Фархад и Евлалия

Ирина Горюнова Фархад и Евлалия

Она всегда считала, что ей повезло с работой: быть журналистом такого уровня весьма недурная работенка, к тому же возможность блистать красотой среди бомонда – такая же неплохая дамская уловка: подцепить очередного карасика на тонкий стальной крючок, элегантно подсечь и вытащить за скользкое брюшко на воздух так, чтобы он в испуге хватал воздух посиневшими рыбьими губами… А она умела и подсекать, и вытаскивать… Элегантная рыбачка с хорошо подвешенным языком во всех смыслах… Умела также потрошить свежевыловленную добычу, не смущаясь неприглядностью тех внутренностей, что доставала из окровавленного чрева. Сам термин «грех» не доставлял беспокойства, потому что напрочь отсутствовал и в ее лексиконе, и в жизни. О ее блудливости ходили легенды, но вглядываясь в нежное полупрозрачное лицо, прикрытое роскошной гривой пепельных волос, очередная жертва впадала в состояние сомнамбулическое и была готова на всё. Искушение казалось таким сладостным, а возможное удовольствие чудилось столь пикантным, что все доводы рассудка оставались тщетными. А она с лету определяла «готовность» потенциального клиента и, потягиваясь, лениво размышляла: ловить или отпустить с богом… В последнее время подобные игры ей основательно прискучили и стали казаться пресной пиалой традиционного японского риса, даже не приправленного соевым соусом… Жизнь становилась скучна, эталонна и бессодержательна… Лале (доброй мамочке когда-то пришло в голову назвать свое дитя Евлалией), упакованной в бутиковые наряды и изящно декорированной украшениями от Тиффани, приелись игры салонов и выставок, вычурных и пустых настолько же, насколько были бессодержательны их посетители. В глубине души она стала и за собой прозревать этакую отнюдь не просветленную пустоту, что приводило ее либо в состояние неконтролируемой ярости, либо в алкогольную депрессию. Игры плоти перестали доставлять ей радость даже тогда, когда на ее пути появлялся чуть ли не антично-вылепленный образчик мужской красоты. Механические раскачивания вдоль и поперек кровати или вне ее оставляли равнодушным и тело, и душу. Она только прикусывала до крови губы, мечтая удрать от распалившегося и яростно врывающегося в нее самца.

С Фархадом она познакомилась на очередной безликой тусовке, лениво забредя туда по долгу службы. Он представлял известную строительную компанию и собирался заключать крупные договоры на строительство и отделку очередного меганебоскреба. Связи у него были. Лалу сразу привлек к нему совершенно особый неповторимый запах. Она всегда говорила, что чувствует мужчин обонянием, развитым у нее, практически как у хорошей охотничьей собаки. Фархад пах Востоком, инжиром, мускусом, пряными благовониями… Казалось, эти запахи сочатся из пор его совершенной смугловатой кожи, прячутся в жестких, как проволока, смоляных волосах, миндалевидных лунках ногтей, вызывающем бугре под идеально выглаженными брюками… Он смотрел на нее так же лениво и оценивающе, как обычно смотрела на мужчин она! С ярым прищуром уверенного в своей правоте зверя, готового перекусить горло слабой и доступной жертве. Впервые за достаточно долгий срок Лала почувствовала себя вытащенной на всеобщее обозрение из хрупкой раковины улиткой и поняла, что ее правила в этой игре не действуют. Ее боевое облачение казалось смешным, будто это всего лишь наряд бедной Золушки, готовый растаять с полуночным боем часов. Когда их представили друг другу (она даже не запомнила кто), Фархад коснулся ее руки и нежно поцеловал кончики пальцев, небрежно мазнув губами по совершенной коже, стоившей ей неимоверных усилий в самых дорогих салонах. Горячие губы пахли раскаленным песком пустыни.

– Фархад, – произнес он.

– Лала.

– У вас необычное имя.

– У вас тоже.

– Я из Ирана. Мое имя означает «непобедимый».

– Вам подходит.

– Как ваше имя полностью?

– Евлалия. В переводе с греческого – «красноречивая», что для журналистки весьма необходимо, – усмехнулась Лала, пытаясь совладать с собой.

– А еще Лала – иранское женское имя. Переводится как «тюльпан». Вы выбрали подходящую профессию, хотя вам, скорее, надо было стать манекенщицей или фотомоделью.

– Вы мне льстите, сударь? Традиционная восточная учтивость?

– О нет, нисколько. Скорее, я даже непростительно холоден. Вы заслуживаете куда более пышных эпитетов.

– Где вы так хорошо выучили русский?

– Моя мать – русская, отец – перс. Я говорю без акцента на обоих языках и практически без акцента на английском и французском, благодаря хорошему образованию.

– Вы мусульманин?

– Вас это смущает? Официально – да, в действительности – нет. Я не считаю себя мусульманином, как мой отец, и не являюсь христианином, как моя мать. Религия не входит в сферу моих интересов. Я поклоняюсь жизни и удовольствиям, которые она способна нам приносить.

– И насколько велик потенциал ваших изысканий в этой области?

– Достаточен для того, чтобы не останавливаться на достигнутом.

– Вы любопытный собеседник.

– Весьма польщен. Позвольте мне оставить вам свою карточку, на случай, если когда-нибудь вам захочется продолжить нашу беседу, Лала. – Ловким жестом фокусника он извлек белый прямоугольник визитки с незатейливой вязью черных букв и протянул собеседнице. – Позвольте откланяться – незавершенные дела.

Фархад приложил руку к сердцу и, мгновенно выскользнув из поля зрения Лалы, смешался с толпой. Та даже не успела протянуть ему свою элегантную карточку с выбитым на ней тонким рисунком роскошных орхидей. Более того, она чуть было не поймала себя на дурацкой детской привычке грызть ногти. Торопливо отдернув руку ото рта и быстро оглянувшись, проверила, не заметил ли кто случившийся конфуз.

Торопливо улизнув со ставшего вновь скучным фуршета, Лала отправилась домой. Стоя под жесткими струями контрастного душа, девушка ощущала возбуждение и страх, пронизывающие каждый мускул, каждую клеточку тела.

Несмотря на поздний час о сне не могло быть и речи, поэтому ей ничего не оставалось, как сесть за написание очередной статьи. Очнулась она уже под утро и, поставив точку под готовым текстом, удивилась рассвету. «Гламурная шлюшка», как ее часто называли за глаза многочисленные завидующие ей тетки, чувствовала себя школьницей на выпускном балу – столько томительного предвкушения пульсировало у нее внизу живота, что даже становилось неловко. Поставив стрелки будильника на полдень, она отправилась спать.

Днем, сидя в кресле, небрежно вдавливающем ножки в ворс дорогого персидского ковра, Лала вертела в руках визитку Фархада. «Позвонить? – размышляла она. – Или не стоит? Не хочется оказаться настолько предсказуемой… Это так скучно… С другой стороны, если у меня есть желание продолжить беседу, почему я должна это скрывать?» Серый полуденный свет неохотно просачивался в помещение и таял, так и не добравшись до середины комнаты. Сон не принес желанного отдыха, Лала чувствовала себя невыспавшейся и оттого раздраженной. Голова противно гудела. Отложив визитку, она отправилась на кухню, рассудив, что в таком настроении лучше не звонить. Жадно закурив сигарету, девушка злорадно подумала о том, что ее поведение в мусульманском мире считалось бы верхом неприличия так же, как и ее наряды и весь образ жизни. Хотя он говорил, что не следует догмам ислама. «Стоило бы почитать Коран, – мелькнула у Лалы мысль. – Я же никогда его не открывала… Как там эти откровения называются? Суры? Для журналистки любые сведения ценны, могут пригодиться».

Лала прошлась в интернете по ряду ссылок, и полученная информацию ее совершенно не устроила.

«С ума сойти, – бормотала Лала, прикусывая фильтр незажженной сигареты, – какое-то средневековье! Садизм! И как они это терпят, не пойму. В каком веке мы живем, спрашивается?! Хотя он сказал, что не мусульманин…

Ну уж, голубчик, живешь ты здесь, а тут законы другие. Так что мы еще посмотрим, кто кого!»

Лала решительно схватила визитку и набрала номер.

– Фархад? – бархатно прозвучал ее голос. – Вы вчера так внезапно исчезли…

– Евлалия… Я счастлив как ребенок! Даже не смел надеяться…

– Я любопытна по натуре, а об Иране практически ничего не знаю. Вы меня просветите? Говорят, там до сих пор есть огнепоклонники. Это так романтично…

– С удовольствием, Лала. Если у вас случайно свободен вечер, я приглашаю вас в ресторан… Пусть это и несколько банально.

– Случайно свободен. У меня как раз отменилась встреча.

– Вы не против, если я за вами заеду? В семь?

– Зоологическая, 18.

– До встречи, Евлалия!

Было ветрено, и волосы Лалы развевались. Со стороны это могло смотреться картинно-красиво, но самой девушке очень мешало, потому что пряди попадали в рот, глаза, мешали говорить и смотреть на Фархада, сбивали с настроя. Впервые за долгое время ей было приятно просто разговаривать, смеяться, шутить, быть самой собой. И не хотелось, чтобы этот вечер заканчивался. Не в смысле, чтобы закончить его в постели, а просто расстаться представлялось невозможным. Она изумлялась его словам, мыслям, исходившей от него энергетике, тому, что он видел в ней не только красивую женщину, а человека, с которым интересно. Это притягивало. И с каждой минутой все сильнее. Скуластый шафрановый лик луны выглядывал из-за туч, придавая беснующемуся ветру дополнительную загадочность и сюрреалистичность.

– Такая погода навеяла мне стихи Маяковского, – прервала молчание Лала и продекламировала:

– Я раньше не читал его стихов, – задумчиво сказал Фархад. – Красиво, но необычно и жестко. Вы любите поэзию?

– Да. А вы?

– Я тоже. Хотите, я подарю вам сборник Хафиза?

– С удовольствием. А я вам – Маяковского. Он гениальный поэт.

– Вам холодно, Лала? – обеспокоенно спросил Фархад, заметив, что девушку бьет озноб.

– Нисколько, – поспешно ответила она.

– Я вас задержал.

– Я не тороплюсь.

– Могу я позвонить вам завтра?

– Да.

Под козырьком тускло освещенного подъезда его черты казались нарисованными углем размашистой рукой художника. Лала скользнула рукой по его щеке, задержав ее на миг дольше, чем хотела сама, и зашла в подъезд. Замерла перед почтовыми ящиками и энергично взбежала наверх, к лифту. В крови бушевал адреналин.

Она стояла у окна и курила. Ощущалось некое внутреннее беспокойство. Пару дней назад, проходя мимо сносимой пятиэтажки с ее разверстыми внутренностями, Лала подумала, что человеческие отношения похожи на дом: строят его долго, с любовью, кирпичик к кирпичику, а разрушают – в один миг. Впрочем, не всегда. Иногда разрушение длится годами. Начинается с незначительных размолвок и недомолвок, с легкого недопонимания, которое потом растет и растет, превращаясь в душащий ком, постепенно занимающий все пространство… А от маленьких порезов, царапин, зазубринок тянет сбежать куда-нибудь и забыться, окунуться в громокипящее веселье и бесшабашность. А потом настает такой миг, когда начинаешь свободу ценить больше отношений. Когда устаешь от предсказуемости, лени, выверенного маршрута. Когда тянет превратиться в вечного странника, шаг за шагом открывающего новые земли, в некоего блуждающего романтика в погоне за недостижимой мечтой. Покорители новых земель с обветренными лицами и сердцами, полными жажды приключений, – они близки по духу, и только с ними можно шагать в ногу. Не привязываясь. Не обманываясь. Лишь немного увлекаясь. До поры. Пока не станет горячо и не начнет припекать. Тогда, чувствуя близкое дыхание преисподней, начинаешь улепетывать. Быстро-быстро. И без оглядки. А сейчас у Лалы появилось странное ощущение: будто всю ее осыпали звездной пылью, и она такая невесомая, что шагни из окна – и полетишь…

Но тут опять включается аналитический мозг, начинающий сигнализировать: «Аларм! SOS!» Надо разложить эмоции по полочкам, вспомнить про приемы пикапа, отследить варианты НЛП, которыми тебя пытаются подснять. Горячему южному скакуну понадобилась на время породистая самочка? Ну что ж. Можно и поиграть, вот только забываться не стоит. Может, у него там, в Иране, уже штук семь жен и бессчетное число младенцев обоего пола!

Раздрай между двумя состояниями нарастал, и Лала полезла в буфет за коньяком. Налив немного янтарной жидкости в пузатый бокал, девушка села за компьютер и набрала в поисковике «Фархад». «Фархад и Ширин» – предложила поисковая система, и Лала кликнула на открывшуюся ссылку. Это оказалась сказка. И, как это часто случается, о трагической любви. Прочитав ее, Лала рассердилась: «Не надо нам тут дурных предзнаменований» и пошла спать.

Почему-то именно после встречи с Лалой Фархаду вспомнилось его детство. Игры на футбольном поле с мальчишками, когда он приходил домой грязный, с царапинами на коленях, в изодранных штанах, но счастливый до невозможности. Мать его не ругала, только укоризненно вздыхала и отправляла в хамам – мыться. Вспоминал ржавый безколесый автомобиль, в который он и его друг Асфан забирались и представляли, как едут в кругосветное путешествие. Заигрывались до того, что Фархаду и впрямь чудились незнакомые дома, минареты, люди, а иногда и дикие звери в пустыне. Он воображал себя сильным, с ружьем за спиной и кинжалом за поясом. После таких игр очень не хотелось возвращаться в реальность.

Когда Фархаду исполнилось семь, отец подарил ему голубятню, чтобы сыну было чем себя занять. Это был восторг! Голуби такие красивые. Он узнал, что голуби делятся на четыре основные группы: почтовые, летные, мясные, декоративные. Разводить голубей на мясо он отказался наотрез. Этими птицами можно только любоваться, когда их стая кружит в безоблачном голубом небе. Естественно, его коллекция состояла из летных голубей. Виртуозным летунам Фархад отдавал большую часть своего свободного времени. Можно сказать, что эти часы он проводил со своими друзьями в небе: летал на их крыльях, смотрел их глазами, наслаждался полетом. Особую гордость его коллекции представляли дамасские голуби и иранские бойные. Он предпочитал птиц с белым оперением. Ах, какие потрясающие трюки они выделывали! Кувырки, перевороты, пируэты, «катание» на хвосте – и посмотреть на это собиралось чуть ли не пол-Тегерана! По крайней мере, все мальчишки из соседних районов прибегали полюбоваться на это чудо. И ни один хулиган не осмеливался швырнуть в птиц камнем.

Фархад стал собирать информацию о своих питомцах. Часть он нашел в библиотеке и еще больше обрадовался тому, что его хобби настолько древнее, что упоминается даже в старинных манускриптах. Более того, оказалось, что голуби – любимое увлечение многих владык мира!

Фархад узнал, что первые упоминания об одомашнивании голубей в Персии, относятся к эпохе Сириуса Великого, когда Персидская империя правила миром тысячи лет, до того как арабы, турки и монголы вторглись на территорию современного Ирана. Сотни лет голубеводы центральных иранских провинций работали с древними бойными по выведению и закреплению определенных качеств, а именно – способности птиц летать на большой высоте, их выносливости и боевитости. Бойные были популярны в Персии в течение сотен лет, голубеводство было любимым занятием верховных правителей и влиятельных людей древнего государства. По некоторым источникам, еще в VII веке устраивали соревнования по продолжительности полета. Зародились эти состязания в городе Кашане, а позднее распространились и по другим иранским городам.

Белоснежные, воздушные, неземные и загадочные голуби напоминали Фархаду девушек, особенно во время свадебных церемоний. Осознание того, что он владеет стаей послушных ему существ, наполняло его юное сердце сумасшедшим ликованием.

Отец не раз говорил ему, что для иранца разведение голубей считается священным занятием, приносит радость и удачу в дом. Он даже возил его покупать голубей в Кашан и Шираз. Когда Фархад повзрослел и стал участвовать в соревнованиях, его голуби неоднократно занимали призовые места. Тысячи людей с замиранием сердца любовались его подопечными, когда те играли под облаками.

Потом Фархад окончил университет, начал работать, и самому ему уже было не до хобби. Постепенно голубями пришлось заняться младшим сестрам. А Фархад все чаще и чаще заглядывался на стройные девичьи силуэты, мелькающие в толпе. Но жениться не спешил, считая, что еще не достиг того положения, которое позволит ему достойно обеспечивать семью.

Поездка в Россию стала для него не только серьезным испытанием на зрелость, но и возможностью хорошо заработать, наладив нужные связи и завязав знакомства.

Здесь он успел вкусить самые разные чувственные удовольствия и стал гедонистом, лениво размышляя о том, что жениться и завести детей всегда успеет. Но через некоторое время ему все прискучило. Он стал подумывать, не пора ли, быть может, остепениться. И тут встретил Лалу.

Она поселилась в его мыслях сразу же, как только он увидел эту девушку, а когда коснулся ее руки, где-то в глубине души вдруг возникло такое чувство, будто они знакомы давным-давно, шли рука об руку через много перерождений, снова и снова встречаясь и расставаясь, для того чтобы опять быть вместе – уже в который раз. Для него не существовало ни сомнений, ни колебаний – это его женщина и по-другому просто не может быть. Какая разница, что у кого было «до», главное – они нашлись. Остальное не имеет значения. Ни его эксперименты с алкоголем, наркотиками и сексуальными развлечениями, ни фамильные традиции, ни семейный бизнес…

Он был уверен, что теперь все сложится идеально. Мысли его были четкими. Главное, не напугать Лалу. Она уверена в том, что он всего лишь увлечен ею и желает затащить в постель. Девочка хочет поиграть. Фархад понимал, что поведение Лалы, вероятно, вызвано какими-то событиями из ее прошлой жизни, наложившими отпечаток на ее нынешнее состояние и поведение. Что ж, терпения ему не занимать. Строгий отец и нежная мать, любящая его до безумия… Он с детства был наблюдателем и психологом. И знал, как можно манипулировать людьми, чтобы добиться цели. Он сможет укротить свое нетерпение, сможет постепенно раскрыть плотно сомкнутые створки раковины, за которыми прячется нежная душа Евлалии. Он навел справки у знакомых и узнал, что Евлалия замужем, но муж уже несколько лет как живет то ли в Индии, то ли на Галапагосах и в Москве практически не появляется. О ней говорили с опаской: фурия, острая на язык, без комплексов, но ее уважали. За ее принципы, непродажность как журналиста и как женщины, за стремление бескорыстно помочь тому, кто в этом нуждается, за умение дружить и быть честной…

Фархад все больше и больше увлекался ею, каждый день открывая эту женщину для себя заново. Ее статьи, блестящие, ироничные, глубоко продуманные, восхищали его не меньше чем внешность Лалы. До этого он никогда особо не задумывался о том, что существо женского пола способно на подобное аналитическое мышление. Это его поражало. Влияние отца все же сказывалось, и женщина не то чтобы считалась ниже мужчины или человеком второго сорта, но явно была творением божьим, природой предназначенным для выполнения определенных обязанностей перед мужчиной: рожать детей, доставлять ему удовольствие, вести хозяйство в доме… Сейчас он начал прозревать иное, и это его не коробило, наоборот – он гордился тем, что Лала такая. Особенная. И еще она очень походила на голубя. Самого лучшего, предводителя всей стаи – Багдата[1].

Лала проснулась от назойливого дребезжания телефона. С трудом поняв, что происходит, она подняла трубку. Настроение тут же испортилось – звонил муж.

– Ты зовешь меня куда? Федор, что с тобой происходит? – Лала прижала трубку к уху и нервно захрустела пальцами.

– …

– Какая семья? Опомнись. Мы изменились, и уже несколько лет, как стали чужими, у каждого своя жизнь.

– …

– Нет, я не готова начинать все сначала, тем более что ты находишься на другом краю земли.

– …

– Не надо сюда прилетать.

– …

– Может, и появился. Раньше тебя это не особенно волновало.

– …

– Переосмыслил? Что ты переосмыслил, Федор? Ты всегда жил, как хотел, делал, что хотел, и тебе не было дела до того, что хочу я. Как нет и сейчас. На первый план всегда выходили твои желания. Ничего не изменилось. Ты и сейчас пытаешься мной командовать. Здесь моя работа, друзья, я тут живу. А ты хочешь засунуть меня в какую-то индийскую деревушку, где люди моются в реке между плывущих полуобгоревших разлагающихся трупов и алчных до свежего мяса крокодилов!

– …

– Я не преувеличиваю! Это не мое! Конечно, милый, мне все ясно.

– …

– Хорошо. Звони. Да.

Лала положила трубку и с силой выдохнула. Федор стал ее болезненным гордиевым узлом, который она все никак не решалась разрубить окончательно. Ей казалось, что муж постоянно устраивает ей новые ловушки, в которые она попадается с завидной регулярностью. Его безбашенная веселость и необязательность бесили Лалу до колик в животе. Абсолютно так же бесила девушку и его мать, Елена Капитоновна, крючконосая карга с высшим филологическим образованием и жиденьким пучочком седых волос, в тонких очках с обмотанной изолентой дужкой, вместе с ее грязно-желтой неопрятной старой болонкой Жужей. Несчастная собачонка страдала нервным расстройством и, когда начинала лаять, заходилась до хрипа и мучительных судорог, сотрясаясь всем жирным тельцем. Общение со свекровью Лала изначально свела к минимуму, за что ей и был вынесен однозначный приговор: «Стерва. Хабалка. Ничтожество». Впрочем, мнение Елены Капитоновны нисколько не интересовало Лалу. Она отчетливо понимала, что старуха пытается ее «вампирить», как в свое время высасывала энергию из ныне почившего мужа и сбежавшего от нее на другой конец света сына. По мнению Лалы, главной причиной смены местожительства Федора стало стремление избавиться от общества любимой мамочки. Феденька решил проблему самым элементарным образом – смылся, весьма красиво обставив свой отъезд, доказывая (прежде всего самому себе), что он практически жертвует всем ради блага семьи и зарабатывания денег. Естественно, свекровь сделала однозначный вывод: во всем виновата Лала – замучила, загнобила, загнала сынишечку в чертову даль из-за своей непомерной алчности, тогда как он, святая душа, не мог противостоять пустозвонной кукле, сведшей его с ума силиконовыми формами верхней части туловища.

Лала вздрогнула и усилием воли приказала себе не думать о прошлом, – хватит. Хватит вспоминать, как мегера Капитоновна выклянчивала у них деньги якобы на лечение печени, в то время как сама наведывалась в стрипбары для тех, кому за… Лала как-то раз встретила свекровь там, когда Милка затащила ее в это заведение на случайную вечеринку.

Сценка получилась презабавнейшая… Старушка накрутила себе букольки, разрядилась в проеденные молью кружева и, отставив мизинчик, сладострастно причмокивая, пила мартини, оглаживая взглядом крепкозадых мачо, фланирующих между столами в поисках добычи. Лала даже пожалела, что прервала начавшийся флирт между дряхлеющей дамой и красавцем-викингом Арнольдом. Увидев Лалу, Елена Капитоновна поперхнулась оливкой и чуть было не отдала богу душу, но великодушный молодой человек обхватил женщину сзади и нажал ей весьма неромантически на грудную клетку, от чего оливка выкатилась из разверстого рта старухи и резво поскакала под стол. Подобного унижения дама не снесла. Крючковатый нос ее даже слегка выправился и стал напоминать благородный орлиный клюв. Выпрямившись, она встала, похлопала Арнольда по щеке сухонькой лапкой и молча удалилась, не снизойдя до разговора или хотя бы приветствия невестки.

Федька, узнав эту историю, долго ржал, после чего удвоил матери содержание «на лекарства». Подобный метод сохранения здоровья показался ему оптимальным. Лала тогда только пожала плечами и предложила ему действовать по своему усмотрению, в связи с тем что свекровь стала избегать обязательных ранее «семейных» вечеров. Она сменила тактику и стала просить сыночка сопровождать ее на концерты, спектакли и благотворительные вечера. Через полгода самолет с находившимся на борту Федором взял курс на Дели.

Одно время Лала злилась на Федора, на то, что несмотря на возраст он так и остался дебелым маменькиным сынком. Потом пыталась его оправдывать, вспоминала его нежность, рассудительность, скрупулезность и последовательность, но в итоге все равно приходила к неутешительным выводам – не ее это человек, не ее. Пусть он и стал за несколько лет совместной жизни родным и привычным, этаким неуклюжим плюшевым медведем совпромовского пошива, но подобное существование не являлось для Евлалии эталоном счастливого брака. Ее раздражали грязные Федины носки, брошенные на полочку для ключей в коридоре, валяющиеся по углам квартиры тапки, лужицы воды на кафельном полу в ванной (будто сложно вытираться полотенцем вместо того, чтобы по-собачьи отряхиваться и оставлять везде мокрые потеки!). Она представила, что ее сын будет как две капли воды похож на отца, и поняла, что не хочет вот такого второго Феденьку или не дай бог Федорку женского пола. Тогда уж лучше без детей.

Она и замуж-то вышла, чтобы сбежать от сбрендившего отца, у которого после смерти матери Лалы стала активно проявляться истерическая психопатия. Недееспособным объявить его было нельзя, но жить с ним с каждой минутой становилось все более мучительно. Практически невозможно. Анатолий Николаевич замечал дочь тогда, когда на кухне вырастала пизанская башня из немытых тарелок, заканчивался хлеб или молоко. В остальном он упорно ее игнорировал. В случае нужды, пожевывая мясистые губы, он нехотя цедил:

– Девочка, будь любезна, принеси отцу хлеба. Тебе не кажется, что ты непростительно неаккуратна в этом вопросе? Кстати, тебе постоянно звонят какие-то мужики с неприличными голосами мартовских котов. Попроси их более не звонить на наш номер.

На все возражения Лалы он покачивал головой и, нарочито растягивая слова, говорил:

– Запомни, девочка, ты здесь никто. Квартира записана на меня, а я ее могу завещать, кому пожелаю. От твоего поведения будет зависеть твое будущее. Не шути с этим. Я мог бы выразиться более жестко, но надеюсь, ты поймешь мысль, кою я пытаюсь до тебя донести. Я еще не стар и могу составить счастье какой-нибудь милой молодой женщине, а буде она окажется достойной, то и завещание составить соответствующим образом.

Лале некуда было идти. В то время она еще не зарабатывала столько, чтобы снять квартиру. Ей приходилось терпеть. Тогда она одной из первых обзавелась мобильником, чтобы ощутить хотя бы иллюзию свободы. Ей казалось, что отец следит за каждым ее шагом, не только подслушивает ее разговоры, но и постоянно подсматривает за ней. Чудилось, что он стоит за дверью, когда она моется, чистит зубы, сидит на унитазе, переодевается на ночь… Даже шелест ночной рубашки порой звучал для нее оглушающе. Лала боялась узнать правду и, тихо подкравшись, рывком открыть дверь – вдруг это правда? Тогда что? Смотреть с отвращением в его светлые, расплывшиеся за бифокальными линзами, медузообразные глаза? Молча закрыть дверь? Но эта непонятность их акустического сосуществования стала навязчивой фобией, душащей Лалу, мешающей жить…

Бывало, она подолгу стояла в оплывающем свете тусклых фонарей и смотрела на зашторенное окно, за которым иногда мелькал силуэт отца. Она помнила его другим: веселым, добрым, качающим на коленях и подбрасывающим вверх свою Лалочку. Его крепкие руки бережно и надежно держали дочку за подмышки… То время безвозвратно ушло. Надо было думать о настоящем.

Отец все чаще промахивался мимо унитаза. Девушка подозревала, что нарочно. Она тщетно пыталась оправдать родного человека, но с каждым днем ей удавалось все хуже. Она не делилась проблемами с подружками, предпочитая держать всё в себе, а девчонки подозревали ее в непомерной гордыне и потихоньку отдалялись.

Когда мать умерла от рака желудка, Лала училась в восьмом классе. Тогда ей показалось, что мир несется с бешеной скоростью в пропасть. Одна смазанная от слез картинка сменялась другой, такой же расплывчатой и несуразной. И Лала заскользила с этим миром в такт. Сначала встречаясь с парнями на несколько лет старше, потом попробовав алкоголь и табак… Хорошо еще, что ей хватило ума отказаться от заманчиво искрящегося, как снег, белого порошка, любезно предложенного очередным кавалером на очередной тусовке. Именно тогда она взяла себя в руки и оборвала практически все свои контакты. Отец стал вести себя неадекватно, хотя и регулярно ходил на работу. Лала поняла: надо поступать в институт, делать карьеру, зарабатывать… Тогда она вырвется из клетки, и ей перестанет мерещиться всякая чушь, и она не станет законченным неврастеником. Ей необходимо научиться быть жесткой, циничной и сильной. Она должна выжить. А огребать очередные проблемы будут другие. Неудачники. Не она.

Она больше не хочет жить воспоминаниями. Да и что там было хорошего? Ничтожные крохи бедных удовольствий вроде отдыха в Крыму, когда они с мамой собирали абрикосы-падалицу прямо на деревенской улочке, ведущей к морю, а потом варили варенье, отмахиваясь от настырных ос с их агрессивно раскрашенными брюшками? Соседские бабки брезгливо пялились на эту картину, иногда покрикивая на приезжих, мол, нечего собирать, не их это добро. Лала удивлялась, потому что видела, как те же самые подгнившие, сочившиеся янтарным соком плоды лениво подбирали мягкими губами проходившие мимо овцы. Мать объясняла, что тетки таким образом самоутверждаются, чувствуя себя выше нахальных москвичек, якобы падких на чужое. Им же невдомек, что москвички наскребают последние гроши на незамысловатый отдых в сараюшке без удобств, с вонючей дырой-туалетом и жестяным умывальником, прозванным в народе «Подай, Господи»…

А их походы в «Детский мир» перед началом учебного года? Толпы людей, многочасовые очереди и всего только удовольствия – подтаявшее ванильное мороженое в вафельном рожке, начинающем почти мгновенно открывать свое днище с угрозой вывалить содержимое прямо на затертый миллионом ног и расчерченный царапинами пол.

Или долгие и нудные этюды, стучащие по черно-белым клавишам непослушные разбегающиеся пальчики, с трудом дотрагивающиеся до зубов страшного черного чудища с раскрытым зевом? Слава богу, когда Лала сломала руку, поскользнувшись на обледенелом крыльце подъезда, мучения прекратились. Потом идея музыкального образования плавно сошла на нет…

Мать с отцом героически выживали, встроясь в советскую систему незначительными шестеренками, и тупо выполняли свою работу. На незалеченный пук болезней обращать внимание было некогда. Кольнет ли сердце, потянет живот, скрутит поясницу – таблеточку анальгина, лишний часок сна – и опять по строго заведенному распорядку с утренней зарядкой, ежевечерними новостями, воскресной газетой…

Лале казалось, что отец как-то растерялся и перестал понимать, как жить, не только после смерти матери. Страшное слово «перестройка» сбило его с нужной орбиты, сместило все ориентиры, нарушило непоправимо и чудовищно привычный уклад, украло его. Изменившаяся картина мира показывала, что ему более нет места в этом новом и незнакомом пространстве. Истерическая психопатия – защита организма от ненужной и невозможной правды. Что делать живому существу, если оно лишнее? Инструкций нет, каждый изобретает их самостоятельно, а ответственность вместо привычных указаний – слишком тяжкий груз…

Конечно, отец и раньше устраивал подобные спектакли, чтобы ощущать себя в центре внимания. Присущий ему инфантилизм не позволял добиться сколь бы то ни было значимых результатов, но желание выглядеть лучше всех разъедало изнутри. Он мог распсиховаться по любому поводу: от немытой тарелки в раковине до болтающейся пуговицы на пиджаке – и не принимал никаких доводов. Мог хлопнуть дверью и уйти ночью гулять, мог неделю ни с кем не разговаривать, лишь абстрактно обращаясь с монологами к неодушевленным предметам, но при всем этом всегда контролировал свое поведение и великолепно знал, на ком можно испытывать свои эскапады, а на ком – нет. Учет ситуации и «игра на зрителя» выверялись точно. У него быстро чередовались симпатии и антипатии, что хорошо было заметно по его размышлениям о политических партиях и их руководителях, а также по друзьям семейства. Именно поэтому последние часто сменялись, а потом перестали появляться вовсе. Внешняя его доброжелательность на первых порах вводила в заблуждение новых знакомых, но постепенно внутренняя холодность и отчужденность проявились во всей красе. Волевые аномалии личности отца выявились в его повышенной внушаемости и самовнушаемости. Стоило кому-то посулить, что некий поступок (будь то покупка новой сковороды или массажного кресла) изменит всю его жизнь, превратив ее в сказку, отец тут же «ловился» на обещания и готов был приобрести данную вещь за любую цену. Конечно, потом, позже, он костерил продавца на все лады, но ничему не учился, выводов не делал, и ситуация повторялась снова и снова.

После смерти матери Лалы положение обострилось еще больше. Трезвую оценку действительности полностью вытеснили выдумки, порой по-детски беспомощные и глупые. Грань между реальностью и фантазией размывалась, поведение становилось все более агрессивным.

– Лаличка, зайка, как ты там? – внезапно прервал поток размышлений Евлалии голос на автоответчике.

– Здесь я, Марта, здесь, – Лала схватила трубку как утопающий соломинку.

– Я вот подумала, не махнуть ли нам на «день красоты» в наш любимый салон на Маросейке? Что-то я устала зверски, на работе полный нон-стоп.

– Давай. Мне тоже не помешает. Во сколько?

– Я с ними уже созвонилась на всякий случай. Нас ждут. Как насчет через два часа прямо там?

– Заметано. До встречи.

Лала положила трубку и отправилась в душ, размышляя о том, что за последнее время Марта стала ей наиболее близким человеком. Всегда веселая, озорная, способная на эксцентрические поступки, белокурая от природы красавица обладала четким аналитическим умом, что позволило ей стать арт-директором художественного салона с незамысловатым названием «Мусейон». Нуворишу Архимбашеву показалось оригинальным – назвать салон в честь афинского храма, посвященного музам. Он где-то вычитал о том, что древние греки, благословляя друзей на какое-либо дело или длительное путешествие, произносили: «Иди, и да пребудут с тобой музы!» Поэтому перед входом в воспроизведенный храм-салон висела несколько измененная надпись: «Входи, и да пребудут с тобой музы!». Музы здесь действительно бывали разные. Иногда в галерее устраивались поэтические и музыкальные вечера, научные дискуссии или банальные пьянки – по настроению владельца. Поскольку уважаемый господин Абдулло Нариманович Архимбашев зарабатывал себе на жизнь так, чтобы она совершенно удалась, торговлей овощами и фруктами, то в искусстве понимал мало. С другой стороны, понимать он хотел, именно поэтому и нанял на работу Марту, переманив ее из другой галереи тройной зарплатой. Марта соответствовала умом, работоспособностью и внешними данными, Абдулло – деньгами. Все были довольны. Марта подняла галерею до такого уровня, что туда не брезговали наведываться и западные искусствоведы. Сама же она говорила, что это ее любимое детище, выпестованное и выхоленное собственноручно. Другими детьми она пока обзавестись не удосужилась, сетуя на отсутствие подходящего кандидата. «Мне, – говорила она Лале, – нужен мужик, который бы сидел дома, смотрел за детьми, вкусно готовил. А уж зарабатывать я буду сама. Не хочу нянек, бабок, детских садов, но и сама дома не высижу». На Лалины предположения, что таких мужиков наверняка пруд пруди, Марта вздыхала: «Они ж, кобели, – ленивые, только покрикивать могут. Вообразит такой себя пупом земли – и всё. Был у меня один персонаж. Маменькин сынок. Вообрази, его мамаша мне звонила и постоянно напоминала, чтобы я Яшеньке колпачок на ночь надевала, дабы лысинку не застудил! А то, что он мимо открытой форточки в ванную шастает нагишом, своими причиндалами потрясывая, ничего. Впрочем, она об этом, наверное, и не догадывалась».

Марта всегда рассказывала свои истории так уморительно, что Лала начинала хохотать и долго не могла остановиться. Вот и сейчас, вспомнив эту историю, Лала рассмеялась и подумала, что хорошее настроение, похоже, ей обеспечено. Утренний дурман потихоньку начинал уплывать, растворяться в солнечном свете наступившего дня.

– Лалик, ну ты даешь! – Марта аккуратно потрогала застывающий на лице ярко-розовый, плотный на ощупь пластилин маски. – Зачем тебе иранец? Они же мусульмане! Куча жен, детей, шариат с его безумными законами, дискриминирующими женщин, и все такое прочее… У этих арабских шейхов, как правило, крыша набекрень. А потом, вдруг он террорист!

– Он не мусульманин, не араб и не террорист. Скорее гедонист, насколько я поняла. И эпикуреец. К тому же нельзя всех стричь под одну гребенку!

– Уже проще. Но тебе что, наших мужиков мало?

– А то ты не понимаешь! Марта, сама подумай: наши, они все какие-то ущербные: или объевшиеся, или слишком голодные, или…

– Короче, слишком много «или».

– В нем есть что-то необычное, волнующий запах Востока, огня… Знаешь, именно в Иране зародился зороастризм[2].

– Тебя привлекает необычный антураж, милая? – Марта затянулась сигаретой и медленно, с наслаждением выпустила дым.

– На фоне незамысловатого перепихона? Безусловно. Но не только. Мне кажется, в нем много настоящего, мужского, подлинного…

– Значит, твой теперешний перепихон проходит под зороастрийские заклинания? Или он прижигает тебя в процессе каленым железом? – Марта ухмыльнулась. – Не обращай внимания. Я за тебя рада. Просто у меня такой юмор.

– Не извиняйся. Знаешь, мне тут Федя позвонил. Предложил начать все сначала, я чуть с постели не рухнула поутру от его звонка.

– А ты?

– Я его послала.

– Куда ж дальше-то? Он и так вроде… – Марта попыталась хохотнуть, но тут же вспомнила про застывающую маску и ограничилась незначительным смешком.

– Я наконец поняла, что все кончено, и освободилась. От него, от его мамаши с истеричной Жужей, от себя прошлой… Уф! Как же мне хорошо! – Лала вытянулась на кушетке и закрыла глаза. – Начинаю новую жизнь! Ты мне лучше расскажи, что у тебя?

– Да то же, что и всегда. Абдулло гонит меня в Париж за новыми экспонатами и грозится потом направить в какую-то тьмутаракань, где якобы сохранилась икона Рублева. Никакой личной жизни.

– А он сам к тебе не подкатывал?

– Нет. Нариманыч мужик умный. Понимает, что если мы переспим и поссоримся, он потом долго будет специалиста искать. К тому же у него одноразовых шлюх и так предостаточно. Жена терпит. Что еще надо? Подозреваю, что в большую и светлую любовь, при его деньгах, он не верит. Что в принципе правильно. Здоровый цинизм только на пользу.

– Марта, а ты в любовь вообще веришь?

– Да как тебе сказать… В глубине души, конечно, хочется, но вот если посмотреть вокруг… Любой провинциальной девочке, приехавшей за мечтой в образе мужика на лимузине с «лимоном» за пазухой, хочется такой любви… Но она же за ней сюда ломанулась. Не осталась в своем Зажопинске, где по ней мальчики сохли, хоть и целовалась с ними по пьяни на школьном дворе… Полюбить короля каждый может. Ты вот поди полюби бомжа– может, он профессор или хотя бы кандидат наук бывший. Отмыть его, так прекрасным человеком окажется…

– Ага. Так по твоим словам, мой Феденька просто золото!

– В некоем роде – да. Не бомжует, работает, мамочке «на здоровье» деньжат высылает… Мы все, Лалка, не чудо природы. Обычные люди, с кучей проблем. Хотим, чтобы нами дорожили, а сами… Сами мы мало труда прикладываем к личным взаимоотношениям. Одни претензии. Я много думала об этом. Пыталась понять, что во мне не так, раз я до сих пор не замужем.

– Поняла?

– Отчасти. У меня мужской ум и склад характера, как и у тебя, впрочем. Я не люблю склок, необязательности, рассусоливаний. Не люблю пустых обещаний и расшаркиваний. Но в то же время я женщина. Мне нужны комплименты, романтика, сказка… Подмигнули, потрахались и разбежались – не для меня. Иногда бывает, но, в целом, стараюсь этого избегать. А мужики, интересные и небедные, не имеют времени, сил и желания на павлиньи церемонии, рыцарские поступки и прочее. Знаешь, только женщина может понять, чего хочет женщина. Но, к сожалению, я не лесбиянка. Мужиков люблю.

– Ты сама себе противоречишь. По твоим словам, любить не за что, так, может, попробовать другой вариант?

– Пробовала. Не торкает. Не возбуждает. В последнее время мой азарт связан с работой. Сублимирую.

– Тебе проще. Мои статьи такого удовольствия мне не доставляют.

– Начни писать романы, Лалка.

– Про что? Про нежные поцелуи и разверстые раковины нежнейшей плоти? Я тебя умоляю. Мне сразу заржать хочется или зевнуть, как минимум.

– Слушай, а у твоего Фархада друг есть? Или брат? Может, мне тоже, а?

– Не знаю. Мы с ним вдвоем…

– И как он?

– Мы просто гуляем, разговариваем…

– Ну ты даешь. Кому рассказать, так не поверят! Чтобы светская львица Евлалия гуляла по городу за ручку с жарким самцом Востока – и ни-ни…

– Ты только никому не рассказывай. У меня иногда такое чувство, что я в его присутствии в гипнотический транс впадаю. И чувствую себя тринадцатилетней девчонкой, которую искусный Казанова развращает совершенно неведомым образом…

– М-да… Завидую…

– Прикольные ощущения… Хотя я иногда боюсь потерять над собой контроль. Вот как ежик. У него есть иголки, а есть мягкий животик. Стоит не вовремя расслабиться, и всё…

– Тут советов не дашь, Лала. Поступай, как тебе интуиция подсказывает.

– Девочки, пора продолжать процедуры, – подошла к подругам косметолог Марина. – Прошу вас.

– Потом поболтаем. У меня еще вечером встреча назначена, – подмигнула Марта.

– Надеюсь, не по работе? – подколола Лала.

– А это уж как получится. При любом раскладе – кандидатура стоящая.

– Тогда удачи, Марта.

– И тебе. Кстати, я тебя жду на открытие выставки Ламбье в среду. Наше новое чудо.

– Постараюсь заглянуть.

– И своего зороастрийца захвати. Я любопытная.

– Ладно, если он не занят…

– Для тебя время найдет, не сомневайся.

– До встречи.

Лала думала о жизни, вернее, о смерти. Еще с детства, сколько себя помнила, факт конечности человеческого бытия пугал ее до истерик. Как такое возможно, что она, единственная, со своими мыслями, родинками, неповторимым узором линий на ладонях, вдруг перестанет существовать?! Она смотрела на проходящих мимо людей, снующих, жующих, смеющихся, нахмуренных, и недоумевала. И каждый из них точно такой же центр вселенной, у каждого точка отсчета начинается с него самого, с сердца ли, головы, таинственного места гнездилища души… Именно тогда ей пришла в голову мысль о том, что, может быть, детей лучше не заводить вовсе: кто никогда не рождался, никогда не умрет, а значит, не испытает томящего, сжигающего изнутри ужаса конечности бытия. С другой стороны, говорят, что каждый продолжается в своих детях… Что же, и маньяки, и киллеры, и великие злодеи продолжаются так на генетическом уровне? И возможно, когда-нибудь эти самые гены сложатся в той же самой комбинации? А как быть с поиском второй половинки? На каком уровне она в итоге находится? Что там должно совместиться, притереться и слиться в единое целое? Душа? Тело?

В физическом плане слиться можно с кем угодно и даже породить новую жизнь, а на духовном? У каждого ведь свои тараканы в голове, свои скелеты в шкафу, комплексы… Как найти того, чьи недостатки не будут бесить и выводить из себя? И наоборот. Взять Федора, к примеру. Неплохой мужик, но с ним неуютно и одиноко, он словно большой неуклюжий пес с уродливой головой, которого нужно водить на строгом ошейнике, чтобы держать под контролем. Но ей, Лале, совершенно не хочется подобной ответственности. Ей желается, чтобы кто-то взял на себя заботу о ней, пекся, беспокоился, ухаживал… А Фархад… Но сможет ли он? Не окажется ли потом, что все это просто дешевый антураж, картонные декорации, сколоченные наспех для незамысловатого цирка шапито и тут же разобранные после представления? Нет-нет, нельзя ни в коем случае открывать мягкий ежиный живот для ласк, в руках гладящего в любой момент может оказаться скальпель, который безжалостно рассечет тонкую нежную плоть, вспорет брюхо до потрохов. А она не в силах больше позволить боли затоплять ее всю, выворачивать наизнанку, уничтожать… Иногда кажется, что до подступающего безумия не так уж далеко, оно тут, рядом, таится в подсознании, в закрытой его части, но сколько микрон отделяют эту ненадежную оболочку от сознания в целом? Инстинкт самосохранения вопит об опасности денно и нощно. Ну ладно. Допустим. И что же? Так и жить, всего боясь, без любви, радости, адреналина? Оглядываться вокруг и пестовать свой страх? Может, махнуть рукой, типа «ну и хрен с ним», и отдаться воле страстей? Зато жить, чувствовать, смеяться, плакать, летать? Лала не могла найти для себя ответа.

Она постоянно, вновь и вновь, возвращалась к этим вопросам и опять шла по кругу, как старенький пони в зоопарке, обреченный вечно катать детей по раз и навсегда заведенному пути.

Фархад бережно положил бархатную коробочку в карман пиджака. Сегодня он предложит Лале стать его женой. Он так решил, когда, поддавшись спонтанному желанию погадать, достал томик стихов Хафиза. Книга открылась на следующих строках: «Ты говоришь, что от твоей любви тебя отделяет тысяча преград. Но на самом деле вас разделяет лишь тонкий занавес – отодвинь его и иди к ней». Это пророчество, данное ему Аллахом. Пусть он и атеист, но в нем кровь персов, а значит, Хафиз помог ему принять решение. И это правильно. В последнее время Фархад стал задумываться о том, что истинный ислам не является сводом религиозных догм, а заключает в себе любовь. К человеку, миру и его красоте. Догмы придумывают люди, Коран интерпретируют люди, а они несовершенны, в отличие от Аллаха. И все-таки хорошо, что его семья, а главное, младшие сестры Фатима и Бехназ живут в Тегеране. Чистые, наивные девочки, не испорченные западным миром. Как тяжело женщине, когда на ней лежит необходимость работать, вместо того чтобы заниматься домом и детьми! Женщину нужно холить и лелеять, беречь от дурного влияния, тяжелой работы. Жизнь должна быть праздником, а трудиться и зарабатывать – природой предназначено мужчине. А насчет хиджаба… В отличие от открытых европейских нарядов он настолько сексуальнее… Представлять, что таится там, под ним, какие восхитительные изгибы женского тела – гораздо интереснее, чем видеть вываливающиеся из декольте силиконовые дыньки, жухловатые и изрядно поиспользованные другими. Фархад где-то читал статью о том, что, в отличие от европейцев, у персов практически отсутствует проблема с потенцией. Интересно, что скажет отец, когда узнает о его намерении жениться на русской? Наверное, пошутит: «Решил пойти по моим стопам?» А мать только улыбнется и скажет: «Будь счастлив, сынок». Зато девчонки точно замучают расспросами и будут требовать, чтобы он как можно скорее вез невесту в Тегеран, знакомиться. Лала даже не представляет себе, что ее ждет! Какие смотрины! Изо дня в день будет наезжать куча любопытствующих родственников… Мать будет накрывать софре[3] и сновать на кухне, пытаясь накормить всех. А потом, потом любимую можно будет провести по городу, показать, насколько он величествен и красив. Площадь Азади, Национальный музей Ирана, мечеть имама Хомейни, Сад Абад, Ниаваран, Голестан…

Лала упоминала, что интересуется зороастризмом. Можно свозить ее в Йезд – самый знаменитый центр зороастризма в Иране. Старый город так красив… А жемчужина его – комплекс Амир-Чакмак на центральной площади. Гармоничный, пропорциональный, с ажурными башнями-минаретами, устремившими свои молитвы ввысь, к богу. Во время полуденного азана[4] мелодии переливаются, сливаются, расходятся, и все это звучит так торжественно и сакрально, что хочется присоединиться к радостному восхвалению мира, славящему торжество жизни на земле. А самым главным сюрпризом для Лалы будет храм Атешкаде. Насколько Фархад помнил, зороастрийцы непрерывно поддерживают в нем огонь с 470 года… У входа – хранящий покой святилища верховный бог – Ахура Мазда. Три ряда перьев на его крыльях означают главный принцип зороастризма: «добрая мысль, доброе слово, доброе дело». На самом деле большинство положений любой религии направлены на добро, только вот человек настолько несовершенен, что постоянно грешит, нарушает заповеди, поддается искушениям. «Стоп-стоп-стоп… – остановил себя Фархад, – и что это я принялся нудеть и философствовать? Я ж и сам, гм… не непорочен. А… из-за сестер… Да… Точно надо жениться, а то, похоже, я скоро стану старым брюзгой».

Телефон завибрировал, информируя о доставленной эсэмэске. Фархад открыл сообщение и поморщился: «Милый, ты совсем меня забросил. Жду тебя сегодня в гости. Возражения не принимаются». Его бывшая любовница Света обладала завидной настойчивостью и перла через любые препятствия не хуже танка Т-10М или как минимум КамАЗа. Ее груди, словно два крупнокалиберных пулемета, оказывались нацеленными на жертву, мгновенно понимавшую: сопротивление бесполезно. Дальность прямого выстрела оказывалась достаточно большой, а исходящая энергия и ударная сила – сокрушающими. Как и пресловутый танк, имея достаточно крупные габариты, Света обладала хорошей подвижностью, поворотливостью, проходимостью и, можно сказать, пройдошистостью. Она могла проникнуть куда угодно, пройти через любые препятствия, при этом, благодаря исключительной гибкости понятий, не испытывать угрызений совести. Ее моральные основы отличала высокая степень эластичности без каких бы то ни было последствий для психики, что определяло весьма широкий диапазон жизненных принципов, придавая им сходство с каучуком. Да и сама Света была вся жестко-упругая. Когда Фархад гладил ее тело, ему казалось, что кожа девушки сама отталкивает его руку. Странные ощущения. Непонятные и не слишком приятные. Что делать? Позвонить и отказаться? Или просто проигнорировать? Ввязываться в эту историю заново означает принять ее правила игры. Проигнорировать? Возможно, Светлану это только разозлит, и она начнет преследовать его, мстить, что доставит ему излишние неудобства. Лучше всего встретиться с ней, поговорить и как-то пояснить, что он ее недостоин, не ущемляя эго каучуковой барышни. У Фархада сразу появился неприятный ватный привкус, будто его рот набили хлопком, который нужно как-то прожевать, а потом еще умудриться проглотить комковатую, плотную массу. Он, нехотя нажимая кнопки, отправил ответное сообщение: «Сегодня не могу – важная встреча. Буду завтра». Практически мгновенно пришел ответ: «До завтра, милый. Жду. Скучаю невозможно». Так он и поверил. Ага. Ладно, разруливать эту житейскую историю будем потом. Сегодня – главное для него в другом. И нечего портить себе настроение в такой день.

Светлана в это время обдумывала проект своей новой жизни, тесно связанной с Фархадом. Ее незатейливый ум выискивал возможность удачно выйти замуж, чтобы наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях. Тянуть лямку, ишача на дядю, до скончания века трудясь в каком-нибудь НИИ или на производстве, смысла не имело ни малейшего. Так легко было разочароваться и в себе самой, а это в ее планы не входило. Заработать на светлое будущее самостоятельно не получалось. Следовательно, необходимо найти успешного бизнесмена, который сможет все это преподнести с поклонами и светом великой любви в глазах. Но на дороге такие не валяются. Как правило, они уже все разобраны и находятся под строгой охраной дам «за дцать» или молоденьких прошмандовок нимфеточного разлива. Впору было опустить руки, обабиться, но тут на горизонте появился жаркий иранец, идеально подходивший для осуществления ее планов. Такой шанс грех упускать. И Света собралась с силами. Она решила, что любой ценой приберет к рукам это чудо, нежданно-негаданно попавшееся ей. Если для этого придется стать актрисой – ну что ж… Дело нехитрое. Да и сам экземпляр такой, что и впрямь при виде него внутри разгорается что-то теплое и приятное. Свету даже начинало потрясывать, и казалось, что внутри у нее вместо позвоночника высоковольтный кабель по которому пульсирует что-то мощное. Тем не менее она не пугалась, старательно игнорируя непонятные ощущения, а только страдальчески морщилась, следя, чтобы ее состояние не заметил объект ее стараний. Щекастое личико в эти мгновения наливалось нездоровым румянцем, и даже уши начинали полыхать багровым цветом.

Мысленно она уже представляла себя замужней дамой с кучей вихрастых и лопоухих мальчуганов, усыпанных солнечными поцелуйчиками – веснушками. Она словно смотрела на себя со стороны и радовалась. Радужная картинка была гораздо приятнее и гламурнее, чем реальность, в которой ей приходилось работать медсестрой в стоматологической клинике. Простерилизовать инструменты, щипцы и щипчики, смешать состав для пломбы, очистить и промыть запачканные кровянистой слюной эмалированные лоточки, поменять салфетки и прочее – несложно, но как-то неприятно. Свете казалось, что все зубные врачи – садисты, получающие удовольствие от мучений пациента. А когда за это еще и платят – то и вдвойне. Мучения ли толстощекого густо-розового толстячка с небольшой лысинкой, или тонкокостной сухопарой учительницы начальных классов в колготках Тушинской фабрики, или полнокровного бутуза, орущего так, что напрочь закладывало уши, – являлись для нее лишь раздражающим фактором, тогда как врач Инесса Павловна явно наслаждалась процессом. В перерывах между пациентами врач смолила тонкие сигареты и с томным видом бросала в пространство фразы: «Основные принципы лечения – это дезинфекция, очистка и герметичная обтурация корневого канала… По своей сути пародонтит является завершающей ступенью развития гингивита, то есть запущенный гингивит переходит в пародонтит…» У Светы возникало чувство, что ее начальница таким образом заклинает пространство, произнося эти фразы для уловления эмоций как пациентов, так и персонала. Она замечала, что приходящие раздеваются медленно, но суетливо, долго прикидывают, куда пристроить сумки-клатчи или разбухшие от бумаг бокастые портфели, мнутся и топчутся перед креслом, прежде чем с силой выдохнуть и улечься в пыточное ложе, распяленное в кабинете. Зато одеваются гораздо сноровистее, стремясь как можно быстрее унести ноги из злополучного места, где царит полное отсутствие какой-либо свободы и властвует только Инесса Павловна. И вот именно из этого мрачного царства и жаждала вырваться бедная Света, которой подобное существование осточертело почти сразу, как только она перешагнула порог этого заведения.

Из-за треклятой стоматологии Света даже перестала любить падающий крупными хлопьями, красиво искрящийся в свете фонарей снег – он напоминал ей цинк-эвгенольный цемент, композит светового отверждения, или препарат для мумификации пульпы. Девушке стало казаться, что всеми этими запахами она пропиталась насквозь. Даже ее нижнее белье отдавало фенолом, камфорой, цинком и прочими веществами с ярко выраженными стоматологическими запахами. Она начала курить, чтобы отбить неприятный душок хоть немного, но потом бросила, поняв, что это ничего не дает. Светины же амбиции в данном заведении растворялись, размывались и становились эфемерными. Перспектива отдалялась и уплывала за горизонт. Ухватить удачу за хвост виделось уже маловероятным, но вдруг подвернулся Фархад, случайно заглянувший в клинику проверить состояние своих ослепительно-белых зубов. Инесса Павловна чудесным образом оказалась на длительном перекуре, и Света не упустила возможности распушить хвост. Весьма удачно, так как иностранец попросил-таки ее телефон и обдал жаркой многообещающей улыбкой. Кстати, ему удалось избежать вмешательства в идеальную полость рта, поскольку разочарованная врачиха не смогла обнаружить область применения своим инструментам.

Через час он назначил Свете свидание эсэмэской. Она подтвердила. И понеслось. Фархад умел ухаживать, этот процесс доставлял ему удовольствие. Водил Светлану по ресторанам, учил ее, как профессиональный сомелье, дегустировать вина… «Первый шаг при знакомстве с вином – это визуальное изучение, – наставлял он. – Наполни бокал на треть и никогда не наполняй больше чем наполовину. При изучении напитка нужно определить цвет, прозрачность и интенсивность…» Светлана терялась, с готовностью кивала и копировала его жесты, стараясь не выглядеть при этом полной идиоткой, что удавалось плохо… Однако она старалась. Ей хотелось не терять лицо, изучая цвет, запах, вкус божественных вин, предлагаемых ее вниманию. Незаметно стирала со лба бисеринки пота, бесстрастно и важно глотала кровавого цвета капли и смотрела, смотрела на него, мужчину, пытающегося подарить ей свою сказку, такую далекую и ненужную. Ей бы семью, дом, достаток, красивые платья, а тут… Света мысленно материлась, пламенно и отчаянно, следя за тем, чтобы вслух не вырвалось ни слова… Но Фархад был умен, понял, что со своим желанием увлечь Свету в мир гедонизма он переборщил. Поэтому сменил тактику и просто пригласил ее в снятый на сутки номер фешенебельного отеля. Там-то девушка и показала ему класс – все, на что была способна, и чуть ли не вытягивалась эластичным жгутом, обвивая Фархада подобно полозу и облизывая его мокрым языком. А потом, после влажного и душного секса, она навалилась на него дулами грудей, пригвоздив к кровати и изучая его подобно вивисектору, разглядывающему морскую свинку как потенциальную жертву, с тихим придыханием спрашивала: «Тебе хорошо?» Болотисто-ржавые глаза, казалось, впитывали непроизнесенный ответ. Фархад изображал страсть, но единственным его нестерпимым чувством было желание как можно скорее вырваться из объятий плотоядной росянки, поглощающей свою добычу. Но она крепко держала, придавливая его всем своим телом, за отсутствием необходимого парализирующего алкалоида. Потом ему удалось что-то наплести о важной встрече, необходимости проанализировать документы, проверить счета… Когда Фархад выскочил на улицу, воздух показался ему упоительно свежим, даже в загазованном мегаполисе.

Света осталась в райском номере до утра, потому что ей совершенно не хотелось ехать в съемную коммунальную комнату на окраине. Наполнив себе ванну с роскошной пеной, она мечтала о том, как через год-два или три приедет в свой родной город на белом лимузине, в нарядах от Кардена и Шанель и плюнет в лицо мачехе, сдавшей ее, малолетнюю, в детдом после смерти отца.

Родную мать Света не помнила вообще, поскольку та через два месяца после рождения дочери уехала на заработки в Москву и там пропала. Поиски результатов не дали. Вроде бы кто-то видел ее на вокзале с бомжами, а потом эту опустившуюся женщину куда-то увезли менты, и с тех пор она уже на Курском не появлялась.

Мачеха устроилась хорошо. Прибрала к рукам отцову квартирку, избавилась вовремя от ненужной обузы и зажила в свое удовольствие. Свете было семь, когда она оказалась в казенном доме. Сначала девочка думала, что это какая-то ошибка и Валя заберет ее обратно, но потом старшие детдомовки объяснили, что жить в таком месте проще без надежд, а уж тем более – без иллюзий. И она стала учиться. Оказалось, что мир черно-белый и удивительно простой, и при желании им можно научиться управлять. Девочка быстро поняла, что хочет быть кукловодом, умеющим дергать за ниточки нелепые существа, называющиеся людьми. Она стала рассудительной, расчетливой, внешне оставаясь покорной и благообразной, стремилась завоевать расположение тех взрослых, от которых зависело ее незавидное существование. И ей всегда удавалось получить лишнюю порцию компота, кусочек шоколадки, конфету, сделав этот процесс цикличным. Она помогала убирать столовую, собирать объедки, вызывалась вне очереди мыть школьную доску, поливать цветы, безропотно соглашалась дополнительно где-нибудь подежурить и была на хорошем счету у всех воспитательниц.

Когда Света немного подросла, старшие подруги научили ее играм и шалостям с телом. Она терпела это как очередную трудовую повинность, как своего рода послушание, неизбежное и бессмысленное. Тело не отзывалось на грубые прикосновения и, может быть, именно поэтому приобрело некую каучуковость и податливость.

Она оказалась упорной во всем: зубрила предметы даже тогда, когда ничего в них не понимала и смысл их терялся в туманной дали. А потом поступила учиться на медсестру, не без помощи директора того богоугодного заведения, в заточении которого провела без малого семь лет.

Ни разу за все это время Валя не навестила ее, не передала посылки, не справилась о ее самочувствии. Окончив училище, Света на свой страх и риск уехала в Москву, и столица неожиданно стала потихоньку поддаваться под напором столь настырного существа. Мечтала ли девушка о любви? Она не знала. Как-то раз она подумала об этом, но быстро отогнала «ненужную» мысль в закоулки подсознания, чтобы не всплывали фантомные боли первого года существования в детском доме. Печальное понимание зыбкости своего существования гнало Свету в поисках подходящего мужа по всем ночным клубам. Но клеящиеся парни быстро смекали, в чем тут суть, и виртуозно смывались. Порой девушке чудилось, что она – дерево, стоящее посреди бурной реки. Вода несется мимо, а за дерево-Свету время от времени цепляется мелкий сор, который, немного покрутившись в водовороте, смывается потоком и уносится прочь. Ни красота шелковистых листьев, ни стройность ствола не могут удержать рядом хоть что-нибудь навсегда. Это что-то, а вернее, кто-то – бизнесмены, студентики, менеджеры средней руки, престарелые ловеласы – утекали сквозь пальцы, хватающие напоследок лишь воздух. Света училась на ошибках, меняла тактику, но безрезультатно. Пока не появился Фархад.