Fatal amour. Искупление и покаяние

Глава 50　

Вынужденная беспомощность и бездеятельность сделали князя Куташева желчным и раздражительным. Доставалось всем: и Хоффманну, и домочадцам, и прислуге. Единственным человеком в доме, коему не пришлось столкнуться с дурным настроением Николая Васильевича, оставалась Софья. Только с ней он был подчёркнуто внимателен и вежлив, Марью же, напротив, изводил придирками и упрёками. Добровольно сделавшись его сиделкой, княгиня Куташева испытала на себе все дурные стороны характера своего супруга.

За время болезни Николай сильно исхудал, его щёки и подбородок заросли тёмной щетинной, глаза ввалились, заострились черты лица. Ныне он мало чем напоминал человека, за которого когда-то mademoiselle Ракитина вышла замуж. Всё чаще Марья Филипповна ловила себя на мысли, что невозможно ненавидеть человека, который стоит одной ногой в могиле. Низко и подло испытывать подобные чувства. Она пыталась искать оправдания его поступкам и даже находила их. Взяв с Андрея невозможное обещание, он заботился о благе сестры, ведь после его смерти у Софьи более никого не останется. Андрей же никогда не откажется от данного слова, пускай он не любит mademoiselle Куташеву, но к младшей сестре друга он всегда относился с теплотой и уважением. Так будет и впредь. Сказав ей, что она сумеет устроиться после его смерти, Николай нисколько не лукавил. У неё есть Ракитино, отданное за ней в приданое, у неё есть сын, и как бы больно ни было, придётся смириться с мыслью, что Андрей потерян для неё навсегда. Возможно, для иной, более впечатлительной натуры подобная мысль оказалась бы смерти подобной, но Марья Филипповна превосходно знала самое себя, знала, что самое ценное, что даётся человеку единожды — это жизнь, и как бы тяжко не пришлось, никогда она по доброй воле не расстанется с сим бесценным даром. Она непременно найдёт то, ради чего ей стоит жить дальше, найдёт то, что станет занимать её мысли, как ныне все её мысли занимал недужный муж, отодвинув куда-то в самый отдалённый уголок сознания все думы о собственных чувствах, о будущем.　

Но даже не скверный характер супруга и его вечно дурное настроение стали для Марьи Филипповны настоящим испытанием. Больше всего огорчения доставляли визиты — в эти дни скорби она возненавидела весь высший свет. Ханжеское лицемерное общество, падкое до скандалов, за их показным сочувствием прятались любопытство и тщательно скрываемый интерес к подробностям этой весьма неприличной истории.　

Сослуживцы Николая Васильевича, справляясь о его здоровье, отводили взгляды, и Марья Филипповна знала, что им известны все обстоятельства, при которых её супруг получил ранение. Господа офицеры никогда вслух не говорили о том, но того и не требовалось вовсе. Оставалось только делать вид, что её нисколько не заботят сплетни, передаваемые из уст в уста, из одной гостиной в другую.　

С Андреем они почти не виделись. Граф Ефимовский бывал в доме на Мойке, но даже эти редкие визиты предназначались не Марье Филипповне, а Николаю и Софье. Ефимовский полагал, что видеться с ней в доме, где на смертном одре лежал её супруг, в высшей степени аморально, да и сама Марья Филипповна старалась избегать его. Она страшилась увидеть холод и отчуждение в его взгляде, ибо понимала, сколь невозможно для него их положение, сколь противоречит оно всему тому, что составляет его принципы, устои, саму основу его жизни. И кто виной всему? Ведь счастье было так близко, так возможно, надобно было лишь усмирить гордыню и не потакать собственному тщеславию.　

Стараясь отвлечься от горестных дум, Марья много времени проводила в детской, наблюдая за сыном. Мишель оказался довольно беспокойным и подвижным ребёнком. Он рано стал садиться, хватал всё, до чего дотягивался, а накануне у него появился первый зуб, что доставило немало хлопот няньке и молодой матери.　

Как-то камердинер Митька пожаловался, что князь отказался от обеда. Скрепя сердце, Марья Филипповна вошла в его спальню. На столике около кровати стояла нетронутая тарелка с бульоном. Подавив тяжёлый вздох, княгиня присела на стул и взяла в руки ложку.　

— Nicolas, ежели желаете поправиться, вы должны есть, — она зачерпнула бульон из тарелки и попыталась его накормить.　

Куташев отвернулся и отвёл её руку:　

— Довольно! Оставьте меня, — выдохнул он.　

— Чего вы добиваетесь? Желаете отправиться в могилу? — Прошипела Марья, со стуком поставив тарелку на стол.　

— Разве это не то, чего вы ждёте? — Николай скривил губы в некоем подобии усмешки.　

Марья Филипповна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза и глубоко вздохнула, подавляя вспышку гнева, вызванную его насмешками.　

— О нет, — язвительно улыбнулась она, — мы с вами будем жить долго и счастливо, а теперь вы пообедаете и не станете более вести себя, как капризный, избалованный мальчишка.　

— Долго и счастливо, — вздохнул Куташев. — Хотелось бы вам верить, Мари.　

— Иного выбора вы мне не оставили, — пробормотала Марья.　

Николай жестом указал на тарелку. Более он не проронил ни слова, выглядел угнетённым и задумчивым, однако же обед съел, после чего сказал, что утомился и желал бы поспать. Марья Филипповна поправила подушку, склонившись над ним и, улучив момент, князь придержал её ладонь слабой рукой, запечатлев на ней поцелуй.　

— Порою мне кажется, что вы ангел, Мари, но мы оба знаем, что это не так, — прошептал он.　

— Да, не так, — покорно согласилась она и подоткнула одеяло. — Место ангела в эдеме, вы же ввергли меня в ад, Mon cher.　

Марья посмотрела на него долгим взглядом, и странные мысли пришли ей в голову. Вот перед ней человек, с которым она связана на всю жизнь, и ничто не может разорвать этой связи. Ведь она попыталась однажды, но, казалось, сама судьба тому воспротивилась.

Она никогда не любила его. Возможно, в самом начале их знакомства, когда она увидела его впервые, а он отнёсся к ней столь доброжелательно, она могла бы увлечься им, но такое было бы возможно, коли бы она уже тогда не любила Андрея.　

Случайно встретившись с Куташевым в заснеженном зимнем парке, она, напуганная своим новым и скандальным положением, решилась на неслыханную авантюру, сумела привлечь его внимание, но оказалась не настолько искушённой в той игре, которую попыталась вести с ним, и в итоге сама угодила в ловушку. Всякий раз, когда в ней поднималась волна ненависти, она напоминала себе о том, что первая ступила на путь интриг и задавалась вопросом: вправе ли она ненавидеть его, коли сама, движимая глупой обидой на Andre, втянула его в сию скандальную la situation. И вот теперь надобно как-то жить с этим.　

Вечером приехал Хоффманн. Закончив осмотр своего пациента, Генрих Карлович пожелал говорить с княгиней Куташевой. Уединившись с эскулапом в библиотеке, Марья Филипповна замерла в тревожном ожидании. Ей казалось, что немец слишком медлит, долго собираясь с мыслями, а стало быть, новости вовсе не утешительные. И сколько бы она до того не говорила сама себе, что с достоинством примет любой исход, одна только мысль о том, что после смерти её мужа Андрей будет вынужден жениться на Софье, повергала её в ужас.　

Наконец, Генрих Карлович закончил протирать очки и водрузил их на нос, обратив пристальный взор на княгиню.　

— Минул месяц, ваше сиятельство, — откашлялся он. — Раны затянулись, я не нахожу никаких видимых причин, дабы к князю не начали возвращаться силы и здоровье, но вы сами видите… — он развёл руками. — Безусловно, он потерял очень много крови, и, возможно, именно в этом причина столь затянувшейся болезни.　

— Так чего же мне ждать, Генрих Карлович? — Растерянно спросила Марья, силясь понять, к чему клонит доктор.　

— Возможно перемена обстановки сказалась бы благотворно на здоровье вашего супруга, — осторожно предложил немец.　

— Вы полагаете? Конечно, ежели вы полагаете, что так будет лучше, мы поедем в Сосновки. Возможно, вы правы, там тихо, никто не станет донимать его, — оживлённо заговорила она.　

Мысль эта её воодушевила. В кои то веки Марье Филипповне самой страстно захотелось оставить суетливый Петербург и пожить неспешной размеренной деревенской жизнью.　

— Говоря о перемене обстановки, я имел в виду несколько иное, — прервал её Хоффманн. — Мы с князем нынче обсуждали возможность поездки в Европу.　

— В его теперешнем состоянии это вряд ли возможно, — Марья Филипповна вздохнула, невольно представляя себе, что за тяжкая мука ждёт её.　

Ведь, как ещё можно думать о долгом утомительном путешествии с больным человеком. Хоффманн словно прочёл её мысли по понурому выражению лица и поспешил продолжить.　

— Вы совершенно правы. Безусловно, поездку придётся отложить до тех пор, пока Николай Васильевич не окрепнет в достаточной мере, но сама мысль очень даже хороша. Ну, а пока, неплохо было бы вам и в самом деле перебраться в Сосновки, и я поеду с вами, дабы продолжить наблюдать князя.　

— Скажите, Генрих Карлович, есть ли надежда, что Николай Васильевич совершенно оправиться? — Решилась задать Марья мучающий её вопрос.　

— Надежда, ваше сиятельство, есть всегда, — Хоффманн грустно улыбнулся, разглядывая её сквозь стёкла очков. — Дело пойдёт на лад, коли сам больной страстно возжелает выздоровления, ежели у него появится цель, смысл, ради которого стоит жить.　

В словах пожилого немца Марье Филипповне почудился некий упрёк, но разве мало она делала для того, чтобы Nicolas поправился? Она, по сути, сделалась его сиделкой и неотлучно находилась при нём.　

— Пожалуй, я распоряжусь, чтобы начали готовиться к отъезду, — довольно сухо ответила княгиня обиженная словами Хоффмана. — Думаю, завтра после полудня мы сможем отправиться в путь.　

— Завтра после полудня я буду у вас со своим багажом, — откланялся Хоффманн.　

На другой день княжеский поезд выехал из столицы в загородное имение. Приближение весны ощущалось в самом воздухе, зимник местами подтаял, но всё же дороги оставались ещё вполне сносными, и путешествие вышло недолгим и приятным. Даже сам князь испытал оживление и душевный подъём при подъезде к родовой усадьбе.　

В ворота въезжали уже в сумерках. Алыми сполохами на западе догорал закат, отражаясь от снежного покрова, отчего всё вокруг казалось окутанным сиреневой дымкой. Софья первая выбралась из саней и притопнула, разминая застывшие ноги. Лицо княжны порозовело на морозе, тёмные глаза ярко блестели на румяном лице.　

— Ах! Мне бы кисть нынче, — она широко раскинула руки, будто желая обнять весь этот великолепный вид, открывший взору с возвышенности, на которой стояла усадьба, и обратилась к Марье, застывшей у саней: — видели ли вы ещё где-нибудь столь дивное смешение красок?　

— Полно, Соня, — усмехнулся Николай, выбираясь с помощью камердинера из крытого возка. — Успеешь ещё запечатлеть здешние красоты.　

Куташев с трудом выпрямился, опираясь на плечо слуги, огляделся, глубоко вздохнул, выпустив изо рта облачко пара.　

— А жить-то хочется, — тихо обронил он и, ссутулившись, направился к крыльцу, бережно поддерживаемый Митькой и спустившимся навстречу хозяевам лакеем.　

Вероятно, именно перемена места сказалась самым благотворным образом на здоровье князя, поскольку после переезда в Сосновки дела его явно пошли на поправку. Николай Васильевич чаще стал совершать недолгие пешие прогулки, поскольку всё ещё утомлялся довольно быстро. Хоффманн считал сие последствием большой кровопотери после ранения и надеялся, что лечение минеральными водами, содержащими соли железа, поспособствует окончательному выздоровлению князя.　

Всё чаще заговаривали о поездке в Европу, и Марья Филипповна уже почти смирилась с мыслью, что с наступлением тепла они всем семейством отправятся в Карлсбад. Поначалу она не желала ехать, но после, придумывая для себя всё больше и больше доводов в пользу этой поездки, постепенно прониклась этой идеей и уже с нетерпением ждала того момента, когда же можно станет отправиться в путь.　

Путешествие сулило новые впечатления, новые знакомства и, конечно же, в поездке время, что тянется так невыносимо медленно, пройдёт куда быстрее. Она всё ещё продолжала надеяться, что к концу года Ефимовский не передумает, не порвёт с ней окончательно, но это, разумеется, только в том случае, коли Nicolas оправится от болезни. "Нынче он болен и слаб, — думала она, — и я не могу его оставить, несмотря на все обстоятельства. Да, он искал утешения в чужих объятьях, но и сама я ничуть не лучше. Я не могу осуждать его, ибо это будет уже лицемерием, да и как бы ни сложилось, он не собирался оставить меня, тогда, как я… О, Боже". Марья Филипповна вздыхала, ужасаясь последствиям того, что они собирались сделать с Андреем.

Вскоре закончился столичный сезон и многие покинули Петербург, отправившись на лето в деревню. По пути в смоленские владения, в Сосновки заехали Анненковы. Николай к тому времени уже почти оправился, хотя всё ещё был невероятно худ, и кожа на его лице имела нездоровый сероватый оттенок. Глубже обозначились морщины на лбу и в уголках глаз, взгляд был потухшим и усталым. Он будто бы разом состарился и выглядел гораздо старше своих тридцати двух лет.　

Чета Анненковых, путешествовавшая вместе с челядью: нянькой, бонной, камердинером и камеристкой, пробыла в имении Куташевых три дня. Вечером после ужина накануне отъезда Борис и Николай долго о чём-то беседовали, уединившись в библиотеке. Видимо, разговор сей носил весьма серьёзный характер, потому как даже на утро Борис Александрович выглядел рассеянным и задумчивым. Он долго прощался с Куташевым, и Марье даже показалось, что Борис говорит с ним так, будто прощается не на некоторое время, а навсегда, впрочем, она тотчас постаралась прогнать эту мысль.　

После отъезда Анненковых Николай за обедом объявил, что он всё же надумал ехать в Карлсбад. Марья Филипповна осведомилась о том, сколько времени ей отводится на подготовку к путешествию. Ответ князя совершенно ошеломил всех домочадцев. Куташев заявил, что с собой поездку он намерен взять только Хоффманна.

— Но ведь это не менее полугода, — удивлённо молвила Софья. — Ники, ты уверен, что не желаешь, чтобы Марья Филипповна сопровождала тебя?　

— Я уже сказал, — нахмурился Куташев. — Более я никого видеть подле себя не желаю.　

Марью его слова чрезвычайно обидели, но она не осмелилась возразить. Позже в тишине своей спальни она поняла, что он прав, и так будет лучше. Видимо, он просто устал от них, ведь даже от самых дорогих и близких можно устать, особенно, когда недуг подтачивает душевные и телесные силы.　

Потому как вечером она не сумела скрыть своей злости и досады, Марья, едва пробудившись поутру, поспешила в покои супруга, дабы сказать ему, что не держит на него зла. Она застала Николая в момент, когда Митька убирал остатки пены с его лица. Куташев попросил камердинера сбрить бороду, которая успела отрасти за время его болезни. Глядя на его измождённое лицо, Марья Филипповна приблизилась к нему и дотронулась кончиками пальцев до гладко выбритой щеки.　

— Так намного лучше, — тихо обронила она.

— Не льстите мне, — Николай усмехнулся, бросив быстрый взгляд в зеркало. — Я знаю, вы обижены на меня за то, что я не желаю брать вас с собой. Когда-нибудь мы поедем с вами в Европу, но не в этот раз, нынче всё, чего я жажду — это покой и уединение. Мне надобно о многом подумать, Мари, а вы… вы будете мне только помехой. Ежели не желаете оставаться в Сосновках, поезжайте в Полесье к матери, возьмите с собой Соню, думаю, ей будет любопытно взглянуть на места, где вы выросли.　

"А ещё, там совсем рядом будет Андрей. Ведь он обещал провести лето в Клементьево с матерью", — подумала Марья, но вслух сказала иное:　

— Я не обижаюсь на вас, Nicolas. Конечно, вам надобно побыть одному, единственное, что меня беспокоит это то, что вы ещё не вполне здоровы.　

— Я ведь за тем и еду, — Куташев улыбнулся, — дабы поправить своё здоровье. Вам не о чем беспокоиться, Хоффманн будет рядом со мной.　

— Когда вы намерены ехать?　

— Завтра мой поверенный привезёт все необходимые бумаги из Петербурга, и можно будет трогаться в путь.　

— Так скоро?! — Удивлённо воскликнула княгиня.

— Неужели моё общество вам всё ещё не наскучило, Мари? — Иронично осведомился князь.　

— Неожиданно вышло. Вы говорили, что станете дожидаться тепла…　

— Нынче уже апрель, дороги вполне пригодны для поездки, не вижу причин медлить с отъездом, — перебил её Куташев. — Я стану писать вам, коли вы того пожелаете.　

— Я тоже буду писать вам, — неожиданно для себя самой пообещала Марья Филипповна.　

Сборы оказались недолгими. Николай Васильевич даже пошутил по этому поводу, что надумай он взять с собой сестру и жену, то один только гардероб дам занял бы всё пространство экипажа, а так, как он привык довольствоваться малым, ему не придётся переплачивать на почтовых станциях за дополнительных лошадей и снимать несколько комнат на постоялых дворах.　

В день его отъезда утро выдалось ярким и солнечным. Николай торопливо распрощался с семьёй и поспешил подняться на подножку экипажа. Уезжая, он ни разу не оглянулся.　

— Не жалеете, ваше сиятельство? — Тихо осведомился Генрих Карлович, наконец, удобно устроившись на сидении супротив князя.

— Нет, Генрих Карлович, — Куташев улыбнулся уголками губ. — В конце концов, у меня ещё есть время на раздумья.　

Выехав на дорогу, экипаж свернул в сторону Петербурга, но, не доезжая столицы, остановился на почтовой станции. В карету князя Куташева подсела девушка, закутанная в тёмную ротонду. Её лицо скрывала довольно густая вуаль, всё, что мог бы разглядеть кто-нибудь из случайных прохожих — это полные соблазнительные губы цвета спелой вишни.

Марье казалось, что в родных местах она не была уже целую вечность. Их долгое утомительное путешествие подходило к концу, и она, не сдерживая радостных восклицаний, указывала Софье на знакомые ей приметы.　

— Видите эту дорогу, что справа осталась? — Вопрошала она золовку. — Она ведёт к поместью Урусовых в Овсянки. Надобно будет нанести визит Илье Сергеевичу. У Урусовых самый красивый парк во всей округе, — с воодушевлением рассказывала она. — Ежели повернуть налево, то мы прямиком в Калитино попадём, к моему дядюшке, — Марья махнула рукой в противоположную сторону. — А вон там, за холмом, Клементьево будет, — вздохнула она.　

— Так близко! — Тёмные глаза княжны засветились радостью.　

— Боже, как же я соскучилась по всему этому, — Марья прижала ладони к груди.　

— А ваше имение Ракитино тоже здесь? — Поинтересовалась княжна.　

— Совсем рядом, — кивнула Марья. — От Полесья рукой подать. Ежели пожелаете, мы завтра можем съездить туда. Вы любите ездить верхом? — Загорелись глаза княгини Куташевой.

— Признаться, я почти не умею держаться в седле, — смутилась Софья.　

— Научитесь, — уверенно ответила Марья Филипповна. — Был бы здесь Серж, он бы с радостью научил вас.　

— Вас брат учил ездить верхом?　

— Папенька, — Марья Филипповна грустно улыбнулась, вздохнув. — Я стала забывать, каков он был из себя.　

Радостные мысли в её голове сменялись грустными и наоборот, все эти перемены тотчас отражались на лице, но всё же было видно, что княгиня Куташева пребывает в состоянии необычайного душевного подъёма.

Не прошло и четверти часа, как показались ворота усадьбы в Полесье, экипаж миновал подъездную аллею и остановился у широкой мраморной лестницы, которая посередине разделялась на две боковые, более узкие, украшенные у основания белыми вазонами. Не дожидаясь пока лакей откроет дверцу, Марья Филипповна сама распахнула её и, подобрав юбки, спрыгнула на посыпанную мелким гравием дорожку, будто она не степенная замужняя дама, а всё ещё та взбалмошная юная барышня, коей была несколько лет назад.　

Всё, что окружало её: дом, парк, липовая аллея, тянувшаяся от самых ворот, пруд, в котором отражался особняк, всё это дышало прошлым. Это был тот мир, где она была беспечна и счастлива. О, как счастлива она была здесь когда-то! "И это всё придётся навсегда оставить, коли Андрей решится", — при этой мысли её радость тотчас померкла.　

Впрочем, Марья Филипповна не умела долго огорчаться. Стоило ей увидеть маменьку, поспешно спускающуюся по лестнице, и она тотчас отринула грустные мысли, устремившись навстречу Елене Андреевне.　

Были радостные объятья и поцелуи, удивлённые восклицания, представления. Сонная тишина, царившая в имении до приезда княгини Куташевой, растворилась в громких разговорах, радостном смехе, шуме быстрых шагов, шорохе шёлковых юбок, в разговорах прислуги, сновавшей с багажом от экипажа к дому.

Позже, когда всё утихло и дамы, переодевшись и освежившись с дороги, расположились на затенённой террасе за накрытым к чаю столом, Софья призналась, что она опасалась ехать в Полесье, не зная, как её примут здесь, но ныне рада, что согласилась.　

Ей пришло на ум, что всё здесь устроено как-то иначе, не так, как в Петербурге. Мир подмосковной провинции казался ей более простым и оттого более привлекательным. А ещё, она поймала себя на мысли, что очень хотела бы взглянуть на усадьбу Урусовых, и была бы очень рада, коли бы Илья Сергеевич лето проводил у себя в имении.