Фёдор Черенков

Василий САРЫЧЕВ

ФЁДОР ЧЕРЕНКОВ

Часть 1. Счастье

Он был символом бесковского "Спартака". Чуть старомодного, кружевного, но дьявольски привлекательного, готового ради стиля жертвовать результатом.

Неатлетичный, мельчивший "стеночками" и забеганиями "Спартак" ярко смотрелся в союзном чемпионате, однако сминаемый прессингом уловивших тенденции европейцев, имел мало шансов на международной арене.

Звездой внутреннего сгорания остался и Федор. Ему так и не довелось сыграть в составе сборной на топ-турнирах, но на наших полях он был любимым, народным футболистом, на которого ходили во всех городах. Болельщики-"спартачи" начала восьмидесятых говорили, что игра их команды — это Гаврилов, а Черенков — ее душа.

Он не был разгульным или битым системой, каких привечает зритель, не мелькал в светской хронике. Но не метил и в праведники, не строил на этом имидж — нелепое вообще сочетание: Черенков и имидж. Довольно долго он с удивлением смотрел на свою известность, испытывая неловкость перед взрослыми незнакомыми людьми и перед партнерами, при этом присутствовавшими. Он был немного не от мира сего, человек с психологией воспитанного подростка, старавшегося не выделяться в командном быту. Он и режим нарушал ровно так, чтобы не отрываться от коллектива... Его зона начиналась и заканчивалась прямоугольником поля, где, собственно, и происходили чудеса, где он жил и творил самозабвенно.

Но не только в игровой притягательности лежит загадка народной любви к Федору, не пользовавшему эту любовь и смущавшемуся ее проявлениям. Он пришел в большую игру с собственным изысканным почерком без обычных довесков к нему — манерности, значимости, защитного панциря — и ушел таким же.

"Удивительно наивен, — сетовала жена, когда они еще были вместе. — Кажется, вообще не верит, что есть подлость..."

Он был открыт, как ребенок, которого неловко обижать, — даже записным злодеям, каких полно вокруг спорта, пришлось бы через что-то переступать. За них все сделала судьба.

Одаренный человек не просто талант пришел проявить — зачем-то еще. Всмотритесь в глаза, в глубине которых еще не гнездится болезнь, — в них вместо настроя спокойная отрешенность. Какое послание нес нам Федор Черенков, чья сущность не вязалась с джунглями спорта, где выживает тот, кто сильнее, интрижистее, локтистее, а слабому или мягкому дороги нет?

Почти у каждого игрока, не важно, классного или не очень, жизнь проходит примерно одинаковые этапы. Вначале, когда юн и не нажито болячек, и ноги быстрее головы, и улыбаются девушки, и десять лет бесконечны как жизнь, — футбол тоже кажется бесконечным, транжиришь не задумываясь. А мгновенья летят: культ карьеры, новые горизонты, желание заработать — не заметишь, как все мелькнет, и оказываешься вдруг в зрелом футбольном возрасте, когда тело поспевает не за всеми решениями, и сколько ни знай-умей, горизонты сужаются, и надо помалу сворачиваться и думать о парашюте, так и не успев главного — насладиться игрой. Гармония, как своевременное осознание счастья, мало кому выпадает не только в футболе, все мы живем прошлым и будущим, не догадываясь ценить момент.

У Федора Черенкова было иначе в силу особенности его натуры. И в силу обстоятельств, вскоре сделавших поле единственным местом, где он мог быть счастлив.

Как многие мальчишки шестидесятых-семидесятых, он вышел из дворового футбола — играл за команду домоуправления в районных соревнованиях "Кожаный мяч". Мама рассказывала, когда Федя был совсем маленьким, какой-то мужчина, увидев во дворе, как он играет, узнал квартиру и принес ему настоящий футбольный мяч.

Два года мальчик занимался в спортклубе в Кунцеве, а в десять лет тренер порекомендовал его в школу "Спартака".

Спартаковским болельщиком был отец, и первый настоящий матч Федор увидел шестилетним с лужниковской трибуны – подопечные Никиты Симоняна играли с киевским "Динамо". В тот день сын навсегда стал спартаковцем. И теперь, на отборе в ДЮСШ, куда тоже привел отец, Федор готов был землю грызть, и его заметил, зачислил в группу Анатолий Масленкин. Легендарный в прошлом защитник, чемпион Европы и Олимпийских игр стал шлифовать черенковский дар, и этот тренерский вклад сопоставим со вкладом в главные два достижения советского футбола. Что любопытно, карьера Федора оказалась созвучна тренерской: 34 матча за сборную против 33 у Масленкина и бронзовая медаль московской Олимпиады.

Когда Черенкову было шестнадцать, выпускные игры просматривал Николай Петрович Старостин. Он и стал его крестным отцом: расспросил про родителей, про учебу и пригласил в дублирующий состав.

Мудрый Бесков все понял с полувзгляда. Федора подключили к тренировкам основного состава. Вот как описывает появление новичка Олег Романцев: "Первый раз Черенкова в Тарасовке перед двусторонней игрой увидел и подумал: очередной эксперимент Старшего. Ну таким Федька нефутбольным на вид показался, что в какие-то его особые возможности, о которых я уже кое-что слышал, никак не верилось.

А игра началась, понял: парень необычный, с изюминкой. В первый раз он мяч получает и останавливается. Я на него — думаю, либо дрогнет сейчас, либо поспешит пас отдать. А Черенок вдруг с места рывок, и нет его — ушел во фланг. Я разозлился, как-никак в сборной уже играл. А тут мальчишка какой-то со своими дворовыми фокусами. Ну и за ним.

А мальчишка неожиданно встал как вкопанный, и я — мимо. В следующее мгновение новичок, не дожидаясь, опять включил скорость и, выйдя на свободное место, опасно прострелил. В той же встрече он еще не раз всех нас удивлял подобными неожиданностями. Я потом понял: все время в игре что-то новое находить — у Федора в крови. Потому и непредсказуем он на поле".

В 1978 году восемнадцатилетний Черенков дебютировал в высшей лиге. А в следующем, чемпионском, стал не просто ключевым игроком, а был возвеличен болельщиками до домашнего "Федя".

Стянуть на себя целое имя дается единицам на миллион. Это больше чем производное от фамилии, хотя кто скажет, что Бобер — не круто. Прозвище сразу индивидуально, а с именем не так: сколько Лёш, Коль, Саш что ни день рождается всяк со своим талантом — но тут и гениальности мало. Не просчитать эту химию и не объяснить, но Эдик останется один на века (хотя и у нас есть свой очень достойный), и Гришу в футболе никто не перебил — и таким же вошел в историю Федя.

Бесков разглядел в худеньком юноше свой будущий джокер и подводил его бережно, позволял на поле больше, чем другим. Черенкова важно было не ломать установками, давать прислушиваться к себе, и знавшие диктатора "Спартака" удивлялись, как он себя в этом случае переступил.

За первую зиму под началом тренера Федора Новикова новичок подтянул "физику" и стал выдерживать нагрузки, но эта сторона никогда не будет его коньком. Бесков и потом Романцев окружали Черенкова россыпью не просто умных, а снимающих часть работы партнеров.

Это окупалось. Ловкость, координация, безупречная техника, но главное, мышление, понимание игры были невероятны. Черенков мгновенно прочитывал любую задумку и принимал интуитивное решение. "Порой он играл элементарную, понятную для соперника схему, — вспоминал поздний партнер Василий Кульков, — но делал это с оптимальным переключением скоростей, с пасом в нужный момент в нужную точку, и соперник ничего не мог противопоставить. Тонкость передач, дар предвидения, техника обводки... Он многим уступал в силе, в скорости бега, но скоростью мышления опережал даже не на доли секунды, а на целую".

Ранней осенью семьдесят девятого Бесков принял сборную. Вызов в нее совсем молодого Черенкова был пробой и авансом. Спартаковец дебютировал 12 сентября в Афинах в отборочном матче чемпионата Европы против греков. Советская команда уступила 0:1, после чего тренер полгода не обращался к кандидатуре молодого полузащитника. В восьмидесятом Федор вернулся во всей красе — с 23 мая по 27 июля в составе сборной забил подряд Франции (1:0), Бразилии (2:1), Дании (2:0), Замбии (3:1), Венесуэле (4:0), Кубе (8:0), Кувейту (2:1).

Французам он положил в Москве, принеся победу за пять минут до финального свистка, а бразильцам — в Рио на сакральной "Маракане" в присутствии 130 тысяч зрителей. Он тогда сравнял счет после гола Нуньеса, а вскоре Сергей Андреев довершил сенсацию. Это была единственная победа над бразильцами в истории сборной СССР, а противостояли ей Зико, Эдер, Сократес...

Начиная с Замбии — уже московская Олимпиада, куда Феде на подмену Бесков брал Александра Прокопенко. Бомбардирская серия Черенкова прервалась в полуфинальном матче с восточными немцами, и советская команда довольствовалась бронзовыми медалями, воспринятыми в стране как большая неудача.

В отборочном цикле чемпионата мира Федор в сборной практически не играл. Задачу выхода в финальную часть Бесков решил, сделав ставку на более выносливых и бывалых. Это была блестящая команда, но перед Испанией посыпались травмы, лишившие сборную основных плеймейкеров Кипиани и Буряка. У Бескова были все основания везти на чемпионат 22-летнего Черенкова, но у руля уже стоял тренерский триумвират, где каждый тащил своих. И по Феде решили: не его чемпионат. Молодой, еще успеет.

Часть 2. Вычет судьбы

В конце марта восемьдесят третьего Валерий Лобановский, стянувший на себя полномочия с разношерстного тренерского триумвирата в Испании, а после мундиаля официально принявший сборную, вызвал Черенкова на товарищеский матч с французами — ответный визит в Париж. Ничья на "Парк де Пренс" давала повод для оптимизма. "Играй команда весь матч так, как первые полчаса, не только французы, а любая сборная оказалась бы нам под силу", — скажет после игры Лобановский.

На исходе этого получаса Черенков и забил — второй раз подряд подопечным Мишеля Идальго, считая их московский приезд, и вновь не уступал в изобретательности самому Платини! После удачной пробы Федор и питерский новичок Николай Ларионов попадут в обойму и будут вызываться Лобановским в сборную весь сезон.

Двадцатитрехлетний игрок в один момент вдруг стал нужен всем. Бесков уже не был хозяином положения, и дальше "Спартака" его компетенция не распространялась. Национальная — первая, как ее тогда называли, — сборная пользовалась абсолютным приоритетом, а помимо нее была еще олимпийская, где совместительствовали Ларионов и Черенков. Грузят на того, кто везет, и Федя тянул.

27 апреля 1983 года сборной СССР предстоял отборочный матч чемпионата Европы с португальцами. В Новогорске накануне игры Лобановский вызвал Черенкова к себе в номер. Спросил: "Знаешь, на какой позиции будешь играть?" Федор догадывался, что левого хава — место центрального было занято. "А знаешь, кто против тебя выйдет на фланге?" — "Думаю, Шалана".

И все. Федор попал в число одиннадцати и действительно играл против Шаланы. В том матче наши учинили разгром 5:0.

Черенков забил два мяча. Открыл счет на 16-й минуте — с лету под углом, пластично извернувшись после навеса с фланга, а на 63-й реализовал "буллит" — обвел Бенту и закатил в пустые ворота.

Но самым красивым мог стать еще один, незабитый. Получив пас "в спину" у линии штрафной, Федор не то шведой, не то пяткой в касание перебросил мяч через головы — свою и защитников — и шмыгнул между португальцами к опускающемуся мячу. Не дав коснуться земли, нанес могучий, не черенковский удар — перекладина! Это было почище знаменитого гола Пеле в его первом звездном финале и могло войти в топ столетия.

Второй мяч португальцам был одиннадцатым в четырнадцати матчах за сборную (а еще двумя неделями раньше не засчитали в Швейцарии) — неудивительно, что с такой стрельцовской статистикой Черенкова рвали на части.

17 мая — товарищеская встреча в Вене с австрийцами, 22-го — отборочная с поляками в Хожуве, 26-го — девяносто минут за олимпийскую сборную уже в другом отборе против Болгарии, 1 июля — снова в составе первой с финнами в Хельсинки.

Тот год вышел лучшим в карьере Черенкова. Было трудно представить, что спартаковец впишется в реестр Лобановского, чей чудовищный атлетизм коллективного отбора раздавил в семьдесят пятом всю клубную Европу, но Федор набрал фантастическую форму. Ринат Дасаев вспоминает: "Кроме “Спартака” он выступал еще и за обе сборные — первую и олимпийскую, пересаживаясь из поезда в поезд, из самолета в самолет, меняя футболки и партнеров. Я видел, как иногда, приезжая в Тарасовку из очередной поездки, Федя запирался в комнате и отлеживался, приходя в себя".

Непостижимым образом Черенков успевал восстановиться в череде матчей один важнее другого, требовавших колоссального напряжения, и именно эта несвойственная Феде выносливость не дает покоя в свете случившегося. "Колотов умер в пятьдесят, у меня был инфаркт — это от нагрузок Лобановского", — скажет известный в прошлом защитник Виктор Звягинцев еще до последних трагедий. Фармакология того времени делала упор на снижение порога усталости, а вторым ударом шло форсирование восстановления.

Федору, казалось, все нипочем, он летал по полю. Его популярность росла как на дрожжах. Он даже решился на химическую завивку, и это диво лишь подчеркнуло новый статус кумира. Впрочем, прическа была не его инициативой: жена и ее подружка-парикмахер, молодые девчонки, загорелись идеей — так за границей носят. Федя отбивался, но в конце концов махнул рукой. Потом, когда "химию" состриг, жена жалела: "С кудряшками было лучше..."

Я запомнил того завитого Федора по июльскому матчу в Минске. Он был немного уставшим, и динамовские партнеры по олимпийской сборной (принявший ее Малофеев использовал Янушевского, Шишкина, Гоцманова, Алейникова, Гуриновича, а Пудышева примерит следующей весной) сумели отыграться с 0:2 к десятой минуте и вырвали победу. По возвращении в Москву Бесков назначил крайнего — отчислил капитана команды Олега Романцева, а через матч ввел в состав харизматичного Александра Бубнова.

Осенью к сборным добавились еврокубки — еще шесть матчей на высшем уровне. Нагрузка на Федора достигла предела. Ему бы взять паузу, согрешить на "заднюю поверхность бедра" или просто "повозить тачку", но при всей игровой смекалке житейская хитрость была для него трудна. Да и негде было волынить: осень — пора урожая.

Черенков сыграл главную роль в решающей фазе олимпийского отбора. Его выездные голы в Венгрии (1:0, гол за минуту до конца) и Греции (3:1, второй победный на 84-й минуте) принесли команде путевку в Лос-Анджелес, воспользоваться которой не довелось из-за бойкота Олимпиады — ответных санкций за Москву четырехлетней давности.

В первой сборной результат не задался: одолев через четыре дня после греков команду Польши (2:0), наши проиграли решающий матч португальцам в Лиссабоне, где Шалана заработал пенальти, найдя ногу Боровского. На последних минутах встречу едва не спас удар-навес Черенкова с правого края: мяч опускался в "девятку", но попал в перекладину.

До этого сборная больше года не знала поражений и досрочно выиграла бы группу, сыграй поляки с португальцами хотя бы вничью двумя неделями раньше. Но те не упирались и слили домашний матч, не выставив Бунцола, Бонека и Дзекановского, что было неудивительно на фоне тогдашних настроений ("Орла врона не покона" — "Ворона орла не победит»". Спорткомитет СССР отреагировал на невыход в финальную стадию чемпионата Европы люстрационным документом, запрещавшим использовать Лобановского и Симоняна в качестве тренеров любой сборной страны, от первой до юношеских.

А спартаковцев в осенних раундах Кубка УЕФА ждала удача. Дежурно пройдя финский ХИК (2:0, 5:0), во втором раунде подопечные Бескова сотворили сенсацию — они одолели действующего обладателя Кубка европейских чемпионов британскую "Астон Виллу". Домашняя ничья 2:2, добытая на последней минуте ударом Гаврилова, оставляла шансы на ответный матч. 2 ноября в Бирмингеме ознаменовалось бенефисом Черенкова. Проигрывая по ходу, спартаковцы вырвали победу над лучшей клубной командой Европы за счет голов Федора на первой и предпоследней минутах второго тайма.

Третий раунд с роттердамской "Спартой", в средней линии которой играл ван Гал, растянул сезон — невиданное тогда дело — до середины декабря. Голландский барьер подопечные Бескова одолели на последнем издыхании — 1:1 с удалением Гесса и 2:0.

Журналистский опрос еженедельника "Футбол-Хоккей" безоговорочно принес Федору Черенкову звание лучшего футболиста года. Года-сказки, подарка судьбы, которая сполна за него и вычла.

Это случилось ранней весной. Накануне «Спартак» провел матч с тбилисским «Динамо» (0:0) и остался в грузинской столице, где предстоял четвертьфинал Кубка УЕФА с "Андерлехтом". В первом поединке в Бельгии спартаковцы проиграли 2:4 и были настроены дать бой.

Команда готовилась выйти на поле, когда Федор вдруг понес бессвязное. Решили, шутит, хотя было на него не похоже, и только увидев глаза, поняли, что дело худо. Бесков в срочном порядке ввел в стартовый лист Сергея Шавло.

Забив лишь на предпоследней минуте, спартаковцы не выполнили задачу, но главное разочарование ждало в гостинице: Федор так и не пришел в себя. 21 марта 1984 года стало чертой, разделившей его судьбу на «до» и «после». Отныне, то отступая, то возвращаясь, болезнь станет его спутницей навсегда.

Более полусотни официальных матчей, сыгранных в один год сразу в пяти турнирах, сокрушительно ударили по психике. «Я сильно себя перегрузил, — признает впоследствии Федор. — Все произошло неожиданно, организм как-то сразу сломался: раз — и все! Я ощутил колоссальную усталость и впал в депрессию».

В закрытой стране слухи мчат быстрее телеграфа. Когда Черенков в начале лета вернется в состав, на всех стадионах будут знать о проблеме и, вглядываясь в игру, констатировать: не тот Черенков.

В футбольной среде случившееся приняли с сочувствием. Федор был добрым, незаносчивым парнем, практически не нажившим врагов, разве что перешел кому дорогу талантом. Тренер "Металлиста", известный хохмач, разбирая проигрыш подопечных, изрек вмиг разлетевшуюся репризу: "Один был игрок в Союзе, и тот с вами, дураками, поиграл — с ума сошел".

Поздней осенью "Спартак" выиграет в Харькове 2:0 и оба гола забьет Черенков, но это чистой воды совпадение.

Часть 3. Белый билет

Не припомню других примеров, когда возвратившийся с диагнозом из "психушки" вернул бы место в составе и прежний уровень игры. Умница Бесков 6 июня — всего два с половиной месяца прошло — выпустил Федора на поле, угадав футбольным своим нутром, что не покой ему нужен, а игровая среда.

"Спартак" перед этим свалился в яму, подряд потерял очки с ЦСКА, "Торпедо", проиграл "Черноморцу" и ко всему был выбит из розыгрыша Кубка воронежским "Факелом". Надо было что-то срочно делать, и тренер встряхнул игру возвращением Черенкова.

Но нельзя не оценить силу воли, обнаружившуюся в этом субтильном пареньке. Он почти без пропусков сыграл оставшиеся матчи того сезона и 41 встречу из 42 в следующем восемьдесят пятом году, когда с 18 мячами стал лучшим бомбардиром команды. Чего это стоило на фоне любопытствующих и убийственно-сочувственных взглядов, ведомо только ему.

В начале восемьдесят пятого сборную СССР возглавил Эдуард Малофеев. Приглашение Федора в главную команду страны на матч 2 мая стало вызовом сомневающимся.

Судьба Малофеева перекликается с карьерой Черенкова. Как не дал Господь выдающемуся по таланту игроку испытать силы на мировой арене, ровно так не пустил он туда Малофеева-тренера. Так было с олимпийской и первой сборными, уже выведенными в финальную часть, так случится с национальной командой Беларуси, остановившейся в шаге от сенсации. Тренер-то Малофеев поярче себя же футболиста, форварда-труженика (6 голов в 40 матчах за сборную). Но именно как игрок он поехал на чемпионат мира в Англию и вернулся с бронзовой медалью.

Тренерским коньком Малофеева не зря считается психология. 95 тысяч зрителей восторженно приветствовали появление на бровке Черенкова, которому тренер при счете 4:0 подарил концовку отборочного матча со Швейцарией. Можно было предположить, что тренер чисто по-человечески поддержал игрока, и наверняка этот мотив присутствовал, но потом Федор вышел в основе на "товарняк" с Румынией, забил и обосновался в малофеевской обойме, сыграл в череде победных поединков против немцев, датчан, ирландцев, норвежцев...

Завоевав путевку на мировое первенство, в восемьдесят шестом Малофеев имел полгода на непосредственную подготовку к мундиалю, и вот здесь — не пошло так не пошло.

Январскую прикидку в Лас-Пальмасе наши проиграли испанцам, что было естественно, учитывая соперника и пору года.

В феврале команда полетела на сбор в Мексику, который венчал поединок с хозяевами, и получила неприятности похуже. Мало того, что советская сборная проиграла команде, которой не следовало проигрывать, так еще у Федора произошел срыв.

Вспоминает врач команды Савелий Мышалов: "По моим наблюдениям, среднегорье неблагоприятно сказывается на самочувствии хронических больных. Во всяком случае, тогда этот негатив проявился. В конце сбора, вдруг подняв меня среди ночи с постели, Черенков неожиданно сообщил: "Жена при смерти, я должен лететь в Москву!"

И дальше понес полный бред. Я как мог пытался его успокоить..."

Позвонили родным, дали Феде трубку, но если бы все было так просто... Руководители делегации стали подумывать о досрочной отправке Черенкова домой, но сажать его одного в самолет было рискованно. Сошлись на том, что освободили от тренировок и установили аккуратный контроль.

По возвращении в Москву Федором занялись врачи, лечившие его раньше, и довольно быстро привели в норму. 3 марта он уже сыграл за "Спартак" в матче открытия сезона, а во втором туре положил два "Зениту".

А сборная тщетно пыталась найти прошлогоднюю игру. Уступила дома англичанам и в гостях румынам (в каждом из двух матчей Чивадзе не забил пенальти). Последней каплей стал майский домашний матч с финнами. Восемь киевских игроков синхронно отбыли номер, и эта нулевая ничья ожидаемо спустила курок. Через пару дней Малофеев был отправлен в отставку. Бразды правления передали амнистированному Лобановскому, чье "Динамо" выиграло накануне Кубок кубков.

Назначение перед отправкой в Мексику на место коллеги, у которого не заладилось, на волне европейского успеха и большого клубного представительства было пусть где-то и рационально, но с учетом решения им задачи вывода сборной на чемпионат — не по-человечески. По большому счету, к Валерию Васильевичу нет претензий, не он себя назначал. Мог бы, конечно, поступить благородно, однако тренерская стезя не по майскому лугу — по минному полю петляет. Жесткая штука конкуренция, а за чемпионат мира особенно.

Сейчас можно гадать, как сложилось бы у Черенкова, возьми его в Мексику Малофеев. Хочется верить, зажег бы словами, как за ребенком ходил и, глядишь, излечил бы душу. Но можно было и сломать. Нам в любом возрасте хочется чудес, потому и открываем сердце добрым волшебникам, а потом гневно изгоняем, оскорбленные неслучившимся.

Но было как есть: сборную возглавил человек рациональный, чьи решения основывались на холодном расчете. Федор мог стать проблемой, а в игровом плане вряд ли вписался бы в бешено готовую стаю молодых киевских львов. И на второй день после принятия команды Лобановский отправил домой его и Гоцманова.

Вспоминает доктор Мышалов:

"Валерий Васильевич ему (Федору) о своем решении сообщать не стал. Вызвал меня и сказал: "Прошу дипломатично, как вы умеете, поговорить с Черенковым. Деликатно дайте знать, что в дальнейшем он в сборную привлекаться не будет из-за болезни, которая может в любое время обостриться".

Я не знал, с какого боку подступиться. Взволнованно, путаясь в словах, начал издалека:

— Претензий к тебе никто не предъявляет. Но в целях профилактики, чтобы сохранить твое здоровье… Ведь мы опять летим в Мексику... твои проблемы... стрессовая нагрузка...

Выслушав это бормотание, Федя не выдержал, заплакал. Потом взял себя в руки, собрал сумку и уехал из Новогорска".

В Мексике сборная наделала шуму, но немного не рассчитала. Начали с места в карьер (6:0 над венграми), выиграли группу, а в 1/8 неожиданно оступились на скромной команде Бельгии при результативных судейских ошибках. Однако игра впечатлила, и Лобановскому доверили два следующих цикла. Его команда победным маршем пройдет по Европе, где станет вице-чемпионом.

В конце восьмидесятых мэтр вспомнит о Черенкове — пару раз даст сыграть в товарищеских матчах и даже выпустит на шесть минут в отборочном поединке чемпионата мира против турок, но было ясно, что это лишь дань общественному мнению. На Италию-90 переживавший тогда вторую молодость Федор тренером не рассматривался.

— Позже, когда вы пересекались с Лобановским, в кулуарах, не спрашивали его, почему он вас тогда не брал в сборную? — будут донимать Черенкова уже после завершения карьеры.

— Ничего я не спрашивал, я очень уважительно к нему отношусь, считаю талантливым тренером...

— А Бесков все-таки лучше?

— Бесков — лучше.

Часть 4. Футбольный Махатма Ганди.

Его уделом и средой обитания остался внутренний чемпионат. А может, точнее будет сказать иначе: осталась просто игра, в которой он жил.

"Я не замечал каких-то ударов по ногам. Только когда собьют, лежишь и думаешь: стоп, это уже нарушение правил. Я был беспредельно увлечен игрой".

Не он один — все выходившие на поле любили футбол, но любили нормально, с известной долей корысти. Добытчикам-семьянинам, завсегдатаям заведений, охочим до девушек и "тачек" — игрокам любой доминанты были нелишни деньги — меновый эквивалент, жизненно необходимый всем, от министра до дворника. И эта зависимость так или иначе присутствовала в подсознании. Играть альтруистически, из чистой любви к процессу, было немножко не от мира сего.

После инфарктного сезона-86, когда прореженный Бесковым "Спартак" к середине турнира опустился на последнее место, а потом вдруг разгромил минчан 7:0 и начал невероятный по протяженности спурт, вернувший команду в призеры, — восемьдесят седьмой ждали со смешанным чувством. Это был "Спартак" новых фамилий — от пришедшихся ко двору Шмарова, Пасулько, Мостового, Суслопарова до промелькнувших Меликяна, Еременко, Сурова, Бокия, Каюмова, Месхи-сына... В отсутствие былых вожаков на Черенкова легла обязанность не просто креативить — нести ответственность за игру.

Голевой дубль в стартовом матче в Тбилиси стал отличной заявкой, но дальше в его игре что-то застопорилось. В поединке третьего тура, проходившем на синтетике спорткомплекса "Олимпийский", Черенков не забил два одиннадцатиметровых в ворота "Нефтчи", и просто складывавшаяся игра едва не перевернулась после ответного гола Александра Прокопенко. Благо на 87-й и 90-й минутах Хидиятуллин и Родионов сняли вопросы, доведя счет до 4:1, но с той поры обязанности пенальтиста были передоверены Родионову.

Черенковская игра вернулась к Федору только летом. Пять голов в пяти июньских матчах вплотную приблизили его к цифре 100. К 13 июля, дню приезда главного преследователя лидера — днепропетровского "Днепра", для вступления в Клуб Григория Федотова Черенкову не хватало одного мяча. В тот удивительный год "Спартак" шел во главе таблицы с первого до последнего тура, но в начале второго круга интрига была предельно натянута.

По игре гости вправе были рассчитывать на победу. Возможно, так и случилось бы, не попутай нечистая омского арбитра Владимира Кузнецова. Счет на десятой минуте открыл Протасов, и ответные усилия "Спартака" долго ни к чему не приводили. В начале второго тайма спорный отскок мяча от перекладины после удара Хидиятуллина судьи решили в пользу хозяев — 1:1. А на 73-й минуте после падения в штрафной тянувшегося к мячу Черенкова раздался сомнительный свисток — одиннадцатиметровый! Черенкову не хотелось бить пенальти с душком, да и конфуз с "Нефтчи" был еще в памяти, но партнеры уговорили. Глупо получилось: был бы кто другой, а то кристально чистый Федя — в Клуб Федотова вроде как с черного хода.

Дальше — больше: после стычки Тищенко и Хидиятуллина судья удалил только днепровца, оставив гостей в меньшинстве. А те возьми да пойди на отчаянный штурм — и забили за три минуты до финального свистка, не оставив времени на новые фокусы. Николай Петрович Старостин после матча попросит у Кучеревского прощения за действия арбитра, а Бесков выскажет инициативу матч переиграть. Гости подумали-подумали и оставили синицу...

Этих очков "Днепру" в итоге не хватит. Спустя четыре месяца на последних минутах ноябрьского матча с "Гурией" Черенков забьет золотой гол, принесший второму бесковскому призыву чемпионское звание. Но эпизод с сотым голом еще долго не будет давать ему покоя.

"Меня много лет мучила совесть, — вспоминал Черенков позже. — В тот момент подумал, что сбили или толкнули кого-то другого, может, Валеру Шмарова. А оказалось, судья посчитал, что правила нарушены на мне, хотя такого не было. Мне тогда сказали: иди бей — и я пошел".

На сегодняшний ум стоило ли душу рвать — в советском-то спорте?

1966 год. Тбилисский динамовец Илья Датунашвили, отстающий в бомбардирской гонке от Анатолия Бышовца на два мяча, в последнем туре забивает... три кутаисскому "Торпедо" и завоевывает приз, вписывая имя в историю. Имеет смысл обратить внимание на счет, он для таких дел характерный — 3:3.

1969 год. Ростовчанин Проскурин и кутаисец Херхадзе два мяча уступают спартаковцу Николаю Осянину. Не беда: в последнем туре встречаются "Торпедо" (Кутаиси) и СКА (Ростов-на-Дону). 3:3 — и оба претендента состряпывают по хет-трику.

1971 год. В предпоследнем туре встречаются СКА (Ростов-на-Дону) и "Динамо" (Минск). Ничья гарантирует хозяевам сохранение места в высшей лиге, а Эдуарду Малофееву не хватает двух голов до вхождения в Клуб Григория Федотова. Ростовчане открывают счет в первом тайме, на 55-й минуте забивают второй, через минуту Малофеев счет сокращает, план-конспект работает и тут... На 76-й минуте предшественник Михаила Мархеля Юргелевич непосредственно с углового закручивает мяч в ворота и вместо восторга хватается за голову. Дальше, по воспоминанию бокового арбитра Марка Рафалова, игроки, не стесняясь судей, проводят в центре поля "летучку". Коррективы не заставляют себя ждать: спустя четыре минуты СКА выходит вперед, а еще через две Малофеев сравнивает — 3:3.

Аппетит приходит во время еды: лидер бомбардирской гонки ереванец Эдуард Маркаров остановился на отметке 14 голов. В матче последнего тура минчан с московским "Торпедо" в Одессе — опять 3:3. Автор всех трех мячей Эдуард Малофеев стал лучшим снайпером с графиком результативности 11 голов за весь чемпионат плюс 5 в двух последних турах, но свои болельщики к этой "маленькой футбольной хитрости" отнеслись с пониманием. Кто смел, тот и съел — не только спорт, страна так жила, с обманами, приписками и назначенными передовиками.

1988 год. Московский динамовец Александр Бородюк догоняет днепровца Евгения Шахова благодаря хет-трику в матче последнего тура с уже выбывшим из высший лиги "Кайратом" (4:3).

Европейская "серебряная бутса" Олега Протасова за 35 голов в 1985 году — вообще классика жанра.

И ничего, никто не умер.

Федя по натуре был немножко другой, наивный футбольный Махатма Ганди, а что общего со всеми, порой проявлялось обнаженно, как нерв.

Еще одна долгая его печаль — подпись под письмом, приведшим к снятию Бескова.

Это произошло по окончании сезона-88. Константин Иванович по обыкновению задумал новую чистку. С той разницей, что до этого просеивал заслуженных порционно, отправляя на пенсию или в другие команды Самохина и Мирзояна, Романцева и Гесса, Гаврилова, Шавло, Сочнова, Сидорова... На этот раз, впервые оказавшись за чертой призеров, Бесков перед отпуском оставил начальству список из восьми игроков основного состава, с кем намеревался расстаться. А это уже не три товарища — целый коллектив, и Константин Иванович переоценил силы. Команда восстала и была поддержана Дедом — Николаем Петровичем Старостиным, противоречия которого с княжившим динамовцем после смерти брата Андрея Петровича сглаживать было некому. Начался сбор подписей против главного тренера, и Федор, которого в "расстрельном списке" не было, принял сторону большинства ребят. 68-летнего Бескова сняли с уничижительной формулировкой "в связи с затянувшимся пенсионным возрастом".

Жизнь показала, что в спортивном отношении выбор проигрышным не стал: приглашенный на мостик Романцев в первом сезоне привел команду к золотым медалям, а дальше стал самым успешным тренером в истории "Спартака". И к Черенкову отнесся бережнее, может быть, остальных, но Федор простить себе той подписи долгое время не мог.

Впрочем, не подпиши он письмо, тоже мучился бы — бывают иногда такие дилеммы. Жизнь каждого в какой-то момент мучает-проверяет, ставя в ситуацию невозможного выбора — скажем, между сердцем и долгом. В спорте такая развилка — явление более частое. Ведет тебя тренер, с руки кормит, но в какой-то момент упираешься в потолок и надо уходить, чтобы двигаться дальше, — предательством это будет или нет? Или друг в одиночных видах, с кем тренировались и пуд соли съели, — его вдруг приходится на отборе оттеснить, обойти, обхитрить.

Умом понятны законы жанра, и на практике можно переступить, важно дальше — выжечь из памяти, заиграть, решить полюбовно. Но есть люди, ничего не могущие поделать с просыпающимся внутри тоненьким голоском.

Бесков рассмотрел, вывел в люди, расставил партнеров. Позволял на поле больше, чем другим, держал джокером в непрекращавшемся споре с "Динамо" самого Лобановского, где каждый из двух великих считал свою модель игрой будущего. И, что интересно, в разной временной перспективе оба были правы: вслед за всепобеждающим агрессивным атлетизмом вдруг появилась играющая сборная Испании, пятилетку перекатывавшая мяч так, что не могли отобрать. Невозможный для многих Бесков с пониманием относился к Фединой учебе в техническом вузе и однажды отпустил на экзамен в день игры с киевским "Динамо".

Мог ли забыть все это впечатлительный Федор, поехавший через какое-то время с ребятами к Константину Ивановичу домой объясняться?

Успокоился он лишь тогда, когда уже после окончания карьеры шел пешочком на стадион и был окликнут из машины бывшим главным: "Федор, как дела? Садись, подвезу...".

Часть 5. Лети, лепесток.

В неблизком уже девяносто третьем году брал интервью у Константина Бескова. Пять лет без “Спартака” сделали мэтра доступнее, и мы несколько часов гуляли по саду “Эрмитаж”. Фраза “Я не верю в тренеров-вратарей”, отпущенная на известие, что с минским “Динамо” работает Михаил Вергеенко, на какое-то время стала у нас хитом.

В той беседе проскользнула деталь, обнародовать которую я не решился — по поводу Федора Черенкова. Бесков сказал, что психическая болезнь никак не связана с перегрузками и носит наследственный характер: рано или поздно все равно бы произошло. Помню, сильно удивило безразличие тона, каким это было произнесено, нарочитое или почудившееся. Я многого тогда не знал, а если бы знал, ломал бы голову, обида в тренере говорила или желание оправдаться.

Переломный во всех смыслах момент в их работе случился в 1984 году в противостоянии с “Андерлехтом”. В первом матче (2:4) Бесков поставил Федора на фланг против лидера бельгийцев Франка Веркотерена. Тот при высоком техническом оснащении превосходил Черенкова в “физике”. Мощный, харизматичный, он прилично Федора “повозил”.

Вспоминает Александр Бубнов: “Сидим в раздевалке. Федя голову полотенцем накрыл, переживает. Я рядом. Появляется Бесков... Подходит к Феде и говорит: “Федя, вот ты — лучший футболист страны. И Веркотерен — лучший футболист страны. Но вы сыграли друг против друга, и выяснилось, кто на самом деле лучший”. И тут Бесков не нашел ничего умнее, чем предложить Феде пойти взять у Веркотерена автограф. А Федя с ужасом все это слушает, как будто он — главный виновник поражения... Если бы Бесков подобное предложил сделать Гаврилову, тот нашел бы что ответить. Или Дасаеву... Но Федя, как всегда, ничего не сказал, так и остался сидеть с полотенцем на голове”.

А перед ответным поединком с бельгийцами в Тбилиси все и случилось. Бубнов считает, что именно тот наезд стал последней каплей, сломавшей психику Федора.

После второго матча не игравший Черенков, уже не в себе, взял у Веркотерена автограф на программку с фотографией капитана “Андерлехта” и принес трофей тренеру.

Впрочем, задним числом можно найти десяток версий, что стало спусковым крючком болезни, разрушившей игроку жизнь. Важно другое: Федор не был бы Федором, если бы что-то на годы затаил.

Самое удивительное, что всего парой лет раньше другой большой тренер, злой гений спартаковца Валерий Лобановский, приватно объяснил другому начинающему (здесь мэтры словно сговорились — или были синхронны в расчетах) журналисту, моему будущему сокурснику Игорю Рабинеру, ситуацию по Черенкову. Федор блестяще провел чемпионат-89, был признан лучшим футболистом страны, однако тренер, пропуская проклятия торсиды, не включил тридцатилетнего игрока в заявку на последний возможный мундиаль. В беседу Лобановский вкрапил “откровенность не для печати”, взяв слово, что пока Федор остается действующим футболистом, писать об этом не стоит. Журналист сдержал обещание с запасом — процитировал Валерия Васильевича лишь после смерти Черенкова: “Однажды на заграничном сборе к нему (Лобановскому) в номер прибежал помощник и сообщил, что Черенков от тоски лезет на стенку и хочет срочно улететь в Москву. У футболиста депрессия, он не в силах себя контролировать. А врач сборной просветил тренера, что душевная болезнь проявляется у Черенкова не впервые.

— Я не могу его взять в Италию, потому что чемпионат мира длится долго, около месяца. Федор столько не выдержит. Что я буду делать, если он потребует отправить его домой дней через пять?!”

Если взглянуть на статистику, внезапно окажется, что именно при Лобановском Черенков сыграл больше всего матчей за сборную — 17 (при Малофееве — 9, при Бескове — 8). Конечно, Валерий Васильевич и проработал в команде куда дольше, но факт остается фактом: Федора не игнорировали. Ни один тренер не отказался бы от таланта его величины, но в решающих сражениях Лобановскому были нужны бойцы без медицинской карточки.

В футболе с большими ставками нет места благотворительности. Игрок, пусть даже самый заслуженный, рассматривается тренером как ресурс, и в этом смысле Черенкова эксплуатировали прагматично, выжимая максимум в условиях возникших особенностей. А по-человечески берег, растягивая футбольный век, когда уже оставалось на донышке, последний наставник и бывший партнер Олег Романцев.

Но от одной ошибки он Федора не уберег. Заурядный второлиговый клуб “Ред Стар” из Парижа вступил в переговоры с “Совинтерспортом”, обладавшим правами на заключение контрактов советских спортсменов за рубежом, по поводу Родионова и Черенкова. Стоял девяностый год — печальный излет правления Горбачева, когда за валюту продавали хоть мать родную. Советская сборная несолоно хлебавши вернулась из Италии, а не включенные в нее спартаковские кумиры собирали чемоданы для отъезда из страны. 12 июля в лужниковском матче “Спартак” — “Торпедо” болельщики простились с Федором. Забив гол на 47-й минуте и совершив круг почета, Черенков отправился есть французский хлеб.

Вдали от дома Федор продержался всего несколько месяцев. Слишком хрупкий цветок пересадили дельцы из спартаковской оранжереи. В чужой среде Черенков испытывал дискомфорт. Игра не шла, партнеры слишком разнились с прежними, спартаковскими, а руководство с нетерпением ждало от двух русских турнирного результата. Вновь стала проявляться болезнь, и по приезде в Москву на новогодние праздники Черенков услышал от Николая Петровича Старостина: “Они говорят, можешь не возвращаться”.

Федор не знал происходившего за спиной: французы требовали психиатрического обследования, что грозило большой неустойкой, но скандал удалось замять. Сошлись на досрочном расторжении, и из трех прописанных в контракте лет Черенкову заплатили за год.

Пятьдесят “штук” представлялись тогда фантастической суммой, но покоя душе не принесли.

“Был случай, когда я приехал из Франции, — вспоминал потом Федор. — У меня были деньги, я гулял по Одессе, и подошли цыганки. Они все правильно про меня рассказали и предложили загадать три желания. Я отдал все, что у меня было в портмоне. Два желания исполнились в течение недели”.

А третье?

“Пока не сбылось, но надежды не теряю. Это желание не имеет срока давности”.

О чем он грезил, вслух не сказал.

По возвращении из “Ред Стар” было, по сути, доигрывание. По меркам черенковского, понятно, футбола — на общем фоне он по-прежнему был игрок тонкий и стилеобразующий. Но его перестало хватать на весь матч и на сезон. В девяносто первом Федор забил всего четыре мяча, следующий год целиком пропустил, а в девяносто третьем вновь сыграл, радуя вспышками своего гения.

В ожидании этих вспышек многие и ходили на футбол в выхолощенном российском чемпионате. Это был дар, не всеми тогда оцененный, болельщикам и новому спартаковскому поколению. Карпин, Тихонов, Бесчастных, Ледяхов, Пятницкий и еще полтора десятка достигших и не достигших чего-то в дальнейшей карьере были одарены счастьем его прощального партнерства.

В девяносто четвертом 34-летний Черенков объявил о завершении, и после организованного в его честь матча с “Пармой” в глазах зрителей стояли слезы. До этих проводов люди мало задумывались о природе любви, а теперь как очнулись, словно ударенные молнией. Пронзительно вдруг осознали, какая брешь образуется: будет футбол, и они на трибуне, а Феди не будет.

Часть 6. Федор Федорович.

Все спортсмены проходят пытку последним матчем. Для великих готовят отдельный костер со столбом и щипцами — персональные проводы.

На поле вынесли микрофон и начали славить. Федор же стоял потерянный, одинокий, обожженный догадкой, что это не с ним прощаются — со всем главным прощается он.

Слова и овации адресовались прошлому, которого больше нет, и его роль здесь присутственная — выслушать и уехать в безвестность. Не на трамвае: вручили ключи от красно-белого джипа, но даже “Паджеро”, крутейшая тачка в девяностые, — слабое утешение за оставленное все.

Тогда еще не было тренда партийных списков и присутственных депутатских кресел — той же безвестности, умноженной на раздражение, — но в том и фокус, что Черенкова при всей его тихости было трудно использовать, он был неспособен играть по прописанной партитуре.

Он, собственно, и в живой, не в фигуральном смысле игре почти не менялся на протяжении карьеры, не изменял себе. Ношу в блокноте мысль знаменитого питерского вратаря Виктора Набутова: сначала играешь плохо и просто, потом — плохо и сложно, потом играешь хорошо и сложно, а к тому времени, когда поймешь, что надо играть хорошо и просто, пора уходить из футбола. Так вот Федора Черенкова эта довольно универсальная для всех лиг формула не уместила: он начал сразу с третьего уровня и им же через пятнадцать лет закончил. Другое дело, что при всей замысловатости решений многосложность футбола в его исполнении вдруг делалась общедоступной. Хороший писатель предполагает ум в читателе — интуитивно-незаготовленные, на глазах рождавшиеся решения Черенкова были для трибун постижением сути, и такой ненарочитый ликбез не принижал зрителя уличением в неискушенности, а, напротив, поднимал разговором на равных.

Всю игровую философию Черенков нес по наитию, но вряд ли осознанно ее продвигал — такому и не научишь. Он недолго усидел на тренерской лавке, где даже на третьих ролях приходится требовать, понукать — работа не для него. Его оставили при “Спартаке”, но придумать что-то адекватное имени не получалось: начальником он быть не хотел.

Был случай: годы спустя к нему обратился за комментарием корреспондент “Труда”. Черенкову уже стукнул “полтинник”, но от Федора Федоровича его передернуло: “Мы ведь с вами одного возраста”.

По отчеству он позволял называть себя мальчишкам, с которыми занимался, время от времени обращаясь к работе в спартаковской школе, в других случаях немножко резало слух — даже на панихиде, на которую он взирал с небес. Для миллионов, у которых при воспоминании о его игре молодели глаза, он навсегда остался Федей.

Есть в отчествах первая сторона — родительская. Не будь Черенков-старший болельщиком, не перелей в сына свое увлечение, могло не статься в нашем футболе знаковой фигуры. “Отец говорил: дружи с мячом, он поможет, — вспоминал Федор. — Когда ребята уходили, я оставался один. Мне и одному было нескучно. Держал мяч стопой на весу как можно дольше, чеканил, ставил задачу сделать пятьсот раз подряд. Иногда уже темнеет, а я все никак до нормы не доберу. И домой из-за этого не иду”.

Увидеть сына в большом футболе отец не успел — умер от сердечного приступа, когда Федя еще заканчивал школу. На маме остались два сына, младший в четвертом классе. Перешла на работу в ЖЭС рядом с домом и жила для того, чтобы поставить детей на ноги.

Пока она была рядом, с Федором ничего не случилось.

Впрочем, поостерегся бы виноватить и жен, просто мама есть мама. С Олей они поженились после второго курса — вместе учились с первого класса, вместе поступали: он в горный, она в экономико-статистический. Федя был восходящей звездой, скрытым диспетчером при Гаврилове, на него ходили — и спортивное общество не обошло молодоженов, сразу дало квартиру в Сокольниках.

Но примет не обманешь. В том же году в Марокко он потерял обручальное кольцо, искали командой по всему полю и не нашли. По возвращении Федор заказал новое, а после купил два в церкви — и думать об этом забыл.

Вспомнил через годы, уже после слома, когда отношения дали трещину. Что делать, коль у прекрасных половин существует лимит терпения. А терпения требовалось немеряно: врачи не могли дать полного исцеления. Так что — да не судимы будете.

Семье Федор оставил квартиру и нажитое добро, не взял даже личного. Клуб дал ему жилье попроще.

Вторую, тяжелую часть карьеры он прожил один и вступил в брак уже после прощального матча. Ирина забавным образом давно знала о его существовании. Мама, работник торговли, всегда болела за “Спартак” и, когда шел футбол, указывала на Федора: “Зять мой бегает!” Дочь возмущалась, недоумевала, но в итоге так и произошло. Однажды кто-то из общих друзей их познакомил. Для Ирины это тоже был второй брак, стали вместе воспитывать сына.

…Ее предел оказался выше предшественницы, но он тоже настал. Это очень непросто — весна за весной, осень за осенью, глядя в глаза, определять: “Федя, надо в больницу”.

“Он все воспринимал, но уже по-своему, — рассказывал пасынок про периоды обострения. — В такие моменты он просто существовал, закрытый человек, которому ничего не интересно. Он не ругался, не кричал, агрессии с его стороны не было. За двадцать три года ни разу с ним не поругались... Он становился замкнутым, ничего не хотел, от всего отказывался. Мог проснуться в таком состоянии и не пойти бегать, а сидеть на кухне и смотреть в окно. Это были приступы, когда наступало отрицание всего...”

А в обычные дни это был светлый, добрый, открытый человек. Без хитрецы, так и не обросший кожей, старавшийся всем помочь и ни на кого не перекладывать собственные страдания.

Многое из того, что ему дарили, он передаривал. Даже в лучшие времена у Федора не было тяги к дорогим вещам — такой нематериальный, говорили в семье, человек. От броского джипа он тоже избавился (неловко перед соседями), купил поспокойнее. Да и воровали тогда безбожно, открыли охоту на те спартаковские “Паджеро”. Впрочем, угнали и “Волгу” Черенкова — не та страна, где воры возвращают кумирам из уважения...

“О, как вы будете стыдиться своего поступка!” — сострадает обидчику князь Мышкин после пощечины от взбешенного Гани, такой у Достоевского Идиот. Святая простота — это с открытой душой, не ждущий подвоха, сам добрый и, думает, все такие... Как знать, может, по прошествии лет угонщики, выросшие в среде, где представлялось доблестью пнуть знаменитость, остепенясь, действительно устыдились содеянного, но вряд ли.

У него попроси — сам многое бы отдал, как “десятку”, подаренную болельщиками на пятидесятилетие, на нужды церкви километрах в двухстах от Москвы: “Я пешком похожу, там машина нужнее!” Он и майки свои игровые раздал: “Друзья же всегда приходят и помогают, всегда переживают за меня, и, если кого-то моя футболка обрадует, мне будет приятно”. Кто-то найдет здесь отголосок болезни — нет, оно от натуры.

Для себя он не просил ничего: все устраивает, всего хватает. Жил на 16 тысяч в месяц.

— Сейчас вы женаты?

— Разведен.

— Вам дома не одиноко?

— Раньше страдал от одиночества. Теперь — нет. В марте вышел из больницы, с тех пор одиночества не знаю, все время кто-то рядом.

— Как строится ваш обычный день, если нет игр за ветеранов?

— По-разному. Могу проснуться в три ночи, а могу — в восемь утра. Встану, позавтракаю, устрою самостоятельную тренировку. Бывает, вместо тренировки еду в клуб по делам...

И дальше в том интервью:

— Чего еще ждете от жизни, Федор?

— Я умею и люблю ждать. Но придумывать ничего не хочу. Нового года вот жду.

И он вспомнил новогоднюю ночь с женой и пасынком — оставшись один, часто ее вспоминал. А еще июль семьдесят девятого года, команда готовилась к Спартакиаде народов, сидела в Тарасовке — в день, когда Федору исполнилось двадцать, заказали роскошный торт в виде футбольного поля, с воротами из шоколада. Жизнь представлялась прекрасной, многое впереди...

А оказалось, она быстротечна и при этом хрупка.

“Какая травма в футболе самая страшная?” — без задней мысли спросит как-то на игре пасынок.

“Денис, наверное, моя...”

Часть 7. После того как ее рассказали

Число москвичей, пришедших на панихиду, превзошло ожидания. Легки на подъем юнцы, но у каждого поколения свои кумиры. Молодые болельщики, на кого в значительной мере ориентируется футбольный бизнес, не больно чтят прежних знаменитостей, чьи звездные годы минули до того, как они родились.

Проститься с Черенковым пришли больше люди среднего возраста и постарше, кого не так просто вырвать из запарки или снять с дивана. Предположу, что три четверти уже не ходят на футбол, и даже не потому, что есть большой экран и десяток спортивных каналов, — живым футболом был для них тот, прежний.

Река мужчин с влажными глазами, струившаяся к манежу спартаковской академии, где был установлен гроб, открыла, что в очерствевшей нашей жизни люди остались чувствительны к настоящему. Не популярность была сутью отношения к футболисту Черенкову — это была любовь.

Мы все умрем. Надежды нет. — губермановские строки.

Но смерть потом прольет публично

На нашу жизнь обратный свет,

И большинство умрет вторично

Очередь на прощание тянулась от метро “Спартак”, и все отведенные часы живая нитка не прерывалась.

Кстати, о метро. Федор часто ездил в подземке — будучи игроком и потом тоже. Последнее время его реже узнавали, не просили автограф, не то что раньше, когда не было проходу.

“Это меня не напрягало. Подходили люди, подсаживались, спрашивали о футболе, ехали две-три остановки... А бывало, замечал, люди смотрят со стороны, но подойти не подходят... Они просто мне давали отдохнуть...”

Теперь, после славы, с неприметным рюкзачком за спиной, он, оставшись один, словно получал подпитку от мелькавшей толпы.

“Без машины лучше. Еду в трамвае — смотрю, как люди одеты. Слушаю, о чем говорят. Чувствуешь жизнь, которая течет вокруг. Мне это необходимо”.

В четырех стенах было трудно, и он тянулся к людям. Однажды его спросили про пылившийся где-то диплом горного института, который он добросовестно и без поблажек писал дома, в гостиницах, на базе. Диплом назывался “Смоло-инъекционное упрочнение горных пород” — что-то пригодилось в жизни? Федор не отшутился, как можно было ожидать: “Встречи с людьми, которые живут трудовой жизнью, куда более суровой, чем наша, футбольная, обогащают”. В чьих-то устах такое прозвучало бы высокопарно, а у него — просто.

С возрастом он стал скептичнее смотреть на игру, когда-то бывшую для него всем.

“Я ведь всю жизнь играл в футбол, по большому счету, ничего другого и не умею. Но последние годы переосмысляю свою жизнь. Сейчас думаю, что гораздо правильнее для души было бы стоять за станком, за чертежным кульманом... Играть во дворе в футбол, наверное, безобидно, только если ты это как праздник общения воспринимаешь, не ревнуешь, не ругаешься. А вот когда начинаются страсти, так называемая спортивная злость, тогда, видимо, и начинается грех. Увы, большой спорт и страсти неразделимы. Чтобы достичь чего-то, ты должен выложиться полностью. А это калечит — и тело, и душу”.

Это уже от веры. Федор пришел к тому, что испытание дается человеку не случайно, что талант, и несчастья, и вообще все — от Бога.

Он часто уезжал в отдаленную церковь и жил там неделю-полторы: работал, молился, успокаивал душу.

“Прежде не мог в церкви долго находиться, на меня что-то давило и будто выталкивало наружу. Но все изменилось, когда зашел в храм на территории больницы. Понял, что должен позаботиться о своей душе, прийти к Богу — и почувствовал там себя легко и умиротворенно”.

С какого-то момента не только в “Спартаке” — во всем советском футболе стали понимать, что Федор немножко не от мира сего. Еще задолго до того, как он ударился в Бога, было в нем что-то блаженное, а позже, когда вера начала перепутываться с болезнью, это давало порой сумасшедший эффект.

По своей природе это был очень добрый и простой человек. Романцев скажет о даре Федора: он сам не знал своего масштаба.

За это его и любили. В нем не было современного понимания крутости, он был такой, как мы, с общим для всех прошлым и настоящим.

Ходил в кино, ел пельмени из гастронома, любил нашу эстраду — “Машину”, “Песняров”, “Самоцветы”, “Голубые гитары”. Первый магнитофон у него появился, только когда стал играть за команду мастеров. А джинсы купил, первый раз отправившись с молодежной командой на турнир в Индонезию, не “Ли” и не “Вранглер” — тоненькие индийские. А когда смог приобрести фирменные, было приятно, но без восторга. Восторг — это когда против киевлян пройдет фокус из кунцевского двора.

И взгляд простой, без величия, с затаенной внутренней грустью за доброй улыбкой. Он был как мы — таким, какими могли быть мы, если бы и нас поцеловал Бог.

В какой-то момент он стал обходить отдельные темы, чувствовал, может проскользнуть слишком личное, лишнее. Журналисты действительно приходили с разным, осторожно выводя на этакое, что потом на страницах не опускали.

Тогда ему было порой неловко, а теперь оказывается, что эти не подвергнутые правке ответы — возможность понять что-то из происходившего в его душе.

“Я просто живу. Я не ставил целей в этой жизни. Сейчас они стали более прагматичными, а раньше цель была одна — выиграть очередной турнир. Когда я стал играть за сборную, конечно, хотелось выступить на чемпионате мира, на чемпионате Европы, но вот... не посчастливилось. А я особо и не сожалею. Когда-то переживал, а сейчас отношусь философски”.

“Люблю по дому что-нибудь сделать, даже в магазин сходить. Я и приготовить могу, самое легкое: сварить картошку, вермишель, кашу, сосиски или сделать яичницу...”

“Перед матчами я брился. А в конце карьеры вдруг понял, что, наоборот, фартовее не бриться...”

“Я не думаю о том, сколько мне лет. В сложных жизненных ситуациях мне кажется, я старик. А когда все в порядке — чувствую себя 18-летним мальчишкой”.

“Компьютером не пользуюсь, совершенно далек от этого. Брат один раз показал интернет. Первое, что там увидел: Федор Черенков хотел покончить жизнь самоубийством...”

“Я люблю делать подарки. Не знаю, насколько это у меня получается. Я в общении с людьми не искушен. Я стеснительный человек”.

Он понимал, что в какой-то момент может сказать не то или чего-то недопонять, и это угнетало, висело камнем. К природной застенчивости прибавилась настороженность — не к людям, к себе. Человеку со стороны в голову не могло прийти, что известный спортсмен может быть раним, как ребенок.

“Борька Поздняков как-то ляпнул: “Федор, не надевай больше костюм”. Я задумался: почему он сказал? Не умею костюм носить? Или галстук неправильно повязал? В общем, с того дня не ношу ни то, ни другое”.

Может, не об этом надо было писать в последней нашей главе о блестящем футболисте Федоре Черенкове, который, закончив карьеру, не нашел применения в жизни. Бог дал ему дар, но взамен наградил болезнью, вносившей коррективы буквально во все — проклятый ущерб его жизни. До прощального матча у него был футбол. После ухода он, при всех помогавших и желавших добра, остался один со своей бедой.

Что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали?

Однажды Федор скажет: “Если болезнь мне дана, то дана для чего-то, случайного не бывает”.

Какой урок нам послали через эту судьбу? Быть знаменитым некрасиво? Как приходят к вере? Хрупкий, ранимый человек не выживает в жестоком мире спорта?

Не поленитесь перечесть гениальный роман Достоевского или пересмотреть фильм с Евгением Мироновым.

Князь Мышкин поражает всех откровенностью и наивностью — настолько необычными, что поначалу его принимают настороженно, помалу проникаясь любопытством и симпатией. Обнаруживается, что юный князь, казавшийся простаком, весьма неглуп, а в каких-то вещах глубок.

В его чистом, наивном взгляде ясно вижу Федора Черенкова.

Может, он и был самым нормальным в футболе, чего мы не заметили в нашем извращенном мире?