Феликс убил Лару

12.

Все собрались в польском городке Кшиштоф. Рассадка за столом была как в прошлый раз, и встреча начиналась как под копирку. Польский президент Якуб Новак был готов начать вступительную речь, но за другим концом стола закашлялся сильно пожилой Эли Вольперт, самый богатый еврей мира. Ему дали время утереть серые губы носовым платком…

Наконец все стихло.

В эти мгновения тишины в Кшиштоф прилетел десяток ракет средней дальности и «Пчелагейт», саммит по продаже пчел, закончился, так и не начавшись.

Только один великий и богатый инженер успел выкрикнуть:

– А как же моя ракета?!! Как же мой полет на Марс?..

Город Кшиштоф, как и город Блявиц, а точнее – значительная часть Польши, сгинули со всеми своими жителями и гостями в адском пламени. Те, кто мнил себя сильными мира сего, сгорели как спички.

Абаз почесал бочок своей козочки и подумал, что как-то не так все с саммитом в Кшиштофе случилось. И зачем Еропкино стрелять по Польше ракетами, пчелы-то здесь при чем. И не женился еще Фельдман на Рахили, Протасов все зашагивает правой ногой, американский предприниматель и инженер действительно пока не слетал на Марс, а молодой официант шабесгой Франчишек еще не успел проявить свои способности в этом мире.

Абаз хотел было сыграть на комузе и спеть красивую песню, но увидел сидящих на ветке дерева ангелов. Тот, который с причиндалами, уж очень сильно корчил ему рожи, а потом стал колотить своим совсем не рудиментом по грушевому дереву, сбивая с него плоды. Абаз постарался не замечать потусторонней гадости бытия и попытался думать о своей матери Сауле, которая погибла в песчаной буре, впрочем как и отец его Бекжан… И откуда столько песка тогда взялось в киргизской степи?.. Не Аравия же!

– От верблюда, – ответил тот, кто околачивал груши – странная функция с крылышками.

– Сгинь! – приказал Абаз.

– Сам сгинь, ничтожный идиот! – Абаз подошел к дереву и потянул руки к троице на ветке. – Ууууу, – кривлялся ангел. – Чего ты мне сделаешь? Я ведь вечен и бесплотен, а ты маленький конченый человечишка! – Абаз без труда стащил с ветки охальника, и того будто парализовало от невозможности происходящего. – Как же!.. Мне обещали!.. Я бесплотный ангел, проекция кинематографическая. Нельзя с экрана кинотеатра выхватить актрису и трахнуть ее!

Абаз привязал ангела собачей цепью за волосатую ногу и, несмотря на протесты, отборную нецензурную брань, крики, вытье и мольбы о прощении, до вечера пел свои песни. А потом молодой человек кормил козочку. А чтобы спокойно провести ночь, разглядывая созвездия, приближая их по собственному усмотрению, будто он телескоп «Хаббл», заткнул тряпкой осипшую от криков и визгов глотку невольника. Сегодня его интересовали кварки.

Эли Вольперт и Фельдман по утрам гуляли по узким улочкам Бляйвица и беседовали в вольном стиле.

– Пожалуй, мы не появимся на встрече в Кшиштофе.

– Почему? – удивился Абрам.

– Я думаю, туда никто не приедет. Все предприятие звучит как скверный анекдот или мальчишеская придумка. Никто не привезет этому узкоглазому американские бюджеты – может, прилетит от кого-то посыльный и купит парочку банок с медом. Как икру русскую покупают. Вот ведь: икра есть – России нет… Ведь пчелы никуда не денутся: разлетятся по миру и как инстинкт подскажет расселятся по брошенным пасекам и опылят все посевы.

Абрам поглядел на маленькую католическую церквушку и почему-то вспомнил свою Рахиль. Он так затосковал по ней, что даже руки задрожали…

– Наверное, вы правы. Никто не приедет в Кшиштоф.

– А ты, я так понимаю, там погулял как следует! – усмехнулся миллиардер. – Еще разок мечтаешь?

– Откуда вы…

– Хочешь сахарной ваты? – спросил Эли и щелкнул пальцами охраннику, который тотчас метнулся к ларьку.

– Я жениться хочу! – вдруг признался Фельдман.

– Неожиданно. И за чем же дело стало?

– Надо в Тель-Авив ехать. Это очень долго. Она сама не может приехать в Европу – поддерживает отца. У него сделка с этим… Выдающимся инженером богатым.

– Часа три на самолете – и ты там…

– Я не летаю. Я хожу пешком, а через море как придется.

– По воде идешь? – Старый Вольперт сегодняшним утром, юным и нежарким, средней влажности, пахнущим спелыми яблоками, чувствовал себя непривычно хорошо. Был бодр, а оттого даже шутил.

– Если бы я мог…

– …ты бы стал Христом.

– Христос не ходил по воде, а то я бы тоже попробовал.

– Ходил он по воде или нет, мы не знаем. А ты даже не пробовал. Вдруг получится?.. – Эли откусил сладкой ваты, и обычно серые губы слегка порозовели от прибывшей крови. – Чего не ешь?.. Пробовать надо даже то, во что не веришь.

– Ем… – Фельдман укусил огромный ватный шар, вдруг представив вместо него личико Рахили. – Я все больше попутными кораблями… – «Ах я беспутный и нечистый!» – подумал Абрам, но понял, что это вовсе не личико его Рахили, а лицо Светки Размазни. Он еще глубже упал в грусть, осознав, что душа его слаба, что и сотен микв не хватит, чтобы чистоту навести в его главной квартире, куда войдет Рахиль. Там должно быть как в операционной больницы, стерильно, с отциклёванными полами, ясными окнами. А все же тянет его к Светке…

– Вкусно?

– Да, ребе…

– И к Светке, в общем, можно, – поддержал Фельдмана Эли. – Но я бы взял другую. Чтобы накопить больше опыта, чтобы к твоей невесте в брачную ночь пришел мужчина, еврей, который, как Давид, знает, что делать…

Даже сладкой ватой можно поперхнуться, что Абрам и сделал. Кашлял, как собака на привязи.

– Вы точно праведник? – спросил Фельдман.

– Я лет шестьдесят уже не захаживал к Светкам и Маринкам. Так что праведник. Не сомневайся.

У Абрама отвисла челюсть: он никогда не слышал, чтобы праведник так и заявлял, что он праведник. Так же можно и Мессией назваться.

– Можно, – согласился Эли. – Знаешь, сколько премудрых и высокочтимых считали Мошиахами самых разных просто очень умных людей?.. Ты думаешь, что если тебя десять тысяч раз уверят, что ты Мошиах, то ты не поверишь им? В себя? Себе?

– Мне никто не говорил, что я…

– А бывало, очень умный сойдет с ума, в прямом смысле этого слова, а те, кто считал его Мессией, до конца жизни этого сумасшедшего так и записывали за ним весь бред, который он нес, слово в слово. Мошиах же!

– Где искать правду?

– Выше.

– Но говорили, что и там ее нет!

– Ишь ты, хорошо учился. Или плохо, если светских книжек начитался!

– Так…

– Мы пришли.

Они остановились возле небольшого каменного домика, и охранник Эли постучался.

На стук явилась баба в теплом платке, будто измазанная малиной – таким бордовым было ее лицо:

– Что пане хочут? – спросила удивленно.

– Здесь ли проживает пан Франчишек? –осведомился Вольперт.

– Другого места для жизни у него нет, – пробормотала в ответ баба.

– А вот здесь вы можете ошибаться! – возразил старик. – Дома ли пан Франчишек?

– Где ж католику быть в воскресенье? – Она обернула малиновое лицо и прокричала: – Франчишек! К тебе жиды!

Пока субботний шабесгой просыпался, пока шел на мамашин крик, Эли еще успел поинтересоваться, нет ли в доме незавершенных на сегодня дел:

– Дрова рублены?

– Так нет еще! Франчишек отсыпался после Шаббата.

– Наруби милой женщине дров, – велел Эли Абраму. – Она, видать, в церкви сегодня была, притомилась за неделю, и помощник ее наработался до того! Исполни помощь в ответ!

– Мне никто в Шаббаты не помогал. Отбирали только все, – ответил на предложение Фельдман. – Били, крепко били…

– Они где сейчас?

«А где они?» – задумался Абрам. – Он понятия не имел, куда направились их души из Михайловской области. Где бухают сейчас Иван и Нюрка? Корова эта Нюрка безмозглая! Еще и совратила его, типа не пробовала еврея никогда, сожрала всю селедку, бутылку водки выпила, а потом в лоб дала кулаком. Спросил, за что, ответила «За так»…

– Их нет…

– Вот… А ты есть. Наруби дров.

– Значит, вы Мессия? – уточнил Фельдман.

– Нет, – улыбнулся Эли. – Лишь праведник.

Абрам кивнул и пошел рубить дрова. Дворик был маленьким, и куча пилёного дерева громоздилась посреди.

Он поплевал на руки, как делал Иван, Нюркин муж, потер ладони и взялся за топорище. Он умел колоть дрова, всегда это делал, ведь надо было топить печь и для себя, и для родителей, приходящих из министерства домой уставшими.

Франчишек с заспанным лицом и в одних длинных трусах в крупный горох прошел мимо рубящего дрова еврея, о чем-то поговорил с Эли, и старик передал ему какие-то документы. Молодой человек сначала глядел в них как баран на новые ворота, а потом, вдруг что-то поняв, запрыгал козлом по двору, крича «Слава великой Польше!».

Фельдман не мог совладать с любопытством и, прервавшись, подошел к старику:

– И что он прыгает как бык на родео?

– Сейчас он получил шанс, – пояснил Эли. – Я оплатил его обучение в Калифорнийском университете. С полной стипендией.

– За что? – обалдел Абрам Моисеевич.

– Просто он хороший и умный мальчик.

Мессия, подумал Фельдман. Хотя имей он миллиард – может, тоже подарил бы кому-нибудь что-нибудь. Но он не имел миллиарда и честно признался себе в том, что последнее, что бы он предпринял, это устроил антисемита-поляка в университет.

– Стипендия-то небольшая, – корила баба с малиновым лицом. – Семьсот долларов. Мальчику одеться надо, кушать витамины, девушку развлекать, а то глядите какой прыщавый! Не щедрые вы, жиды! – она оглянулась. – И этот, внучек ваш… Дрова надо мельче колоть! У нас не баня городская: печь небольшая, чтобы деревья туда целиком впихивать…

– А что у вас с лицом, пани? – полюбопытствовал Эли.

– А что с ним? – удивилась баба, пока ее сын Франчишек пытался встать перед Вольпертом на колени.

– Красное у вас лицо!

– Так я его малиной натерла. Столько уродилось ее в этом году! Страшно подумать! – и к сыну оборотилась: – Грех перед жидом на коленях ползать! Встань, говорю, встань!

– А зачем вы малиной лицо измазали?

Она свысока улыбнулась неразумному нехристю.

– Для красоты, – ответила. – Маска натуральная…

Их не пригласили в дом, не предложили воды напиться – и они пошли своей дорогой дальше по улочкам Бляйвица.

– Не понимаю я вас, – признался Фельдман.

– Что именно? – спросил Вольперт.

– То мне кажется, что вы над верой насмехаетесь, а потом думаю, что вы часть нашей веры…

– Тебе надо жениться!

– И я так считаю, – согласился Абрам. – Но не все наши желания исполняются…

Сзади крадущейся походкой к Фельдману подобрался охранник и сноровисто вколол ему в шею какой-то препарат, отчего у Моисеича тут же подкосились ноги, и он потерял сознание. Подъехал лимузин, в него погрузили бесчувственного еврея, и лимузин тотчас отъехал.

А Эли продолжал гулять по Бляйвицу, дыша пронзительно чистым воздухом. Его легкие сегодня работали отлично, и большая часть кислорода попадала в кровь, отчего щеки старика зарумянились. Со стороны ему никак нельзя было дать больше восьмидесяти лет.

«Скоро умру, – с печальной радостью подумал Эли. – Совсем скоро».

Подъехал другой лимузин, в него сел сам Эли и направился в Кшиштоф.

В Кшиштофе Эли пообедал, а во время кофе к нему присоединился Олег Протасов, русский, у которого перепутались времена жизни. Не времена года, не сезоны, а именно времена жизни.

– Вы понимаете, что никакой сделки не будет? – спросил Вольперт.

– Конечно.

– Зачем вы приехали?

– Вы хотели меня видеть.

– У вас же нет личного самолета, и вы не арендуете джеты для перемещений?

– Нет.

– Ваш конь сильно постарел. Учитесь жалеть.

– Откуда вы знаете про коня? – удивился Протасов.

– Не важно.

– Что же еще?

– Зачем вы наращиваете капиталы? Золото, попытка продажи меда…

– Ваши капиталы также отнюдь не скромны.

– Верно. И все же?

– Я солдат… У меня солдатский мозг… Я подчиняюсь тем, кому присягнул… Мне захотелось совершить нечто из другой сферы. – Протасов взял со стола маленькую мятную конфетку и положил в рот. – Я давно пытаюсь делать что-то мирное. Но у меня мало что получается, признаться.

– Да, я знаю. Вы строите с якудзой поезда для Кыргызстана.

– На вас работает Моссад?

– Допустим,, не на меня, а вместе со мной… А вы не скажете, зачем нужна между Бишкеком и Кора-Болта скоростная железная дорога?

– Лучше, когда она новая, чем старая допотопная…

– Лучше… Но в допотопной стране не со скоростных дорог начинают экономическое становление.

– С чего же? – Мятная конфетка прилипла во рту к правой щеке, и Протасов пытался сдвинуть ее языком. – Поезда кажутся мне хорошим символом. Символом объединения людей.

– Любые дороги лишь соединяют людей на вокзалах или в продуктовых магазинах. Волею случая, случайных людей. Поезд не идея, а просто транспорт.

– Что же объединяет людей?

– Закон, – ответил Эли. – Если вы про глобальное объединение людей спрашиваете. – Пчел, как я понимаю, вы не собирались продавать?

– Как можно в глобальном смысле, – передразнил старика Протасов, – продать пчел? Можно переманить их к на свою пасеку, несколько семей. А так пчелы твари неразумные, летят куда им вздумается.

– Так зачем же вы участвуете в пчелином деле?

– Просто хотел, чтобы этот мир жил.

Эли сделал глоток остывшего кофе:

– Зачем вам жизнь целого мира?

– Мне она не нужна. Но моему сыну…

– У вас ведь нет сына?

– Он будет. И он не будет военным.

– Почему у вас до сих пор нет детей?

– Они будут.

– У Сары, жены Авраама… Знаете, кто это?

– Не имею понятия…

– Не имеет значения. Так вот, ей было девяносто лет, когда она родила. А мужу ее, Аврааму, исполнилось сто лет. Говорят, что у Сары не было первичных половых признаков, и она, по сути вещей, не могла родить. Об этом Авраам пытался говорить с Богом, спорил, но Сара родила сына, помолодев до детородного возраста.

– Я не верю в Бога.

– И Авраам, наверное, не верил. Когда родился сын, тогда он поверил.

– У меня пока не родился.

– И я вовсе не про религию. Я про вашу жену, Ольгу.

Протасов заметно побледнел и, чтобы скрыть это, обратился к официанту, попросив черного чаю и дольку лимона.

– И что же моя жена?

– Вы же не первый ее муж?

– Мне очень не нравится, когда обо мне столько знают. И таких откровений от меня ждут.

– Я искал о вас информацию не для деструктивного подхода, а как раз для конструктивного. Есть то, что мешает в текущее время родить вам сына.

– Что же это?

– Линейка. – Эли встал из-за стола. – К сожалению, мне нужно идти. До свидания… – В дверях старик обернулся. – Да, кстати, может быть, вам это будет интересно. Ваш отец еще жив… Даже у измерительной линейки два конца

Протасов досасывал конфетку и думал, зачем он приехал в Кшиштоф и зачем встречался с этим малоприятным стариком… Он представил себе Умея, который пока еще чувствует себя королем мира… И зачем еврей сказал ему про отца… В сердце что-то защемило, потом заныло… Он с трудом дождался вечера и, оседлав Конька, полетел домой, в свое детство. Полет оказался долгим, дул встречный ветер, и Протасов все поглаживал Конька по разметавшейся гриве, гладил ему уши, а потом дал ему сгрызть яблоко.

Он долго звонил в дверь квартиры, в которой когда-то жил. Открылась лишь соседняя дверь, из которой выглянул щуплый мужичок с крошечным носом и долго рассматривал пришедшего.

– Там никого нет, – сообщил мужичок.

– Мне сказали, что мой отец еще жив… И я…

– Протасов, ты?! – обалдел сосед.

– Лелик?! – обалдел Протасов.

Они обнялись, так как учились в одной школе, в одном классе, да еще и жили в квартирах рядом.

– Откуда ты?

– С войны.

– С какой?

– Я все время на войне.

– А чего мы стоим? Давай ко мне. Люська мигом на стол соберет. Водки литр есть! Помнишь Люську?.. Ну она в параллельном училась?

Из соседской двери высунула голову женщина в бигуди, в прозрачном пеньюаре из синтетической ткани, которая то и дело стреляла статическим электричеством. Под пеньюаром виднелось нижнее белье из восьмидесятых.

– Это кто? – басовито поинтересовалась Люська.

– Не узнаешь, что ли? – заулыбался Лелик, сверкнув золотыми коронками.

– Не.

– Протасов! Ну? Вспоминай! Со мной в классе учился…

– Не помню, – призналась Люська. – Заходите…

Они пили водку, закусывая квашеной капустой и плавленными сырками, болтали ни о чем, пили за огромную страну, от которой осталось тьфу. Вспоминая учителей, какие-то мальчишеские проделки, а потом Лелик неожиданно сказал, что Люська через три недели после свадьбы попала под автобус, мозги из головы вылетели, их обратно засунули, но с тех пор ей кажется, что она живет в восьмидесятых. И ему это нравится. Останавливает время. Хорошо, что автобус не остановился. И так странно, что она не помнит Протасова.

– А батя твой – в доме для престарелых. Ну знаешь, там, на Лущевке.

– Знаю, – ответил Протасов. – Пойду навещу!

– Ты потом давай опять к нам. Я рыбы пожарю… Ты вообще надолго?

– Как сложится…

Прежде чем подняться ко входу дома для престарелых, Протасов достал из нагрудного кармана кусочек бархатной ткани с завернутой в ней Звездой Героя России и пристегнул награду на лацкан пиджака.

Его провели к палате номер восемнадцать, и санитар громко крикнул:

– Протасов! К тебе! – Герою пояснил: – Все глухие…

В палате, густо пахнущей мочой, находились человек семь стариков. Он долго не мог распознать отца, пока санитар не указал на такого худого человека словно из концлагеря – все кости наружу, обритая голова трясется, а глаза почти прозрачные, будто выгорели на солнце. Отец сидел на пружинной кровати, лишь в верхней части пижамы, остальное было голым, с прошлым богатством напоказ. На обшарпанной тумбочке стояла эмалированная кружка с желтой жидкостью.

Протасов сел на койку рядом:

– Бать… Бать, это я… твой сын, Олег.

Откуда-то раздался голос санитара.

– Он не слышит… Протасов! – заорал медбрат. – К тебе сын приехал! Он сидит сейчас рядом! И допивай кисель!

– Пошел на хер! – обернулся на громовой голос посетитель.

Он долго всматривался в глаза отца, но тот либо не понимал, что происходит, либо вид делал. Протасов хотел было уже уходить, коснулся трясущейся ладони когда-то бравого прапорщика, как вдруг отец встрепенулся и потянул к сыну правую руку. Дотянувшись до Звезды Героя, он ощупал ее, и из глаз у него покатились слезы. Протасов обнял голову отца и гладил ее мягкий редкий ежик.

– Батя мой, батя… – он плакал не стесняясь, словно умел это делать, будто вернулся в прошлое… – Батя…

А потом Протасов-старший резко дернул костистыми пальцами и, оторвав Звезду Героя, бросил ее о стену…

– Пошел на хер! – четко произнес старик, отвернулся от сына, взял кружку и допил кисель.

Вечером Протасов полетел к Ольге.

Он оставил Конька на сеновале и поспешил к ней.

Открыл дверь их дома и вошел хозяином.

Она спала… Спасла в объятиях Саши. Лейтенантский китель висел тут же, на стуле. Рядом с супружеской кроватью стояла еще одна – детская.

Саша проснулся.

– Ты чего, обалдел?! – в белой облегающей майке, он сел в кровати и смотрел удивленно. – Пьяный?

Протасов глядел на идиллию как на картинку, нарисованную плохим художником, и только моргал.

– Протасов, ты лунатик?

Она тоже проснулась, смотрела без страха. Он чувствовал ее запах.

Он сделал вид, что очнулся, заморгал еще чаще.

– Прости… Простите! – и попятился спиной вон.

На сеновале он дважды ударил Конька ногой в живот:

– Старый осел!

Конек охнул, шумно задышал, а потом в голове Протасова, словно на школьной доске, появилась надпись «Я конь».

Они улетели ровно в обратную сторону. Протасов хотел найти старика и узнать, что тот имел в виду, говоря про другой конец линейки…

Они сидели за огромным переговорным столом вдвоем: Президент Польши и крупный криминальный авторитет Умей Алымбеков.

Умей уже понимал, что ничего не будет, никаких американских бюджетов, не станет он хозяином планеты, что его развели как простого лоха, а потому кровь кипела в его мозгу, а вселенская злоба искала выхода.

– Это я убил вашу любовницу.

– Какую?.. А-а, Милу. Я знаю, – ответил президент. – Ты стараешься убить всех любовниц. Кстати, любовницу собственного президента ты тоже убил. Ты социопат. Маньяк.

– Я убью вас.

– Зачем?

– Вы все знали!

– Конечно. Но я не предполагал, что ты настолько потерял контроль над реальностью.

– Зачем тогда они приезжали?

– Просто сильные мира сего лично хотели убедиться, что человечеству больше не угрожает апокалипсис. Ты привез доказательства.

– Всех в озеро, – прошептал Умей.

– Что?

– Я говорю, надо уходить на покой. Я потерял связь с реальностью.

– Хорошо, что ты это понимаешь.

Умею очень надо было кого-то убить, разорвать на части, изнасиловать, вымазаться в крови теплой жертвы. Президент Польши был единственным, кто мог снизить внутричерепное давлению бандита.

– Не пытайся даже думать об этом! – предупредил Якуб Новак. – Сотни пуль со смещенным центром тяжести разорвут твое поганое тело на кусочки. Кстати, сейчас на твоих дачах сливают пруды с лягушками, и в одном из них – моя глазастенькая Мила…

Умей смотрел на лазерные огоньки, уткнувшиеся ему в грудь, и на секунду подумал, не дернуться ли ему. Хер вам всем! Умей всем вырвет кадыки. Он сидел в пустом зале и рычал как волк на цепи.

Пан Янек Каминский не совсем понимал, что происходит. Никто, кроме Президента Польши и будущего короля мира не приехал. А Президент Польши, не пробыв и часа, отбыл из его клуба, даже не кивнув на прощание.

А потом Каминский услышал:

– Каминский! – орал Умей в микрофон. – Каминский!

Настолько был страшным этот призыв, усиленный колонками, что Янек побежал на зов, как когда-то молоденьким курьером носился по адвокатскому бюро, где получил свою первую работу.

– Здесь!

– Готово?! – прорычал Умей.

– Абсолютно все! – отрапортовал Каминский и даже щелкнул каблуками штиблет из голубиной кожи.

Они спустились в VIP-комнаты.

Косоглазого садиста встречали Миша Маркс в неизменной кепке и множество холеных халдеев. Огромный стол был уставлен на вкус любого короля мира. Целиком запечённый олень лежал, будто отдыхая в тени могучего дуба, и казалось, держал на своих рогах купол зала, украшенный пятью тысячами бордовых тюльпанов. Рядом с оленем стояли в рост жареные ягнята, испуганные зайчики, нафаршированные паштетами из утиной печени, утки и селезни, казалось, вот-вот взлетят. Огромный стеклянный сосуд в серебряном корпусе, декорированном польским лесным пейзажем, точно детская купель, предназначенная для царевича, был заполнен черной икрой… Рыбы всевозможные: стерлядки глядели на гостей золотыми глазками, из севрюги умельцы сотворили кабана, держащего в пасти яблоко. И десятки золотых тарелок с горками белейшего кокаина. Одним словом, на столе имелось все, что может приставить себе далеко не всякий король.

И вкрадчивый мужской голос разлил бархат сегодняшнего вечера.

– Парад але, – возвестил ведущий эротично томно.

И из-за кулис под игривую музыку стали выпархивать словно лесные птички девушки на любой вкус: с маленькими крепкими грудками, с грудками «лисьи мордочки», глядящие сосками в разные стороны, стояшие без силикона шедевры третьего и четвертого номеров, две – с огромными экземплярами, которые Умей захотел тотчас разрисовать разноцветными фломастерами, и совсем плоские, будто мальчики, но с красивыми бедрами, украшенными незначительного размера трусиками.

– Жанна, Мальвина, Юма, Йо-Йо, – называл девочек по именам ведущий. – Патриция, Милена, Юля… Особенно две последние удивляли. Армянки с огромными носами, коротконогие и маленькие, непропорционально сложенные, с грудями, похожими на вяленный урюк. – Кейт, Ниагара, Купавна, Уйгуль…

Но разглядев армянок, Умей с удивлением понял, что поляк, которому он подарил «Копакабану», имеет вкус. Пан любит уже не только колбаску кушать, но и не брезгует гиньоль-мадам. А что он скажет про конвульсирущую плоть?..

Пан Каминский щелкнул пальцами – и Умей уселся поудобнее. Стол был действительно хорош – но вряд ли из торта вырвется мифологический фаллос и уделает все пространство конским заливным кремом-спермой.

– Купавна, – объявил ведущий.

Халдеи наполняли тарелки обоих мужчин понемногу и не торопясь, по-аристократически – чуть этого, самую малость того, – приговаривая: «Рыбонька красненькая, мурманская, слабосоленая, севрюженок горячего копчения еропкинский, хренок с медком вашим, капельку соуса гарум»…

А Купавна уже делилась своей восхитительной жемчужиной страны Междуножье, приседая и разводя колени на сто восемьдесят градусов. В открытости что-то притягивало перламутром и влагой, но больше отталкивало полной откровенностью. Что раздето, то продано за недорого.

Умей и Янек выпили польской водки. Казалось, что оба смотрят друг на друга с искренней симпатией. А там – кто его разберет.

Миша Маркс пытался решить свои проблемы, думая, что после такого банкета лебедь споет ему свою песню и он наконец-то достроит дом.

Поели, выпили, поглядели на шестовой полумарафон, потом Янек что-то проговорил в микрофон, спрятанный в лацкан пиджака.

– Хочешь пострелять? – спросил он несостоявшегося короля мира.

– Есть из чего и в кого? –оживился Умей.

В ту же минуту к ужинающим подкатили специальную подставку на колесиках с серьезным разнообразием убивающих снарядов: пистолеты и автоматы, винтовка с оптикой, арбалет, установка огнемета, ружье для подводной охоты, гарпун для китового промысла, и ножи боевые висели, и даже ручные гранаты имелись.

– Ты серьезный пацан! – признал Умей.

Весь фокус заключался в том, что стола гостей из-за контрового света видно не было, а охотники наслаждались куражом телочек, тоже грезивших о сегодняшнем премиальном дне и старающихся кто как мог, извиваясь змеями вокруг шестов – кто гадючками, кто полозами и ужиками.

Киргизский авторитет метнул нож, но оружие улетело куда-то совсем в сторону и вонзилось в мягкую ткань обивки стены.

– Почти! – засмеялся Каминский. – Пробуй еще.

Мише Марксу не нужно было много времени понять, что есть секунды, чтобы убраться отсюда живым. Но дверь в VIP была заперта, а Каминский, не оборачиваясь, крикнул:

– Все, Миша, пиздецио! Тебе как еврею особое уважение окажем.

Миша стучался в запертые двери под грохот музыки и автоматных очередей, а потому его не слышали, или делали вид, что не слышат. Большинство же сотрудников устремились вон из клуба.

Стреляли много и с выдумкой. Чтобы девчонки сплясали, пускали пули в большие пальцы ног: только после этого не слишком мазурка клеилась – приходилось неудачливых плясуний успокаивать перерезанием нежных тонких шеек. «Серых шеек» – так как, кровь фонтанировала из артерий метров на пять вверх и в стороны, и кожа девчонок мгновенно приобретала серый оттенок смерти.

Умей охотился за сестрами-армянками. У них между ног росли такие дикие черные кудрявые рощи, что одной из них Умей даже коротко подарил себя, забравшись в черную пещеру Арарата.

– Тебя как?

– Милена… – мяукнула басом армянка.

– Тебя не убью, – шептал киргиз, доезжая до конечной станции. – Зови сестру!

– Юля-джан! Тебя тут спрашивают! – заорала носатая карлица, перекрикивая выстрелы и грохочущую музыку.

Армянка Юля по-пластунски доползла до сестры – и в ее кривой рот было помещено главное достояние медового короля.

Юлю, сестру Милены, Умей все же убил: прикусила не так.

– Тварь! – сморщился от боли Умей и вбил кулак ей в челюсть. Изо рта у нее брызнула струйка воды – так, во всяком случае, казалось в свете софитов. Но это не были брызги Версальского фонтана, а конечно разлетались зубы, а из них пломбы. Он не торопясь просовывал кулак глубже в глотку – лопнули губы, порвался рот, превратившись в улыбку Глазго, затем ее тело издало долгий и протяжный звук из нижнего привода, густо приправив амброзией, так сказать очень на любителя, атмосферу праздника. Она еще недолго пыталась сорваться с крючка, словно в петле Космодемьянская, но все же, пару раз дернувшись, задохнулась, как и партизанка Зоя.

– Ты, блин, Калигула! – радовался Каминский, глядя, как Милена гладит мертвую сестру по волосам и тихо зовет ее:

– Юля-джан, душа моя! Как это ты не отвечаешь… А что скажет дядя Авак? Встань, я твой сестра все же, родной… Мой сладкий какаду… Орлица горная…

Сестра не вставала и дышать не хотела. Ее душа уже куда-то плыла, в неизвестное место, а может, сама душа и знает, куда ведет ее заплыв, но остальным сие было неведомо и тайно.

Наши мальчики не потеряли аппетит и убивали девчонок бойко, перемежая убийства проституток, с мучениями халдеев. Их и жгли, в них стреляли, вспарывали животы, а Мишу Маркса заставили залезть на спину оленя и кричать, что он педераст. У него плохо получалось – скорее он плакал той разновидностью плача, которой взывали к Богу евреи из газовых камер.

Мишу Маркса убили китовым гарпуном. Яник метнул снаряд – и точно попал килограммовым наконечником в голову однофамильца бородатого еврея, придумавшего ад. В юности аристократ занимался легкой атлетикой и специализировался в метании копья. Голова Миши треснула, как будто арбуз разломили надвое… Он уже был мертв, когда его тело по приказу оттащили на сцену оставшиеся в живых телки и халдеи. Потом его приказали раздеть, а полюбовавшись на обрезанный болт, предложили взять в подарок Мишкины сапоги – мягкие, начищенные до блеска, почти новые.

– Другого не предлагаю, – объяснил Каминский. – Сами понимаете – отстирывать сложно.

А потом им все это надоело. Запыхавшиеся, но довольные, они сели за стол и с помощью вилочек и ножичков, утирая рты накрахмаленными салфеточками, интеллигентно поужинали немного. Выпили по бокалу «Помероля»…

На сцене остались живыми совсем немногие. Купавна из стриптизерок и пара молодых официантов.

Умей часто зевал, так как наелся и напился, да и развлечения утомили … Впрочем, ему пришла мысль, от которой он немного взбодрился и предложил жемчужную Купавну утопить. Не примитивно, типа в пиве или водке, а в белужьей икре, стоимостью сравнимой с поместьем Янека: в двадцати килограммах отборного черного деликатеса.

– Я буду держать ее голову у дна, а ты… – он страшно поглядел на Янека, – А ты, когда конвульсии по телу пойдут, вставишь ей сзади. Надо точно поймать момент! Поймаешь – и предсмертное сокращения мышц заставят тебя вопить от восторга.

Сказано – сделано. Купавна не сопротивлялась. Ее мозг сковало холодом космоса, она покорно дала утопить свою голову в емкости с икрой и через минуту уже билась всем телом, пока Умей держал ее в рыбьих яйцах. Янек почти поймал момент, но на мгновение позже, не почувствовав тонкости входа в вагину. Нужно было вводить между спазмов – а он уткнулся в мышечную стену. Через секунду все получилось, и он заскулил от восторга.

Внезапно Умей подумал о том, что и парень этот, пан польский, уже раздражает его, типа друга нашел, а потому, когда Янек, закатив аристократические очи, начал эякулировать, воткнул ему под затылок, обычную воровскую заточку, которую всегда носил при себе, спрятав в рукаве рубашки. Янек выдохнул в последний раз, когда его мертвый организм изливал беспутное семя.

Умей не заметил, как в VIP’е появился Протасов. Капитан покашлял.

– А, Протасов… Не будет мирового господства! Зря приехал… Чего кашляешь? Надымили мы тут слегка?.. Подкоптили… Уж прости!

Умеева жизнь закончилась, как и должна была закончиться: Протасов скрутил его носом к жопе, передал от Ольги, жены, привет, напомнив, что в далекие времена киргиз убил мужа Ольги, да и ему чуть половину головы не снес.

– Шариками из подшипника. Помнишь это?.. Потому и умираешь так некрасиво. Все киргизские бродяги будут видеть твою смерть на мобильных телефонах.

Он предложил выжившим в этой забаве делать с Умейкой что пожелают:

– Ваш он.

– Я тебя, бля, сука!.. – рычал авторитет Алымбеков из, мягко говоря, неудобной позиции. – Ты, бля… Я, бля…

Но Протасов его уже не слушал, а вышел из клуба и сел в притормозивший лимузин с Эли Вольпертом.

– Я думаю, – признался Эли. – Хотя нет, я не хочу думать, о том, что с ним делают. – Что ви имели у меня спросить? – изобразил местечковый еврейский акцент миллиардер.