Феникс

Сигнал интеркома острогой пронзил душу и выдернул ее из уютной заводи сновидения навстречу беспощадной реальности. Не раскрывая глаз, я нашарил на стене клавишу ответа.

— Да, — сказал я хрипло. — Слушаю.

Голос капитана-психолога звучал несколько виновато.

— Извините, Геннадий Альгертович, что разбудил вас раньше времени, но нам нужно поговорить. Прошу вас зайти минут через десять в кают-компанию. — Слушаюсь, Евгений Дмитриевич, через десять минут буду. — Я еще вас попрошу — разыщите Вараксу и тоже пригласите ко мне. — А где он может быть? — Не знаю. Во всяком случае, не в своей каюте. Там никто не отвечает. — Хорошо, Евгений Дмитриевич, выхожу… Капитан дал отбой. Я посмотрел на часы. До моей смены оставался еще час, а поспать мне дали всего лишь три. Я застонал. Господи, когда, наконец, я смогу выспаться? Перевернуться бы сейчас на другой бок, уткнуться в подушку, зарыться в одеяло и ничего не слышать… Я вскочил с койки, потому что чувствовал еще секунда, и я закрою глаза и в самом деле засну. Быстро оделся, убрал койку в стену. В каюте, более похожей на одноместное купе, царила мягкая полутьма утренних сумерек. Я с детства люблю такое освещение, поэтому света включать не стал. Термос с кофе я приготовил еще с ночи, он стоял на столике около единственного в каюте иллюминатора. Отпивая маленькими глоточками горячую, горькую жидкость, я приблизил лицо к толстому, закаленному стеклу. Под нами были горы. Видимо, «Цандер» пролетал уже над Гималаями. Заснеженные вершины медленно проползали совсем рядом с самолетом, и шли мы, судя по всему, на высоте три-четыре километра. Я допил кофе, ополоснул стаканчик-колпачок и вышел в коридор. Здесь было пусто и темно. Плафоны горели через один и то вполнакала. По сторонам шли закрытые двери кают «галёрников» и других членов экипажа. Почти на половине из них висели прикрепленные липкой лентой бумажки с красным крестом. Знак карантина. Размышляя, куда черти могли в такой час занести Вараксу, я дошел до каюты бортового доктора. Дверь была приоткрыта, я постучал и, придерживая дверь за ручку, заглянул внутрь. Доктор в одежде сидел на откинутой койке — то ли уже встал, то ли еще не ложился. На коленях у него стоял открытый чемоданчик со всякими медицинскими причиндалами. Доктор что-то в нем перекладывал, чем-то звякал. На столике у иллюминатора бледным пламенем горела спиртовка. Надо полагать, что доктор, как и я, любил покойный час утренних сумерек, поскольку электричество и у него не было включено. — Доброе утро, Роберт Карлович, — сказал я. — Как там наши? Доктор, не отрываясь от своего занятия, что-то буркнул. Слов я не разобрал, но этого и не требовалось. И так было ясно, что утро отнюдь не доброе и что больные продолжают оставаться больными. И на ноги они встанут не скоро, а значит, и выспаться мне и всем остальным «галерникам» придется тоже не скоро. Не раньше чем вернемся в Капустин Яр. «Цандер» заложил пологий вираж, мы вышли из тени горного массива, и через иллюминатор в каюту ворвались прямые лучи только-только взошедшего солнца. Огонь спиртовки стал совсем невидимым, а на лице доктора резче обозначились морщины, складки у рта и мешки под глазами. «Да, — подумал я, — старику нелегко… Впрочем, кому сейчас легко?» А вслух сказал: — Извините, доктор, вы случайно Вараксу не видели? Роберт Карлович со вздохом захлопнул чемоданчик и посмотрел наконец в мою сторону. Даже при таком освещении было заметно, что глаза у него красные от бессонницы. — Я видел Вараксу, Геннадий Альгертович, — усталым голосом ответил он. Четверть часа назад Богдан Янович проследовал на смотровую площадку на верхней палубе «Цандера», чтобы, по своему обыкновению, встретить рассвет и позаниматься дыхательными упражнениями. Вы его там найдете, Геннадий Альгертович… — Спасибо, Роберт Карлович, извините, — проговорил я, аккуратно прикрывая за собой дверь Век живи — век учись. Оказывается, у Вараксы есть привычка встречать рассвет, а я об этом даже не подозревал. А ведь он числится в моей четверке «галерников».. Смотровая палуба не герметизирована, и по ней гуляют ледяные сквозняки. Я запахнул полы куртки и сглотнул слюну, чтобы выровнять давление. Богдан, голый по пояс, стоял у широкого, во всю стену, смотрового окна и сквозь поляроидные стекла мрачно созерцал огненный шар, висевший в фиолетовой пустоте меж двух сверкающих, заснеженных пиков. Меня он не заметил. Я кашлянул. Богдан вздрогнул и метнул в меня какой-то дикий взгляд. Впрочем, лицо его тут же расслабилось. — Чего тебе? — буркнул он. — Капитан-психолог вызывает. В кают-компанию. Варакса ответил не сразу. Казалось, его гложет какая-то неотвязная мысль. Он бросил озабоченный взгляд в сторону Солнца, потупил взор, что-то обдумывая, и лишь тогда ответил: — Понял. Передай, что иду. Оденусь только… По дороге в кают-компанию я все пытался представить себе набор хромосом, породивший личность с таким здоровьем и такой внешностью. Фигура древнегреческого атлета, смуглая, матовая кожа ямайского невольника-мулата и профиль римского императора в сочетании с кельтскими глазами и шевелюрой. Да и характер — напористость добивающегося взаимности Казановы и кротость караибского флибустьера. Откуда бы это все в его родном Ивье? Впрочем, мать его, кажется, не то ассирийка, не то азербайджанка — горячая южная кровь, все такое… В кают-компании был только капитан-психолог. Он глядел в иллюминатор, стоя с заложенными за спину руками. — Садитесь, Геннадий Альгертович, — сказал он. — А что Варакса? — Сейчас будет, Евгений Дмитриевич. — Что ж, подождем. Он снова отвернулся к иллюминатору. Я опустился на круглую табуретку-пуф, прислонился к стене и вытянул ноги. Перед глазами оказались атрибуты кают-компании, коими она отличалась от всех остальных отсеков корабля: полка с двумя десятками книг и стереокассетником и большая фотография над ней. Фотку эту я видел сотни раз, но надо же куда-то глядеть. Вот я и пялился на изображение летательного аппарата сигарообразной формы, с пропеллером в носовой части и ракетной дюзой в кормовой, с тремя парами коротких, широких крыльев, идущих одна за другой вдоль фюзеляжа, и со множеством иллюминаторов. Многие думали, что это снимок нашего самолета. На самом деле это была фотография модели межпланетного аэроплана-ракеты, проект которого Фридрих Артурович Цандер разработал еще в 1924 году. В проекте было предусмотрено измельчение и сжигание в качестве ракетного топлива металлических частей самолета, ставших ненужными. Таким образом, увеличивалась дальность полета. Странно, Цандер серьезно верил в осуществимость этой идеи, мечтал полететь на своем аэроплане на Марс. А ведь тогда это было чистейшей фантастикой. Увлеченные в те времена люди жили… Часто бывает, что техническая мысль описывает круг и возвращается к старым, как кажется, давно похороненным идеям. Был изобретен усилитель Дойлида, появились компактные термоядерные реакторы с принципиально новым методом удержания плазмы, и оказалось вдруг, что форма модели Цандера идеально подходит для исследования верхних слоев атмосферы Венеры, и вот, пожалуйста, мечта подвижника Фридриха Артуровича воплощается в титановых сплавах. Ну, конечно, части самолета мы не сжигаем, хотя, в случае нужды, и это можем. Но вообще-то, когда мы идем на ракетной тяге, то испаряем рабочее вещество. А им может быть все что угодно — камни, песок, вода… Я глядел на фотографию и вдруг увидел, что рамка ее куда-то исчезла, как и стена за ней, а самолет, описав вираж, с хриплым рычанием устремился прямо на меня, целя в переносицу. За штурвалом сидел Варакса, и за мгновение до того, как в меня врезаться, он превратился в черный скелет, окутанный облаком золотистого пламени. Я заорал и проснулся. Оказалось, что рычание было моим собственным храпом и что я почти сполз на пол, а надо мной стоят Богдан и капитан-психолог. Капитан смотрел на меня с сочувствием, Варакса с ехидной ухмылкой. И спал же, мерзавец, не больше моего, а свеж, как огурчик. Как это ему удается? Я, стараясь не краснеть и не глядя на них, восстановил исходную позу, а капитан, заминая неловкость, предложил Богдану сесть и перешел к делу. — Я позвал вас посоветоваться насчет графика вахт. Полчаса назад у меня был Роберт Карлович, и он не сказал ничего утешительного. Больные войдут в форму не раньше, чем через три дня. Более половины «галерников» недееспособны. А лететь нам еще почти три тысячи километров. Мы с доктором прикидывали и так и этак, разбивали остатки четверок в разных вариантах… Все равно получается, что кому-то придется стоять две смены подряд. Когда я спросил доктора, кто лучше всего подходит для этого, он указал вас, Богдан Янович. Вот я и хочу обсудить с вами… — Евгений Дмитриевич, — перебил капитана Варакса, — ну чего вы крутите? Вам нужно мое согласие стоять две смены? Да, пожалуйста, хоть круглые сутки! Если надо, то я и один смогу плазму держать. Не в этом дело… — В чем же? Варакса замялся, на его лице появилось давешнее выражение, когда он смотрел на Солнце. — Я могу высказать свое мнение? — Да, конечно. Богдан подался вперед и, глядя в упор на капитана-психолога, сказал: — Тогда я бы посоветовал немедленно прервать полет, приземлиться на любую подходящую площадку и погасить реактор. Мы с капитаном ошеломленно уставились на Вараксу. Погасить реактор! Ну, Богдан! От кого угодно мог я ожидать такого, только не от него. Первым опомнился капитан: — Вы это серьезно, Богдан Янович?! — Нет, шутки шучу! — Но… надеюсь, вы сознаете, что у нас с капитаном-штурманом должны быть очень веские основания, чтобы отдать такой приказ? — Основания есть. Через несколько часов на Солнце произойдет мощная вспышка, а значит, тут у нас будет сильнейшая магнитная буря. Мы не сможем удержать плазму в переменном магнитном поле. — Это опасение или твердая уверенность? — Скажем так — серьезные опасения. — Значит, все же не полная уверенность. Это раз. А во-вторых, откуда вы вообще взяли, что будет вспышка? По радио что ли передавали? Варакса на секунду замялся и поерзал в кресле. — Я это просто чувствую. Можете назвать это интуицией. Но что вспышка будет — в этом я уверен. Капитан смотрел на него недоверчиво. — Как это вы можете чувствовать? Варакса недовольно скривился, снова поерзал. — Я не могу этого объяснить. Чувствую, и все. — И вы считаете, что мы должны принять такое решение, основываясь только на ваших субъективных ощущениях? Всего лишь час назад была связь с центром управления полетом, и ни о чем таком мне не говорили. Кому я должен верить? Варакса мрачно молчал. Капитан вздохнул. — Ну хорошо, Богдан Янович, если вы согласны стоять две вахты, то у меня к вам все. А насчет реактора… Что ж, обещаю вам, что ваши соображения будут приняты во внимание и рассмотрены самым серьезным образом. Богдан зыркнул на нас глазами, молча поднялся и вышел. Когда за ним закрылась дверь, капитан повернулся ко мне. — Ну и что вы на это? Я пожал плечами. — Не знаю, что и сказать. Но то, что именно он предлагает погасить реактор, говорит о многом. Мне кажется, надо прислушаться. — Погасить несложно. Но сможем ли потом запустить — вот вопрос. А если не сможем и придется вызывать спасателей? Чем это обернется для проекта, вы знаете. Это я знал очень хорошо. «Цандер» был началом принципиально нового этапа в нашей космонавтике. История освоения космоса уже знала космические самолеты-орбитальники на химическом топливе — американские «шаттлы», наши «бураны». Но космического самолета на термоядерном приводе, способного совершать межпланетные перелеты, — такого еще не было. Правда, конкретно наш «Цандер» для космических просторов не предназначался. Это был просто самолет с термоядерной силовой установкой. В нынешнем полете испытывались главным образом реактор и экипаж. Нам требовалось облететь вокруг земного шара и доказать, что сменяющиеся четверки «галерников» способны поддерживать непрерывную работу реактора в течение сколь угодно долгого времени. Как у всякого нового начинания, у проекта «Цандер» имелось немало влиятельных противников. В этом полете нам нужна была только победа. Малейшая неудача — и проект если и не зарубят, то задвинут в достаточно долгий ящик. — В конце концов, — сказал я, — большую часть пути мы проделали. Осталось-то всего ничего. — Не имеет значения. Противникам проекта мы сможем заткнуть глотки, только если выполним программу на все 100 % и приведем «Цандер» назад в Капустин Яр. Они к любой мелочи прицепятся. — Богдан сказал, что вспышка будет через несколько часов. Может, нам перейти на ракетную тягу — тогда, глядишь, и успеем проскочить. — Думал уже. Загрузка рабочей массы весь выигрыш в скорости съест. Кого мы можем на погрузку бросить? Почти никого. Вот если бы мы шли над морем… Да, если бы мы шли над морем… Когда «Цандер» двигался на ракетной тяге, скорость увеличивалась раз в десять, но зато расходовалось рабочее вещество. Над морем просто: сели на поверхность («Цандер» был амфибией с вертикальным взлетом и посадкой), сбросил вниз шланг — и закачивай воду в трюм. А здесь, в горах, придется вручную загружать снег или камни. Та еще работа. Особенно, если учесть, что выполнять ее придется часто — трюм у нас, увы, маловат. — Ничего не поделаешь, — сказал капитан. — До Каспия придется идти на винтовой тяге. — Но если он прав и реактор сам погаснет, а мы загремим на скалы, то проекту конец. — Если он прав. Все сводится к тому — можно ли ему верить. Вот вы можете? — Да, могу. — А я нет. — Но почему, Евгений Дмитриевич? — Беспокоит он меня, этот ваш Варакса. «Галерники», конечно, все личности яркие, но Богдан слишком уж… э-э… самобытен. Все эти его экстравагантные теории… Как он, кстати, уживается с остальными членами четверки? — Нормально уживается. А в работе ему вообще равных нет. Такое понимание плазмы не часто встретишь. Можно сказать, он ее любит. — Вот чего я как раз и опасаюсь. Не переходит ли эта его страсть в мономанию, в паранойю? — Ну что вы! Он мужик нормальный. Ну, увлекается, перегибает, не без того. — А на какой почве у них с Охотниковым возник конфликт? — Конфликт? — Ну, ссора, во время нашей стоянки на атолле. — А, это! Ну, какая там ссора. Обычная их стычка по теоретическим вопросам. Вы же их характеры знаете. Охотников — педант, любитель точных определений, а Богдан все больше на интуицию напирает. Вот они и спорят по любому поводу. — Но, насколько я знаю, тогда страсти особенно разгорелись. Что они не поделили там, на атолле?

Там, на атолле… Этот день был хорош и стал своего рода экватором для полета. Все, что было до него, можно смело назвать увеселительной прогулкой, а не испытанием новой техники. Надо полагать, неприятности просто копили силы, чтобы обрушиться на нас во второй части. Пройдя по меридиану три четверти пути, мы обнаружили, что опережаем график полета на сутки, а внизу, в вольных голубых просторах Индийского океана, открыли неприкаянный атолл. ЦУП не возражал против дня отдыха, и титановая сигара «Цандера» опустилась на дюны белого кораллового песка. В иллюминаторы левого борта видны были белые буруны у коралловых рифов, а в иллюминаторы правого — невысокая гряда, заслоняющая от взглядов лагуну и поросшая там и сям кокосовыми пальмами. День прошел в занятиях необременительных и приятных: купание в лагуне, солнечные ванны, дегустация кокосовых орехов. Вечером — чай у костра, песни под гитару с воспеванием дальних дорог, бродяжьей доли и цыганской воли. Последним, помню, пел Сердюк из четверки Славинского. Он исполнил балладу Киплинга, положенную на собственную мелодию. Мне она больше всего понравилась, но в памяти остался лишь один отрывок, что-то вроде этого:

После баллады песенный порыв как-то выдохся. Сердюк лениво перебирал струны, аккомпанируя шуму прибоя и пению ветерка, остальные молчали, впав в легкую меланхолию. Я сидел спиной к костру, чуть поодаль, и был прилив, и темные воды залили пляж и плескались почти у самых моих ног, и я смотрел на гигантский багровый шар, медленно расплющивающийся о линию горизонта. Я оглядывался назад и видел лежавшую на склоне сигару «Цандера», и солнце кроваво отсвечивало от его титановой брони, и зияла черная пасть главного люка, и все иллюминаторы тоже были темными — на корабле не горел ни один светильник, но где-то там, в чреве этого левиафана сидели четверо со шлемами на головах, и глаза их были закрыты, и они стерегли маленькое рукотворное солнце, имеющее форму баранки, но во всем остальном совсем как настоящее, сотворенное из того же пламени и с температурой в сто миллионов градусов в самой середке… А за «Цандером», на невысоком гребне, раскачивались залитые огнем тонкие стволы пальм, а в темном небе за ними и над ними уже зажигались первые яркие звезды. Очень долго висевшее в неподвижности солнце ушло за горизонт необычайно быстро — буквально за пару минут. Небо стало черным, дружно высыпали звезды, сложились в незнакомые созвездия, а низко над горизонтом в закатной стороне висел ясный, жемчужный шарик — Венера.

— А лет этак тысячу назад, — сказал кто-то, — какие-нибудь викинги устраивались на отдых на каком-нибудь островке, вытаскивали на берег свой кнорр или драккар и так же вот сидели у костров, глядели на звезды и думали о том, куда поплывут завтра.

— А чем мы от них отличаемся? — ответил голос из темноты. — «Цандер», конечно, не драккар, а космос — не Атлантика, но суть та же — вечное стремление, вдаль, к неведомому.

— Это точно, — подхватил сидевший неподалеку от меня Варакса, — разницы никакой. Скажем, раньше все эти триремы и галеры двигали силой своих рук прикованные к веслам рабы, а чем мы, ментальщики, от них отличаемся? Точно так же прикованы через шлемы Дойлида к своему реактору и от него ни на шаг. Сидим, как каторжные, пока палубная команда наслаждается реализацией своей тяги к неведомому…

Все заржали, зашевелились. Сравнение понравилось, и после атолла нас иначе как «галерниками» не называли. Слово «ментальщик», производное от официального названия нашей молодой профессии — «работник ментального контроля плазмы»- вышло из употребления. — И вообще, — продолжал Варакса, — чего приуныли? А ну, подкиньте дровишек в костер, вспомню-ка я свою цирковую юность… Огня добавили и на песке очертили круг. Богдан обмотал вокруг бедер широкое банное полотенце — получилось что-то вроде шотландского килта — и начал представление. (Он действительно когда-то работал в цирке, а после прокладывал шоссейные дороги в приполярной тундре, а после учился на философском факультете университета и проучился, кажется, три или четыре курса, прежде чем бросить. Много он по земному шару помотался до того, как к нам прибился). Сперва он жонглировал факелами. Движения его рук были почти неуловимы, быстры и точны, и казалось, что огненная фигура, выписываемая семью стремительными факелами, висит в воздухе совершенно неподвижно и без его участия. Потом показывал фокусы. Тоже с огнем. Варакса глотал огонь и выпускал изо рта длинные языки пламени, огонь вспыхивал сам собой на его открытых ладонях, он извлекал его из ушей и шевелюры, огонь перекатывался по его плечам и затылку из одной руки в другую… Мы восторженно ревели. Под конец, когда костры достаточно прогорели, он объявил, что желает продемонстрировать почтеннейшей публике чудесное достижение индусских йогов — хождение босиком по углям. Мы недоверчиво переглянулись, но послушно разровняли площадку и покрыли ее, следуя указаниям Богдана, равномерным слоем раскаленных углей. Варакса сбегал к «Цандеру» и вернулся со стереокассетником в руках. Он поставил его неподалеку от огненного круга и врубил какой-то свирепый, монотонный ритм — звучали там-тамы, ударные, бас-гитара, и лишь время от времени синтезатор проговаривал какую-то звенящую и журчащую безмятежную фразу, как будто и не имевшую к ритму никакого отношения. Варакса неподвижно стоял, у кассетника с закрытыми глазами, как бы прислушиваясь к чему-то, но явно не к музыке. Я все никак не мог выбрать место получше. Когда придвигался к кругу, лицо опалял жар углей, когда подавался назад — становилось холодновато от прохладного бриза. В угольном кругу непрерывно что-то менялось, происходило какое-то шевеление, одни угли медленно потухали, другие внезапно разгорались, третьи рассыпались, взрываясь снопами искр. Освещение было скудным, и несколько человек зажгли факелы. В неверном свете я видел, что Варакса все так же стоит у круга, и на секунду мне почудилось, что он неподвижен как статуя, но потом я заметил, что он пританцовывает, слегка перебирая ногами в такт там-тамам. Лицо его, впрочем, действительно было неподвижно. Глаза закрыты, лоб разглажен, на губах слабая загадочная улыбка. Мы все ощутили присутствие некоей тайны. Мы молча смотрели на него, и вот он, не открывая глаз, мелкими шажками, пританцовывая, двинулся в круг. Как только его босые ступни коснулись углей, его шаг изменился. Теперь он плавными, размашистыми движениями скользил над углями в каком-то странном танце. Мы было придвинулись ближе, но тут же отпрянули — жар опалял лица. А он легко двигался в кругу подобно несгорающей саламандре, и отблески факелов играли на его блестящей от пота коже, и на лице была все та же застывшая маска экстаза, и руки воздеты к небесам, и горячий воздух, идущий от углей, раздувал его огненную шевелюру. Я стоял зачарованный, в груди подымалась какая-то древняя, темная жуть, кровь в жилах пульсировала в такт ударам там-тама. Ладно там, фокусы, жонглирование факелами: все дело техники, вопрос профессионализма, этому в цирковых училищах обучают, но здесь — здесь что-то совсем другое, тут уже не фокусы, тут перед нами происходило непонятное и необъяснимое… Варакса внезапно раскрыл зеленые свои глаза и триумфально рассмеялся. Он все так же легко танцевал на раскаленных углях и скалил зубы и приглашал нас в круг. — Ну, кто смелый?! Присоединяйтесь! — кричал он весело. — Ничего страшного! Просто поверить, что можешь… Никто не шевелился. Теоретически мы, конечно, были согласны — то, что сделал один человек, может сделать и другой, но, но… Никто не шевелился. Варакса вышел из круга, когда замолчал кассетник, когда прогорели факелы и стали потухать угли… Мне показалось, что он здорово устал — кожа уже не блестела, дыхание было неровным, и с лица он вроде осунулся… Мы разложили новые костры, сменили воду в чайниках и принесли свежей заварки. Кое-кто, в том числе Роберт Карлович и оба капитана, отправились спать, но большинство осталось. Заварили чай, пошли разговоры. Ночь продолжалась. Кто-то подкалывал Вараксу, высказывая предположение, что Богдан — тайный последователь Гераклита, считавшего огонь основой всего сущего, и что жизнь свою он кончит как Эмпедокл — бросится в кратер вулкана. На что последовало возражение, что тогда Варакса не сможет насладиться зрелищем своей собственной кремации… Слава Охотников, ухватив Сердюка за полу тенниски, втолковывал ему, что ничего таинственного и загадочного в хождении по углям нет, просто подошвы усиленно выделяют пот, и он предохраняет кожу от ожогов. Опытные сталевары, говорил Охотников, умеют безо всякого вреда на какое-то время окунать пальцы в расплавленную сталь. Так что тут нет никакой мистики и все объясняется очень просто. Сердюк выслушал Охотникова до конца, потом внимательно посмотрел на него и спросил: — А что ж ты тогда в круг не пошел, когда он звал? И, не дождавшись ответа от опешившего Вячеслава, добил: — Вот разница между вами — ты знаешь, а он умеет. Охотников пару раз открыл и закрыл рот, но не издал ни звука. А Сердюк уже допытывался у Богдана, чем объяснить его пироманию наследственностью или влиянием среды. Видимо, прилично Варакса выдохся после своего выступления, поскольку, не уловив интонацию вопроса, начал на полном серьезе рассказывать, что среди его предков по материнской линии были иранские огнепоклонники, да и славянские его предки в свое время поклонялись богу огня Кравьяду… — Огонь, он живой, — говорил Варакса, — его понимать надо. Из четырех стихий — это самая главная, весь мир из огня возник. Гераклит не так уж неправ. Все, предвкушая развлечение, придвинулись поближе; замечены были взаимные переглядывания, подталкивания и перемигивания. Богдан завелся. — Вы что думаете, — кричал он, — плазма в нашем реакторе — это просто так, огонь от керосинки?! Да она же живая. Каждый раз, когда реактор запускают, — как будто новое существо рождается. Вспомните, первые несколько суток как трудно ее удержать, как она бьется и мечется. С каждым новым запуском реактора и плазма новая, другая, требующая своего подхода. Скажете, нет? С этим многие согласились. Смешки стали пореже и спор пошел уже всерьез. Кто-то возразил: — То, что плазма разная, ничего не доказывает, просто внешние условия никогда в точности не повторяются. Поэтому и трудно поначалу. А после мы к ней приноравливаемся, и все идет гладко. — Не забывай, что через шлемы Дойлида психополя каждого из нас связаны с электромагнитными полями плазмы почти напрямую. Как мы изучаем плазму, так и она изучает нас. Информация протекает в обе стороны… — Ну, ты залепил! Может, еще скажешь, что она разумная?! И пошло, поехало… В дальнейшей перепалке выяснилось, что Варакса верит в существование плазменных форм жизни, в том числе разумной, на поверхности и (или) в недрах звезд, в том числе Солнца. Посыпались возражения, на которые Варакса отвечал более эмоционально, чем аргументированно. В основном все его доводы сводились к тому, что он, пользуясь терминологией исторической бюраканской конференции по проблеме СЕТI, обвинял своих оппонентов в планетном, белковом и водяном шовинизме. Кто-то вспомнил гипотезу Б. Соломина о том, что в происхождении жизни на Земле решающую роль сыграло излучение Солнца. Варакса, натурально, оказался горячим ее сторонником. — Если допустить существование разума на звездах, то почему не допустить, что этот разум может подтолкнуть развитие жизни на планетах этих звезд? Излучение звезды может нести сложную закодированную информацию, оказывающую управляющее воздействие на биосистемы. — Да нет же в солнечном излучении никакой сложной информации! — Сейчас нет. Но сейчас жизнь и не возникает, а только эволюционирует. Это был разовый сброс негэнтропийного потенциала. Он-то и привел к возникновению жизни. — Гладко у тебя получается! Когда-то излучение несло информацию, но доказать это невозможно. А сейчас все шито-крыто. Зыбкий фундамент для гипотез. — Доказательством является наше существование. А код, переданный Солнцем миллиарды лет назад, все еще хранится в наших генах и когда-нибудь сработает. — Это ты к чему клонишь? — Рано или поздно все возможности эволюции белка будут исчерпаны и мы сменим свои коллоидные тела на плазменные. — И будем странствовать по пространству-времени в виде сгустков электромагнитного излучения? Новый вариант бессмертной души? — Во-первых, почему бессмертной? Откуда это следует? А, во-вторых, души отнюдь не бесплотной. О том, что плазма — четвертое состояние вещества, в средней школе учат. Тут наконец вмешался всегдашний супротивник Вараксы по спорам Слава Охотников. — Так, может, — сказал он вкрадчиво, — и Большой Взрыв был таким же сбросом излишков негэнтропии? — Почему нет? — осторожно ответил Варакса. Тогда Охотников возвел очи горе, поджал губы и ханжеским тоном лютеранского пастора рек: «И сказал бог: да будет свет. И стал свет». Опустил глаза и желчно добавил: — Похоже, не так ли? И так же бездоказательно. Поздравляю, Богдаша, к фидеизму скатился! Богдан взвился. — Других аргументов нет?! Только и можешь, что в фидеизме обвинить?! А я-то думал, что времена научных дискуссий, когда наклеивание ярлыков было самым веским доводом, давно миновали. Охотников не сдавался: — А все-таки, все-таки, ведь похоже… — Ну и что?! Слушай, если ты, скажем, пишешь работу по проблемам турбулентного движения плазмы, то, наверно, не станешь доказывать свою правоту цитатами из священного писания? Не так ли? Но, следовательно, и опровергать научные гипотезы выдержками из библии тоже нелепо. Следует действовать в рамках избранной парадигмы и не путать ее с другой… Они продолжали спорить и дальше и под конец вовсе перешли на личности, но мне это уже надоело, я отошел от костра подальше и стоял, оглядываясь по сторонам, глядя то на звезды, то на темный силуэт «Цандера» и на гребень с пальмами за ним; то на флюоресцирующие во мраке просторы океана, то на фигуры спорщиков у костра, стараясь запомнить все до мельчайших подробностей, чтобы сохранить память об этом дне и вечере. Да, день был хорош, но кончился он скверно. Назавтра половина экипажа ощутила легкое недомогание, а к вечеру выяснилось, что люди подцепили какую-то тропическую лихорадку, и на этом безмятежный этап нашего путешествия закончился.

— Ничего особенного, Евгений Дмитриевич, на атолле они не делили. Поспорили, как обычно, из-за теорий Вараксы, и все. Может, Богдан слегка и погорячился, ему не следовало обзывать Славку штопанным контрацептивом, но он просто, как мне кажется, сильно выложился во время этого своего нестинарского представления. — Нестинарского? — Ну, в Болгарии людей, которые босиком по углям ходят, называют нестинарами. — А… Помолчали. Наконец капитан вздохнул и поднялся. — Хорошо, Геннадий Альгертович, — сказал он, — сейчас я иду к капитану-штурману на утверждение графика вахт. Что касается предупреждения Вараксы… Думаю, решение будет компромиссным. — То есть? — Удвоим бдительность и при малейшей угрозе будем садиться. Мы встали и раскланялись. Я вышел в темный коридор. У самого входа в кают-компанию со стены была снята панель, и два техника из палубной команды, подсвечивая себе переносками, копались в распределительном щитке. На полу валялись палочки припая, стояла плазменная паяльная лампа. Я некоторое время тупо, без единой мысли, смотрел на язык голубоватого пламени, затем спохватился, взглянул на часы и поспешил в усилительную. Усилительная — небольшой отсек, расположенный над реактором и рядом с главным когитором. Если не считать восьми кресел, двумя рядами, друг против друга, стоящих у стен, он пуст. Кресла — только с виду кресла. На самом деле каждое из них — это усилитель Дойлида, то есть информационный мультиплексный канал, связанный с когитором и имеющий свой автономный процессор. Сидеть на них, впрочем, удобно. У каждого кресла левый подлокотник шире правого, на нем небольшой пультик с двумя клавишами и верньером. Тут же обычно находится шлем, вроде мотоциклетного, только побольше. От верхушки шлема тянется кабель, уходящий в кресло. Когда я зашел в усилительную, Варакса уже прилаживал шлем, а Трофим Деденко — еще один член нашей четверки — стоял рядом. — Где Охотников? — хотел было спросить я, но осекся. Охотникова бросили на усиление четверки Славинского, в которой было двое больных. Он сидел в ряду кресел напротив, между Славинским и Сердюком. Я плюхнулся в свое кресло, натянул шлем, покосился влево — и Деденко и Варакса свои шлемы уже надели. — Готовы? — Готов, — степенно ответил Деденко. — Готов, — буркнул Богдан. Я опустил забрало, закрыл глаза и надавил клавишу номер один. Богдан и Трофим сделали то же, То есть я этого, конечно, не видел, но знал, что так оно и есть. Включилось внутреннее зрение, мы погрузились в семантическое поле когитора. Как всегда в момент перехода, на долю секунды возникло острое чувство потери ориентации, замельтешили перед внутренним взором неуловимые образы, донеслись голоса, вещающие на рыбьем языке. Потом все сгинуло, осталось лишь ровное, бледное серо-жемчужное свечение, и в нем проступили полупрозрачные стены, перегородки и переборки «Цандера». Только корпус реактора оставался непроницаемым — это был еще только первый уровень погружения. На этом уровне наше поле зрения охватывало весь самолет. Разумеется, не реальный, а его гештальт — внутренний образ, заложенный в семантическое поле когитора. Но образ был взаимно-однозначной копией реального самолета; любое изменение на борту, будь то хоть перестановка тазиков в камбузе, тут же отображалось на модели. Наоборот, мысленные приказы, отдаваемые на модель вахтенным пилотом или его помощником, изменяли режим полета реального «Цандера». Пилоты пользовались такими же шлемами Дойлида, как и мы, и были, кроме нас, единственными людьми, видимыми на гештальте, — именно потому, что принимали участие в управлении. В остальном «Цандер»-образ был безлюден. На этом уровне погружения мы могли связаться с пилотами через семантическое поле — что-то вроде телепатии. Но как только они снимали шлемы, то исчезали и для когитора и для нас. Видели мы их так же, как и друг друга — в виде светящихся центров, узлов, внешне неразличимых, но обладающих своей индивидуальностью. Воспринимая их через поле, я всегда различал, кто есть кто, так же как никогда не ошибался, какая из светящихся точек рядом со мной Варакса, а какая — Деденко или Охотников. После погружения мы сблизились и образовали равносторонний треугольник. Пару секунд висели неподвижно, подстраиваясь друг под друга, нащупывая резонанс. В этом реальном мире наши левые руки крутили верньеры настройки на подлокотниках кресел. Ага… есть касание… мы трое ощущаем себя единым целым и, кроме того, чувствуем незримое присутствие кого-то огромного вне нас и внутри нас одновременно, и вся мощь его становится и нашей мощью… Жесткая фигура зафиксирована, все готово, указательные пальцы наших левых рук синхронно надавливают на клавишу номер два, и мы сквозь многослойную защиту ныряем в реактор. Серое сияние сменяется золотым, поле зрения ограничивается стенками реактора. Отсюда мы уже не можем связаться с пилотами. Сделано это из лучших побуждений — чтобы никто нам не мешал, никто не отвлекал. Удержание плазмы требует сосредоточения. Вот и она, голубушка. Наш треугольник висит над раскаленной бело-фиолетовой баранкой, а чуть ниже нас — другой треугольник Славинский, Охотников, Сердюк. Плазма спокойная, и баранка кажется высеченной из белейшего мрамора. Мы опускаемся ниже, а треугольник предыдущей вахты начинает подыматься, на секунду мы совмещаемся, проходим друг сквозь друга, и в этот миг они передают нам управление. Короткий миг, но плазма отзывается на него — огненный тор вздрагивает, по его поверхности пробегает мелкая, темная рябь, мы быстро успокаиваем ее, а тем временем тройка Славинского проходит сквозь слои защиты и исчезает. Смену сдали — смену приняли. Мы фиксируем позицию над плазменным тором и сливаемся вместе с плазмой в единый (субъект-объект) управляемый комплекс. Может быть, мы за это и любим свою работу, что в такие минуты, если, конечно, все идет нормально, мы испытываем нечто вроде нирваны — чувство ровного покоя, уверенного в себе могущества. (Разумеется, плазма, которую мы видим и которой управляем, это тоже не настоящая плазма, а ее семантический образ. Но иллюзия, что мы действительно сидим в реакторе, — полная. Тем более, что всякое наше мысленное воздействие на образ плазмы тут же передается через шлемы и каналы, через когиторные цепи на мощные магнитные бичи и ловушки и, в конечном счете, на реальную плазму)… Как всегда, вахта кончилась неожиданно — казалось, прошло всего 2–3 минуты с тех пор, как мы приступили, а вот уже появилась смена. Жалкая смена. От верхней стенки реактора спускались две светящиеся точки — Славинский и Охотников. Славинский первый включился в управление, мы образовали тетраэдр — нормальную рабочую фигуру, которую, кстати говоря, Платон сопоставлял со стихией огня. Для работы с плазмой эта фигура оптимальна, так бы и держать, но увы… Я отсоединился, и мое место занял Охотников, после этого отстегнулся и Деденко. В оставшемся треугольнике явно доминировал Богдан, и передача прошла так гладко, что плазма и не дрогнула. Мы поднялись вверх и вышли из реактора. Расплату за шесть часов эйфории и нирваны чувствуешь сразу же, как только снимаешь шлем. Некоторое время мы собирались с силами, ощущая в теле знакомую опустошенность, затем, шатаясь, как пьяные, встали и побрели в свои каюты. Мы чувствовали себя полностью выкачанными и разбитыми, а что будет с Богданом после двух смен? Перед тем, как рухнуть на койку и заснуть, я успел подумать, что предсказание Вараксы, кажется, тьфу-тьфу-тьфу, не сбывается, пока что идем без помех… без помех… совсем без помех… вот только этот проклятый звон, распроклятый, чертов звон, острый, как циркульная пила, прямо по ушам зачем он тут нужен, что ему от меня надо? ах да… это будильник… свои пять часов я уже отоспал… вот черт!., обидно — даже и не заметил… а сейчас надо вставать — опять моя вахта. Я обнаружил, что уже сижу на койке, но глаза открыть еще не могу — какие бы это домкратики придумать, чтобы веки поднять после такого сна… Наконец и глаза открылись. Слава богу, что одеваться не надо — в одежде спал, только сапоги какая-то добрая душа стянула. Видимо, та же душа позаботилась и о моем не то обеде, не то ужине — на столике у иллюминатора стояли два термоса, побольше с бульоном, поменьше с кофе, лежала плитка горького шоколада, еще были гренки и ломоть соевого бифштекса — на тарелке из гофрированной фольги. Что ж, спасибо! Прихлебывая бульон, я глядел в иллюминатор. Солнце уже садилось, и вид у него был нормальный, и, судя по всему, за те часы, что я спал, ничего страшного не приключилось. В усилительной я появился первый и сразу же заметил что-то странное в позах Славинского и Охотникова. У меня екнуло сердце. Я бросился сначала к одному, потом к другому, поднял забрала их шлемов. Оба были без сознания. Когда они отключились? Почему? И как пилоты этого не заметили? Но все это было не важно. Главное, что Варакса работает вторую вахту подряд и неизвестно, сколько уже времени держит плазму в одиночку. В усилительную ввалились Сердюк и Деденко. Чтобы все понять, им хватило одного взгляда. Мы просились к своим местам и натянули шлемы. Через секунду мы были уже на первом уровне погружения. Здесь мы задержались ровно столько, сколько понадобилось, чтобы доложить о случившемся пилотам. Они вызвали помощь, а мы нырнули в реактор. Над раскаленным тором висела одинокая звездочка, Мы спикировали на нее соколами, буквально выдрали у Вараксы управление, приняли его на себя, а Богдана мощным ментальным импульсом вышвырнули за пределы реактора. Трудно было судить, в каком он состоянии, но мы знали, что в случае чего помощь ему окажут. Нашей заботой была плазма. С ней было плохо. Плазма была нехороша. Смертельно-бледный лиловый тор дергался и трясся. По баранке ползли вздутия и утолщения, пробегала рябь, она пульсировала, приближаясь к стенкам реактора на опасное расстояние. Заполняющая камеру золотистая аура, идеальная среда для передачи наших мысленных приказов на образ плазмы, вдруг помутнела и стала тугопроходимой. Огненное кольцо плохо реагировало на наши усилия — с задержкой, не сразу, а то и вообще никак. Кажется, мрачное пророчество Богдана сбывалось. Было ясно, что реактор придется гасить, но для этого сначала нужно сесть. Тут все зависело от пилотов — как быстро они почувствуют опасность и отыщут подходящую площадку. Поторопить бы их! Но проклятый конструктивный просчет не давал возможности связаться с ними из реактора. Огненная баранка словно взбесилась. Она извивалась червяком, в ее теле струились кроваво-рубиновые прожилки, поверхность, помимо ряби, стали покрывать мелкие темные пятна — как шкуру леопарда. Мы напрягались как могли, пытаясь хоть как-то утихомирить ее бешеную пляску. Нас швыряло туда-сюда по всему рабочему объему. Секунды шли, безумные пульсации все нарастали, и с очередным ударом нас, всех троих, вышвырнуло за пределы реактора — на первый уровень. Плазма осталась без контроля! Мы ринулись обратно; набухшая, мечущаяся баранка выбросила нас назад. Снова нырок — и снова назад. Сколько раз так повторялось, не знаю, не считал. Но за те короткие доли секунды, когда мы были на первом уровне, пилоты успели нам передать, что «Цандер» садится и что надо продержаться еще пару минут. Может, это нас и утешило бы, но на первом уровне мы увидели нечто еще более страшное, чем взбесившаяся плазма на втором. Этого не могло быть, но это было. Огненный человек стоял в метре от нас, в центре усилительной. Черный скелет, облаженный в огненную плоть, пронизанную сотнями тончайших плазменных прожилок, — на анатомическом атласе они соответствовали бы нервной системе. Этого не могло быть — на первом уровне можно было видеть лишь тех, на ком шлемы, больше никого. Но это было. И был это, конечно, Варакса, кто же еще?! Огненный человек стоял неподвижно, наклонив голову, как будто прислушивался к тому, что творилось у него под ногами. А под ногами у него, под четырьмя слоями защиты, в чреве реактора был ад. Плазма заполнила весь рабочий объем, выла и ревела, и каким чудом она не касалась стенок, я не знаю. Мы не могли продержаться на втором уровне ни единой микросекунды — нас тут же выбрасывало обратно. И, наконец, случилось. Плазма коснулась стенок реактора. В мгновения смертельного отчаяния сознание работает на пределе, вбирая все мельчайшие подробности окружения, перерабатывая информацию с огромной скоростью, так, что быстрый поток времени кажется вязким, как струя липкой патоки. Это обыкновенное человеческое сознание. А мы представляли собой три слившихся воедино разума, усиленные семантическим полем когитора. Мы видели все. Счет шел уже не на микросекунды, в ход шли нано-, а может быть, даже и пикосекунды. Вот протуберанец искусственного солнца лизнул стенку разрядной камеры. Через одну микросекунду весь «Цандер» должен был превратиться в пар. Этого не произошло. Просто в корпусе появилась аккуратная дыра диаметром около метра. Она проходила через бланкет и нейтронную защиту, через внешнюю защиту и через все промежуточные слои. И дыра эта образовалась как раз на том месте, где стоял огненный человек, так что на короткую долю мига он повис в пустоте. Наносекунду спустя его не стало, черный скелет сгинул, а огненный столб, протянувшийся в усилительную, коснулся ее потолка. Следующие несколько наносекунд толстый огненный шнур перетекает из дыры в полу в верхнюю дыру, затем внезапно становится темно и тихо, но тишину нарушает тяжелый грохот, и мощный удар сбрасывает наши тела в реальном мире с кресел — «Цандер» рухнул на грунт. Я сорвал шлем: вокруг был мрак, только сквозь дыру в потолке проникал кошмарный белый свет. Здесь в моей памяти провал. Сколько я потом ни пытался, так и не смог вспомнить, как оказался снаружи. Никакого перехода не было — вот я валяюсь на полу усилительной и нащупываю руками края ведущей в реактор дыры, а вот я уже стою метрах в сорока от «Цандера», на пологом склоне небольшого ущелья у подножия горы, а за моей спиной вертикальная гранитная стена, и ноги мои по колено в потоках воды от растаявшего снега и льда, и вс, е окутано плотным облаком пара, но даже сквозь него можно разглядеть стремительно уменьшающуюся — в яркости звезду, возносящуюся в зенит. После нам рассказали, что ее засекли во многих обсерваториях и даже рассчитали ее орбиту. Двигаясь по самой минимальной траектории, звезда уносилась к Солнцу. Но это было после, а пока что я смотрел ей вслед до тех пор, пока яркость ее не уменьшилась и она не затерялась среди других звезд, проявлявшихся по мере того, как рассеивалось облако пара. Лишь тогда я опустил голову и впервые увидел, что сталось с самолетом сверху дыра, на корпусе вмятины, многие иллюминаторы выбиты, оплавленные титановые крылья перекорежены и бессильно обвисли. От эмблемы в носовой части — пляшущей в огне саламандры — почти ничего не осталось. Мне стало жалко старика «Цандера» — этого доброго левиафана, из которого ушла его огненная душа. Ему уже не летать в вольных просторах пятого и шестого океанов, отныне он прикован к этому склону и будет так валяться, зияя темными провалами люков и иллюминаторов, до тех пор, пока не прилетит демонтажная бригада и не разберет его на части, чтобы вывести домой. А может, даже и это сочтут нерентабельным, и, возможно, так даже лучше… Я почувствовал холод и хотел было вернуться в самолет, но с места стронуться не мог — оказалось, что я стою, вмороженный в лед. Расплавленный звездой снег успел схватиться. Пришлось звать на помощь, ждать, пока не прибегут ребята с шанцевым инструментом и не начнут с шутками и гоготаньем вырубать меня из плена. (Впрочем, в гоготе их слышались некоторые истерические нотки.) Я послужил своеобразным громоотводом для разрядки нервного напряжения, и этому я был рад, но каких только перлов бортового остроумия не обрушилось на мою голову!.. И, как по уговору, о главном все молчали. Лишь гораздо позже, когда в кают-компании весь свободный от работ экипаж сидел, натянув на себя всю одежду, какая только нашлась, и кутался в одеяла, а радисты, запустив маломощный аварийный генератор, пытались пробиться сквозь помехи до центра управления полетом, а кок и его помощники варили в камбузе суп на импровизированной печке, растапливая ее мебелью и деревянной тарой, тогда только мы все разом заговорили о Вараксе. Значит, так. Всего, что случилось, быть не могло. Термоядерные реакторы в принципе безопасны. При малейшем отказе оборудования и нарушения режима работы они просто гаснут. А если уж дело дошло до того, что плазма коснулась стенок — тогда все мы должны были мгновенно испариться. Не произошло ни того, ни другого. Далее. Когда огненный шнур протекал через усилительную, мы не сгорели и даже не облучились, как будто плазма оделась в непроницаемую шубу, сквозь которую проходило лишь слабенькое световое излучение. Единственный вред, причиненный плазмой, — оплавленный корпус «Цандера». Надо полагать, когда снаружи плазма перестраивалась в звезду, она не смогла удержать от утечки какую-то долю тепловой энергии. А может быть, эта энергия понадобилась звезде для приобретения импульса, чтобы уйти вверх. Как бы то ни было, звезда удивительно быстро убралась прочь от «Цандера». Повиси она еще пару секунд неподвижно, и под ней, в обширном озере кипящих горных пород, плавала бы титановая лужица. Да, звезда вела себя очень, я бы сказал, гуманно. Впоследствии ученые мужи с глубокомысленным видом толковали нам про бифуркации и синергетические узлы, про диссипативные структуры и редчайший случай самообразования плазменного объекта типа громадной шаровой молний и т. д. и т. п. Мы слушали, кивали головами и не возражали. Мы-то знали, что произошло, но разве об этом можно было рассказать? Мнения наши разделялись лишь по следующему: одни считали, что Варакса случайно оказался на пути у взбунтовавшейся разумной плазмы, а другие что своего разума у нее не было, пока Богдан не использовал трагическую ситуацию в своих целях и не поменял коллоидное тело на плазменное. — Интересно, — сказал кто-то, — встретит ли он кого-нибудь там, на Солнце, когда туда доберется? (Никто не сомневался, что звезда направится именно к Солнцу — где еще было для нее место?) А кто-то пробурчал: — Не удивлюсь, если вскорости пятна на Солнце сложатся в теорему Пифагора… Времени, чтобы обсудить все подробно, у нас было достаточно. На леднике мы провели почти неделю. Радиосвязь была парализована магнитной бурей, и нашли нас не сразу. Это была самая сильная магнитная буря за последние полтора века, и в те дни роскошные полярные сияния можно было наблюдать даже в средних и субтропических широтах.