Феррара

Девушка в бело-розовых носках-овечках, с вывязанными на них ушами и глазами, лежала на кожаном диване в холле, подложив под спину расшитую бисером подушку. Терзала айфон. Служитель в расписной попугайской куртке как раз поставил перед ней на стол чашку. Она поблагодарила его кивком. «Чья-то дочка», – решил Аркадий и прошел к стойке регистрации.

Он путешествовал налегке, как настоящие мужчины. Один потертый чемоданчик. Семь пар носков и трусов. Пара плавок. Шлепанцы. Шорты. Три футболки. Две рубашки. И костюм, который на плечах. Ему посоветовали съездить в Феррару. Отдохнуть. Отоспаться. «Спится, как нигде. И женщины чувственны до безумия. Только не пугайся голосов, там они звучат повсюду». Феррара – старинный итальянский город, новый курорт деловых людей, в прошлом – богемное местечко.

– Не желаете ли фруктовый напиток из тамаринда?

У напитка вкус был как у пыльных книжных страниц.

– Еще чашечку?

Он отказался.

В номере за тонкой дверью (пальцем надави – прожмешь дырку с лучами-трещинами) длинные марлевые занавески обнимали закат. Простая в доску кровать. Скрипучий шкаф-гардероб. Ни льва, ни колдуньи. Стол – полированное чудовище. Отличный повод начать писать.

– Обедают у нас в восемь.

Он не хотел спускаться к обеду, повалился в кровать. Из тумбочки у кровати, из верхнего ящика, заунывно, со страшным акцентом, вещал путеводитель: «…отсюда Вы легко добраться по железнодорожной ветке… два-три часа до Флоренции, полтора-два до Венеции. Замки семьи д’Эсте. Петрарка. Тициан. В нескольких минутах ходьбы Вы сможете посетить наиболее важные места художественных, исторических и религиозных интересов… Алмазный дворец. Музеи. Галереи. Уникальный архитектурный стиль: смесь средневековья и Ренессанса. Можете пользоваться нашим щедрым завтраком, обогащенным выпечкой и вкусными тортами ручной работы… Здание гостиницы было реконструировано в 2000 году. Принимаются кредитные карты».

Легкие, словно бумажные, одеяла, молодые, без единой морщинки, простыни, подушки, набитые лавандой. «Вот почему у них так спится», – едва успел подумать и провалился вниз, на первый этаж и еще ниже, в адскую кухню, где по разделочным доскам стучали мясницкими ножами поварята-дьяволята. Сквозь бурлящий котел он вышел на пьяный луг. Вдохнул медовый аромат. Ноги его подкосились, и он полетел с откоса в кровавые волны, с белой пеной стирального порошка, которую взбивали голорукие прачки. Одна из них обратила к нему лицо – в рамке белокурых кудрей, красный нос-пимпочка, горячий на ощупь. Прижалась носом к его щеке. «Любовник, проснись».

Он открыл глаза. Солнце шмыгало по комнате. Вчера он забыл закрыть окно, разинутым ртом оно улыбалось. На трехногом умывальнике в медном тазу плавали фиалки. Вымылся фиалковой водой, плеснул в лицо – освежился. Полотенце с вышитыми углами. Небеленый лен. И, сам себе не веря, поцеловал уголок. На губах остался привкус талька.

Несколько человек сидели в холле, дожидаясь гида. Гид, с черными усами, закрученными в кольца на щеках, появился. В стоптанных сандалиях на смуглую босую ногу, в рубашке с закатанными рукавами и почему-то в гигантском сомбреро. Захлопал по ляжкам, забулькал, как детский петушок-свистулька с водой, и оказалось, что, кроме своего, он не знает ни одного дополнительного языка. Но мимика его была столь выразительна, что слова ни к чему не обязывали.

В столовой ветер играл пустотой. Поднимал скатерти, складывал из них гигантские конверты. Пустые, без посланий внутри. Только вчерашняя девушка сидела за столиком у окна. Как наказанная за капризы, будто родители оставили ее доедать овсянку. Начищенное серебро кололо глаз. Официант в белых перчатках. Аркадию налили из кофейника, положили горку блинов на тарелку.

«Мне не нужно выдумывать связь с подростком, восхищенно разглядывать каждую чувственную девочку, воображая ее порочной лолитой, чтобы потом отбиваться от нападок в совращении малолетних, блистать фотопортретом на обложке «Плейбоя» и каждый раз подчеркивать, что я всего лишь писатель и живу среди литературных образов».

– Вот как? – спросила она, как будто услышала его мысли. Или догадалась по выражению лица. Или просто задала вопрос ни о чем, ни к чему.

– Прости? – он по-птичьи склонил голову к плечу.

– Не прощу, – она отвернулась к окну.

«Где же твои родители?», – подумал он, разворачивая салфетку с венком незабудок по центру.

– Умерли давным-давно, – ответила она, не поворачивая головы.

«Ты словно читаешь мои мысли», – снова подумал он.

– Да, я это делаю, – на этот раз она повернулась. В глазах цвели незабудки. – Люди редко думают о чем-нибудь сложном. Обычно их мысли читать довольно просто.

– О чем я сейчас думаю?

– Об апельсинах, – не задумываясь, соврала она.

– Меня зовут Аркадий.

– Арк? – с усилием выговорила она, подлаживаясь под чужой язык. – В Ферраре много арок. Станешь своим. Ты уже был на улице Сводов?

Он не ответил. Нож и вилка. Разрезал, подцепил:

– Пресные блины.

– Масло все исправит, – сказала она с такой уверенностью, как будто отвечала и за масло, и за повара, и за маслобойку, которая взбивала это масло, и за корову, которая дала молоко. И в самом деле – неизгладимый солоноватый вкус украсил пресный блинчик как корона.

– Эмилия, – представилась она и щелкнула пальцами, подзывая официанта. Тот принес ей кофе, не налил из кофейника, принес в большой чашке, похожей на пиалу для бульона. – Мое лекарство, – пояснила она, замечая удивление Аркадия.

Она лечилась горьким, как сок алоэ, кофе, смешанным с кардамоном. Никто в здравом уме не стал бы пить этот напиток дьявола.

Аркадий сменил тему на ту, что была ближе к сегодня:

– Кто живет в городе?

– Поэты, художники, аптекари, рестораторы, музейщики, отельщики. Теперь ты живешь.

– Ну, я-то турист…

– Откуда ты знаешь? – улыбнулась она. Улыбнулась настоящей улыбкой, с зубами, с растянутыми до края щек алыми губами. Глаза сузились в щелки, продлились к вискам «гусиными лапками». Ресницы торчали остро и бархатно. Эмилия, будто застыла в своей улыбке. И тут же, разрушая скульптуру тела, потянулась к чашке, подхватила ее со стола обеими руками, как святой взял бы череп еретика, чтобы в последний раз заклясть его, наставить не при жизни, так хоть после смерти.

***

Аркадий гулял по улицам древнего города, дворцы западали в душу. Он дышал самыми верхушками легких. И был уверен – прерван процесс старения. Окисление перечеркнуто двумя жирными линиями. Клетки благодарно вздыхают. А свободные радикалы лопаются, как мыльные пузыри.

Реторты, колбы и перегонные алхимические кубы в витринах аптек разлетелись в куски, когда он увидел ее. Она сидела на площади, прислонившись к позорному столбу, заведя за него руки, ноги скрещены, как у старика-турка, тощие, серые от пыли, лодыжки. Сделала вид, что не видит его. Он прошел мимо, уловив ее запах: пота, фиалковой воды и лавандовых подушек. Не мог дождаться, когда увидит ее за ужином. Она не пришла. И фирменный макаронный пирог с тыквой показался ему пресным, как утренние блины, только на этот раз его не спасло даже масло.

В номере он погладил чудовище-стол рукой. Раз, другой. Сел, поставил локти на полированную столешницу. Вот так, никакого пиетета. На бланке отеля написал: «Я встретил ее в гостинице. Девушка в бело-розовых носках-овечках…». И подумал: «Кем я, черт побери, себя возомнил?» – смял лист и бросил в мусорную корзину. Забрался в душевую кабину, на дверцах которой была наклеена пленка из средневековых кирпичей. Пропарил кости. Хоть в окно вливалась теплая вечерняя влажность, не закрыл ни окон, ни ставень. «Не беда, не озябну», – решил, вспенивая мыльный цветок, то ли гвоздика, то ли хризантема. Вытерся одним полотенцем, обкрутился другим, и еще осталось для лица и еще размером чуть больше. Не скупятся они на полотенца. Интересно, меняют, как положено? Или раз в неделю? Он не позволит себя дурить, чуть что скандал закатит, будь здоров. А то думают себе, гости мол, медведи сиволапые, зачем им свежие полотенца?

– А что он здесь забыл? – отчетливо спросили из одного угла.

– Он здесь впервые, – ответили из другого.

– Что же он ищет?

– Может быть, вдохновение?

– Вдохновение в шкафу между пиджаком и брюками висит, – голоса стихли.

Он оглядывался, дрожал, завернутый в полотенце. Но в мирно открытые ставни влетал седеющий вечер. В коридоре послышались шаги и голос, схожий с тем, что прозвучал из угла первым, грубо спросил снова, зачем-то по-французски:

– Паулина, дрянь этакая, где ты ходишь?

Невидимая Паулина не ответила, но он сразу успокоился. А на секунду было подумал, правы те, кто предупреждал его о голосах. Все чушь и муть, и нервы ни к черту, расшатаны, как игла в старом проигрывателе.

Смеясь над собой, почесывая голову, он открыл шкаф. Пиджак, брюки, нет между ними никакого вдохновения. И как оно должно выглядеть, вдохновение? Кусок газового шарфа? Рулон полотна? Шляпа в дырках? И что с ним делать, если бы оно и впрямь оказалось в шкафу. Нужно ли оно ему? А он ему?

Вдохновение – бесполое создание, бескрылый гений, рожденный от непорочного зачатия матерью-девственницей. Но после его рождения уже никто не верил в то, что она девственницей и осталась. «Ребенок прошел по твоим путям», – кричали ей в лицо. «Он разорвал тебя изнутри». «Почему ты не могла столь же непорочно родить: без боли, без криков, без разрывов?» «Тебя же теперь шить-не-перешить», – возмущался доктор в белой маске, с белыми, по локоть в муке, руками. «Вот так скрываемся от докторов, тянем до последней минуты. Надеемся, что все рассосется. Само собой разойдется по организму. Ага, вдруг расплавятся синие глаза младенца, растекутся его пальцы и пяточки, и мозг под скорлупкой молодого грецкого ореха, так и останется нежной соединительной тканью, не превратиться в орган мысли.