Феррарский карнавал

По дворцу д'Эсте в Ферраре проносился буйный карнавальный хоровод, точно огненный жеребец, что, сбросив наездника, без узды мчится на простор.

В парадном покое дворца сидел на возвышении брат герцога, кардинал Ипполито[1], в кругу ученых острословов и блистающих умом красавиц. Пресытясь праздничной суетой, избранное общество с изысканной томностью раскинулось в мягких креслах, поставленных на возвышении. Вдыхая утонченными чувствами аромат веселья, незримо, по ощутимо пропитавший зал, гости услаждались легкой беседой, которая грациозно порхала от высокого к низменному, от глубокого к пустому.

Мессир Лудовико Ариосто, придворный поэт кардинала, только что рассказал, как напротив, в нише за померанцевым деревом, он подслушал нежное воркование переодетого капуцином бакалавра Тимотео Шелладини с Бьянкой Джованной, юной придворной дамой герцогини Лукреции[2].

– Вашему высокопреосвященству известно, – обратился он к кардиналу, – известно и вам, господа, как косноязычен обычно добрейший наш Тимотео. Но послушали бы вы, каким он стад вдруг красноречивым. Слова столь резво слетали с его губ, что triumviri amoris порадовались бы, глядючи на него. Так любовь внушает нужные слова немотствующему.

– Разве не такова же, друг Лудовико, любая страсть? – спросил кардинал. – Мне кажется, любая подлинная страсть на какой-то миг превращает в Демосфена всякого, даже отдаленно не причастного гуманизму.

– Прошу прощения у вашего высокопреосвященства, – возразил Ариост; нагнувшись, он только что поднес к губам розовый бутон, брошенный ему белой женской рукой, – прошу прощения за то, что я дерзаю возразить вашему высокопреосвященству. Подлинная страсть даже невежду учит мыслить и чувствовать по-иному; но говорить по-иному она учит лишь нас, тех, кто насквозь пропитан духом гуманизма. Страсть плебея может самим наличием своим оказать художественное воздействие на других; однако выражение ее, способы, какими он пытается ее выразить, зачастую смешны и всегда некрасивы.

Но кардинал доказывал противное и собирался было привести новые доводы, как вдруг у портала, ведущего сюда, в пиршественный покой, поднялся громкий шум.

Уродливая, грязная, сморщенная старуха пыталась там проникнуть через порог. Герцогские швейцарцы алебардщики не пускали ее, а она, поводя безумными глазами и издавая бессвязные вопли, рвалась в зал. Эту сцену наблюдали кавалеры из свиты герцога; приняв ее за маскарадную шутку, они вмешались в спор и впустили старуху.

Она остановилась посреди зала в кольце смеющихся масок, в круговороте буйного карнавала, который проносился по дворцу, точно огненный жеребец, что, избавясь от наездника, мчится на простор. Хилая, дряхлая, уродливая, в убогих пестрых лохмотьях, остановилась она посреди зала, ослепленная светом, сиявшим вокруг нее, оглушенная шумом, не умолкавшим вокруг нее, и растерянно, беспомощно озиралась по сторонам алчущими глазами, в которых ярким пламенем полыхала ненависть.

Кардинал зорким взглядом сразу же узнал старуху. Узнал в ней мать соблазненной им и бросившейся в По Лауры Патанеи. Его приятели тоже узнали ее, и один из них, нагнувшись к уху кардинала, шепотом спросил, не удалить ли старую каргу.

Ни одна черточка не дрогнула в лице Ипполито, когда он заметил старуху. С легкой сытой усмешкой, все в той же изысканно томной и надменной позе, раскинулся он в мягких креслах; стройные пальцы скульптурно спокойной правой руки сжимали ножку бокала.

– Чего ради мне удалять эту старуху, друзья? – спокойно и громко ответил он на заданный шепотом вопрос. – Наоборот, прошу вас, приведите ее ко мне. Видите, как она оробела и растерялась. – И улыбнулся, обратясь к Ариосту: – Я хочу послушать, что она скажет. Сдается мне, это будет великолепным подтверждением моего тезиса.

Старуху подвели к кардиналу. Толпа гостей обступила их, и на старуху обрушился водопад глумливого смеха.

– Ты явилась, – начал Ипполито своим до вкрадчивости кротким голосом, не громким и не тихим, но от которого тотчас же умолкал всякий, – ты явилась сказать мне, что я соблазнил твою дочь и толкнул ее в волны По. Не правда ли, ты для этого стоишь передо мной? Так говори же, Мария Патанеи, я желаю тебя послушать.

Едва старая женщина услыхала голос кардинала и встретила взгляд его усталых, холодных глаз, как смущение перед непривычной роскошью и все другие чувства исчезли, обратились в пепел, спаленные огнем ненависти.

И она заговорила: сперва голос ее дрожал и срывался, но мало-помалу становился все тверже и уверенней. Всю свою беспредельную, бездонную, как морская пучина, боль собрала она в ком и швырнула в бледное, усталое чело кардинала, чье невозмутимое спокойствие распаляло ее сильнее, чем самая язвительная издевка. И меткие сравнения, смелые, гордые слова нашлись вдруг у нее; речь ее бурлила кровью и жизнью, сверкала яркими образами, живыми, огненными красками.

Дамы и кавалеры вокруг них, сперва поднявшие было старуху на смех, онемели, подавленные силой ее слов. На лицах проступило выражение тягостной неловкости, перешедшее в непритворное сострадание. Немногие способны были слушать внимательно и придирчиво, подобно кардиналу и кружку его приближенных.

Но вдруг Ипполито кивнул двум гвардейцам.

– Она мне надоела, – промолвил он и отвернулся.

Швейцарцы вывели старуху. Толпа рассеялась, веселье и танцы вновь заполонили зал.

Сидевшие на возвышении молчали. Первым подал голос Ариост:

– Она говорила превосходно. Мы должны быть признательны его высокопреосвященству за доставленное удовольствие.

Кардинал тем временем поднялся с кресла. У входа в зал он увидел Джулию Фарнезе[3], юную любовницу папы, от ее сияющей красоты у него так же радостно билось сердце, как от бокала ароматного вина или от совершенного творения античности.

Тщательно застегивая перчатку на правой руке, он небрежно бросил в ответ:

– Н-да, она говорила превосходно. Только зубы у нее чересчур гнилые!

Простившись легким дружелюбным кивком, он спустился с возвышения и направился навстречу юной улыбающейся Джулии, чтобы поцеловать ей руку.

А по залу проносился буйный карнавальный хоровод, точно огненный жеребец, что, избавясь от наездника, мчится на простор.