Филозофия Шаи Дынькина

Шая Дынькин признал меня искренним другом. Шая Дынькин занимается рыбой, я — литературой. Он уже совсем старый еврей, я еще молодой человек. Вся его жизнь — в прошлом, моя — в будущем. Он — философ, я — реалист. Он — «внепартийный политик», я — коммунист. Он грамоту едва знает и имеет «швистящее произношение», а я воспитан на классиках. Одним словом, сплошные контрасты. Но если бы вы знали, какие мы с ним друзья!

— Искренний друг познавается в беде, — говорит Дынькин, — и я вижу, что вы мне друг.

— Хотя убеждения наши расходятся, — отвечаю я, — тем не менее…

— Что вы говорите, убеждения? Убеждения — ветер. Сегодня дует в лицо, завтра в макушку. Я тоже имел убеждение: хотел в Палестину. Сорок лет хотел только в Палестину, но пришла революция, по всей стране подул ветер, и я не попал в Палестину. Вот вам ваши убеждения. Вы еще совсем молодой человек, чтобы так говорить…

Пять часов вечера. Дынькин свободен. Мне тоже спешить некуда. Сидим и беседуем. Как хорошо с другом, даже в Бобровицах! Дынькин излагает свой взгляд на нэп. Он давно уже обещал поговорить со мной на эту тему.

— Царь Давид сказал, — начинает Дынькин, — «я от всех учусь и от дурака тоже, ибо и дурак может высказать разумное слово». Так слушайте с головой и, выбравши интересующих слов моей мысли, передайте гласности.

Раньше чем приступить к передаче «интересующих слов дынькинских мыслей», считаю нелишним объяснить историю нашего знакомства. Шая Дынькин попал как-то на собрание торговцев при товарной бирже уездного городка. По простоте душевной он смешал собрание с базаром и выступил с чересчур резкой по тому времени и по обычаям того города критикой налогового аппарата. Дынькин сказал:

— Граждане и товарищи! В данное время повторяется как бы прежняя история. Наблюдается упадок в торговле. Я над этим раздумываюсь и думаю, что следует над этим подзадуматься всем, не засорен ли в этом аппарате какой-либо гвинт, что ввиду того торгово-промышленный аппарат начал плохо работать. И я говорю: этот гвинт надо прочистить, поправить, а потом помазать, и будет все хорошо. Какой же этот гвинт? Наверно, налоговый, на котором упирается увесь упомянутый аппарат, если я не ошибаюсь, а если ошибаюсь, то извиняюсь.

Извинение не помогло, ибо на собрании сидел фининспектор Еремин, и Дынькин попал под суд. Тут-то я и познакомился с Шаей Дынькиным. Он обратился ко мне с письмом, я еще кое-куда, — и Дынькина оставили в покое. С тех пор я стал искренним другом Дынькина. «Есть легенда, — писал мне Дынькин в благодарственном письме, — ехал Билан на своем осле и выехал на пустопорожнее место. Стоит осел и не знает, куда завернуть. А Билан взял палку и бьет осла. „За что ты меня бьешь? — заплакал осел. — Я тебе верно служил“. — „Если бы у меня була сашка, — ответил Билан, — я б тебе зарубал“. Фининспектор Еремин — что тот Билан, а я — что тот осел. Я хотел помочь хозяину и найти верную дорогу, а Еремин, если бы у него была сашка, он бы меня зарубал. Но вас я понял искренним человеком, и вы поняли меня, мою мысль. Я верю, что скоро все поймут, и тогда некультурный народ Советской Расеи выпередит и протерет дорогу всему надземному миру, и мы достигнем задуманную цель дальновидного нашего великого вождя Владимира Ильича. С совершенным почтением уважающий вас Шая Дынькин. Бобровицы. Рыбный базар».

А в следующем письме Дынькин ставил вопрос еще яснее, он вызывал меня в гости, чтобы совместно обсудить «интересующих слов его мысли». «Приглядаясь и соображаясь с политикой внутренней и внешней, — писал Дынькин, — и будучи совсем не враг нашей стране, я был бы очень признателен вам, если бы вы разрешили мне отнести расходы по вашей поездке в Бобровицы за мой счет. Как старый общественник и торговопромышленник, я не сожалею средств для выяснения истины. А пока желаю всего хорошего всем руководящим, и вам в том числе, проводить работу плодотворно в пользу нашей страны и всего мира, и в том числе и нам, частным и честным гражданам. Ваш Дынькин».

Вскоре по получении этого письма я попал в Бобровицы.

— Вы холостой будете? — И не ожидая ответа: —Так вам таки хорошо. А мне что делать? Полна хата дочек. Сколько надо сидеть на папашиной шее?

Вздохнул, задумался. По лицу пробежала тень.

— Старшую видели? Красавица. Интеллигентная нежная дите. Тоже ученая.

Быстро встал, приоткрыл двери.

— Двосечка, дочка моя! Поставь самовар. И что ты там все пораешься? Заходи, посидим, может, и тебе будет польза.

За дверью смятенье и шум.

— 3 варением?

— А почему бы нет? Всем можно, а нам нельзя! — И, обернувшись ко мне, — лукаво: — Сейчас увидите. Полная красавица!

Пауза. Дынькин несколько раз встает, садится, пройдет по комнате, остановится. Речь будет, видно, ответственная.

— В гимназии я не учился, — продолжает он, — поэтому выбросите грубые и глупые слова. Выговор мой тоже не литературный, но я думаю, что продать полтора фунта леща или щуки на субботу можно без литературы, лишь бы она свежая була. Главное то, что слова мои жизненные, и если вы, как поэт и спец, их оформите, то будет большой ефект. Итак, слушайте мой взгляд на нэп и только не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают.

Дынькин становится посреди комнаты и приступает к изложению своей точки зрения на нэп.

— Частные торговопромышленники знают себе цену, и их ценит весь надземный мир, и Советское государство тоже ценит и не называет уже «ньепами» или «спекулянт», а «частные хозяйственники». Частные — это те пчелы, которые летают по полям, лугам и лесам, собирают мэд, несут в свои ульи для себя и своих детей. Пчеловод, зная натуру пчел, забирает излишек, оставляя для питания и дальнейшего существования сколько надо. Если же пчеловод не знает натуры пчел и забирает весь мэд, пчелы разлетаются, и нет ни пчел, и нет ни мэду. Вот самое важное, и это я прошу записать. Теперь нам говорят: даем второй нэп. Частные знают это слово. В 1922 году было тоже сказано: даем нэп всурьез и надолго. И я помню слова Наркомторга, что отбирать частный капитал нельзя и не будем. Ничего себе слова! Дай вам бог здоровья… А наконец что было? Отобрали! Не метем, то качаньем. Не военно-коммунизем, то налогами разными. Но ведь это одно и то же: капитал забрали… Вы, может, слыхали или учились, моя Двосечка учила: есть зверек маленький, но кошка на ем хорошая, блюстящая. Хитрый, неуловим. Поймать его трудно, и название ему — бобер. Вот узнали его натуру; он идет постоянно по одному следу, то ись по тому же самому следу, который он пройшел раз. Вот ему ставят клетку на его стежке, и он, придя до клетки, не обойдет кругом; боится извер-нуть с этой своей стежки. Останавливается коло этой клетки, зная, что это для него поставлена, начинает плакать и идет в клетку с такой думкой: если его задушат, то все равно пропадет, ибо он извернуть боится, но если ему удастся пробить эту клетку… Вы понимаете, что я говорю? Вы только меня не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают. Частные знают, что второй нэп — это ставят клетку. Кошка хорошая, блюстящая. Вам нужен частный капитал, и не так капитал, как частную гибкость, и вы ставите клетку. Вы думаете, что научитесь, а потом нас задушите в этой клетке!

Глубокий вздох, пауза.

— И вот мы, частные, заплачем и пойдем в эту клетку. Обойти кругом нам нельзя и некуда. Хотя нам дают землю, но мы привыкли идти по нашей стежке. Мы пойдем в эту клетку с такой думкой: если нас задушат, тогда — чорти бери! — все равно пропадать. Но если нам удастся пробить эту клетку и мы попадем на свою стежку, тогда мы, частные и честные граждане, будем работать, как одна семья. Не будет дети и пасенки! Запишите, пожалуйста. Это самая главная мысль. И вообще я скажу: наша страна, я нахожу, новорожденный ребенок. Иль сказать, долгожданная дитё, которая нуждается в воспитании и развитии. Дайте нам инипеятиву, дайте нам заинтересоваться…

— А вот и я!

На пороге Двося с самоваром. За ней в дверях не менее дюжины курчавых головок. Все расплываются от улыбки, а какой-то экземпляр даже пищит от радости.

— Чай кипит, — докладывает Двося. Мы движемся целой процессией. Впереди — Шая Дынькин. Он расправил широко руки, как бы очищая дорогу. За ним я с Дзосей. Как это произошло, не знаю, но мы с ней — парой. За нами вереница дочерей, мал мала меньше. А сзади, пыхтя и отдуваясь, подпрыгивая и пошатываясь, движется с помощью хозяйки Соры сам виновник торжества — «кипячий чай».

— Вот и моя семья, — знакомит Дынькин, — чем богат, тем и рад. Двосечка, птичка моя, сыграй что-либо на гитаре.

— Вы уважаете веселое или заунывное? — это Двося спрашивает.

— Как сказать…

— Когда я одна, я играю заунывное, а так я всегда веселая.

— Это прямо замечательно…

Мы в центре внимания. Две дюжины глаз пронизывают нас насквозь.

— Ой, боже мой! Ой, горе мне, — восклицает вдруг Сора, — я не выдержку от них!

Оказывается, открутился кран, и весь стол облило кипятком. Минута смятения, мокрая скатерть закрывается полотенцем, и как будто ничего не было. Пьем чай «з вареньем». Двося достала гитару. Инцидент с краном испортил настроение, и она забыла, что должна быть «всегда» веселой. Несколько предварительных аккордов и…

— Когда она играет, я люблю мечтать, — шепчет на ухо Дынькин. — Я ей не перебиваю, и она мне не перебивает. Она свое дело знает, я свое. А ну-ка, Двося, что-либо веселое!

— Эх лаз, есцо лаз, — не вытерпел какой-то карапуз.

— Если бы моя Сора знала музыку, то я заставил бы ее даже в лавке играть, — шепчет Дынькин. — Я вам тоже советую взять жену с гитарой. Сожалеть не будете…

Беседа продолжается.

— Итак, мы кончили на интересе. Какой нам может быть интерес и какая иницеятива? Возьму пример. Если играют в карты в безденежные игры, то нет заинтересованности, бросают играть своевременно и ле-гают спать. Если же играют в денежные игры, то есть заинтересованность как одной стороне, так и другой. Одному выиграть, а другому отыграться, и играют до утра, — то ись если будем работать без интереса для себя, то какая может быть работа? Заработать кусок хлеба на день — и кончено? Хлеб и у старца есть! Мы хотим булку с маслом и сало со шкварками… При царизме наша страна не развивалась. Но тогда это была политика германского Вилегелема. А теперь, когда нет царя и нет Вилегелема, а руководящая партия, то какая должна быть, по-вашему, программа политики?.. Сора, ты же видишь, что человек хочет чай. Налей еще!.. И я говорю, что только так, а не иначе. Дайте нам, частным и честным гражданам, все гражданские права, заинтересовайте нас, и я вас уверяю, что заплутанный клубок расплутается. Дальновидный Владимир Ильич сказал: всурьез и надолго. Успомните слова великого вождя!

Прощались мы очень горячо.

— До свиданья! Прощайте!

— Будьте мне здоровеньки…

— Адье! — замахала ручками Двося.

Шая Дынькин пророчил верно: он попал в клетку. Слева от его лавки выросла кооперация с «рукопожатием», справа — госторговля со звездой. И Дынькину стало не по себе. Но «друзья познаваются в беде», и, выбравши «интересующих слов» из его последнего письма, я вновь лечу в Бобровицы. Приехал.

— Здравствуйте, здравствуйте! Очень рады!

— А Двося где?

— О-о-о… Она уже мама — Двося.

— Замужем?

— Еще как!

— А вы боялись, гражданин Дынькин?

— Конечно, боялись, — оправдывается он. — У меня целый зверинец. Хая, ставь самовар!

— 3 вареньем?

— А как же без?

— Она тоже играет на гитаре, — шепчет Шая Дынькин на ухо. — Вы видели, какая красавица? — Итак, я должен вам сказать, что мне стало очень плохо. Но не перебивайте меня и слушайте с головой. Частные торгово-промышленники, как овцы, полезны в хорошем хозяйстве. Овцы — удобная, выгодная и полезная скотина, которым корму мало требовается, уход коло их незатруднительный, а польза от их хорошая: шерсть и овчина, мясо и жир. Овец следует пускать вольно пастись по полю. Не швистать длинными цугами, не пугать собаками и не стригти часто. Если же пастухи швистят около овец своими длинными цугами, пугают собаками и забивают в одну кучу, они всегда пугаются, волнуются и не могут пастись… К чему это я веду? Вы можете это понять. Частные — те же овцы, удобная и полезная скотина. Но когда? Когда бы пастухи не пугали и не стригли каждого попавшего. А что мы видим сейчас? Еще пример скажу. Призывает до себя генерал Вандерфлит мужика и говорит: «На тебе, Иван, овечку. У ней десять фунтов. Корми и пои её, и чтобы через два года она имела опять десять фунтов». Сидит мужик и плачет: что делать? Не кормить — здохнет. Кормить — прибавит вес… Приходит цыган и спрашивает: что, мужик, плачешь? Однем словом, тут целый разговор идет. Но я скажу конец: цыган достал волка, привязал его к сараю, где овца живет, и овца на сколько покушает за день, на столько худеет от страха за волка, и через два года мужик отдал Вандерфлиту обратно овечку в десять фунтов. А смысл этой сказки вот какой. Это самое сделали с нами. Дали свободную торговлю всурьез и надолго, дали овце корму довольно, но поставили с одной стороны волка, а с другой — лёва. С одной стороны — кооперация с госторговлей, а с другой — финагент. Но овца не может иметь пользы от этого корма, ибо она кушает и оглядывается, авось изорвут ее. Скажите же, какая может быть польза, какой жир, какая, спрашивается, мясо и какой вообще аппетит?

— А вот и я!

На пороге Хая с самоваром. Она мило улыбается и стреляет мне прямо в сердце.

Мы движемся процессией в столовую. Хая рядом со мной…

— Вы уважаете музыку?

— Очень.

— «Баядерку» знаете?

. . . . . . . . . . . . . .

Шая Дынькин говорил в последнем слове так:

— Здесь, на позорной скамейке подсудимых, вместе с нами, частными и честными гражданами, сидит вся авторитетная верхушка финотдела и торготдела, и нашему обществу грозит или пять или даже все десять лет Соловков, ибо прокурор говорит: «Выщиплите сорную траву всурьез и надолго». Значит, Шая Дынькин больше не частный капитал, а Еремин — больше не фининспектор. Хорошо. С этим туда-сюда еще можно согласиться: одни давали, другие брали. Но когда гражданин прокурор говорит: оппортунизем, скатывание, сращивание, правый уклон, тут я спрашиваю: какой у Еремина или Дынькина может быть уклон? У рыбного торговца возможно одно из двух: или прибыль, или, не дай бог, убыток. Царь Давид сказал…

1927 год