Флот судного дня

Глава I

Технонезия. Дождь

Закрываешь глаза, и шум дождя заполняет тебя, вливается, как в бутылку. Сезон муссонов, набирает мускулатуру ураган «Мозес». Среда, что внутри меня, что снаружи, становится почти одинаковой, как у какого-нибудь моллюска. Душно, словно на кухне, где закрыты окна и вовсю фурычит плита, пот ползет по лбу и спине. Запах пережаренного пальмового масла подкрашен ароматами гниения из ближайшего бака для отходов. Вдобавок тихий, но емкий, грозный гул; в стенки искусственных островов бьется пучина. А бубнеж новостного сервера через динамички, встроенные в височные кости, сливается с бульканьем кальмаров, безвинно страдающих на сковороде. В этой липкой влажной среде растворяется все, даже свои имя и фамилию вспоминаешь с усилием.

Открываешь глаза – тоже с трудом, будто веки слиплись от маслянистой сырости – и видишь темное на темном, тоху ва-воху, тьму над бездной; только еле уловимая полоска отделяет струи друг от друга. Кажется, еще немного, и эти полоски сольются, вода объединится с водой.

Конечно, в свое время Господь отделил воду от воды и сказал: «Да явится суша». И возникла худо-бедно жизнь, заползала, забегала, запрыгала посуху. Но однажды Господь передумал. И опять получилось, что кругом вода, одна вода, и снизу, и сверху. «И что над нами километры воды, И что над нами бьют хвостами киты», как пел один добрый малый, когда я был совсем крошкой. Крошкой был, но уже подпевал. Разверзлись источники великой бездны, и окна небесные отворились. И все живое, вероятно, кроме того, что умеет дышать под водой, захлебнулось, откинуло копыта, отбросило коньки, не допев, не домычав, не доржав до конца. Что является весьма неприятным процессом – скажу по собственным впечатлениям.

Было лишь небольшое исключение в виде Ноя и К^о, когда «от каждой твари по паре». Как делегировались представители от каждого вида животных, по какому принципу отбирались эти аристократы животного мира – Писание умалчивает. Мы не знаем и то, в каком виде они находились на ковчеге, замороженном, эмбриональном, сублимированном или оцифрованном. Однако не рекомендую прикрывать незнание усмешками и плоскими шутками, ибо «смех глупцов – словно треск горящего хвороста под котлом».

Стали мы лучше со времен Ноя Ламеховича? Сомневаюсь. Можно сказать, большая часть того, что называется обычным бизнесом, стоит на грехе и грехом погоняет. Единственный практический вывод из этой истории – учитесь дышать в воде.

Психоаналитик скажет, что если я заморачиваюсь каким-то потопом, то у меня проблемы с либидо в предпенсионном возрасте, ибо так сказал Фрейд. Извините, может, у Зигмунда других проблем не было в моем возрасте, а если меня уволит господин Чу, то я окажусь под забором в компании с мокрицами и другими беспозвоночными…

Я с трудом сфокусировался на том, что выглядело сперва, как сильно подгоревший блин. Лицо уличного повара. Надо было еще разогнать рукой рекламные пузыри, которые дождь сгоняет под любой навес, чтоб они лезли тебе в глаза своими неоновыми надписями. Раздавались квакающие звуки, на которых тоже надо было фокусироваться, шевеля ушами, чтобы различить хотя бы самые нужные слова.

Макананму туан. Денган анда дуа рибу рупи. Ваша еда, господин. С вас четыре тысячи местных рупий.

Завысил шельма цену раза в полтора, но все равно это гроши́. Дешевое место, дешевая еда, дешевый труд, грошовая жизнь. Все шестерят, мельтешат, скачут, проявляют инициативу, трясут задом, лезут в глаза, но все очень бедные, за исключением тех, кто очень богатый. Рыночный ад, в котором, чтобы заработать монетку, надо потратить в десять раз больше усилий, телодвижений, приседаний, отжиманий, чем в рыночном раю.

А что, вкусно ведь: ми горенг, жареная лапша с креветками и всякой хренью. Только остро. Специи убивают бацилл и прочих назойливых одноклеточных, но усиленно карябают мой изношенный желудок. Когда-то белые господа приплыли в южные моря, первым делом, именно за специями и сказали цветным людям: «Ты мне нравишься, мелкий, не боишься жары и москитов. Будешь делать то, что я тебе велю. Иначе тебе не помогут ни твои боги и духи, ни твои ужимки и прыжки, ни твои луки и стрелы, я, по-любому, оторву тебе яички. Я теперь твой бог и твой дух, потому только бог и дух может делать прибыль в тысячу процентов». Как того парня звали, который здесь первый навел порядок, побив зараз арабов, индусов, персов, малайцев в битве при Диу и, что характерно, повесив затем всех пленных? Вроде Алмейда. Или Албукерки. Мало кто помнит, как его зовут, но дело его живет.

Месяц назад в двух шагах отсюда, при таком же дожде, возле такого же прилавка, на котором, правда, стояла не миска с ми горенг, а сладковатое гадо-гадо в одноразовой тарелочке с натужно мигающей рекламой на ободке, я познакомился с девушкой. У нее было красивое санскритское имя Путри – «царевна», влажная кожа цвета окружающих неоновых огней и почти что ненастоящее личико фарфоровой куклы.

Если бы она подвалила ко мне в баре, я был бы уверен в том, что она, сто процентов, местная жрица любви. В этих краях даже малолетки, едва закончив начальную школу, вертятся в барах и возле отелей, выискивая какого-нибудь мистера и предлагая единственное ценное, что у них есть, и то, что постоянно дешевеет в конкуренции с биомехами. Ведь на деньги, которые они зарабатывают, живет гурьба их меньших братьев и сестер. И их услуги должны быть дешевле, чем у «девушек, сработанных по науке», то есть секс-кукол Долли с пластиковыми гениталиями, с десятью позами так и пятью позами сяк. Да и то половину того, что они заработают телом, отнимет сутенер.

Короче, в баре я бы встал и отвалил. Но это случилось, увы, не в баре. Я тогда пялился точно так же, как сейчас, сквозь пелену дождя в ворочающийся живой мрак, и мне казалось, что в нем прячется, помимо множества непроявленных жизней, и какая-то забытая мной, но моя собственная жизнь. А затем из влажного мрака неслышно вышла Путри с каплями дождя на словно бы восковом лбу.

Она продавала безделушки в виде демонов, вырезанные из вулканического камня, и ее тонкие почти просвечивающиеся руки двигались так, будто она танцует балийский танец тари-пендет. Когда она оказалась совсем близко от меня, шепча что-то неразличимое голубоватыми губами, я предложил ей выпить и поесть, она не отказалась.

Если б я тогда подумал, а что, собственно, дальше? Что угостить эту Путри совсем не то же самое, что бросить хавчик уличной кошке или бродячей собаке… Очень скоро я сделал ей и другое предложение.

Ну а что такого особенного, я ведь состоял в браке, кажется, в мезозойскую эру – с тираннозавром женского пола. Подружки никакой нет, ни одну приличную даму не прельщают мои достоинства, каковые при ближайшем рассмотрении оказываются моими недостатками. И, между прочим, длительное воздержание вредно, а невоздержание полезно. Вон все издатели журнала «Плейбой» живут по сто лет, а режиссеры, которые выступают у актрисок в роли Зевса, то есть быка-производителя – по девяносто, как минимум. Такая была нехитрая мысль. Я и решился. А у местных женщин, которые работают на улице, не принято отказываться.

Еще раз отмечу, что у себя на родине я, конечно, никогда б не намекнул на что-то такое незнакомке, да к тому же втрое моложе. На родине я вообще муму в присутствии дам, не считая, конечно, тех, кому за семьдесят. А здесь – темная фигурка Путри, выступившая из уличной сырой мглы, мало отличалась от демонов, которых она продавала. То ли человек, то ли дух, суккуб какой-нибудь. Колебания атомов, вихрь-ревербератор, поток дхарм. Так что и никакого морального барьера не почувствовалось. Сперва.

Путри появлялась из ничего, как тень в индонезийском театре ваянг, обвивала меня, как лиана обвивает какой-нибудь неподвижный столб, проникала в разные потаенные места, насыщая их сладостью, давая на время полное умиротворение. И исчезала в никуда. Снова возникала из уличной сырости и опять пропадала. И с каждым разом я все более проклинал себя за то, что поддался этому инкубу. Вполне себе рыночному.

Ведь победить дешевую машину в конкурентной борьбе может только самое дешевое человеческое тело – и с каждым годом его услуги лишь дешевеют. Кончается все тем, что оно превращается в плантацию органов. И в финале его просто разбирают на части, потому что оно всем задолжало. Рынок франкенштейнов – биомехов, которым на карбоновый скелет натягивают трупный материал, точнее трансплантаты от ранее живших граждан – всасывает ткани и органы как колоссальный пылесос. Но это «свободный выбор на свободном рынке, вас никто не заставлял» – все устроено наилучшим образом в этом лучшем из миров. Однако и я, получается, тоже решил сорвать свой куш с чужой безысходности.

После каждой встречи с Путри я, в отличие от какого-нибудь мистера Твистера, ожидал кары небесной. Сходил, проверился к доктору-венерологу. Нет, вроде не заразила, даже новомодным синтетическим вирусом KillFrier, десять модификаций которого смастерил какой-то злюка-импотент с помощью секвенатора за пятьсот баксов.

Проверял не раз, отразились ли мои грешки на родных. Судя по страничке сына в сети, он в порядке, служит, ожидает присвоения очередного звания. И моя бывшая – в ажуре, может уже поднять кундалини до сахасрары (не очень понимаю, что это значит, но надеюсь, что речь не о сексе). Ее ГМО-котики живы и здоровы, умеют открывать холодильник когтями и радостно машут светящимися хвостиками. И сожитель у нее – молодой йог.

Кары небесной все не было и, несмотря на свой страх, я каждый вечер фланировал по этой улочке, состоящей из нескольких десятков дешевых обжираловок, где несколько недель назад последний раз встретил Путри. Хотя перекусить-то можно и в другом месте; не за четыре, а за шесть тысяч рупий, столь же вкусно, но без опасности подхватить каких-нибудь мелких гадов вроде сальмонелл или трематодов. Но, может быть, карой надо посчитать то, что она уже несколько недель не выходит из тумана?

Ладно, пора топать обратно в капсульный отель, где номер напоминает гроб со всеми удобствами. Я накинул пластиковый плащ и вышел под дождь. Неугомонный бой капель по пластику даже оглушил на время. Захотелось скинуть плащ, но я побоялся это сделать, словно дождь мог размыть меня как сахарную голову. На ходу я замечал, что капли, соскакивающие с моего плаща, искрят и светятся. Сразу вспомнились буддистские разговоры про то, что каждое мгновение в нас появляются и исчезают мириады дхарм. И сделав всего один шаг, мы меняемся. Мы становимся новым набором координат, оставив часть старого бытия позади. Еще сто шагов, мы изменились больше. Еще сто тысяч, и от нас прежних ничего не осталось. Мы полностью новые, но с тем же набором желаний, навсегда присущих не лично нам, а материи вообще. По сути, нас просто нет в этом плотном мире, существует лишь катящееся изменение волновых параметров. Так что печалиться ни о чем, собственно, и не требуется. То, что по-настоящему не существует, то не может что-то утратить или умереть. Оум.

Впрочем, память услужливо подсказала, что капли, скорее всего, светятся от той фотонической краски, которую распыляют рекламные дроны, малюющие в облаках зазывные лозунги…

Я скинул плащ, когда ощутил, что меня окружили и вот-вот начнут бить. Эти персонажи тоже сгустились из ночной сырости, как и Путри, только у них был противоположный знак. Допустим, она была инь, а эти – ян. Единственное, что я смог сделать, – это инстинктивно отступить к забору, шепчущему, благодаря рекламным стикерам, все те же зазывные объявления, предлагая легко заработать миллион, превратить боль в удовольствие, купить любые услады. А те ребята, что возникли передо мной, явно предлагали смерть или что-то вроде. Их пятеро; в банданах, повязанных на почти что птичьи головы, с птичьими резкими голосами, маленькие и слабо различимые на фоне мглы – как те демоны из вулканического камня, которых продавала Путри.

Уличный фонарь, пробиваясь сквозь листву и струи дождя, кое-как подмазывал «оппонентов» серовато-желтым некрасивым светом. Все ниже меня на голову – для зрителя это выглядело бы, примерно, как первоклашки, скопом окружившие третьеклассника. Подумалось, что если б они хотели меня пристрелить, я бы уже лежал головой в луже, с мозгами, вываливающимися через дырку в затылке. Или с внутренностями, превратившимися в такой клубок, что и опытной вязальщице не распутать – лепестковая пуля, «гуляющая» по телу, это хит сезона. Значит, ребята хотят чего-то другого – напугать, искалечить, заразить, разобрать на органы или что там в меню.

Тут я почувствовал боль. Ближайший «демон» быстрым почти неуловимым движением ткнул меня кулаком в лицо. Боль и привкус крови на разбитой губе, как ни странно, убрали оцепенение и страх – это ж весьма далеко от нокаута, я-то знаю, что значит всерьез получить в бубен – и помогли мне преодеолеть какое-то отчуждение от собственного тела. Мой взгляд перестал растекаться вместе со струями дождя и четко зафиксировал всех врагов, их манеру двигаться и нападать.

Каму тидак пунья хак унтук менггунакан гадис кита. Суда вактунья унтук мембаяр толол лама. Слова малайские сыплются как горох, не различить. Тот, что ткнул меня кулаком в лицо, говорит вроде, что надо заплатить. За какую-то девушку. За Путри, что ли? Анда берхутан ютаан рупии кепада ками. Что, сколько? Я им должен два миллиона рупий? Ничего себе воздаяние. А не слишком ли жирно, нельзя по прейскуранту? Я, конечно, понимаю, что «любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне», но двадцать тысяч рупий – максимум, сколько стоит женщина с улицы.

Так, еще пара десятков слов, похожих на звук гороха, бьющегося об стол, и ближайший бандюк снова ударит. Будет бить ногой, потому что понял, кулачки у него слабоваты, чтобы нокаутировать увесистого рослого иностранца. Вот пошел на разворот, чтобы врезать ребром стопы мне в правую часть головы. Пора.

Я резко присел и нанес короткий удар в пах «демону» – его яички всмятку. Извини, друг. Выпрямляясь, перехватил его худую ногу повыше лодыжки, толкнул ее вверх, услышав треск рвущихся на швах штанцов. И, ухватив бандита за тощую довольно дряблую шею – вспомнилась общипанная курица, – основательно ткнул его головой в физиономию соседу. Послышался хруст ломающегося носа. Затем, уцепив оппонента за предплечье, с одного разворота вбил его в забор. Гул пошел, как в оркестровой яме. Пожалуй, перестарался я, снимая напряжение и компенсируя испорченный вечер. Бандит сполз вниз, оставив красную стрелку и овальную вмятину на рифленом металле.

Другой бандит, который получил головой товарища в свое маленькое треугольное личико, стоял, согнувшись и старательно роняя из носа окровавленные сгустки соплей. Казалось, что внутри он одними соплями и заполнен. Зато двое других стали выписывать восьмерки чем-то посверкивающим – ага, достали ножи. Но как-то без задора; создавалось впечатление, что они к тому же бздят. Я почувствовал запах страха, который источают их немытые миниатюрные фигурки.

Захапав согнувшегося бандита, прикрылся им от ножевого удара. «Прикрытие», получив под ребро, булькнуло и засвистело продырявленным легким, затем с моей помощью попало под тычок другого ножа. На сей раз лезвие застряло в его жилистом теле. Я, ухватив за запястье того, что бил ножом, второй рукой хлопнул его снизу под локоть – до хруста ломающегося сустава. Нож, застрявший в теле «прикрытия», я вытащил сам, заодно подумав, что у никого из тех, похоже, нет огнестрела, значит угроза по сути снята. Тут и двое последних «демонов», завидев лезвие в моей руке, стали пятиться.

У одного, впрочем, пока что оставался нож. Он попробовал пырнуть меня, я коротко ударил ребром ладони по его кисти сбоку. Не слишком удачно, лезвие его ножа скользнуло по моим наручным часам, отчего они заиграли будильное «Нас утро встречает прохладой» и сломались. Может, поэтому я чиркнул трофейным ножом возле его лица, намекая, «не зли меня», а получилось так, что отхватил ему полноса случайно. И тот боец уже не боец, выронил свое оружие, плачет, жалуется на меня небесам.

Последний функционирующий бандит откровенно собрался дать деру. Я успел ухватить его за ворот рубашки, но он сумел выскользнуть из нее и улепетывал, поблескивая какое-то время лопатками, опять-таки похожими на крылышки общипанной курицы. Единственным наказанием был для него шматок грязи, которым я зафитилил вдогонку, – слышно было, как у него рванул пердак от страха.

Четверо пострадавших стонали и переживали у забора, совсем уже безобидные. У одного из них в сумке я нащупал шприц-пистолет – они, похоже, собирались усыпить меня и привезти куда-то просто как тушу. Работают на черных трансплантологов? Допросить, что ли? Я взял одного из тех за ухо, похожее на пельмешку, и слегка покрутил. Но прежде чем задать вопрос на засыпку, почувствовал мокрое и липкое на пальцах – ухо, что ли, оторвалось.

Но вот из темноты ко мне подвинулся шестой, которого я ранее не видел, на две головы выше предыдущих, даже выше меня, блеснула холодом вороненая сталь ствола и высветились ядовитой желтизной зрачки. Это исполнение приговора. И Отче Наш не успею прочитать, как попаду в лучший мир.

Однако с воем полицейской сирены в глаза ударил плотный свет фар. И шестой исчез. А на меня, наставив стволы, принялись орать трое коротышек-полицейских в фуражках с высоченными тульями, которые им придавали вид петушков. Где ж вы раньше-то были?

Мне вывернули руки, ткнули носом в грязь, пахнущую скисшими фруктами, и защелкнули сзади наручники. Еще одно воздаяние за Путри, надеюсь, последнее. Нет, зря понадеялся. Меня выпрямили и обильно прыснули в глаза перечным спреем. Зачем, дебилы? Позаимствовали идею у жирных американских копов, у которых задница в штаны не помещается? Нет чтобы самим что-нибудь придумать. Я почти что отключился от адской боли – это вам, блин, не крохотные кулаки шоколадных братишек. Она не только разрезала глаза, но и пластовала весь череп, как огурец.

Полностью пришел в себя только в полицейском участке. Причем приходил в себя как-то по частям. Вначале включился стрекот цикад из-за окна и шум пропаренного воздуха, который толкли лопасти вентилятора. Затем почувствовалось распирающее давление глазных яблок, готовых лопнуть, потом увидел лампу, которая лила свет – желтый и противный, как моча из бутылки, куда писают в местных трущобах по причине отсутствия ватерклозета. Потом увидел купол облезлой головы, на которую сливался свет. Это какой-то полицейский чин с лысиной, похожей на след от копыта. Потом обозначились гекконы на стене, которую забрызгали капли света-мочи. Наконец, давление в своем мочевом пузыре – возраст, как-никак, напоминает о себе.

Полицейский чин говорил со мной на «пиджине», малайском с добавлением китайского, испанского и английского. Официальном языке Технонезии, населенной преимущественно яванцами, бангладешцами, филиппинцами, латиносами всякими. Тонкоголосой скороговоркой, словно бы натянутой на крылышки насекомых.

– Кто тебе позволил бить и калечить наших людей? Думаешь, что ты такой большой и толстый, что тебе все можно?

И чего они все привязались к моей толщине? Не так давно, лет пятнадцать назад, я был просто высокий, стройный парень около сорока, копна волос, в которой пальцы застревали, почти что «кубики» на животе. А потом старость подкинула мне лишних полсотни кило и авоську прочих печалей.

– Начальник, неужели вы думаете, что я один напал на шестерых человек? Я что, похож на шестирукого Шиву?

– Положим, шестого мы не видели. И у тебя был нож. У тебя. Этим ножом ты несколько раз продырявил молодого мужчину, которому надо кормить большую семью, но расходы на лечение навсегда погрузят ее в нищету. А другого молодого мужчину ты лишил способности иметь потомство, и некому будет заботиться о нем в старости. Однако тебе, злодею, и этого показалось мало, ты еще разбил ему голову об забор, как орех. А третьему юноше сломал руку, напрочь, так что кость торчит. Еще одному молодому человеку ты по-садистски отрезал нос, чтобы насладиться его мучениями, физическими и психическими, ведь новый нос, скорее всего, ему не по карману. Но и этим ты не удовлетворился, демон, и вдобавок разорвал ему ухо. Их неутешные сестры и матери плачут сейчас, они почти в истерике, потому что не в силах помочь. И кто позволил тебе резать и мучить наших людей ради своего удовольствия?

– Господин офицер, для меня наслаждение – тарелку пельменей умять, а не отрезать носы и отрывать уши. Уж не говорю про то, чтобы лишать кого-то детородных функций. И что вы заладили про «наших» людей? Я тоже ваш, я за дружбу народов. Мы вообще интернационалисты и песни у нас соответствующие. Вот послушайте, из нашего кинофильма «Цирк» – мне ее дедушка пел, когда я был маленьким. Тулпарым шункырым, Инде скла син-тын. На-ни-на, на-ни-на, Генацвале патара. Нахт из ицт фун ланд бис ланд. Кинд кенст руинг шлафен. Хундерт венг фоим ланд. Алле фар дир офн. Упомянутым мамашам посоветовал бы дать сынкам правильные морально-нравственные ориентиры, пусть нападают на богатых, а не на бедных, хотя, конечно, тогда вместе с носом и голова улетит. Сестричек-истеричек лично могу научить методам первой помощи – как вкалывать обезболивающее и накладывать шину. Притом никаких щипков за попку, обещаю.

– Издеваешься, да? Даже и капли раскаяния у тебя нет, наглый иностранец.

– Как же нет. Есть у меня раскаяние. Особенно сочувствую тому, который промеж ног заработал. Я когда в десятом классе был, мне тоже один первоклашка вдруг как врежет ногой по яйцам, ни с того ни с сего. Но эти ребята первые начали. Это они демоны, ракшасы, шайтаны, ибн Харам, а не я.

Прошло двадцать минут такого разговора, в ходе которого я не смог ни уболтать, ни расположить к себе грозного поца со следом от копыта сатаны на макушке. Под конец я не выдержал давления выпитых банок пива и обмочился. Позор. И не только.

Тогда полицейский подошел и вмазал мне, точнее отвесил пощечину. Но как-то дежурно, без страсти, без огонька. Совсем не та плюха, которые мы видим на соревнованиях по пощечинам, когда люди валятся под стол без сознания. Впрочем, звон, который пошел от моего лица, полицейскому понравился, поэтому он повторил. А я, как говорится, подставил другую щеку. А потом снова первую. И опять вторую. Господин полицейский сыграл гамму на моих щеках, но после исполнения «до-ре-ми-фа-соль-ля-си» приустал и, немного пройдясь, сел. Было видно, что лужа мочи на полу его не мучает, раз он спокойно по ней прогулялся, оставляя затем мокрые следы по всему кабинету.

– Я позабочусь о том, чтобы остаток жизни ты провел в тюрьме, старый дурной иностранец со слабым мочевым пузырем. Может, у тебя и прямая кишка тоже кривая? Я гарантирую, что тебе наша тюрьма не понравится. Там тесно и душно, много клопов и блох. В туалет там выводят раз в сутки, так что будешь гадить под себя и купаться в том, что ты навалил. А еще тебя будут дуплить по пять раз в день местные носороги.

Блин, и ведь упечет же. И эта самая заднепроходная любовь тут распространена даже на воле, не только в каталажках. Девки ищут платежеспособных клиентов по барам и отелям, к ним присоединяются и леди-бои, а остальная молодежь пердолит друг дружку из-за бездуховности так, что аж дым идет. Днем-то ладно, я любому «местному носорогу», если что, пиписку быстро оторву. Но, получается, придется не спать по ночам, пятую точку свою караулить?

– Дальнейший разговор только в присутствии консула и адвоката. – Мой голос, прямо скажем, прозвучал не гордо, а довольно плаксиво.

Допрос, наконец, закончился, и меня уволокли в «обезьянник», звенящий от кровососущих насекомых, вонючий, разрисованный по стенам всякими извращениями – при помощи пальца, вымазанного в дерьме.

Кажется, все. Эта Путри, тощая как мартышка, зверушка с шелковистой кожей, была заброшена в мою жизнь, чтобы та побыстрее закончилась. В душной, тесной и вонючей тюремной клетке. Я же чувствовал задницей, что добром эти встречи не кончатся! А все равно вел себя как дебил-мотылек при виде свечки – лечу, лечу, обнять тебя хочу.

И вообще, зачем я здесь?

Полгода назад меня выловили из Средиземного моря, неподалеку от Лазурного берега. Утопленного как будто, однако затем ожившего. А потом я удивил господина Чу Чун Шена знанием всего мирового судоремонта, всех китайских династий и умением заглотить полный стакан водки за один прием.

Как раз организовывалось судоремонтное предприятие «Чжен Хэ Маритим», оперирующее в восточной части Индийского океана и западной части Тихого, и специализирующееся, в первую очередь, на ремонте судов прямо в море. Названное с намеком, в честь того китайского товарища, которому не мешали бубенцы между ножек и который пересекал океаны до всяких Колумбов и Васек да Гама, не имея никакого желания пограбить, в отличие от европейцев, а лишь для того, чтоб показать хорошие китайские манеры и искусство чаепития.

Главным тут было – непосредственно в море, без долгосрочного и дорогостоящего выведения судна из эксплуатации и постановки его в береговой док. У «Чжен Хэ» было немало ремонтных судов и два больших плавучих дока по триста метров длиной. Помимо Китая, конторы в России, Индии, Вьетнаме, на Филиппинах и в Технонезии. Мне предложили возглавить службу безопасности в технонезийском филиале. И уже казалось, что жизнь, пусть и на старости лет, налаживается. Это ж логично, не наладилась в начале, значит, наладится в конце. Должно же хорошему человеку, наконец, повезти.

Хотя, с чего я взял, что я хороший и что мне должно под конец повезти? Десять миллиардов таких же «хороших» болтаются, как говно в проруби, всю свою жизнь. И их предки болтались, начиная с неолита, несмотря на изобретение колеса и паруса. И их потомки будут болтаться, если даже появится сортир с нуль-транспортировкой фекалий в другую галактику.

Думал, покручусь пяток лет в этой самой Технонезии, в духоте, да не в обиде, поднакоплю деньжат и на пенсию куда-нибудь, в средней полосе России, подальше от разбухающего как Левиафан океана. Пить чай с малиновым вареньем и слушать, как храбро трещат полешки в печурке, отгоняя холод, и глядеть на белый снежок под березками. Как хочется зимы, хрустящего наста под ногами, солнца, играющего на сосульках, хочется увидеть тысячи брызг солнца на тысячах ледышек, хочется похрустеть квашеным огурцом из бочки, естественно употребив перед этим ледяной водочки из запотевшей стопки. Хочется воскресным утром подойти к церкви и почувствовать, как ее золоченные дерзкие луковки тянут мою душу вверх, к небесам, где я пока что не был, а она, возможно, уже побывала… Может, даже поджениться успею, без особых затей, на дамочке сорок плюс. От нее ничего, по сути, не будет требоваться, разве что не скандалить по утрам и попадать по габаритам в дверной проем.

Но обезьянка Путри запрыгнула на мою ветку и сломала ее, потому что та оказалась, вопреки моей наружности, тонкой и сухой. Хрен мне в сумку, с перцем, а не домик с малиной. Но, по-любому, если только я выйду из застенка в живом виде, то, не медля, беру билет на самолет и лечу к чертовой матери. Клянусь своими подгнившими потрохами! Пусть хотя бы охранником в сельском магазине, только не у проклятого экватора, а на шестидесятой параллели, в родных краях.

С этой мечтой я задремал из-за истощения всех психических и физических сил.

И во сне я гулял по своему телу вместе с какими-то серебристыми бабочками, как будто даже ощущая отдельные клетки, и на пальцах словно катались шарики белковых глобул. Эти клубочки раскручивались, я чувствовал тоненькие вибрации водородных связей и гудение вандерваальсовых, постигал структуру гидроксильных и карбоксильных групп, как «уголки» и «зигзаги». Я осязал пульсации ковалентных связей и клещи ионных, дрожащие бугорки полимерных диполей, зыбкие кольца супрамолекул.

Ощущал и пластиковую переборку камеры с ее плотно упакованными в цепочки атомами углерода, и металл решетки с потоками электронов, омывающими кристаллические узлы, колечки ароматических соединений, источаемых ментоловой сигаретой, которой, наверное, дымил кто-то с той стороны решетки. И вонючий «обезьянник» казался мне обителью тайн и чудес.

Этот «урок естествознания» закончился, когда меня пнули в бок и рядом появился какой-то полицейский, метр пятьдесят вместе с фуражкой и каблуками. При вставании с деревянного топчана, пропахшего по́том и мочой, заныли все кости, заболели все суставы и зачесалось между лопаток; может, я уже подхватил чесотку. Говорят, к местным клещам добавились трехмиллиметровые твурмы – созданные искусственным путем, но дырявящие кожу и пьющие кровь, как настоящие вампиры.

– За тобой пришли, толстый, – пропищал полицейский, – внесли залог. И вообще там все серьезно, мой начальник не смог отказать. Кто бы мог подумать, что у жирного неопрятного мешка вроде тебя имеются такие друзья.

И буквально через пару минут я, со свистом вылетев из полицейского участка, оказался внутри роскошного лимузина. Очень крутого, которому не требовался человек в виде водителя, его имитировал биомех в красивом кепи. С мягким шипением дверца отделила меня от наружной духоты, сырости и хора кровососущих насекомых. Я попал туда, где царила сухая освежающая и успокаивающая прохлада. Приятно, но ненавязчиво меня облекала сочащаяся отовсюду музыка – стиль бачата, кстати, всегда мне нравился. Длинноногая девица – такая лакированная, глянцевая и надутая в нужных местах, что я подумал, не кукла ли это тоже, прилепила трансодерм к моей коже в районе сгиба на локте. Гибкий экранчик на нем показывал, как входят в мою кровь успокоительные, анестетики и антигистамины. Аэрозоль из одного флакона успокоил глаза. Прыск из другого охладил и стянул отек на разбитой губе. Еще пару прысков, и мои щеки перестали помнить, какую музыкальную гамму на них сыграл господин начальник. По моей просьбе «кукла» прыснула мне серебристым спреем между лопаток – там тоже стало хорошо и не чесотно.

– Какие планы на будущее, господин Кид Иванович Пятницкий? – спросил кто-то из-за спинки кресла в передней части салона.

– Линять отсюда, господин N, как можно скорее – такие планы на будущее, – честно признался я неведомому собеседнику. – Подальше от всех местных принцесс, бандитов, полицаев и прочей каки. И работодателя заодно. Как-нибудь без них проживу.

– Здесь тяжело, но будущее именно здесь, – сказал пока невидимый собеседник.

– Да ну, а я и не знал.

Собеседник неожиданно разразился спичем.

– Париж парализован интифадой, Лондон до основания заражен самопрограммирующейся вирусной заразой из Портон-Дауна. Симспейс и виртуальная реальность убили Голливуд, в Лос-Анджелесе сто банд правят бал, словно это Гватемала. Оценив рост безвозвратных «токсичных» кредитов, нью-йоркские банки перелетели в Шанхай. От Детройта остались одни руины, как и от большинства промышленных центров Запада. В Берлине и Стокгольме, некогда славящихся велфером, неимущие давно улетели через эвтаназионные центры на небеса, точнее, в смеси с люцерной, древесной щепой и соломой превратились в компост, пригодный для выращивания овощей. Два африканских «человеческих прилива» размыли Европу – можно сказать, пришла ей ответка и за работорговлю, и за жесткач в колониях. Потомки работорговцев изведали силу лучевых ассегаев. Наци-оазисы вроде Бранденбурга отгородились десятиметровыми заборами под электрическим током.

А мужик-то склонен то к длинным сентенциям, как профессор, которого гонят из всех универов за приставания к студенткам. Я пару раз встречал таких «ученых» в кабаках, но они были бедные и все норовили хлебнуть на халяву. Мне вот подряд десять сложных слов не произнести, чтоб не запнуться и не прибавить пару слов-паразитов вроде «ну», «э» и какое-нибудь популярное междометие на букву «б».

Но этот спич до боли напоминает вещание левого сервака, именуемого «Голос Че», не там ли подвизается мой собеседник?

– Если я сейчас слушаю не «голос Че», тогда вы, наверное, реинкарнация Ноама Хомского?

Но мужик на меня не особо реагирует – и в самом деле, как смею я прерывать хозяина лимузина, длиной с вагон, и владельца телочки, у которой ноги до потолка.

– В общем, бежать вам некуда. На Западе из вас сделают компост. А на вашей родине в очередной раз «оттепель» и «перестройка».

Да это я без тебя знаю, открыл Америку через форточку. Оттепельщики удачно приконнектились к народному мозгу, хорошо залили в него – мол, зачем нам «противостояние со всем цивилизованным миром», и, дескать, всю духовность придумали церковники и политруки. Так что, народ русский, незачем осваивать тебе тундру, океаны и космос, поделись на четыре гендера, двадцать сексуальных ориентаций, сотню сект, и осваивай франшизы известных брендов. Конечно, есть надежда, что у меня на родине попузырится и перестанет, но, может, перестройщики опять устроят полный кирдык и тогда «цивилизованный мир» нас отвампирит по полной.

– А в будущее, друг мой, может попасть далеко не каждый. 3d-принтеры и наноассемблеры вытесняют продукцию корпораций, производимую массовыми партиями ради захвата рынка. Но радоваться преждевременно, самый дешевый и простой труд оказался куда более устойчивым к новой технологической волне, чем специалисты, владеющие компьютерным дизайном, системным программированием и атомным силовым микроскопом. Вы что, любитель простого и дешевого труда на благо чужого дяди?

Да, в курсе я. Все, что ты есть, голова, руки, даже потроха и гениталии, все, что ты делаешь и то, о чем ты думаешь, является для кого-то товаром и источником прибыли. И что толку от таких знаний? «Кто умножает познания, умножает скорбь», – так ведь у старика Екклесиаста.

Глянцевая девушка поднесла к моим губам напиток, состоящий из разноцветных пузырьков, – по ощущениям что-то алкалоидное; надеюсь, не стрихнин.

– Простите, сколько я вам должен за лекцию, которая, в принципе, мне понравилась, несмотря на длинноты, и, вообще, как вас зовут? Джинн Хоттабыч?

– Зовите меня Обличителем. Мне не нравятся имена, больше чем из одного слова. Платону не нужна фамилия, Аристотелю тоже. Пускай каждый носит то имя, которое заслуживает, не ссылаясь на отцов и дедов – Пачкун, Вонючка, Потаскун, Жадина, Гадина. И пока, господин Обжора, вы мне нисколько не должны. Я даже готов уладить с помощью материального вознаграждения ваш конфликт со злыми обезьянами из банды сутенеров, который, кажется, возник из-за одной потаскушки. О вас забудут.

Обличитель – вроде какой-то богатый тип, который появляется то там, то сям в странах третьего мира, то в одиночку, то вместе с эскадроном смерти, то толкуя о свободах, то о справедливости. Часто кому-нибудь отрывая руки и ноги за несправедливости и утеснения – и публике такое нравится. Хотя этот борец за справедливость и свободу должен, по идее, начать с себя и своих коллег по владению большим баблом.

– Я давно не верю в фей, зубных, ручных и так далее, и даже в Деда Мороза. Что чисто конкретно вам от меня нужно, господин Обличитель-Расчленитель?

– Только одно. Остаться здесь, никаких попыток побега, ничему не удивляться и идти смело вперед. А если попробуете удрать, то вряд ли доберетесь до аэропорта.

Ну, наконец, добрались до сути.

– Тогда вы меня пришьете? Бжик, и мозги на асфальте. И голова, которой бы корону, мячом футбольным стала солдафону. Вальтер Скотт прямо про меня писал.

– Нет, конечно, не я. – Он даже засмеялся и было что-то механическое в его смехе. – Это они вас тогда. И не думайте, что этих шоколадных малышей не хватит на вас. Гигантов-китов били примерно такие же коротышки на утлых вельботах. И, пожалуйста, верьте в себя, господин Пятницкий, в вас много чего заложено.

– Мне как будто приказали мочиться против ветра.

– Это лучше, чем делать под себя. Так что вас ждет много интересного.

– Обычно, после таких слов, сообщают об увольнении.

– Возможно, и вы уволите кое-кого власть имущего в этом мире и продырявите несколько очень больших денежных мешков. А теперь до свиданья, Кид, так сказать, Иванович.

– И что, вы даже не подвезете меня?

– Нет, это не входит в стоимость услуг. Не пожалейте пару тысяч рупий на е-бус, чтобы не встретиться снова с бойкими ребятами, готовыми понаделать в вас дырок, не предусмотренных природой. В следующий раз они могут оказаться порасторопнее.

Длинноногая куколка приложила к моим губам свой пальчик с ногтем-экраном, на котором как раз мелькал восклицательный знак. Типа об этой встрече помалкивай. Или случатся неприятности, по сравнению с которыми сегодняшняя заморочка будет казаться детским утренником.

– Э, постойте, мистер Обличитель, откуда вы вообще обо мне узнали? Что я Кид Иванович Пятницкий и что я обоссался в полицейском участке? Откуда такая нечеловеческая проницательность? Вы что, ангел? Надеюсь не тот, который немножко свалился с небес и которого кое-где у нас порой зовут сатаной. Я вам не Фауст и не Маргарита!

Но я был уже снаружи, в сырой мгле, которая и поглотила мои вопросы. А последнее, что я услышал от таинственного господина Обличителя, было: «Мы еще увидимся». Кстати, о том, что я обоссался, можно было догадаться и по состоянию моих элегантных брюк Версаче. Вру, конечно, какой там Версаче, обычный контрафакт, как и все тут, в Технонезии.

Четырнадцать лет назад. Сельва

Флория Инвайя любила чащу после дождя. Сельва из темного сырого ада превращалась во дворец богини плодородия, которую зовут почти аналогично – Флора. С лесного полога еще падала толстыми струями накопившаяся вода, но длинные руки солнца, пробившись сквозь крону, превращали ее в жидкий свет. Казалось, вода, не долетая до земли, становится крыльями бабочек, которые радужными бликами разлетаются под тенистыми сводами леса. Брильянтовыми ожерельями светилиcь капли, что застыли на паутинах, сотканных пауками-золотопрядами. Мелкие птицы живыми огоньками подлетали к цветам, чтобы напиться воды, застывшей в гибких объятиях пестрых лепестков. Стрекот птиц и крики животных, даже вопли капуцинов не казались назойливыми, а создавали чудесную симфонию жизни, недолговечный подарок вечности.

Но приобщение к радости бытия оказалось на этот раз недолгим. Невозмутимый Монтальво, слушая очередную меренгу, льющуюся в его слуховые каналы из встроенных в височные кости динамиков, показал пальцем наверх.

Он прав – разорванная солнцем и разлетевшаяся облачность обнажила чистое небо, упорно смотревшее на поверхность сквозь кроны деревьев. С подъемом группы на перевал растительность становилась все реже. Сквозь дыры голого неба на них пялились из космоса выпуклые глаза хищников. Надо торопиться, хотя с утра не было ни минуты отдыха. После неудачной морской операции, когда погибла половина отряда, они бегут уже третью неделю. В юкатанских карстовых провалах можно было легко укрыться, но в этих норах нечего есть и там их отряд был бесполезен. Кроме того, там постоянно возникало странное ощущение удушья, как будто против них применяли газ.

Из последних сил надо гнать вперед. Перейдем через гребень, спустимся в долину, густо заросшую лесом и подлеском, тогда и устроим привал. А неподалеку от нее болота с тростниковыми зарослями. Монтальво знает их, как свои пять пальцев. За болотами городок Мерида, с его подпольной, но вполне уютной «лежкой» и своим человеком в полиции, который предупредит, если что, об облаве.

Несколько раз по пути они попадали под удары автоматических огневых точек. Ленчо подорвался на мине в пяти шагах от нее. Несколько секунд он неотрывно смотрел на свои оторванные ноги, а потом умер и удивление застыло на его лице. Затем они потеряли двух человек, когда ударный дрон высмотрел их сквозь листву своими инфракрасными камерами. Пако Монтальво нес на себе раненую Чело десять километров, пока она не отошла. Но он нес ее, мертвую, еще два часа, пока Гарсия не встряхнул его и не сказал: «Хватит, Пако, отпусти ее. Чело ушла к ангелам, а мы будем мстить за нее». Их осталось четверо. Монтальво, Гарсия, Лало Престес и она. Флория Инвайя.

Ждать темноты нет смысла. Инфракрасные камеры дронов так или иначе разглядят их здесь. Монтальво, который шел впереди, но в пределах видимости, показал жестом – привал. Он мастерски делал обвязки из листьев и веток, которые заткнут за пояс любой самый навороченный камуфляж армейских снайперов. И после недолгого привала они стали похожи на движущиеся кусты, оживленные лесными духами, богиней Флорой и богом Фавном.

Вот они достигли гребня и начали спуск. Монтальво ненадолго задержался наверху, наверное, хотел получше обозреть местность, и тут выстрел снайпера сразил его. Лепестковая пуля пролетела по спирали сквозь тело и вынесла наружу разорванное сердце. На лице у мертвого Монтальво не запечатлелось страдания, скорее наоборот. Ведь Чело забрала его к себе. Старый Пако Монтальво был самый опытный в отряде. Жесткий, как все гватемальские товарищи; ведь они воюют уже несколько поколений, со времени геноцида индейцев при президенте Риосе Монтте. Воплощение мести, он помнил все страдания народа майя от эпохи конкисты до наших дней.

У нее самой, еще прадед, Хесус Инвайя, был команданте в Революционных силах Колумбии, в ФАРК. Они будут бороться и дальше против тех, кто превращает человека в вещь, которую можно использовать и выбросить.

Теперь командование группой взял на себя Лало Престес. Он молодой, но лет десять сформировался как боец. Тогда крестьян Юкатана подсадили на семена корпорации «Медуза», что дают всходы, нечувствительные к вредителям всех видов, поначалу даже бесплатные, но совершенно стерильные. Потом пришел черед платить за новые семена, и снова, и снова, все больше, так каждый год. Да еще стерильные насаждения уничтожили всех «конкурентов» в мире культурных растений; вместо них на полях уже ничего не росло. Кто не мог платить корпорации, тот вылетал в трубу и, превратившись в живую плантацию органов, шел выращивать в себе почки и печень на продажу, а его земельный участок отходил «Медузе». Лало собрал группу, которая положила этому конец. Полиция, армия и наемники «Медузы» пять лет носу не показывали на территории сто на сто километров.

Народная Республика Юкатана, так она называлась. Сюда приезжали многие бойцы из Гватемалы и Сан-Сальвадора, и Гондураса, и из Колумбии, как сама Флория, чей и отец и дед были убиты эскадронами смерти, когда воевали за свою землю, которую латифундисты забирали под плантации кофе. Оба были убиты предательски, после лживых перемирий, которые объявляло правительство по совету хитрозадых гринго.

Лало Престес даже не увидел, а почувствовал сквозь листву вражескую снайперскую пару и достал ее гранатой из подствольника. Он сказал товарищам, что прикроет их и чтоб они поскорее спускались в долину. Они слышали, как Лало отстреливался наверху, а когда его винтовка смолкла, были уверены, что он погиб. Но спустя несколько километров он вышел на них, кровь на ладонях и на плече. Одна пуля прошила его насквозь, не задев органов, и трофейные боты-интрамедики, взятые из крови убитого врага, быстро заштопали его. Он сказал, что двух рейнджеров прикончил своими руками и перебросил товарищам трофейные обоймы для винтовок. Сказал, что враги были практически невидимыми, благодаря камуфляжу из метамерных материалов, и очень быстрыми, благодаря экзоскелетам. Что с ними технозоиды, похожие на игуан или крокодилов, только перемещающиеся на скорости под сто километров в час – причем по сельве. Судя по нашивкам рейнджеров, это – панамериканский спецназ, натасканный в Институте безопасности Западного полушария, что в Джорджии, США, и сейчас действующий под эгидой ООН.

А потом Флория заметила на листьях блестки, похожие на иней, это были вражеские глаза, микрокамеры. За отрядом наблюдали. Они предприняли рывок, чтобы выйти к узкой речушке, петляющей в низине, но когда переправились через нее, стало ясно, что рейнджеры – и впереди, и сзади, и по сторонам. И враги стягивают петлю. Но Лало успокоил всех, сказал, что знает, как проскользнуть между врагов и добраться до болот. И вдруг она заметила на лбу у Гарсии красное пятнышко от лазерного прицела. Флория крикнула: «Ложись», но прежде чем звуки вышли из ее горла, красное пятнышко превратилось в багровое, а сам боец упал. Она потом проклинала себя миллион раз, что не сумела спасти самого младшего из отряда.

Рейнджеров они не видели, хотя те подобрались совсем близко; лишь отблески, словно несомые ветром листья – все враги были в метамерных «невидимках». Лало Престес завалил нескольких из них, а потом решил прорываться и повел людей через неглубокий овраг, заросший по сторонам мальвовыми кустами, над которыми густо роились бабочки-монархи. Когда показалось, что враги остались позади, что-то бросилось на Лало. Это была ловушка со сжимающейся сетью из мономолекулярных мускулов. Он был спеленат, сдавлен и не мог произнести ни звука. Но Флория знала, Лало Престес хочет, чтобы она шла дальше. Обернувшись один раз, она увидела, как появившийся технозоид прокусывает тело Лало своими титановыми челюстями.

Пулеметная очередь заставила ее прильнуть к земле. Она видит, как неподалеку от нее ползет змейка, извиваясь своим изумрудным изящным телом. Флория Инвайя вскакивает и бежит за ней. И останавливается около сенота – глубокого провала в карстовом грунте. По ней уже не стреляют, улюлюкают и глумливо кричат вслед: «Не торопись, chica, отдохни с нами, мы тебя помассируем в разных местах». А она, подбежав к краю сенота и раскрыв руки, как крылья, прыгает вниз. Сейчас все земное закончится. В светлом мире ангелов ее ждет Лало, там больше не будет борьбы за счастье, там они победили…

Однако тонкая паутинка паука-кругопряда остановила ее и подбросила вверх. Через мгновение Флория продолжила падение, но следующая паутинка будто снова остановила ее.

Паутинки останавливали ее тело, бросая его в небо, но она все равно упала – и зеленая гладь воды сломала ее кости…

Рейнджеры достали ее из сенота – им нужно было сфотографировать тело для получения премиальных. Когда они поняли, что она еще жива, то изнасиловали ее, а затем прострелили ей голову и ушли.

Эта пуля не убила Флорию, и ее не успели сожрать звери. Через несколько часов ее залитое кровью тело нашли местные индейцы-майя. Деревенский фельдшер, попутно являвшийся знахарем и шаманом, понял, что ее душа цепляется за плоть и не хочет заканчивать свой земной путь. Он отнес Флорию к поющему кресту и стал исцелять от имени змееволосой богини Иш-Чель, первым делом залепив все раны глиной. Он призывал на помощь четырех носителей земли и неба – бакабов, чтобы они помогли ему вернуть душу полумертвой женщины. На пятый день иной мир перестал вытягивать душу Флории из тела, тогда ее отнесли в селение. Она пришла в себя через неделю, а через месяц снова начала ходить. Лицо ее было обезображено шрамами, многие кости черепа имели трещины, правый глаз наполовину выпал из раздробленной глазницы.

Добрый падре, который помогал несчастным по всему побережью, отвез ее в своем пикапе в Рио-Лагартос, где работал знакомый ему хирург с Кубы по имени Селесто. Власти несколько раз арестовывали кубинского доктора, но доказать, что он занимается незаконной практикой, так и не смогли.

У Селесто был «кабинет» на местной скотобойне. Там он ввел в кровь Флории раствор на основе пропиленгликоля, содержащий микромашины-васкулоиды, охладил ее тело и принялся собирать снова ее лицо, заменяя титановыми пластинами утраченные участки черепа и скрепляя неодимовыми скобами раздробленные. Неправильно сросшиеся кости ног и рук он ломал снова и заставлял их срастаться максимально быстро с помощью электростимуляции. Поврежденные участки кожного покрова он удалял, замещая их синтетикой, тем временем клонируя собственную кожу Флории на коллагеновой матрице. Он не восстановил ее лицо таким, каким оно было до ранений, а сделал его более европейским, учитывая, что это будет ей необходимо, чтобы выжить. Он ввел в ее тело команду интрамедиков, извлеченных из убитого бандита, лежащего в местном морге. Этих наноботов хакнул и настроил помощник Селесто – некий Хулиан по прозвищу Эль-Маго. Молекулярные машины должны были исследовать весь организм Флории, находя и уничтожая патогены.

Когда Селесто вывел Флорию из искусственной комы, она посмотрела в зеркало и сказала: «Это уже не я, но такая мордашка пригодится для мести». Она попросила Селесто высветлить ее кожу и поставить ей голубые линзы. Как у немалого числа колумбийцев, ее предки были родом из Восточного Средиземноморья, из числа сирийских христиан, которые спасались в Новом Свете от очередной резни, устроенной османским султаном при полном благоволении его западных друзей. И внешне отличались от метисов и мулатов, наиболее типичных для этой части света.

Кубинец высветлил кожу Флории при помощи натуроподобных пигментов. Линзопроекторы на ее зрачках теперь выдавали информацию о любом объекте, которую она, через поставленный Хулианом нейроконнектор, могла мысленным усилием запросить из теневой сети. Он также позволял ей подслушивать и дешифровывать любые разговоры, ведущиеся в радиусе полукилометра по мобильной связи. Через месяц Флория распрощалась с кубинским доктором – и тот не взял с нее ни гроша. А несколько недель спустя ЦРУ наняло киллера для Селесто – убийцу привезли к доктору под видом раненого повстанца.

Эль-Маго с помощью нейронной сети помог Флории опознать некоторых из тех, кто убивал ее товарищей. Двое из них отдыхали «от трудов праведных» в курортном Канкуне: лейтенант Дауни и сержант Карвальо, числившаяся по документам женщиной. Флория Инвайя отправилась туда не только с новой внешностью, но и с документами на новое имя.

Лейтенанта Дауни встретил заостренный кусок арматуры, когда он выходил из машины неподалеку от ночного клуба. Металл, пробив артерию, застрял в его шее, и он захлебнулся собственной кровью. Сержант Карвальо тем же вечером получила шилом в ухо, когда поднималась с подземной парковки в отель. В обоих случаях камеры видеонаблюдения не смогли зафиксировать внешность преступника, потому что были засвечены обычной лазерной указкой. Та, кто совершила это двойное убийство, сожалела лишь о том, что две гадины умерли слишком быстро.

Далее путь Флории пролег в Пуэрто-Авентурас, где она рассчитывала поквитаться с еще одним рейнджером. Однако там ее планы переменились, и она решила отказаться от мести шестеркам.

На курорте ее заинтересовал один богатый гринго – ближе к семидесяти, но тщательно омоложенный. Кожа без морщин, жировиков и старческих бородавок, насыщенная влагой и упругая. Под ней неплохие мышцы – пять километров бега каждый день и минимум километр в гидротренажере. Интрамедики постоянно трудились в его теле, уничтожая вредную микрофлору. Проблема износа органов и обновления клеток решалась почти в «автоматическом режиме», микротрансплантатами клонированных тканей и инъекциями плюрипотентных клеток – улучшат все, что закажешь.

Когда Флория невзначай оказалась около него и позволила заглянуть себе в декольте, старичок, что говорится, поплыл. Оказался этот гринго, как она и предполагала, ученым, причем высокопоставленным, из руководства корпорации «Медуза». Вначале темнил со своими занятиями, но она сумела его разговорить. Старичок изголодался по признанию его великих свершений и качеству своего обновленного тела. Так что ее восхищенные междометия и активное хлопанье накладными ресницами отправляли его в нирвану.

Первый раз она не отшила его, когда он потянулся к ее телу, на острове Исла Мухерес – после сноркелинга – и его чистый не отягощенный высокой моралью разум потерял способность к критическому мышлению. А после Сиан Каана – она чертовски много знала о древних майя и других индейских культурах – Джордж Дирксен был просто околдован ею. На его вопрос насчет ее родителей, она просто ответила, что с ними давно не общается. То, что она не легкомысленная дурочка, Флория показала и глубоким интересом к работе доктора Дирксена, который ему очень льстил. Она сказала, что пару семестров провела в университете, а ушла оттуда, потому что не нашла спонсоров. Он видел, что девушка отнюдь не чайник в области биологии, и это только радовало его – наконец, поблизости человек, который может оценить его достижения во всех областях, от науки до секса. Ее вопросы заставляли выходить его из режима секретности или, точнее, трактовать рамки дозволенного максимально широко.

Прошло всего несколько недель и Джордж Дирксен с Флорией Инвайя, точнее, теперь Альбой Дирксен – в Эль-Пасо, штат Техас. Ведь там находится основное исследовательское подразделение корпорации «Медуза», одной из трех высокотехнологических Горгон. Центр имени Сиро Исии, похожий на огромную виноградную гроздь и названный в честь руководителя японской программы по разработке биологического оружия, который сделал много полезного после войны и для Америки.

И как-то, на вечеринке, посвященной крупной сделке между корпорациями «Медуза» и «Стейно», к ней подошел Джейкоб Бонакасси, вдохновенный создатель большинства масштабных симулякров, и сказал многозначительно: «Привет! Альба Дирксен, новая подружка старого разбойника Джорджа, если я не ошибаюсь? А не поработать ли нам как-нибудь вместе?» Флория поняла – он что-то о ней знает. И, вполне возможно, она несет в своем теле какой-то «маячок», который позволил этому типу опознать ее.