Фокусник

Ко времени тех событий прошло почти восемь лет с тех пор, как я начал свою службу в Зеленых Камнях. В тот день был сильнейший снегопад. Снег валил с самого утра. В том году вообще выдалась на редкость снежная зима.

Барона Вендорфа привезли после обеда. Согласно сопроводительным документам, он нуждался в особых условиях содержания. Это означало, что ему уготована одна из камер на четвертом этаже крепости. От остальных этот этаж отличался лишь тем, что в коридоре пространство между камерами дополнительно разделялось решетками, за каждой из которых закреплялся часовой. На четвертом этаже, как можно догадаться, содержались самые важные персоны нашей тюрьмы. Барон Вендорф, насколько я помню, был замешан в каком-то крупном политическом скандале. Причем играл он там далеко не самую последнюю роль, и поэтому, во избежание каких-либо недоразумений, его решили до поры до времени спрятать в Зеленых Камнях.

Я находился в этом самом помещении, где мы сейчас с вами сидим, когда здесь появился барон Вендорф в сопровождении конвоя. Это был достаточно пожилой человек, и держался он с достоинством, как и полагается персоне его ранга. Голова Вендорфа была не покрыта, на седых волосах белели снежные хлопья. Таким я его и запомнил, так как в последующие дни видеть его мне приходилось лишь мельком: на здоровье он не жаловался, был спокоен и нетребователен.

Еще через три недели в Зеленых Камнях появился очередной новый постоялец. Его имени вспомнить мне уже не удастся, так как почти сразу по прибытии за ним закрепилось прозвище: «Фокусник». Связано это было с тем, какие трюки он мог выкидывать с любыми безделушками, что оказывались у него под рукой. На прогулках в тюремном дворе он устраивал настоящие представления для находившихся там узников и охраны. С тех пор его иначе как Фокусником никто уже не называл.

В крепость он прибыл с целым чемоданом книг и разрешением на это из уездного управления. Надзиратель, работавший в библиотеке, попытался было все же проверить, нет ли среди книг недозволенных, но все они были на каком-то непонятном языке. Фокусник объяснил, что на древнеиндийском. За исключением фокусов, которые, кстати, наше начальство не особенно жаловало, все свое время он посвящал чтению этой самой литературы.

Примерно на пару месяцев в Зеленых Камнях наступило затишье: ни новых постояльцев, ни каких-либо происшествий. Но затишье, как вы знаете, обычно бывает перед бурей. А в данном случае это была даже не буря, а настоящий ураган. Но обо всем по порядку…

Гром прогремел внезапно. В считаные часы по всей тюрьме разнеслась невероятная новость: барон Вендорф бежал!

Сказать, что происшествие было полной неожиданностью для администрации тюрьмы, значит ничего не сказать. Часового, дежурившего в злополучную ночь у камеры Вендорфа, его исчезновение потрясло настолько, что у бедняги случился сердечный приступ. К счастью, все обошлось, я поместил его в местный лазарет и провел курс укрепляющей терапии.

Невероятно, просто невероятно! Возможность побега даже из обычной камеры практически равна нулю. Вендорф же, как я уже упоминал, содержался в особых, еще более жестких условиях. Если бы ему удалось покинуть камеру через дверь, на пути у этого старого человека оказался бы еще как минимум десяток решеток, перегораживающих коридор, каждая из которых охраняется отдельным часовым, а также немыслимое число караульных постов на пути к выходу из крепости. Но… Никто ничего не видел и даже не слышал. Побег через окно в камере тоже отпадал: по сравнению с обычными окнами оно было усилено второй решеткой, и обе решетки, как можно догадаться, находились на месте, в целости и сохранности.

Тем не менее при утренней проверке барон Вендорф в камере обнаружен не был. Он словно испарился, не оставив после себя никаких следов… Точнее, кое-что он все-таки оставил: стены камеры были усеяны какими-то странными рисунками. Основу их составлял круг диаметром около пяти сантиметров, внутри которого находилось еще три кружочка разного размера. Изображения этих кругов покрывали стены камеры, образуя какой-то причудливый узор. Этими же кругами было окаймлено окно камеры, дверь изнутри и, что самое удивительное, — дверь снаружи! Внутри камеры рисунки были нанесены чем-то похожим на кусок угля. Снаружи кружочки были нацарапаны каким-то острым предметом прямо на штукатурке стены, и поэтому их заметили не сразу.

Что потом началось! Понаехало множество разных чиновников из города, которые учинили разбирательство и всех допрашивали. Похоже, Вендорф был одним из самых важных узников в Зеленых Камнях. Был…

Особо налегали на охранника, которого я поместил в лазарет. От него пытались добиться, каким образом злосчастные кружочки появились возле двери снаружи камеры. Беднягу чуть снова не довели до приступа, и я посчитал своим долгом вмешаться.

Начальнику тюрьмы Юрковскому тоже изрядно попортили крови. Нервотрепка продолжалась почти неделю. Даже мне пришлось исписать не один лист, давая показания об обстоятельствах этого дела.

Когда наконец все закончилось, оказалось, что расследование ни к чему не привело. Прочесывание близлежащих болот тоже не дало никаких результатов…

Вскоре после отъезда следственной группы Юрковский вызвал нас со старшим офицером охраны Алфимовым к себе в кабинет, где между нами состоялась небольшая беседа.

— Ну и как прикажете все это понимать? — Николай Кондратьевич сверлил нас с Алфимовым пронзительным взглядом слегка прищуренных глаз. — Вам не кажется, что мы предстали перед городским начальством полнейшими идиотами? У нас из-под носа, из самого охраняемого места упорхнул солидный пожилой господин. Он что, превратился в воробья и улетел? Или, быть может, муравьем обернулся?

Я ухмыльнулся.

— А вот смеяться не надо, Яков Михайлович, потому что не портки потеряли — важного политического преступника прохлопали! Зеленые Камни — что может быть надежнее… — Эту фразу Юрковский начал произносить с пафосной издевкой в голосе, но не смог закончить из-за жестокого приступа кашля, который мучил его все эти годы.

Кашляя, Юрковский добрался до стола, взял один из лежавших на нем пакетиков, привычным движением высыпал его содержимое себе в рот и запил водой прямо из графина.

— Еще несколько дней назад я мог с уверенностью утверждать, что Зеленые Камни — самая надежная тюрьма, — продолжил Николай Кондратьевич, когда кашель наконец отпустил. — В этом были убеждены все, включая уездное руководство. А сейчас? Я вообще не могу больше ни за что ручаться. И вдобавок я еще не могу ничего понять и объяснить! А вы можете что-нибудь объяснить, поручик Алфимов?

— Объяснить это все, конечно, затруднительно, — ответил Алфимов. — Но здесь еще во многом следует разобраться. Мне, например, кажется, что часовой Гвоздухин, дежуривший в ту самую ночь в секции Вендорфа, чего-то недоговаривает. И я в самое ближайшее время собираюсь основательно побеседовать с ним.

Я попросил Алфимова дать Гвоздухину возможность слегка оклематься в лазарете, хотя и понимал, что избежать серьезного разговора несчастному часовому все равно не удастся. Это было связано с натурой старшего офицера Алфимова: цепкий характер и внимание к любым мелочам не оставляли его подчиненным ни малейшего шанса утаить что-либо от сурового начальника. Мы не раз между собой шутили о том, какого ценного сотрудника в лице Алфимова потеряла служба сыска.

— Допустим, что Гвоздухин чего-то недоговаривает, — согласился Юрковский. — А остальные часовые, дежурившие на этаже, а караулы, вахты, патрули — тоже чего-то недоговаривают? Вся крепость чего-то недоговаривает? А может, и мы все здесь сидим и чего-то недоговариваем?..

Мы с Алфимовым молчали.

— Значит так, господа, надо все хорошенько обмозговать и разобраться в этой истории. Нам подобные фокусы совершенно ни к чему…

— Кстати, о фокусах, — вмешался Алфимов. — Я тут провел кое-какие наблюдения: сразу после побега Вендорфа очень сильно оживился Фокусник. Он просто сияет от счастья. На прогулках гораздо чаще стал закатывать целые представления. Раньше, бывало, просто фокусами довольствовался, а теперь всякие веселые номера выкидывает. Охранники говорили, будто он даже поет у себя в камере…

— Этот театр пора прекращать! — вскипел Юрковский. — Сколько можно пользоваться нашей лояльностью? Здесь, конечно, не каторга, но все ж таки исправительное заведение. И нельзя превращать его в балаган! Алфимов, у меня нет времени на всю эту чепуху, но вы-то почему допускаете подобное? Проследите, чтобы этот артист умерил свои эмоции и вел себя подобающим для сего заведения образом, — произнес Юрковский, уже несколько смягчившись. — Объясните ему, не хотелось бы силу применять.

— А этот Фокусник и вправду настоящий артист, — сказал мне Алфимов, когда мы вышли из кабинета начальника тюрьмы. — Сам видел на днях, как он изображал Юрковского: походка, хрипловатый голос — точь-в-точь. Я, стыдно признаться, хохотал так, что чуть живот не свело. Талантлив, каналья…

Не прошло и недели, как Алфимов в очередной раз доказал, что слава о его поразительной наблюдательности закрепилась за ним не напрасно. Каким-то невероятным образом ему удалось обнаружить на стене возле двери в камеру Фокусника едва заметный даже при пристальном взгляде нацарапанный на известке кружок наподобие тех, что были обнаружены внутри и снаружи камеры барона Вендорфа.

Алфимов, не долго думая, организовал за камерой Фокусника скрытое наблюдение (уж не знаю, как ему это удалось). Вскоре его старания были вознаграждены: разносчик еды Селиверстов был схвачен охранниками в тот момент, когда, уверенный, что его никто не видит, пытался нацарапать на стене возле камеры Фокусника очередной кружок.

Селиверстов недолго отпирался и под натиском знающего свое дело Алфимова выложил все начистоту. Алфимов, кроме того, устроил ему очную ставку с Гвоздухиным, безнадежно пытавшимся укрыться в лазарете, и часовой тоже во всем сознался.

Дело обстояло следующим образом. Почти сразу после прибытия в Зеленые Камни Фокусник каким-то образом завоевал доверие Селиверстова и попросил его об одной услуге: поддерживать переписку — с кем бы вы думали? — верно, с бароном Вендорфом, за что обещал научить Селиверстова некоторым иллюзионным трюкам. Фокусник заверил его, что переписка носит сугубо личный и безобидный характер, но Селиверстов, конечно же, первое время записки вскрывал и читал. Ничего подозрительного, с его точки зрения, в них не было, и вскоре он стал просто добросовестно доставлять корреспонденцию по назначению, не особо интересуясь содержимым.

Так продолжалось какое-то время. Для Селиверстова все это не составляло какого-либо труда — он передавал и принимал послания от узников во время разноса пищи. Для этого ему не пришлось даже задействовать кого-либо из охранников.

Но вот, по прошествии двух месяцев, Фокусник попросил Селиверстова о другой, уже весьма странной услуге: нанести на стену возле камеры барона Вендорфа замысловатые изображения каких-то кружочков, окаймив ими дверь по всему периметру. Объяснил Фокусник эту необычную просьбу своей приверженностью древним традициям: узор якобы должен оградить его старинного приятеля барона Вендорфа от злых духов.

Для исполнения этой задачи Селиверстову уже пришлось привлечь охранника, дежурившего в тот вечер в секции Вендорфа. Это был Гвоздухин, и ему, в отличие от Селиверстова, было плевать на тайны иллюзионного мастерства. Поэтому для него Фокусник передавал через Селиверстова деньги.

Получив от Фокусника образец рисунка, Селиверстов принес заключенному Вендорфу ужин и задержался у его двери, чтобы под присмотром Гвоздухина проделать шилом одну из самых нелепых вещей в своей жизни. Когда изображения кружочков покрыли периметр двери, Гвоздухин смел насыпавшуюся на пол известку, а Селиверстов отправился восвояси.

Наутро барон Вендорф исчез из Зеленых Камней…

А что же наши друзья? Гвоздухин, как вам уже известно, слег в лазарет, а Селиверстов забеспокоился. Его волнение особенно усилилось, когда Фокусник попросил его повторить упражнения в настенной росписи, но теперь — у двери в камеру самого Фокусника. Селиверстов попытался отказаться, но Фокусник привел ему два веских аргумента, которые совершенно убедили Селиверстова. Во-первых, тюремное начальство сильно бы удивилось, узнав о переписке Фокусника с бароном Вендорфом. И оно еще более удивилось бы, узнав, кто был главным почтальоном. Во-вторых, раскрытие секретов особенно интересных фокусов стало бы тогда невозможным.

И вот наш гравер-оформитель вновь вооружился шилом и приступил к уже привычной работе: порче казенных стен. Но помимо желания как можно скорее овладеть «мастерством честного обмана», Селиверстова также охватывал страх быть пойманным и разоблаченным. И в этот раз он решил нанести кружочки на стену не единовременно, а растянуть работу на несколько вечеров. Возможно, что эта осторожность (плюс прозорливость Алфимова) его и сгубила.

Итак, мы снова в кабинете начальника тюрьмы. Помимо Юрковского, Алфимова и вашего покорного слуги, здесь сидели еще Селиверстов и господин Фокусник собственной персоной — в сопровождении двух часовых.

— Допустим, все было именно так, — произнес Юрковский после того, как Алфимов вкратце изложил суть дела. — Но тогда получается, что мы все должны поверить какой-то нелепице, мистике. Помнится, два иноземца уже успешно водили нас за нос. Все чудеса в результате обернулись хитроумным заговором.

Николай Кондратьевич, заложив руки за спину, ссутулившись, ходил из угла в угол своего кабинета. Внезапно он резко остановился, шагнул в направлении Фокусника и произнес:

— Вам придется многое объяснить, господин иллюзионист. Вы, может быть, наивно полагаете, что попали в цирк-шапито и позволили себе здесь черт знает что! Так вот, вынужден вас огорчить — вы находитесь в тюрьме, и начиная с сегодняшнего дня ваши гастроли заканчиваются: никаких больше фокусов и представлений. А если вдруг времяпрепровождение в обычной камере покажется вам скучным, к вашим услугам будет предоставлен карцер… — На этой фразе голос Юрковского сорвался, и он разразился кашлем, который ему удалось остановить лишь испытанным средством: порцией порошка и глотком воды.

Все то время, пока начальник тюрьмы отчитывал Фокусника, в глазах последнего не было и намека на какие-либо эмоции. Взгляд его оставался бесстрастным и высокомерным.

— К сожалению, среди нас оказались недобросовестные люди, пошедшие у вас на поводу, — сказал Юрковский, немного отдышавшись и бросив ледяной взгляд на Селиверстова. — Они понесут за это заслуженное наказание…

— А кроме того, эти глупые болтуны никогда не научатся настоящим фокусам, — неожиданно произнес Фокусник и тоже посмотрел на Селиверстова, наградив того едкой усмешкой.

Селиверстов сник. Казалось, слова Фокусника огорчили его гораздо сильнее, чем угрозы начальства.

— Вы не в том положении, чтобы выносить порицание другим, — осадил Фокусника Юрковский. — И, в конце концов, мы услышим сегодня объяснение тому, как эти чертовы рисунки связаны с побегом Вендорфа? — Начальник тюрьмы начал терять терпение.

Фокусник отклонился назад, опершись спиной о стену, и сложил руки, скрестив их на груди. На его лице смешались гримасы презрения и снисходительности.

— Впервые я проделал это, когда мне исполнилось двадцать восемь лет, — произнес он, глядя куда-то поверх наших голов. Он говорил неспешно, постоянно делая значительные паузы между предложениями. — Во время представления в одном из городков на юге Индии какой-то местный факир попытался выставить меня на посмешище перед жаждущей зрелищ толпой. Мне нужны были деньги, и я договорился с ним, что также покажу со сцены пару трюков за умеренную плату. При этом обещал безупречную технику исполнения.

Началось представление. Факир поочередно извлекал из своего «чудесного» ящика инвентарь и демонстрировал самые тривиальные фокусы, не особо при этом заботясь о чистоте исполнения. Нетребовательную публику устраивало и такое.

Под завершение, когда ящик опустел, факир залез в него, снял тюрбан, а ассистентка накрыла факира покрывалом. После этого девушка поочередно воткнула в угадывающуюся под покрывалом голову три кинжала. Когда ликование зрителей поутихло, кинжалы были извлечены, а покрывало сорвано. Невредимый факир под одобрительные вопли людей водрузил тюрбан обратно.

После такого успеха мой номер показался слишком скромным. Я попросил у кого-нибудь из зрителей любой ненужный предмет. На этот раз мне передали абрикос. Я положил его на сцену и накрыл платком с вышитым хитроумным узором. Когда платок был убран, абрикоса под ним не оказалось.

Но толпе зрелище показалось скучным, и должного ликования я не заслужил. В общем-то, я и не расстраивался. Неожиданной оказалась реакция факира. Он, похоже, передумал делиться со мной выручкой и громогласно обвинил меня в мошенничестве. Якобы я привязал к абрикосу нитку, спрятал его в рукаве, а потом и вовсе проглотил. Это было неслыханной низостью. Толпа оказалась целиком на стороне факира. Она с удовольствием готова была насмехаться надо мной.

Я был слишком молод и неопытен, чтобы уметь сдерживать свои эмоции. Рассказывать, что в своем коронном номере факир подставляет арбуз вместо своей глупой головы, я не стал. Вместо этого я тут же предложил остряку забраться в его же ящик, в котором он хранил свое барахло для одурачивания простаков. Мне запомнилась улыбка, которую он подарил публике перед тем, как скрыться внутри ящика. Он словно хотел сказать ею: «Через мгновение я вылезу обратно, и мы вместе посмеемся над этим жалким хвастунишкой…» Толпа начала улюлюкать и свистеть. Еще немного — и в меня бы полетела всякая дрянь. Ярость захлестнула меня, лицо горело от стыда. Как только крышка захлопнулась за факиром, я быстро и небрежно покрыл ящик уже известным вам узором при помощи куска парафина.

Прошло не более десяти секунд, которые показались мне вечностью, когда ящик едва заметно дернулся, а парафиновые знаки оплавились. В то мгновение лишь я один понял, что сумел это сделать. До этого я никогда не испытывал подобное на живых людях! Толпа внизу продолжала галдеть и оскорблять меня. Но мне уже было плевать на этот сброд. «Вы хотели развлечений?» — крикнул я и что есть силы пихнул ногой ящик к краю помоста, на котором мы находились. Он соскользнул и рухнул на каменную плиту у подножия помоста. От сильного удара стенки ящика не выдержали, он треснул и развалился по швам. Внутри никого не оказалось…

— И куда же делся факир? — спросил я, когда пауза Фокусника затянулась.

— Не знаю, — ответил он. — Мною тогда двигало лишь оскорбленное самолюбие, и не было времени, чтобы все просчитать и подготовить. Но этого человека я больше никогда не видел. Зато видели бы вы толпу, которая онемела, когда ящик оказался пустым! Правда, на следующее утро меня обвинили в связи со злыми духами, и мне пришлось убраться из города. Мне еще повезло, что у бедняги не оказалось родственников в тех местах.

— И вас после этого не мучила совесть? — спросил я.

— Совсем недолго, — усмехнулся Фокусник. — Но вскоре я искоренил в себе и это никчемное чувство…

— А какие еще, если не секрет? — поинтересовался я.

— Сострадание, любовь… Да их много — этих барьеров, стоящих на пути того, кто стремится к истинному познанию и совершенству…

— Ну, довольно! — вмешался Юрковский. — Вы действительно думаете, что мы примем за чистую монету всю эту околесицу?

— Нет, я так не думаю! — Бледное лицо Фокусника исказила гримаса злобы. — Вы все замкнулись на усвоенных однажды элементарных объяснениях окружающего вас мира. Вы безропотно приняли готовые чужие идеи вместо того, чтобы разобраться во всем самим. И поэтому все, что выше вашего понимания, ваш жалкий разум незамедлительно отметает. Вы боитесь прикоснуться к необъяснимому и правильно делаете, потому что оно ужасает, и способны на это лишь избранные…

— Не слишком ли вы много на себя взваливаете, голубчик? — вмешался Алфимов. — И какое же разумное объяснение вы можете дать исчезновению людей из закрытых пространств?

— Вам трудно будет понять — ведь вы мыслите одномерно, — Фокусник снова вернул на лицо маску безразличия. — Вы считаете, что, окружив человека четырьмя стенами, полом и потолком, тем самым изолируете его от внешнего мира? Меня, право, трогает ваша наивность…

Алфимов попытался было что-то возразить, но Николай Кондратьевич жестом остановил его.

— Если говорить языком, доступным обывателю, — продолжал Фокусник, — то я бы использовал термин «параллельные миры». Три измерения окружающего мира, которые человечество привыкло осознавать — это еще далеко не все. Окружающее пронизано несчетным числом тех самых «параллельных миров», о которых подавляющая масса людей, обитающих на Земле, никогда даже не догадывалась. Лишь только применив специальные знания, можно войти во взаимодействие с каким-либо из параллельных миров. И тогда перед тобой открываются поистине безграничные возможности, в ряду которых стоит и мгновенное перемещение в пространстве — одна из самых простых и обыденных вещей. Великие умы древности по крупицам собирали эти знания и овладевали ими. Невежество и страх толпы перед подобными знаниями во все времена вызывали гонения на таких людей, их знания пытались выжечь на кострах инквизиции. Но истинные познания нельзя уничтожить. С юных лет я странствовал по миру, желая обучиться тому, что недоступно другим. Много лет я провел в Индии, изучая древние манускрипты и отыскивая еще оставшихся в живых старцев. Я, словно губка, по капле впитывал в себя остатки информации, которая едва держалась в их уже выживших из ума и убеленных сединой головах. То, что постепенно приоткрывалось моему взору, восхищало, но в то же время ужасало до такой степени, что в какой-то момент я чуть было не бросил все. Лишь благодаря невероятной силе воли я переборол страх и продолжил свой путь по тропе в неизведанное…

— А интересно было бы узнать: много ли вообще людей владеют подобными знаниями? — спросил я, когда Фокусник замолчал, погрузившись в свои мысли.

— В нынешнее время — лишь единицы, — ответил он. — Правда, есть еще счастливчики, которым не надо никаких знаний, чтобы столкнуться с параллельными мирами, но они, как правило, не в состоянии справиться со свалившимся на них даром и коротают свои дни, надежно упрятанные в клиниках для душевнобольных.

«Интересная версия», — подумалось мне, но размышлять было некогда, я боялся упустить что-нибудь интересное из разговора. Ничего подобного слышать мне никогда ранее не доводилось.

— Исходя из всего вышесказанного, можно сделать вывод, что вы применили ваши знания, чтобы помочь барону Вендорфу бежать из-под стражи? — подвел итог Юрковский.

— Наверное, можно сказать и так, — спокойно согласился Фокусник. — Я посылал ему записки, в которых давал подробные инструкции по нанесению узора на стены камеры…

— А кстати, что это за узор? — поинтересовался Алфимов.

— Трудно объяснить в терминах обычного восприятия… — Фокусник ненадолго задумался. — Что-то вроде формулы, заставляющей один из параллельных миров на какое-то время соприкоснуться с нашей реальностью. Когда Вендорф завершил свою часть работы в камере, наш общий друг, — Фокусник кивнул на Селиверстова, — подвел итог, нацарапав узор так, как я его научил, снаружи камеры. Как результат — Вендорф теперь в другой стране, за тысячи миль отсюда.

— Интересно, а что испытывает человек, перемещаясь в пространстве таким образом? Вы сами проделывали это? — спросил я.

— Да, неоднократно. Испытываешь сильную боль и страх. После этого еще какое-то время пребываешь в состоянии психического шока, который проходит через несколько дней.

— Вы все так откровенно выкладываете потому, что любой орган правосудия сочтет это бредом сумасшедшего? — спросил Алфимов.

— Правосудие примет все на веру, как только я на глазах у всех заставлю исчезнуть его наиболее самоуверенных представителей, — Фокусник бросил на Алфимова ледяной взгляд.

— Трюкам с исчезновениями положен конец! — вскочил из-за стола Юрковский. — Вы ведь хотели отправиться вслед за Вендорфом, не так ли?

— Да, я выполнил здесь то, что от меня требовалось, и на днях тоже уйду.

— Ошибаетесь… — Николай Кондратьевич заблаговременно глотнул воды из графина, чтобы не закашляться. — За вашей камерой будет установлено круглосуточное сменное наблюдение. Никакого общения с персоналом. Любые попытки заняться настенной живописью отныне будут немедленно пресекаться…

Фокусник пропустил сказанное мимо ушей и продолжил:

— Есть много других способов шагнуть в параллельный мир. Я все равно уйду отсюда, несмотря ни на что. Вы можете ужесточить условия моего содержания, что ж — это будет даже интереснее для моей практики…

— Довольно! Увести его, — сухо бросил начальник тюрьмы.

Когда мы все вышли из его кабинета, я услышал, как Юрковский все-таки разразился кашлем.

Ошеломленный признанием Фокусника, я долго не мог сосредоточиться на работе. Как и остальные. У нас даже не хватило духу обсуждать услышанное между собой. Я все время пытался сопоставить изложенную им теорию с собственными представлениями о мироздании, но эти попытки совершенно ни к чему не приводили. Фокусник, безусловно, мог лгать, издеваться над нами, но то, с чем не поспоришь, — это факт исчезновения человека из закрытого помещения. И все мы в данный момент ничем не отличались от той галдящей индийской толпы, которая враз замолкла перед развалившимся на части пустым ящиком.

Начальник тюрьмы сдержал свои угрозы и применил в отношении Фокусника более строгие меры, чем полагались узникам с обычными условиями содержания: у дверей камеры теперь круглосуточно дежурила охрана, в обязанности которой входило регулярное наблюдение за арестантом, прогулки его были значительно сокращены, а общение с кем бы то ни было категорически запрещено.

Прошло два относительно спокойных дня, и вдруг раздался первый раскат очередной надвигающейся грозы.

Около восьми часов вечера работник тюремной кухни Крицын собрался было приступить к своим обязанностям по уборке помещения, но внезапно наткнулся на тело разносчика пищи Селиверстова. Тот лежал на полу возле одной из печей и правой рукой сжимал шило, вонзенное в шею. Рубаха на Селиверстове была разорвана, и на оголившемся животе проступили порезы в виде треугольника, которые он, судя по всему, нанес себе все тем же злополучным шилом.

Алфимов рассказал мне, что прежде, чем увидеть труп, Крицын, довольно грузный человек, поскользнулся, ступив в лужу крови, и, не сумев должным образом за что-нибудь ухватиться, рухнул рядом с Селиверстовым. Можно вообразить себе его ужас. Крицын, дико крича, ринулся было прочь, но в панике еще пару раз падал на скользком от крови полу, словно в кошмарном сне. Когда я увидел его, то подумал, что с ним самим случилось что-то страшное — его фартук и униформа были в крови, лицо бледное, как бумага, и всего его дико трясло. Я дал бедняге порядочную дозу снотворного и отправил отсыпаться.

Алфимов сообщил мне еще кое-что, когда я закончил процедуру подготовки тела Селиверстова к отправке в город. Охрана рассказала ему, что Гвоздухин, который после лазарета до выяснения всех обстоятельств по побегу Вендорфа был временно взят под стражу, узнав о Селиверстове, несколько раз кричал сквозь окошко в двери: «Мне не нужно шила! Мне не нужно шила!»

Охрана обнаружила то, что осталось от Гвоздухина, лишь следующим утром, во время обхода. Меньше чем через полчаса в камере были мы с Алфимовым и начальник тюрьмы Юрковский.

На то, что открылось нашему взору, было трудно смотреть даже мне — медику. Еще труднее было все это понять и осмыслить.

Гвоздухин лежал у стены, неестественно изогнувшись и раскинув руки. В животе у него зияла самая настоящая дыра, из которой на пол камеры вывалились внутренности и вылилась уйма крови, перепачкавшая по локти его руки. Причем правая рука была вымазана кровью вперемешку с известкой. Похоже, что этой самой рукой на стене, подле которой лежало тело, было нанесено крупное изображение треугольника, окаймляющего собою какой-то странный причудливый узор. При первом взгляде этот узор казался беспорядочным и хаотичным, но при более пристальном рассмотрении в нем угадывалась какая-то недоступная пониманию логика.

Юрковский хмуро оглядел все, походил из угла в угол и вышел из камеры, так ничего и не сказав.

После обеда мы с Алфимовым снова сидели в его кабинете.

— Как же я устал от всего этого. — Лицо Николая Кондратьевича и на самом деле выглядело необыкновенно изможденным. — Ну почему вся эта чертовщина происходит именно в нашей тюрьме? Ох, чувствую я, что пора уже на заслуженный отдых. Староват я для всего этого. — Юрковский поднял на нас покрасневшие от недосыпания глаза. — Что будем делать, господа? Найдете вы какое-нибудь объяснение в конце-то концов?

— Есть кое-какая информация о Фокуснике, — произнес Алфимов.

Лицо Юрковского исказила гримаса, словно он услышал имя своего злейшего врага, но он промолчал. Алфимов продолжил:

— Один из моих людей проговорился Фокуснику о том, что случилось с Селиверстовым и Гвоздухиным. На этот раз, правда, он тут же мне во всем признался…

Здесь Юрковский вскочил, пытаясь что-то сказать, но зашелся яростным кашлем. Прокашлявшись, он вымолвил:

— Да что такое с нашими людьми? Как этому безумцу удается подобное? Он очаровывает с первого взгляда, что ли? Гипноз какой-то? Николай, я же просил приставить к нему самых надежных людей!

— Я так и сделал, Николай Кондратьевич, — оправдывался Алфимов, — но что-то у нас с самого начала пошло не так.

— Это вы верно подметили, — согласился Юрковский, прилагая огромные усилия, чтобы не разразиться ругательствами. — Продолжайте.

— Так вот, охранник доложил мне, что подробности обстоятельств смерти недавних, скажем так, подельщиков Фокусника произвели на того очень сильное впечатление. Поначалу он упорно допытывался про треугольники и в особенности про узор внутри одного из них. Разузнав все, он на какое-то время затих, совсем не притронулся к еде, а вскоре начал вдруг швырять по камере свои книги, сопровождая это смесью нецензурной брани и какой-то тарабарщины. Разбросав книги, он бросился на пол и бился в истерике.

— А в каком состоянии он в данный момент? — поинтересовался я.

— Вот уже сколько времени сидит на полу камеры, обхватив голову руками, и что-то бормочет себе под нос, — ответил Алфимов.

— Час от часу не легче! — воскликнул Юрковский. — У меня этот тип уже вот где, — он хлопнул себя по загривку. — А теперь-то что с ним? Жалко стало людей? Но ведь ему чуждо сострадание. Придется нам снова беседовать с господином Фокусником, и в этот раз я хочу получить ответы на все вопросы…

Когда Фокусник в сопровождении конвоя вошел в кабинет начальника тюрьмы, я не поверил своим глазам. Это был словно совсем другой человек: от былого высокомерия и самодовольства не осталось и следа — в кабинет зашел отчаявшийся узник с загнанным взглядом, неспособный вызвать у присутствующих ничего, кроме жалости. Похоже, что и физическое его состояние изменилось далеко не в лучшую сторону, о чем недвусмысленно говорили осунувшееся лицо и мешки под глазами.

Посмотрев на Юрковского и увидев выражение его лица, я подумал, что он сейчас, в лучшем случае, попросту задушит бедолагу. К счастью, Николай Кондратьевич не оправдал моих опасений. Вместо этого он обратился к Фокуснику на удивление спокойным тоном:

— Гвоздухин и Селиверстов — это тоже ваших рук дело?

Фокусник опустил глаза и отрицательно помотал головой.

— Что-то не заладилось, ведь так? — продолжал допрашивать его Юрковский. — Грандиозный план дал осечку и лопнул ко всем чертям, верно, маэстро? Все эти шарики-кружочки полетели прямехонько псу под хвост…

— Перестаньте упражняться в красноречии, господин начальник тюрьмы, — тихо, но уверенно произнес Фокусник, чем слегка озадачил Юрковского, и тот не нашелся, что ему возразить. — Я видел их всего один раз в своей жизни, много лет назад… — Никто из нас не понял, о ком идет речь, и Фокусник не замедлил с разъяснением: — Я говорю о треугольниках, которые на днях появились в Зеленых Камнях. Судя по тому, что я слышал, это именно они. К сожалению, это они…

Произошло это во времена моих странствий по Индии — стране, хранящей несметное число древних тайн. Я был молод и полон сил. Зарабатывал деньги тем, что давал представления на базарах и площадях индийских городов. Со мной была девушка-индианка — самое удивительное и прекрасное создание, когда-либо встречавшееся в моей жизни. Ее звали Дая. Я подобрал ее на одной из дорог, где она нищенствовала и побиралась среди грязного людского отребья. Не знаю, как мне удалось различить ее в этом стаде? Наверное, меня покорил взгляд ее карих бездонных глаз и что-то еще, чего я не могу объяснить до сих пор.

Вскоре мы стали выступать вдвоем. Я смешил публику всевозможными шутовскими выходками, Дая очаровывала всех своими неподражаемыми танцами, а в конце каждого выступления она заходила в сооруженный мной импровизированный шатер и… исчезала. Толпа начинала реветь, когда я, сорвав покрывало, демонстрировал, что внутри совершенно никого нет.

Вечерами после этого я всегда находил Даю в условленном месте, и мы устраивались на ночлег в одном из гостеприимных домов, где моя индианка танцевала лишь для меня одного. Я никогда не был так счастлив, как в те дни, ибо мне принадлежало не только ее нежное упругое тело, но и душа. Да, наши души были словно единым целым. Никто не понимал меня так, как Дая.

И вот однажды, после очередного выступления я пришел за Даей в условленное место, но ее там не оказалось. Я побродил вокруг, подождал, но она не появилась. Тогда я пошел в дом, где мы ночевали последнее время, но и там ее не было. Я сильно волновался за нее, но мне ничего не оставалось, как ждать, так как знакомыми в том городе мы не обзавелись, и искать ее было негде.

Еда в горло не лезла, и поэтому я, не ужиная, лег на нашу постель и остался наедине с тревожными мыслями, одна за другой приходившими в голову. Ближе к рассвету меня все-таки одолел сон.

Проснувшись и не обнаружив любимой рядом, я вернулся в то место, где мы должны были накануне встретиться — туда, куда я перемещал ее при помощи, как вы изволили выразиться, «шариков-кружочков». Это был древний полуразрушенный и заброшенный храм на окраине города, сразу за которым начинались джунгли. По куполу храма расползлась гигантская трещина, словно от обрушившейся сверху гигантской сабли. От тораны[1] осталось лишь несколько жалких фрагментов. Дикая растительность подступила к самым стенам, наползала на древнюю постройку, словно хотела ее окончательно раздавить, поглотить своей зеленой массой всякие следы человека. Уцелевшей выглядела лишь скульптура какого-то женского божества, выполненная из песчаника. Она была похожа на Даю, как мне тогда показалось, отчего сердце еще сильнее сдавила тоска.

Но, как и накануне вечером, Даи в храме не оказалось. Я заглянул почти за каждый камень, прочесал близлежащие джунгли, кричал и звал ее. Тревожные мысли роились в голове. Что с ней случилось? Чей-то злой умысел, дикие звери, что? Она была так наивна и доверчива!

В полном отчаянии я снова вернулся в развалины храма и уселся на каменный пол, прислонившись спиною к стене. Я внезапно осознал, что жизнь без Даи не имеет для меня никакого смысла. Не знаю, сколько я там просидел, терзаясь угрызениями совести и бесцельно блуждая взглядом по трещинам в стенах. Наступление полдня я не заметил. Не обращал внимания и на многочисленные рельефные изображения на стенах, облупившиеся от времени или, скорее всего, от чьего-то варварского вмешательства.

И вот солнце, пробившееся сквозь трещины, осветило угол храма, бывший все это время в тени, и мой взгляд упал на странный рисунок, которому я некоторое время не придавал значения, занятый своими переживаниями. Но что-то все же заставило меня встать и рассмотреть его вблизи.

Рисунок был нацарапан на стене и выглядел совсем свежим. Это было изображение треугольника, внутри которого размещался какой-то необычный узор. Что-то странное было в этом треугольнике — что-то приковывающее внимание. Какое-то время я разглядывал его и вдруг ощутил нечто жуткое. Меня охватил леденящий ужас, подобного которому мне никогда ранее не приходилось испытывать. День был в самом разгаре, а я просто оцепенел от всепоглощающего страха. Не помню, как я нашел в себе силы и ринулся прочь из развалин.

Придя в себя, я обнаружил, что бегу, не разбирая дороги, и громко кричу. Вскоре на моем пути повстречались люди, которые шарахнулись от меня в сторону и недоуменно переглянулись между собой. Грязные оборванцы, которым я впервые в жизни был несказанно рад. Я остановился. Меня трясло, словно в лихорадке. В изнеможении я сел на дорогу, без сил и мыслей, просидел некоторое время неподвижно, затем поднялся и побрел прочь…

Шли дни, но я никак не мог забыть мою Даю. Не было минуты, чтобы я не думал о ней. Но не выходил у меня из головы и тот треугольник в развалинах храма. Все это время я не переставал винить себя за то, что произошло. Видимо, я ошибся в расчетах, и девушка оказалась в каком-то ином пространстве. Быть может, это было как-то связано с тем злополучным треугольником…

В какой-то момент во мне поселилась надежда, что я смогу вернуть Даю, и я с небывалым рвением вернулся к заброшенной на время работе по расшифровке собранных мною по всей стране древних фолиантов. Я изучал их днем и ночью, практически ничего не ел, спал два-три часа в сутки. Когда мой организм был уже почти на грани физического и психического истощения, я наткнулся на нечто странное. Это была очень древняя рукопись, которая мало того что содержала текст на довольно редком древнеиндийском диалекте, но к тому же еще и была зашифрована.

Если б вы знали, сколько сил я потратил на разгадку ее смысла. Но мои усилия не пропали даром. Рукопись была составлена каким-то древним магом, и в ней он упоминал о треугольниках, изображение одного из которых так напугало меня. Маг писал, что эти знаки являются символами Ловцов Желаний. Именно так он их называл — «Ловцы Желаний».

Как я уже ранее упоминал, существует бесконечное множество пространств, пересекающих наш привычный мир. Подавляющее большинство из них при должном и умелом обращении не представляют угрозы для исследователя. Наоборот, они открывают неограниченные перспективы для пытливого и любознательного ума. Но есть также что-то неподвластное пониманию, с чем можно столкнуться при их исследовании. Вероятность этого, к счастью, ничтожно мала, но она все же существует. Автор рукописи предостерегал от каких-либо экспериментов с миром Ловцов Желаний, но все же дал некий ключ в этом направлении.

Маг писал, что у того, кто случайно или намеренно соприкоснется с миром Ловцов Желаний, практически не останется шансов избежать последствий. Мир их настолько непостижим, что уберечься не дано даже самому прозорливому человеческому уму. Тот же, кто ощутит это, вряд ли окажется в состоянии донести свои ощущения до других. Ловцы Желаний рано или поздно находят того, кто осмелился потревожить их пространство. Автор описывает, что символ треугольника свидетельствует о том, что Ловцы Желаний проникли в наш мир и идут по пятам несчастного, слишком далеко зашедшего в своем стремлении к познанию непознаваемого.

Проигнорировав все предостережения, я решил в тот же день воспользоваться формулой древнего мага. Двигало тогда мною лишь одно — невыносимая тоска по любимой женщине, подкрепляемая надеждой, что я, быть может, сумею ее вернуть. Я, правда, не представлял, как именно буду возвращать Даю, и поэтому безрассудно ринулся применять советы мага на практике.

Вечером я заперся в комнате, которую мы снимали, и последовательно выполнил все этапы, описанные автором рукописи. То, что вскоре последовало, невозможно описать… Сейчас я вам это рассказываю, а у меня скулы сводит от страха.

Если то, что я увидел тогда, и было миром Ловцов Желаний, описанным магом, то я готов поклясться, что согласился бы провести всю жизнь в аду, чем несколько минут в их мире! В тот вечер я всего лишь заглянул в слегка приоткрытую дверь и в одно мгновение познал ужас, какого не испытывал за всю жизнь. Я думал, что мой разум не выдержит, но каким-то чудом мне удалось это пережить. Через некоторое время я провалился в беспамятство…

Трудно сказать, как долго я спал, — усталость, накопившаяся за многие бессонные ночи, дала о себе знать. Когда я проснулся, то первым делом взмолился, чтобы произошедшее оказалось лишь сном. Я еще долго лежал, глядя в потолок и обдумывая пережитое, пока луч света, проникший в окно, не ослепил меня.

Я вдруг понял, что меня тревожит еще что-то, помимо последнего опыта с пространствами. Это была непривычная тишина. Мы с Даей снимали комнату в доме одной многочисленной зажиточной семьи. У них были дети разных возрастов. Помимо этого в доме жила прислуга. Привычное дело в это время суток — гам и суматоха, царящие в доме, к которым я за время проживания успел привыкнуть. Сейчас же стояла полная тишина: не слышно было даже животных за окном. Давящее, ничем не нарушаемое безмолвие, благодаря которому мне удавалось услышать биение собственного сердца. А оно у меня в тот момент колотилось как бешеное.

Заставив себя подняться на негнущиеся ноги, я, пошатываясь, вышел из своей комнаты. Ничто не напоминало о присутствии людей в доме: на кухне не пахло готовящейся пищей, прислуга не суетилась, выполняя свои повседневные обязанности, дети не смеялись и не бегали по комнатам. Я пересек почти все пространство дома, заглянув во все его многочисленные комнаты, чего ранее никогда не позволил бы себе. Но я так никого и не встретил: ни хозяев, ни прислуги. Мне стало не по себе в этом пустом доме, поэтому я подошел к выходу и распахнул дверь на улицу…

Это был какой-то кошмар… Все они оказались здесь: хозяева дома, их дети, слуги, домашние животные и скот. Все были мертвы. Нигде я не увидел следов крови, но смерть настигла всех, в этом не приходилось сомневаться. Можно было подумать, что все они стали жертвами какой-то эпидемии, если бы не одна чудовищная деталь: тела всех людей и животных были уложены так, что образовали громадный треугольник. Причем начинался он у самого порога и, чтобы выйти из дома, пришлось бы сначала шагнуть внутрь этой зловещей фигуры.

Когда я пришел в себя, первой мыслью было броситься прочь как можно скорее. Я уже было собрался переступить через груду тел, аккуратно уложенную у порога, как вдруг в моем подсознании что-то мелькнуло, какое-то интуитивное чувство. Для меня стало совершенно очевидно, что если я окажусь внутри треугольника, то произойдет что-то еще более кошмарное! За последние сутки я познал такой ужас, как, наверное, никто из смертных, а меня все продолжало затягивать в его бездну…

Я захлопнул дверь и ринулся в другую часть дома. В одной из комнат я вышиб окно, не обращая внимания на порезы, и выскочил во двор. Мне оставалось лишь миновать забор и, не оглядываясь, бежать прочь, пока хватит сил…

Но внезапно остановился. Позже я много раз вспоминал этот эпизод и всегда испытывал чувство благодарности к самому себе. Тогда, стоя в траве и находясь на грани помешательства, я вдруг в один момент многое осознал. Мой разум стал чист. Мне стало ясно мое жизненное предназначение, и суть его была — в познании. Человеку дается слишком короткая жизнь, чтобы растрачивать ее на деяния, не открывающие ничего нового. Только познающий движется вперед, оставляя позади себя праздную толпу, избравшую низменные бессмысленные развлечения.

Вместо того чтобы броситься прочь сломя голову, я вернулся в свою комнату, неспешно собрал все свои книги, рукописи и только тогда покинул дом. Вещи Даи я оставил нетронутыми. Я понял, что она осталась в моей прошлой жизни, не более. Вскоре мне пришлось покинуть Индию, ибо после случившегося местные власти не оставили бы меня в покое.

Не знаю, как мне удалось остаться в живых, прикоснувшись к тайне Ловцов Желаний, но с тех пор я никогда не совершал необдуманных экспериментов в своих исследованиях. Любовь к прекрасному существу заставила меня совершить ошибку, чуть не стоившую мне жизни. На пути познающего встает немало барьеров, и любовь — один из самых опасных. Сколько великих умов в истории человечества погубила любовь!.. Их прогрессивное мышление увязло в ее коварных ловушках. Любовь, клетка за клеткой, неумолимо заполняет тебя всего, не оставляя места ни для чего другого. Я счастлив, что поборол эту болезнь и, свободный от нее, много постиг за эти годы…

— А та девушка, индианка… Если вы действительно так любили ее, неужели вам удалось ее забыть? — спросил я, когда Фокусник замолчал.

— Любовь будет жить в тебе до тех пор, пока ее защищает панцирь надежды, — ответил он. — Надежда — лучшая крепость для любви. Когда я соприкоснулся с миром Ловцов Желаний, я понял, что у Даи не было никаких шансов спастись — столько злой силы таил в себе этот мир. А когда надежда уже не в силах защитить любовь, она начинает угасать. Я же не стал ждать этого угасания, а неистово набросился на нее и поверг, безжалостно растоптав. Кое-какие знания помогли мне в этом…

— Итак, это все? — спросил Юрковский.

— Прошу прощения, если утомил вас своими воспоминаниями. — Фокусник прикрыл глаза ладонью. — Я просто хотел объяснить, что все очень серьезно. Отсылая Вендорфа, я, видимо, опять в чем-то просчитался. И похоже, что опять, как и в случае с Даей, невольно потревожил Ловцов Желаний. На этот раз они уже наверняка пришли за мной…

— Но почему тогда жертвами стали Гвоздухин и Селиверстов? — спросил Алфимов.

— Они были непосредственными участниками, хотя и не осознавали того, что делают. Похоже, именно их Ловцы Желаний вычислили первыми…

— Сколько еще людей пострадает от ваших гнусных экспериментов? — Юрковский встал из-за стола и начал нервно расхаживать по кабинету.

— Теперь им нужен лишь я, — Фокусник совсем сник. — Не думайте, что я боюсь смерти. Просто есть еще столько всего, что я мог бы узнать! В мире столько тайн, которые мне хотелось бы открыть… Есть также еще одна мысль, которая не дает мне покоя: вдруг Ловцы Желаний приготовили для меня что-то более страшное, чем смерть?

— В предыдущий раз вы спаслись, — вмешался я в его размышления. — Быть может, и сейчас все на этом и закончится?

— Как бы я хотел на это надеяться! — Фокусник встал. — Мне больше нечего добавить, и теперь я хотел бы побыть один и привести свои мысли в порядок.

Юрковский кивнул часовым, и узника увели.

— Как вы думаете, есть хоть доля правды в его словах? — спросил нас Николай Кондратьевич.

— Да, это опровергает все наши представления, — ответил Алфимов. — Но мы имеем факты, против которых не попрешь: из усиленно охраняемой камеры бесследно исчезает старик, а двое в какой-то мере причастных к этому людей погибают, оставляя на память чертовы треугольники…

Мы некоторое время молча сидели и обдумывали сложившееся положение, пока тишину не нарушил разразившийся кашель начальника тюрьмы.

Прошли еще двое суток, по истечении которых меня вызвал к себе Юрковский и поинтересовался, не назрела ли необходимость пополнить запасы лекарств и других медицинских принадлежностей для нужд тюремного госпиталя. Я ответил, что никакой нехватки нет, но запастись некоторыми наиболее ходовыми препаратами было бы не лишним. Оказалось, что надо было забрать какую-то очередную депешу в уездном тюремном управлении, и рачительный Николай Кондратьевич, чтобы не гонять экипаж в город ради одной бумажки, решил предложить забрать сей документ мне, а заодно и сделать что-нибудь полезное — например, запастись медикаментами.

Чего таить, любой из нас был рад всякой возможности выбраться в город, и я без раздумий дал согласие. Юрковский попросил, чтобы к вечеру я составил перечень всего необходимого, который он, согласно действующим правилам, должен был заверить своей подписью. Так я и сделал.

На следующее утро я забрал подписанную бумагу и, продремав несколько часов, убаюканный мерным похрустыванием снега под полозьями экипажа, прибыл в город.

Первым делом я отправился в управление, чтобы утвердить список лекарственных препаратов у вышестоящего начальства. Обычно эта процедура отнимала много времени, так как дотошные чиновники требовали обосновать необходимость буквально каждого пункта. Но в этот раз мне повезло: в коридоре учреждения я столкнулся со своим давним приятелем, занимавшим в управлении не самый последний пост, и он помог мне получить заветную визу без каких-либо проволочек. Я тут же отвез утвержденный список на склад и попросил поторопиться с подбором перечисленных в документе препаратов, так как рассчитывал уже вечером выехать обратно в Зеленые Камни.

После этого я снова нанес визит в тюремное управление, на этот раз чтобы получить то самое послание, адресованное нашему заведению. Пройдя ряд неминуемых бюрократических процедур и получив казенную депешу, я отпустил извозчика до вечера, а сам полетел по заветному адресу, по которому жила моя довольно близкая знакомая. К счастью, она оказалась дома.

Время пролетело незаметно, и к вечеру я, неохотно покинув общество прекрасной дамы, сед в экипаж, уже ожидавший меня на улице, и двинулся на фармацевтический склад, чтобы забрать лекарства и вернуться в крепость.

Служащий на складе сообщил мне, что не успел выполнить заявку в полной мере, так как на месте не оказалось некоторых редких препаратов, и он куда-то послал запрос, заверив меня, что все будет готово к вечеру следующего дня.

Я нисколько не огорчился данному известию, хотя меня и удивило, что на складе посчитали какие-то из медикаментов в списке редкими. Там было все самое обыкновенное: бинты, йод, касторка, горчичники, валериановые капли, хина, спирт. Не последнее же они имели в виду! Я дал распоряжение извозчику отправляться на постоялый двор, а сам нанес повторный визит в дом, где мне, конечно же, не было отказано в ночлеге.

Я был благодарен за вынужденную задержку, так как помимо приятных мгновений, проведенных наедине с дамой моего сердца, мы с ней, отобедав в ресторане, посетили театр, чего мне не доводилось из-за тягот службы уже более года. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается, и вечером следующего дня я вновь предстал перед складским служащим. На этот раз, к счастью (точнее — к сожалению), мой заказ был исполнен в полной мере.

— Ну, задали вы нам задачку, — расплылся в улыбке служащий, подавая нам с извозчиком коробки с препаратами.

— Задачку? — Я немного растерялся, так как не понял, что он имеет в виду.

— Мы привыкли иметь дело с самыми простыми вещами: снотворное, слабительное, банки, термометры, извиняюсь, клистир, на худой конец. Что еще может понадобиться в казенном доме? — рассуждал служащий. — А здесь вдруг такое специфическое требование. Там, — он злорадно показал пальцем вверх, — кое-кому пришлось растрясти задницу — ведь документик-то утвержден…

— Да какие, черт подери, специфические требования? — удивился я.

— Ну как же, — обиделся служащий. Он достал из папки мой список, положил его передо мной и постучал пальцем по последним трем строчкам.

Они были написаны не моим почерком. Мне это не понравилось. Мне это чертовски не понравилось. Потому что, во-первых, это был почерк Юрковского. Во-вторых, надписи были сделаны на латыни. И, в-третьих, мне не был знаком ни один из перечисленных составов. Признаюсь, я не нашелся, что сказать. Мы молча погрузили коробки в экипаж, а когда тронулись в путь, уже начало темнеть.

Снег под полозьями все так же похрустывал, а когда на нашем пути попадалась какая-нибудь рытвина, пузырьки в коробках отзывались тонким позвякиванием. Я пытался заставить себя задремать, но ничего не получалось. К тому же было жутко холодно, и я, кутаясь в шинель, терзал себя мыслью, что вместо этого мог бы сейчас развалиться среди атласных подушек в теплых объятиях моей городской подруги…

Но вскоре мои мысли невольно вернулись к злополучным медикаментам. Что за шутки? И почему я сразу ничего не заметил? За все эти годы ничего подобного не было, да и не могло быть: я никогда бы не поверил, что Юрковский вдруг однажды блеснет познаниями в медицине и латыни. Все это не укладывалось в голове, и я надеялся, что доводы начальника тюрьмы развеют мое недоумение. В любом случае разговор у нас с ним состоится серьезный…

К звуку, издаваемому санями, и похрапыванию лошадей теперь время от времени добавлялся отдаленный протяжный волчий вой, так что я в который уже раз пожалел о том, что не остался ночевать в городе…

Проснулся я оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Оказывается, я и не заметил, как заснул. Надо мной нависло перепуганное, красное от мороза лицо извозчика.

— Господин доктор! Там… Они на снегу, там… — его речь была бессвязной, да к тому же я ощущал себя так, будто голова моя налилась свинцом, причиной чему была внезапно прерванная дрема.

— Да объясни ты толком, кто на снегу? — спросил я его, постепенно приходя в себя.

— Волки… — выдавил извозчик и мотнул головой в сторону двери экипажа.

Озадаченный происходящим, я достал из планшетной сумки револьвер и выбрался на улицу.

Свежий морозный воздух окончательно разбудил меня. Стояла ночь, но вокруг было светло из-за взошедшей луны. Прямо перед собой, у обочины, я увидел пугающую картину: значительный участок снежной целины был усеян кровавыми ошметками. Это действительно были волки, но их словно настиг пушечный обстрел. Тут и там валялись головы, разорванные туши и конечности несчастных хищников. Они словно пали в неравной схватке с каким-то гигантским зверем.

Это было зрелище, на котором не хотелось задерживать взгляд. Я собрался уже было вернуться в экипаж, но вдруг заметил что-то между волчьих останков; луна давала достаточно света, чтобы даже отсюда рассмотреть предмет, привлекший мое внимание: это было не что иное, как человеческая голова! Я пытался отыскать взглядом остальные части человеческого тела, но тщетно. Тогда, осторожно переступая через волчьи трупы, я сделал несколько шагов в направлении головы, лежавшей в сугробе. Теперь я узнал и того, кому она когда-то принадлежала, — это была голова барона Вендорфа…

Я развернулся к экипажу: извозчик стоял неподалеку и настороженно озирался. Я махнул ему, чтобы он занял место на козлах. Все, чего я в данный момент желал, так это поскорее убраться отсюда.

Направляясь к экипажу, я уже было миновал поляну, как вдруг обнаружил на снегу еще кое-что, помимо крови и волчьих следов: это были треугольники! Они расползлись по снежному покрову, заполнив собой значительную часть поляны. Я велел извозчику немедленно трогаться, запрыгнул в экипаж и весь оставшийся путь ехал, сжимая в дрожащей руке рукоять револьвера.

Что же там произошло? Поначалу мне пришло в голову, что Вендорф все-таки сбежал так, как это делали некоторые узники, — самостоятельно, без вмешательства потусторонних сил. А потом на несчастного напала стая волков. Но что тогда случилось с самими волками? Передрались за добычу? Маловероятно. Логическую цепочку, которую я выстраивал в своей голове, разрывали эти треугольники на снегу. Кто начертил их — барон перед смертью? Хищники?.. Я нервно рассмеялся. А потом никак не мог прогнать видение головы Вендорфа с остекленевшими глазами и седыми волосами, залепленными снегом вперемешку с кровью.

В Зеленые Камни мы прибыли около двух часов ночи. К этому времени холод окончательно доконал меня и, выйдя из фургона, меня начало трясти так, что застучали зубы. В бараке, где у меня была отдельная секция, кто-то предусмотрительно натопил печь, за что я был несказанно благодарен. Решив отложить разгрузку медикаментов до утра, я, даже не зажигая лампы, разделся, завалился на кровать и почти сразу уснул…

Когда настойчивый стук в дверь разбудил меня, я подумал, что прилег буквально минуту назад. В комнате было все так же темно, но уже довольно прохладно, так что я невольно поежился.

Из-за двери раздался голос Алфимова:

— Яков Михалыч!

— Какого черта?! — рявкнул я, пока еще плохо соображая. — Сколько сейчас времени, Николай?

— Уже почти семь утра. Да ты дверь-то откроешь? А то у меня рука к чайнику примерзнет сейчас…

Я нашарил спички на столе, зажег лампу и впустил его. С улицы пахнуло утренним морозом. Алфимов действительно пришел с чайником.

— Горячий? — поинтересовался я.

— Уже не уверен.

Пока я одевался и приходил в себя, Алфимов разлил чай по кружкам. Кипяток пришелся как нельзя кстати и растекся по телу приятной теплотой.

— Когда приехали? — спросил он.

— Ночью.

— Мы вас вчера ждали.

— Пришлось задержаться: кое-чего на складе не оказалось.

Я подумал о том, не поделиться ли с ним мыслями о лекарствах, внесенных Юрковским в список, но Алфимов, к моему удивлению, меня опередил:

— Ты, кстати, ту ерунду, которую тебе начальник заказывал, привез? — спросил он.

— А почему ты спрашиваешь?

— Он меня за этим и послал. А то мне делать больше нечего, как в такую рань чужие пороги обивать! — В голосе Алфимова проскользнули нотки недовольства — он не привык исполнять роль мальчика на побегушках.

— Привез, — ответил я. — Кстати, это именно из-за них мне пришлось задержаться.

— Что, какая-то редкость?

— Не поверишь, но я, человек с медицинским образованием, про подобные препараты даже не слыхал никогда.

— И на кой они Кондратьичу? — пришла очередь удивиться и Алфимову.

Я пожал плечами, а он, глянув на часы, спохватился:

— Ну ладно, допивай чай, бери все эти загадочные склянки и идем к Юрковскому — тот уже небось весь свой кабинет исходил вдоль и поперек… Кстати, — вспомнил Алфимов, когда мы были уже на улице. — Пока ты отсутствовал, Фокусник снова беседовал с Юрковским. В кабинете они находились наедине, и этот психопат расцарапал нашему начальнику лицо. Тебя не было, и Кондратьич сам себя забинтовал, так что ты не пугайся, когда его увидишь.

— А что, санитара нельзя было попросить? — поинтересовался я.

Алфимов неопределенно пожал плечами.

— Сам Юрковский как-нибудь объяснил, из-за чего случился конфликт? — Меня это все беспокоило. — Как вообще допустили, что они остались вдвоем?

— Моей вины в том нет, Михалыч, — оправдывался Алфимов. — Часовые утверждают, будто арестант изъявил желание побеседовать тет-а-тет, и Кондратьич, не долго думая, выставил их за дверь. У меня-то дела были, уж я бы такого беспорядка не допустил.

— Ты разговаривал после этого с Юрковским?

— В обязательном порядке, Михалыч. Он, правда, разозлен тогда был шибко, все лицо свое перебинтованное ощупывал. Со мною совершенно неучтив был. Но я не отступался, ты же меня знаешь.

Я нетерпеливо кивнул.

— Фокусник упрашивал начальника нашего разрешить письмецо переслать за границу, — добрался наконец до сути Николай.

— Вздор какой-то! — не выдержал я. — Может, телеграмму еще?

— Вот и я о том толкую, — поддакнул Алфимов. — И это после всего, что случилось! Якобы ему новые книжонки понадобились в срочном порядке. Свои-то, похоже, перечитал. Когда только все успевает?

— Полнейший вздор! — продолжал негодовать я. — И отказ Кондратьича привел Фокусника в такое бешенство, что тот набросился? Из-за книжек?

— Выходит, что из-за них, треклятых.

Когда мы вошли в кабинет, Юрковский действительно мерил его своей характерной походкой. Когда он повернулся, я увидел, что его лицо целиком забинтовано, причем довольно небрежно. Видны были лишь глаза и рот.

— Ну что, Яков Михалыч, съездили без происшествий?

— В общем-то да… — ответил я и задумался: рассказать ему про волков и голову на поляне сразу или позже?

— А у меня — вот, — он показал пальцем на бинты. — Чуть без глаз не оставил, умалишенный, язви его душу!

— Я хотел бы осмотреть и сделать нормальную перевязку, — заметил я.

— А, ерунда, — Юрковский махнул рукой. — Попозже как-нибудь. Вы привезли те препараты, что я внес в список?

Я молча подошел к столу и выложил содержимое сумки, которую до этого держал в руках, начальнику на стол.

— Очень хорошо, очень хорошо, — начал бормотать Юрковский, увлеченно перебирая коробочки и склянки, словно ребенок, разбирающий рождественские подарки. Он, казалось, забыл о нас с Алфимовым.

— Вы меня, конечно, извините, Николай Кондратьевич, но я не уйду отсюда, пока не получу объяснений, — произнес я.

Юрковский замер и поднял на меня глаза. На мгновение мне показалось, что этот взгляд я уже где-то видел при иных обстоятельствах.

— Объяснения? Какие объяснения, доктор? — удивленно спросил он своим низким хриплым голосом.

— Вот именно — «доктор»! Почему доктор узнает обо всем этом, — я обвел рукой рассыпанные по столу медикаменты, — уже в городе? Почему я, медик, ни об одном из этих препаратов даже и не слыхивал никогда? И раз уж мне поручено вести докторскую практику в этом заведении, то какого черта здесь что-то происходит без моего ведома?

Алфимову показалось, видимо, что я перегибаю палку, и он испуганно посмотрел на Юрковского. Николай Кондратьевич, в свою очередь, уставился на меня. Из-за бинтов я не мог видеть выражения его лица, но этот взгляд красноречиво говорил о том, что его обладатель мысленно блуждает совершенно в другом месте. Это, правда, продолжалось недолго: вскоре выражение отрешенности из его взгляда улетучилось, и Юрковский заговорил:

— Вы уж не серчайте на меня, старого осла, Яков Михайлович. Я в то утро совсем закрутился с делами и просто не успел вам сообщить про эти лекарства, черт бы их побрал. Этот каналья Фокусник оказался толковым малым: столько всяких наук постиг, и медицина, по его словам, одно из его любимых увлечений. Так вот, он обещал с помощью этих снадобий избавить меня от кашля. Избавить полностью…

— А Селиверстова он обещал научить фокусам, — услышал я за спиной бормотание Алфимова.

— Что, простите? — не расслышал Юрковский.

— Вы доверяете ему после того, что он сделал с вашим лицом? — уже громко спросил Алфимов.

— Вдруг это не что иное, как самая настоящая отрава? — добавил я.

— Да бросьте вы склонять мое лицо! — рассердился Юрковский. — Всего-то пара царапин. Он — гений. Пообщайтесь с ним какое-то время — и вам самим станет ясно. Не спорю, что он немного сумасшедший, но ведь гениальность без этого невозможна…

— Уверяю вас, Николай Кондратьевич, можно быть сумасшедшим, но быть немного сумасшедшим нельзя, — возразил я.

— На основании чего вы беретесь утверждать подобное? — В голосе Юрковского слышались все более резкие нотки. — Откуда вам знать?..

— Я когда-то имел честь общаться с упомянутым контингентом, если вы еще не изволили забыть, господин начальник тюрьмы! — Его слова задели меня. — И опыт длительного наблюдения за помешанными дает мне основания кое-что утверждать!

— Ах да, виноват, — смутился он.

— Смею также заверить, — продолжал я, — что состояние рассудка арестанта, о котором сейчас идет речь, вызывает у меня сильнейшие опасения.

— Но где четкая грань между здравомыслием и потерей рассудка? — внезапно поинтересовался Юрковский. — Разве есть критерий, по которому однозначно можно судить о душевном состоянии любого из нас?

Надо признаться, эти слова привели меня в замешательство и заронили в мою душу сомнение. Странно, но я никогда ранее не слышал от начальника ничего подобного. Судя по выражению лица Алфимова, и он тоже. Неужели тот странный тип так успел на него повлиять…

— В общем, так, господа, — продолжил Юрковский уже более спокойным тоном. — Считаю, что инцидент исчерпан. Впредь обещаю ставить вас в известность обо всем, касающемся вопросов медицины, доктор Савичев. Даже если это и будет относиться лишь к моей скромной персоне. А теперь не смею вас более задерживать, господа.

Несколько минут спустя мы сидели с Алфимовым в помещении столовой и пытались одолеть неприхотливый тюремный завтрак. Недавняя беседа с начальником тюрьмы не способствовала нашему аппетиту. Вдобавок, не в силах держать все в себе, я рассказал Николаю про волков, Вендорфа и треугольники на снегу.

— Что это за тип, а, Михалыч? — Алфимов скреб ложкой по дну миски с остывшей кашей. — У тебя укладываются в голове все эти пространства и треугольники, черт бы их подрал?

— Я собственными глазами видел их, равно как и седовласую голову барона Вендорфа в снегу, но все равно разумное объяснение дать этому не могу, — ответил я. — Одно, Николай, я понял наверняка: Фокусник каким-то образом научился влиять на людей — сколько наших уже испытало это на себе. Поэтому мне, мягко говоря, не нравятся его задушевные беседы с Юрковским, так же как и врачебные услуги, которые он вдруг столь бескорыстно предложил. И поверь, во мне говорит не уязвленное профессиональное самолюбие. Если Кондратьич избавится от своего кашля, я буду искренне восхищен и первым сниму шляпу перед способностями Фокусника. Но я сомневаюсь, чтобы тот стал что-либо делать из одного лишь сострадания…

— Он не кашлял сегодня, — внезапно произнес Алфимов.

— Что? — не сразу понял я.

Николай отодвинул миску и поднял голову:

— Юрковский за весь наш сегодняшний разговор не кашлянул ни разу, — произнес Алфимов, и я в очередной раз позавидовал его наблюдательности.

— Наверное, это такие лекарства, на которые достаточно только взглянуть, чтобы тут же излечиться, — невесело ухмыльнулся я.

Алфимов выдавил из себя вялое подобие улыбки.

— Если Юрковский не опомнится, боюсь, мне придется, как это ни гадко, доложить обо всем в управление, — произнес он сухим тоном и встал из-за стола.

Следующим утром я застал Алфимова за тем, что он устраивал очередной разнос своим подчиненным. На этот раз Николай был просто вне себя от ярости и не особо стеснялся в выражениях. Как оказалось, причиной тому явилось выяснение новых подробностей о взаимоотношениях Фокусника и начальника тюрьмы Юрковского. Все оказалось гораздо серьезнее, чем мы с Алфимовым могли предположить.

Начнем с того, что еще несколько дней назад Юрковский изъял у охранников ключ от камеры Фокусника и распорядился пищу, предназначавшуюся заключенному, доставлять к себе в кабинет, объяснив, что будет передавать ее собственноручно. Полный абсурд! Вдобавок в тот день, когда я находился в городе, Юрковский привлек двоих охранников, чтобы они помогли ему вынести из крепости принадлежащий Фокуснику чемодан с книгами, который они утопили в болоте. Алфимов узнал обо всем лишь сегодня и потому рвал и метал:

— Он хотя бы объяснил вам, болванам, зачем надо топить чемодан?!

— Сказал, что эти книжки не представляют никакой ценности, а лишь только приносят вред, — оправдывался один из охранников. — Да нам, честно говоря, и не до вопросов было — чемодан, холера, тяжеленный оказался, и мы были рады-радехоньки, когда зашвырнули его в болото…

— А может, он просто осерчал за расцарапанное лицо? — высказал предположение другой охранник.

— Я последний раз вам говорю, — продолжал их распекать Алфимов. — Если кто-либо поручает вам что-то через мою голову, выполняйте, но тут же докладывайте об этом мне, своему непосредственному начальнику. А то что же у нас в результате получилось: Юрковский что-то затеял, а вы вместо того чтобы бить тревогу, языки прикусили!

Выдав всем по первое число, Алфимов распорядился во что бы то ни стало разыскать Юрковского, а одного из охранников послал в архив за копией ключа от камеры Фокусника. Охранник вскоре вернулся ни с чем — Николай Кондратьевич предусмотрительно изъял и этот ключ.

После всего случившегося нам просто необходимо было попасть в камеру Фокусника. Тем более что Юрковский не поленился навесить дополнительный замок на окошечко в двери камеры. Но как вскрыть массивную железную дверь? Алфимов и здесь проявил находчивость: он вспомнил, что в одной из камер отбывает наказание крупный специалист по вскрытию сейфов, ас своего дела. Его незамедлительно привели, и маэстро при помощи обычного подручного инструмента вскрыл камеру за считаные минуты…

Камера была пуста! Алфимов даже под кровать заглянул.

— Значит, чемодан с книжками выносили? — бросил он испепеляющий взгляд на охранника, стоявшего у входа и, не дожидаясь ответа, откинул край покрывала, свисавшего о кровати — под ней ровными стопками были уложены книги Фокусника. Их было много, и они заняли почти все пространство под кроватью…

Несмотря на всю остроту ситуации, я не удержался от того, чтобы не заглянуть в некоторые из книг. Мне очень давно хотелось сделать это, в особенности после известия о врачебных наклонностях Фокусника. Почти все книги были очень старыми, и мне не попалось ни одной написанной на каком-нибудь знакомом языке. В некоторых были странные рисунки, правда, совершенно непохожие на те, что мне довелось уже видеть в связи с последними событиями. А у некоторых книг обложка вообще была железная, да еще и запирающаяся на хитроумный замок…

Алфимов немедленно поднял по тревоге всю тюрьму. Охране, не занятой на дежурстве, было поручено обыскать крепость сверху донизу и задержать Юрковского. Предварительно всем объяснялось, что начальник тюрьмы подозревается в содействии побегу одного из заключенных. Патруль на главных воротах сообщил, что со вчерашнего дня территорию крепости не покидал никто. Алфимов усилил охрану территории и распорядился никого не выпускать до его особого указания. В город был отправлен нарочный с сообщением о происшествии.

После этого я, Алфимов и несколько охранников отправились на то место, куда, по их словам, был отнесен чемодан. Это место оказалось недалеко от крепостной стены. Ориентиром нашим провожатым служило одинокое засохшее дерево, возвышавшееся над покрытой тиной стоячей водой. Сколько еще пройдет лет, прежде чем корни дерева окончательно сгниют и оно рухнет в зловонную трясину?

— Как вы думаете, — спросил меня Алфимов, пока солдаты при помощи багров пытались выудить чемодан из болотной жижи, — что эти истуканы вынесли в чемодане на самом деле?

— Предполагаю, что Фокусник проявил мастерство индийской йоги и сумел поместиться внутри чемодана. А ни о чем не догадывавшиеся охранники помогли ему покинуть пределы Зеленых Камней, — высказал я свою версию. — Этот способ перемещения между пространствами он посчитал более надежным.

— Когда вы бросили чемодан в болото, вы видели, как он затонул? — обратился Алфимов к солдату, участвовавшему в недавних событиях.

— Нет, он еще плавал на поверхности, когда Николай Кондратьевич приказал нам возвращаться в крепость, — ответил тот.

— Если следовать вашей версии, доктор, — сказал Алфимов, — после этого Юрковский должен был открыть замки и выпустить сообщника.

— Значит, мы должны сейчас вытащить пустой чемодан, — заключил я.

— Или мы можем вообще ничего не вытащить, — произнес Алфимов. — Вы подумайте: даже если мы полностью правы в наших предположениях, куда должен был после этого направиться Фокусник? Дорога отпадает — она под охраной. Неужели пошел через болота? Но ведь никаких шансов…

— Есть! — воскликнул один из охранников, орудовавший багром. — Ну-ка, подсоби, Петро, — обратился он к своему товарищу.

Вдвоем они с трудом выволокли на сушу облепленный тиной и грязью чемодан.

— Тяжеленный, собака! — вырвалось у солдата.

Мы с Алфимовым переглянулись — чемодан явно не был пустым. Может быть, Юрковский набил его камнями, чтобы затопить? Все затаили дыхание, пока Петро трясущимися руками вскрывал замки. Наконец ему это удалось, он откинул крышку…

Фокусник все еще был внутри. Но шансов убежать у него не было никаких — Николай Кондратьевич Юрковский, начальник тюремной крепости Зеленые Камни, позаботился об этом: тело несчастного Фокусника было порублено на мелкие кусочки.

— Святые Угодники! Да ведь Кондратьич еще более сумасшедший, чем этот несчастный! — воскликнул Алфимов.

Одного из охранников стошнило…

Обратный путь мы проделывали с новым попутчиком — Фокусником, чемодан с останками которого невезучим солдатам во второй раз пришлось тащить на себе.

В крепости выяснилось, что поиски Юрковского ни к чему не привели, хотя дежурный караул готов был поклясться, что начальник тюрьмы не покидал пределов Зеленых Камней.

Алфимов приказал прочесать крепость еще раз, но более тщательно. Мне же предстояла довольно неприятная процедура подготовки останков Фокусника для последующей отправки в город.

К тому времени у меня был уже довольно значительный врачебный опыт (равно как и связанный с теми, кому уже ничем не помочь), но все-таки мне едва не сделалось дурно, когда я вынимал окровавленные куски трупа из неприятно пахнущего болотом чемодана. Даже не верилось, что это были останки человека, с которым мы разговаривали несколько дней назад. Почему же Юрковский совершил такое кошмарное преступление? Что между ними произошло за последние дни?

Мои раздумья прервал зашедший в лабораторию Алфимов. Увидев содержимое чемодана, он поморщился и отвернулся.

— Есть новости? — спросил я его.

Алфимов отрицательно помотал головой.

— Вряд ли городским докторам удастся опознать его личность, — произнес он и сделал кивок в сторону чемодана.

— Да уж, Николай Кондратьевич постарался на славу, — невесело усмехнулся я. — Могу поспорить, его и родственники теперь не узнают.

— Если у подобного типа вообще могут быть таковые, — предположил Алфимов и снова заставил себя взглянуть на останки: — Невеселое занятие, верно, Михалыч?

— Угадал, — согласился я.

— Кстати, ты не против, если я отвернусь? — добавил он. — Боюсь, как бы не вытошнило.

Я понимающе кивнул и вернулся к своему неприятному служебному долгу.

— Эта поганая история когда-нибудь закончится? — спросил Алфимов через некоторое время.

— Остается только надеяться на это, — ответил я, выуживая из чемодана разрубленную пополам ступню правой ноги.

— Нехорошо, конечно, про покойника, — продолжал Алфимов. — Но сколько дров этот сукин сын успел здесь наломать! Кондратьич же — какой человек был! Таких еще поискать. Неужели он свихнулся после разговоров с этим дьявольским отродьем? И куда он подевался, черт возьми? Отыскать бы его до того, как он натворит еще что-нибудь…

— Представляете, как он был опасен? — Общение хоть немного отвлекало меня от пренеприятного занятия. — Если даже способен был влиять на людей через зарешеченное окошко… Я уже неоднократно думал обо всем этом, — признался я.

— А кого же это не мучает, — подтвердил Алфимов. — Заснуть уж сколько ночей совершеннейше невозможно!

— Мне как-то пришла идея, что в лечебницах удерживают столько умалишенных, которые для общества безобиднее иного здорового, — продолжил я свою мысль. — И в то же время на свободе разгуливают подобные «фокусники», умеющие прикинуться здравым гражданином, но таящие в себе такое безумие…

— Ладно бы просто безумие, — подхватил Алфимов. — Но еще и владеют всякими знаниями, чтобы учинять зло…

— О, Боже, этого не может быть! — воскликнул я. — Ты должен это видеть, Николай!

— Уверен, что я выдержу это зрелище? — спросил Алфимов, но все-таки встал и подошел к чемодану.

— Смотри! — Я вытащил на стол кусок предплечья и обтер его от крови тампоном, смоченным в растворе.

— Вижу какой-то едва заметный шрам, — произнес Алфимов.

— А если приглядеться внимательнее, под шрамом можно разглядеть остатки татуировки, — сказал я, сильно надеясь на то, что ошибаюсь.

— Верно, — Алфимов наклонился ближе к столу. — Что-то похожее на саблю.

— Это — шпага, — поправил я. — А когда-то здесь были изображены две перекрещивающиеся шпаги. После того, как Юрковский пропорол руку разбитым оконным стеклом и я наложил ему шов, от татуировки осталось лишь воспоминание…

Алфимов отошел от стола:

— Ты хочешь сказать…

— Верно. Это — останки не Фокусника, это — останки Юрковского!

Некоторое время мы находились в оцепенении. Первым вышел из него Алфимов:

— Черт подери: перебинтованное лицо, отсутствие кашля… Этот негодяй тогда во дворе так ловко изображал Кондратьича! Накануне мы думали, что беседуем с Юрковским, доктор, а на самом деле… Этот психопат разгуливает по крепости!

— Вряд ли, — возразил я. — Его ищут, и если бы он разгуливал, то был бы уже задержан.

— Все принимают его за Юрковского, и я боюсь, как бы он не запудрил мозги еще дюжине наших людей! Необходимо срочно всех оповестить и найти этого душегуба во что бы то ни стало…

Алфимов не придумал ничего лучшего, как вновь обыскать каждый уголок крепости, заглянув в каждое помещение и внимательно осмотрев каждого из узников. На этот раз он уже никому не доверял и занялся этим сам в сопровождении нескольких верных ему людей. Он попросил поучаствовать в этом также и меня.

Это происходило примерно следующим образом. Мы заходили в камеру, Алфимов собственноручно заглядывал под нары и стол, затем, должным образом разглядев узника и сверяясь с личным делом, задавал кое-какие вопросы, ответы на которые мог знать лишь арестант. За тем, чтобы проверенные камеры уже больше не открывались до окончания обыска, следили люди Николая.

С одним из заключенных вышел конфуз, когда Алфимов бесцеремонно подергал того за бороду и усы. Высокопоставленный узник пообещал представить жалобу на недостойные действия офицера.

Когда наступил вечер, оказалось, что мы едва успели проверить чуть более половины камер на одном лишь верхнем этаже, с которого утром решили начать. Алфимов явно был недоволен такими темпами, но быстрее получиться никак не могло. Дело в том, что он настаивал на личном осмотре каждого помещения, тогда как я предлагал действовать параллельно сразу несколькими группами. Но что поделать — упрямство было еще одной отличительной чертой старшего офицера охраны Николая Алфимова.

Хоть и велико было желание схватить этого мерзавца Фокусника, нам ничего не оставалось, как отложить дальнейшие поиски до утра. Алфимов расставил по этажу, который мы весь день проверяли, новую смену охраны и под страхом смерти приказал всем не смыкать глаз. После этого мы разошлись по своим баракам.

И снова не спалось. С таким темпом событий мне вообще грозила бессонница. Я уже регулярно заваривал травяной сбор и даже порой принимал снотворное. Но все это помогало мало. В течение дня от нехороших мыслей отвлекает работа, но перед сном они наваливались и будоражили мое несчастное сознание. Что я мог поделать? Ответов на лезущие в голову вопросы у меня не отыскивалось, как бы я ни старался.

Почему-то мне казалось, что из затеи Николая ничего не выйдет, а Фокусник уже давным-давно далеко отсюда. Что ему мешало исчезнуть, как он, по его словам, уже проделывал неоднократно? Получается, что я верил всем этим небылицам? Выходит, верил…

Наутро часовые обнаружили в крепости то, что освободило нас от необходимости дальнейшего исследования помещений тюрьмы. Это снова были проклятые треугольники. Их изображения, сделанные чем-то, похожим на воск, были нанесены на пол и стены крепости. Начинались рисунки у самого входа в крепость, затем тянулись в виде своеобразной дорожки через лестницы на третий этаж. Дорожка пролегала почти через весь коридор и заканчивалась у одной из камер, дверь которой оказалась полностью окруженной этими самыми треугольниками. Представшее нашему взору зрелище напоминало камеру Вендорфа после его исчезновения, только в тот раз вместо треугольников были круги…

Это все вспомнилось мне, когда мы стояли у дверей подозрительной камеры, а известный маэстро замочного дела пытался ее открыть.

На этот раз ни у кого и мысли не возникло о происхождении рисунков. Кто их начертил? Когда? Почему охрана снова ничего не заметила? Все эти вопросы если и возникали в голове, то сразу откладывались на потом. Главное сейчас — внутри камеры…

— Если Фокусник там, я вырежу все эти треугольники на его заднице, — шепнул мне рядом стоящий Алфимов.

Я чуть не расхохотаться, хотя смех этот, скорее всего, был вызван сильным нервным напряжением последних дней.

Вскоре очередная дверь не устояла против знающего свое дело мастера. Фокусник действительно оказался внутри. И на этот раз ни у кого не возникло сомнений, что нашли мы именно того, кого искали. Он был живой, но в каком же жутком виде он перед нами предстал: абсолютно голый, еще более исхудавший, чем прежде, бледный, как полотно, а все тело его было усеяно всевозможными иероглифами и рисунками. Ох уж эти рисунки! Часть из них была нанесена каким-то красящим веществом, а часть была нацарапана чем-то острым прямо на коже. Подобными же рисунками были усеяны стены и пол камеры, на котором валялась посуда с остатками странного варева. Возможно, что именно оно являлось причиной отвратительного запаха, царящего здесь. По камере были разбросаны склянки из-под лекарств, названия которых были в свое время внесены в злополучный список покойным Юрковским (как теперь было понятно — не без помощи господина кудесника).

Фокусник сидел на полу в нелепой позе и что-то невнятно бормотал. Глаза его были открыты, но он тем не менее не обращал на нас никакого внимания. Тогда я был уверен, что именно в таком состоянии он и останется, пока его не упекут в одну из психиатрических лечебниц. И поэтому для меня, да и не только для меня, явилось неожиданностью, когда он внезапно заговорил с нами:

— Как вам удалось отыскать меня так быстро, господа?

— Твои треугольные друзья нам помогли, — произнес Алфимов.

Фокусник скривился в едкой усмешке:

— Я знал, что все мои усилия окажутся напрасными, — он обвел руками пространство камеры.

— А смерти людей тоже оказались напрасными? А Юрковский, которого жена и дети даже в лоб не смогут поцеловать, провожая в последний путь? Его ты тоже напрасно разделал? — сквозь зубы процедил Алфимов.

— Обещаю, что, кроме меня самого, никто больше не пострадает, — в голосе Фокусника звучала неподдельная искренность.

— А ты плюс ко всему еще и чертовски милосерден! — Казалось, Алфимов вот-вот набросится на Фокусника с кулаками.

— Мне осталось от силы несколько часов, — невозмутимо продолжал тот, — и я полагаю, что будет справедливым посвятить вас, невольных участников этих событий, в кое-какие подробности, утаенные мною в свое время. Но для начала я бы попросил какую-нибудь одежду, чтобы набросить на себя, ибо подозреваю, что выгляжу нелепо в ваших глазах, да и холодно у вас в камерах, господа.

Алфимов распорядился, чтобы Фокуснику дали шинель. После этого он, я и Алфимов расселись на нарах в этой же камере. Охрана осталась снаружи.

Фокусник некоторое время молчал, словно собираясь с мыслями, а потом заговорил:

— Помните, я рассказывал вам про девушку, которую потерял?

— Если не ошибаюсь, ее звали Дая? — вспомнил я.

— Совершенно верно: Дая, — это имя он произнес с каким-то надрывным трепетом. — Так вот, из моего предыдущего повествования явствовало, что причиной ее исчезновения явилось нечто сверхъестественное, потустороннее. На самом же деле все оказалось куда как прозаичнее…

Примерно год спустя после тех событий мне волею судьбы снова довелось ненадолго вернуться в Индию. И надо же мне было очутиться именно в том неприглядном городишке (где, кстати, я до этого никогда ранее не был, хотя и исколесил в свое время почти всю страну) и именно на том самом базаре, где Дая, моя ненаглядная Дая покупала овощи!

Я бесцельно бродил между рядов, отсутствующий взгляд мой шарил по спелым плодам, горам зелени, но ни на чем не задерживался. Я вдыхал аромат муската, смешавшегося с запахом других приправ, но проходил мимо зазывающих торговцев. Я даже пытался торговаться, задержавшись возле кувшинов с маслом, но тут же отходил, не понимая, зачем все это делаю. Пора было покинуть рынок, да и сам город, но что-то удерживало меня. И вскоре я понял, что именно.

Она была все такой же красивой и выглядела очень счастливой. Признаюсь, я сильно растерялся. Не отдавая себе отчета, я бродил за ней между торговых рядов, пока она, случайно обернувшись, вдруг не заметила меня. Лицо ее тут же побледнело, и она быстро опустила глаза. Теперь я был уверен, что не обознался, но все-таки спросил: «Это ты?»

Она кивнула. Мы присели в беседке недалеко от базара, и она выложила все, не дав мне рта раскрыть.

Итак, в тот злополучный вечер Дая просто-напросто ушла от меня к другому человеку. Она любила его весь последний год, что мы были с ней вместе, и они регулярно встречались тайком. Любовь действительно слепа — ведь за все это время у меня не зародилось ни малейшего подозрения…

— Но почему она не бросила вас сразу, а ждала целый год — не могла решиться? — не удержался прагматик Алфимов.

— Вовсе нет. У того человека была жена… Она уже давно болела, и в конце концов, болезнь победила ее: женщина умерла. Как только это произошло, между ним и Даей больше не было препятствий, и она без сожаления перешагнула через меня.

Я спросил, что она чувствовала, когда я дарил ей ласки? Она ответила, что думала в это время о нем. Я спросил: а как же наши беседы о возвышенном, мечты о будущем? Она ответила, что, если бы у нее тогда была возможность проводить дни и ночи напролет с ним, она бы даже не вспомнила обо мне и моих беседах.

Ее слова были жестоки и приносили мне страдания. Меня бросало то в жар, то в холод. Хотелось, чтобы она пощадила меня, но такова была натура Даи — искренность. И это я тоже любил в ней. Любил… Я вдруг понял, что мне не удалось победить любовь к ней. Коварное чувство лишь спряталось до поры до времени и теперь, когда я увидел Даю, вспыхнуло с новой силой. Все, что не касалось девушки, сразу стало чужим и бессмысленным. Я словно заново пережил мгновения, когда-то проведенные вместе с ней.

Но к любви примешивались и другие чувства: боль, горечь и непонимание. Я не мог понять, как она могла так поступить. Я смотрел в ее божественные, по-детски чистые глаза и не мог найти рационального объяснения ее поступку. Наверное, для всех жертв неразделенной любви объяснить подобное непросто. Я словно потерял ее во второй раз. Причем теперь мне было гораздо больнее, чем тогда, когда я думал, что Дая погибла.

Оглушенный и раздавленный, я поднялся и побрел прочь, надеясь, что она окликнет меня. Дая молчала, и я, отойдя на значительное расстояние, обернулся сам. Она так и продолжала сидеть в беседке, держа на коленях нелепую корзинку с продуктами.

«Ты счастлива?» — крикнул я.

Она кивнула. А возможно, мне показалось. Я развернулся и пошел прочь быстрым твердым шагом. В этот же день я покинул Индию. Теперь уже навсегда…

Дорога домой оказалась весьма неблизкой. Но по мере того как путь подходил к концу, все чувства, перемешавшиеся тогда во мне, постепенно уступили место одному — ярости. Она поглотила меня целиком, словно изголодавшаяся анаконда, и в конце концов вылилась в нечеловеческое желание — наказать. Отомстить тем двоим за разбитое сердце и обманутые надежды, за преданную душу и поруганные мечты. И тогда же меня поразило новое открытие. Я понял, почему древний маг называл тех страшных существ Ловцами Желаний. Пока в тебе нет никаких желаний, ты невидим для них и они не могут добраться до тебя. Но стоит только необычайно сильному душевному стремлению зародиться в тебе, как они тут же устремляются на добычу, чтобы исполнить желание, каковым бы оно ни было, но преследуя при этом какие-то свои, непонятные нам цели.

Тогда, в развалинах, где я искал Даю, они, как искусные рыболовы, забросили приманку в виде треугольника. Чуть позже, когда я, в порыве отчаяния, заглотил наживку, они продемонстрировали мне свое могущество, попутно умертвив все живое в том доме, где я осмелился заглянуть в их мир. Ловцы Желаний словно знали, что во мне зародится то, что так их привлекает. И это зародилось во мне: жажда мести! Никогда и ничего я не желал с такой силой. Они не могли не заметить этого, и они заметили.

Какие только картины не рисовал я в своем воображении. Сначала придумывал для Даи и ее возлюбленного всевозможные разновидности физических мучений. Целая вереница пыток, изобретенных в свое время человечеством, проносилась в моем воспаленном мозгу. Но нет! Все они были слишком гуманны для этих двоих. Физическая боль — ничто по сравнению с болью душевной. Поэтому сначала пусть Дая разлюбит этого ничтожного человека. Пусть он ощутит страдания, выпавшие на мою долю. Хотя я и не знал его, я осознавал, что он это заслужил. Не из-за меня, из-за памяти его жены, которую он предал при первой же возможности.

После этого пусть Дая встретит другого человека, которого полюбит так, как не любила никогда и никого. А тот пусть никогда не ответит ей взаимностью. И это только начало, дети мои!..

С такими мыслями я прибыл домой. Когда я вошел в дом, меня уже ждали — в центре комнаты на полу был нарисован огромный треугольник. Не раздумывая ни минуты, я шагнул внутрь…

Тут же я очутился очень далеко, хотя смутно понимал, что моя комната всего в шаге отсюда. И вновь я испытал необъяснимый ужас и почти пожалел о том, что оказался здесь. Я даже готов был отказаться от своих планов мести, но каким-то шестым чувством понял, что отступать уже поздно.

Я находился в обществе двух человек, хотя, конечно, это были не люди. Существа из моих самых диких кошмаров — это, пожалуй, наиболее подходящее для них определение. Описать их я уже не смог бы и через минуту после встречи. Они очень быстро объяснили мне, что выполнят любые мои желания, но с условием, что наступит время, когда я должен буду за это заплатить. Цену этой услуги мне будет суждено узнать только в день расплаты. Они честно сказали, что если бы я узнал эту цену сейчас, то немедленно отказался бы от всех самых заветных и несбыточных желаний.

Мне это было безразлично. Жизнь снова потеряла для меня смысл. Я принял условия их игры и сообщил мое первое желание: пусть от моей любви не останется и следа. Дая оказалась недостойной любви такого человека, как я, как бы самодовольно это ни звучало. В тот же миг я снова очутился в своей комнате. Никакого треугольника на полу не было. Сильнейшая усталость навалилась на меня. Я добрался до кровати и тут же провалился в сон…

Проснулся я другим человеком. Непомерная тяжесть, давившая на меня все эти годы, исчезла, принеся долгожданное избавление. Недуг, когда-то поразивший и мучивший меня столько времени, наконец отступил. Я больше не любил ее. Я на самом деле больше не любил ее. Ловцы Желаний доказали свое могущество вновь.

Я беспечно бродил по улицам родного города, улыбался знакомым и совершенно посторонним людям, разглядывал витрины магазинов, любовался струями воды у фонтана. Даю я если и вспоминал, то лишь изредка и как нечто далекое. Любая пролетевшая мимо птица, гонимый ветром лист или проскакавшая по мостовой лошадь немедля вытесняли ее из моей головы.

Но вместе с любовью я потерял и еще кое-что: желание мстить кому бы то ни было. Мне стало наплевать на Даю и ее нового мужа, как и на всех остальных людишек, копошащихся в своей извечной и настолько далекой мне суете.

Передо мной теперь открывались воистину великие перспективы и не было более ничего, что бы заставило меня оглядываться назад… Но не всех это устраивало. Ловцы Желаний — они не ожидали, что я внезапно уведу у них добычу из-под носа. Они ждали, что я засыплю их своими алчными и вероломными запросами.

Около недели изображения треугольников метались по стенам, потолкам и полу моего жилища. Но они, всемогущие и всевластные, оказались бессильны перед тем, кто сумел очиститься от балласта желаний. Покончи с желаниями, и Ловцы не смогут совладать с тобою. По крайней мере, для них это будет очень непросто — ведь каждый должен жить по раз и навсегда определенным для него законам.

Наконец треугольники внезапно исчезли и больше не появлялись в течение многих лет, до последнего момента. Но еще тогда я осознал кое-что (не знаю, додумался ли я до этого сам или Ловцы Желаний как-то дали мне это понять): отныне я знал, что очень рассердил этих существ, и они ждут расплаты. Но пока я буду чист и не оскверню себя слабостью какого-либо желания, им до меня не добраться…

— Но вы все-таки пожелали чего-то, не правда ли? — спросил Алфимов.

— В том-то и дело, что нет! — эмоционально отреагировал Фокусник. — Видите ли, господа: даже такое слабое и несовершенное существо, как человек, способно развиваться и самосовершенствоваться. Чего уж говорить о Ловцах Желаний! Эти сверхсущества наверняка не бездействуют — они тоже стремятся к познанию. Думаю, они кое-чего достигли за последние годы и поэтому отыскали меня, хотя я не допускал ни малейшей попытки зарождения в себе хотя бы подобия желания. Что ж, за все рано или поздно приходится платить. Настало это время и для меня.

Фокусник какое-то время помолчал, затем произнес:

— Каждый в конечном счете сам решает, как ему направлять русло своей жизни, но я хочу, чтобы вы извлекли из услышанного один урок: никогда не желайте ничего так сильно, ибо рано или поздно найдутся те, кто исполнит это для вас, но сделают они все по-своему, и цена окажется непомерно высокой… Ну, мне, пожалуй, пора. — Фокусник неожиданно встал и уверенно направился к выходу.

Я ждал, что Алфимов воспрепятствует этому, но Фокусник сам остановился у выхода из камеры, обернулся и произнес:

— Я сейчас выйду во двор. Все произойдет там. — На его лице появилось умоляющее выражение, после чего он добавил: — Поверьте, это действительно необходимо.

Мы с Алфимовым по-прежнему хранили молчание. Тишину нарушил ворвавшийся в камеру охранник:

— Там во дворе какая-то чертовщина происходит! — возбужденно выпалил он. — На снегу значки сами по себе появляются…

Я перевел взгляд на Фокусника — выражение его уставшего лица словно говорило: «Ну, вот видите».

Не сговариваясь, мы все встали и побрели к выходу из крепости, в тюремный двор. Фокусник шествовал впереди, охранники держались чуть поодаль, не спуская с него глаз.

Когда мы вышли на улицу, яркий свет неожиданно ослепил наши привыкшие к сумраку камеры глаза. Солнце отражалось от снега, покрывшего за ночь ровным слоем всю территорию двора. Несколько солдат, находившихся здесь, куда-то показывали, громко и эмоционально что-то обсуждая. Мы сразу это увидели: на белоснежном покрове чья-то невидимая рука выводила треугольники. Они появлялись прямо на наших глазах и постепенно заполняли собою пространство двора.

Фокусник медленно двинулся вперед. При других обстоятельствах его внешний вид вызвал бы всеобщее недоумение: шинель, наброшенная на голое тело, подобно тюремному двору усеянное рисунками, босые ноги, оставляющие следы на снегу… Но сейчас на это никто не обратил внимания — загадочная роспись затмила собою все остальное.

Когда Фокусник дошел до центра двора, он остановился. И в тот же миг все треугольники разом исчезли, словно их никогда и не было. Снежный покров снова стал нетронутым. Но ненадолго: заснеженный двор вдруг наискось пересекла огромная полоса. Затем вторая, берущая начало из первой. И, наконец, третья, соединившая собою концы первых двух. В самом центре получившегося таким образом огромного треугольника стоял Фокусник.

Мне стало жалко этого человека, ссутулившегося от холода. И вдруг меня охватил необъяснимый ужас. Я огляделся и увидел, что то же самое испытывают Алфимов и все окружающие. Фокусник же поднял руку и… провалился. Да, именно провалился! И если бы я не знал, что под тонким слоем снега находится вымощенная булыжником мостовая, я бы решил, что он утонул в сугробе…

Итак, вся эта жуткая история завершилась так же внезапно, как и началась. О Фокуснике напоминала лишь шинель, оставшаяся лежать на снегу, который опять был чист, словно раскинутый в тюремном дворе белый гигантский платок. Что произошло с ним, где он оказался и какую цену ему пришлось заплатить Ловцам Желаний — ответы на эти вопросы он унес с собой. Нам же всем еще предстояло почтить память жертв последних событий и постараться как можно скорее забыть о случившемся, ибо осознанию это все не подлежало…