Формула бессмертия

1. Пустыня

Здесь я впервые увидел мираж.

Линия горизонта трепетала и извивалась в потоках раскаленного воздуха. Иногда от песчаного моря вдруг отрывался огромный ком светло-желтой земли и повисал на некоторое время в небе. Затем фантастический небесный остров опускался, расплывался и снова сливался с пустыней.

С каждым часом жара становилась сильнее, и все более причудливо выглядели бескрайние пески. Сквозь колышущийся горячий воздух, как сквозь кривое стекло, мир выглядел уродливым. В песчаный океан глубоко врезались клочья голубого неба, высоко вверх всплывали песчаные дюны. Иногда я терял из виду едва заметные контуры дороги и с опаской поглядывал на шофера.

Высокий молчаливый араб напряженно всматривался воспаленными глазами в раскаленную даль. Густые черные волосы его покрыла серая пыль, пыль была на смуглом лице, на бровях, на потрескавшихся от жары губах. Он, казалось, отрешился от всего земного и слился воедино с автомобилем. Это придавало мне уверенность, что мы едем по правильному пути, что мы не потерялись в безумном хороводе желтых и голубых пятен, которые обступили нас со всех сторон.

Я посмотрел на пересохшие губы шофера, и мне захотелось пить. Я вдруг почувствовал, что мои губы тоже пересохли, язык стал жестким и неповоротливым, на зубах трещал песок. Из кузова машины я перетащил на переднее сиденье свой дорожный саквояж, достал термос. Я выпил залпом две кружки холодной воды, которая здесь, в пустыне, имела необычайный вкус. Затем я налил еще кружку и протянул ее шоферу.

— Пей…

Он не отвел глаз от дороги, а только еще более плотно сжал губы.

— Пей, — повторил я, думая, что он не слышит.

Тогда шофер повернул ко мне лицо и холодно взглянул на меня.

— Пей, — я протянул ему воду.

Он изо всех сил нажал на педаль. Машина резко рванулась, и от толчка вода выплеснулась мне на колено. В недоумении я несколько секунд продолжал держать пустую кружку. Больше я не рискнул предложить шоферу воды.

Прошло мучительно много времени. Дорожная колея совсем исчезла. Шофер ловко объезжал высокие дюны, чутьем находя твердый грунт, то и дело переключая передачу на переднюю ось, чтобы машина не увязла в глубоком песке. Очевидно, этот путь ему приходилось преодолевать много раз.

Было почти четыре часа дня, и до места назначения оставалось ехать не более часа.

Когда в Париже в маленьком особняке на улице Шантийон мне рассказывали про эту дорогу, я решил, что меня просто пугают, не желая взять на работу. Высокий тощий американец Вильям Бар говорил мне тогда:

— Не воображайте, что вам предлагают рай земной. Худшего ада не придумаешь. Вам придется жить и работать в настоящем пекле, вдали от всего того, что мы привыкли называть человеческой жизнью. Я не знаю точно, где это находится, но мне известно, что где-нибудь на краю света, в самой пустынной пустыне, которую только можно себе вообразить.

— Может быть, вы мне все же скажете хотя бы приблизительно?

— Приблизительно? Пожалуйста. Где-то в Сахаре. Впрочем, в Агадире вас встретят и повезут куда нужно. Больше я ничего не знаю. Хотите — соглашайтесь, хотите — нет. Ваша воля.

Я вспомнил объявление, которое я накануне прочитал на улице Дюбак:

Я согласился, и за этим последовал аванс в размере двух тысяч франков, затем короткое прощание с матерью, документы, которые мне почему-то выдали в американском консульстве, дальше марсельский порт, Гибралтар, шторм в Атлантике, Агадир, и вот я здесь, в этом бескрайнем песчаном море.

Солнце горело оранжево-красным светом, когда вдруг из-за неровной линии горизонта появилось что-то, что не было миражем.

Автомобиль наезжал на свою быстро вытягивающуюся тень. Проваливаясь в глубоком песке, он приближался к ярко-красной полосе, которая постепенно вырастала над землей, превращаясь в бесконечную отраду. Она убегала на север и на юг, и ее границы терялись за песчаными холмами. Казалось, вся пустыня была перегорожена глиняной стеной пополам, а в центре стены виднелся темный квадрат, который, по мере того как мы приближались, принимал очертания огромных ворот. Ограда была очень высока, по ее гребню в четыре ряда была протянута колючая проволока. Через равные интервалы над проволокой возвышались высокие шесты с электрическими лампами. Лампы блестели кроваво-красными каплями в лучах заходящего солнца. У ворот, оправа и слева, можно было различить два окошка. Мы подъехали к стене вплотную, и я вспомнил слова Вильяма Бара: «На краю света божьего…» Может быть, это и есть край, света?

— Это здесь, — хрипло произнес шофер, медленно выползая из кабины. Несколько секунд он стоял скрючившись, потирая колени затекших ног.

Я достал из автомобиля свои немногочисленные пожитки — чемодан с бельем, саквояж и стопку перевязанных бечевкой книг и пошел к воротам. Они походили на гигантский конверт, по углам запечатанный стальными печатями-болтами.

Шофер подошел к правому окошку и постучал. В нем на мгновение показалось темно-коричневое лицо. Последовал негромкий разговор на непонятном мне языке. Затем послышалось слабое гудение, и ворота медленно раскрылись.

За стеной я ожидал увидеть что-нибудь вроде города или поселка. Но, к моему изумлению, там оказалась вторая стена, такая же высокая, как и первая. Шофер вернулся к машине, включил мотор и медленно въехал в ворота. Я пошел следом. Машина свернула направо и поехала по коридору, образованному двумя стенами. Здесь было уже совсем темно. Возле ворот находилась большая глиняная пристройка, у которой стояли часовые в военной форме с карабинами наперевес. Тот, мимо которого я проходил, вытянул шею, приглядываясь к моему багажу.

Так я шел за машиной минут пять, пока мы не остановились у небольшой двери во второй стене.

Шофер снова вышел из машины и постучал. Дверь сразу же открылась, на пороге появился человек.

— Входите, господин Мюрдаль, — произнес он на чистейшем французском языке и протянул мне руку. — Давайте познакомимся. Мое имя Шварц.

Я вошел в калитку. Позади заревел автомобиль. Араб шофер остался за оградой.

— У нас формальностей немного, — объявил Шварц, когда мы подошли к небольшой брезентовой палатке. — Будьте добры, ваш диплом, письмо от мистера Бара и вашу воду.

— И что? — переспросил я.

— Воду. У вас, наверное, есть с собой вода в термосе или в бутылке?

— Есть…

— Вот ее-то вы и должны сдать.

Я открыл саквояж и передал ему документы.

— А зачем вам моя вода?

— Мера предосторожности, — ответил он. — Мы боимся, чтобы с водой к нам сюда не попала какая-нибудь инфекция. Вы ведь знаете, здесь, в Африке…

— Ах, понимаю!

Он скрылся с моими документами и термосом, а я огляделся вокруг. Прямо передо мной вытянулись три длинные постройки барачного типа. Дальше, направо, виднелся трехэтажный дом и рядом с ним здание, похожее на башню. Позади построек виднелась светлая полоска изгороди, а за нею я увидел нечто, поразившее и даже испугавшее меня: верхушки необыкновенных пальм. Они казались ярко-алыми на фоне пурпурного, почти фиолетового вечернего неба. Я бы никогда не поверил, что это пальмы. Но слишком характерными были их кроны, их резные широкие листья, их гофрированные стволы. И все же цвет их листьев был слишком алым. Таким же, как цвет освещенных солнцем бараков. «Оазис алых пальм», — подумал я.

Солнце зашло, быстро сгущались сумерки. Здесь, в пустыне, вечер длится всего несколько минут. Затем внезапно наступает кромешная тьма.

Потускнели бараки, исчезли алые пальмы, и все погрузилось во мрак. Сразу стало прохладно. Вспыхнуло электричество — бесконечный ряд электрических ламп вдоль изгороди.

Из палатки вышел Шварц. В руке у него был электрический фонарик.

— Ну, вот и все. Теперь я провожу вас в вашу комнату. Извините, что вам пришлось немного подождать. Это не очень приятно после утомительной дороги.

Он взял мой чемодан, и мы медленно зашагали по глубокому песку к длинным постройкам.

2. Морис Пуассон

— К сожалению, после окончания университета все мы такие, — лениво произнес Морис Пуассон. — Требуется много времени, прежде чем мы поймем, что сейчас границ между различными научными дисциплинами нет. Получается так: университетский курс существует сам по себе, а практика — сама по себе. И все из-за того, что в университете засилие старых консерваторов, вроде профессоров Перени, Вейса и прочих наших корифеев.

— Они не только наши. Это корифеи мировой науки. Ими гордится Франция, — возразил я, рассматривая инструкцию к кварцевому спектрографу.

Сегодня Пуассон пришел рано. По расписанию наша работа начиналась в одиннадцать утра. Он же пришел в девять, едва я сел завтракать.

Я отложил инструкцию и посмотрел ему в лицо.

— Скажите мне, пожалуйста, что мы здесь делаем? Вот уже неделя, как я живу за этими двумя глиняными стенами, и все еще не понимаю, что здесь происходит. Меня волнует неизвестность. Еще никто толком мне не сказал, зачем я сюда приехал.

Морис грустно улыбнулся и подошел к окну. Он посмотрел куда-то вдаль и как бы про себя заговорил:

— Вы здесь неделю, а я уже скоро три месяца. Если вы думаете, что я могу ответить на все ваши вопросы, то вы глубоко ошибаетесь. Я не задаю их и себе. К чему?

Он повернулся ко мне.

— Впрочем, могу дать вам один совет: берегите нервы. Не думайте ни о чем, что выходит за пределы ваших обязанностей. Вы лаборант — хорошо. Сейчас вам необходимо изучить спектрофотометрию и научиться делать химические анализы средствами физической оптики.

— Да, но я ведь химик, понимаете, химик!

Он пожал плечами и снова подошел к окну. Затем ни с того ни с сего спросил:

— А вы обратили внимание, что все оптические приборы здесь фирмы Карла Цейсса?..

— Да.

— Цейсс — хорошая немецкая оптическая фирма. Помните, как в университете мы дрались за право сделать практическую работу на цейссовском микроскопе?

Пуассон, как и я, окончил Сорбоннский университет, только годом раньше. Он специализировался по физической химии. До встречи здесь я его не знал. Его представили мне на третий день после моего приезда. Родом он был из Руана. О Париже он меня не расспрашивал. Сначала он держался со мной сухо, с подчеркнутой важностью. В перерывах между занятиями мы рассуждали о науке вообще.

— Итак, теперь вы знаете, как устроен этот прибор. Прошу вас рассказать по порядку методику спектрального анализа.

Я закрыл инструкцию и, как когда-то перед профессором на экзамене, выпалил:

— Вначале нужно включить водородную лампу и с помощью конденсорной линзы изображение кварцевого окошка спроецировать на входную щель спектрографа. Затем закрыть диафрагму, между щелью и конденсором поместить кювету с исследуемой жидкостью, вставить кассету в камеру спектрографа, открыть ее, открыть диафрагму и сделать экспозицию. Потом закрыть диафрагму, отодвинуть водородную лампу, поставить на ее место вольтову дугу с железными электродами, передвинуть пластинку в кассете на одно деление и проэкспонировать свет железной дуги. После этого проявить пластинку, высушить ее и профотометрировать.

— Зачем необходимо экспонировать железную дугу? — спросил он, развалившись в кресле и закрыв глаза.

— Чтобы сопоставить всем участкам спектра линии железа, частоты которых известны.

— Кому они известны? Вам они известны?

— Мне? Пока нет. Они вот здесь, в этом каталоге.

— Правильно, — произнес он, вставая. — Научитесь читать спектр железной дуги по памяти. Это не очень трудно. Нужно запомнить всего каких-нибудь двести цифр. Говорят, Грабер не любит, когда заглядывают в справочники.

Я кивнул и через минуту спросил:

— А кто он такой, этот Грабер?

Морис несколько раз прошелся по комнате, затем почему-то открыл стоявшие на столе аналитические весы и легонько тронул пальцем позолоченную чашку. Вместо ответа на мой вопрос он вдруг спросил:

— Вы спирт пьете?

Я ничего не ответил. Положив инструкцию на стол, где стоял спектрограф, я вышел в соседнюю комнату. Здесь в десяти шкафах, расположенных вдоль стен, находились химические реактивы. Когда впервые меня провели в лабораторию, меня больше всего поразило обилие реактивов. Это были лучшие реактивы, о которых я когда-либо слышал, огромное количество неорганических и органических соединений фирмы Кольбаума, Шеринга, «Фарбен-индустри». По моим подсчетам, здесь было около пяти тысяч банок и пузырьков всех размеров и цветов, аккуратно расставленных в соответствии с принятой химической номенклатурой. В отдельном металлическом шкафу, из которого поднималась широкая вытяжная труба, хранились растворители — органические жидкости всевозможных классов. Я открыл этот шкаф и быстро отыскал спирт.

— Вы пьете разбавленный или так? — спросил я и протянул ему спирт в мензурке объемом в четверть литра.

— А вы? Впрочем, вам еще рано. Дайте стакан воды.

Пуассон выпил спирт большими глотками и, не переводя дыхания, прильнул к воде. Лицо его сделалось красным, из глаз потекли слезы. Он сделал несколько глубоких вздохов и снова подошел к окну.

— Так вы спрашиваете, кто такой Грабер? Гм. Это сложный вопрос. По-моему, Грабер — талантливый химик. И не только химик. Он, должно быть, разбирается и в физике и в биологии. Говорят, этот человек, глядя на вас вот так, как я сейчас смотрю, — Морис уставил на меня быстро мутнеющие глаза, — сразу же скажет, какова концентрация хлористого натрия в вашей крови, сколько пепсина выделилось в вашем желудке от того, что вы пошевелили пальцем, насколько повысилась концентрация адреналина у вас в крови, потому что вы его, Грабера, испугались, какие железы внутренней секреции у вас заработали, когда он вам задал вопрос, насколько ускорился в вашем мозгу окислительный процесс, когда вы стали думать над ответом, и так далее и тому подобное. Грабер назубок знает всю сложную химическую лабораторию человеческого организма.

— Это очень интересно, — произнес я.

Мне стало немного жалко Мориса. После выпитого спирта он потускнел, сжался, превратился в жалкого, потерянного человека. Я хотел было предложить ему идти домой, но вдруг подумал, что пьяный он более охотно ответит на волновавшие меня вопросы.

— Это очень интересно. Однако имеют ли его научные таланты какое-либо отношение к тому, что мне придется делать?

— Ха-ха-ха, — засмеялся Морис и покачал головой. Подойдя ко мне совсем близко, он в самое ухо прошептал: — В том-то и дело, что Грабер, наверное, хочет сделать одну злую шутку. Ха-ха! Я догадываюсь, что он хочет сделать… Впрочем, ш-ш-ша… Я ничего не знаю. Никто ничего не знает. И вообще к чему этот дурацкий разговор? Слышите? Никаких вопросов! Я иду отдыхать, а вы потрудитесь снять спектры поглощения пяти растворов органических веществ. Любых, какие вам вздумается. Завтра я приду и проверю…

С этими словами Пуассон, покачиваясь и задевая за углы столов, нетвердой походкой вышел из лаборатории. Я долго смотрел ему вслед.

На следующий день Шварц изложил мне то, что он называл «распорядком дня». Жить я должен был тут же при лаборатории. Покидать помещения большой необходимости у меня не было. Прогулку разрешалось совершать три раза в день, да и то только вдоль барака, где я жил. Час утром, два часа в полдень и час вечером.

Это был почти арестантский режим. Завтрак, обед и ужин мне приносил в термосах закутанный с ног до головы в белый бурнус араб. Я был совершенно уверен, что он был либо глухонемым, либо ровным счетом ни слова не понимал ни на одном языке, кроме своего, либо имел строгие инструкции со мной не разговаривать. Все вопросы, которые могли у меня возникнуть, я должен был решать со Шварцем. Он регулярно навещал меня два раза в день, а иногда и чаще. Всегда очень любезный, веселый, он справлялся о моем здоровье, спрашивал, не написал ли я письма своим родителям и знакомым.

— Добрый день, господин Мюрдаль, — вдруг услышал я его голос.

— Добрый день, — ответил я сухо.

— Итак, вы, говорят, освоили спектральный анализ, не правда ли? — спросил он добродушно, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету.

— Н-не знаю. Я еще не пробовал.

— Во всяком случае, с теорией у вас все в порядке.

Я пожал плечами. Наверное, Пуассон доложил ему о моих успехах.

— Я хотел бы, чтобы вы продемонстрировали мне, как вы собираетесь выполнять спектрофотометрирование растворов.

Ни слова не говоря, я извлек из ящика стола цилиндрическую кварцевую кювету. Войдя в препараторскую, я взял из шкафа первый попавшийся пузырек, высыпал на ладонь немного вещества и бросил его в плоскодонную колбу. Затем налил из крана воды. Когда раствор был готов, я стал заполнять кювету. В этот момент Шварц тихонько засмеялся и сказал:

— Достаточно, Мюрдаль. Все очень плохо. Можете не продолжать.

— Но еще ничего не сделано! — возразил я.

— Мой дорогой химик, — ответил он все с той же бесконечно любезной улыбкой, — вы уже сделали все, чтобы ваш анализ никуда не годился.

Я зло на него взглянул.

— Н-да, — протянул он задумчиво. — Пуассон, видимо, неважный инструктор. Очень неважный. — Он потрогал нижнюю губу. — Вы хотите знать, почему ваш анализ никуда не годится? Во-первых, вы насыпали реактив на руку. Но ваши руки грязные. Не обижайтесь, они грязные в химическом смысле. Малейшие следы пота, закристаллизовавшихся в клетках солей, осевшая на руках пыль — все это вместе с реактивом попало в раствор. Далее, вы не взвесили реактив. Вы не знаете, какое количество его вы взяли. А не зная концентрации раствора, нельзя судить о спектрах поглощения. Далее, вы растворили реактив в воде из-под крана, а она в химическом отношении тоже грязная. Вы не вымыли кювету. Вы понимаете, сколько ошибок вы наделали за одну минуту?

Он засмеялся и добродушно похлопал меня по плечу, а я, совершенно уничтоженный, чувствовал, как краска заливает лицо.

— Ну, ничего. Вначале это бывает. Только я вас очень прошу, не поступайте так впредь. Ведь вам в будущем предстоит очень ответственная работа, и уж если вы будете выполнять анализы, доктор Грабер должен в них верить. Понимаете?

— Да.

— А теперь давайте знакомиться по-настоящему, — продолжал он все тем же веселым тоном. — Мое имя Шварц, Фридрих Шварц, доктор химии из боннского университета. Я руковожу этой лабораторией, а вы — мой лаборант. Вы будете работать под моим руководством, и, я надеюсь, будете работать хорошо. Теперь отработайте то, что вам сказал Пуассон, но только чисто. На каждой спектрофотограмме поставьте название вещества, растворитель, концентрацию раствора, время экспозиции, время проявления пластинки. Вечером я проверю. Пока до свидания.

Доктор Шварц, улыбаясь, направился к выходу.

Вдруг он остановился и сказал:

— Кстати, я вам запрещаю поить Пуассона спиртом. Запрещаю пить и вам. Если у вас появится желание выпить, скажите мне. Здесь у нас есть чудесные коньяки. «Мартель», «Наполеон», что хотите.

3. «Наука требует уединения»

Мир, в который я попал, оказался не таким бескрайним, как мне показалось вначале. На расстоянии километра к северу от моего барака возвышалась ограда, отделявшая от территории института то, что я про себя окрестил «оазисом алых пальм». В действительности пальмы не были алыми, но не были и зелеными. Днем цвет их листьев казался оранжевым, почти под цвет песка.

Из разговоров с Пуассоном я узнал, что главный въезд на территорию института расположен в северной стене, у ее северо-восточного угла. Через эти ворота к Граберу прибывали различные грузы, материалы, горючее для электростанции и цистерны с водой.

По крайней мере в четырех постройках располагались химические лаборатории. В двух одноэтажных бараках прямо перед центральным въездом размещались лаборатории Шварца, несколько дальше к северу находилась еще одна лаборатория, и еще одна — у стены оазиса алых пальм. Там работал Пуассон. Над крышами бараков торчали характерные жестяные трубы-вытяжки из помещений, где проводились исследования.

Трехэтажное кирпичное здание в юго-восточном углу являлось резиденцией самого Грабера. Справа от здания поднималась водонапорная башня.

Прошло более трех месяцев с тех пор, как я приехал, но мое знакомство с территорией по-прежнему ограничивалось двумя бараками, где хозяйничал доктор Шварц. Кроме меня, в его распоряжении было еще только два сотрудника: немец по имени Ганс и итальянец Джованни Сакко. Оба они работали в северном бараке и ко мне никогда не заходили. Весь северный барак представлял собой синтетическую лабораторию. Там вместе с доктором Шварцем жили Ганс и Сакко. Я жил один.

По территории днем и ночью медленно шагали часовые, вооруженные карабинами. Они несли службу по двое и обходили территорию по какому-то очень сложному маршруту.

Мне редко приходилось видеть кого-нибудь на территории. Особенно безлюдным был юг, хотя днем из труб валил дым, а ночью иногда светились окна. Вдоль восточной ограды проходила асфальтовая дорога, и по ней довольно часто к водокачке или к электростанции подъезжали грузовики. На этой же дороге иногда появлялись люди, закутанные в белые бурнусы. Это были рабочие из местных жителей.

Кроме Шварца и Пуассона, я долгое время не общался ни с кем. Ганса и Сакко я встречал, когда приходил с результатами анализа в северный барак, однако всякий раз они немедленно удалялись, оставляя меня наедине с доктором. Пуассон приходил ко мне сам, причем после случая со спиртом очень редко. Заходил главным образом для того, чтобы взять какой-нибудь реактив или передать мне препарат для анализа. Он всегда был молчалив, задумчив и, как мне казалось, немного пьян. У меня создалось впечатление, будто он чем-то расстроен, но чем — он не хотел или не мог сказать.

Впрочем, вскоре после приезда у меня появился еще один знакомый, вернее знакомая. Правда, я ни разу не видел ее в лицо. Это знакомство состоялось так. Однажды, когда я почему-то залежался в постели, вдруг зазвонил телефон. Так как до этого мне никто и никогда не звонил, я вскочил как ошпаренный и схватил трубку. Не успел я произнести и слова, как послышался женский голос:

— Господин Мюрдаль, пора на работу. — Женщина говорила по-французски, с очень сильным немецким акцентом. — Вы опаздываете на работу, господин Мюрдаль. Уже десять минут девятого.

Я посмотрел на часы. Мои часы показывали только семь…

— На моих только семь… — произнес я растерянно.

— Вы не проверяли свои часы. Звоните мне всегда после восьми вечера. Я буду говорить вам точное гремя.

— А как мне вам звонить?

— Просто снимите трубку.

— Хорошо, спасибо. Кстати, как ваше имя?

— Айнциг.

Впоследствии мне приходилось часто пользоваться телефоном, чтобы лишний раз не бегать к доктору Шварцу, а также в тех случаях, когда нужно было справиться о судьбе анализов у Пуассона, посещать которого мне не разрешалось.

Я поднимал трубку и называл, кого мне нужно. «Пожалуйста», — говорила Айнциг, и меня соединяли. Однажды вместо доктора Шварца трубку взял итальянец. На очень ломаном немецком языке он стал быстро говорить мне, что количество кремния, которое я обнаружил в препарате, слишком мало, и что анализ необходимо повторить, и чтобы я…

Тут нас разъединили. Я стал кричать в трубку, чтобы меня соединили вновь, но голос Айнциг с подчеркнутой вежливостью произнес:

— По этим вопросам вам надлежит разговаривать только с доктором Шварцем. Его сейчас нет.

После этого я почему-то заинтересовался, куда идет провод от моего телефона. Оказалось, что вниз, под пол. Электропроводка также была подземной. Я попробовал угадать, где находится телефонный коммутатор. Наверное, в трехэтажном здании, где обитал доктор Грабер.

За время пребывания в институте Грабера я научился многому. Теперь я мог очень профессионально выполнять качественный и количественный химические анализы, причем со значительно большей точностью, чем в университете. Кроме обычных реактивов для обнаружения химических элементов, я применял чувствительные органические индикаторы. Я освоил многие физические методы анализа, о которых раньше знал либо только по книжкам, либо по одному-двум практическим опытам на устаревшем оборудовании. Я овладел колориметрическим, спектрофотометрическим, спектральным, рентгеноструктурным и потенциометрическим анализами. Доктор Шварц настаивал на том, чтобы последний я выполнял особенно тщательно.

— Концентрацию водородных ионов в растворах вы должны определять с высокой степенью точности. В конце концов вы должны ее просто чувствовать с точностью до третьего знака, — поучал он.

Я долго не мог понять, почему это так важно. Только впоследствии, когда здесь, в пустыне, разыгрались трагические события, я понял смысл всего этого…

Из лаборатории, где жил Шварц, мне передавали для анализа либо растворы, либо кристаллические вещества. Пуассон, как правило, приносил мне золу. Он что-то сжигал у себя в лаборатории, и мне предстояло определить состав того, что оставалось. Иногда он приносил растворы. Но это были не те кристально-чистые растворы, которые поступали от Шварца. Растворы Пуассона почти всегда были очень мутными, с осадками, иногда неприятно пахли. Передавая их мне, он настаивал, чтобы, прежде чем я помещу их в потенциометрическую кювету или в кювету нефелометра, я их тщательно взбалтывал.

Однажды я не выдержал.

— Послушайте, Пуассон! — сказал я. — Как-то доктор Шварц забраковал мой анализ только потому, что я высыпал реактив на руку. А вы мне приносите какие-то помои. Вот, например, глядите, в пробирке плавает какое-то бревно, или кусок какой-то ткани, или черт знает что! Как ни болтай, а эта грязь либо попадет, либо не попадет в анализ. И я уверен, что при той точности, которая требуется, у вас могут получиться разные результаты.

— Сделайте так, чтобы эта ткань попала в анализ, особенно в качественный, — произнес он и ушел.

Результаты каждого анализа я выписывал на специальном бланке, указывая все данные: какие химические элементы входят в состав препарата, их процентный состав, полосы поглощения вещества в ультрафиолетовой и инфракрасной части спектра, коэффициенты рассеяния, концентрацию для растворов, тип кристаллические структуры для твердых и кристаллических веществ, концентрацию водородных ионов и так далее.

Вначале я выполнял всю работу автоматически, не думая, каков ее смысл и для чего она необходима. Меня просто увлекало огромное многообразие сведений о веществе, получаемых современными методами исследования. Было приятно узнать о каком-нибудь розоватом порошке, что молекулы вещества в нем расположены в строго кубическом порядке. Об этом говорил рентгеноструктурный анализ. О том, что это органическое вещество, в котором есть метильная, гидроксильная, карбоксильная и ароматическая группы, что имеются двойные и тройные связи, свидетельствовал спектрофотометрический анализ. О том, что вещество имеет кислую реакцию, говорил потенциометрический анализ.

Из результатов эмиссионного спектрального анализа я узнавал, что в состав молекул вещества входят атомы кремния, алюминия, железа и т. д. Иногда данных оказывалось достаточно, чтобы я свободно мог написать химические формулы соединений.

Закончить химический анализ написанием формулы вещества мне удавалось только для препаратов, которые поступали от Шварца. Что касается анализов Пуассона, то они были такими же мутными, как и его растворы. Это было огромное нагромождение всяких химических элементов, групп, радикалов, ионов. В них было все что угодно. Спектральный эмиссионный анализ золы давал такое огромное количество линий, что только после многочасового изучения спектрограмм можно было выписать все те элементы, которые там обнаруживались.

Но, проделав несколько сотен анализов, я вдруг пришел к выводу: получал ли я чистые вещества от Шварца или «грязь» от Пуассона, я почти всегда обнаруживал в них кремний. Кремний в сочетании с другими элементами назойливо фигурировал почти во всех случаях. То он входил в кислотный остаток, то в радикал органического соединения, то встречался в качестве комплексного иона в сочетании с другими элементами. Я сказал «почти», потому что было несколько анализов, в которых кремний не обнаруживался, но зато там обнаруживался другой элемент четвертой группы периодической системы Менделеева — германий.

Это было важное открытие, и я сделал его совершенно самостоятельно. Но оно ни на шаг не приблизило меня к ответу на занимавший меня вопрос: что здесь делают немцы? Как химик, я знал свойства кремния и его соединений. Я мысленно перебирал в своей памяти многие из них, и они, я был почти уверен, не могли представлять большого интереса. Соединения кремния — это песок, это различные твердые минералы: кварцы, граниты, шпаты, это стекло, жидкое и твердое, это материалы для режущих инструментов вроде карборунда. Кремний — это различные силикатные изделия: кирпич, фарфор, фаянс… Все это давным-давно известные вещи. Стоило ли забираться в пустыню, чтобы тайком от всего мира исследовать соединения кремния?

В конце концов я решил поговорить об этом вначале с Пуассоном, а потом с Шварцем.

Разговор с Пуассоном просто не состоялся. На вопрос, почему в его анализах почти всегда присутствует кремний, он вдруг нахмурил брови, затем, как бы боясь, что его могут подслушать, шепотом сказал:

— Взгляните вокруг. Кругом песок. Песчаная пыль всегда может попасть в препарат. А известно, что даже ничтожные следы кремния обнаруживаются легко.

Это было оказано с таким видом и так выразительно, что, несомненно, означало: «Не будьте идиотом и не задавайте неуместных вопросов».

Я его об этом больше спрашивать не стал. В его препаратах кремния всегда было очень много. Не сыпал же он в пробирки песок специально!

Разговор с доктором Шварцем оказался более интересным. Как-то я принес ему стопку анализов. Когда он стал рассматривать один из них, я сказал:

— В отношении этого я не совсем уверен.

— Почему? — поднял он на меня свои светло-голубые глаза.

Он всегда имел привычку, рассматривая что-нибудь, жевать кончик спички. Это он делал и сейчас. Но после моего замечания мне показалось, что его лицо, всегда спокойное и самоуверенное, вдруг стало настороженным.

— Здесь я не обнаружил кремния, — ответил я, не спуская с него глаз.

— Кремния? А почему вы думаете, что он обязательно здесь должен присутствовать?

— Я его нахожу, как правило, во всех препаратах, которые вы мне передаете. Мы ведь работаем с соединениями кремния?

Последний вопрос я задал, стараясь казаться как можно более безразличным и спокойным, хотя по совершенно непонятной причине сердце у меня сильно колотилось. Какое-то сверхчутье подсказало мне, что сейчас я коснулся чего-то такого, что является страшной тайной.

Вдруг Шварц громко расхохотался.

— Боже, какой же я идиот! И все это время я заставил вас мучаться над вопросом, с какими соединениями мы имеем дело! А ведь мне нужно было об этом вам сказать с самого начала. Ваша работа приобрела бы совершенно иной смысл.

Насмеявшись вдоволь, он вытер платком слезящиеся глаза и спокойно, но весело произнес:

— Ну, конечно, конечно, мы занимаемся изучением и синтезом кремнийорганических соединений. Мы занимаемся органическими соединениями кремния. Вот и все.

Я продолжал смотреть на него удивленными глазами.

Подумав, он продолжал свои объяснения:

— Знаете ли, кремнийорганические соединения очень мало изучены. Те, которые до сих пор были синтезированы, пока не имеют никакого практического значения. Однако им, по-видимому, принадлежит будущее.

Доктор Шварц встал и подошел к большому книжному шкафу. Он извлек немецкий химический журнал и передал мне.

— Вот возьмите и прочтите здесь статью доктора Грабера о кремнийорганических соединениях. Этими соединениями профессор занимался еще до войны. Сейчас он продолжает свои исследования в том же направлении. Почему здесь, а не в Германии? Это совершенно ясно. Истинная наука требует уединения.

4. Ураган

Через полгода моя жизнь вошла в монотонную колею. Наступила зима. Теперь после захода солнца становилось так холодно, что выходить на дозволенную вечернюю прогулку совершенно не хотелось. Электрическая печь не согревала моей комнаты, и поэтому с наступлением темноты я сразу же забирался под одеяло и читал.

Как раз в этот период я заметил, что в южной лаборатории закипела работа. Из труб барака круглые сутки валил дым, окна светились ночи напролет. И вот однажды, когда мой рабочий день окончился, в лабораторию вдруг вбежал высокий белокурый человек в роговых очках с фарфоровой банкой в руках. На мгновение он остановился в двери как вкопанный.

— Простите меня, пожалуйста, мне необходимо видеть господина Шварца, — наконец пролепетал он по-немецки, растерянно улыбаясь.

— Господин Шварц куда-то ушел. Наверное, в свою лабораторию, — тоже по-немецки ответил я.

— Увы, его там нет. Я там был. А это так срочно, так срочно.

— Может быть, я смогу вам помочь? — спросил я.

— Не знаю, не знаю… — он прижал банку к груди. — Меня послал доктор Грабер… Нужно немедленно произвести полный анализ вот этого.

— Это как раз по моей части, — сказал я и протянул к нему руку.

Немец отскочил от меня и попятился к двери.

— А вы допущены к работам «Изольда-два»? — прошептал он, прикрывая ладонями свою драгоценную банку.

— Конечно! — нагло соврал я, решив, что сейчас мне представляется исключительный случай узнать нечто очень важное. — Конечно. Я допущен к работам «Изольда-два», «Зигфрид-ноль», «Свобода», «Лореляй», вообще ко всем работам цикла «Глиняный бог».

На меня нашло какое-то безрассудное вдохновение, и я придумывал шифры неизвестных мне работ с быстротой молнии. Он заколебался и робко спросил:

— А вы немец?

— Господи, конечно! Разве может иностранец быть допущен к этим исследованиям! Я родом из Саара, — продолжал я лгать, а мозг сверлила лишь одна мысль: «Скорее, скорее же давай твою проклятую банку, иначе будет поздно, иначе придет Шварц».

— Тогда берите. Только я должен здесь присутствовать. Так мне приказали…

— Хорошо. Я-то ведь порядок знаю!

Он протянул мне белую фарфоровую банку, закрытую крышкой.

— Что нужно определить? — спросил я.

— Концентрацию водородных ионов, количество кремния, натрия и железа.

— И все? — спросил я весело.

— Все. Только, пожалуйста, скорее…

В моей лаборатории под потолком горела яркая электрическая лампа. Кроме нее, еще одна, без абажура, стояла на рабочем столе. Я подошел к ней и открыл банку.

Меня поразил запах находившейся там жидкости. Я слегка качнул банку и застыл, потрясенный, глядя, как по белоснежным стенкам стекает густая красная масса.

Это была кровь.

— Боже мой, что вы так медлите? Это же образец 17-42… От вчерашнего он отличается только концентрацией водородных ионов… Если анализ не сделать быстро, она скоагулирует!

Я поднял на немца вытаращенные глаза, продолжая сжимать банку. Я вдруг почувствовал, что она теплая, совсем теплая…

— А вы уверены… что она свернется? — проговорил я, наконец, хриплым голосом, медленно подходя к немцу.

Он попятился, уставившись на меня своими огромными голубыми глазами. Так мы шли очень медленно — он, пятясь к двери, а в двух шагах от него — я, судорожно сжимая фарфоровую банку.

— А теперь вы мне скажите, — проговорил я сквозь стиснутые зубы, — чья это кровь?

— Вы сумасшедший, — завизжал он. — Вы разве забыли? Серия «Изольда-два» — это кролики, крысы и голуби! Скорее же, вы…

И я захохотал. Я не знаю, почему я так испугался этой крови, почему она произвела на меня такое страшное впечатление. Кроличья кровь! Ха-ха-ха! Вот чудо! А я-то думал…

— Ах да, конечно! — воскликнул я, смеясь, и сильно ударил себя по лбу ладонью. — А я-то думал, это по серии…

— А разве есть серия, в которой?.. — вдруг прервал меня немец и, в свою очередь, пошел на меня…

Его лицо исказили ненависть и презрение. Симпатичное молодое лицо мгновенно стало страшным…

Трудно представить, чем бы кончилась эта неожиданная встреча, если бы в лабораторию не ворвался доктор Шварц. Он влетел как вихрь, разъяренный и взбешенный. Таким я его никогда не видел. Все его добродушие, любезность и обходительность исчезли. Еще на пороге он не своим голосом заорал:

— Вон! Вон отсюда! Как ты смел лезть сюда без разрешения?

Я думал, что все это относится ко мне, и уже приготовился ответить, как вдруг доктор Шварц подбежал к немцу и ударил его кулаком по лицу. Тот, закрыв рукой глаза, отскочил к окну, а Шварц догнал его и ударил еще раз.

— Проклятая свинья, где препарат?

Немец не ответил. Лицо его блестело от пота.

— Где препарат, я спрашиваю тебя, подлец?

— Он у меня, господин доктор, — негромко произнес я по-немецки, протягивая фарфоровую банку Шварцу.

Шварц круто повернулся ко мне. До этого, казалось, он не замечал моего присутствия, но тут уставился на меня вытаращенными глазами:

— Какое право ты имел брать этот препарат? — заревел он. — Ах ты, французская свинья…

Он замахнулся, но я успел прикрыться рукой, и удар пришелся прямо по фарфоровой банке. Удар был сильный, банка вылетела у меня из руки, ударилась о стену над моим рабочим столом и разлетелась вдребезги. На стене расплылось огромное красное пятно, темные струйки, быстро набухая, побежали вниз. Кровь забрызгала весь стол, все мои бумаги. Несколько капель попало на электрическую лампочку, и алые брызги пузырились на раскаленном стекле.

На мгновение водворилась мертвая тишина. Наши глаза были прикованы к пятну на стене. Первым оправился я:

— Простите, что я взялся за это дело, но анализ, как заявил этот господин, был очень срочным…

— Срочным? — произнес Шварц, как бы проснувшись. — Ах да, срочным…

— Кролика только что убили, господин Шварц… — пролепетал белокурый немец.

— Да, только что. Кровь была еще теплой, и нужно было срочно определить концентрацию водородных ионов…

— Да, да. Черт возьми. А я-то думал… Этот негодяй Ганс мне сказал… Фу ты, какая глупость…

Шварц подошел к столу и стал носовым платком обтирать электрическую лампочку. Затем, совсем успокоившись, он улыбнулся и, как всегда, добродушно и весело глянул сначала на меня, потом на немца.

— Черт бы меня побрал! А ведь я, кажется, погорячился. Это все негодяй Ганс. Это ему следует задать трепку. Впрочем, не сердитесь на меня, Мюрдаль. И вы, Фрелих. Ведь вам, наверное, в детстве влетало ни за что ни про что от отца, который приходил домой не в духе. Поверьте, я хочу для вас хорошего. Пойдемте, Фрелих… Я сам извинюсь перед доктором Грабером за испорченный образец. Мы его повторим завтра. Простите меня, Мюрдаль, еще раз. Ложитесь отдыхать. Уже поздно. Спокойной ночи.

Шварц приветственно помахал рукой и вместе с Фрелихом, с которым я так и не познакомился, вышел из лаборатории. Фрелих продолжал прижимать ладонь к разбитым губам. Мне показалось, что он посмотрел на меня с удивлением.

Когда они вышли, я еще несколько минут стоял перед столом, залитым кровью. В голове все перемешалось. Я слышал дикую брань доктора Шварца, робкий и удивленный голос Фрелиха, автоматически повторял про себя: «Изольда-два», «Изольда-два…» Затем я погасил свет и ушел в спальню. Мне совершенно не хотелось спать. Лежа на спине, я уставился в темноту и продолжал думать о всем случившемся. Неужели виной всему плохое настроение Шварца? Иди, может быть, что-нибудь другое? Почему он так яростно набросился на Фрелиха? Почему он вдруг так внезапно остыл? Что ему наговорил Ганс?

Я повернулся на другой бок. В пустыне поднимался ветер, и песчинки яростно ударяли в окно. В соседней комнате в трубе вытяжного шкафа завывал порывистый ветер…

Ветер крепчал с каждой минутой, и вскоре окна лаборатории задрожали и зазвенели. Песок шипел на все лады, стараясь, казалось, процарапать себе щель в стенах, ворваться в дом и засыпать все. Я приподнялся на локтях и посмотрел в окно. Тьма была кромешная. Песчаная пыль плотной пеленой заволокла небо. Начинался ураган, песчаная буря. Во время таких бурь в воздух взвиваются тысячи тонн песка. Песчаные смерчи носятся по пустыне, вовлекают в движение новые горы песка, превращая день в ночь, ночь в ад…

Вдруг среди свиста и шипения до моего слуха донеслись какие-то странные звуки… Это было какое-то царапанье, скрежет, потрескивание… С каждой секундой они становились все более и более отчетливыми. Я встал с постели и подошел к окну. Царапанье звучало теперь совсем близко. Я приник к стеклу, вглядываясь в беспросветную темноту, ожидая увидеть нечто непонятное и таинственное, что вызывало у меня одновременно и страх и любопытство. Я ждал, что вот-вот из потоков бешено несущегося песка вынырнет и прильнет к стеклу с той стороны чье-то страшное лицо… И вдруг я понял, что скрипение и царапанье идут не снаружи, а изнутри, что звук рождается здесь, в лаборатории, в соседней комнате!

Я бросился к двери и широко ее распахнул. В этот момент скрежет был особенно громким. Как будто кто-то пытался в темноте вставить ключ в замочную скважину!

Я пошарил по стене и повернул выключатель. Спектрофотометрическая сразу наполнилась светом. Здесь все было так же, как час назад. Но странный звук слышался совершенно отчетливо. Откуда он шел? Я медленно пошел между столами и приборами, приблизился к вытяжному шкафу и, наконец, оказался перед большой металлической дверью, которая закрывала понижающий трансформатор. На серой чугунной двери был нарисован белый череп и две кости, перечеркнутые красной молнией. По-немецки было написано: «Внимание! Высокое напряжение!»

Да, это было здесь! Как-то пытался открыть, ее с противоположной стороны. Но кто? Разве там не трансформатор?

Так я стоял довольно долго, растерянно глядя на изображение черепа, пока скрежет металла внезапно не прекратился. Замок щелкнул, и дверь приоткрылась.

Вначале я увидел только темную щель. А затем в щель просунулась голова человека. Я чуть было не вскрикнул, узнав Мориса Пуассона.

Наши глаза встретились, и он сделал мне знак, чтобы я погасил свет. Я щелкнул выключателем и на ощупь вернулся к двери. Я не видел Мориса, но слышал, как тяжело он дышал. Затем он прошептал:

— У вас никого нет?

— Нет.

— Поверьте мне, я честный человек, и я не могу здесь больше оставаться.

— Что вы хотите делать?

— Бежать.

— Куда?

— Бежать отсюда. Во Францию. Рассказать всем все…

— А разве отсюда нельзя уйти просто так?

— Нет.

— Как же вы собираетесь бежать?

— Это мое дело. У меня нет времени на объяснения. Который час?

Я глянул на светящийся циферблат ручных часов.

— Без четверти два.

— Через семь минут они будут далеко…

— Кто?

— Часовые. Вот что. Возьмите этот ключ. Он позволит вам кое-что узнать. Только не ходите по правой галерее. Идите прямо. Поднимитесь по ступенькам вверх и откройте такую же дверь, как эта. Я думаю, на мое место они найдут человека не раньше, чем через месяц. За это время вы успеете все узнать.

— Чем я могу вам помочь?

— Три вещи: очки, бутылку воды и стакан спирта. Спирт я выпью сейчас.

— У меня нет очков против пыли. У меня рабочие очки. Кстати, почему вы не входите в комнату?

— Подождите. Так просто войти к вам нельзя. Давайте очки. Сейчас мне без них не обойтись. Песок.

Я вернулся в свою комнату и взял со стола свои очки. Затем ощупью нашел бутылку с завинчивающейся крышкой и наполнил ее водой. Пуассон выпил стакан спирта и запил водой из бутылки.

— Так, кажется, все. А сейчас берите меня на спину и несите до наружной двери. Если там все спокойно, я выйду.

— На спину? Вас? — изумился я.

— Да. Вы понесете меня. Иначе они узнают, что я у вас. Поворачивайтесь.

Он обхватил меня за шею, я взвалил его на спину и понес к выходу.

Когда я открыл наружную дверь, облако песка яростно набросилось на нас. Несколько секунд мы вслушивались в воющий ветер. Морис тронул меня за плечо.

— Пора. Прощайте. Не забывайте, что вы француз и человек. Заприте дверь в трансформаторный ящик. Прощайте. Скоро и вам все станет понятно…

Он наклонился и нырнул в стонущую темноту.

Я возвратился в лабораторию, зажег свет и запер дверь трансформаторного ящика.

В эту страшную ночь я уже не смог уснуть. Только под утро я забылся тяжелым сном. Меня разбудил яростный телефонный звонок.

— Мюрдаль, вы спите, как мертвец! — услышал я резкий голос фрау Айнциг. — Почему вы еще не на работе? Вы не спите по ночам и, как лунатик, бродите по лаборатории, но это ваше дело. А на работу извольте подниматься вовремя.

— Боже, а сколько сейчас времени?

— Сейчас две минуты десятого.

— Да, но ведь такая темень…

— Хотя это в мои обязанности и не входит, могу вам сообщить, что на дворе ураган, — ответила она язвительным тоном и повесила трубку.

Я быстро оделся и пошел умываться.

5. Крыса

Странное появление Пуассона в моей лаборатории и его бегство вызвали в моей душе смятение. Все произошло так неожиданно, что в течение нескольких дней я не мог прийти в себя, постоянно вспоминая все детали этого события.

С его бегством в институте ничего не изменилось. Ни доктор Шварц, ни фрау Айнциг, ни часовые не показывали виду, что произошло что-то необычайное. Все было как всегда.

Я по-прежнему получал на анализ большое количество органических и неорганических веществ у Шварца. Исчезли только «грязные» препараты, которые мне приносил Морис.

С его исчезновением я потерял единственного собеседника, с которым мог вести неофициальные разговоры.

Не видел я больше и Фрелиха, а доктор Шварц стал обращаться со мной более сухо. Теперь он не разговаривал со мной о вещах, не имевших отношения к работе. Часто, изучая результаты моих анализов, он становился раздражительным и придирчивым, заставлял меня переделывать или повторять анализы. Я заметил, что во всех этих случаях анализируемые вещества представляли собой густые, несколько мутноватые смолообразные жидкости. Эти вещества имели огромный молекулярный вес, иногда более миллиона, и сложную молекулярную структуру, в которой я обнаруживал при помощи инфракрасного спектрофотометра сахаридные и фосфатные группы и азотистые основания. В этих веществах я не обнаруживал кремния, и именно это обстоятельство, как мне казалось, делало доктора Шварца раздражительным и нервозным. Однажды я осмелился спросить Шварца, что это за странные вещества. Не поворачивая головы в мою сторону и пристально всматриваясь в выписанные в столбик данные, он ответил:

— РНК.

После этого я принялся припоминать все, что мне было известно о рибонуклеиновых кислотах из курса органической химии. К сожалению, известно мне было немногое. Эти кислоты являются особым биологическим продуктом, и о них в обычных учебниках органической химии говорится лишь вскользь. Я почти ничего не нашел о них и в той небольшой справочной литературе и в журнальных статьях, которые были в моем распоряжении. Рибонуклеиновые кислоты — основные химические вещества, входящие в состав ядер живых клеток. Их особенно много в быстро размножающихся клетках и в клетках головного мозга. Вот и все, что я вспомнил. Однако мне было точно известно, что в состав рибонуклеиновых кислот кремний не входит…

К концу зимы работы у меня прибавилось. Теперь почти все анализы касались либо рибонуклеиновых кислот, либо веществ, им аналогичных. Кремний полностью исчез из списков элементов. Шварц из самодовольного и добродушного ученого превратился в злобного следователя. Он не разговаривал, а рычал. Просматривая мои записи, он яростно бросал листки в сторону и бормотал непристойные ругательства. Совершенно меня не стесняясь, он вскакивал, выбегал в соседнюю комнату, где работал итальянец Джованни, и, путая немецкие, итальянские и французские слова, обрушивался на него с проклятиями. Мне стало ясно, что итальянец — химик-синтетик — должен был во что бы то ни стало втолкнуть в рибонуклеиновую кислоту кремний. Он делал огромное количество синтезов, всякий раз меняя температуру, давление в автоклавах и колбах, соотношение реагирующих веществ. Сакко кричал, что он в точности выполнял все указания синьора профессора, но он не виноват, что кремний не присоединяется к молекуле рибонуклеиновой кислоты.

Однажды, когда Шварц обрушился на Джованни с очередным потоком ругани, я не выдержал и вмешался.

— Вы не смеете так обращаться с человеком! Вы обвиняете его в том, что он не может по вашей прихоти переделать законы природы! — закричал я, когда Шварц замахнулся на синтетика кулаком.

Шварц на мгновение остолбенел, а затем прыгнул ко мне.

— Ах, и ты здесь, французская свинья? Вон!

У меня потемнело в глазах от ярости, но я сдержался и не двинулся с места. Сквозь зубы я процедил:

— Вы не химик, а дрянь безмозглая, если проведенный под вашим руководством синтез не дает желаемых результатов.

Доктор Шварц побледнел, как полотно, глаза его почти вылезли из орбит. Задыхающийся от ярости, он готов был разорвать меня в клочья. В это время Джованни подошел к доктору сзади. Глаза итальянца блеснули ненавистью. Шварц, высокий, широкоплечий, был сильнее каждого из нас, но против двоих он вряд ли посмел бы выступить. Он замахнулся, чтобы ударить меня, но итальянец схватил его за руку.

— Одну секунду, синьор, — произнес он.

Некоторое время Шварц молча стоял между нами, оглядывая то одного, то другого. Затем он проговорил сквозь зубы:

— Запомните хорошенько этот день. Запомните навсегда. А сейчас убирайтесь вон.

После этой бурной сцены я медленно возвращался в свою лабораторию. Во мне все кипело от злости. Я проклинал то себя, то Шварца, то весь мир главным образом потому, что я ничего не понимал. Я не понимал до сих пор смысла работ института Грабера. Я не понимал, почему бесится Шварц, не находя кремний в рибонуклеиновой кислоте. Я не понимал, почему отсюда бежал Пуассон. Я не понимал, почему лаборатория прячется в пустыне. В общем я ничего не понимал, и это приводило меня в отчаяние.

«Кремний, кремний, кремний», — сверлило в голове, пока я медленно шел к своему бараку, ступая по раскаленному песку. Вот он, кремний. Окись кремния в огромном количестве, разбросанная по необъятным пустыням Африки. Его здесь сколько угодно. Но он живет своей, самостоятельной жизнью. Есть строгие законы, где он может быть, а где его быть не должно. Это элемент со своим характером, как и всякий химический элемент. В соответствии со структурой своей электронной оболочки он определенным образом ведет себя в химических реакциях. Он охотно присоединяется к одним веществам и не присоединяется к другим. И разве в этом виноват Джованни? Но почему кремний? Если Грабера интересуют органические соединения кремния вообще, то почему ему так необходимо втиснуть атомы кремния в молекулу биохимического продукта?..

Подойдя к двери лаборатории, я вдруг остановился как вкопанный. За время жизни в пустыне я не раз совершал прогулки по песчаному морю. Я привык к монотонному пейзажу. Я знал здесь все до мелочи. С первого дня пребывания в институте все здесь было неизменным и застывшим, и только черный дым валил из трубы южной лаборатории то сильнее, то слабее, а поверхность песка в зависимости от ветра то покрывалась мелкой рябью, то морщилась рядами застывших волн. Песок в лучах солнца был кремового цвета, а в особенно жаркие дни приобретал слегка голубоватый оттенок, как будто покрывался тончайшей блестящей пленкой, в которой отражалось небо. И все кругом было засыпано песком, на котором кое-где виднелись редкие следы людей, следы, которые быстро исчезали.

И вот я стоял перед дверью в свой барак и с удивлением смотрел на предмет, валявшийся возле каменных ступенек. Это была дохлая крыса.

Появление ее было столь неожиданным, что я не поверил своим глазам и легонько ударил серый комок носком ботинка. Каково же было мое изумление, когда я почувствовал, что коснулся чего-то твердого, как камень.

Я огляделся вокруг. Одна пара часовых стояла далеко, с северной стороны, а вторая была почти рядом со мной. В соответствии с принятым порядком они стояли неподвижно и смотрели в мою сторону.

С минуту поколебавшись, я наклонился над крысой и стал тщательно завязывать шнурок на ботинке. Когда я выпрямился, крыса была у меня в руке. Я вошел в лабораторию.

Вначале я подумал, что животное высохло на солнце. Такая мысль пришла мне в голову потому, что едва я тронул ее длинный хвост, он легко сломался, словно тонкая сухая ветка. Однако тело ее не имело того сморщенного вида, какой бывает у высушенных животных. Труп больше напоминал чучело, набитое чем-то очень твердым. Шерсть крысы была жесткая, как щетина.

«Кто мот подбросить к моей двери такое чучело?» — подумал я.

Я не мог не заметить крысу во время прежних прогулок. Она появилась именно сегодня утром, пока я находился у Шварца. Может быть, в течение этого часа кто-нибудь подходил к моей двери? Но тогда на песке были бы видны следы. Значит… Но не могло же чучело крысы появиться здесь само собой? Я взял скальпель и попробовал воткнуть острие в брюшко крысы. Но это оказалось так же невозможно, как если бы я пожелал проткнуть камень. Кончик ножа беспомощно царапал по поверхности, сдирая тонкий слой шерсти. Попытка отрезать лапку окончилась тем, что под нажимом скальпеля она отломилась, как сухой сучок.

Убедившись, что разрезать это чучело или труп мне не удается, я положил его на тяжелую плиту, на которой обычно сжигал препараты для анализа золы, взял молоток и ударил изо всех сил. Труп раскололся на несколько крупных кусков. Поверхности раскола имели блестящий стеклообразный вид, с узорами, в которых не трудно было угадать сечения внутренних органов животного. В недоумении я вертел обломки в руках. Если даже предположить, что эту крысу специально сделали из камня и натянули на нее шкурку, то зачем было так тщательно воспроизводить ее внутреннюю структуру?

Нет, это не каменная модель крысы. Это настоящая крыса, которая по какой-то непонятной причине превратилась в каменную. И мне было неясно только одно: окаменела она после того, как подбежала к двери моей лаборатории, или же…

После недолгих размышлений я выбрал из обломков небольшой кусок и побежал к спектрографу. Вспыхнуло яркое пламя дуги. На спектрограмме я увидел то, что ожидал, — среди огромного множества различных линий, принадлежавших главным образом железу, выделялись жирные черные линии, по которым нетрудно было узнать кремний.

Крыса действительно была каменной.

Это открытие вдруг совершенно по-новому осветило смысл всей моей работы. Я понял, почему кремний так назойливо выявлялся в моих анализах. Я смутно догадывался, что грязь, которую мне приносил Пуассон, по-видимому, являлась результатом сжигания или измельчения таких же каменных животных, как и найденная мною крыса. По-новому выглядел намек Мориса на то, что доктор Грабер собирается сыграть с биохимией какую-то шутку. Мне стало ясно, что кремний немцы пытаются втолкнуть в живой организм. Но зачем? Ведь не для того же, чтобы изготавливать каменные чучела? А для чего?

Наступили сумерки, а я продолжал сидеть, погруженный в размышления. Чем больше я думал, тем больше терялся в догадках.

От напряжения мутилось сознание. Я чувствовал, что если в ближайшее время не пойму смысла всего этого, то сойду с ума. Теперь я не мог обратиться с прямым вопросом к Шварцу. Свою находку я должен держать в тайне. Нужно было искать какие-то другие пути для решения загадки. И тогда я вспомнил. Ключ!

Где ключ, который мне передал Пуассон в ночь побега?

Да, он спрятан под тяжелым рельсом, на котором стоит спектрограф. Я нашел его и как величайшую драгоценность сжал в руке… Я решительно подошел к двери серого ящика, на котором был изображен человеческий череп между двумя костями, перечеркнутый красной молнией.

Нет, так нельзя. Это не простая прогулка. Это опасная экспедиция, к которой нужно долго и тщательно готовиться. За каждым моим движением следят там, у Грабера. Фрау Айнциг знает все о каждом моем шаге. Прежде чем отправиться в путешествие, я должен многое выяснить.

Я отошел от серой двери и снова положил ключ под рельс. Я убрал осколки крысы в банку и спрятал в шкаф с химической посудой. Затем я лег спать.

В эту ночь мне снились неподвижные каменные идолы со сложенными на груди руками.

6. Оазис алых пальм

То, что фрау Айнциг с телефонной станции следила за каждым моим шагом, стало мне ясно вскоре после прибытия в институт. Дело было не только в том, что она будила меня, когда по той или иной причине я просыпал на работу. Были и другие, более очевидные доказательства. Однажды, когда рабочий день кончился и я ушел к себе в комнату, она позвонила и напомнила мне, что я забыл выключить в фотолабораторий воду. Как всегда, с подчеркнутой вежливостью и ехидством она сказала: «Господин Мюрдаль, вы, по-видимому, думаете, что находитесь в Париже и что за окном вашей квартиры протекает Сена». В следующий раз она спросила меня, кто ко мне заходил, хотя у меня никого не было.

— Тогда скажите, пожалуйста, что вы только что делали?

— Я переставил сушильный шкаф на новое место, поближе к раковине, — ответил я удивленно. — А в чем дело?

— Понятно, — проквакала она и повесила трубку.

Итак, каким-то непонятным образом она имела возможность следить за тем, что происходило в лаборатории. Я долго размышлял по этому поводу и пришел к выводу, что у фрау Айнциг перед глазами висит доска с планом моей лаборатории, на которой, как у железнодорожного диспетчера, загораются сигнальные лампочки, показывающие, где я нахожусь и что я делаю. Нужно было разобраться в системе сигнализации.

Все тяжелые приборы и шкафы в лаборатории стояли на каменном фундаменте, не связанном с коричневым линолеумом, который покрывал полы. Когда ходишь по этому линолеуму, возникает такое ощущение, будто ступаешь по мягкому ковру. Несомненно, пол был устроен таким образом, что он слегка прогибался всякий раз, когда на него становился человек, и где-то замыкались электрические контакты. Контактов, вероятно, было несколько, потому что площадь всех комнат, и особенно спектрофотометрической, была велика, и вряд ли давление на пол в одном месте могло передаваться на всю поверхность.

Однажды я вооружился отверткой и стал ползать вдоль стен, приподнимая край линолеума. Скоро поиски увенчались успехом. Приподняв линолеум прямо у окна, я обнаружил, что к его обратной стороне прикреплена мелкая медная сетка, которая, наверное, представляла собой один общий электрод. Эта сетка свободно лежала на низких пружинистых скобках, между которыми к деревянным доскам были прикреплены небольшие медные пластинки. Стоило нажать на поверхность линолеума, как пружинистые скобки прогибались и сетка касалась одного или нескольких медных электродов. На диспетчерской доске телефонистки план моей лаборатории был утыкан электрическими лампочками. Она имела возможность постоянно следить за мной и за теми, кто заходит ко мне. Я понял, почему Пуассон просил, чтобы я пронес его через лабораторию. Ведь в противном случае телефонистка подняла бы тревогу!

Во всех комнатах лаборатории сигнализация была устроена по одному и тому же образцу. Однако то, что я разобрался в этой нехитрой электрической схеме, еще не решало вопрос о том, как я могу уйти из лаборатории незамеченным. Я, конечно, мог замкнуть где-нибудь несколько электродов и, таким образом, создать у надзирательницы впечатление, что сижу на месте. Но ведь она увидит, как я перемещаюсь по комнате, и сразу заинтересуется, откуда взялся второй человек. Ведь экран ей покажет, что в помещении не один, а два человека! И тут меня осенила мысль. Недолго думая, я растянулся на середине комнаты и медленно пополз на животе. Затем я несколько минут лежал неподвижно, ожидая, что из этого получится. И получилось именно то, чего я ожидал. Резко зазвонил телефон. Я ухмыльнулся про себя и продолжал лежать. Телефон позвонил еще несколько раз, а затем затрещал непрерывно. Я был уверен, что если бы я пролежал еще несколько минут, весь институт был бы поднят на ноги. Я резко поднялся и снял трубку.

— Куда вы девались? — услышал я знакомый голос.

— Девался? Никуда я не девался, — ответил я.

— Тогда скажите, какие трюки вы там у себя выделываете?

Помолчав секунду, я с напускным восхищением произнес:

— Знаете, мадам, ваша наблюдательность меня поражает. Я действительно сейчас выделывал трюки. Я влез на лабораторный стол и пытался снять с окна занавесь, на которой наросло несколько килограммов пыли. Если бы стол не был прикреплен к полу, я бы это сделал очень просто. А так мне пришлось…

— Довольно! — резко прервала меня она. — Завтра я пришлю к вам человека, который заменит вам занавеси.

Ну вот, теперь я мог передвигаться по лаборатории незаметно. Для этого нужно было не ходить, а ползать на животе. Это меня вполне устраивало.

Оставалось немногое. Нужно было сделать так, чтобы фрау Айнциг думала, что я в лаборатории, в то время как меня здесь не будет.

Исследовав свою кровать, я обнаружил электрический контакт в пружинной сетке. Когда я ложился, сетка прогибалась и касалась продольной металлической планки, изолированной от остального корпуса фарфоровыми перекладинами. Достаточно было соединить сетку и перекладину проволокой, и фрау Айнциг будет думать, что я сплю. Теперь, когда система сигнализации была разгадана, оставалось продумать детали будущего путешествия по тому пути, по которому когда-то пришел Пуассон.

Лежа в кровати, я должен буду замкнуть контакт под собой. Затем я должен буду перебраться на пол и проползти около десяти метров до трансформаторного ящика. Здесь мне придется выполнить сложное гимнастическое упражнение: вползти в ящик, не вставая на ноги.

Дверь ящика находилась на высоте около полуметра над полом, и дотянуться до нее из положения лежа было невозможно. Я долго думал над тем, как это сделать. Это был самый ответственный этап моего путешествия по комнате.

В течение нескольких дней я тщательно готовился к предстоящему походу. Замкнув проволокой сетку кровати с металлической планкой, я по ночам ползал по лаборатории, чтобы убедиться в надежности такого метода передвижения. И метод был надежным, потому что ни разу никаких сигналов тревоги не было. За это время я придумал, как незамеченным вползти в мнимую трансформаторную будку. Для этого нужно будет предварительно открыть дверь и перекинуть через нее веревочную петлю. Если ухватиться за петлю руками и упираться ногами в стоявший рядом массивный шкаф с химической посудой, то можно будет вползти в дверь, не вставая на ноги. В одну из ночей я проделал и это упражнение. Я с большим трудом оторвался от пола и влез в узкий проход. Оттуда пахнуло затхлым теплым воздухом, и ноги мои коснулись каменных ступенек. Затем я проделал обратную операцию: при помощи той же веревки и шкафа я снова опустился плашмя на линолеум и возвратился к своей кровати.

Итак, можно было отправляться.

Для похода я выбрал тихую безветренную ночь, когда луна была полной и освещала пустыню прозрачным спокойным светом. Я долго сидел у окна, вглядываясь в царившее вокруг лунное безмолвие. Серебристые песчаные дюны казались гладкими морскими волнами, застывшими на фотографическом снимке. В окнах южной лаборатории горел свет, светились окна в здании, где обитал Грабер. Точно в десять часов вечера все будет темно и там. Свет будет гореть только в одном окне, там, где дежурит фрау Айнциг. Я не знал, что даст мне это путешествие под землей, но желание раскрыть тайну было очень велико, и я решил не отступать от своего плана.

Наконец, огни стали гаснуть, и в десять вечера все погрузилось во мрак.

Тогда я снял телефонную трубку. Через секунду послышался голос фрау Айнциг.

— В чем дело, Мюрдаль?

— У меня к вам просьба. Меня что-то одолевает сон, и я не в состоянии закончить срочную работу. Я прошу вас разбудить меня завтра часов в шесть-семь.

— Хорошо, я вас разбужу, — ответила она.

— Спокойной ночи, фрау Айнциг.

— Спокойной ночи.

Через несколько секунд я лег в кровать. Я лежал, стараясь не двигаться, как бы боясь кого-то спугнуть.

«Пора», — прошептал я сам себе через полчаса.

Я пошарил у себя в карманах, проверяя, все ли на месте. Ключ от двери, электрический фонарь, коробка спичек… В другом кармане нож. В карман халата я спрятал кусок веревки на тот случай, если там, на противоположном конце подземного пути, мне придется проделывать такие же упражнения, как и здесь.

Просунув руку под матрац, я плотно привязал сетку к металлической перекладине.

Мне показалось, что путь от кровати до трансформаторного ящика я проделал очень быстро. Однако взгляд на светящийся циферблат моих часов показал, что лабораторию я прополз за двадцать минут. Было начало двенадцатого.

Когда я оказался внутри тесного тамбура, с меня градом катил пот. У двери я несколько секунд подождал, чтобы убедиться, прошел ли первый этап путешествия благополучно. Затем я опустился на несколько ступенек, прикрыл за собой дверь и включил фонарик.

Каменная лестница вела по наклонной галерее с бетонированными стенами и кончалась небольшой площадкой, откуда начиналась узкая горизонтальная труба. Я просунул в нее голову и осветил фонариком. Она казалась бесконечной. На расстоянии около пяти метров начинался ряд железных крючков, на которых лежали кабели и провода. По ним в лабораторию поступала электроэнергия, а также осуществлялась телефонная связь и сигнализация. Приглядевшись, я сразу отличил электрический кабель от телефонного. Телефонный был в голубой изоляции. А в толстом свинцовом кабеле, по-видимому, было множество тонких жил, которые под полом разветвлялись и присоединялись к медным контактам… Какая-то пара проводничков сейчас уносила в диспетчерскую ложный электрический сигнал о том, что я сплю. При этой мысли я улыбнулся.

Ползти было трудно, потому что железные крючки то и дело цеплялись за одежду. Приходилось останавливаться и проделывать сложные движения руками, чтобы отцепиться. Труба не была предназначена для того, чтобы совершать по ней путешествия.

Чем дальше я полз, тем все более спертым становился воздух, и, наконец, мне показалось, что он совсем исчез. Я остановился и несколько секунд лежал неподвижно, глотая широко раскрытым ртом горячую духоту. Затем я пополз дальше, делая остановки через каждые пять-десять метров.

По моим расчетам, труба шла прямо на восток. Если так, то мне предстояло проползти не менее одного километра — путь не малый. Но я не преодолел и половины пути, когда почувствовал, что силы меня оставляют. Перед глазами плыли разноцветные пятна, в ушах звенело, сердце стучало неравномерно: то как в лихорадке, то, казалось, останавливалось совсем.

«Не доползу. Нужно возвращаться…»

Вползая в трубу, я почему-то не подумал о том, что может возникнуть необходимость вернуться. Только теперь я понял, что сделать этого не смогу. Труба была узкой, и развернуться в ней было невозможно. Можно было пятиться назад. Я попробовал проползти так несколько метров и остановился. Сорочка задралась мне на голову, а металлические крючья прочно вцепились в одежду. Чтобы освободиться от них, пришлось снова ползти вперед.

Наконец я выбился из сил и замер в абсолютной темноте, где-то в середине узкой и душной бетонной трубы, под толстым слоем песка. «Но ведь Пуассон как-то прошел этот путь! Так в чем же дело? Вперед, только вперед».

Я зажег свет и опять пополз, останавливаясь только затем, чтобы отцепиться от очередного крючка.

От удушья и страшного напряжения я почти терял сознание, как вдруг на меня пахнуло, как мне показалось, свежим воздухом. Я остановился и, осветив стенки, увидел, что здесь от трубы ответвляется еще один канал. Это ответвление было несколько шире, и в него уходили все провода и кабели. Я догадался, что они ведут к Граберу.

«Ползти только прямо», — вспомнил я слова Пуассона.

Здесь я пролежал несколько минут и отдышался. Затем я посмотрел на часы, и у меня в груди похолодело: было два часа ночи. Если и дальше я буду двигаться с такой же скоростью, я не смогу вовремя вернуться обратно. Я выключил свет и, работая обеими руками, стал двигаться дальше.

Наконец, моя голова уткнулась во что-то твердое. Я зажег фонарик и увидел, что нахожусь на дне колодца, подобного тому, какой был под моей лабораторией. Вверх поднималась крутая каменная лестница…

Когда я вставлял ключ в замочную скважину, у меня было такое чувство, будто там, за дверью, уже стоят охранники Грабера, готовые меня схватить. Мне казалось, будто мое отсутствие обнаружено давным-давно и поднялась тревога. Но я делал все так, как задумал. Пусть будет, что будет. Я тихонько повернул ключ и открыл дверь.

Это было большое продолговатое помещение с широкими и низкими окнами. Лунный свет в них не попадал, и я сообразил, что они обращены на восток. Посреди комнаты возвышался силуэт сооружения, напоминающего печь древних алхимиков: на четырех тонких опорах коническая крыша с трубой, уходящей в потолок. У окон — широкие столбы, и на них я увидел горшки с растениями. Их листья и стебли четко выделялись на фоне серебристых окон.

Я долго стоял неподвижно у открытой двери и прислушивался. Ни единого шороха, ни единого вздоха или шелеста. Воздух был затхлым. Казалось, в этом помещении давно не было людей…

При свете фонаря я обнаружил, что пол был дощатым.

«Эту комнату не контролируют», — решил я.

Помещение походило на оранжерею. То, что возвышалось посредине, оказалось обыкновенной печкой, на которой стояли металлические чаны. Горшки на столах действительно были с растениями. Но даже в полутьме я понял, что это были необыкновенные растения. Их листья не были зелеными. При свете электрического фонаря они казались желтыми.

Я не удержался и, подойдя к одному из горшков, тронул растение рукой. Стебли и листья оказались жесткими, как грубая кожа. Они легко ломались. Под листьями одного из растений я заметил какие-то плоды, твердые и плотные, хотя по виду они напоминали помидоры. Я вытащил из кармана нож, перерезал стебель и спрятал трофей в карман.

Часы показывали пятнадцать минут четвертого, когда я подошел к двери в правом углу оранжереи. Она оказалась приоткрытой. Я не сразу сообразил, где нахожусь, когда вышел наружу. Здание стояло в углу обширного сада, огороженного высокими стенами. Они расходились под прямым углом и скрывались за стволами деревьев. Я узнал эти деревья: пальмы, те самые, которые я всегда видел, выходя из лаборатории.

Никаких сомнений, это был оазис алых пальм. Однако теперь он больше походил на огромное кладбище. На высоких обнесенных камнем грядках росли какие-то кустарники. Начался предутренний ветерок, он крепчал с каждой минутой, но листья растений были совершенно неподвижны.

Это безмолвное песчаное поле с безжизненной растительностью казалось в лучах заходящей луны призрачным и неестественным. Здесь не было ощущения свежести, не было запаха зелени и цветов. Я несколько раз касался руками листьев и стеблей и всегда отдергивал руку, потому что они, жесткие и твердые, создавали ощущение высохших трупов.

Я шел по злому удивительному саду как зачарованный, забыв о трудном пути, который я проделал, не думая, как я буду возвращаться обратно. Я терялся в догадках, пытаясь понять, как и для чего был создан этот страшный, противоестественный растительный мир. Меня вдруг охватило гнетущее чувство. Мертвый сад в пустыне, высокие, могилоподобные грядки, далекие силуэты пальм, глубокий песок и легкий шорох в неподвижной листве создавали впечатление, как будто я попал в потусторонний мир, в загробный мир растений…

Луна спустилась над горизонтом и почти касалась ограды, отделявшей оазис от остального мира. Я решил, что пора возвращаться. Когда я вошел в глубокую тень, отбрасываемую оградой, послышались звуки, напоминавшие далекие выстрелы. Они доносились откуда-то слева. Я прислушался. Действительно, несколько одиночных далеких выстрелов, а затем — «та-та-та-та-та», как будто пулеметная очередь…

Держась все время в тени, я почти вплотную подошел к тому месту, где стена под прямым углом уходила на восток. Выстрелы и пулеметные очереди теперь стали явственно слышны, и я остановился, раздумывая над тем, что происходит там, за стеной. Я медленно побрел вдоль нее, мучимый любопытством, и вдруг натолкнулся на калитку. Она оказалась запертой. Снова в ночной тишине я услышал «та-та-та-та-та» и вслед за этим далекий, напоминающий плач ребенка голос… «Неужели за стеной расстреливают?» — подумал я. Выстрелы умолкли и, сколько я ни ждал, больше не повторялись.

Не знаю, как долго я простоял возле калитки, как вдруг она заскрипела, и я инстинктивно сделал огромный прыжок в сторону и спрятался за низеньким ветвистым деревом.

Я не видел, как отворилась дверь, потому что тень в углу была очень глубокой, а луна еще ниже опустилась над горизонтом. Я напряженно всматривался в темноту и долго ничего не мог увидеть. Только через несколько томительных минут я заметил, как вдоль стены по направлению к оранжерее очень медленно двигалось что-то серое. Это был человек. Вернее, я догадывался, что это человек. Серый силуэт двигался странными рывками, тяжело ступая по глубокому песку.

Я стоял в своем укрытии, боясь пошевелиться, провожая глазами серую тень. Кто это такой? Что он делал там за стеной в этот час? Почему так медленно идет? Затем в моей голове, как молния, пронеслась мысль: «Он идет к оранжерее! Все пути возвращения сейчас окажутся отрезанными!»

Спотыкаясь о какие-то тяжелые и твердые, как камень, плоды, я быстро пошел через грядки, двигаясь параллельно каменной ограде. Вскоре серая тень оказалась далеко позади, а я стоял у двери оранжереи.

Отсюда я разглядел, что медлительный человек толкал перед собой огромную садовую тачку. Был слышен едва заметный скрип ее единственного колеса.

Я решительно вошел в оранжерею и направился к двери. Здесь стало совершенно темно, и я вынужден был несколько раз включать электрический фонарик. В тот момент, когда я опускался вниз, стало слышно, как под тяжестью грузных шагов зашуршал песок за окнами. Тогда я закрыл за собой дверь и бесшумно повернул ключ.

Обратный путь по трубе показался мне гораздо короче.

7. Роберт Фернан

Однажды рано утром доктор Шварц привел ко мне человека, которого я раньше никогда не видел. Это был уже немолодой высокий широкоплечий мужчина с копной черных курчавых волос на голове.

— Знакомьтесь. Это господин Фернан, наш биохимик, — объявил Шварц.

Фернан глядел на меня сощуренными глазами и слегка улыбался.

— Добрый день, — сказал я.

— Добрый день, — ответил он по-французски с едва уловимым иностранным акцентом.

— Доктор Фернан будет выполнять функции, которые раньше выполнял Морис Пуассон, — сказал Шварц. — Я надеюсь, что вы подружитесь.

Он кивнул мне и вышел. Фернан поставил на мой рабочий стол штатив с пробирками, наполненными знакомыми мне мутными растворами, и начал молча обходить лабораторию. Он остановился у приборов, низко наклоняясь над ними. Я следил за его движениями, стараясь угадать, кто он и что из себя представляет. Мне почему-то казалось, что он не француз. Чтобы не выдать любопытства, я принялся сортировать пробирки, а он все расхаживал по комнате, заложив руки за спину и ни к чему не прикасаясь. Он только смотрел.

— Анализы нужны полные или только спектральный? — спросил я безразличным тоном.

— А как у вас положено? — спросил он и подошел к моему столу.

— В зависимости от того, что требуется. Я не знаю, что вам нужно.

Он задумался, затем ответил:

— Сделайте для начала полный анализ.

Я кивнул и принялся за препарат номер один.

— Вы не возражаете, если я понаблюдаю, как вы работаете? — спросил он.

— Если вам нравится, пожалуйста, — ответил я без всякого энтузиазма. Про себя я решил, что этого Фернана приставили ко мне соглядатаем.

Я прошел в препараторскую, отфильтровал раствор и положил листок бумаги с осадком сушиться на электрическую печку. Раствор я перелил в кварцевую кювету и вернулся к спектрографу. Фернан неотступно следовал за мной. Это начало меня раздражать.

— Сейчас я буду экспонировать спектр, и вы можете отдохнуть, — сказал я по-немецки, стараясь произнести фразу как можно более едко.

— Спасибо, — ответил он мне на чистейшем немецком языке.

«Так и есть. Немец», — решил я.

Загудел трансформатор водородной лампы. Я установил кювету в держатель и сел рядом со спектрографом. Фернан уселся за стол. Несколько минут мы молчали.

— А вы не боитесь обжечь лицо ультрафиолетом? — спросил я.

Он покачал головой.

— Я уже привык. На мое лицо ультрафиолетовые лучи не действуют.

Я смотрел на его лицо. Для немца оно было слишком смуглым. Это меня немного смутило.

— А вы здесь уже давно? — осведомился он.

— Да, давно, — ответил я и отвернулся.

— Вы из Франции?

— Да.

— Вам здесь нравится?

Я поднял на него удивленные глаза.

— А это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Извините, — засмеялся Фернан. — Это, конечно, праздное любопытство… Извините, — повторил он.

После этого он больше не ходил за мной по пятам. Он облокотился о стол, закрыл глаза и, казалось, погрузился в свои мысли. Когда я принялся за третью пробирку, он вдруг встал и, ни слова не говоря, вышел из помещения. Через окно я видел, как он обогнул мой барак и, широко шагая по песку, отправился в южную лабораторию. На полпути его остановил часовой, и он предъявил ему пропуск. Часовой козырнул и отошел в сторону.

«Важная птица. Разгуливает, где ему вздумается».

Вернулся он только к вечеру. Вид у него был немного встревоженный и усталый.

— У вас все готово? — спросил он.

— Давно. Вот здесь, на банках, все написано.

Несколько секунд он молча рассматривал мои записи, а затем поднял на меня свои близорукие глаза.

— По-моему, бессмысленная работа, — сказал он как-то неопределенно.

— Не знаю. Доктору Граберу и доктору Шварцу виднее.

Фернан пожал плечами.

— Я совершенно не понимаю, для чего нужно вполне благопристойных кроликов превращать в каменных, кому вместо хороших сочных помидоров и бананов нужны каменные помидоры и бананы?

Я насторожился и пристально взглянул на него. За все время моего пребывания здесь со мной никто так откровенно не говорил о делах, происходящих в институте Грабера. Может быть, это провокация? Может быть, немцы заподозрили, что я уже слишком много знаю, и просто хотят выяснить, как много мне известно? Я плотно сжал губы и ничего не ответил.

— Ну, хорошо. Спокойной ночи, — сказал Фернан и ушел.

В течение нескольких дней он не появлялся. За это время произошло событие, которому суждено было стать решающим во всей этой истории.

Как-то вечером после работы я позвонил фрау Айнциг, чтобы сверить часы. Она сняла трубку и, произнося знакомое мне «алло», вдруг перестала со мной говорить. Вместо ее голоса я вдруг услышал сразу несколько голосов. Разговор был не очень внятный, торопливый, но очень скоро смысл его дошел до моего сознания. Кто-то сообщал фрау Айнциг, что получена радиограмма о прибытии в институт крупного начальства. В связи с этим что-то нужно было сделать, с чем-то поторопиться, за кем-то послать. Дата прибытия точно не установлена. Айнциг повесила трубку, и я больше ничего не услышал.

На следующее утро на территории института началась беготня. Я видел, как Шварц несколько раз торопливо прошел из своей лаборатории в южную и обратно, как из южной лаборатории пробежали трусцой в здание Грабера несколько человек в белых халатах, как вдоль восточной ограды взад и вперед метались местные рабочие.

В этот день обо мне забыли.

Однако вскоре после обеда в моем помещении появился Фернан. С первого же взгляда было ясно, что он очень взволнован, и я даже не удивился тому, что он не принес никаких препаратов для анализа.

— Чем могу служить? — спросил я насмешливо, понимая, что немцы переполошились из-за приезда начальства.

Фернан виновато улыбнулся и как-то очень просто сказал:

— Ух, забегался. Решил у вас отдохнуть…

— Отдохнуть?

— Да. Вы не возражаете, если я у вас посижу несколько минут?

Я пожал плечами и показал на стул. Он сел и проговорил:

— Прошу вас, если придет доктор Шварц, рассказывайте мне что-нибудь о своей работе. Это будет выглядеть так, будто я пришел к вам по делу.

Я внимательно посмотрел ему в глаза. Все это начинало меня злить. Я спросил:

— Вы, наверное, думаете, что я безнадежный идиот и не понимаю, что значит вся эта комедия?

— Комедия? — он даже привстал. — По-моему, это не комедия. Может быть, для вас, но не для меня…

— Господин Фернан. Давайте договоримся: если вам поручили за мной следить, то делайте это как-нибудь поумнее…

Он опустил голову, потер рукой лоб и тихонько засмеялся.

— Черт возьми! А ведь верно, какое право я имею на ваше доверие? Никакого…

Мне показалось странным, что он так говорит. Вел он себя очень непосредственно.

Подумав, он вдруг заговорил снова:

— Хорошо. Давайте будем откровенны. Другого выхода у меня нет. Только ответьте мне на один-единственный вопрос. Он может вам показаться странным. Но для меня это важно. Согласны?

— Смотря какой вопрос, — настороженно сказал я.

— Вы любите Францию?

Пока я думал, он смотрел на меня широко раскрытыми черными глазами. Я внезапно почувствовал, что передо мной не тот человек, за которого я его принимал.

— Если это так важно, я могу ответить. Да.

— Я вам верю. Слушайте, — он перешел на шепот. — Я не Фернан, и мне грозит опасность…

— Кто же вы тогда? — прошептал я.

— Вы это узнаете в свое время. Но я не немец. И не француз.

— Пойдемте в рентгеновский кабинет. Там можно запереться и поговорить, чтобы нас никто не услышал, — прервал я его.

Мы прошли в рентгеновскую лабораторию, и я включил установку. В комнате стало шумно. Фернан наклонился ко мне и сказал:

— Я приехал сюда по документам некоего Роберта Фернана из Мюнхенского исследовательского центра. После войны этого Фернана приговорили к пожизненной каторге за медицинские и биологические опыты над военнопленными. Однако с помощью своих западных коллег он вскоре оказался на свободе и занял важное положение медицинского советника при нынешнем правительстве…

— Да, ну, а вы…

— Я недаром спросил, любите ли вы свою родину. Дело в том, что моя родина здесь…

— Здесь? В Африке?

— Да, здесь, на этой самой земле. Нас давно уже тревожит то, что тут окопались немцы. С этим пора кончать.

Последние слова Фернан произнес решительно, как призыв. Мне вдруг стало стыдно за то, что я европеец.

— Постойте, одну секунду, Фернан, или как вас… Но ведь, насколько я знаю, Грабер ведет лишь научные исследования.

— Научные? — Он резко наклонился к самому моему лицу. — Роберт Фернан проводил над людьми тоже так называемые научные исследования. Он замораживал их живыми, он вливал им в вены растворы солей свинца, чтобы получить уникальные рентгеновские снимки, он…

— Неужели и Грабер? — в ужасе воскликнул я.

— H-не знаю, не знаю… Собственно, я здесь для того, чтобы все узнать. В нашем народе ходят кое-какие слухи…

— Какие?

— Не буду их повторять. Нужно точно проверить.

— Чем я могу вам помочь? — спросил я, взяв его за руку.

Мысль об античеловеческом характере работы института Грабера приходила мне в голову очень часто, но я гнал ее от себя, не веря, что в наше время наука может заниматься чем-то мерзким и преступным. Теперь, когда эту мысль Фернан выразил четко и ясно, я вдруг понял, что обязательно стану его помощником, если не хочу стать соучастником преступления.

— Чем я могу быть для вас полезным? — снова спросил я.

— Хорошо, слушайте, — прошептал он. — Скоро для инспектирования института Грабера приедет группа военных. Кроме военных, там будут представители двух исследовательских фирм: американской «Уестерн биокемикал сервис» и немецкой «Хемише Централь». Собственно, это одна и та же фирма. Свою деятельность у нас они начали с того, что стали ввозить мыло и леденцы. И то и другое появлялось в одной и той же упаковке, но с надписями то на английском, то на немецком языках. Так вот, представители этих двух фирм приедут осматривать и одновременно показывать генералам свое, так сказать, африканское хозяйство, знакомиться с успехами и достижениями доктора Грабера. Нужно попасть на испытания.

— Какие испытания?

— Грабер будет демонстрировать результаты своей работы.

— Где?

— Наверное, в парке, за стеной.

— Так что же нужно сделать?

— Нужно, чтобы на испытания попали вы.

— Я?? Вы смеетесь! Они меня из этого барака выпускают три раза в день на прогулку: пятьдесят шагов вправо от двери и пятьдесят влево. Вы же знаете, что территория просматривается часовыми.

— Да, — он тяжело вздохнул, — я знаю. И тем не менее это нужно сделать.

Я вспомнил о своем путешествии под землей в оазис алых пальм, и у меня шевельнулась смутная надежда.

— Ну, допустим, я что-нибудь придумаю. Может быть, свершится чудо, и мне удастся попасть на эти испытания, хотя я даже не знаю, где они будут. Ну, а вы? Ведь вам нужно скрыться. Вам нужно бежать. Если приедут представители фирмы и увидят, что вы не Фернан…

Он медленно покачал головой.

— Я не могу бежать. Я должен не попадаться им на глаза. Даже если меня и потребуют, хотя я надеюсь, что во мне никакой нужды не будет.

Мы долго молчали. Затем я спросил:

— Вы, кажется, довольно свободно перемещаетесь по территории?

— Да. Относительно.

— Куда вам разрешается ходить?

— Всюду, за исключением резиденции Грабера и этого странного парка за стеной.

— Вы имеете в виду оазис алых пальм?

— Алых? Почему алых? Эти пальмы грязно-песочного цвета.

Я засмеялся.

— Это я придумал название. В день моего приезда они были окрашены лучами заходящего солнца в ярко-красный цвет.

— За ограду я доступа не имею, хотя моя лаборатория примыкает к стене, за которой находится оазис.

Я удивился. Неужели Пуассон не имел прямого доступа в оранжерею, в которой я побывал? Впрочем…

— Слушайте, — сказал я. — Есть план. Вы можете попасть в сад. Но учтите, постройка за стеной обитаема, и я не знаю, кто там живет. За время, оставшееся до приезда военных, вы должны хорошенько все разведать. Если вам удастся выяснить, где будут демонстрироваться достижения Грабера, я попытаюсь что-нибудь сделать.

— А как я смогу попасть в оазис?

Я выключил рентгеновский аппарат, и мы вышли в лабораторию.

— Кстати, как ваше настоящее имя? — спросил я.

— Называйте меня пока Фернаном, — ответил он, улыбаясь.

Я устыдился своей наивности.

Мы подошли к висевшему на стене ящику, на крышке которого был изображен череп и две кости, перечеркнутые красной молнией.

— У вас в лаборатории это есть? — спросил я.

Он кивнул головой.

Я подошел к спектрографу, вытащил из-под рельса ключ, открыл ящик. Фернан заглянул внутрь и легонько свистнул.

— Ясно? — спросил я.

Он кивнул головой.

— Только учтите вот что.

Я запер дверь, подвел его к стене и поднял край линолеума. И показал ему металлические контакты.

— Это я знаю, — прошептал он. — Это во всех помещениях, где работают иностранцы.

— Но ведь Пуассон…

— Когда Пуассон бежал, он где-то повредил сигнализацию. С моим приездом ее решили не восстанавливать.

— Откуда вы все это знаете? — удивился я.

— У нас здесь есть еще один друг…

— Кто?

— После. А сейчас дайте мне ключ.

Я передал ему ключ, и он крепко пожал мою руку.

— Итак, если вы хотите, чтобы я вам помог, узнайте обо всем как можно больше. Окончательный план действий мы разработаем накануне испытаний.

— До свидания.

— До свидания, господин Фернан.

Через день после моего разговора с Фернаном мне перестали приносить пищу. Ни утром, ни днем, ни вечером не появился араб с термосами, и я, совершенно изголодавшийся, позвонил фрау Айнциг. Ответа долго не было, а когда она взяла трубку, то заговорила со мной резким раздражительным тоном. Она опередила мой вопрос.

— Не умрете, Мюрдаль! Мы все в таком положении. Мне есть хочется не меньше, чем вам. Ждите.

Вместо ужина я вышел на свою «прогулку», раздумывая над тем, почему вдруг институт Грабера оказался без еды. Я хотел было войти в барак Шварца, чтобы поговорить с доктором о таком неожиданном повороте дел, как вдруг дверь открылась и из дома выбежал Джованни Сакко, итальянец-синтетик.

— Синьор! — окликнул я его. — Вы тоже голодаете?

Сакко оглянулся по сторонам и сделал мне едва заметный знак подойти поближе.

— Голод это еще полбеды. Скоро нам придется умирать от жажды…

— Почему? Разве перестали возить воду?

Он криво улыбнулся.

— В том-то и дело, что нет. С водой все в порядке. Но только пить ее…

— Что?

Джованни пожал плечами. Затем он заговорил быстро-быстро, путая французские и итальянские слова.

— Все дело в воде… Мне так кажется… Эти арабы давно ее не пьют… Иначе зачем бы они отсюда бежали… А теперь здесь нет ни одного туземца… Все проклинают воду… Все дело в ней…

Я в недоумении смотрел на итальянца. Вдруг его лицо перекосилось, и он, круто повернувшись, скрылся за дверью. Я повернулся на звук шагов. Ко мне шел доктор Шварц.

— Разве вам не сообщили, что прогулки отменены? — бросил он мне.

— Нет. А почему?

— Не задавайте вопросов и марш к себе, — скомандовал он.

Я возмутился.

— Послушайте, доктор! Я, кажется, не ваш соотечественник и не солдат, и вы не имеете права отдавать мне приказания.

Шварц презрительно улыбнулся.

— У меня, к сожалению, нет времени сейчас объяснять вам, каким правом вы пользуетесь. Делайте то, что вам приказано. Пока что мы здесь командуем.

На слове «мы» он сделал выразительное ударение.

— Надолго ли? — не выдержав, съязвил я.

— Об этом как-нибудь в другой раз. Марш в свой барак.

В лаборатории я много думал о том, что мне успел сказать Джованни. Часов в десять вечера открылась дверь, и в ней появился Фернан, улыбающийся, с большим пакетом в руках.

— Еще живы? — спросил он весело и подмигнул мне.

— Еле-еле. Съел последнюю корку хлеба.

— Вот, насыщайтесь. Мне поручили принести вам сухой паек. Горячая пища будет не скоро.

Он положил сверток на стол, а сам зашагал по лаборатории, тихонько насвистывая популярную песенку.

Я с жадностью накинулся на сухие галеты и копченую колбасу. Проглотив несколько кусков, я спросил:

— Чему вы так радуетесь?

— Как чему? Тому, что началось!

— Что началось?

— То, что рано или поздно должно было начаться. Рабочие Грабера разбежались. Нет ни поваров, ни прислуги, ни носильщиков, ни истопников. Ушли все шофера, кроме немца-водовоза. Хозяйству профессора местные жители объявили бойкот. Началась забастовка!

— С чего это вдруг?

Фернан подошел ко мне совсем близко и, сощурив глаза, сказал:

— Шварц уверял меня, что все дело в суеверии. Но я знаю, что это не так.

Я перестал жевать и уставился на него. Он присел на краешек стула и закурил.

— Говорят, среди местных арабов разнесся слух, что живущие за этой стеной европейцы ниспосланы на землю самим дьяволом! Жить и работать вместе с белыми людьми за стеной все равно, что поносить аллаха. Вот они и ушли.

— Это вам рассказал Шварц?

Фернан кивнул головой.

— Врет. Не верьте ни единому слову.

— А я и не верю.

— Между прочим, только что итальянец Сакко из барака доктора Шварца намекнул мне что-то насчет воды. Знаете, был такой случай. Когда я ехал сюда через пустыню, я предложил своему шоферу стакан воды. Он отказался, да еще с таким темпераментом!

Фернан задумался.

— Вода или не вода, а здесь что-то неладное. Все выяснится тогда, когда вы побываете на испытаниях.

— Вы не отказались от этой идеи?

— Наоборот. Я пришел к вам, чтобы уточнить наш план. Давайте думать, как вам пробраться на испытания.

Я улыбнулся. Этот человек говорил со мной так, как будто находился в этом институте по крайней мере столько же времени, сколько и я. А ведь он жил здесь всего несколько дней!

— Я вас слушаю.

— Так вот, я вчера днем побывал в вашем оазисе алых пальм. Вы знаете, что это такое?

Я кивнул головой.

— Вы там тоже были?

— Был.

— Прекрасно. Тогда вам легче будет объяснить. Вход в оазис лежит через кухню…

— Какую кухню??

— Ту, посреди которой стоит печь, огромная печь, — удивленно пояснил Фернан.

— А почему вы думаете, что это кухня?

— Потому что я сам видел, как какой-то неуклюжий, широкоплечий верзила варил в котлах еду и затем увозил котлы за изгородь справа. Это шагов пятьдесят от кухни.

— А я кухню принял за оранжерею! — признался я смущенно.

— Она немного напоминает оранжерею. Там действительно расставлены кадки и горшки с окаменевшими растениями, но основное назначение этого помещения — кухня.

— И вы видели, как там варится и жарится пища? — засмеялся я.

— Представьте себе, да. Повар, или, как его, какое-то неуклюжее глухое и немое существо. Мне было не очень трудно, приоткрыв дверь трансформаторного ящика, следить, как и что он делает. Я видел, как он готовил мясное блюдо. Он рубил кривым стальным палашом тушу не то свиньи, не то барана, вымоченного в чане с густой черной жидкостью. Когда его варево закипело, помещение наполнилось таким смрадом, что мне пришлось закрыть дверь и спуститься на несколько ступеней вниз…

Мы замолчали. Фернан прочитал в моих глазах вопрос и ответил на него легким пожатием плеч. Действительно, разве можно было сказать, для кого готовилась еда?

— Когда повар, нагруженный котлами, покинул помещение, я вышел из своего укрытия. Теперь мне ясно, как проникнуть на испытательный полигон, туда, где находятся главные объекты опытов Грабера.

— Как?

— Шагах в тридцати от ворот растет пальма, прямо у стены. Ее крона поднимается высоко над проволочными заграждениями, а ветки простираются на запретную территорию. Нужно влезть на эту пальму и спрыгнуть вниз…

— Ограда имеет высоту около семи метров. Крона достигает высоты около десяти метров. Не кажется ли вам такой метод проникновения несколько рискованным?

Фернан улыбнулся.

— Нет, не кажется, если учесть, что песок здесь глубокий и мягкий. Нужно только суметь спружинить ногами и сразу упасть на бок. Вы когда-нибудь прыгали с парашютом?

Я покачал головой.

— Нет. Но это неважно. Я сделаю так, как вы предлагаете.

— Другого пути нет.

— Значит, будем действовать по-вашему.

— Теперь самое главное. Я уверен, что в день приезда военных вас никто тревожить не будет. Не думаю, чтобы эти солдафоны интересовались, как вы выполняете свои спектральные и рентгеновские анализы. Их, конечно, будет интересовать главный результат исследований Грабера.

— Какой?

— Не знаю. Это вы должны увидеть собственными глазами. Так вот, в день приезда начальника Грабера вы должны сидеть возле окна и смотреть в сторону моей лаборатории.

Фернан взял меня за руку и подвел к окну.

— Там, на самом крайнем окне, я поставлю тигель и зажгу в нем кусок бумаги. Как только вы увидите пламя, спускайтесь в ящик и что есть мочи ползите по трубе к алым пальмам. Я вас встречу в тамбуре под кухней.

Я спросил:

— А откуда вам будет известно, что мне пора?

— Из моей лаборатории лучше видно, что будет делать Грабер. Я буду знать, когда он начнет приготовления на испытательном участке для приема высоких гостей.

На другой день рано утром мне позвонила Айнциг.

— Прошу вас, Мюрдаль, сегодня никого звонками не тревожить.

— Почему? — удивленно спросил я. — Разве сегодня воскресенье?

— Не задавайте глупых вопросов. Таково распоряжение.

Она повесила трубку.

Значит, время действовать наступило. Только бы не проглядеть сигнала.

Около десяти часов я увидел в окне Фернана ярко-оранжевое пламя. Оно появилось на несколько секунд и тут же исчезло. Я решительно пересек комнату. Возле бетонной тумбы спектрографа я поднял линолеум и положил под него кусок жести. После этого я лег плашмя на пол и стал ждать. Это продолжалось минут пять. Звонка не было. Значит, сигнализация замкнута надежно.

Как и прежде, я подполз к металлическому ящику с изображением черепа и влез в подземелье. На этот раз я проделал весь путь до оазиса значительно быстрее, чем раньше. Теперь я хорошо знал, как нужно ползти, чтобы одежда не цеплялась за кабельные крючки. Я дышал глубоко и ритмично. Вскоре впереди заблестел огонек. В конце пути меня ждал Фернан.

— Поднимайтесь. Здесь можно встать на ноги, — тихо сказал он.

Он помог мне, и мы несколько секунд молчали.

— Пока все идет хорошо, — прошептал он. — Минут десять назад вся компания во главе с доктором Грабером отправилась на испытательный участок. В оранжерее никого нет. Так что идите туда. Когда вы окажетесь в саду, старайтесь идти за первым рядом грядок. Там растут какие-то кустарники, и в случае необходимости за ними можно будет спрятаться. Ну, а что касается ваших действий на испытательном участке, то это зависит от вас. Что и как там расположено, я не знаю…

— Хорошо. Что я должен делать?

— Смотреть. Только смотреть. Если вам все станет ясно, ищите путь к отступлению.

Он крепко пожал мне руку и легонько толкнул в плечо.

— Пора, — сказал он. — Плохо, что смотр они затеяли днем.

— Да. Ночью было бы проще.

— Кстати, имейте в виду, что сегодня должно произойти еще одно важное событие. Оно вам на пользу…

— Событие? Какое?

— Об этом потом. Итак, вперед.

Фернан осветил крутую лестницу в оранжерею, а когда я приоткрыл дверь, он выключил свет и, пригнувшись, скользнул в углубление справа.

В оранжерее я несколько минут стоял ослепленный. Затем, когда глаза привыкли к яркому свету, я увидел, что на столах, и вдоль окон, и рядом с огромной печкой стояли кадки с растениями, листья которых имели бледно-желтый цвет. По форме листьев я сразу узнал лимоны, банановую пальму, кусты помидоров. Плоды имели грязно-серый оттенок. Солнце стояло высоко, и эта фантастическая оранжерея была залита пыльным светом. В дальнем углу находились баки с отвратительной бурой жидкостью. Песок в кадках был влажным, по краям виднелись пятна какого-то белого налета. Очевидно, растения поливали не обычной водой, а каким-то раствором.

Я вышел в сад и перебежал за первый ряд прямоугольных «могил».

Оазис был огорожен, как и вся территория института, высокой глиняной стеной. Справа от кухни стена была много выше, и в углу, где она упиралась в западную ограду, виднелись небольшие ворота.

Я направился к этим воротам, временами оглядываясь по сторонам. Кругом царило безмолвие, такое, какого никогда не бывает в настоящем саду с зелеными растениями и деревьями. Солнце пекло беспощадно.

Обходя одну из песчаных «могил», усаженных бледно-желтыми кустами, я заметил, что над грядками торчат металлические трубы, изъеденные ржавчиной. Видимо, с их помощью поливали всю эту странную растительность.

Чем?

Я просунул палец в трубу, извлек каплю мутной жидкости и осторожно попробовал на язык. Рот обожгло чем-то горьким и жгучим.

«Щелочь! Концентрированная щелочь! Наверное, едкий калий», — подумал я, сплевывая горько-соленую слюну.

Я уже приготовился перебежать следующий промежуток между грядками, когда из-за ворот послышались голоса. Кто-то громко разговаривал, и разговор иногда прерывался взрывами смеха. Я устремился к пальме у стены и спрятался за ее ствол. Через минуту калитка отворилась, и в сад вошло семь человек.

Во главе компании выступал небольшого роста мужчина с непокрытой головой, в белых брюках и легкой рубашке с широко распахнутым воротом. Рядом с ним шагал высокий человек в офицерской форме, в котором я сразу узнал доктора Шварца. Затем я увидел женщину в очках, в широкополой шляпе и еще четверых: двое из них были в американской военной форме и двое в штатском.

Мужчина с непокрытой головой был, несомненно, доктор. Грабер. Я об этом сразу догадался. Он уверенно шагал между грядок и по-английски давал объяснения своим спутникам.

— Вот этим мы их и кормим. Ситуация получается сложная. Оказывается, мало переделать их. Нужно переделать всю природу: растения, животных, все! Для их питания! Диета должна соответствовать новой биохимической организации.

Один из офицеров нагнулся над грядкой, сорвал огурец и попытался откусить.

— Черт возьми, ведь он горький! И твердый, как подметка! — закричал он, отплевываясь.

Снова взрыв смеха.

— Конечно. Но это как раз то, что им нужно. Если их посадить на обычную диету, их сразу придется отправить в музей.

— И долго вам пришлось разводить это хозяйство? — спросил американский полковник.

— Да. Почти пять лет. К моему удивлению, после введения катализатора в корневую систему, пальмы превратились в кремнийорганические всего за два года. Нам пришлось повозиться с их подкормкой. Теперь они дают очень хорошие кокосовые орехи и бананы. Мы сервируем их на десерт.

Все опять засмеялись.

— Вот там помещается кухня. Одного из них мы сделали поваром, и он справляется со своей задачей блестяще. По совместительству он исполняет обязанности еще и садовника и огородника.

— Они что же — все вегетарианцы? Или вы иногда кормите их и каменным мясом, или как оно там, по-вашему, называется?..

— Да, они получают силикатные белки. Для этого мы держим кроликов, овец, кое-какую птицу… Правда, с этим материалом возни очень много. Каждую особь приходится переделывать отдельно… Если мне удастся решить проблему кремнийнуклеиновых кислот…

— Ну что ж, ясно, господин Грабер, — сказал американский полковник. — Пойдемте обратно. Там, видимо, все уже готово. Значит, решение проблемы наследственности упирается в кремнийнуклеиновые кислоты, которые пока что не получаются, так?

Все скрылись за стеной, и я не расслышал продолжения разговора. Я был основательно встревожен, но еще не очень хорошо себе представлял, что меня встревожило.

Когда голоса стихли, я обхватил ствол пальмы руками и стал медленно карабкаться вверх. Дерево было покрыто толстым слоем каменистой коры, о которую было легко опираться ногами. С каждой секундой я поднимался все выше и выше, пока не оказался на уровне стены. По стене проходили два ряда колючей проволоки. Наконец я добрался до кроны. Жесткие листья царапали лицо.

За стеной стояли два строения, похожие не то на гаражи, не то на ангары. В большой ангар вошли все, кроме Грабера. Он повернул назад и скрылся в малом ангаре. Вскоре оттуда медленной, грузной походкой потянулись какие-то люди. Они шли гуськом, друг за другом, едва передвигая ноги. У них был очень странный вид. Их плечи были непомерно широкими, шли они с низко опущенными головами. Создавалось такое впечатление, будто эти люди высечены из тяжелого камня. Сбоку шеренги шагал Грабер с длинной тростью и попеременно тыкал ею то в одного, то в другого. Иногда он выкрикивал какие-то гортанные слова, но странные люди не обращали на него внимания. Они шли и шли, скрываясь за широкой дверью большого ангара. Их было человек пятнадцать, все в светлых штанах, без рубах, оголенные до пояса.

Увидев это шествие, я вдруг все понял. У меня дыхание захватило от ярости. Забыв об опасности, по жесткой, как металл, пальмовой ветке я прополз над стеной и спрыгнул вниз на глубокий мягкий песок.

Несколько секунд я лежал неподвижно, затем ползком пробрался к входу в большой ангар. Помещение было освещено только небольшими окнами под самой крышей, и после яркого солнечного света я в первую минуту ничего не видел. Были слышны гулкие голоса, затем я разглядел кучу каких-то ящиков и спрятался за ними.

— Первое испытание не такое уж и показательное, — громко говорил Грабер. — Прошу вас, мистер Улбри, возьмите этот металлический прут и изо всех сил бейте любого из них.

Странные люди стояли в одну шеренгу перед небольшим бассейном посредине ангара. Их лица были бесцветны, бессмысленны. Это были не люди, а грузные мумии, созданные бесчеловечным гением доктора Грабера. Но я еще не понимал, для чего был поставлен этот чудовищный по жестокости эксперимент.

— Прямо так и бить? — удивился Улбри, взвешивая в руке тяжелую металлическую палку.

— Конечно. Представьте себе, что перед вами обыкновенное деревянное бревно. Давайте, я вам покажу.

Грабер взял у мистера Улбри прут, подошел к шеренге, замахнулся и ударил одного из людей по плечу. До боли в глазах я сжал веки. Послышался сухой стук, как будто бы удар пришелся не по человеческому телу, а по чему-то очень тяжелому…

— Теперь дайте попробую я.

Послышалось несколько ударов. Я приоткрыл глаза и увидел, как гости по очереди брали железный прут и били по неподвижно стоявшим людям-статуям.

— А вот этот застонал! — воскликнул один штатский.

— У него еще не полностью произошло замещение углерода на кремний, — объяснил Грабер. — Через неделю он будет, как все.

Когда избиение окончилось и гости вволю наговорились, выражая свое восхищение достижениями доктора Грабера, началась вторая серия испытаний.

— Физиологические процессы в их организме крайне замедленны, — объяснял Грабер. — Для них нормальная температура окружающей среды — это что-нибудь около шестидесяти градусов выше нуля. Если температура ниже, им холодно. Жару они начинают чувствовать при трехсот пятидесяти градусах. Здесь у нас бассейн с нагретым раствором едкого калия. Какая сейчас температура, фрау Айнциг?

— Двести семнадцать градусов, — ответила женщина в шляпе.

«Так вот она, фрау Айнциг», — подумал я.

— Во время действительных военных операций с применением радиоактивного оружия это незаменимые солдаты, — продолжал комментировать доктор Грабер. — Мы проверили их на выносливость в поле мощного радиоактивного излучения и обнаружили, что они совершенно не чувствительны к дозе облучения свыше тысячи рентген в час. Представляете, что это значит! После атомной бомбардировки кто-то должен занимать территорию противника. Иначе война лишена всякого смысла. Вот они-то, пулеустойчивые, не боящиеся высоких температур и высокого уровня радиации, и будут идеальными солдатами для заключительной фазы боевых действий.

Один американец многозначительно присвистнул, вытащил записную книжку и что-то торопливо в ней нацарапал.

Грабер зашел за спину одного из людей и стал тыкать ему между лопаток своей палицей.

— А чем вы их шевелите? — спросил немецкий генерал.

— Электрический разряд высокого напряжения. Ток при напряжении более семисот вольт им не нравится. Здесь у меня в кармане батарейка и небольшой трансформатор.

Человек, которого он подгонял, медленно подошел к дымящемуся бассейну и грузно прыгнул в жидкость. Вслед за этим послышалось отвратительное, нечленораздельное уханье. В жидкости он делал неуклюжие движения, как толстые люди, не умеющие плавать.

— Купаться в этом бассейне им очень нравится, — пояснил Грабер. — Сейчас мы загоним их всех в «воду», кроме этого. Он еще не совсем оформился.

Один за другим в бассейн прыгнули все. Ангар наполнился гулом нечеловеческих голосов. Густая раскаленная жидкость пенилась, и в ней неуклюже ныряли и плавали кремниевые существа.

— Им так понравилось, что вы их ничем отсюда не выгоните!

— Это делается очень просто. Сейчас мы наполним бассейн холодным раствором, и они вылезут сами. Фрау Айнциг, откройте кран.

Через минуту, тяжело переваливаясь через край бассейна, каменные люди начали выползать из охлажденной жижи. От их тел поднимался едкий пар. Кто-то из присутствующих закашлялся. Американец попятился в сторону и перешел на противоположную сторону бассейна.

Мне казалось, что кремниевые существа совершенно безразличны к тому, что над ними проделывают их мучители. Но вот в ангар втащили ручной пулемет, установили его прямо против шеренги кремниевых людей. И безразличия как не бывало: едва появился пулемет, как строй зашевелился, распался, некоторые стали медленно пятиться назад, послышалось глухое мычание…

— Они боятся! — воскликнул Улбри.

— Да. Это больно. Но, конечно, терпимо. Вот. Теперь можно начинать.

Я почти совсем высунулся из своего укрытия и широко раскрытыми глазами смотрел на страшный расстрел. Вначале Шварц сделал несколько одиночных выстрелов. Те, кто стоял у стены, резко вздрагивали… Один из них поднял руку и прикрыл свою грудь. Другой сделал несколько шагов в сторону.

— Теперь дайте очередь, — скомандовал Грабер.

Шварц нажал на курок. Дробно прогрохотали выстрелы. Люди у стены встрепенулись и застонали. Я зажмурил глаза. В это время послышался членораздельный голос. Кто-то в шеренге медленно, словно с огромным усилием, произнес по-немецки:

— Проклятые…

Стрельба прекратилась. И тогда голос стал еще более явственным:

— Проклятые звери… Изверги… Будьте вы прокляты…

— Это кто? — громко спросил немецкий генерал.

— Это новенький экземпляр, — объявил Грабер. — Один наш бывший биолог, Пуассон. Помните, я вам докладывал. Он пытался бежать.

Пуассон! Пуассон! Вот что они теперь с ним сделали!

— Будьте вы прокляты… — простонал Пуассон.

К нему подошел генерал и изо всех сил ударил по его лицу железной палкой.

— Будьте вы прокляты…

От ярости я заскрежетал зубами. Это было страшно. Немецкий генерал избивал изуродованного Пуассона. А тот с нечеловеческим упорством продолжал повторять слова проклятья.

В это время послышался громкий хохот Грабера.

— Вот видите! Вы его лупите, а ему все нипочем! Каков, а? Ведь такие устоят против чего угодно!

— А ну-ка, поставьте его к стенке, — скомандовал, озверев, немец. — Дайте по нему хорошую очередь, чтобы знал!

— Не стоит. Он еще не полностью отвердел. Его тело еще недостаточно плотное.

— Черт с ним. Ставьте, — приказал генерал, вытирая платком потное лицо.

— Будьте вы прокляты… — стонал Пуассон.

— К стенке! Нечего церемониться!

— Может быть, не стоит, господин генерал, — заметил американский полковник.

— К стенке!

— Через неделю он будет, как и все, — пояснял Грабер.

— Будьте вы прокляты…

— К стенке! — настаивал немец.

Грабер с сожалением пожал плечами и, подойдя к Пуассону, стал подталкивать его прутом. Тот медленно пошел к стенке. Я заметил, что в его осанке еще осталось что-то человеческое, живое. Он шел, подняв тяжелую голову так высоко, как мог, а его неподвижные глаза горели ненавистью.

От ярости и возмущения у меня потемнело в глазах, тело покрылось холодным потом, сердце, как тяжелый молот, колотилось в груди. Сам того не замечая, сжав кулаки, я выступил из укрытия.

— Огонь! — крикнул немецкий генерал доктору Шварцу…

— Будьте вы прокляты… — простонал Пуассон.

Я сорвался со своего места и бросился на Шварца.

Дальше я не помню, что было. Послышались выстрелы. Ко мне подбежали, ударили по голове.

8. Неудавшееся восстание

Я очнулся от острой боли в правой руке. Открыв отяжелевшие веки, я увидел прямо перед собой чьи-то пальцы, державшие огромный шприц, который медленно наполнялся кровью. Вторая рука сжимала мой локоть. Я поднял голову и увидел, что на краю кровати сидит фрау Айнциг.

Заметив, что я очнулся, она резко проговорила:

— Не шевелитесь, Мюрдаль, не то сломается игла.

— Игла? — ничего не соображая, спросил я.

— Да, игла. Видите, я беру из вены кровь.

Я уставился на цилиндрический сосуд в ее руках. Айнциг ловко выдернула иглу из вены и положила на ранку кусок ваты, смоченной йодом.

— Теперь сожмите руку в локте, плотнее.

Она поднесла шприц к глазам. Я следил за ее движениями и постепенно в памяти начали восстанавливаться картины недавно увиденного и пережитого кошмара.

— Что вы хотите со мной делать? — спросил я.

— Ничего особенного. Беру вашу кровь на исследование.

— Для чего?

Она повернула ко мне свое тонкое, бескровное, заостренное лицо и ответила с усмешкой:

— Чтобы знать, с чего начинать.

Комната, где я лежал, небольшая, светлая, со стенами, выложенными белым кафелем, напоминала операционную. Сквозь широкое окно виднелось голубое небо и справа — край серой бетонной стены. Айнциг подошла к окну и уселась за небольшой столик со стеклянной крышкой, на котором стояли пузырьки с растворами, пробирки в штативах, никелированные коробки с инструментами. Мою кровь она разлила по нескольким пробиркам, а оставшуюся часть выплеснула в стеклянную кювету. В нее она опустила два электрода, от которых провода тянулись к черному эбонитовому ящику.

— Вы измеряете концентрацию водородных ионов? — спросил я.

— Вы догадливы! — едко ответила она. — Хотя я терпеть не могу возиться с поганой кровью разных французов и арабов.

Я тихонько засмеялся.

— Вам больше нравилось бы возиться с кровью соотечественников?

Фрау Айнциг вскочила со своего места и, нагнувшись надо мной, зашипела:

— Только французы, арабы, негры, русские и прочие… красные подходят для наших экспериментов! Бесхребетные хлюпики!.. Вот и ваш Пуассон не выдержал из-за этого окаменевшего черномазого кретина — все вы одним миром мазаны.

Я не понимал, чего здесь было больше — фанатизма или патологической жестокости. Передо мной стояла женщина-зверь, участница самого подлого и грязного из всех возможных преступлений.

— Когда-нибудь, фрау Айнциг, вам будет плохо, ох, и плохо… — простонал я и отвернулся к стенке.

Мне вдруг стало противно смотреть на эту гадину с завитыми бесцветными волосами, с тощей плоской фигурой, с остроносой маской вместо лица.

Айнциг хихикнула и вышла из комнаты. Я слышал, как она покатила впереди себя столик со склянками и инструментами.

Через некоторое время я встал с кровати и подошел к окну. Это был последний этаж здания, которое я раньше называл «резиденцией Грабера». Справа возвышалась водокачка, а прямо виднелась ограда, за которой стояли два ангара, малый и большой. Там Грабер демонстрировал своих каменных чудовищ.

Голова еще сильно болела от удара, и я вернулся на свою койку. Нужно было о многом подумать. Нужно было решить, что делать дальше. Нужно было, наконец, приготовиться к неизбежной участи.

Смысл работы института Грабера стал предельно ясным. Я вспомнил, как однажды сказал Пуассон: «Мне кажется, Грабер хочет проделать в биологии какую-то шутку…» В биологии? Нет. В самой жизни Грабер создает совершенно новый органический мир, животный и растительный, в котором роль углерода выполняет кремний. Он научился создавать кремнийорганические растения. Он создает кремнийорганических животных. Он добрался и до человека. Ему удалось создать каменных уродов, которые по его замыслу должны стать идеальными солдатами для будущей войны.

Так вот зачем лаборатория создана в пустыне! Здесь море песка, необъятные океаны окиси кремния, аналога окиси углерода. Как углекислый газ необходим для питания травы, цветов, деревьев, так окись кремния необходима для питания кремниевых растений. Каменные растения нужны для питания каменных животных. Животные и растения вместе служат пищей для каменных роботов…

Здесь, в пустыне, вдали и втайне от людей, создавался безмолвный каменный мир.

Трудно было представить более страшное и более преступное применение научного открытия. Но еще труднее было себе представить, как против всего этого бороться.

Почему найденная мною крыса окаменела? Она была мертва, где-то в процессе эксперимента была допущена ошибка. Что значат слова Айнциг о том, что Пуассону стало жаль «окаменевшего черномазого»? Не окаменел ли один из подопытных людей Грабера? Не превратился ли он в твердую, как гранит, статую?

Вспоминая дикую демонстрацию в ангаре, я вдруг подумал, что меня ждет такая же участь, как и Пуассона, как и всех других. От этой мысли мне стало жутко. Как он это делает? Зачем фрау Айнциг взяла на исследование мою кровь? С чего все начинается?

Я беспокойно ворочался с боку на бок, с ужасом думая о том, что меня ждет, пока не услышал, как в двери щелкнул ключ. Я вскочил на ноги в тот момент, когда дверь отворилась и на пороге появился сам доктор Грабер.

Он широко улыбнулся, подошел к окну, взял табуретку и уселся напротив меня.

Я думал, что именно сейчас все и начнется. Я превратился в комок до предела напряженных мускулов.

— Не бойтесь. Ваше время еще не пришло, Мюрдаль, — сказал Грабер.

— Я вас не боюсь. Я вас ненавижу, — прохрипел я.

— Это не имеет никакого значения, мой дорогой коллега. Когда вы будете, как все, у вас появятся совсем другие чувства.

Он расхохотался. Я встал.

— Не делайте глупостей, Мюрдаль. Вы же знаете, что я с вами легко справлюсь. Лучше сядьте и давайте поговорим, как ученый с ученым. Признаться, большинство тех, кто у меня работает, не такие уж умные люди, как кажется. Например, ваш руководитель, доктор Шварц, типичный представитель догматической школы. У вас, должно быть, ум более живой.

— С чего это вы вдруг решили говорить мне комплименты? — спросил я.

— Я это говорю потому, что вы действительно любознательный человек. С риском для жизни вы пробрались в самую сокровенную часть моего хозяйства. Вы проделали долгий и утомительный путь. Вы не побоялись проникнуть в испытательный павильон. И все ради чего? Ради удовлетворения своей любознательности, не правда ли?

Я молча смотрел на Грабера, усиленно соображая, к чему он все это клонит.

— Вы напоминаете мне мою молодость. Когда я серьезно задумался над проблемой создания кремний-органического мира, мне понадобились точные сведения о химическом составе крови различных животных. К своему удивлению, я мало что нашел в книгах. А то, что я находил, для меня не представляло никакого интереса. И тогда я начал делать анализы сам. Если бы вы знали, сколько кошек, собак, кроликов, свиней, баранов и других домашних животных я истребил! Мне нужно было точно знать, каков химический состав крови у этих животных во время сна, в то время, когда их бьют, когда их ласкают, когда их злят… Но вот с домашними животными было покончено. Казалось бы, все. Так нет. Я принялся за диких зверей! Ведь в моем искусственном мире должно быть все! Но где взять диких зверей? Как с ними обращаться? И знаете, я отправился в зоологический парк. Я рисковал жизнью. Ночью я проникал в парк и, вооружившись флаконом сильного снотворного и шприцем, залезал в клетки хищников — ко львам, тиграм, пантерам. Я набрасывал на их морды тряпку, смоченную снотворным, и, когда они засыпали, всаживал иглу в их тела и высасывал из них нужное мне количество крови. После я бежал в лабораторию и проводил анализ. И так почти год, до тех пор, пока меня чуть было не раздавила своей лапой слониха, когда я брал кровь у ее спящего детеныша!

Грабер захохотал. Его лицо было розовым, лоснящимся, губы кроваво-красными.

— И все из-за любознательности. Да. Только она одна двигает науку и прогресс человечества вперед.

— Прогресс? У вас патологическое представление о прогрессе человечества. Ваши каменные солдаты — тоже прогресс?

— Конечно, Мюрдаль, конечно! — воскликнул он. — Раса каменных людей будет очень полезной. Они будут более полезными, чем, скажем, лошади, или верблюды, или слоны. Как-никак, а это мыслящие существа.

— Мыслящие?

— Конечно. Мыслящие и покорные. У них отлично развито чувство страха. А это главное.

— А чего они боятся? Ударов? Огня? Пуль?

— Нет. Ничего такого они не боятся. Это как раз то чудесное их качество, которым мы должны воспользоваться. Но, обладая инстинктом самосохранения, они очень боятся того, что может их умертвить.

— Что же их может умертвить? — спросил я. Грабер посмотрел на меня насмешливо.

— Вы очень, повторяю, очень любознательны. Но я не боюсь открыть вам секрет. Их может умертвить вода.

— Вода?

— Именно. Как и всякий живой организм, они потребляют воду.

— Ну и что же?

— Так вот, они должны пить необычную воду. Как вам из химии известно, большинство соединений кремния в жидком виде может существовать только в сильно щелочных средах. Мои солдаты также могут жить только до тех пор, пока в их организме господствует щелочная среда. Они пьют воду, насыщенную едким калием.

— Ах, вот оно что! — воскликнул я. — Именно поэтому в ваших анализах потенциометрия занимает такое важное место!

— Совершенно верно, Мюрдаль, совершенно верно. И щелочность воды должна оставаться строго определенной. От… Впрочем, вам это знать не обязательно.

— Так почему же ваши, как вы их называете, солдаты боятся воды?

— А потому, мой дорогой, что если им дать не щелочную, а обыкновенную воду, они… превращаются в каменных истуканов.

— И вы их держите в постоянном страхе?

— Это могучее средство, при помощи которого ими можно повелевать. Но вернемся к вашему любознательному уму, Мюрдаль. Как вы думаете, можно ли создать кремнийорганический аналог рибонуклеиновой и дезоксирибонуклеиновой кислот?

Я вспомнил, как итальянец Джованни в лаборатории Шварца безуспешно пытался синтезировать эти кислоты с кремнием вместо углерода.

Я недоуменно пожал плечами и с любопытством взглянул на Грабера. Он встал и несколько раз прошелся по комнате.

— Ах, если бы это удалось. Если бы живая клетка вся, до конца могла стать кремнийорганической!

— Разве у ваших жертв она не полностью кремнийорганическая?

— Полностью, за исключением ядра. Понимаете, ядра! В этом вся трагедия…

— Трагедия?

— Да. Из-за этого мои кремнийорганические организмы не могут размножаться. Для того чтобы их создавать, нужно брать уже готовый материал, нужно брать готовые углеродистые организмы…

До меня сначала не дошел кошмарный смысл идеи Грабера. Помолчав немного, он продолжал:

— Понимаете, если бы были созданы кремнийорганические аналоги нуклеиновых кислот, то ядро новой клетки обрело бы возможность размножаться. И тогда не нужно было бы заниматься перестройкой каждого индивидуума в отдельности. Достаточно было бы создать несколько разнополых экземпляров, и они давали бы кремнийорганическое потомство. Тогда все решалось бы предельно просто. Кремнийорганические семена растений прорастали бы в кремний-органические растения, животные давали бы стада кремнийорганических животных, кремниевые люди…

В этот момент окно комнаты с дребезгом разбилось, и в него влетел огромный булыжник. Затрещали выстрелы. Грабер съежился, быстро проскочил комнату и захлопнул за собой дверь. Я подбежал к окну и выглянул наружу. Там, возле стены здания, метались какие-то люди с карабинами в руках. Несколько человек в белом рвались к двери. Я высунулся в окно и закричал:

— Эй, сюда! Грабер здесь!

Мимо моего уха просвистела пуля. Я заметил, что из ворот, ведущих на испытательный полигон, выскочило несколько солдат с автоматами. Один из них стрелял по моему окну. Я отбежал в сторону. Автоматная очередь оставила на потолке пунктирную линию.

«Восстание? Неужели восстание? Но кто это, кто? Местные жители?»

Выстрелы продолжались. Внизу кричали. Слышались какие-то команды. Затем последовал взрыв, еще два, и все стихло.

Я медленно подошел к окну, но не успел высунуться, как снова раздался выстрел. Я вернулся в угол и стал прислушиваться. Перестрелка теперь доносилась издалека, откуда-то слева. Затем все смолкло. Стало быстро темнеть.

«Неужели неудача? — думал я, усаживаясь на койку. — Неужели попытка раздавить это гнусное гнездо не удалась? И кто бы мог все это затеять?

9. Война

Всю эту ночь я почти не спал, думая о том, что произошло. Вокруг царило глухое безмолвие, и только сердце стучало так сильно, что, казалось, его стук сотрясал стены комнаты. Света не было. Кругом царила беспросветная тьма. Может, бежать? Спрыгнуть с третьего этажа и бежать? Но куда? Не было никакой гарантии, что внизу меня не схватят или не пристрелят на месте.

Что толку в том, что я до конца раскрыл тайну института Грабера? Он все равно будет продолжать делать свое дело. Уже теперь он мог каким-то дьявольским катализатором замещать в живом организме углерод на кремний и создавать противоестественный живой мир. А что будет, когда он добьется, чтобы кремнийорганические свойства передавались по наследству от организма к организму?

Моя фантазия рисовала мне страшные картины. Селения в пустыне, окруженные безмолвной грязно-желтой растительностью. Вокруг огороды, похожие на кладбища, на которых произрастают жесткие и едкие овощи. Дальше — поля кремниевых злаков. Твердые колосья едва колышутся на хрупких стеблях. Луга жесткой бледно-оранжевой травы, на них пасутся грязные неуклюжие животные… А по улицам селений медленно бродят каменные мужчины и женщины, уродливые детишки нелепо ступают по глубокому песку… И над всем этим — палящее солнце…

Где-то в центре селения, на его площади, стоит цистерна с едкой жидкостью, которую пьют люди. В цистерне их жизнь и смерть. Раз в неделю сюда подъезжает грузовик и заполняет ее жгучей влагой. Горе непокорным! Те, кто не подчинился быстроногим и гибким владыкам, получат другую воду и превратятся в безмолвных каменных идолов. Как символ могущества Грабера, вокруг цистерны возвышаются статуи окаменевших людей.

Все это было каким-то бредом, и сознание того, что этот бред близок к реальности, приводило меня в нестерпимый ужас.

На мгновение я засыпал, и мне начинало казаться, что мои руки и ноги отяжелели, что я не могу ими пошевелить, что я превращаюсь в каменное существо, лишенное человеческих чувств. Тогда я вскакивал со своей постели и всматривался в кромешную тьму.

Это была страшная ночь. Я забылся только тогда, когда зарделся восток.

Однако спать пришлось недолго. Кто-то бесцеремонно тряхнул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел перед собою Ганса, лаборанта доктора Шварца, но не в белом халате, как там, в лаборатории, а в офицерской форме. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги. Фуражка была надвинута на лоб, и из-под козырька злобно светились маленькие колючие глазки.

— Ну- ка, мосье, хватит дрыхнуть! — нагло произнес он.

Ни слова не говоря, я начал одеваться. Несколько минут мы молчали.

— Ну и денек же был вчера, — хихикнув, сказал Ганс. — Просто прелесть! А то в этой дыре можно было от тоски сойти с ума.

Чувствовалось, что ему не терпелось чем-то похвастать. Но я продолжал молчать, соображая, что будет дальше.

— Черномазые кретины хотели перехитрить доктора Грабера! Как бы не так!

«Кого это он имеет в виду?»

— Но мы им задали перцу. Хотели всех перестрелять, как кроликов. Но старик оказался умнее всех нас!

— Почему же вы их не перестреляли?

— Их почти в три раза больше, чем нас, и они тоже вооружены. Успеем, — добавил он. — А пока они пригодятся нам для опытов.

— Мало вы поставили здесь всяких гнусных опытов, — пробормотал я. — Что я должен сейчас делать?

— Старик приказал притащить тебя к нему!

«Наверное, сейчас все начнется, — решил я. — Но я так просто не сдамся!»

На этот раз лицо Грабера не казалось таким самодовольным, как раньше. Наоборот, оно выглядело озабоченным и встревоженным. Губы были плотно сжаты, брови нахмурены. Он деловито сел за стол и положил перед собой лист бумаги. Затем он обратился ко мне бесцветным голосом:

— Мюрдаль, у вас есть шанс встретиться со своими друзьями.

От неожиданности я вздрогнул.

— Вы снесете их командиру вот это.

Он протянул мне бумагу.

читал я послание Грабера. —

Я лихорадочно соображал, что заставило Грабера так внезапно переменить тактику. Что он задумал?

— Значит, вам здесь не нравится? — усмехнулся я.

— Не нравится.

Он подошел к окну и посмотрел наружу. Его лицо выражало неподдельную тревогу. Чувствовалось, что он чего-то ждал, чего-то смертельно боялся.

— Нам здесь не нравится. Да и вы сами догадываетесь, в чем дело. Сейчас приходится воевать не с десятью и не с двадцатью человеками, а со всей этой проклятой страной.

Мне вдруг все стало ясно. Так вот на что намекал Фернан, говоря о каких-то надвигающихся событиях!

— Значит, туземцы гонят вас в шею, герр доктор! Торопитесь, они очень умело орудуют своими ножами.

Грабер бросил на меня полный ненависти взгляд.

— Если речь идет о тех, кого мои ребята загнали в огород, то я с ними могу справиться в два счета!

Я едва сдержал улыбку. Бессильное хвастовство! Конечно, Грабер боялся не тех, кого он сумел загнать в каменный сад. Он панически боялся, что вот-вот распахнутся другие ворота, те, что были в северной ограде, и сквозь них неудержимым потоком ринутся сотни, может быть, тысячи разъяренных людей, от ненависти которых уйти невозможно.

— Итак, идите. И торопитесь. Ни вы, ни я не заинтересованы в промедлении.

— Доктор Грабер, я, конечно, пойду. Но я не вполне уверен, что мои товарищи пожелают отпустить вас вот так, не воздав должное за ваши преступления.

Грабер весь съежился, его лицо исказилось от ярости и страха.

— Мюрдаль! Не испытывайте моего терпения. Вы ведь знаете, что я и те, кто здесь со мной остался, люди отчаянные.

Он снова тревожно посмотрел в окно.

— А почему вы не пошлете к моим товарищам своего человека?

— Потому что вы лучше сумеете убедить их принять мои условия. Вы лучше знаете, что их ждет, если они не согласятся. Вы об этом им расскажете. Вы очень убедительно об этом расскажете! Идите!

К воротам, ведущим на испытательный полигон, и дальше, к двери в оазис алых пальм, меня отвел Ганс. Вокруг не было ни одного человека. Даже часовых нигде не было видно. У водокачки стояли три грузовика и цистерна для воды. И все.

— Передай им, что там две тысячи вольт, — Ганс кивнул на проволоку над стеной. — Выходить они будут через эту дверь. Здесь я приму оружие, — добавил он угрюмо.

В саду никого не оказалось, и я пошел наобум, обходя грядки с каменной растительностью. Солнце сияло в самом зените, почти не давая тени. Только под пальмами лежали небольшие темные круги теней.

Обходя одну из пальм, я вдруг почувствовал, как чьи-то крепкие руки обхватили меня за плечи и повалили на землю. Через мгновение я увидел над собой черное лицо со свирепыми глазами. Поваливший меня человек что-то негромко крикнул на непонятном языке. Через несколько секунд надо мной склонилось еще несколько чернокожих людей, и вдруг среди них появилось знакомое мне лицо!

— Мюрдаль! Пьер!

— Фернан!

Меня отпустили, и я встал на ноги, отряхивая песок.

— У вас это хорошо организовано, — сказал я смущенно, глядя на чернокожих людей. — Молодцы ребята…

— Как вы сюда попали?

Вокруг меня стали собираться темнокожие люди в коротких брюках цвета хаки, в куртках, с карабинами в руках.

— Да не стойте вы во весь рост, как на параде! — закричал Фернан. — А то вас перестреляют, как кроликов.

Все мигом присели.

— Не перестреляют, — сказал я. — Грабер капитулирует.

— Что-о? — удивился Фернан. — Как это капитулирует?

— А вот так.

Я протянул послание. Он прочитал записку, нахмурился и затем еще раз прочитал ее вслух.

— Понятно. Так и должно было быть. Но мы их не выпустим!

Ничего не понимая, я уставился на Фернана. Значит, он знал, что Грабер должен капитулировать!

— Тебе обо всем расскажет мой помощник, Али Мохаммед. А я сейчас вернусь.

Али Мохаммед, высокий, совсем черный парень, дружелюбно улыбнулся. Он сделал мне знак присесть, и когда я сел, гордо произнес:

— Теперь мы — свободное государство. Никаких американцев. Никаких немцев. Мы сами по себе.

— Вы их прогнали? — улыбаясь, спросил я.

— Гоним. По всей стране гонят. Вот как здесь.

Теперь тех, кто за стеной, нужно задержать.

— Зачем? — удивился я.

Али прижал руки к груди. Затем он заговорил быстро-быстро. Он рассказал страшную историю, как в пустыне, недалеко от селения, где он живет, был обнаружен каменный труп его отца.

— Он был твердый-твердый, как камень, а глаза блестели, как стеклянные, — закончил он свой рассказ.

Сжав кулаки, Али посмотрел в сторону лаборатории Грабера.

Вернулся Фернан.

— Прежде всего нужно убрать негодяя с пулеметом, который засел на кухне, — сказал он.

— Там Шварц.

— Неважно. Он простреливает весь сектор перед выходом из оазиса. Второй пулеметчик на водокачке.

Я выглянул из-за ствола пальмы. Небольшие оконца на самом верху водокачки были открыты.

— Друзья, — сказал Фернан, — нужно еще раз попытаться прорваться к кухне и убрать пулеметчика. Иначе мы не сможем штурмовать дверь в южной стене. У западной ограды пулемет на водокачке будет для нас не страшен.

Между грядок началось движение.

Когда до ограды оставалось не более ста метров, затрещал пулемет. Это стрелял Шварц из кухни.

— Держитесь левее. Ползите в сторону ворот, — командовал Фернан. — Али, обходи с товарищами кухню справа.

Теперь пулемет стучал беспрерывно. Казалось, Шварц не очень заботился о боеприпасах. По секундным перерывам в стрельбе можно было определить моменты, когда он менял «магазин».

Кухня немного возвышалась над садом, и, для того чтобы по ней стрелять, нужно было приподниматься над грядками. Если кто-нибудь делал такую попытку, на него сразу же обрушивался пулеметный огонь со стороны водокачки.

Через несколько минут раздался взрыв гранаты. У кухни завязался бой. Пулемет на мгновение умолк. Снова взорвалась граната, и я увидел, как Али и три араба вскочили на ноги и побежали вперед. Вначале они рванулись к двери, а потом к окну. Послышался звон битого стекла.

— Вперед! — закричал Фернан. Отряд кинулся к кухне.

Навстречу выбежал Али и что-то крикнул.

— В чем дело?

— Там какой-то штатский, — перевел Фернан.

Я вскочил в помещение. Среди разбитых цветочных горшков, обхватив пулемет обеими руками, лежал доктор Шварц.

— Он любил расстреливать людей, — сказал я.

Мы собрались вокруг Фернана и стали совещаться, что делать дальше.

— Отсюда есть выход через подземную кабельную трубу, — подсказал я.

— Грабер только и ждет, чтобы мы сами влезли в мышеловку. Так не пойдет.

— Что же делать?

— Нужно подождать темноты и попытаться перелезть через ограду.

Али тяжело вздохнул.

— Выдержим ли? Люди хотят пить и есть.

— Нужно выдержать. Иного выхода нет.

— А если попытаться проникнуть на испытательный полигон? — спросил я. — Это легко сделать, взобравшись на пальму над оградой…

Внезапно один из арабов пронзительно закричал, указывая пальцем в сторону испытательного полигона.

Ворота были распахнуты, и из них медленно, один за другим, выходили каменные люди, солдаты Грабера.

Не торопясь, бесстрашно, они двигались на нас. Человек пять из нашего отряда стремглав побежали в глубь оазиса.

— Назад! — скомандовал Фернан.

Кто-то выстрелил по наступающим.

— Стрелять бессмысленно, — крикнул я. — Они неуязвимы!

— Не стрелять. Давайте посмотрим, что они собираются делать.

Как и тогда, когда я впервые увидел их, кремниевые люди были в светлых холщовых шароварах, с оголенной грудью. Сейчас у каждого в руке был кривой арабский нож. Они двигались на нас очень медленно, почти торжественно. Шагах в пятидесяти от оранжереи по какой-то бессвязной команде одного из них они стали разворачиваться полукругом, пытаясь захватить наш отряд в кольцо.

Их было человек пятнадцать против наших двадцати трех.

— Давайте отходить. Нужно рассредоточиться, — приказал Фернан. — Держитесь западной стены, чтобы вас не было видно с водокачки.

Наш отряд разбрелся во все стороны. Рабы Грабера на мгновение остановились. Затем их строй тоже расчленился, и теперь они уже не пытались окружать нас, а каждый солдат выбрал себе жертву и побрел за ней. За мной пошел огромный верзила с бледно-серым лицом. Шел он медленно и безразлично, и в его тупом стремлении во что бы то ни стало добраться до меня было что-то жуткое, неизбежное, как сама судьба. Хотя расстояние между мной и им не сокращалось и все время составляло не менее двадцати шагов, он все шел и шел, лениво помахивая ножом.

— Смотрите не только на своего преследователя, но и на других! — крикнул мне Фернан. — Вы можете случайно оказаться вблизи другого.

Они были очень медлительны, эти каменные солдаты, и удрать от них ничего не стоило. В конце концов люди из нашего отряда и их преследователи по парам разошлись на участке, скрытом от водокачки стеной. С ее вершины время от времени раздавались выстрелы.

Эта странная война походила на детскую игру, в которой нужно перебегать с одного места на другое так, чтобы тебя никто не тронул рукой. Перебежав, мы останавливались и наблюдали, как на поле перераспределялись пары…

Фернан командовал этой удивительной войной, зорко наблюдая за движением противника.

Вскоре солнце коснулось западной изгороди, и оазис стал погружаться в вечернюю мглу. Мы очень утомились, во рту пересохло. Было мучительно смотреть, как солдаты Грабера иногда наклонялись над трубами у грядок и жадно пили щелочную воду.

Перебежки нас изрядно измотали. А каменные люди казались совершенно неутомимыми и с дьявольским упорством продолжали бродить за нами по пятам.

— Может быть, попытаться все же перелезть через ограду? — спросил я Фернана, когда мы случайно оказались рядом.

Маневрируя между каменными солдатами, он подошел к той самой пальме, по которой я пробрался на полигон. Когда он почти дополз до уровня ограды, на вершине водокачки затрещал пулемет. Фернан успел спрыгнуть с дерева в тот момент, когда его преследователь был почти в пяти шагах от него.

Я заметил, что наши бойцы стали передвигаться медленнее и расстояние между ними и каменными солдатами начало сокращаться.

Трудно сказать, чем бы кончилась эта бесшумная и замедленная война, если бы ворота полигона не отворились и из них не показался каменный истукан, толкавший перед собой огромную тележку. Послышался нечленораздельный клич, и солдаты Грабера поодиночке стали возвращаться к западной стене. Становилось совсем темно. Кремниевые люди собрались у тележки и принялись за еду. Иногда то один, то другой наклонялся к крану в песке и запивал пищу водой.

— У нас есть время отдохнуть и подумать, что делать дальше, — сказал Фернан, когда мы собрались все вместе.

— Без пищи и без воды мы долго не протянем.

— Может быть, когда наступит темнота, следует попытаться выбраться из этой мышеловки через ограду. Легче всего это сделать через восточную стену.

— А ток высокого напряжения в проводах? — возразил я.

— Нужно перерезать провода…

— Они здесь в четыре ряда. Кроме того, ограда двойная.

— Все же, пока они едят, нужно попытаться.

Фернан посоветовался с Али. Тот крикнул, и четверо наших товарищей подошли к восточной стене.

Фернан предложил выломать ствол небольшого дерева и с его помощью перебить провода.

Деревцо было твердым, как камень, и с ним пришлось долго повозиться, прежде чем его удалось вытащить из песка. С него сбили ветки, и каменную дубинку вручили Али. Двое прислонились к стене, на их плечи влез третий, и уже ему на плечи взобрался Али. Он размахнулся и изо всех сил ударил по проволоке. Вырвался сноп голубых искр. С пронзительным криком живая пирамида распалась.

— Безнадежное дело, — сказал Фернан.

Действительно, мы едва различали друг друга.

— Интересно, видят ли эти идолы ночью?

— А мы это скоро узнаем. Может быть, они в темноте видят, как кошки.

— Нам ничего не остается, как ждать рассвета.

— Если только нас всех не перережут.

Мы прислушивались к каждому шороху, напряженно вглядываясь в темноту. Проходили минуты, часы… Никаких признаков жизни.

— Я хочу с тобой поговорить, — обратился я к Фернану.

Мы отошли в сторону и уселись на песчаной грядке.

— Я имею полное представление о дьявольской кухне доктора Грабера. Тут все дело в воде…

— Не понимаю, Мюрдаль.

— Мне нужно пробраться на водокачку. Если то, что я думаю, справедливо, то можно в два счета покончить с Грабером и с его армией.

Я торопливо рассказал Фернану все, что мне было известно о роли воды в исследованиях немцев.

Помолчав немного, Фернан крепко сжал мою руку.

— Ты прав. Пора действовать решительно. Люди устали. Они голодны и умирают от жажды. Боюсь, они не протянут и дня…

Фернан отдал приказание Али оставаться у восточной ограды, и мы двинулись через оазис к тому месту, где над территорией полигона возвышалась пальма. Когда мы ее разыскали, Фернан дал мне свой пистолет. Он пожал мне руку и сказал:

— Что бы с тобой ни случилось, не забывай, что здесь остались твои товарищи.

Я попрощался и стал карабкаться по дереву.

10. Две воды

Ночь. Только редкие звезды сверкают в бездонном небе.

Я прополз по ветке над проволочным заграждением, и внизу засерела полоса песка. Ничего не было видно, кроме контуров малого ангара, в окнах которого вспыхивали кроваво-красные пятна. Красные блики беспокойно трепетали на песке. В воздухе чувствовался едкий запах гари.

Я спрыгнул вниз и, убедившись, что вокруг никого нет, стал осторожно обходить ангар, направляясь к воротам, которые вели к институту.

На мгновение я остановился у окна в малый ангар и заглянул внутрь. Там, перед огромным чаном с пылающей смолой, сидели люди. Они теснились вокруг огня, как теснятся вокруг костра в холодную ночь, и грелись. Они поворачивались к огню то одним, то другим боком, потирая тело руками. Изредка из помещения доносились глухие возгласы…

Ворота были заперты. Тогда, ухватившись за металлические перекладины, я стал карабкаться вверх.

Кругом все, казалось, вымерло. Может быть, Грабер бежал? А как же каменные солдаты? Неужели Грабер так просто решил с ними расстаться?

Вскоре я заметил, что сквозь штору одного из окон на втором этаже пробивалась узкая полоска света. Значит, там кто-то есть.

Водокачка соединялась с главным зданием воздушным пролетом. Я подошел вплотную к круглому бетонному сооружению и обнаружил, что дотянуться до окон невозможно. Рядом стоял грузовик с цистерной. В ней привозили воду, которую затем перекачивали наверх. Как ее перекачивали? Я стал шарить вокруг цистерны.

По-видимому, она должна иметь слив в нижнем днище. Когда я забрался под грузовик, то чуть не полетел в яму: прямо под кузовом машины в бетонной площадке находился сливной люк.

У меня не было ни спичек, ни фонаря, и поэтому пришлось действовать ощупью. Держась рукой за ось автомобиля, я осторожно спустился в люк, и вскоре мои ноги коснулись дна.

Бетонированный сток круто уходил вниз. Я буквально съехал по скользкой поверхности и уперся ногами во что-то металлическое. Здесь я смог выпрямиться во весь рост. Без сомнения, я попал во внутреннее помещение.

Я хватался за какие-то предметы, переступал через трубы, чуть не свалился в какую-то яму и, наконец, примостился на небольшой площадке. Нужно было ждать рассвета; в темноте я ничего не мог сделать.

Усевшись поудобнее, я приготовился ждать. Но вдруг наверху на мгновенье приоткрылась дверь, и в вырвавшемся потоке я увидел, что сижу на ступеньке спиральной лестницы над краем железного чана. Дверь снова закрылась, но я уже знал, что делать. Держась за трубу, я стал медленно подниматься по лестнице. Через минуту я уже стоял у двери, сжимая в руке пистолет.

Несколько секунд я прислушивался, затем сильным толчком отворил дверь и ворвался в просторный, ярко освещенный зал. Я увидел женщину, которая в это мгновение поворачивала на громадном баке никелированную ручку. Она обернулась и хрипло вскрикнула. Это была фрау Айнциг.

— Извините, мадам, за беспокойство, — процедил я сквозь зубы. — Советую вам вести себя благоразумно.

Она таращила на меня обезумевшие от ужаса глаза. Я заметил, что ее рука медленно шарила по стене.

— Отойдите от стены и не пытайтесь звать на помощь. Вы знаете, что пострадаем мы в одинаковой мере…

— Как вы сюда попали? — спросила она, едва шевеля губами.

— Это не так уж и важно, мадам. Меня больше интересует, что вы здесь делаете?

— Я… я…

— Прошу вас, садитесь, — приказал я, указав дулом пистолета на небольшую металлическую табуретку.

Она покорно села, не сводя с меня бесцветных вытаращенных глаз.

— Вы мне расскажете все по порядку или я должен задавать наводящие вопросы, мадам?

— Что вам нужно?

— Откуда в водопровод, снабжающий ваш отряд водой, поступает щелочь?

Она бросила короткий взгляд вправо. Я увидел вделанный в стену металлический бак, на котором большими красными буквами было написано «KOH».

— Ага, едкий калий? И много нужно добавлять его в воду, чтобы ваши жертвы не окаменели?

— Пэ-аш должно быть четыре и пять десятых, — хрипло ответила она.

— Ну, а что будет, если мы выключим щелочь?

Она ничего не сказала, а только злобно зашипела.

— Вот это мы сейчас и сделаем, — сказал я. — Ну-ка, закройте кран!

Айнциг боком пошла к баку со щелочью и стала медленно заворачивать кран.

— Сильнее, сильнее! Нужно, чтобы в воду не попало ни капли щелочи! — приказал я.

Она завернула кран изо всех сил.

— Все?

— Нет, не все, — сказал я, пристально вглядываясь в ее посеревшее лицо.

— Что еще?

— А где сосуд с катализатором, который вы добавляете в питьевую воду, чтобы в организме происходило замещение углерода на кремний?

Она молчала.

— Фрау Айнциг. У вас есть единственный шанс несколько смягчить свою судьбу. Вы понимаете, сейчас вам ни «Уестерн биокемикал», ни «Хемише Централ» не помогут. Судить вас будут новые, местные власти. Где катализатор и как он вводится в питьевую воду?

Ее лицо от злости и страха стало синим. Она медленно пятилась вдоль стены, не сводя глаз с пистолета. Мы обошли все круглое помещение и остановились у продолговатой полки, закрытой металлическим щитом.

— Это здесь? Открывайте.

— У меня нет ключа.

— Мадам, не заставляйте меня прибегать к силе. Я не люблю грубо обращаться с женщинами, даже с такими, как вы.

— Дегенерат, — прошептала она.

— Для вас тоже есть название.

Айнциг вытащила из нагрудного кармана халата ключ и открыла полку. Здесь в один ряд выстроились двенадцать небольших бачков из темно-желтого стекла, от которых тонкие стеклянные трубки отходили к водопроводным кранам.

— Ого. Целых двенадцать! Зачем так много? Ага, понимаю. В зависимости от того, над кем вы собирались произвести свой дьявольский эксперимент, тот бачок и наполнялся катализатором. При помощи воды вы распространили свою власть на всех сотрудников института?

— Вы очень сообразительны, Мюрдаль, — процедила она, оправившись от первого приступа страха. — Что я теперь должна делать?

— Теперь расскажите, кому какой бачок предназначен.

— Этого я не знаю.

— Жаль. Впрочем, не трудно догадаться. Все они наполнены раствором, кроме одного. Кому же это повезло, кого вы пощадили?

— Я не знаю. Я не наполняла.

— Вот как! А я думал, что это ваша обязанность. Итак, куда идет труба от пустого бачка?

— Говорю вам, не знаю.

— Ну, так я знаю, мадам Айнциг. Она идет в апартаменты доктора Грабера и, по-видимому, в ваши.

Айнциг оскалила зубы и хотела изобразить что-то вроде улыбки.

— Вы ошибаетесь, мистер Мюрдаль…

— Посмотрим. Отсоедините крайний бачок и перелейте жидкость в пустой.

Ее лицо снова исказил ужас.

— Я этого не сделаю, — прошипела она.

— Значит, я угадал. Выполняйте то, что я вам приказал.

— Нет! — взвизгнула она.

— Тогда я это сделаю сам.

— Я не позволю! Я… я…

Она сорвалась с места, молнией пересекла зал и скрылась за дверью.

— Стойте, стойте! — кричал я.

Но было поздно. Я услышал, как она споткнулась и пронзительно вскрикнула, сорвавшись с огромной высоты.

Стрелять не было необходимости. Снизу донесся глухой удар, и воцарилась мертвая тишина. Я понял, что с фрау Айнциг покончено.

Я вернулся к полке с темно-желтыми сосудами, отсоединил один от крана и перелил содержимое в пустой бачок. Рукояткой пистолета я разбил остальные сосуды, и жидкость с ядовитым эликсиром вылилась на пол.

Теперь оставалось только ждать.

11. «Глиняный бог»

Когда наступило утро, я обнаружил, что водокачка была прекрасным наблюдательным пунктом. Через три окна хорошо просматривалась окрестность. Были видны бараки, в которых находились лаборатории, как на ладони лежал испытательный полигон, и слева от него раскинулся оазис алых пальм. Мне не нужно было возвращаться в оазис, потому что я знал, что очень скоро армия Грабера окаменеет окончательно. Оставалось только ждать.

Пока что только я один знал, что армия Грабера обречена. Странно, я не чувствовал угрызений совести. Они уже давно погибли. Они стали бездумными, несчастными автоматами, обреченными влачить бремя противоестественного существования. Они были духовно и физически убиты Грабером, и только их окаменевшая оболочка напоминала о былом человеческом достоинстве.

Солнце поднялось над пальмами, и кремниевая пехота снова вышла на поле боя. Отряд Фернана рассыпался среди грядок. Каменные истуканы возобновили неутомимое преследование.

Сверху было хорошо видно, как то один, то другой каменный человек наклонялся и пил воду. По мере того как солнце поднималось выше, они все чаще и чаще обращались к воде.

В конце второго часа «шахматной» войны я увидел, как один солдат Грабера вдруг остановился. Он застыл в необычной позе, подняв одну ногу и руку. Араб, которого он преследовал, что-то крикнул. В это мгновение застыл еще один, затем еще и еще. Все это произошло молниеносно. Пространство, где только что шла сложная комбинационная война на измор, стало походить на кладбище с каменными статуями или на музейный двор, куда свезли и поставили скульптуры эпохи палеолита.

Вначале нерешительно, а затем все смелее к окаменевшим людям стали подходить мои товарищи.

Я сбежал вниз по спиральной лестнице.

Фернан быстро отдавал распоряжения своим бойцам. Одни должны были залечь вдоль асфальтовой дороги, ведущей к выходу, другие осмотреть бараки. Несколько человек остановились у входа в трехэтажное здание, где находился штаб Грабера.

— Такое впечатление, будто внутри никого нет, — сказал Али.

Я посмотрел на грузовики, стоявшие справа. Теперь их было не три, а два.

— Наверное, кое-кто уехал. Нужно быстрее кончать. Неужели Граберу удалось бежать?

Фернан подошел к двери и изо всех сил толкнул ее ногой. Она чуть-чуть приоткрылась и затем снова захлопнулась, как будто с противоположной стороны на нее навалили мешки с песком.

— Ну-ка, помогите мне.

Мы все нажали на дверь, и она с трудом подалась. В темной узкой прихожей мы увидели двух мертвых солдат, в нелепой позе валявшихся на полу. У одного из них рот был забит песком. У второго песок был зажат в руке.

— Что это? — удивленно воскликнул Фернан. — Кто втолкнул им в глотку песок?

Справа, на уровне первой ступеньки лестницы, ведущей в подвал, к стене была прикреплена раковина и кран.

Я указал на кран.

— Все дело в этом. В воде.

И я рассказал обо всем, что случилось на водокачке.

— Может быть, и Грабер в таком же состоянии?

В это время со второго этажа в сопровождении нескольких людей сбежал Али. Лицо его выражало ужас.

— Что с Грабером? — спросил я.

Он хрипло пробормотал:

— То же, что и с его телохранителями. Вот, смотрите.

Он протянул мне руку, но не свою, а ту, которую он держал как палку…

Глина. Обыкновенная глина. Это была рука, сделанная из глины, она ломалась и крошилась…

— Кусок глиняного бога, — с презрением произнес Фернан и, выпрямившись, пошел к товарищам.

Я с отвращением отбросил кусок глины в сторону…

Пустыня… Неужели кошмар кончился? По черной асфальтовой полосе шел наш отряд. Двадцать миль — это не так уж много. Вдруг воздух задрожал от гула приближающихся самолетов. Вот они пролетели над нами, один, второй, третий. Металлические птицы без опознавательных знаков. Они шли совсем низко и, не долетая до института Грабера, ложились на правое крыло и разворачивались. Через минуту послышались взрывы. Их было много, на горизонте поднималось бурое облако. Самолеты кружили над местом, которое мы покинули час тому назад. Они с тупым упорством сбрасывали бомбы, заметая следы преступления.

Взрывы. Много глухих взрывов в пустыне. Услышит ли о них мир? Узнает ли он, как извращенная наука издевается над людьми? Неужели люди разрешат граберам существовать на нашей планете?

— Между прочим, Фернан, куда вы и ваши товарищи направитесь сейчас? — спросил я.

Он улыбнулся.

— Домой. У нас так много дел дома! Кто знает, что нам еще предстоит.

1

Радиус камеры — двадцать метров, радиус камеры — сто семьдесят метров… Триста пятьдесят метров, тысяча четыреста метров…

Ну и чудовища!

А сколько времени и кропотливого труда нужно было потратить, чтобы построить такие ускорители-«динозавры». Я рассматривал схемы и фотографии старых ускорителей ядерных частиц, и меня охватывало чувство жалости и сочувствия к тем, кто шел к познанию структуры вещества таким тернистым путем.

Впрочем, в науке всегда так: мы снисходительно улыбались при виде первой неуклюжей модели радиоприемника, не думая о том, что без этого первенца невозможна была бы миниатюрная крошка в корпусе часов на молекулярных деталях, которая сейчас поет у меня на руке.

Ученые того времени по-настоящему гордились своими детищами. Тонны металла и внушительные геометрические размеры приборов приводились в качестве доказательства научной зрелости разработчиков и конструкторов.

— Смешно, правда? — сказал склонившийся над схемой синхрофазотрона на сто миллиардов электроновольт Валентин Каменин.

— Нисколько. Без этих штук идея доктора Громова никогда бы не родилась. Именно на этих машинах были обнаружены частицы с отрицательной энергией, которые использовал Громов.

— Частицы с отрицательной энергией были известны из теории давно. Нужно было бы только хорошенько подумать…

Валентин всегда считал, что «нужно было бы только хорошенько подумать», и всю современную цивилизацию можно было бы создать еще в каменном веке.

— Ты знаешь, чем я занимался последний год?

— Чем? — без интереса спросил он.

— Я просмотрел журналы по теоретической физике за последнюю четверть столетия. Оказалось, девяносто девять процентов напечатанных в них статей — чистейшая научная фантастика, та самая, которую так недолюбливают и критикуют физики.

Валентин поднял на меня удивленные глаза.

— Да, да. Настоящая научная фантастика, но только замаскированная математическими формулами и уравнениями. Каждая статья — это придуманная теоретиком модель физического явления. Он обрабатывает ее математически и получает различные следствия. И так далее. Каждый из них считает себя представителем точной науки, потому что он фантазирует при помощи математического аппарата. Но ведь из всех теоретиков, которые рассматривают одно и то же явление природы, правым окажется только один, а остальные всего лишь фантазеры!

— Любопытно, — улыбнулся Валентин. — К чему это ты мне рассказываешь?

— А к тому, что теоретик может на бумаге доказать все что угодно. Но этого мало. Нужно, чтобы его предсказания сбылись. Нужно было не только предсказать, но и найти частицы с отрицательной энергией.

Мы спустились в колодец, где наши ребята заканчивали монтаж ускорителя на десять тысяч миллиардов электроновольт. По сравнению с «динозаврами» это был крохотный прибор. Он стоял посредине круглого бетонированного зала. Остроконечный тубус из графита был направлен в толстую стенку, за которой простирался слой грунта.

— Какую мы возьмем мишень? — спросил я профессора Громова.

— Классическую. Парафин.

— Почему?

— Мы посмотрим, как будут рассеиваться электроны на электронах. Любопытно, имеет ли электрон внутреннюю структуру…

Я прикинул в уме, какая для этого нужна энергия, и мне стало не по себе.

— Эх, ребята! Заработает наша машина, и через несколько миллионов лет где-нибудь в созвездии Геркулеса астрономы неведомой планеты зарегистрируют появление сверхновой звезды — карлика!

Сказав это, наш вакуумщик Феликс Крымов спрыгнул с камеры на пол и, вытирая руки марлей, подошел к Громову.

— А что, Алексей Ефимович, такое может быть?

Алексей Ефимович задумчиво покачал головой.

— Но откуда у вас такая уверенность? Еще никто не пытался проникнуть в объем пространства с линейными размерами меньше кванта длины!

— Мы будем увеличивать энергию частиц постепенно. Кстати, как работает система плавной регулировки энергии?

— Работает отлично. Только я не представляю, откуда вы знаете, где нужно остановиться. Если говорить по-честному, мы работаем методом проб и ошибок. А кто знает, к чему могут привести ошибки?

Громов молча покинул колодец. Чувствовалось, что старику от этого разговора стало не по себе. Как-то он обронил неосторожную фразу:

— Ядерщики — народ, идущий на риск.

Никакого энтузиазма эта «романтика риска» среди молодых сотрудников лаборатории не вызвала. Более того, один из нас, Володя Шарков, на другой день подал заявление об уходе «в связи с переходом на другую работу».

— Не хочу я возиться в вашей дьявольской кухне. Взрывайтесь, если хотите.

Мы не устроили ему никаких торжественных проводов, потому что он был элементарным трусом. Многие годы физики вонзали острие познания в самое сердце материи, и остановиться на полпути означало бы позорную капитуляцию… Но после этого случая все мы стали подтянутыми, сосредоточенными, как альпинисты, пробирающиеся по узкому ледяному карнизу над пропастью. Вот почему Валентин Каменин упорно решал свои уравнения, пытаясь найти «устойчивый режим». Феликс, как он говорил, «стирал со стены вакуум-камеры все лишние атомы», Галина Самойлова и Федор Злотов ежедневно еще и еще раз проверяли надежность системы управления и блокировки. Свою скрупулезную работу они называли «утренней зарядкой»… А я тщательно просматривал работы, выполненные на старых ускорителях, пытаясь обнаружить хоть намек на опасность.

Существовала ли она? Мне казалось, что да… С повышением энергии частиц катастрофически росло число рождающихся на мишени античастиц. Их аннигиляция сопровождалась взрывоподобным выделением энергии. Будто ускоренные до страшной энергии электроны и протоны долбили невидимую стену и откалывали от нее куски могучей взрывчатки. Может быть, эта невидимая стена и есть антимир?

2

По мере приближения монтажа ускорителя к концу мы почти перестали разговаривать друг с другом. Все углубились в свои мысли, пытаясь угадать результаты испытания. Только Феликс приставал ко всем со своими шуточками:

— Ребята, не будьте так мрачны! Все произойдет в доли микросекунды. Чувство страха у человека возникает минимум за одну десятую секунды. Чувство боли — за полсекунды. Значит, если что случится, то вы ничего не успеете почувствовать. Галя, если тебя ущипнуть за нос — а ты это почувствуешь только через десять лет, — ты очень рассердишься?

— Ты все шутишь! Лучше еще раз включи плавную регулировку!

— Ага, дрожите, атланты! Геркулесы мысли! Все вы у меня в руках. Вот ошибусь ненароком, и машина сразу выдаст на-гора десять тысяч миллиардов. Вот будет фейерверк!

Ровно в пять вечера Феликс уходил в плавательный бассейн, а мы все оставались, чтобы еще раз проверить работу всех систем установки.

В день испытания мы собрались в пультовой вокруг профессора Громова. Он сам проверил измерительные приборы, по нескольку раз включал и выключал электронные реле, просмотрел монтаж блокировки и затем, вздохнув, сказал:

— Можно начинать.

По тому, как он это сказал, всем стало ясно, что иначе и быть не может. Нужно начинать. Через этот эксперимент обязательно нужно пройти. Если его не поставим мы, его обязательно поставят другие. Каждый из нас внезапно почувствовал жесткую логику научного исследования.

Мы расселись по своим местам вдоль главной панели управления.

— Инструкцию комиссии Академии наук помните? — спросил Алексей Ефимович.

— Да…

— Повторяю еще раз. Если поток античастиц превысит десять в пятой степени в секунду на квадратный сантиметр, опыт прекращается. Это в первую очередь относится к вам, Виктор, — обратился он ко мне, — вы следите за сцинтиляционными счетчиками и за пузырьковой камерой.

Я кивнул.

— Начали.

3

Разгон электронов начинался со ста миллиардов электроновольт. Силовые трансформаторы находились за пределами пультовой, и поэтому мы не слышали обычного в подобных случаях гула. По мере нарастания энергии мягко щелкали реле, каждый их щелчок указывал на то, что пройдена очередная декада значений энергии. При пятистах БЭВ вздрогнула стрелка счетчика мезонов, затем зашевелились указатели количества рождаемых гиперонов, вскоре начала мигать неоновая лампочка на счетчике античастиц.

— Началось, — прошептал я.

Громов застыл у энергометра.

— Что вы медлите. Феликс? — воскликнул он раздраженно. — Ведь сейчас мы проходим хорошо исследованную область энергий. Ничего здесь интересного нет. Давайте сразу тысячу БЭВ.

— Будь что будет! — сказал Феликс и скачком перепрыгнул через несколько десятков декад энергии.

— Стой! — скомандовал Громов. — Виктор, что у вас?

— Сто сорок античастиц в секунду.

— Хорошо. Пошли дальше. Теперь плавно. Давайте совсем плавно…

Это уже была неизведанная область. Тысяча пятьсот, тысяча пятьсот двадцать… пятьсот двадцать пять…

— Виктор, докладывайте ваши показания непрерывно.

— Двести пять в секунду… Двести десять… Ого, появились антигипероны!

— Сколько?

— Пока… Пока только сорок, сорок семь!

— Стоп!

Приборы замерли на фиксированных цифрах.

— Какая энергия? — хрипло спросил Валентин.

— Тысяча шестьсот сорок БЭВ… Вроде живы…

Громов обошел все приборы, затем снова остановился у энергометра и скомандовал:

— Пошли дальше, Феликс. Только я прошу вас не острить.

Последнее значение величины потока античастиц было тысяча восемьсот девяносто. После этого громко щелкнуло реле блокировки и стрелки приборов медленно поползли к нулю. Ускоритель выключился.

— В чем дело?

Громов нервно потирал руки.

— Что случилось, Алексей Ефимович?

Он нагнулся над металлической сеткой, закрывающей реле блокировки, и процедил сквозь зубы:

— Н-не имею понятия… Странно. Давайте начнем сначала…

Феликс перевел верньер на сто БЭВ и включил мощность. Но приборы бездействовали. Реле блокировки оставалось выключенным.

— Похоже на то, что ускоритель вышел из строя…

Через несколько минут, натянув защитные комбинезоны, все мы были на дне колодца. На стенках ярко горели электрические лампы, освещая черный корпус ускорителя. Его острый нос, окруженный со всех сторон счетчиками и камерами, упирался в бетонированную стену. Все было так, как час тому назад. Не дожидаясь приказания, Феликс отвинтил боковые гайки и снял корпус.

— Здесь порядок. Вакуум десять в минус тринадцатой…

Мы несколько раз обошли грозную машину, стараясь подметить самое ничтожное нарушение ее устройства.

— Может быть… — начал было Громов, как вдруг послышался голос Гали Самойловой, склонившейся над. дюзой инжектора:

— Вот в чем дело, смотрите!

4

То, что я-увидел, заставило меня вздрогнуть. На конце отполированного графитового конуса висела огромная черная капля. Она застыла на тоненькой ниточке, не успев сорваться и упасть на пол. До этого я никогда не видел плавленого графита.

— Удивительно, — прошептал Алексей Ефимович. — Это что-то новое.

Мы долго молчали, глядя на блестящую массу, свисавшую с конца дюзы. Наконец я не выдержал и спросил:

— Что же мы будем делать?

Громов посмотрел на меня с недоумением.

— Как что? Повторим опыт. Срочно замените дюзу и инжектор.

В этот день точно таким же образом были выведены из строя еще три дюзы. Они начинали плавиться при энергии в тысяча девятьсот миллиардов электроновольт…

— Дотянуть бы до двух тысяч миллиардов, — мечтательно шептал Феликс. — Любопытно, как выглядит сплав из бетона, стали, никеля, кварца, керамики и графита.

Алексей Ефимович посмотрел на него строгими глазами.

— Я вам запретил острить, Феликс. Тащите сюда телевизионную камеру.

Опыты мы возобновили только через два дня. Как-то вначале мы не предусмотрели возможности установить в колодце телевизионную камеру, потому что никаких зримых эффектов никто не ожидал. И вот теперь нам пришлось провозиться двое суток и установить камеру так, чтобы можно было наблюдать, что делается возле дюзы, когда энергия частиц достигает критического значения.

Во время следующего опыта Феликс перескочил через весь диапазон малых, средних и высоких энергий и начал сразу с тысячи БЭВ. По мере того как стрелка энергометра приближалась к двум тысячам, на экране телевизора стала возникать удивительная картина. Вначале на конце дюзы появилась крохотная искра, как при электрическом разряде. Искра разгоралась все ярче и ярче, пока не запылала, как вольтова дуга. Она светилась так сильно, что, как это всегда бывает при передаче ярких источников света по телевидению, на экране вокруг нее образовался черный ореол, заслонявший все детали картины. Чтобы его устранить, профессор Громов приказал поставить перед объективом камеры плотный нейтральный светофильтр.

5

Это случилось, когда мы начали десятый по счету эксперимент. В пультовой в углу возле реле блокировки лежала груда расплавленных графитовых дюз.

Я никогда не забуду того, что мы увидели на экране телевизора, когда начался десятый эксперимент.

— Обратите внимание, — прошептал Громов, — черный ореол вокруг дуги не исчез!

— Наоборот, он стал более четким и даже… Смотрите, смотрите!

Каменин ухватился за экран телевизора, а затем поднял руку и дрожащим пальцем провел по темно-серой полоске, по диаметру пересекавшей черное пятно вокруг мерцающего пламени. Вначале никто ничего не понял. После Феликс закричал:

— Дыра!!! И в дыре что-то…

— Нет, не дыра! Это зеркало! В нем отражается дюза и…

В это мгновение блокировка снова сработала, и все исчезло.

Мы в недоумении посмотрели друг на друга. Неужели это так? Неужели это и есть то самое «окно», о котором писали фантасты?

Бледный и взволнованный Громов первый пришел в себя.

— Нужно сделать инжектор и дюзу из более тугоплавкого материала. Все, что происходит на экране телевизора, необходимо заснять на кинопленку.

Прошло еще два дня в лихорадочной подготовке к очередному эксперименту. Теперь сопло, из которого выбрасывались частицы, было изготовлено из специального сплава вольфрама и родия. Перед экраном телевизора появилась многокадровая киноустановка с чувствительной контрастной пленкой. Приемную телевизионную камеру установили так, что ее объектив был нацелен на дюзу ускорителя и на пространство вокруг нее.

Очередной опыт решено было поставить рано утром, а накануне вечером, под предлогом, что я хочу еще раз проверить схему прибора, я остался в лаборатории один. Когда все разошлись, я спустился в колодец.

Мертвая тишина, скрывающая тайну природы. Фантастическая пушка, направленная в пустое пространство. Не здесь ли разыгрывается драма между пространством, которое мы привыкли себе представлять как пустоту, и частицами материи, пронизывающими его с фантастической скоростью? Не является ли эта мнимая пустота той стеной, за которой скрыт другой, иной мир, похожий на наш, но для нас недоступный? Не ступаем ли мы сейчас по хрупкому карнизу над пропастью, пытаясь распахнуть дверь в этот таинственный запретный мир? Античастицы… Откуда они берутся? В чем секрет их рождения? Откуда они проникают в наш мир? Не оттуда ли?

Стоя лицом к бетонированной стене, за которой простирались десятки километров земли, я силился представить себе, что же происходит. Если верить теориям, то, может быть, сейчас, именно в эту же самую минуту, здесь стоит человек точно такой же, как я, и думает то же самое? Или, может быть, этот человек и я одно целое?..

От этой мысли мне стало страшно. Я хотел было немедленно покинуть колодец, как вдруг меня осенила мысль. Подумав, я решил, что эта мысль единственно правильная. Я взял лист бумаги и написал несколько слов…

— Начали. Давайте сразу с тысяча шестисот миллиардов, — тихо и торжественно приказал профессор Громов.

В пультовой были погашены все огни, и только мерцающий экран телевизора да сигнальные лампочки на приборах рассеивали густую мглу. Тихо загудела киносъемочная камера, пропуская мимо объектива тысячи кадров в секунду.

— Искра появилась, — прошептал я.

— Дальше. Здесь уже нет ничего интересного. Ага, вот ореол.

Величина энергии подошла к тысяча девятистам миллиардам. На конце дюзы сияла огромная дуга, но металл терпел. Ореол расширился настолько, что в него можно было заглянуть. И то, что мы увидели, повергло нас в смятение. Там, в черной пустоте, отражалось сопло нашего ускорителя… Острый конец дюзы нашего прибора и острый конец его подобия в темноте соприкасались, и в точке соприкосновения пылало пламя…

— Прибавляйте энергию, — едва слышным шепотом приказал Громов.

Я не видел, а скорее почувствовал, что Феликс повернул верньер всего на долю градуса. И этого было достаточно, чтобы черный ореол вокруг пламени раздвинулся настолько, что в нем появился не только тубус, нс и весь, ускоритель, точная копия того, что стоял у нас в колодце… От неожиданности я вскрикнул…

— Смелее, смелее, — торопливо шептал Громов, — иначе и эта дюза расплавится. Да не бойтесь же!

6

Феликс резко повернул ручку верньера.

На мгновение черный ореол расширился вокруг пламени во всю стену, и в нем, как в гигантском зеркале, мы увидели наш колодец, яркие электрические лампы на стенах, весь ускоритель, кабели и поднимающуюся вверх крутую лестницу, ведущую на площадку лифта. Мы увидели весь мир, отраженный в бреши, пробитой в пустоте частицами, мчащимися со световой скоростью.

— Вот оно, окно в антимир… — восхищенно шептал Валентин, — и на его границе вещество нашего мира аннигилирует с антиве…

Он не успел досказать фразу. Экран ярко вспыхнул, и блокировочное реле сработало с оглушительным выстрелом.

Некоторое время мы стояли неподвижно, ошеломленные виденным…

— Кажется, живы, — пробормотал Феликс, но уже не так весело, как обычно. — Давайте пробовать еще…

— Нет, вначале просмотрим кинопленку, — возразил Громов.

Спроектировав фильм на большой экран, мы могли в деталях рассмотреть все, что происходило в колодце во время эксперимента.

Теперь мы видели, что радиус черного ореола вокруг центра аннигиляции не был постоянным. В такт с мерцанием пламени окно в ничто то расширялось, то сужалось. При более высоких энергиях его края трепетали, колебались. Затем мы увидели, что при последующем увеличении энергии ореол, как гигантская ирисова диафрагма, резко расширился во все стороны, обнажив стены лаборатории. Это продолжалось одно мгновение. Вдруг ярко вспыхнуло пламя, и брызги расплавленного металла заполнили помещение.

— Одну секунду, верните фильм на семьдесят тысяч кадров назад.

Это был тревожный голос Громова.

Я затаив дыхание ждал, что будет… Феликс перемотал пленку.

На экране снова появилось отраженное изображение нашей лаборатории.

— Остановите фильм. Вот так. Обратите внимание. На противоположной стене виднеется что-то белое… — Громов привстал и подошел совсем близко к киноэкрану. — Это бумага… Лист бумаги с какой-то надписью… Что-то вроде плаката. Я не помню, чтобы мы вешали у себя какие-нибудь плакаты. Феликс, сделайте большее увеличение. Еще, еще…

Сердце у меня стучало, как отбойный молоток. Наконец белая полоса протянулась вдоль всего экрана. Теперь можно было без труда видеть, что на бумаге была непонятная надпись.

Громов приложил к экрану лист бумаги и карандашом скопировал написанное. Феликс включил свет, и мы собрались вокруг профессора, чтобы на просвет прочитать отраженную в зеркале фразу…

Громов несколько секунд стоял неподвижно, а затем побежал.

Мы бросились за ним. У люка в колодец он остановился как вкопанный.

— Назад, там все горит!

7

Это был обыкновенный земной пожар, который потушили при помощи обыкновенной воды. Когда дым рассеялся, я, в комбинезоне, с фонарем в руке, спустился вниз и, хлюпая по воде, осмотрел обгоревший зал. Невыносимо пахло жженой резиной и горелым смазочным маслом. Стены были закопчены. С потолка свисали сорвавшиеся провода. А под самой лестницей на поверхности воды плавал сморщенный комок сожженной бумаги.

Я осторожно взял его в руки и стал изо всех сил растирать, превращая в черный прах… На мгновение я остро почувствовал, что совсем рядом то же самое делает другой человек. Я резко поднял фонарь над головой и пристально осмотрел колодец. Ничего, пусто, только закопченные стены… Может быть, этот другой человек и есть я?

Наверху меня ждал Валентин Каменин. Его губы скривились в горькую улыбку.

— Можешь нас поздравить, я имею в виду тебя, меня, Феликса, профессора Громова, всю нашу лабораторию.

— С чем?

— С последним экспериментом в ядерной физике.

— Почему с последним?

— Приборы зафиксировали, что поток античастиц на целый порядок превысил величину, указанную в инструкции Академии наук. Дальнейшие опыты в этом направлении запрещены.

— А как же окно в антимир?

— Нужно искать обходный путь. Прямой путь опасен…

1

Это началось в день возвращения Альберта из поездки по Европе. Он подъехал к вилле своего отца и расплачивался с шофером такси, как вдруг из-за изгороди вылетел огромный пестрый мяч и запрыгал по сырой асфальтовой дороге.

— Будьте добры, передайте мне мяч, — услышал он женский голос.

Он повернулся и увидел белокурую головку девушки. Она выглядывала из-за изгороди, на ее тоненькой стройной шее серебрилась нитка жемчуга.

— Здравствуйте. Кто вы такая? — спросил Альберт, протягивая ей мяч.

— А вы? Почему вы меня спрашиваете?

— Потому что это мой дом и вы играете в моем саду.

Девушка удивленно взглянула на Альберта, спрыгнула вниз и убежала в глубину сада, ничего не ответив.

Отца он застал в кабинете. Альберту показалось, что он не очень обрадовался его приезду. Или, может быть, он просто устал. После нескольких вопросов о жизни за границей, о работе нескольких крупнейших европейских лабораторий он вдруг заявил:

— Знаешь, Альберт, мне все надоело. Я решил оставить институт и договорился с профессором Биркгоффом, что останусь у них в качестве консультанта.

Альберт был крайне удивлен. Еще месяц назад отец и не заикался об отставке.

— Ты еще не так стар, папа! — возразил он.

— Дело не в годах, Альб. Сорок лет, проведенные в лаборатории, кое-что да значат. Учти, что это были сумасшедшие годы, когда в науке происходила одна революция за другой. Их необходимо было своевременно осмыслить, прочувствовать, проверить в эксперименте…

Слова отца звучали неубедительно, но Альберт только пожал плечами. Может быть, отец прав. Насколько он помнил, отец всегда работал как вол, не щадя себя, совершенно не считаясь со временем. Говорят, после смерти жены на него нашло какое-то исступление. Он сутками не выходил из лаборатории и буквально довел до изнеможения и себя и своих сотрудников. В те далекие времена, когда Альб был совсем ребенком, его группа работала над структурным анализом нуклеиновых кислот и над расшифровкой генетического кода. Им была разработана любопытная методика управления последовательностью нуклеотидов в цепочке дезоксирибонуклеиновой кислоты при помощи воздействия мутогенных веществ на исходный материал. О ней везде говорили. Газеты поместили статьи под сенсационными заголовками: «Найден ключ к раскрытию, биологического кода», «Загадка жизни — в четырех символах» и т. д…

— Я надеюсь, что после испытательного срока профессор Биркгофф назначит тебя на мое место.

— Ну, отец, это уж слишком. Я не сделал и тысячной доли того, что сделал ты.

— Ты знаешь все, что сделал я. Нужно только не повторять пройденного… Я уверен, ты сможешь.

Взглянув в окно кабинета, Альберт спросил:

— А кто эта милая девушка?..

— О, я и забыл тебе сказать. Это дочь моего старого друга, Эльвина Шаули. Сейчас она круглая сирота, — тихо сказал профессор. — Но она не должна об этом знать…

— А что случилось?

— Эльвин Шаули и его жена погибли во время авиационной катастрофы над Атлантическим океаном. Я был так потрясен этим событием, что… что пригласил девочку жить у нас, сказав ей, что ее родители уехали на несколько лет в экспедицию в Австралию.

— Ложь рано или поздно раскроется!

— Конечно. Но чем дольше она не будет знать об этом, тем лучше… Девочку зовут Миджея. Ей шестнадцать лет.

— Странное имя.

— Да, немного странное, — задумчиво сказал профессор. — А вот и она.

Миджея вбежала в комнату и на мгновение замерла у двери. Затем она смущенно улыбнулась и, сделав изящный реверанс, произнесла:

— Добрый вечер, господин профессор, добрый вечер, господин Альберт.

— Добрый вечер, милая, — сказал профессор и, приблизившись к ней, поцеловал в лоб. — Я надеюсь, вы подружитесь с Альбертом?

— А мы уже подружились. А ваш мяч, Миджея?..

— О, я не так часто играю в мяч. Я больше люблю читать. Но сегодня такая восхитительная погода.

— Вам нужно почаще бывать на свежем воздухе, — сказал Альберт тоном старшего. — Вы примете меня в свою компанию? Я тоже люблю играть в мяч.

Девушка вспыхнула, ее лицо залила краска смущения.

— Конечно, господин Альберт.

— А если «конечно», то давайте без «господина». Называйте меня просто Альб, а я буду называть вас Миджея. Идет?

Она кивнула, взяла профессора под руку, и они спустились в столовую.

Во время обеда они почти не разговаривали. Альб только обратил внимание на то, что его отец подолгу, пристально, с глубокой тревогой смотрит на Миджею. Вероятно, его беспокоила судьба девушки.

2

Когда Альберт вернулся в лабораторию, профессор Биркгофф предложил ему заняться анализом структур X- и Y-хромосом, определяющих соответственно женский и мужской пол человека. Задача в общем-то была довольно сложной, но кое-что в ней было известно. По-прежнему главным инструментом исследования были искусственные мутации, осуществляемые на генетическом материале с помощью химических мутогенных веществ из класса акридинов. Мутанты затем контролировались в искусственной «биологической колыбели», где уже после 10—20 делений клетки можно было определить пол будущего организма.

Предстояло осуществить огромное количество мутаций.

Начав работу, Альберт прикинул, как долго ему придется искать ответ, и пришел в ужас: оказывается, даже в самом благоприятном случае на завершение работы не хватит всей жизни!

— Посоветуйтесь с отцом, — сказал Биркгофф. — Может быть, он что-нибудь подскажет.

Вечером Альберт вошел в кабинет отца. Там была и Миджея. Профессор сидел в качалке, закрыв глаза, а Миджея вполголоса читала ему стихи Байрона:

— Вот так идиллия! С кем это вы хотите бежать в пустыню и для чего? — весело спросил Альберт.

Отец поднял на него грустные, задумчивые глаза…

— Ах, это ты, Альб! Миджея очень хорошо читает. Слушая ее, я вспоминаю свою молодость.

— Завидую, тебе, наверное, есть что вспомнить. Кстати, ты так редко мне рассказывал о своих молодых годах.

Девушка закрыла книгу и тихонько вышла из комнаты. Альберт подсел к отцу поближе и сказал:

— Плохо, что ты ушел из института. Один я как слепой котенок. Боюсь, буду тебе надоедать. Вот, например…

И он рассказал отцу о трудностях, с которыми столкнулся в первые же дни. По мере того как он говорил, лицо отца принимало все более и более жесткое, даже враждебное выражение. Наконец он порывисто поднялся и сказал:

— Достаточно. Я знаю, это совершенно безнадежная задача и на нее просто не имеет смысла тратить силы и время.

— Но ведь остальные хромосомы человека были расшифрованы, — возразил Альберт.

— Там другое дело. Они построены однотипно. Достаточно развернуть формулу инициатора — и остальное вытянется, как на ниточке. В X- и Y-хромосомах такой формулы нет. Здесь однородная последовательность нуклеотидов…

Вдруг он умолк. В комнате водворилась тишина. Окно было широко раскрыто в парк, и оттуда доносился легкий шелест листьев каштана, едва слышное жужжание ночных насекомых и… пение. Песня была очень простой, мелодичной и знакомой. Она почему-то напомнила Альбу далекие годы детства: высокая цветочная клумба, густо поросшая азалиями, и он совсем-совсем маленький мальчик, а за клумбой кто-то поет эту песню. Он бежит вокруг клумбы, хочет во что бы то ни стало увидеть ту, что поет, а она уходит от него и иногда, прервав пение, зовет милым, нежным голосом:

— Ну-ка, Альб, поймай меня!

И он все бежит, бежит, в глазах мелькают пестрые цветы, и никак не может догнать неуловимый, чудесный, родной голос. Тогда он бросается на клумбу, ползет в джунглях цветов и плачет…

— Кто это поет? — спросил он отца, едва шевеля губами.

— Это? Разве ты не догадываешься? — Он тяжело опустился в качалку.

— Нет.

— Это поет Миджея.

Несколько минут они молчали. Почему так порывисто дышал отец? Его бледные руки нервно сжимали край стола. Заметив пристальный взгляд сына, он вдруг заявил нарочито равнодушным тоном:

— У девушки милый голос, не правда ли? А что касается X- и Y-хромосом человека, то передай профессору Биркгоффу мое мнение: задача безнадежная. Я не понимаю, какой смысл ею заниматься.

— Какой смысл заниматься? — как эхо повторил Альб. — Странно. Всю жизнь ты только тем и занимался, что в деталях исследовал молекулярную структуру наследственного вещества. А теперь…

Отец прервал его резким движением руки.

— Существуют исследования, которые совершенно не оправданы… с этической и моральной точки зрения. И вообще, Альберт, я очень устал. Я хочу уснуть.

Покидая кабинет, Альберт заметил, что отец достал из кармана халата пузырек с лекарством и припал к нему губами. Наверное, он был очень болен, но старался не подавать вида. И еще Альберту стало ясно, что по какой-то непонятной причине отец просто не хочет, чтобы он исследовал химическую природу X- и Y-хромосом.

Альб вышел в парк и медленно побрел по сырым от вечерней росы, уже темным дорожкам к тому месту, откуда раздавалось пение Миджеи. Она сидела на каменной скамейке перед небольшим бассейном.

— О! — воскликнула она, когда Альб внезапно появился перед ней. — Боже, как вы меня напугали! Разве можно так, господин Альберт. Я не люблю, когда что-нибудь происходит внезапно.

Он сел рядом, и они долго молчали. Где-то шумела струя воды. Вдоль изгороди по асфальтовой дороге иногда пролетала автомашина.

— Миджея, тебе нравится у нас? — спросил Альберт.

— Очень. Вы знаете, я чувствую себя здесь как дома. По правде говоря, даже лучше, чем дома.

— А где ваш дом?

— В Кабле. Это отсюда сто километров на север. Но я не люблю Кабле. Когда отец и мать уехали в Австралию, мне там стало так тоскливо. Я очень благодарна вашему отцу за то, что он взял меня к себе…

«Кабле, Кабле…» Альб смутно вспоминал название местечка, оно как будто бы упоминалось в их доме.

— Вы любите своих отца и мать? — спросил он, сам не зная почему.

Некоторое время она не отвечала. Чувствовалось что ее смутил неожиданный вопрос.

— А разве можно не любить своих родителей?

В голосе Миджеи послышалась нотка горечи. Вдруг она засмеялась.

— Странно. Я никогда не задумывалась над тем, люблю ли я их. А теперь я поняла. Я перестала их по-настоящему любить после того, как к нам зачастил ходить господин Хорш.

— А кто такой Хорш?

— Очень неприятный господин. Он похож на доктора. Наверное, он действительно доктор, потому что всякий раз, как он к нам приходил, он меня выслушивал, выстукивал и несколько раз брал кровь на исследование, хотя я была совершенно здорова. Мне было очень обидно, что мои папа и мама позволяли ему все это делать… Как будто бы то, что делал господин Хорш, их совсем не касалось. Они оставляли меня с ним наедине, а сами уходили. Он очень неприятный доктор, особенно когда улыбается.

Альберту стало жаль девочку, он тихонько обнял ее за плечи. Она доверчиво прижалась к нему и по-детски пролепетала:

— Прохладно, Альб, правда?

— Правда, милая.

Она обвила своими тоненькими ручонками его шею и спрятала лицо у него на груди.

Казалось, Миджея обрела какой-то удивительный покой, полное забвение всех земных невзгод и страданий. Она глубоко вздохнула, потянулась, еще крепче обвила его шею. Альберт встал и понес ее, спящую, через парк к уже темному дому, чувствуя ее горячее дыхание у себя на щеке.

3

Профессору Биркгоффу Альберт ничего не рассказал о своей беседе с отцом. Трудности, связанные с изучением X- и Y-хромосом, предоставляли ему возможность придумать что-нибудь такое, что могло бы доказать, что Альберт тоже неплохой исследователь-биофизик.

Он по-новому переоборудовал лабораторию отца. По его заданию изготовили протонную пушку, которая позволяла бомбардировать протонами любой нуклеотид в молекулах ДНК и РНК.

Особенно много пришлось повозиться с «биологической колыбелью» — миниатюрной кварцевой кюветой, где в синтетической цитоплазме и в искусственных рибосомах совершался синтез белков.

Когда оборудование было готово, работа в лаборатории закипела. По мере развертывания фронта исследований профессор Биркгофф постепенно передал Альберту всех сотрудников, которые раньше работали у отца.

Это были очень милые, энергичные люди. Некоторые из них, особенно физик Клемпер и математик Густ, были немножко философами, немножко циниками и развивали теорию непрерывного перехода от мертвого к живому. Любой живой организм они рассматривали как огромную молекулу, все функции которой можно описать в терминах энергетических переходов между различными состояниями. То, что они делали, Клемпер назвал «поисками иголки в стоге сена». Действительно, уже первые опыты убедили их в том, что у будущей живой особи пол закодирован не на уровне нуклеотидов, а где-то глубже, может быть, в последовательностях атомов в сахаридных и фосфатных цепях. Несколько раз им удавалось путем мутаций превратить Х-хромосому и Y-хромосому, то есть изменить пол на противоположный, но почему так получалось, никто не знал.

Вскоре работа приняла обычный характер: ставились эксперименты, собирались данные, и в общем ничего интересного не случалось. Альберт чувствовал, что здесь требовались новые идеи, которых ни у него, ни у его сотрудников не было.

К отцу он больше не обращался. Совершенно очевидно, он оказывал своеобразное пассивное сопротивление проводимым работам. Он не только не интересовался тем, чем занимался сын, но всякий раз, когда тот хотел что-нибудь спросить, он, словно угадывая его намерение, либо начинал разговор на другую тему, либо отсылал его из кабинета.

Это было действительно пассивное сопротивление, потому что отец охотно принимал отдельных лиц и целые делегации от различных организаций, которые выступали против войны.

Раньше Альб никогда не подозревал, что его отец так интересуется политическими вопросами. Он всегда был образцом университетского профессора, стоящего в стороне от всякой идеологической борьбы. И вдруг, усталый, больной, отец совершенно преображался, когда к нему приходили люди и речь заходила о политических делах, от которых ученые обычно отмахивались.

— Ты ученый, а не политик, — как-то с горечью сказал Альберт, ставя компресс ему на грудь.

— Я прежде всего человек. Уже давно наступила пора сорвать с наших ученых маску мнимого нейтралитета. Прикрываясь высоким званием, они, видите ли, делают наивные глаза, когда вдруг оказывается, что результаты их исследовательской работы используются для уничтожения миллионов людей. Они прикидываются дурачками, которые якобы не в состоянии предвидеть простую вещь — каковы будут последствия того, что они изучают и открывают. Они десятилетиями пользуются гнусной лазейкой, чтобы отвертеться от соучастия в преступлении, сваливая вину на неумных политиков. Если я даю в руку сумасшедшему оружие, то отвечать за последствия должен я, а не сумасшедший…

После этой тирады Альберт решил, что исследовательскую работу над расшифровкой X- и Y-хромосом человека его отец считает каким-то образом опасной для человечества…

В один из пасмурных осенних дней Альберт возвратился домой раньше обычного. Воздух был холодный, промозглый, моросил мелкий дождь.

Подходя к двери, он вдруг увидел, как она широко распахнулась и из нее в одном платье быстро выбежала Миджея и стремглав помчалась через парк.

— Миджея, Миджея! — крикнул он.

Но девушка не слышала. Альберт нагнал ее в самом конце сада, куда она забилась как затравленный зверек.

— Миджея, милая, что с тобой? — спросил он задыхаясь.

— О, это ты, Альб! Как хорошо, что ты пришел!

— Что случилось? — Альберт набросил на ее дрожащие плечи свой плащ.

— Он хочет меня забрать.

— Кто?

— Господин Хорш. Он сейчас там, разговаривает с твоим отцом.

— Почему?

— Не знаю… Он говорит, для медицинских исследований.

— Пойдем домой. Я тебя никому не отдам.

Она покорно пошла за ним.

— Сиди здесь, — сказал Альб, вводя Миджею в свой кабинет на первом этаже. — Я сейчас пойду наверх и все выясню.

Из-за неплотно прикрытой двери кабинета доносились голоса профессора и еще чей-то, резкий и хриплый. Альберт остановился на минуту.

— Поймите же, друг мой, это настоящее безумие! Я вам неоднократно толковал, что сделать великое научное открытие — это подвиг, но не сделать его — подвиг в квадрате! — доказывал кому-то профессор.

— Я иначе не могу, — возражал ему визгливый голос. — Я не понимаю, как вы можете результаты работы всей вашей жизни бросить в корзину. Ведь мы представляли все как раз наоборот…

— Мы были глупы и наивны. Это не путь…

— Нет, это единственный правильный путь! Вы просто трус! Наивный пацифист! Если бы не Сольвейг…

Альберт широко распахнул дверь и вошел. Отец, совершенно бледный, сидел в своей качалке, а рядом с ним стоял высокий человек с желтым скуластым лицом, с копной густых каштановых волос на голове. При разговоре, видимо, он яростно жестикулировал руками и при появлении Альба застыл в нелепой позе.

— Альб, я же тебя учил, чтобы ты без стука… — начал было отец.

В это мгновение Хорш сделал прыжок и схватил Альберта за руку.

Откуда-то у него появился фонендоскоп, налобное зеркало, лупа, и в одно мгновение он превратился в одержимого.

— А теперь одну капельку крови, только одну, — бормотал он, вытаскивая из кармана инструмент для пробивания кожи на пальце.

Альб пришел в себя и изо всех сил оттолкнул взбесившегося доктора. Тот был выше, но его мускулатура не вызывала зависти. Он пролетел весь кабинет, и если бы не письменный стол, двигался бы по инерции и дальше. Согнувшись, он ухватился за край стола и посмотрел на Альберта с отвратительной улыбкой и… любопытством. Да, именно со странным любопытством сумасшедшего.

— Вот ты какой, Альб, — наконец прошептал он, выпрямляясь во весь рост.

— Что здесь происходит? Кто этот господин? — спросил Альберт, подходя к отцу. Тот был совершенно бледен, глаза закрыты.

— О Альб… Это господин Хорш, мой давнишний ученик и друг. Не сердись на него.

— У твоего друга скверные манеры, отец.

Хорш устало уселся в кресло и засмеялся. Он не спускал с Альберта своих дьявольски любопытных глаз. Казалось, все, что здесь происходило, представляло для него необычайный интерес.

— Не знаю, сколько бы я дал за одну каплю крови нашего Альба, — наконец проговорил он, играя в руках автоматической иглой.

— Замолчите, Хорш… Вы меня убьете, — простонал отец.

При словах «нашего Альба» Альберт пришел в ярость. Он подбежал к креслу, в котором сидел Хорш, и, схватив его за борта пиджака, поднял на ноги и потащил вон из кабинета. Возле двери Хорш внезапно выпрямился во весь рост и противным, хриплым голосом заорал:

— Но ведь девчонка действительно моя! Отдайте мне девчонку!

Потом он исчез.

Несколько отдышавшись, Альберт вернулся к отцу. Профессор полулежал в неудобной позе, с закрытыми глазами.

Альберт схватил его руки. Они были совершенно холодные.

4

Через месяц после смерти отца Альберт докладывал на ученом совете о результатах своей работы. Они были неутешительны.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — спросил в конце доклада профессор Биркгофф.

Альберт пожал плечами. Кроме методики, которую ему в наследство оставил отец, он ничего другого придумать не мог. Совершенно очевидно, он не проявлял никаких выдающихся талантов в исследовательской работе, потому что доктор Сеат, сухонький сгорбленный старичок, прошамкал:

— Группа нуждается в хорошем консультанте.

— Кого бы вы предложили, доктор?

— Кого-нибудь из старых учеников профессора Олфри… Ну, например, я помню, был такой талантливый юноша… Позабыл его фамилию… что-то вроде Хирш, Хурш…

— Хорш! — крикнул Альберт.

— Да, да. Именно он. Очень был талантливый человек. Вот найти бы его…

Альберт сжался, как пружина. А доктор Сеат продолжал:

— Я помню, еще в то время, когда только началась расшифровка генетического кода, он сделал несколько блестящих открытий. Ну, например, вот это… Обратная связь между концентрацией РНК в ядре клетки и концентрацией аминокислот в цитоплазме… И еще он вместе с профессором Олфри научился писать генетическое сообщение… Очень талантливый ученый. Только неизвестно, где он сейчас находится…

Не дожидаясь окончания заседания ученого совета, Альберт побежал домой. Он решил поехать к Хоршу и в разговоре с ним выяснить, какое он имеет отношение к нему и Миджее, в чем состояли его разногласия с отцом и вообще, что это за человек. Да в конце концов он готов был принести свои извинения этому неприятному типу за вспышку…

Альберт вошел в столовую.

— Где Миджея? — спросил он экономку.

— Наверное, в парке. Она с утра ушла в парк.

Он прошел по дорожкам парка в надежде найти девушку где-нибудь в укромном уголке с книжкой в руках. Но Миджеи нигде не было. Он несколько раз окликал ее по имени. Вдруг в одном углу, там, где каменная изгородь проломлена, он увидел на скамейке что-то белое. Подойдя ближе, он обнаружил, что это был томик Байрона. И тогда его взгляд упал на кусты перед отверстием в изгороди. Они были измяты, поломаны, как будто по ним тащили что-то тяжелое. Он бросился туда, добрался до отверстия в кирпичной стене и здесь обнаружил голубую ленту, которой Миджея повязывала волосы.

Первая его мысль была заявить в полицию. Но при воспоминании о Хорше в его душе шевельнулось страшное подозрение.

Вывести машину из гаража было делом одной минуты, и вот он уже мчится на север в Кабле. Почему он поехал в Кабле? Да ведь там раньше жила Миджея. Именно там ее навещал Хорш…

Полтора часа пути пролетели совершенно незаметно. В памяти пронеслась картина первой встречи с Миджеей, затем беседа о Хорше, встреча с ним. Странно, что отец никогда ничего ему не говорил о своем самом талантливом ученике и сотруднике.

Только теперь Альберт понял, что отец многого не говорил ему. Более того, он упорно скрывал от сына что-то самое главное в жизни и в его научной работе. И это главное таинственным образом переплелось с Хоршем и с исчезнувшей Миджеей. Зачем Хоршу нужна Миджея? О каком «единственно правильном пути» они спорили в день смерти отца?..

Альберт въехал в небольшой городок или селение, которое, как гласила дорожная надпись, называлось Кабле. Оно было совершенно пустынно, будто здесь все вымерли, и он долго не мог найти ни одной живой души, чтобы узнать, где находится дом родителей Миджеи.

Он подвел автомобиль к воротам и вошел в миниатюрный дворик небольшой католической церкви из красного кирпича. Уже спускались сумерки, и из окон струился трепетный оранжевый свет. Альберта встретил немолодой толстоватый священник, который до этого, по-видимому, занимался уборкой, потому что полы его сутаны были заправлены за пояс.

— Чем могу служить, молодой человек?

— Я бы хотел узнать у вас, где здесь, в Кабле, находится дом Шаули. У них есть дочь, девочка, по имени Миджея.

— Миджея? — переспросил священник с ноткой удивления в голосе.

— Да.

Помешкав минуту, он сказал:

— Лучше войдемте в дом…

Они прошли по темной галерее, обошли алтарь и оказались в крохотной комнатушке, где горела керосиновая лампа.

— Так, значит, вы интересуетесь девушкой, по имени Миджея? — спросил священник.

— Да, и ее родителями.

— Гм, странно. А разрешите узнать, кто вы ей будете?

— Дальний родственник.

— Совсем странно.

— Почему?

— Дело в том, что родителей у девушки нет. То есть, конечно, есть, но они неизвестны. Она подкидыш.

— Что? — воскликнул Альберт. — Но она сама мне говорила, что у нее есть отец и мать, и что они недавно уехали в Австралию, и что…

— Увы, — произнес священник, — это не так. Девушка, конечно, считает, что мадам Шаули и господин Шаули — это ее мать и отец. В действительности привезли сюда ее новорожденным, младенцем два каких-то молодых господина и отдали на воспитание вышеупомянутой супружеской паре… Это, если мне память не изменяет, было лет шестнадцать назад. Я хорошо помню день, когда по поселку разнесся слух, что у четы Шаули появился ребенок. Я поспешил к ним, чтобы совершить обряд крещения, но…

— Что «но»?

— Присутствовавший в доме чужой господин сказал, что девочка в этом не нуждается. Для меня это было страшной неожиданностью. Я спросил его: «Почему?» И он мне тогда ответил… Да, припомнил. Он сказал: «Крестят тех, кто от бога. А она от человека». Я до сих пор не понимаю, что он имел в виду.

— Все мы от человека, — хрипло произнес Альберт.

— Вот именно. А человек — от бога. Но девочку так и не крестили.

— И долго жила Миджея в семье Шаули?

— Шесть месяцев назад за ней приехал какой-то важный господин и увез…

— И больше она здесь не появлялась?

— Нет.

— А семья Шаули живет здесь?

— Нет. Они уехали в Австралию. Говорят, на деньги, полученные ими за воспитание девочки.

«Тупик», — подумал Альберт. Оставался еще один вопрос.

— Скажите, вы не знали господина Хорша?

— Будь он проклят.

— Значит, вы знаете его?

— А как же! Именно он и запретил крестить ребенка.

— Скажите, где он живет?

— Недалеко отсюда, в Сэндике, в лесном поместье.

Через несколько минут машина Альберта ковыляла по скверной дороге в Сэндике. Было очень темно, и моросил дождь.

5

Поместье Хорша — это огромное мрачное двухэтажное кирпичное здание в старинном стиле, огороженное полуразрушенной металлической оградой.

Автомобиль остановился среди деревьев, напротив ворот усадьбы. Альберт вошел во двор, прошел тропинку, выложенную камнем, и приблизился к двери особняка. Вокруг царила мертвая тишина, ни в одном окне не было видно света.

Он нажал кнопку звонка. Никто не ответил, он нажал еще раз, еще, а затем стал звонить непрерывно.

Ясно, в помещении никого не было. Дверь была заперта, и Альберт начал медленно обходить дом, глядя на высокие окна.

Над дверью черного хода нависала крыша, и над ней чернело небольшое овальное окно.

Альберт вернулся к автомобилю, взял электрический фонарь, отвертку и затем без всякого труда влез на крышу веранды. Окно оказалось закрытым. Он поддел раму отверткой, сорвал петлю и проник внутрь.

Альберт оказался в библиотеке. Здесь пахло книжными переплетами, старой бумагой и формалином. Потом он заметил, что запах формалина наполнял все здание.

Откровенно говоря, он не очень ясно отдавал себе отчет в том, почему так бесцеремонно забрался в дом Хорша. В доме никого не было, и Альберта можно было обвинить в чем угодно. На случай, если внезапно появится Хорш, у него в голове были готовы многочисленные оправдательные мотивы, один другого хуже…

Библиотека была огромная. Забитые книгами стеллажи поднимались до самого потолка. В разных местах беспорядочно лежали груды книг, для которых, по-видимому, места на полках уже не хватало. Он наугад осветил одну из полок и нашел подборку журналов «Биофизика» за несколько лет. На другой полке оказались книги по математической теории информации, ниже — книги по кибернетике.

На полу валялись старые учебники, монографии, сборники статей по физике, химии, теории чисел, топологии. Казалось, хозяин библиотеки интересовался буквально всем на свете.

Из библиотеки дверь вела в небольшой коридор.

По узкой скрипучей лестнице Альберт спустился на первый этаж в крохотный холл перед входной дверью. Здесь стояли узкий обитый кожей диванчик и зеркало в углу. Три двери — две справа и одна слева. Правая дверь вела на кухню. Она находилась прямо против столовой. Вторая дверь, справа, оказалась запертой. Альберт сделал несколько шагов назад, разогнался и изо всех сил ударил плечом в дверь. Она распахнулась с резким треском, и он влетел в просторный зал. Луч фонаря запрыгал по заполнявшим его предметам, и он без труда понял, что это лаборатория. Но какая! Оборудование лаборатории с ее ультрацентрифугами, электронным микроскопом, хромотографическими колоннами, измерительными приборами — все это было лучше, доброкачественнее, чем в институте. Некоторое время он ходил по залу, мечтая о тех интересных работах, которые можно поставить в такой лаборатории. На столе возле окна он обнаружил миниатюрную протонную пушку, подобную той, которую он заказал для своих генетических работ. Его прибор по сравнению с этим показался ему скелетом допотопного животного.

А вот и письменный стол, широкий, двухтумбовый, покрытый толстым листом прозрачного пластика. Под листом — бумаги с записями, формулами и таблицами. В углу Альберт заметил небольшую фотографию, и когда осветил ее получше, то чуть не вскрикнул от удивления.

Это была фотография его матери. Дрожащими руками он извлек ее из-под пластмассы и стал рассматривать, поднося ее совсем близко к глазам.

Нет, это не ошибка… Красивая молодая женщина со слегка раскосыми глазами и пышными белокурыми волосами смотрела на него с доброй, немного насмешливой улыбкой. Он не мог спутать эту фотографию ни с какой другой, потому что на письменном столе его отца лежала точно такая же…

Почему она здесь? Может быть, когда-то два человека, его отец и Хорш, любили его мать одинаково сильно? Может быть, отдав предпочтение его отцу, она тем самым навсегда разрушила сотрудничество учителя и ученика?

Здесь была какая-то тайна, и Альберт никак не мог найти ее разгадку.

Он совершенно забыл, где находится, и уселся в кресло возле письменного стола, зажав в руках фотографию родного человека, которого он помнил очень смутно. Странно, что его отец так мало рассказывал ему о матери. На все вопросы о ней он только повторял: «Она была добрая женщина… Ее звали Сольвейг…»

С некоторых пор Альберту начало казаться, что Миджея очень похожа на его мать. Он упорно гнал эту мысль от себя. С перепутанными думами, усталый, он незаметно для себя уснул…

6

Проснулся он утром. Яркие солнечные лучи сквозь широкое окно падали прямо в лицо Альберта. Он долго не мог сообразить, где он.

Лаборатория предстала перед ним во всем своем великолепии. Такой замечательной биофизической лаборатории мог бы позавидовать любой самый крупный научно-исследовательский центр.

Обходя помещение для химических работ, он вдруг заметил в углу странное сооружение из стекла и никеля, назначение которого он не мог вначале объяснить. В центре, на фарфоровом столике, покоился небольшой, объемом в полтора-два литра, сосуд овальной формы, к которому со всех сторон были подведены многочисленные стеклянные и резиновые шланги, трубки и капилляры. Вокруг центрального сосуда на ажурной конструкции из нержавеющей стали стояли многочисленные колбы из кварцевого и матового стекла, а под стойкой в специальных гнездах были укреплены два никелированных баллона — один с кислородом, второй с углекислым газом. Сложная система тонких стеклянных трубок извивалась вокруг центрального сосуда и внутри него, образуя единую сетку для обогрева и термостатирования прибора. Об этом можно было догадаться потому, что лабиринт трубок начинался и кончался в металлическом баке, в который были встроены электрическая печь и терморегулятор. Несколько термометров торчали из различных частей прибора, а их показания при помощи термоэлектрических датчиков выносились на записывающий потенциометр.

На поверхности стекла были надписи:

И тут он все понял.

Кто хоть один раз занимался проблемой искусственного выращивания живых существ в лабораторных условиях, мог только мечтать о таком приборе! Именно для этого он был сконструирован.

Поняв его назначение, Альберт принялся изучать его схему.

Да, сомнений не было. Это было то, что ученые привыкли называть «биологической колыбелью» — сложной и остроумной системой, максимально имитирующей ту, которая создана природой в живых существах. В приборе было воплощено все, что известно науке из области эмбриологии и физиологии высших животных. Он был построен на принципе саморегулирования, и, по-видимому, стоило только поместить в питательную среду одну-единственную клетку живого организма, как дальше само ее развитие определяло гармонические функции всех узлов установки.

Прибор был в идеальном состоянии. Однако по едва заметным следам осадков в тончайших трубках, по потертости стенок Альберт догадался, что он использовался и, наверное, не один раз. Для чего он применялся? Какой организм выращивали в этой изумительной системе?

Может быть, он никогда бы не смог ответить на эти вопросы, если бы его взгляд не упал на небольшой железный ящик, стоявший в углу комнаты. Вначале он принял его тоже за прибор — он был сделан из нержавеющей стали, — но когда он взялся за ручку и открыл крышку, то оказалось, что это был обыкновенный ящик для хранения документов. Альберт машинально взглянул внутрь на толстую книгу в зеленом переплете и уже хотел было его закрыть, как вдруг его взгляд упал на небольшую белую наклейку в верхнем правом углу книги, на которой большими черными буквами было написано:

Сольвейг? Что это такое? Почему Сольвейг?

Дрожащими руками он извлек из ящика тетрадь.

Он раскрыл первую страницу тетради и уставился на исписанное. Затем он начал листать книгу, страницу за страницей, и обнаружил везде одно и то же — ряды цифр. Цифры были написаны в две строки, в верхней повторялись только две: 0 и 1, а в нижней в причудливых сочетаниях мелькали четыре цифры: 2, 3, 4 и 5. Это выглядело так:

«Код, генетический код!» — пронеслось в его сознании. 1 и 0 — это сахаридная и фосфатная цепочка. 2, 3, 4 и 5. Это азотистые основания — гуанин, аденин, цитозин и тимин.

Пятьдесят страниц книги были исписаны одними цифрами. В одном месте он обнаружил небольшую группу цифр, обведенную красными чернилами. Над ними была надпись «Летальность?».

Знак вопроса был выписан несколько раз и подчеркнут жирной линией. «Летальность» — это значит смерть… Что могли значить эти цифры? Чей код был записан в тетради?

Не находя ответа в таинственных рядах цифр, Альберт отложил тетрадь в сторону и снова открыл ящик. Кроме бумаг, испещренных точно такими же рядами цифр, он еще обнаружил небольшую коробку из пластмассы, которую он долго не мог открыть.

Его охватило странное волнение, и он почувствовал, что находится на пороге раскрытия страшной тайны…

Коробка оказалась наполненной фотографиями.

Вначале это была микрофотография одной-единственной клетки. Затем клетка разделилась пополам. После — еще больше. Затем началось дифференцирование. Вот клетки образовали комок. Комок разрастается. Вот крупный зародыш… Он не останавливался на каждой фотографии в отдельности. Руки у него дрожали, и он лихорадочно перебирал карточки, перескакивая через одну, через две, пока, наконец, не увидел фотографию ребенка, сначала совсем крохотного, затем больше, вот он уже улыбается, таращит глазенки, вот он подрос.

Альберт внезапно остановился, чувствуя, что больше не в состоянии просматривать фотографии подряд. Он крепко сжал зубы, запустил руку на дно коробки и вытащил самую последнюю фотографию. На ней был запечатлен… гроб. Гроб утопал в цветах, лицо же мертвой женщины… Альберт схватил предыдущую фотографию и закричал не своим голосом. Нет, это было невероятно, это было чудовищно!

В руках он держал фотографию матери…

Он не помнил, как покинул усадьбу Хорша, как выехал из Кабле, как мчался к себе домой. Он забыл все: себя, Хорша, Миджею. Перед его глазами застыло только одно лицо — доброе, улыбающееся, бесконечно ласковое.

Он приехал домой и бросился на кровать. В голове все перепуталось, мелькали какие-то лица, цифры, колбы, фотографии. Временами он терял сознание, а когда приходил в себя, то обнаруживал, что лежит в постели и над ним склоняются какие-то люди: то экономка, то профессор Биркгофф, то товарищи по работе, то врачи в белых халатах…

Он смутно помнил, как неистово вырывался из чьих-то рук и куда-то бежал, кажется наверх, в кабинет отца, и там рвал бумагу, затем фотографии, рвал на мелкие кусочки, пока его не схватили и насильно не уложили в постель.

Этот приступ безумия продолжался несколько дней. Затем он впал в полное безразличие, в апатию, и часами лежал, вперив глаза в потолок. Все стало серым, бесцветным… Альберт чувствовал себя совершенно опустошенным и раздавленным…

7

Вскоре после всего случившегося его навестили товарищи по работе, Виктор Клемпер и Антуан Густ. Они вошли в спальню шумно, с той напускной веселостью и искусственным оптимизмом, с которыми обычно приходят к тяжелобольному.

— Ну и напугал же ты нас, Альб! — воскликнул Клемпер, тряся его руку. — Мы уж думали, что ты никогда не поправишься и тебя придется передать для опытов профессору Кузано.

Профессор Кузано — заведующий лабораторией биохомии высшей нервной деятельности. В последнее время он занимался исследованием физико-химических процессов, происходящих в пораженном психическими расстройствами человеческом мозгу.

— Когда он наблюдал за тобой, он решил, что где-то в глубине твоего организма вырвалась из-под контроля целая фабрика маскалина. У тебя было настоящее шизофреническое отравление в буйном варианте.

— Послушайте, друзья, — начал Альберт, — вы никогда не задумывались над тем, что выворачивать человека наизнанку вот так, как делаете вы, или доктор Кузано, или еще какой-нибудь биохимик или биофизик, — вещь довольно подлая?

Они непонимающе переглянулись. Не дожидаясь ответа, Альб продолжал:

— Пока человек молод, здоров, полон сил, он время от времени позволяет себе роскошь, кокетничать со смертью, отпуская шуточки по поводу неизбежности встречи с ней. Но только в исключительных случаях реальная встреча человека с последним этапом своего земного существования представляет собой зрелище, наполненное эстетическим обаянием.

— Альб, если ты еще не совсем здоров… — начал было Антуан.

— Нет, ребята, я совсем здоров, и то, что я вам сейчас говорю, является результатом очень долгих размышлений.

— В таком случае объясни, что ты имеешь в виду. Уж не себя ли? Мы должны тебе сказать, что ты вне опасности. У тебя был обыкновенный эмоциональный срыв, полное подавление функции торможения, то, что психиатры называют реактивным психозом. Доктор Кузано на лекции в университете демонстрировал химическую морфологию твоей крови, показав, что подобные случаи сопровождаются резким повышением концентрации адреналина и его производных. Недаром мы заговорили с тобой о маскалине. Ты ведь знаешь…

Оттого, что Альб знал, и оттого, что они знали, и оттого, что знали несколько десятков студентов университета, ему стало противно, как человеку, которого вывели голым для демонстрации перед огромной аудиторией любопытных. Он сделал нетерпеливый жест, и его друзья умолкли. Несколько секунд они молчали, подыскивая другую тему для разговоров. Наконец Виктор, как всегда с грубоватым цинизмом, заявил:

— Пока ты здесь валялся, мы расшифровали молекулярную структуру X- и Y-хромосом.

— Вот как. Ну и что же?

— Теперь родители могут иметь уравновешенную структуру семьи, а правительства — в любом случае, даже во время войны, — уравновешенную структуру народонаселения. Здорово, правда?

Альберт пожал плечами. В конце концов это было ничтожное открытие по сравнению с тем, о котором ему стало известно. Он почувствовал, что за внешней небрежностью, с которой его друзья сообщили о своем открытии, скрывались гордость и тщеславие ученых, сделавших еще один шаг по пути в неизвестное.

«Вот так начинается соучастие в преступлении, — подумал Альб. — Когда нужно судить меня и моих сотрудников за преступление против человечества, до расшифровки X- и Y-хромосом или после? Или тогда, когда правительство получит возможность иметь уравновешенное народонаселение во время войны? Или тогда, когда война начнется и будет поздно что-либо изменить?»

— Зачем все это нужно, Виктор, Антуан? Мне кажется, что исследования в области молекулярной генетики человека, копание в скрытых механизмах его некогда таинственной сущности приведут к тому, что, когда знания станут достоянием школьных учебников, жизнь для людей потеряет все свое обаяние, всю свою невыразимую красоту. Люди предстанут перед самими собой и друг перед другом лишенными кожного покрова, как анатомические фигуры; хуже — как сосуды, слепленные из пучков белковых молекул известного состава, в которых разыгрываются известные биохимические реакции и биофизические процессы.

Альберт чувствовал, что говорит не то, что следует. Конечно, результаты работы его отца и Хорша рано или поздно будут воспроизведены в лабораториях всего мира. Но что последует за этим? Здравомыслящее человечество не станет создавать химические комбинаты, выпускающие людей по заказанным формулам. Нет, этого никогда не случится. И тем не менее такие комбинаты могут возникнуть, втайне от всех, под землей, с одной и той же кровожадной целью. Он вдруг отчетливо представил энергичного, или, как у нас теперь любят говорить, эффективного, человека в мундире, который четко докладывает министру, как хорошо на комбинате идут дела, и ему захотелось во весь голос закричать своим друзьям: «Остановитесь! Прекратите! Шире откройте глаза и представьте, что будет, если…»

«Не сделать открытие — это подвиг в квадрате», — вспомнил он фразу, оброненную отцом перед кончиной. Он до крови закусил губу.

— Что же ты предлагаешь? Остановиться? Закрыть науку? Вернуться к первобытному незнанию? Пока что мы слышали только негативную позицию. А где же позитивная? Где успехи медицины, где успехи сельского хозяйства, где улучшение адаптации людей к окружающей среде? Где успехи в лечении наследственных болезней? Где, наконец, генетический аспект решения проблемы рака?

— Это все так… Но я боюсь, что скоро исчезнет волнение родителей, ожидающих ребенка, потому что детей будут выращивать в колбах по заранее составленной программе…

— Не исключено. Право, не исключено, Альб. Я, например, не вижу в этом ничего плохого. А опыты в этом направлении весьма обнадеживающи… Что с тобой, Альб? Ты побледнел? Ты устал?

Клемпер и Густ встали. Альберту так хотелось рассказать им все… Но он этого не сделал, потому что был уверен, что скоро, очень скоро они воспроизведут установку Хорша и в институте, начнут, как одержимые, как средневековые Фаусты, изготавливать людей искусственным путем. Кажется, только сейчас он поднял, как прав был отец, говоря об ответственности ученого за судьбу своего открытия.

8

Альберт совершенно оправился и дни напролет сидел в кабинете отца и читал книги по философии. Он никогда не обращал внимания на то, как много книг по философии было в библиотеке, как много исследований прочитал отец по вопросам смерти и бессмертия. Теперь, читая одну книгу за другой, он как бы шел его дорогой.

В это-то время и появился Хорш. Он вошел, постаревший, сгорбившийся. На какое-то мгновение Альбу даже стало жалко его. Хорш стоял перед ним с опущенными, как плети, руками, в старом выцветшем плаще, с бесцветным лицом, выражающим бесконечную усталость и еще большую вину.

— Садитесь, — сказал Альберт.

Хорш кивнул головой и сел. Некоторое время они молчали.

— Я слушаю вас, Хорш.

Он поднял голову.

— Зачем вы это сделали, Альб? — наконец спросил он.

— Что?

— Вы уничтожили труд всей моей жизни, и не только моей, но и труд вашего отца.

Альберт усмехнулся. В нем заговорило недоброе чувство мести.

— Какое вы имели право ставить такой бесчеловечный опыт? Какое вы имели право таким путем давать жизнь человеку?

Хорш иронически улыбнулся.

— Какое право, какое право… Какое право имели люди создавать порох? Какое право они имели создавать атомные и водородные бомбы? Какое, Альб? А самолеты? А ракеты? А смертоносные вирусы? И это все смерть, Альб, смерть… Какое право… Если хотите знать, то наше право — я имею в виду не только себя, но и вашего отца, — наше право основывалось на непреодолимом желании нейтрализовать безумное стремление науки в направлении разработки средств уничтожения всего живого.

Альберт поднял на него удивленные глаза. Такого поворота он не ожидал.

— Да, да, Альб, не удивляйтесь. Если вас интересуют моральные мотивы наших исследований, то они были именно такими. Много лет назад мы с вашим отцом поклялись сделать человека бессмертным назло всем ухищрениям человеконенавистников и безумцев.

— Как?

— Вы, конечно, знаете историю рукописей Мертвого моря. Один иорданский пастух нашел свитки кожи, которые пролежали в пещере более двух тысяч лет. На свитках сохранились записи древних преданий, легенд, законов. Современные ученые их расшифровали, и мы теперь имеем возможность взглянуть на далекое прошлое глазами людей, живших в те времена. Над землей проносились войны, стихийные бедствия, катастрофы, одна цивилизация сменяла другую, а свитки ждали своего часа. И письмена народов майи и шумерские глиняные таблички…

— Какое это имеет отношение к вашим работам?

— О Альб, самое непосредственное. Мы с вашим отцом, когда он был помоложе, решили оставить после себя бесценные записи, самые сакраментальные письмена для истории, какие только может сделать человек. Мы поклялись создать золотую книгу и записать в нее результаты нашего труда.

— Что же вы хотели в эту книгу вписать?

— Что? Конечно, Формулу Человека.

— Формулу Человека?

— Да. Ту самую, которую вы видели в моей лаборатории. И описание той самой установки, в которой эту формулу можно синтезировать. Разве, Альб, это не решение проблемы бессмертия? Кроме самой формулы, в книге должно было содержаться подробное описание установки, в которой может быть осуществлен синтез. Там должны были содержаться все инструкции, как и что нужно начинать, когда, кончать, что делать с новорожденным дальше. В конце концов, придя к точной химической формуле вещества наследственности человека, мы даже начали помышлять о том, что синтез можно будет автоматизировать от начала до конца, поручив его кибернетической машине. Конструкцию такой машины легко разработать. Мы хотели это сделать и тоже записать в золотую книгу. Представляете, что это значит? Это бессмертие в полном смысле слова. Книгу можно вложить в космический снаряд и отправить во вселенную. Она может путешествовать миллионы лет и попасть в руки не похожих на нас разумных существ. И они легко смогут воссоздать человека! И здесь, на Земле! Тебя, Альб, меня, любого человека можно обессмертить так, что он будет вновь и вновь появляться на Земле, наблюдая вечную эволюцию нашей планеты…

Усталое и безразличное лицо Хорша оживилось, он начал говорить с упоением, не обращая на Альберта внимания, рассказывая о фантастических возможностях, которые открывает перед человечеством Формула Человека. Альб вдруг почувствовал, что перед ним ненормальный человек.

— Это красивый, но абсолютно бессмысленный замысел, — попытался остановить он этот безумный бред.

— После того как твой отец женился на Сольвейг и родился ты, он сказал эти же слова…

При имени матери Альб вздрогнул.

Тем временем Хорш продолжал.

— Природа устроена значительно проще, чем мы думаем. Все дело в небольшой группе веществ, которые являются инициаторами циклических реакций. Это вещества, которые начинают замкнутую последовательность химических реакций, конечным этапом которых является синтез опять молекулы-инициатора. Вы знаете, Альб, что это за вещества. Это прежде всего вещество наследственности: дезоксирибонуклеиновые кислоты, ДНК… Вот и все.

— А дальше?

— А дальше мы проанализировали и синтезировали вещество наследственности человека.

— Ну…

— Нам удалось вырастить по одной и той же формуле нескольких детей… Сольвейг была пятой по счету.

— А остальные?

— Умерли либо в эмбриональном состоянии, либо вскоре после… после рождения.

— Почему?

— Вот на это «почему» нам до конца и не удалось ответить. Дело в том, что какая-то группа молекул ДНК определяет живучесть особи. Мы нащупали эту группу и всячески переставляли в ней азотистые основания… Нам удалось добиться, что Сольвейг жила двадцать один год. Но это так мало… В золотую книгу мы хотели вписать формулу очень долговечного человека.

— Что было дальше?

— Сольвейг выросла очень красивой девушкой. Она воспитывалась в семье Шаули…

— Там же, где и Миджея?

Хорш кивнул.

— Твой отец в нее влюбился. Я был категорически против их брака. Но он был неумолим. Сольвейг тоже его любила. И вот…

— Боже! — не выдержав, воскликнул Альберт.

Хорш поморщился. Совсем разбитым голосом он сказал:

— Это необычно, и поэтому кажется противоестественным. Но вскоре к этому привыкнут.

— Когда синтез людей будет описан в школьных учебниках?

— Да. Рано или поздно так будет.

— Хорошо, продолжайте. Что же было дальше?

— После женитьбы твой отец совершенно оставил работу в этой области. Он перешел в институт генетики и цитологии. Он заявил, что никакая золотая книга не нужна и что за бессмертие человека нужно бороться другими методами. Ты знаешь какими. Он был членом всех существующих на земле комитетов защиты человечества от ядерной войны. Не думаю, чтобы это было очень умно…

Альб подошел к Хоршу.

— Послушайте, я вам запрещаю говорить так о моем отце. В конце концов вы всего лишь его ученик. И не вам судить, что умно, а что не умно. Я думаю, что он был совершенно прав, отказавшись от этой идиотской затеи. И вообще зачем вы ко мне пришли?

Он посмотрел на Альберта молящими глазами.

— Альб, только ради бога не сердитесь… Дайте слово, что вы будете вести себя благоразумно.

— Что вам нужно?

— Две вещи… Постарайтесь разыскать хотя бы обрывки тетради, которую вы у меня взяли, и затем… капельку вашей крови для анализа.

Альб протянул ему правую руку и с гадливостью наблюдал, как дрожащие руки Хорша торопливо шарили в карманах, как он извлек ватный тампон, пузырек с эфиром и инструмент. Легкий прокол, на пальце появилась красная капля.

Хорш приставил к ней змеевидную трубку и стал быстро всасывать кровь в баллончик.

— Зачем вам?

— Теперь я буду знать, проживете ли вы дольше вашей матери. Любопытно, что произошло в структуре ДНК, определяющей летальность… А теперь тетрадь.

Альб позвонил, и в кабинет вошла экономка.

Пожилая женщина кивнула головой и удалилась. Они остались вдвоем. В голове Альберта вертелся страшный вопрос, который он боялся задать. Была еще одна тайна, которая требовала разгадки, но чем больше он вникал в ее сущность, тем больше страшился спросить о ней Хорша. Тот тоже молчал, как бы догадываясь о том, что мучило Альберта.

Через несколько секунд экономка принесла большую папку с ворохом бумаги.

— Вот, господин Альберт, все, что осталось…

Хорш вырвал коробку из ее рук и начал торопливо расправлять клочья скомканной бумаги, исписанные рядами цифр.

— Есть. Кое-что есть… Главное осталось, а остальное можно восстановить. Вот, вот самое главное. Летальность… Теперь мы попробуем иначе…

По мере того как он углублялся в восстановление записей, его лицо все больше и больше принимало то выражение, как тогда, когда Альберт увидел его впервые… Наконец он оторвал глаза от листков бумаги, перевел сияющий взгляд на Альба.

— А вы просмотрели фотографии? Правда, изумительный образец человеческой истории. От клетки до самой смерти.

Альберт молчал. Перед его глазами плыли зеленые и фиолетовые круги. Они заслоняли лицо Хорша.

— Вы заметили, как Миджея походила на Сольвейг? — продолжал он спрашивать.

И тогда Альб не выдержал и спросил:

— Миджея — моя сестра?

— Что вы, Альб, что вы! Конечно, нет! Это шестой вариант.

Потом… В его ушах до сих пор звучит этот раздирающий, истерический крик. А перед глазами бледное лицо Хорша. А затем боль, боль в голове, груди, ногах. По-видимому, его били, отдирали от этого скорченного тела. Он плакал, как маленький ребенок, и слезы текли по его щекам и падали на небритый подбородок бездыханного Хорша. Затем его связывали. Затем холодная смирительная рубаха. И, наконец, тюремная камера…

— Смертный приговор за убийство могут заменить пожизненной каторгой, если вы представите достаточно убедительные мотивы вашего преступления, — спокойно говорил ему какой-то человек, кажется, старый адвокат отца.

— Смертный приговор? Летальность? Разве Хорш успел сделать анализ моей, крови? — спрашивал Альберт, как после гипноза.

— Альберт, соберитесь с мыслями, подумайте хорошенько. Завтра суд.

— Скажите, а существуют ли законы, по которым судят за создание людей, заведомо обреченных на смерть?

— Что вы говорите, Альберт!

— В вашем ДНК записано, когда вы умрете…

— Ради бога, не притворяйтесь сумасшедшим. Врачи установили, что вы действовали в состоянии аффекта. И только. В отношении остального вы совершенно здоровы.

— Нормальный. Здоров. Как это странно сейчас звучит. Как будто бы вы знаете мою формулу. Ее никто не знает. И никогда не узнает. Она не будет вписана в золотую книгу бессмертия, Потому что я недостаточно живуч.

1

— Пассажирам, отправляющимся в сторону Луны рейсом два ноль семь, занять места в роллере. К старту корабля машина отходит через пять минут.

Объявление повторили три раза. Ольга посмотрела мне в глаза.

— Ну же, Владо! Будь хоть чуточку веселее!

Ее лицо сияло от радости. Оно просто излучало свет. Я крепко сжал ее руку и стал смотреть через ее плечо на зеленый горизонт, где возвышалась серебристая громада корабля. Его острый нос был обращен прямо к Солнцу, и казалось странным, что именно в полдень он отправляется на Луну…

— Мы останемся друзьями? — спросила Ольга.

Я кивнул.

— Молодец, Владо. До свидания.

— Передай привет Георгию, — сказал я.

— Обязательно, — ответила девушка.

Улыбаясь, она пошла по ступенькам вниз к площадке, где стоял голубой роллер.

Роллер укатил на ракетодром, а я продолжал стоять на месте, глядя на серебристую громаду.

— Ладно, — сказал я, — пойду…

Никто из товарищей не пытался остановить меня. Всем было все понятно, во всяком случае они так думали. Уже на верхней террасе парка я почувствовал, как вздрогнул воздух, как широкими, упругими волнами покатился во все стороны гул могучих двигателей. Я остановился и посмотрел на зеленый горизонт. Низенькие липы выбросили свои кроны в сторону от центра стартовой площадки, а серебристая сигара закачалась в клубах черного дыма и начала подниматься вверх. Через мгновение пронзительный визг рассек горячий воздух, и космический аппарат исчез в ослепительной голубизне неба.

…Я люблю эту дорогу. Когда-то мне казалось, что ей нет конца, как нет конца человеческому счастью. На ее обочине росли молодые липы, а дальше начинались холмы, пологие, округлые, как будто здесь когда-то положили гигантские шары и в течение веков они погружались в землю все глубже и глубже.

Я люблю эту дорогу, я бродил по ней много раз — и когда, как сегодня, над ней пролетали в солнечных лучах птицы, и когда по капюшону моего плаща барабанил осенний дождь, и когда из-за холмов на нее гурьбой выходили мальчишки и усердно стучали лыжами об асфальт, чтобы сбить снег…

Мимо меня промчался автобус, и кто-то, наверное Галя Войн, высунув голову в окно, крикнул:

— Владо, не заблудись!

…Первый раз, когда мы пошли с Олей к космодрому, она недоверчиво спросила:

— А вы знаете, куда ведет эта дорога?

Она и не подозревала, что я прошел ее сотни раз. Потом мы часто ходили по ней вдвоем. А однажды ночью мы свернули с асфальта в сторону и вышли на Большое озеро, в котором отражалась луна.

Я никогда не забуду той ночи.

2

«Когда на сердце тоскливо, иди к людям». Я не помню, кто это сказал, но нужно, чтобы на сердце действительно было тоскливо, чтобы понять правду этих слов.

В лаборатории на меня буквально набросился Герман Зоннельгардт.

— Они хотят разломать «Людвига». Вы должны немедленно вмешаться, — торопливо проговорил он, теребя борт моей куртки.

— Зачем? — удивился я.

— Спросите их, этих чудаков из ВЦ.

— Не давайте им ломать «Людвига», Владо Андреевич, — жалобно просили девушки. — Если им нужно установить новую машину, можно для этого выделить помещение на тринадцатом этаже. Там в одной аудитории вот уже год как лежит архив, давным-давно переписанный на цилиндры.

Я знал, что спасти «Людвига» мне не удастся, но к руководителю вычислительного центра все же пошел. Он меня встретил лукавой улыбкой.

— Садитесь, Владо, и давайте сделаем вид, будто мы обсуждаем судьбу «Людвига». Как улетела Ольга?

— Хорошо, — ответил я и попытался улыбнуться. — А все же нельзя ли его оставить на месте?

— Что вы, Владо Андреевич! — удивленно развел он руками. — Такое старье. Всего полмиллиона операций в секунду. Да нас засмеют, когда узнают, что у нас хранится такой музейный экспонат.

— У машины хорошая память и богатые записи… — попробовал было я возразить.

— Но ведь ей уже почти сто лет, и сделали ее когда-то чуть ли не вручную для обучения вычислителей и программистов. Тронь ее — и она развалится. Ее схему дополняли в течение десятилетий, и сейчас она превратилась в неуклюжее уродливое чудовище, к которому там и сям прицеплены всякие блочки, дешифраторчики и так далее. Да что я вам рассказываю, вы и сами это знаете.

Я вздохнул.

— Значит, будем ломать?

— Конечно.

Я вышел из кабинета. Меня провожал Герман. Он расхваливал старую машину, все еще надеясь, что ее можно будет сохранить.

— Кстати, вы не знаете, почему машина называется «Людвиг»? — спросил я.

Герман остановился, на минутку задумался и затем ответил:

— Знаете, Владо, мне известно одно: так она называется уже не менее семидесяти лет. В библиотеке мне попалась старая работа, выполненная на «Людвиге» в 1975 году. Уже тогда у машины было имя.

Я не заметал, как опустел вычислительный центр, как потемнели окна и зажглись панели дневного света. Я открыл окно и посмотрел туда, где кончались жилые постройки и начиналось холмистое поле. Совсем низко над горизонтом висела Луна, и было немного страшно от того, что казалось, будто Ольга улетела куда-то совсем в другую сторону.

Зеленые холмы за городом покрыл седой туман. Было очень тихо.

— Ну вот, «Людвиг», мы и остались одни… — пробормотал я, подходя к старой машине.

На исцарапанном пульте горела красная неоновая лампочка, которая означала, что память машины включена и что она продолжает впитывать в себя все, что говорят и делают возле нее люди.

— Молчишь? За сто лет тебя так и не научили говорить. Может быть, потому, что ты нем, мне сейчас с тобой хорошо. Иногда так хочется, чтобы никто не перебивал.

Серые стойки машины покрылись пылью, изоляция на кабелях почернела, переходники поржавели. Мне стало еще грустнее.

Вот здесь, у этого сумматора, я впервые встретил Ольгу. Она тогда сказала мне:

— А я-то думала, что у вас не машина, а фантазия. Что это такое? Похоже на сушильные ящики. А что это?

— Это ее память.

— Ну, знаете! Если у вашей машины память имеет такой вид…

— О памяти судят не по ее виду, — возразил я.

— А мне все равно. Я люблю все красивое. Вы можете мне помочь?

Ольга работала в Институте биометрии. Это и привело ее ко мне.

— С такой памятью, наверное, на вычисления понадобится десять лет, — ворчала она, пока я на клавиатуре набирал программу ее задачки. — А профессор Павлов требует, чтобы ответ был у нас послезавтра.

— Вот ответ, — сказал я, подавая ей табличку с цифрами.

Ольга подозрительно посмотрела на меня.

— Вы шутите!

— Нисколько. Проверьте сами. Кстати, вот и график. На нем вся экология вашего царства водорослей как на ладони. Точку равновесия «Людвиг» подчеркнул красными чернилами. Он очень вежливый, наш «Людвиг», даже тогда, когда о нем отзываются непочтительно.

Ольга немного смутилась и виновато посмотрела на ящик с памятью.

С того вечера мы стали с ней встречаться. Дорога к космодрому была излюбленным местом наших прогулок. Нетерпеливая, живая, Ольга недолго выдерживала спокойный ритм ходьбы.

— Владко, мне надоело идти, — обычно говорила она. — Давай побежим.

И мы бежали вдоль асфальтовой дороги наперегонки, пока, наконец, кто-нибудь из нас не отставал, чаще всего я.

— Ну что, выдохся, а? — дразнила она меня. — Владо, а правда, что при помощи машины можно узнать, что делается в душе человека?

— Наверное, можно. Только не нужно.

— А мне очень хотелось бы узнать, что делается в твоей душе.

Я очень смутился.

— Впрочем, я и без машины догадываюсь, что с тобой!

— Если догадываешься, то лучше не говори.

Как-то Ольга не приходила несколько дней, а когда пришла, то была печальна и задумчива.

— Что с тобой, Оля? — спросил я.

— Спроси «Людвига». Он ведь у тебя все знает.

Она невесело усмехнулась. Мы взялись за руки и прошлись до космодрома и обратно.

— Сколько времени летит ракета до Луны? — спросила она.

— В зависимости от трассы. Часов двадцать пять — тридцать.

— Как долго.

На следующий день ее трудно было узнать: радостная, она без конца тормошила меня, смеялась, шутила.

— Владо, идем танцевать. Я хочу сегодня танцевать. Целую ночь! До самого утра!

Но мы не танцевали до самого утра. Зал молодежного кафе только начал заполняться народом, как вдруг Ольга схватила меня за руку, показала на окно.

— Посмотри! Какое чудо на улице. Пойдем на нашу дорогу.

Действительно, было чудо. Тишина опустилась за зеленые холмы. Воздух был пропитан запахом горячих полевых трав и влажной земли, а серебристое от лунного света небо опустилось низко-низко. Стоило пройти всего несколько шагов, подняться на холм, и, казалось, можно было коснуться рукой кромки сияющего облака.

— Пошли в поле, — прошептала она.

Все было как во сне, и я не помню, как мы оказались на берегу Большого озера. С западной стороны, где находился водный стадион, доносилась музыка, а здесь берег был совершенно дикий, и только узкий бетонированный мостик среди высоких камышей напоминал о том, что кто-то позаботился, чтобы по озерным джунглям можно было совершать прогулки. Несколько минут мы шли среди зарослей. Потом оказались на самом краю мостика, почти на середине озера.

— Смотри, Владо, вон она! — крикнула Ольга, показав на отражение Луны в слегка волнующейся воде. — Как я хочу туда!..

— Я хочу тебе сказать, Оля…

— Не надо, Владо. Завтра я улетаю. Я очень люблю, одного человека. Его зовут Георгий… Ты ведь его знаешь. И он там, — она показала на Луну.

Обратно мы шли молча, и мне страшно было взглянуть ей в глаза. Я хотел, чтобы облака заволокли Луну.

Прощаясь, Ольга задержала мою руку в своей.

— Прости меня, Владо. Я должна была бы об этом сказать тебе раньше. Прости меня. Ты такой хороший, верный друг, а я такая глупая…

…Я никому не говорил об этом ни слова. Только тебе, «Людвиг», и то только потому, что скоро тебя не будет…

3

Через неделю после отлета Ольги ко мне в лабораторию прибежал запыхавшийся Сережка.

— Владо, готовь стихи!

— Какие, кому?

— Самые наилучшие, человеку, находящемуся в небе.

— Ничего не понимаю.

— Чудак. Завтра столетие со дня открытия трассы Земля — Луна. Торжественные вечера, народные праздники, гулянье и так далее. А кроме того, радиосвязь с Луной.

Я вздрогнул.

— Разве ты не хочешь поговорить с Ольгой?

Я пожал плечами, не зная, что мне ответить.

— Ты какой-то странный, Владо, честное слово. Впрочем, как знаешь. Только для разговора тебе нужно прийти между семью и девятью вечера в Управление космической связи, седьмой этаж, комната семьсот. Я зарезервировал для тебя пять минут.

Некоторое время я ходил по комнате, думая, что мне делать. Что делать, что делать?

— Что мне делать, «Людвиг»? — спросил я старую машину.

Конечно, я должен сказать Ольге то, что не было сказано. Но как? Какими словами?

— Я люблю Ольгу, «Людвиг»! Как мне сказать ей об этом?…

…Я подошел к пульту управления и повернул ручку экстремального поиска. Затем я включил систему самопрограммирования и всю память машины. «Людвиг» загудел, как бы сообщая мне, что ой готов выполнить любое задание.

Ряд черных клавишей с полуистертыми надписями: «Диф. уравнен.», «Интегр.», «Эконом, задачи», «Промышл.». Я нашел слово, наименее истертое временем, и нажал на клавишу…

«Старик работает медленно, очень медленно», — подумал я, глядя на неподвижный барабан. Наконец он пришел в движение.

4

Когда на следующий день я передал небольшой моточек проволоки девушке-оператору, она удивилась.

— А говорить вы не будете?

— Нет.

— Кому передать?

— Ольге Алехиной, биофизическая база.

Девушка вставила катушку в проигрыватель и нагнулась над микрофоном.

— Вызываем биофизическую базу, Ольгу Алехину.

Во всех динамиках, расставленных в зале ожидания, послышался шорох, а затем раздался голос, который звучал гулко, как в огромном пустом зале:

— Ее фамилия теперь не Алехина, а Карено. Сейчас она в кратере Коперника, на квартире своего мужа Георгия Карено. Говорить будете?

Я яростно завертел головой. Девушка-оператор сказала:

— Для Ольги Карено есть запись. Включите квартиру. Алло, Ольга Карено, алло…

— Да, я слушаю!

И я услышал музыку. Ее услышали все, кто был здесь. Это была старинная фортепьянная пьеса. Мелодия лилась, предельно ясная, искренняя, а аккорды создавали удивительный мерцающий фон, который, если закрыть глаза, превращался в лунный свет. Это была мягкая, грустная пьеса… Теплота руки Ольги, шорох камыша, качающаяся в воде лодка… Аккорды прятались за вязь основной темы, а затем властно выдвигались вперед, утверждая силу и могущество. Так было долго, целую вечность. И вот музыка замерла.

Девушка-оператор встрепенулась и скороговоркой произнесла:

— Переходим к следующей корреспонденции…

Но я уже ничего не слышал. Я быстро шел по коридору, а рядом со мной шагал пожилой, совсем седой человек.

— Хорошо придумано, молодой человек! — вдруг сказал он.

Я остановился и вопросительно посмотрел на него.

— А что это за музыка?

— Вы не знаете?

Я смутился. Откуда мне знать! Ведь это письмо придумал «Людвиг»!

— Молодой человек, — сказал мой попутчик, — это первая часть сонаты до-диез минор, написанной в начале девятнадцатого столетия гениальным композитором Людвигом ван Бетховеном. Иногда эту пьесу называют Лунной сонатой.

И тогда я побежал. Я бежал через весь город к вычислительному центру. Я сталкивался с прохожими, пробирался сквозь толпы праздничных людей, вырывался из рук танцующих на улицах и площадях, вскакивал в автобусы и, совершенно выбившись из сил, на лифте взлетел на десятый этаж. Я широко распахнул дверь своей лаборатории и остановился как вкопанный. На том месте, где раньше стоял «Людвиг», возвышалось сооружение из блестящего металла и пластиков…

1. Человек-невидимка

Дверь отворилась, и никто не вошел. Профессор очень боялся сквозняка, но закрыть дверь ему не удалось.

— Войдите, — сказал он Невидимке и уселся за стол.

Минуту оба помолчали. Затем профессор спросил:

— Вы читали, что о вас написал Уэллс?

Невидимка кивнул головой.

— Эти ваши штучки могут плохо кончиться.

— Не удержался, — виновато пробормотал Невидимка. — Новый метод.

— Какой такой новый?

— Проглотил вещество, которое искривляет ход световых лучей.

— Не понимаю.

— Лучи обтекают меня, как струи. Они падают вот сюда, — по-видимому, он показал на спину, — и дальше, с противоположной стороны, идут по прямой линии, начиная с точки, противоположной точке падения. И так вокруг всего тела…

— Любопытно. Что вы хотите?

— Я голый, — сказал Невидимка и всхлипнул.

— Так оденьтесь.

— Вы же помните эту историю с миссис Бентинг… Бинты, перчатки, очки и прочее…

Профессор встал и подошел к шкафу. Через секунду у него в руках была бутылка с черной тушью и кисточка.

— Повернитесь ко мне спиной.

— О боже! — воскликнул Невидимка. — Я вижу кусочек живота.

После того как вся задняя половина Невидимки была выкрашена черной краской, передняя стала видима сама собой.

В костюме профессора он удалился, благодарный и совершенно видимый. Черная, шея и затылок? Кому какое дело.

Время от времени он подкрашивает стершиеся места, но это не такое уж большое неудобство.

2. Машина времени

Мы увидели Путешественника во Времени сидящим на краю тротуара с поникшей головой. Машина времени стояла прислоненной к стене.

— Почему вы не возвращаетесь к себе? Вас там заждались ваши друзья.

Он поднял всклокоченную голову и криво усмехнулся.

— Пробовал, ничего не получается.

— Забыли день, когда уехали?

— О нет! Я его хорошо помню… Но его просто нет.

— Чего?

— Дня, который я покинул… Существует день до моего отъезда и день после. А того нет…

Мы удивленно переглянулись.

— Вы прыгали когда-нибудь на реке из лодки? — мрачно спросил Путешественник во Времени.

— Конечно…

— Так вот, все дело в проклятой отдаче… Тогда я сильно рванул в будущее, а день… день поплыл в прошлое…

Мы сочувственно вздохнули.

— Я обшарил все средние века. Меня мучает мысль, что меня ждут, ничего не подозревая…

— Простите, а вы часто останавливались там, в прошлом? — спросили мы.

— Конечно.

— Значит, все дни, которые вы покидали…

Он покорно сознался.

— А тринадцать четвергов подряд в октябре 1582 года — тоже ваша работа?

Он мучительно сжал виски и снова кивнул головой.

— Вы никуда больше не поедете, — сказали мы строго и взялись за Машину времени. — Нечего путать историю.

Путешественник во Времени устроился на работу в конструкторское бюро и сейчас потеет над созданием безоткатной Машины времени.

3. Борьба миров

Не всем агрессивным марсианам удалось высадиться на Британских островах. Один цилиндр сбился с курса и после длительного путешествия по вытянутой орбите 30 июня 1908 года грохнулся в районе Подкаменной Тунгуски. Выбравшиеся наружу марсиане оказались смышленее своих британских сопланетников. Они сразу сообразили, что земной климат им не подходит, и пустились на поиски места с наименьшим уровнем инфекционных заболеваний. Им больше всего подошли Гималаи с их бактерицидным ультрафиолетовым излучением горного солнца. Злые, голодные и пугливые, они и сейчас там бродят в виде снежных людей, избегая всяких встреч с землянами, от которых можно заразиться азиатским-гриппом.

4. Первые люди на Луне

Как известно, мистер Кейвор потерял радиосвязь с землею, и высказывалось предположение, что он поплатился за то, что сболтнул лишнее селенитам о развитии человеческой цивилизации. Недавно возвратившаяся с Луны экспедиция начисто опровергла это мнение. Мистер Кейвор жив по сей день. Прячась в пещере, он жгет сухие лунные дрова и при помощи дыма, выходящего из отверстия вверху, пытается сигнализировать людям о себе. Впервые этот дым был обнаружен астрономами в 1958 году в кратере Альфонса.