Форточка с видом на одиночество

Форточка с видом на одиночество

Я задумал написать роман. Решил приступить сразу же после ужина. Пожарил мясо. Говядина оказалась невероятно жесткой. Ощущение, что корове в корм добавляли цемента. Мясо у меня во рту отчаянно сражалось с металлокерамическими коронками. Я все думал: доедать или выбросить? Выбросить было жалко. А доедать – опасно.

Я не мог принять решения и продолжал автоматически жевать. То есть я доедал мясо, так и не решив, стоит ли его доедать.

Вообще-то я десять лет прожил со своей бывшей женой именно в таком состоянии. Я ставил перед собой вопрос, но не отвечал на него.

Я продолжал с ней жить не потому, что так решил, а как раз потому, что я ничего не решил. (В то время у меня были большей частью еще свои зубы.) Получается, что, колеблясь, все это время я косвенно делал выбор в пользу совместного с ней проживания. Все это очень сложно.

Однажды мой друг спросил меня, жениться ему или нет? Я ответил, что, как бы он ни поступил, все равно будет жалеть. Я мастер давать уклончивые советы.

Я решил, что главным героем моего романа будет мужчина. Потому что в женщинах я разбираюсь плохо. Совсем недавно у меня был повод в очередной раз в этом убедиться.

Мы с приятелем сидели в ресторане. За соседним столиком оказались две женщины. Портреты таких женщин прежде выставляли в витринах фотоателье. Они всегда были сфотографированы вполоборота, с оголенными плечами и улыбками кинозвезд тех лет. Кто эти женщины? Где их мужчины? Живы ли они еще? Как сложились их судьбы? Вряд ли они теперь ходят по кабакам – те женщины.

Эти, за соседним столиком, тоже были уже несколько secondhand. На двоих им набиралось не меньше семидесяти. Признаки былых достоинств угадывались в них, как в покрытых патиной серебряных вилках. Но моего приятеля это не смутило. Он то и дело вел с ними какие-то гормональные разговоры, вывернув шею на сто восемьдесят градусов. Слава богу, женщины, кажется, были достаточно умны, чтобы не выглядеть полными дурами. А это уже не мало! Потому что самое главное мое оружие – интеллект. И только на втором месте – мужское сдержанное обаяние.

В результате мы оказались за одним столом. Я был уверен: еще немного, и мы окажемся в одной постели. Все к тому и шло. Я практически не сомневался.

И тут мой приятель сказал:

– А сейчас мы пойдем в театр. Любите ли вы театр? – спросил он у женщин.

Я посмотрел на приятеля, потом на часы и сказал, что в час ночи при всей любви вряд ли нас пустят в театр.

Есть такие люди, стоит им выпить, как тут же какая-то неведомая сила влечет их из-за стола. Они требуют немедленно принести им счет, подать пальто, отдать концы.

И что вы думаете? Неизвестный сутулый человек, похожий на официанта, черный ход, какие-то длинные темные галереи, неразличимые во мраке ступени. Сцена театра на Таганке. Она освещена. Зал темен и пуст. Торжествующее лицо пьяного приятеля. Он произносит:

– Мы стоим на легендарной сцене великого театра на Таганке! – Он слушает, как его голос летит в партер, вскарабкивается на балкон…

– Что вы чувствуете? – спрашивает он, обращаясь к нашим спутницам.

Те только глупо смеются.

Пустая, если не считать нас, четверых, сцена. Пустой зрительный зал. Похоже, я уже ничего не чувствую к середине ночи после бутылки, наверное, выпитой водки. Нет, боюсь, я ничего не чувствую. Даже если бы мы сейчас оказались на подмостках не театра на Таганке, а, скажем, на сцене Карнеги-Холла или в открытом космосе.

– Вы в среднем за один спектакль сколько раз испытываете катарсис? – зачем-то спрашиваю я наших барышень.

Потом мы заехали на такси в магазин, купили водки и отправились к ним в гости…

В конце концов ушли ни с чем. Мне стало как-то страшно, потому что, если уж ТАКИЕ не дают, то что тогда говорить о молодых и красивых. Почему не дали? – понять не могу. Никаких катарсисов.

На следующее утро голова моя раскалывалась. Я не мог подняться с постели. И сделалось очень обидно, потому что вчера не было настолько хорошо, насколько плохо было сегодня.

Итак, я решил, что главным героем моего романа будет мужчина, потому что, как подтвердили последние события, в женщинах я разбираюсь плохо.

Мне тут рассказывали, что в Америке, если девушка позволяет за себя заплатить после ужина – это значит, что она вам сегодня же вечером даст. Нравятся мне эти американцы! А у нас: заплатить-то они вам дадут…

Ну, в общем, вы понимаете.

Короче, главный герой – мужчина. Ему сорок лет. Он разведен. Ибо что интересного можно написать о женатом мужчине? Нет, мне нужна свободная личность, мечущаяся между женщинами, между городами и странами, между внезапно возникающими опасностями… Потому что роман должен быть динамичным, захватывающим, удерживающим читателя в постоянном напряжении. Только в этом случае можно рассчитывать на серьезный тираж и пристойный гонорар. А в деньгах я сейчас очень нуждаюсь. Как, впрочем, и в славе. Может быть, даже не в славе, а в некоторой известности в определенных интеллектуальных кругах.

Я хочу проснуться знаменитым. По утрам мне обычно сорок, но к середине дня уже на пару лет меньше. Я со стороны наблюдаю за тем, как старею. Самые злые шаржи рисует на нас время.

Галерея зеркал длиною в жизнь.

Бог абсолютно безответственно относится к результатам собственного труда. Если бы он немного больше времени потратил на сотворение человека, то не был бы так расточителен.

Когда тебе сорок, словарный запас пополняется в основном за счет названий болезней и лекарств.

Я ссутулился за долгие месяцы зимнего окоченения. Хочется расправить плечи. Не выдыхать паром.

Соскучился по собственной тени, которую я обычно отбрасываю в период летнего солнцестояния. Прямо на жаркий асфальт сбрасываю ее, как боярскую шубу.

Я смотрел в окно, в чернильную ночь, сквозь стекло, будто в лужу, подернутую тонким льдом.

Почти физически ощущал собственное занудство, нехватку витамина D и острую финансовую недостаточность.

Последние годы я только и занимался тем, что гонялся за женщинами, деньгами и сюжетами. И все ускользало в последний момент.

Я устал ждать.

Наше ожидание счастья – деликатес у смерти на столе.

И все-таки я ждал его, как ждал в юности гонорара из областной газеты.

Как ждал настоящей любви.

Особенно после прочтения книги «Техника современного секса».

Известный гомосексуалист утверждает, что от всех женщин пахнет рыбой. Не знаю, так ли это – вечные проблемы с обонянием.

Это было, кажется, в восьмом классе. Врач вся в полиэтилене, как спрятанная на лето шуба в шкафу, резиновыми презервативными пальцами копошится в моем рту. Какими-то металлическими приспособлениями откручивает мои злополучные аденоиды.

– Подыши носом.

Я дышу с трудом, еле-еле. Смотрю в эмалированный лоток со сгустками собственной крови.

– Как? – спрашивает она. – Хорошо дышишь?

Я утвердительно киваю – только бы перестали мучить.

– Теперь все время будешь так дышать, – говорит.

Может, и правда – все женщины пахнут рыбой?

Афродита вышла из пены.

Я люблю морепродукты. Устрицы, креветки, каракатицы, русалки…

Меня не смущает запах рыбы.

Пусть. Пусть их вздохи и всхлипы нежными моллюсками проскальзывают в мои ушные раковины.

Я хочу проснуться знаменитым.

Желательно в своей постели.

Хочу, чтобы слава застала меня в момент пробуждения и утренней эрекции. Чтобы солнечный свет падал на стены сквозь неплотно закрытые жалюзи аккуратно нарезанными желтыми ломтиками.

Кто-то сказал: «Скромность – сестра неизвестности».

Хочу проснуться знаменитым.

Моя ладонь от начала до конца вспахана широкой бороздой.

Говорят, это линия ума и славы. Я хочу верить в хиромантию.

Хотя ума, по крайней мере, в границах этой грандиозной борозды мне не дождаться точно. Остается – слава.

Если я еще не умер, то, возможно, именно для того, чтобы дожить до нее.

Хочу проснуться знаменитым.

Потому что когда ты приезжаешь в столицу из провинции и тебе уже далеко не восемнадцать – нужен какой-то очень веский аргумент. Аргумент, который был бы у всех на виду. А что это может быть за аргумент? Вот к чему я клоню. Я должен написать этот роман. Чего бы мне это ни стоило.

Это будет достаточно увесистая книга, в яркой суперобложке. Мои имя и фамилия набраны крупным жирным шрифтом. В две строки. На первой – имя, на второй – фамилия. Роман будет продаваться во всех книжных магазинах, и газеты станут публиковать рецензии, а глянцевые журналы просить меня об интервью… Знакомства со мной станут искать кинопродюсеры, режиссеры и молодые красивые девушки. А те видавшие виды дамочки из ресторанов будут кусать себе локти и коленки. И горько сожалеть о том, что когда-то не дали известному писателю и, таким образом, навсегда выпали из поля его зрения и из современного литературного контекста.

Такие мысли проносились в моем сознании стремительно, не вписываясь в повороты, врезаясь одна в другую на полном ходу.

Я сделал себе кофе и сел перед чистым листом бумаги. Я знал, что действие должно начаться сразу, без долгих предисловий. Сразу должен подняться вихрь событий.

Я смотрел на девственный лист – полный штиль. Самое трудное – начать. Надо это преодолеть. А дальше – герои романа сами поведут за собой автора. Главное – начать.

Я закурил. Я копался в своей памяти, надеясь припомнить хоть что-нибудь пригодное для начала романа. Это должно быть какое-то невероятное событие. Событие способное послужить первотолчком, привести в движение не только основной сюжет, но и спровоцировать конфликт, проявить характеры персонажей, обострить их отношения. Что-то должно такое случиться, произойти… Не знаю…

Не знаю, сколько я просидел за столом, но, похоже, мой шейный остеохондроз заметно прибавил солевых отложений.

Мой мозг вздувался и клокотал, силясь выбросить на поверхность памяти заветную бутылку с экстренным сообщением.

Говядина лежала во мне мертвым грузом. Казалось, и желудочного сока не хватает для того, чтобы ее переварить. И она навсегда останется лежать там, на дне, как окаменевший доисторический мамонт в сибирских недрах.

Неужели из сорока лет, прожитых мною на этом свете, мне не выудить ни одного сюжета, достойного настоящей литературы?

Сколько процентов моей биографии способно вызвать широкий общественный интерес?

Я не находил ответа. Я не ощущал вкуса кофе и не чувствовал сигаретного дыма.

Сорок лет я прожил мелким почерком, каким обычно составляют список необходимых покупок перед тем, как отправиться в супермаркет.

Вот и все, что от меня останется: упаковка от съеденных пельменей и пакет с хлюпающим на донышке прокисшим молоком.

Ни одна женщина не может, просто не имеет права давать мне и таким, как я! Все правильно. Так и должно быть.

И тут меня осенило! Я понял – именно отсутствие каких-либо серьезных событий, именно эта пустота и должна привести в движение моего героя. Он должен проснуться, как Герцен, разбуженный декабристами, и отправиться на поиски приключений, бурной, непредсказуемой действительности.

Я знаю эти слова. Я сам говорил их себе множество раз, долгие годы, находясь в самом эпицентре этой пустоты. Пустоты, в которой любое движение лишено всякого смысла, как конвульсии эпилептика. Пустоты, в которой каждое слово, вылетевшее изо рта, тут же плюхается на пол гнилым плодом. Пустоты, в которой даже время отмеряется не днями, не часами, не минутами, а только следами старения в отражении над умывальником. Из этой пустоты и должен шагнуть мой герой на страницы романа! Вот!

Конечно, для этого он должен обладать определенными качествами, которые и делают его героем. Но обычных человеческих добродетелей, пожалуй, будет недостаточно. Я подумал, что надо бы его наделить какими-нибудь внезапно открывшимися сверхъестественными талантами. Например, он мог бы видеть в темноте, или вызывать огонь одним только взглядом, или понимать язык животных, или открывать бутылки без помощи штопора. Что-то вроде этого надо придумать. Иначе будет не так интересно.

Тут зазвонил телефон. В последнее время меня стало это беспокоить. Я имею в виду не сами, конечно, телефонные звонки, а то, что происходит потом.

Однажды я пришел с работы и включил, как всегда, автоответчик – прослушать, кто мне звонил за день. И тут неизвестный густой мужской бас из телефонного динамика отчетливо и с выражением произнес: «Пошел в жопу!» После чего раздались частые гудки. Согласитесь, не очень приятно. Затем это стало повторяться. Каждый день, а то и два раза на дню этот голос посылал меня куда подальше. И так неделю подряд! Ума не приложу, кто бы это мог быть?

Вот и в этот раз, как только я поднял трубку, как тут же услышал этот густой бас и – частые гудки.

Я вернулся к листу бумаги и попытался собраться с мыслями, восстановить ход прерванных рассуждений. Я смотрел на белый лист. Он мутнел и растекался, теряя очертания, по столу, по комнате, заполнял собой всю полезную жилплощадь. Я вспомнил, как летом ловил рыбу в реке. Следил за поплавком. Он покачивался на волнах. На него садились стрекозы. Клева не было. Рыбалка превращалась в бессмысленное издевательство над червяками. Крякали лягушки. Я смотрел на воду рассеянным взглядом, как на этот лист бумаги, и она словно дышала: то поднимаясь, то опускаясь, будто крепко спящий человек. Обычный лист белой бумаги формата А4 показался мне вдруг этой рекой или даже океаном. Я сидел на берегу, и мне было страшно сделать первый шаг, вступить в эту воду, в эту бездну…

Но и с берега поджимало. Вот смотрите! Весь день молчал телефон. Мне не звонили режиссеры. Продюсеры мне не звонили тоже. Мне даже не позвонила молодая и красивая девушка, чтобы сказать какие-то добрые и ласковые слова. Мне позвонил только один человек, и тот послал меня в жопу.

Жизнь моя в последнее время лишена каких бы то ни было радостей и удовольствий. Я не уживаюсь не только с людьми, но и с городами.

И те, и другие отторгают меня, не дарят мне ни тепла, ни внимания. Да я и сам прекрасно понимаю, что не заслужил ни того, ни другого. Я подумал, что этот человек, обладающий густым басом, ниспослан мне свыше. Что он будет звонить мне все время, пока я не напишу роман. Я должен сочинить гениальный роман. У меня просто нет другого выхода.

Я навел предельную резкость на лист бумаги, сфокусировал на нем взгляд. Итак?

Итак, какими сверхъестественными качествами мне лучше наделить моего героя? Возможно, в момент какого-то эмоционального потрясения или удара по голове чем-то тяжелым он вдруг, как это довольно часто бывает, что-то такое осознал. Может, какие-то голоса? Или открылись чакры? Или третий глаз? Или некое тайное знание? Например, он мог вспомнить свои предыдущие воплощения. К слову, я лично был знаком с одной дамой, которая на полном серьезе утверждала, что в прошлой жизни она была Зоей Космодемьянской. «У меня постоянно мерзнут ноги», – говорила она в подтверждение этой гипотезы.

Давным-давно я поехал на один семинар. Назывался он как-то мудрено. Типа «Методы ориентации в сложных системах» или что-то вроде того. Проходил он под эгидой Академии наук в Болгарии, в горах. Я заплатил кучу денег за это мероприятие. Сам профессор Серебров уговаривал меня поехать. Он говорил:

– Вы, Миша, сможете принимать решение не традиционно логическим путем, просчитывая варианты, а методом озарения, интуиции, точно указывать единственно верное решение при минимуме информации. Сможете взаимодействовать с внешними условиями, стирать с неба облака, читать мысли на расстоянии. Захотите, чтобы вам поверили, – стукните кулаком по столу – молния врежет рядом. Вы, Миша, – говорил мне в эмоциональном запале профессор Серебров, – сможете указывать на карте месторождения полезных ископаемых, получать информацию на любом расстоянии, предвидеть события и предотвращать катастрофы.

– Смогу ли? – сомневался я.

– Формирователем действительности может стать каждый, – уверенно отвечал профессор. – Это не феноменологическое явление, а трансляционное – сдвиг в сторону резонансных режимов наработки принципиально нового, предъявляющегося качества.

Ну, как после этого не поехать?

Так я стал экстрасенсом. Не надолго, правда, – на полгода, примерно. Не больше. Я поступил на работу в отделение «Нетрадиционных методов лечения» во Дворце здоровья в городе Ростове-на-Дону. Но прежде мне устроили экзамен. Собрался целый консилиум, все в белых халатах: кандидаты, доктора, профессура… Спрашивают:

– Можете ли вы проводить диагностику?

– Могу, – отвечаю.

– А по фотографии можете? – не без иронии интересуются.

Я говорю:

– Могу и по фотографии.

И тут один из них лезет в какой-то шкафчик, достает оттуда фотографию и протягивает мне:

– Можете продиагностировать?

И тут воцаряется полная тишина. Все просто замирают и ждут, что я сейчас непременно облажаюсь.

А я смотрю на эту фотографию, а она такая старая, что аж пожелтела. Этой фотографии лет сто. И человек на ней запечатлен в форме солдата времен Первой мировой войны. Очень похож на Чапаева или полководца Щорса. Хотя ни того, ни другого я никогда в жизни не видел. Но это не важно. Я выдержал длинную такую мхатовскую паузу и говорю со знанием дела:

– Поздно диагностировать.

И тогда все эти люди в белых халатах заулыбались и закивали одобрительно.

Что это за чудесное время было – начало девяностых!

Итак, я стал работать экстрасенсом. Мне тоже выдали белый халат. Лечил я простатиты, отиты, шизофрению…

В общем, мне было все равно, что лечить. Деньги платили, больные исцелялись… Очереди в мой кабинет стояли самые длинные. В общем, все было хорошо. Я ощущал себя персонажем из сказки «Черная курица, или Подземные жители». Был там такой мальчик Алеша, которому курица подарила волшебное зернышко. С помощью этого ячменного, кажется, зернышка Алеша знал все уроки назубок, ничего не уча. Преподаватели поражались его необычайным успехам, а одноклассники – завидовали и уважали.

Казалось, черная курица, в лице профессора Сереброва, подарила мне такое же волшебное зернышко. В самом деле, мне не надо было шесть лет корпеть в мединституте, давать клятву Гиппократа, мне не нужно было никакого специального оборудования, даже самого элементарного фонендоскопа – ничего!

Результат же превосходил все самые смелые ожидания. Если, конечно, они у кого-то были. У меня лично их не было. Я творил чудеса, сам толком не понимая, что делаю. Слепые прозревали! Аденомы предстательной железы бесследно исчезали! Я уж не говорю о банальных тонзиллитах, остеохондрозах, простатитах и пр. Кстати, знаете ли вы, что у гомосексуалистов и жокеев не бывает простатита? Регулярный массаж приносит свои плоды. Любой уролог скажет вам, что аденома никуда не может исчезнуть. В лучшем случае она останавливается в росте. У моих пациентов она значительно уменьшалась в размерах, а часто и вовсе пропадала. Уролог направлял мне больных со снимками УЗИ, на которых были указаны размеры аденомы. Я не смотрел на эти снимки. И даже не потому, что ничего в них не понимал. Мне просто было это неважно. Через семь-десять сеансов я сам отправлял пациента на ультразвуковое исследование, и оно показывало, что аденома значительно уменьшилась или совсем исчезла.

Многие врачи воспринимали меня скептически. Но когда у них самих что-нибудь случалось со здоровьем, прибегали ко мне. Как-то обратился даже один профессор-уролог по поводу камня, застрявшего у него в мочеиспускательном канале. Он корчился от боли и умолял о помощи. Почки у него действительно были каменные. И что вы думаете? Я поработал с ним, и уже к вечеру он, счастливый, звонил мне по телефону. Сообщил, что из него вышло столько камней, что грохот в туалете стоял жуткий, даже раскололся новенький чешский унитаз и придется теперь покупать новый.

В свое время Джуна написала книгу «Слушаю свои руки». Наверное, я мог бы написать книгу «Слушаю свои ноги». Во всяком случае, мне всегда удавалось вовремя уйти. (Исключение составил только разрыв с моей бывшей женой. Впрочем, это разговор особый.)

Тем временем черная курица раздавала свои зернышки направо и налево. Она превратилась в какого-то «мирного сеятеля». Отделять зерна от плевел для большинства страждущих стало задачей не благодарной. Это только писалось «экстрасенс», а читалось «сумасшедший».

И тогда я в очередной раз послушал свои ноги. Я оставил на вешалке белый халат и ушел, ни о чем не жалея.

Конечно, я далек от мысли сделать своего героя экстрасенсом. Ни в коем случае. Однако иногда мне кажется, будто я чувствую что-то такое… Как бы это объяснить? Некое движение энергоинформационных полей, какие-то вибрации, исходящие от людей. Причем не важно, где эти люди находятся: рядом или за тысячи километров от меня. Я чувствую. По крайней мере, мне так кажется. И вот это может быть интересно, если только найти нужные слова, правильно подать. Мы ведь постоянно соприкасаемся друг с другом своими полями, когда общаемся или думаем о ком-то. А мысль – это волна огромной силы: не электромагнитная, не гравитационная, не какая-то другая, связанная с известными физическими полями. И распространяется со скоростью, значительно превышающей скорость света. Человек, обладающий развитыми мозговыми центрами, как я, может с помощью мысленной волны достичь любого объекта и получить о нем необходимую информацию. Самое трудное – ее расшифровать. Но иногда мы видим какого-то человека, совершенно нам незнакомого, и он нам сразу не нравится. Или, напротив, тут же влюбляемся. В таких случаях говорят: «любовь с первого взгляда». А дело не во взгляде, не во внешних данных. А в той информации, которую мы считываем с этого человека.

Однажды, когда я работал экстрасенсом, ко мне на прием записался один народный депутат.

Он спросил меня:

– Как обезопасить себя от вредного энергетического воздействия со стороны определенного человека или группы лиц? – Он достал из внутреннего кармана ручку и открыл блокнот, приготовившись записывать мои рекомендации.

Не знаю, кого конкретно он имел в виду: жену, любовницу, тещу, конкурентов на выборах или электорат в целом.

– Надо их полюбить, – ответил я.

Потом добавил:

– И послать на х…

– В какой последовательности? – деловито уточнил он, вписывая что-то в свой блокнот.

– Одновременно, – сказал я. – Лучше – одновременно.

И он ушел, что-то законспектировав в своем блокноте, как мне показалось, полностью удовлетворенный.

С тех пор я часто вижу его по телевизору. Он перебрался в Москву, возглавляет какую-то партию или фракцию. Мне кажется, я здорово помог ему.

Лист бумаги жег глаза своей белизной, словно направленная прямо в лицо, как на допросе, яркая лампа. Кажется, я не выдал никаких секретов. У меня их просто нет. Я не обладаю никакой, интересующей этот лист информацией. С чего это я решил, что могу написать роман? Еще и гениальный. Разве я похож на писателя? Я встал из-за стола и побрел в ванную. Включил свет и стал у зеркала. Может ли быть у писателя такое лицо? Разве я похож на Хемингуэя или Маркеса?

И так отчетливо вдруг понял, из кого я сделан. Раньше мне, например, казалось, что я очень самобытный, сам из себя состою. А сейчас вижу, что меня-то практически не осталось, а может, и не было никогда. С каждым днем рождения я все больше становлюсь похожим на своих родителей. Не только внешне.

Мои родители прекрасные, замечательные люди. Но я не хочу прожить свою жизнь под калькой их жизни. Мне не нравится движение по спирали. Я хочу революционных преобразований. А мои родители никогда не совершали никаких революций. Если только не считать их эмиграции в Германию на старости лет. Мне кажется, термин «эмиграция» применительно к Германии не совсем корректным. Мне кажется, «эмигрировать» можно в Америку, в Австралию или в Канаду. А Германия – как-то уж очень близко для эмиграции. Меньше трех часов лету.

Я мог эмигрировать с ними вместе. Но я остался. Потому что здесь мой читатель.

Я часто к ним летаю, к родителям. Каждый раз в аэропорту с затаенным ужасом я думаю: «Рожден ли человек, как птица для полета»? Мне страшно летать.

– На этом направлении не было ни одной катастрофы за всю историю Аэрофлота, – успокаивал меня перед вылетом приятель.

Подумав, я сказал:

– С другой стороны, это не может не настораживать.

Как писателю, мне проще поверить в человеческую трагедию, чем в научно-технический прогресс.

Я всматриваюсь в лица других пассажиров. Кажется, никто не боится так, как я. Интересно, проступает ли страх в моих глазах? Самое неприятное в полете – так эти обеды в пластиковых коробочках. Я не могу питаться на такой высоте. Мне представляется это противоестественным и даже унизительным. Все вкусовые рецепторы забиты страхом. У тонко нарезанной семги, у хлеба, у маленького кубика сливочного масла, у всего – какой-то трагический привкус.

Собственно, привкус трагедии давно уже доминирует над всеми моими, далеко не только вкусовыми, ощущениями. Может, это нормально для писателя – такое обостренное восприятие действительности? Но порой мне кажется, что и сама эта действительность воспринимает меня трагически. И не очень-то понятно, кто в ком отражается: я в действительности или она во мне.

Я все время чего-то опасаюсь.

Все поля моего сознания заминированы страхом. И чуть что – взрыв адреналина. Не так давно я подорвался на своей среднестатистичности. В метро, в толпе. Я почувствовал себя ее частью. Частью массы. Я вдруг понял, что не вычленяюсь. Меня нетрудно перепутать с кем-нибудь другим. Да, и я порой теряюсь в самоидентификации.

Родившись в семье, принадлежавшей к среднему классу, спустя семь лет я отправился в среднюю школу, где десять лет весьма средне учился. Все дальнейшие вехи собственной биографии даже мне описывать скучно. Самое скудное воображение асфальтоукладчика с абстинентным синдромом, находящегося в профилактории на принудительном лечении, в состоянии домыслить все, что происходило со мной за отчетный период.

Меня легко привести к общему знаменателю, ввести в какую-нибудь таблицу, фокус-группу, целевую аудиторию, подвергнуть переписи, удержать в границах нормы.

В институте стандартизации для меня всегда день открытых дверей.

Во всех фотороботах, трепещущих на попутных столбах, я узнаю себя.

Моя телесная конструкция идеально вписывается в урбанистический ландшафт. Меня легко изобразить на макете будущих застроек в масштабе 1:100, безлико стоящим на остановке общественного транспорта.

Ко мне часто обращаются с фразой: «Взять, к примеру, тебя…» Потому что лучшего примера для подтверждения типичного поведения обывателя в той или иной повторяющейся ситуации трудно себе вообразить. И хочется сказать: «Возьмите! Возьмите скорее! Поместите меня в качестве экспоната под стекло в музей мер и весов. И больше никогда не трогайте. И не задавайте идиотских вопросов. Потому что все, что я могу сказать, вам уже давным-давно известно».

Почти всю свою жизнь я был чем-то недоволен. То одним, то другим. А потом проходило какое-то время и казалось, что тогда, когда я ныл или ворчал, все было не так уж плохо, а все нехорошо именно сейчас. А раньше было в общем-то нормально или даже хорошо. И опять шло время, и возникали какие-то новые обстоятельства. Снова казалось, будто то, что меня так беспокоило тогда, – ничего страшного. И уж, по крайней мере, ни в какое сравнение не идет с тем, что теперь. Потому что уж сейчас-то на самом деле…

Лицо в зеркале выглядело каким-то незащищенным, голым, как очищенное от скорлупы яйцо. Мне захотелось прикрыть его усами или бородой. Тогда бы я больше походил на Хемингуэя, больше походил на писателя. Но внешность часто бывает обманчива.

Интересно, как мог бы выглядеть мой герой? У него ведь должна быть какая-то портретная характеристика. Мне надо придумать ему нос, глаза… Ведь я же не собираюсь лепить его по своему образу и подобию. Потому что лицо, которое я вижу в зеркале, не очень подходит герою моего романа. Оно и мне не очень-то подходит. Начнем с волос. Раньше они романтично вились, легкомысленно кучерявились и имели темно-каштановый цвет. Мои волосы всегда были предметом зависти женщин. Они любили запускать в них руки. Они говорили: «Зачем мужчине такие волосы?» Или: «Вы мне стали настолько дороги, что видеть вас я больше не могу». Впрочем, последнюю фразу я процитировал явно не к месту.

После тридцати моя шевелюра стала седеть и приобрела пепельный окрас. А каждый волос в отдельности решил отказаться от безрассудных юношеских метаний, а двигаться прагматично по прямой, ибо это, как известно, самый короткий путь от волосяной луковицы до ближайшей парикмахерской.

Лоб. Его украшают неандертальские, ярко выраженные надбровные дуги. Брови лишены всякой прямолинейности и обозначены пунктирно, как человеческая жизнь на карте времени.

Прежде, когда волосы были темными, они удачно контрастировали со светлыми серыми глазами. Кажется, Лев Толстой называл это классической красотой. Но потом волосы сошлись с глазами в цветовой гамме, а веки набрякли. Под глазами образовались темные проталины. Так я лишился классической красоты.

Нос у меня крупный и до сих пор растет, приобретая явно семитские черты. Я давно заметил, что с возрастом все люди становятся похожими на евреев.

Под носом у меня недвусмысленно располагается рот. Он полон пломб и металлокерамических коронок. Еще в эмбриональном состоянии, а то и раньше я, как активированный уголь, взял от мамы с папой все самое худшее. Например, когда у меня был выбор между замечательными, не знавшими руки стоматолога папиными зубами и мамиными, запрограммированными на самоубийство, как палестинские шахиды, я предпочел последние.

Под нижней губой расположены две симметричные припухлости. Суть их предназначения мне не ясна. Ниже на лице остается только заостренный безвольный подбородок.

Теперь о растительности. На щеках ее почти что нет. Если бы я не брился довольно продолжительное время, проросла бы хошиминовская козлиная бородка.

Да, мы совсем забыли про уши. Уши у меня идеальные. К ним нет никаких претензий. Великолепные уши! Но они, увы, не способны повлиять на выражение лица, которое, в целом практически всегда недовольное, не выспавшееся и хронически чем-то озабоченное.

Надо бы заняться каким-нибудь спортом. Не спортом, физкультурой, конечно. Еще бы бросить или хотя бы поменьше курить. Хорошо бы пойти, наконец, на курсы английского. И обязательно влюбиться в какую-нибудь молодую, красивую девушку. Потому что сам себе уже порядком надоел. Изучил себя вдоль и поперек. Сам себе уже не интересен. А девушка, ну, эта, которая молодая и красивая, – зачем она нужна? Чтобы вернуть этот интерес к самому себе. Только для этого. В общем-то не для чего больше. Потому что в этом возрасте практически все уже про себя известно. И известно, что будет. В основном все уже понятно. Начинаешь бояться сквозняков и одиночества. И часто думаешь о том, что с кем-то из самых дорогих и близких людей придется расстаться навсегда, а с кем-то совершенно незнакомым, но очень тебе нужным, которого ждал, может быть, всю свою жизнь, так никогда и не случится встретиться.

Все уже понятно. И от этого как-то нехорошо. Физически нехорошо. Потому что внутри все противится этой определенности, все ей сопротивляется.

Я решил, что сегодня, пожалуй, уже ничего не напишу и надо укладываться спать. Со сном у меня тоже проблемы – не могу заснуть. Купил тут как-то снотворное, читаю аннотацию. В графе «Показания» одна строчка: принимать при бессоннице. Зато противопоказаниям отдана целая страница. В числе прочих побочных эффектов значится: «выпадение волос», «импотенция», странная фраза – «изменение сознания». Хорошо еще, что в данный момент я не был беременным и никого не кормил грудью. В противном случае неприятностей было бы не миновать. Я долго думал: пить или не пить? В конце концов, принял пилюлю и лег.

Лежу и чувствую – не засну, потому что прислушиваюсь к себе, к своему сознанию, к своему либидо и время от времени пощипываю себя за волосы. Ну как тут уснуть!

А еще мне понравилась в аптеке реклама: «Новое отхаркивающее средство для всей семьи!»

Я лег и стал думать о романе. Не о романе, как о литературной форме, а о любовном романе моего героя. В романе должен быть роман! Без этого никак не обойтись. Может, даже нужна не одна любовь, а несколько. Произведение должно быть в меру сентиментальным. Кто-то должен кого-то непременно любить, страстно желать. Но любовь не может даваться легко. Необходима какая-то интрига. Что-то должно постоянно мешать этой любви. Читателю надлежит все это болезненно переживать и, листая страницу за страницей, сгорая от нетерпения, ждать: когда же у них, наконец, все наладится, когда они помирятся, воссоединятся после долгой разлуки, выйдут из плена, летаргического сна, комы, вернутся с войны, из длительной загранкомандировки, с того света (нужное подчеркнуть), обменяются кольцами, расцелуются и умрут в один день.

Но это если и случится, то лишь в самом финале. А на протяжении всего романа они будут стремиться друг к другу, преодолевая различные препятствия, мучаясь и страдая. Не только морально, но, возможно, даже физически.

А что я знаю про любовь?

В темноте надо мной барражировал комар. Он пищал на одной нестерпимо тоскливой ноте.

Я вспомнил своего друга – доктора Вадика Соломонова. Вот уже десять лет, как он живет в Германии, в замечательном, уютном, сплошь выложенном брусчаткой, городке Ратинген под Дюссельдорфом. Я всегда заезжаю к нему, когда навещаю родителей. В последнюю встречу он с полчаса сетовал на дирижабли.

– Они как будто специально летают над моим домом, – говорил он. – Грохот от них несусветный. Ну, просто зае…ли!

Я слушал и думал: «До чего же счастливый человек! Жалуется на дирижабли!»

Хороший дом, любимая жена, две милые дочки, высокооплачиваемая работа… Вот только дирижабли… Хорошо.

Вадик вообще образец для подражания. Он не пьет, не курит, жене не изменяет, на зиму улетает с птицами в теплые края.

Так вот, про любовь.

Что я могу добавить к многотомным исследованиям на эту тему? Только жалкую щепотку собственного опыта. Так и его нет. За сорок лет не случилось ни разу! Правда, я обнадеживающе стартовал где-то в четвертом классе. Однако безответно. Зато страстно. Господи, я плакал от любви! Как я страдал! Бедный мальчик. Она была гречанкой из параллельного класса. Лена Николаис. Похоже, я выложился без остатка. Кажется, Михаилу Светлову принадлежит теория о том, что каждому мужчине на жизнь отмеряется ведро спермы. «Я уже начинаю соскребывать со стенок», – жаловался Светлов. Может, такая же история и с любовью. И я выплеснул на бедную девочку все, что было отпущено мне до гробовой доски? Целое ведро чистого любовного концентрата! Может, что-то еще осталось на стеночках?

Удивительно! Куда ни плюнь, всюду шатаются любовные парочки, целуются в подъездах, на лавочках, в метро, на задних рядах кинотеатров… Заглядывают друг другу в глаза, шепчутся, держатся за ручки, обнимаются…

Это блюдо есть в любом меню. Но на мне почему-то всегда заканчивается. Даже там, где работают до последнего посетителя. Что я могу написать о любви?

Где-то над ухом по-прежнему гундосил комар. Бывало, правда, мне казалось, что она где-то совсем рядом. Как, например, в случае с Машей.

Однажды меня пригласили на показ высокой моды две дизайнерши из Кельна. Эти дизайнерши – близнецы. Абсолютно одинаковые. Разговаривают на предельной громкости. Такое впечатление, что в детстве, по недосмотру родителей, обе проглотили по транзистору. Прилетели в Москву демонстрировать свои авангардистские шмотки. Я ничего не понимаю в высокой моде. По мне, так все это гадания на кофейной Гуччи.

В общем, некуда было деваться – пришлось пойти. Надел самые старые джинсы, какую-то майку и пошел. На показ высокой моды. В Кремль. Публика как на подбор. Мужчины все до одного педерасты. Женщины не лучше – любимое развлечение на досуге перебирать брильянты.

Я стоял у стеночки с банкой колы – наблюдал за всей этой вакханалией и тут заметил у входа Машу. Я, конечно, не знал тогда, что ее так зовут. Но догадаться было бы не сложно. Меня просто тянет к Машам. Это какой-то рок, честное слово. Или просто в стране перепроизводство женщин с таким именем?

Короче, я ее увидел. Красивую. Не такую, знаете, журнально-глянцевую, многотиражную, как Барби. По-другому красивую: с тонким длинным еврейским носом, томно-припущенными веками и очень живописным ртом. Когда верхняя губа толще нижней – это очень сексуально. По крайней мере, мне так кажется. Что еще: пепельного цвета волосы до голых тонких плеч, трогательные ключицы. Все остальное задрапировано длинным черным облегающим платьем.

Девушка стояла у дверей, и каждый второй из входящих здоровался с ней, а каждый третий – целовался. Мне тоже захотелось снова зайти и поцеловаться с этой очаровательной девушкой. Но я не отважился. Я смотрел на нее из-под стены и думал: до чего же бывают непохожие на меня люди. Их все знают, и они знают всех. Мой же круг знакомых… Не уверен даже, можно ли из такого количества знакомых составить круг или какую-то другую геометрическую композицию. Хотя и прожил я на свете лет на десять дольше Маши. Правда, в другом городе. Но и в том городе я никогда не был настолько популярен. Можно себе представить, сколько вокруг нее увивается разных типов. Так что я сразу вычеркнул себя из этого списка – не люблю стоять в очередях. Но тут же отступил и подумал: «А вдруг меня-то как раз ей и не хватает?» Да только как она об этом узнает? Это разве что, если я подойду к ней и скажу: «Здрасьте! Я вам нужен. Вы просто еще не знаете, что это именно я. Может, даже не знаете, что нужен. Но поверьте, это я. И я вам нужен».

На следующий день ко мне пришли близнецы и стали галдеть в две свои иерихонские трубы про показ, про успех, про прессу… (Ну, я уже говорил, что у барышень не работают регуляторы громкости.)

И спрашивают о моих впечатлениях. Я говорю:

– Там, у входа, стояла девушка. Очень симпатичная.

Они:

– Какая девушка? Опишите.

Я описываю. И они тогда орут:

– Так это же Маша! Это она нас сюда, на показ, и вытащила. Мы же у нее и живем!

И тут я понимаю, что раз они живут у Маши, значит, у меня есть ее номер телефона. Потому что близнецы давали мне свой телефон в Москве.

– А она замужем? – интересуюсь.

– Нет, – говорят. – Но Маша девушка очень светская. Надо соответствовать.

Как-то с сомнением они это сказали. Мне даже обидно немного стало. Наверное, всем очевидно, что я – человек совсем не светский. Я и правда редко выхожу в социум. Живу «анахоретом», как писал Пушкин про Онегина. Редко тусуюсь. Потому что чувствую там себя не в своей тарелке. А для тусовки крайне важен принцип подобия. Если хочешь быть своим, к примеру, среди сивучей, будь таким же толстым, лежи, толкайся, фыркай, кричи дурным голосом, как другие сивучи. Скоро они к тебе привыкнут и будут держать за своего. Хотя ты и отличаешься от них.

Через несколько дней звоню Маше. Знаю, что близнецы уже уехали и, стало быть, она сможет поговорить со мной спокойно, а не под канонаду из двух крупнокалиберных орудий. Но не тут-то было – автоответчик. Я не нашелся, что сказать, и положил трубку. Перезвоню, думаю, завтра. Но и на следующий день, и через неделю все повторилось.

Я простирался своим энергоинформационным полем, я тянулся к ней мысленной волной. Я пытался понять, ощутить родство наших полей, наших душ. Я напрягал мыслительные центры и чувственные рецепторы. Ах, Маша-Маша! А я так надеялся, так надеялся…

Короче, застал ее через месяц. Обрадовался, что услышал живой человеческий голос! Даже сразу не сообразил, что сказать. А на том конце провода радости не было. Только какое-то невозмутимое спокойствие.

– Я, – говорит, – на месяц уезжала в Нью-Йорк.

В общем, уговорил ее встретиться в кофейне. Пришла. Вблизи она мне понравилась чуть меньше. Но все равно – симпатичная. Я заказал эспрессо, а она – капучино. А капучино был присыпан сверху корицей. И эта корица прилипла к ее верхней губе, которая, как я уже говорил, у нее толще, чем нижняя. Что, собственно, меня особенно привлекает в женщинах, но об этом я тоже, кажется, уже говорил. И я так умилительно наблюдал за этой корицей, потому что Маша сразу стала похожа на девочку, измазавшуюся в шоколаде. Помолодела моментально лет на двадцать.

Сидим, разговариваем, пьем: я – эспрессо, она – капучино. Она мне про Нью-Йорк, я ей про Ростов-на-Дону. Вроде все нормально, но я ощущаю, что напрягаюсь как-то внутренне. Никак не могу расслабиться.

И тут понимаю, что все, что я рассказываю, и все, что только могу рассказать, ей не интересно. И то, что я чувствую, и только то, что еще могу почувствовать к ней, ее не волнует. Не знаю почему. Такое ощущение, что все ее эмоции находятся в сплошной новокаиновой блокаде. И еще замечаю, как меня начинает раздражать эта корица на верхней губе, пусть даже она и толще нижней, а все равно раздражает. «Как же, – думаю, – можно не чувствовать, что у тебя корица прилипла к верхней губе?»

На прощанье я сообщил ей, что должен на недельку улететь по делам в Венецию. И еще зачем-то сказал:

– Вы меня, Маша, дождитесь, хорошо? И новых романов не заводите.

И она первый раз, наверное, улыбнулась и спрашивает:

– А что со старыми делать?

Интересно, если бы она сейчас была рядом со мной – в постели, смог бы я уснуть без снотворного? А может, лежал бы и напрягался – боялся разочаровать ее своим храпом? Или еще чем-нибудь?

Я думаю, у этой Маши тоже полно противопоказаний, как у моего снотворного. Так что не известно еще, что лучше: с Машей или без Маши. Не зря говорят: одно лечишь – другое калечишь.

Хотя иногда бывает очень приятно обнять перед самым сном какую-нибудь барышню, уткнуться носом ей в плечо. Но если сразу не уснешь, а будешь так лежать какое-то время, то почувствуешь, как теплеет под твоей рукой ее тело, а еще чуть позже становится влажным и даже липким. И тогда передвигаешь руку на какой-нибудь другой, более прохладный участок. Но тут уже ее волосы начинают щекотать тебе нос, и ты понимаешь, что надо бы отодвинуться, перевернуться на другой бок и спокойно заснуть одному.

Я привык спать один. Храпи себе на здоровье – никто тебе слова не скажет. А то спал я недавно с одной девушкой, так она меня раз десять за ночь будила только за тем, чтобы сообщить: «Миша, ты храпишь». Она всю ночь это твердила, как сумасшедшая. Как будто я сам не знаю. Вроде она мне какую-то важную информацию хочет донести. Главное, одну и ту же фразу талдычит и талдычит: «Миша, ты храпишь. Миша, ты храпишь…» Не удосужилась даже слова местами поменять, чтобы не так однообразно звучало.

Утром уехала, даже не позавтракав. Хотя я предлагал. Даже кофе не выпила. Убежала. С тех пор я ее не видел. Да я и сам не искал с ней встречи после всего случившегося.

Все говорят: надо найти свою вторую половинку.

А где ее искать, не говорят.

Моя вторая половинка живет в Руанде.

И поэтому я один.

И хожу в неподшитых штанах.

И нервы мои расшатаны, разношены, как башмаки в прихожей, и чуть что – истошно скрипят.

И в зубе у меня дырка.

Кариес, а может, и пульпит.

И в душе ощущаю какую-то полость.

Ничем не заполненную пустоту.

А все потому, что я здесь, а она – там.

В Руанде.

Она меня не знает.

Не знает, что я тут.

Даже не догадывается.

Я тоже не догадывался.

И вдруг так отчетливо понял.

Прозрел, как будто.

Провел рукой по холодной простыне рядом…

И сразу же понял.

Она там.

В Руанде.

Она бредет по саванне, по острой траве.

В небе над ней – огненный ком солнца.

Она бредет по саванне и плачет, но слезы не успевают скатиться в траву.

Они испаряются на ее смуглых щеках, превращаясь в соль.

Эта соль по мне, такому далекому, такому родному, в неподшитых штанах…

И я, подпирая глазами потолок, лежу, пронзенный этой мыслью.

И потолок выкрашен в стерильный цвет одиночества.

Языком ощупываю дырку в зубе.

Лежу и чувствую себя упавшим на спину жуком с беззащитно оголенным брюшком, тщетно силящимся перевернуться.

Как же это я раньше не догадался, что она там?

В Руанде.

Отчего же так устроена наша жизнь: к нам тянутся одни, а мы – к другим.

И все несчастливы.

Только одни здесь, а другие где-нибудь там…

В Руанде…

Мучительно засыпая без снотворного и Маши, мое затуманенное сознание силилось строить планы на завтрашний день. Оно намеревалось протиснуться к вокзальному окошку с надписью «Касса» и приобрести билет до Руанды. Потом, опомнившись, приняло решение лететь самолетом. Отчаянно сражаясь со сном, оно пыталось соотнести имеющуюся в наличии сумму с гипотетической ценой билета до Руанды. Затем, спотыкаясь и едва волоча ноги вдоль извилистых дорог головного мозга, выясняло невесть у кого: нужна ли виза в Руанду? Есть ли у нас с Руандой дипломатические отношения? В результате обессиленное рухнуло и заснуло где-то в мягких складках серого вещества.

Утром меня разбудил телефон. Я не нашел в себе сил снять трубку. Включился автоответчик. Мой противный голос произнес:

– Здравствуйте, с вами говорит автоответчик. Вам представилась редкая возможность быть услышанным. Сконцентрируйтесь. Отдышитесь. Из всего того, о чем вы хотели бы сообщить, постарайтесь вычленить самое главное. Не надо прыгать с темы на тему. Избегайте деепричастных оборотов. Будьте лаконичны. Начинайте сразу после длинного гудка. После того как выскажетесь, можете принять душ, выпить стакан горячего чаю с вареньем и с чувством исполненного долга лечь в постель. Спасибо. Спокойной ночи.

После непродолжительной паузы раздался уже до боли знакомый густой бас:

– Пошел в жопу.

Это уже было похоже на диалог. Я пытался снова заснуть, но меня стали тормошить различные предположения относительно этого странного абонента. «Может быть, – думал я, – ему просто не нравится запись на автоответчике? Мне она тоже не понравилась». Я лежал и вспоминал предыдущие. Все они были какими-то хамскими, с претензией на оригинальность.

Например, такое:

Или вот:

Помню, было еще такое:

Откуда во мне столько пренебрежения к людям? Странно, что меня не посылали до сих пор. Я вполне этого заслуживаю.

Приступ самоуничижения длился достаточно долго – все время, пока я лежал в постели. Я представлял себя маленьким, злым и одновременно трусливым тойтерьером с выпученными глазками, бросающимся на прохожих из-за угла и тут же скрывающимся за длинным гудком автоответчика. Такие гадкие собачонки обычно заводятся у вредных, жилистых старух. И моя старуха где-то здесь. Взяла свою клюку и потащилась в магазин или аптеку. Скоро она вернется. Скоро я услышу ее шаркающие шаги. Вот на подушке ее седые волосы. У нее лезут волосы. Иногда я достаю из водостока в ванной целые пряди седых волос.

Сорокалетие поджидало меня в Италии. Встретились мы холодно, несмотря на тридцать четыре градуса в тени. Оно приветствовало меня невнятными итогами, сомнительными перспективами и первыми признаками облысения.

В последнее время я стал обращать внимание на лысеющих мужчин, присматриваться к различным фасонам лысин – примерять их на себя. Вариантов множество. Мне не нравится ни один.

Первый раз встречал свой день рождения не в Ростове-на-Дону, а в Венеции. Вообще, это чудо, когда человек из Ростова-на-Дону попадает в Венецию… Да хоть бы и из Москвы. И первое желание, которое тобой овладевает, – порвать на мелкие кусочки и выбросить обратный билет.

Кажется, что сорок лет прожиты не в том ландшафте, не в той окружающей среде, не в тех декорациях. Не так. Понимаешь, ЧЕГО тебе так не хватало все эти годы.

Но когда приносят счет за пару чашек кофе, выпитых на Сан-Марко среди голубей, музыкантов и озирающихся туристов, решаешь все-таки подобрать и тщательно склеить обрывки.

Нет, здесь нельзя жить постоянно. Потому что – куда тогда выезжать? Ведь иногда куда-то надо выезжать. Даже из Венеции.

Город на воде – это сказка. Можно ловить рыбу из окна собственной квартиры. А еще лучше – из офиса, на вечерней зорьке, к концу рабочего дня, когда особенно клюет. Сесть на подоконник, свесив ноги над водой, и смотреть на поплавок, на разукрашенные гондолы, похожие на детские игрушки в ванной, когда купается мой сын. И слушать, как плещется по воде, по каналам, переливаясь на солнце, итальянская речь. «Буона сьера, синьорина. Буона сьера».

Недвижимость на ускользающей воде. Будь я мэром Венеции, непременно бы ввел государственную монополию на борьбу с домовым грибком. Крыши домов и стены покрыты благородной патиной, как фамильное столовое серебро.

Город на воде. Переплюнуть этот замысел можно, только построив город на небесах. Может, и есть такие в раю, и мы отправимся туда когда-нибудь. Вот уж точно – без обратного билета. Надеюсь, кофе там не очень дорог.

Венеция слишком красива для одного. Ее хочется непременно с кем-то разделить. Или хотя бы позвонить какому-нибудь знакомому или знакомой и сказать:

– Я сейчас в Венеции, сижу на Сан-Марко. – И чтобы это не выглядело хвастовством, добавить: – Ты не могла бы положить пятьдесят долларов на мой телефон?

– Почему ты звонишь, только когда тебе что-нибудь надо?

– Не волнуйся, – успокаиваю, – я даже к Богу обращаюсь исключительно в этом случае.

– А голубей кормил? Такое странное чувство, когда они вокруг тебя пасутся, стоишь в них почти по колено, а потом они взмывают разом… Вообще я ненавижу голубей… А заметил: они почему-то не гадят?

Голуби – это вообще явный перебор с точки зрения эстетики. Это уже похоже на фарс. Потому что все так красиво и вот еще – голуби. Чересчур. Можно было бы и без голубей. Конечно, они не какают! Просто по закону жанра не имеют на это права. Возможно, с ними подписан контракт, и они прилетают фотографироваться и украшать Сан-Марко посменно. То есть в то время, когда одни фотографируются, другие какают где-нибудь в укромном месте, вдали от туристических троп. По-моему, это вполне логично.

Кстати, фотографироваться здесь можно на каждом углу, не заботясь о композиции. Этот город создан для объективов кино– и фотокамер. Для палитр, кистей и холстов. Для медового месяца или встречи со своим сорокалетием, наконец. И я в очередной раз обращаюсь к Богу, когда мне что-то от него нужно. И я говорю ему: «Господи, раз уж ты решил оставить меня без волос, сделай так, чтобы мою лысину еще не раз грело солнце Венеции».

Согнав себя с постели, я обнаружил, вернее, совсем не обнаружил сигарет. Настроение, и так с утра обычно не самое лучшее, испортилось окончательно.

В это время суток только кофе и сигареты могут как-то стабилизировать мое сознание, адаптировать его к внешней среде.

Я оделся и вышел на улицу.

Всю жизнь я куда-то иду. Заученными с детского сада движениями завязываю шнурки на ботинках и иду. От одной нелюбви – к другой. С работы – на работу. От проблемы – к проблеме. Но в общем-то ничего путного так и не выходил за все свои сорок лет. Господи, как суетно, походя, мимоходом, по дороге откуда-то и куда-то проживаю я свою жизнь! В это трудно поверить! Но когда я выношу мусор, я проживаю свою жизнь! Когда бесцельно шляюсь по улицам, я проживаю свою жизнь. Когда выскакиваю в ларек за сигаретами, я проживаю свою жизнь! А ведь я так и не написал свой роман! Мое любимое занятие сидеть на одном месте. Проживать жизнь лучше сидя. А еще лучше – лежа. Но каждый день находится какой-то повод. Иногда ну совсем незначительный, ерундовый повод для того, чтобы встать, одеться и выйти.

А когда ты куда-то идешь, то все вокруг приходит в движение. Но стоит только остановиться, чтобы, например, прикурить, как тут же окружающая тебя действительность если не замирает, то притормаживает. Хотя и машины едут, и люди идут, и птицы летят, и облака плывут… Но уже как-то не так. Без тебя – не так. И вот ты прикурил, пыхнул сигаретой, от нее отлетел клубок дыма, не удержавшись за тонкую ниточку, и закатился за угол дома. И ты пошел по улице, разгоняя ее своими шагами, своими подошвами ходового сорок первого размера. Приводя в движение дома вдоль дороги, улицу с двусторонним движением, инспектора ГАИ с полосатым жезлом, город, страну, планету, скользящих по небу пернатых, облака… Вот что занятно. Об этом обязательно надо написать в романе.

Надо побороть лень. «Ни дня без строчки». «Выжимать из себя по капле раба». Да, я раб собственной лени. Иногда я лежу и не могу заставить себя встать. Я не могу заставить себя сделать какие-то очень простые вещи. Например, помыть посуду, вынести мусор, пропылесосить, засунуть одеяло в пододеяльник… Меня так и тянет слиться с недвижимостью в одном монументальном порыве к ничегонеделанию. Короткие перебежки от дивана к холодильнику и унитазу не в счет. А тут – буква за буквой, слово за словом, предложение за предложением – сто пятьдесят или даже двести страниц! Я думал: вот напишу я пятнадцать листов, и это будет только одна десятая романа, а ведь я еще и страницы не написал! И меня охватывал ужас. Очень трудно сочинять роман. Нужно иметь очень большое терпение, чтобы довести эту титаническую работу до конца.

Я зашел в кафе и попросил официантку эспрессо. И пока она там ходила, я сидел за столиком, достав из кармана пачку сигарет, зажигалку – ждал свой кофе и думал о том, что где-то очень далеко, например, в Руанде или в Коста-Рике, под жарким субэкваториальным солнцем созрел очередной урожай кофе. И какие-то смуглые кофейные женщины – метиски, мулатки, негритянки – собирали его с деревьев и обжаривали. А потом упаковывали в большие холщовые мешки, взвешивая их на ржавых напольных весах. А старые грузовые машины с дрожащими деревянными бортами отвозили их в порт. А там темнокожие кофейные грузчики – метисы, мулаты, негры – втаскивали мешки по шаткому трапу на судно. Время от времени они садились на эти мешки, чтобы отдохнуть и перекурить под шум тихоокеанского прибоя. И возможно, кто-то из них – метисов, мулатов, негров – в этот момент подумал обо мне, как я о них, в ожидании кофе. Возможно, кто-то подумал про всех этих бледнолицых из далекой холодной страны, которые будут пить выращенный и погруженный ими на корабль кофе.

И вот принесли эспрессо. Горячий, с взбитой кремовой пенкой. В маленькой белой чашечке. И он пах терпко, обволакивающе Руандой или Коста-Рикой. Я пил его мелкими, редкими глотками и курил. И вот так сидел в кафе у дороги. Сидел пил кофе и курил. И захотелось отправиться куда-нибудь далеко-далеко: в Руанду или Коста-Рику. Пить там кофе, курить и писать роман. Всю оставшуюся жизнь.

За столиком напротив сидела девушка. Она тоже пила кофе и смотрела в окно.

Иногда, в метро или на поверхности Земли, где-нибудь в кафе мне встречается какая-нибудь такая девушка. И вот я начинаю фантазировать, что это моя жена или просто женщина, с которой я давно живу. И тогда я представляю себе, как она ест на моей кухне, или как чистит зубы в моей ванной комнате, или как мы занимаемся любовью в моей постели… Как идем откуда-то и куда-то по улице и смотрим на витрины, смеемся и движемся дальше, такие счастливые, такие родные… А утром она не уходит. Она остается. Или уходит, но только для того, чтобы скоро снова вернуться. Нет, уж лучше пусть она остается, чтобы проводить меня на работу. Чтобы поцеловать меня уже в дверях на прощанье и сказать что-нибудь вроде: «Не задерживайся, пожалуйста, милый. Ты же помнишь, мы сегодня идем к Шнейерзонам».

Потому что мы не просто встречаемся, а живем вместе. Вместе с этой девушкой, что сидит напротив меня и про которую я ровным счетом ничего не знаю. Абсолютно. Не знаю даже, как ее зовут. Маша или Даша? И время от времени ее от меня загораживают пассажиры метро или посетители кафе, которых я совсем не хочу представлять у себя в ванной комнате чистящими зубы или завтракающими на моей кухне, и уж тем более нечего им делать в моей постели. И они меня раздражают одним своим видом, потому что они стоят между нами и мешают мне представлять, как она, эта Даша или Маша, могла бы быть моей женой.

Да. Практически в каждом вагоне метро может ехать девушка, которая теоретически могла бы быть моей женой. И на улицах города, и в кафе, и в кинотеатрах, и в консерваториях… в очень многих местах можно встретить такую женщину. Ее можно отыскать не только в этом городе, но и в других городах нашей необъятной страны и даже в других странах мира. Как-то у меня был роман с одной болгаркой. Я познакомился с ней на семинаре профессора Сереброва. Ее звали Майя. А фамилия у нее была Кржижалийска. Я до сих пор помню несколько болгарских слов и выражений. Например: има ли няма ли? Что означает – есть или нет?

И вот, несмотря на это, я уже давно живу один. А все эти Даши и Маши только мелькают и исчезают на разных остановках. А если кто из них ненадолго и задержится в моей ванной комнате, на кухне и, особенно, в постели, то вовсе не для того, чтобы проводить меня на работу и преданно ждать, когда я вернусь. И уж тем более не для того, чтобы вечером вместе нам пойти к Шнейерзонам.

Запасшись сигаретами и кофе, я снова засел за роман.

Его стоит написать уже ради того, чтобы дарить друзьям, девушкам и знакомым. Я буду придумывать разные дарственные надписи на титульных листах и ставить автографы. Обо мне станут говорить как о писателе. Собственно, недавно обо мне уже говорили как о писателе.

Один мой знакомый пригласил двух проституток. Юные создания – лет по двадцать каждой. Выяснилось: учатся в университете на факультете психологии.

И он зачем-то представил меня им как писателя, причем состоявшегося.

– У меня, – говорит, – над письменным столом – полка, а на ней: Достоевский, Чехов, Толстой, Конфеткин, ну, и там Вольтер…

И тогда одна из проституток, совершенно искренне, без какой-нибудь там скрытой иронии, спрашивает, обращаясь ко мне:

– Ваша фамилия – Вольтер?

Я говорю:

– Ага, собственной персоной.

Вот будет теперь, наверное, рассказывать, что трахалась с Вольтером.

Я все время отвлекался. Мысли скакали в разные стороны. Никак не мог собраться. На столе со вчерашнего вечера лежал пустой лист бумаги, как бельмо на глазу. Я скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Под ним оказался точно такой же, но он почему-то понравился мне больше.

Я взял ручку и стал сосредоточенно грызть колпачок, глядя на белый лист. Я просидел так довольно долго, прежде чем мне показалось, что сейчас, именно сейчас, это должно случиться – я начну писать. Начну творить.

Какие-то смутные, едва различимые образы заколыхались в моем сознании. Как будто кто-то прятался за портьерой. Как будто мы играли в прятки с моим шестилетним сыном. И я ходил по квартире, видел его застывший за тканью силуэт и рассуждал вслух: «Куда же он запрятался? И под столом его нет. И под диваном нет. А! Наверное, он залез в тумбочку! Странно, и в тумбочке нет. Не знаю даже, где его искать? Просто не представляю!»

И вот сейчас я подойду к портьере, резко одерну ее и найду то, что искал.

Вот только с кем я играл в прятки? Кто там прятался? Этого я не знал. Но мне казалось, что вот сейчас… Сейчас…

И тут все поплыло перед глазами. Я даже не понял сразу, что произошло, пока не ощутил слезы на щеках. Пока не понял, что за этой портьерой прятался я сам. Я сразу узнал себя по фотографиям из детского альбома. Я сидел в тазу. Меня купала бабушка. Я заливался смехом, потому что мне было щекотно, когда она намыливала мне подмышки. И бабушка тоже смеялась, потому что я хохотал очень заразительно. Бабушка совсем недавно стала бабушкой и только так называлась, и была совсем не похожа на бабушку.

А потом я оказался у папы на спине, а вокруг нас плескалось Черное море. И папа был молодым, очень красивым. И загорелым. Он широко улыбался.

Я обхватил его за шею и радостно визжал, потому что вода была прохладная, и меня облизывали волны. И еще я немного боялся свалиться с папиной спины. А мама была на берегу. И папа улыбался ей через объектив фотоаппарата «ФЭД». И солнце светило очень ярко…

– Расскажи мне что-нибудь перед сном.

– Что, например?

– Не знаю. Расскажи про то, как ты был маленьким.

– Ладно… Во времена моего детства на небе работала специальная машина по производству снега. Если она была хорошо отлажена, получались аккуратные маленькие снежинки в виде многоугольников, с вырезанными симметричными дырочками. А если что-то ломалось, выходили бесформенные, растопыренные хлопья. Это был явный брак в работе снегоделательной техники. И тогда на небо летели космонавты и починяли эту машину. Потом они совершали мягкую посадку на Земле, и еще долго машина работала исправно.

В парке, в маленьком домике жил огромный паук. Он прял сахарную вату, которая называлась «снежок». На самом деле этот «снежок» был огромным коконом, сотканным из сладкой паутины. Я никогда не доедал его до конца и поэтому не знаю, что там сидело внутри.

В темных подвалах домов обитали кошки, гномы и сантехники. Чаще всего на свет выбирались кошки, реже сантехники, ну а гномы пропадали там безвылазно. Лишь однажды я видел одного: красномордого, с толстым, мясистым носом. Он только и успел, что высунуть его из-за двери, но, увидев меня, испугался и моментально скрылся и больше уже не появлялся никогда.

Продукты в магазины развозили тогда на лошадях. Это были особые лошади. Они питались исключительно булочками с изюмом или, в крайнем случае, с марципаном, которыми их угощали дети, возвращавшиеся из школы. Если такую лошадь долго не кормить булочками, она могла сильно заболеть, лишиться сил и уже никогда не возить тележку с продуктами.

Милиционеры следили за тем, чтобы маленькие дети не баловались и слушались родителей. Если милиционер «сидел на больничном», его замещала какая-нибудь старая, горбатая, шепелявая, отвратительная бабка с большим носом в форме акульего плавника. Она патрулировала улицы и могла забрать непослушного ребенка к себе домой на исправительно-трудовые работы.

Улицы тогда не были ровными, а все время петляли и упирались в густой и темный лес, чтобы маленькие и глупые дети имели возможность как следует заблудиться и никогда больше не встретиться со своими любимыми родителями, бабушками и дедушками. В лесу жили серые волки. Они питались нежными малолетними созданиями, но не брезговали и сухими, жилистыми старухами.

Когда я был маленьким, я очень хотел стать большим. Я потратил на это много лет. Это было не легко. Но если ты чего-то очень-очень хочешь, то обязательно добьешься своего.

Я плакал, и сквозь слезы мир выглядел акварельным. Я вытирал их рукой, но они все равно текли, как в детстве. Я понял, что этого мальчика с золотистыми кудрями, которого все так любили, больше нет. И его родителей, таких, какими они были тогда – тоже давно нет. Я уж не говорю о бабушках и дедушках, которых нет уже никаких. И никто никогда не будет любить меня так, как любили его. Папа целовал его в попу. Ну, кто сейчас, скажите, станет целовать меня в попу? Да и сам я этого не хочу. Впрочем, я до конца не уверен: хочу ли я, чтобы сейчас меня кто-нибудь целовал в попу? Скорее нет. Но никто и не выходил с таким предложением.

Понемногу я успокоился.

Вот о чем я еще ни разу не подумал: секс! Если в романе предполагается какая-то любовь, то непременно должно быть несколько сексуальных или хотя бы эротических сцен. Их надо написать так, чтобы они не выглядели пошло или банально.

Что говорит мне об этом мой сексуальный опыт?

Я знаком с одним очень богатым человеком. До такой степени богатым, что деньги его уже не интересуют. Потому что у него уже все есть. Все самое лучшее. Из того, что можно на эти деньги купить. Дом, яхта, самолет, женщины… Даже зубочистки у него из красного дерева. А женщины – из журнала «Playboy». Он занимается с ними любовью на борту этого самолета, на высоте десятка тысяч километров над землей, над облаками, над Единой Европой…

И вот что я вспомнил. Когда мне было лет девятнадцать, я забрался посреди зимы в телефонную будку с девушкой несколько старше меня и целовался там полночи. Тесная телефонная кабинка звенела от холода. У барышни были ледяные щеки и мочки ушей. Глаза ее блестели в свете тусклой лампочки. Я пробирался сквозь заслоны из зимних одежд и ворсинки от шарфа попадали мне на язык. С грохотом ударялась о стенку будки тяжелая трубка, соскочив с аппарата. Снег налипал на хрустальные стекла. И еле слышные протяжные гудки неслись откуда-то снизу. Из-под облаков.

Мой первый сексуальный опыт случился летом в одном ростовском скверике, в темное время суток. Девушка, звали ее, как не трудно догадаться, Маша, была много опытнее меня. А мне казалось странным, что для ЭТОГО надо принимать какие-то специальные позы. Мне пришлось сесть на скамеечку, а Маша села мне на колени. И в самый ответственный момент откуда-то из темноты вышел человек, приблизился к нам и поинтересовался:

– Который час?

Я посмотрел на часы и ответил:

– Полдвенадцатого.

Да, именно в это время, в одиннадцать тридцать по Москве я стал мужчиной.

Поздно ночью уставший, но счастливый я возвращался домой, а навстречу мне шли два мужика. Один из них сказал другому: «Саня, если я стану импотентом, я повешусь, Саня». Я хорошо запомнил, как он это сказал. С каким чувством.

Так в один день я стал мужчиной и навсегда приобрел страх – перестать быть мужчиной.

Вообще, если б можно было хранить страхи в гардеробе, развешивать их там на «плечиках», примерять, надевать по будням и разным особым поводам, перетряхивать, освежать, пересыпать нафталином… равного моему не нашлось бы гардероба в жилищах трудоспособного населения страны.

Я настаиваю свой страх на валерьяне и пустырнике.

Но сейчас больше всего я боюсь, что не смогу написать роман.

Я тут подумал и пришел к выводу, что все романы в мировой литературе в общем-то об одном и том же. Просто единицам удалось это сделать лучше, сотням – хуже, а у тысяч – вообще ничего толком не получилось… Но все – об одном и том же. О любви, об одиночестве, о разных страхах, о неизбежных болезнях и смерти. Все романы. Горы литературы, миллионы исписанных страниц, бессонных ночей, литры выпитого кофе, мешки выкуренного табака… Стоит ли писать еще один? Может, лучше научиться играть на саксофоне? Или уехать, например, в Руанду, вырезать из дерева фигурки языческих богов с большими писюнами и торговать ими на каком-нибудь местном блошином рынке или экспортировать в Европу? Можно отправиться в Индию и сидеть там в позе «лотоса», отражаясь в священной реке Ганг, и не нажираться на ночь, как я обычно это делаю. В общем, что-то можно придумать и вместо романа. Как-то занять себя. Потому что все эти страдания и рефлексии, они ведь только от безделья. В сущности, только от этого.

Я давно завидую людям, которые могут на чем-нибудь играть. Когда-то, когда я был еще совсем маленьким, родители спросили меня: хочу ли я научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте?

Я ответил категорическим отказом. До сих пор не могу простить им этих демократических проявлений. Помню, точно так же они интересовались: не хочу ли я братика или сестричку?

Я, исключительно из вредности, ответил, что конечно же никого не хочу. Ни братика, ни сестричку. Вот еще, чего не хватало! И они, кажется, глубоко и с облегчением вздохнув, принялись за обычные дела.

Так я лишился и сестры, и брата, и шанса стать знаменитым джазовым музыкантом.

Недавно за обедом я все это им припомнил. Сам не знаю, что на меня нашло. Получилось, как будто я специально, затаившись лет на тридцать пять, выжидал удобного случая, чтобы высказать все свои претензии. Договорился до того, что теперь я чувствую себя самым несчастным человеком, что жизнь моя не сложилась исключительно из-за того, что в свое время меня не отдали в музыкальную школу и не родили мне брата или, на худой конец, сестру. Чем это интересно они были так заняты, что не могли позволить себе еще одного ребенка? Я забрасывал их упреками и обвинениями. Я делал это совершенно бессовестно, грубо и безапелляционно. Мне уже тогда было стыдно, но я не мог остановиться. Как будто мне накрутили какую-то внутреннюю пружину. И я еще долго продолжал в том же духе, пока не иссяк завод. Мама смотрела на меня недоуменно и растерянно. А отец поначалу посмеивался, полагая, что это какая-то моя очередная шутка, а потом стал мрачнее тучи. Они перестали есть и сидели за столом пристыженные и какие-то такие несчастные, что мне тут же захотелось извиниться и забрать все свои слова обратно. Но слова разлетелись по ветру, как перья из подушки. И вскоре я тоже замолчал, и мы продолжали еще какое-то время так сидеть за столом молча. И в этой тишине было слышно, как бьется мое сердце. Оно так сильно билось, что даже пришел сосед и поинтересовался, что это у нас так сильно стучит? – и хоть как-то разрядил обстановку.

Конечно, иногда я бываю просто невыносим. Так считали и мои родители до того, как познакомились с моей бывшей женой. Кстати, ее звали Маша. До знакомства с ней они так же искренне полагали, что я единственный человек на свете, который может создать вокруг себя такой беспорядок, такой вселенский хаос, такой бардак.

Ну, конечно, все познается в сравнении.

Теперь они хотят, чтобы я снова женился. А я говорю:

– Покажите, на ком! Я готов развеять очередные ваши иллюзии. Вселенная бесконечна!

– Кажется, она уже начала сужаться, – многозначительно произнес отец.

Я не представляю, как бесконечность может сужаться. Как она вообще что-то может делать.

Папа – человек очень активный. Он все время в делах. Даже когда у него их нет. То есть он – полная мне противоположность. Я ничего не делаю, даже когда у меня скопилась куча неотложных мероприятий.

Там, в Германии, врач спросил у него:

– А скажите, бывает у вас такая, знаете, заторможенность, когда, например, вы стоите на светофоре, и уже загорелся зеленый свет, и все пошли, а вы еще стоите?

– Нет, – моментально ответил мой папа. – Наоборот.

А я вот буду стоять на светофоре до тех пор, пока меня не переведет за руку какой-нибудь пионер.

Есть люди, про которых говорят, что они «легки на подъем». Я не из их числа. Скорее, я принадлежу к их отчаянным антиподам, к тем, кто «легок на отбой».

Я не совершаю лишних движений и как будто берегу силы для какого-то одного, но титанического, главного усилия моей жизни. Возможно, оно окажется решающим в борьбе добра со злом или еще для чего-нибудь не менее великого. Для написания гениального романа, может быть. Может быть.

На книжной полке, за стеклом, воткнута фотография: я на фоне египетских пирамид. Довольно самонадеянный кадр. Впрочем, пирамиды на моем фоне – еще большая нескромность. Да и композиционно это вряд ли возможно.

К этим пирамидам, в Гизу, меня вытащили друзья, с которыми я отдыхал тогда в Хургаде. Сам бы я туда ни за что не поехал. Зачем мне пирамиды?

Я не испытал ни малейшего пиетета по отношению к этому геометрическому нагромождению камней. Я не испытал ничего, кроме желания побыстрее уехать оттуда.

Гораздо большее впечатление произвел на меня египетский оборванец, снабженный принадлежностями для чистки обуви. Хотя выглядел он так, будто им самим достаточно продолжительное время драили башмаки.

Он преследовал меня не меньше двух часов. Мальчик был похож на беспризорника из черно-белого отечественного фильма про Феликса Дзержинского. Этот юный арабский люмпен хотел почистить мои черные ботинки коричневым кремом.

Ничто не помогало: ни отпугивающие жесты, ни мольбы, ни проклятия, которые я сопровождал доступным ему сурдопереводом.

Мне приходилось уворачиваться и подпрыгивать, когда он кидался мне под ноги с ощетинившейся щеткой в руке, как занесший жало над жертвой скорпион.

А пирамиды остались на фотографии: желтые, обветренные, побитые песком и Наполеоном. Я и без них знаю, что человеческая жизнь песчинка в пустыне времени, и мне не нужно дополнительных подтверждений. Тем более так далеко от дома. Мне достаточно зеркала в гостиничном номере.

Как говорит одна моя знакомая в годах: «Я уже в том возрасте, когда мое тело привлекает только комаров».

Я понял, что проголодался. Заглянул в холодильник. Его внутренности обожгли глаз сверкающей белизной. Взгляду не за что зацепиться – не то, что желудку. Одинокая бутылочка кетчупа была преисполнена нелепым достоинством. Говорят, художник и должен быть голодным, но только мне это не помогает. Я люблю поесть. Больше всего я люблю рыбу. Видимо, сказывается ростовское происхождение. Сколько мной было съедено рыбы и выпито пива в этом городе!

В Ростове любят пиво с рыбой: с воблой, лещом, но лучше, конечно, с рыбцом. А еще лучше с раками. Мало кто станет пить пиво с орешками, с сухариками и даже с чипсами, как это делают, например, москвичи.

Вяленый рыбец (или, как ласково называют его ростовчане, – «рыбчик») с толстой янтарной на просвет спинкой хорош на праздничном столе в окружении самых изысканных гастрономических творений. Хорош он и за воскресным семейным завтраком с вареной разваристой картошкой в сливочном масле с укропом и мелко порезанным чесночком. Хорош рыбец даже на газетке у пивного ларька. Первую кружку обычно выпивают залпом, чтобы утолить жажду, а потом уже не пьют, а запивают пивом соленую рыбу.

Союз рыбы и пива, как показало время, оказался крепче Союза Советских Социалистических Республик. В те времена пиво в Ростове пили даже дети и закусывали вяленой рыбой.

Мы любили выдрать из нее воздушный пузырь, поджарить его на огне, придерживая двумя спичками, как пинцетом, чтобы не обжечься. Запашек стоял еще тот. Зато получалась такая рыбная долгоиграющая жевательная резинка.

Учился я тогда в девятом классе средней школы № 80 имени Героя Советского Союза Рихарда Зорге на улице Пушкинской. Первый урок мы обычно игнорировали, а вместо него шли в пивной бар «Театральный». Такое высоко эстетичное название этот огромный гадюшник имел только благодаря своему тесному соседству с Ростовским академическим драмтеатром имени Горького – зданием, построенным в форме трактора, в духе конструктивизма тридцатых годов.

Пивной бар располагался у трактора в хвосте.

К девяти часам утра в «Театральном» было уже не пропихнуться. Пиво здесь пили стоя. Во-первых, чтобы не занимать лишнего пространства, во-вторых, чтобы увеличить объем мочевого пузыря. Где, а главное, когда работали все эти люди, до сих пор совершенно не понятно.

Вонь в баре была чудовищная. Из туалетов несло хлоркой и экскрементами. Многие посетители и сами пахли так же, только без дезинфицирующей составляющей. Плотный перегар заглушал запах вареных креветок, скумбрии холодного копчения, соленых зеленых помидоров и кислого пива. Дым отечественных сигарет и папирос заменял собой воздух. Отборнейший мат заглушал нормативную лексику. Шум стоял невообразимый.

Сюда меня первый раз привел десятиклассник Юра Краюшкин. Юра был огромного роста, толстый, с пухлыми губами. Он мог выпить двенадцать кружек пива подряд. А бутылка портвейна вливалась в Юру с той же скоростью, с какой бы она выливалась не в Юрино горло, а, например, в унитаз. Он каким-то непостижимым образом мог пить, не глотая, а просто пропуская жидкость в желудок. Я очень гордился своей дружбой с этим человеком.

Первую свою рыбу я выловил года в четыре. Называлась она гупик, размеров была таких, что помещалась у меня в кулаке, а до этого обитала в аквариуме детского сада. Мне за этот трупик гупика крепко тогда досталось. А я все не мог взять в голову, к чему все эти условности: вода и стеклянная банка. Гупика гораздо удобнее рассматривать, когда он лежит у тебя на ладони.

Мой друг Вадик Соломонов в уже более зрелом возрасте пытался вывести кислотоустойчивый вид рыб. С этой целью он ежедневно, концентрируя раствор, добавлял в домашний аквариум соляную кислоту.

В конце концов, рыбки растворились, и их пришлось вылить в унитаз.

Помню свое первое осмысленное убийство рыбы. Я купил ее еще живой на базаре, кажется, это был судак, принес домой, бросил в мойку на кухне. Она раздувала жабры, таращилась на меня испуганным круглым глазом, пыталась что-то сказать, пуская омерзительные пузыри. Я взял молоток, которым обычно отбивают мясо, и сильно треснул ее по башке. Рыба отчаянно забила хвостом по оцинкованной мойке, обдав меня веером брызг. Это вам не жертвенный гупик! Когда она перестала биться, я решил очистить ее от чешуи. С опаской приблизился к ней с острым кухонным ножом. Рыба замерла, продолжая немо таращиться то на меня, то на нож. Я успел стругануть ее один раз против шерсти, прежде чем она снова загромыхала по мойке своим неприспособленным к борьбе с человеком торсом. Я отложил нож в сторону и снова ухватился за молоток. Аккуратно взял судака за склизкие бока и перевернул перпендикулярно мойке. Придерживая рыбу таким образом, нанес ей сокрушительный прицельный удар между глаз. Кажется, она только этого и ждала. На этот раз вместе с водой мне в лицо полетела липкая чешуя. Залитые кровью глаза продолжали неотрывно за мной наблюдать.

Я решил отрезать ей голову и покончить с этим раз и навсегда. Как только я вонзил ей в холку нож, раба начала исполнять пляски святого Витта и индийский танец живота одновременно.

Уже когда этот судак был обезглавлен и очищен от чешуи, я разрезал его на части и чувствовал, как содрогается его тело и дергается хвост. Кажется, даже шкварча в масле на сковородке, ломтики рыбы продолжали отчаянно сражаться за жизнь.

Мне думается, вегетарианцы, отказавшиеся от употребления мяса, но оставившие за собой право на поедание, а стало быть, убийство рыбы – сильно лукавят. По крайней мере, мне не понятно, почему убийство курицы – это плохо, а убийство рыбы – вроде как не очень. Хотя попадаются и принципиальные.

Как-то в Москве, на Кузнецком мосту, у входа в вегетарианский ресторан спрашиваю у официантки:

– У вас даже рыбы нет?

Она злобно отвечает:

– Нет.

– А спиртное? – интересуюсь я.

– И спиртного нет. Только безалкогольное вино.

– Ну, извините, – говорю. – Всего доброго, – поворачиваюсь и ухожу. Слышу, сзади контрольным выстрелом раздается:

– У нас и курить нельзя.

Добила, чтоб не мучился.

Самое поразительное, что в таком рыбном городе, как Ростов, нет ни одного рыбного ресторана.

Когда Вадик Соломонов вырос и стал врачом-гастроэнтерологом, он работал в поликлинике и регулярно брал взятки рыбой. Вадик рассказывал, как однажды делал колоноскопию какой-то старушке. И в самый ответственный момент изучения ее прямой кишки бедная женщина, на минуту перестав выть от боли, повернулась к нему и сказала: «Доктор, посмотрите хорошо. Я вам вкусной рыбки принесу».

Однажды я ел рыбу и подавился костью. Я кашлял, заедал хлебом, запивал, но кость оставалась на месте. Жена сказала, что надо ехать в больницу. «Иначе, – сказала она, – у тебя начнется асфиксия». Я мнительный и всегда охотно полагаюсь на пессимистичные прогнозы, потому что знаю: если что-то может случиться плохое, то оно непременно случится. Мы поехали в больницу. Там молодая и приятная врач посадила меня под яркую лампу, села напротив, плотно сжав мои колени своими. Это было очень эротично. Я и не заметил, как она извлекла пинцетом злополучную кость.

Буквально через пару недель я заехал на обед к родителям. Мама приготовила вкуснейших жареных толстолобиков, и история с костью повторилась. Но я уже не волновался и никуда не спешил. Я спокойно доел и привычно отправился в больницу. Об асфиксии я не думал, а думал о том, как снова встречусь с сексуальной докторшей. К тому же на этот раз я прибыл в больницу один, без жены. Но вместо нее я обнаружил в кабинете толстого мужика. Он долго и болезненно ковырялся в моем горле, потом, чертыхаясь, достал-таки кость и устало сообщил:

– Вы сегодня уже пятый с костью в горле.

Рыба вяленая и живая продается в Ростове на базарах, в гастрономах, ею торгуют на улицах старушки, ее привозят во дворы многоэтажных домов специальные машины с цистернами, на которых написано: «Живая рыба», и выуживают ее оттуда сачками на длинных шестах. Я сам слышал в подъезде, как одна соседка-пенсионерка говорила другой:

– Лида, во двор рыбу привезли.

– Свежую?

– Темпераментную, как я.

«Ничто не радует, – сказал мне как-то один знакомый. – Еда мне не вкусная». Не только еда – жизнь с годами теряет вкус. Что тут поделать? Повторяющийся опыт нивелирует остроту ощущений.

Как легко было в детстве посреди лета забежать со двора к соседям на первый этаж и попросить стакан воды из-под крана. Взмыленные, с грязными руками и свезенными коленками, запыхавшиеся, мы жадно глотали самую вкусную на свете воду. До самого донышка, до последней капельки. И просили еще.

А теперь еда нам не вкусная.

Мы не верим в чудеса только потому, что наш жизненный опыт их не подтверждает. То есть перестал подтверждать. Может быть, с того момента, когда под маской Деда Мороза вдруг проступили знакомые черты. Может быть, с того дня, когда мы поняли, что жизнь не вечна, что все мы смертны.

Я помню эту новогоднюю ночь. Я знал, что запомню ее, хотя память на даты и цифры – не самая сильная моя сторона. Но наступление двухтысячного года я не мог забыть.

Я развелся. Мы разъехались. Ребенок – к жене. Собака – ко мне. Столько боли, столько обид, разочарований, столько одиночества в голой квартире, заставленной коробками с вещами и фрагментами мебели. Гулкое эхо во всех комнатах. Запах быта бывших жильцов. Тридцать первое декабря 1999 года. Я что-то мыл, распаковывал, расставлял по местам. Мне казалось, я начинаю новую жизнь на новом месте, с круглой даты, с нового тысячелетия. Очень символично.

За час до наступления Нового года я отправился к родителям.

Я пробирался по ночному городу – людей на улице практически не было, огни почти не освещали дорогу, где-то завыла собака. Во мраке и тишине то и дело слышались разрывы петард и хлопушек. Без вспышек смеха, без музыки и праздничного шума. Атмосфера была зловещей. Казалось, город осажден невидимым врагом. Навстречу мне шла семья: муж, жена и ребенок – шли молча. Ребенок поджигал какую-то китайскую пиротехнику, бросал ее на землю, она оглушительно взрывалась. Все молчали. Так я и дошел до родительского дома. Бетонные ступеньки до пятого этажа, пошатывающиеся деревянные перила – тысячи раз повторяющийся опыт. Отец был на дежурстве. Мама накрывала на стол. По телевизору нас поздравил Путин. Он стоял у кремлевской стены на улице с непокрытой головой. Вокруг лежал снег. Когда президент говорил, пар почему-то не шел изо рта. Что-то там не додумали кремлевские политтехнологи. Под бой курантов мы чокнулись, поздравили друг друга с Новым годом, выпили, закусили. Я пошел домой и там продолжил расставлять мебель и выуживать из коробок вещи. Достал печатную машинку «Москва».

В восьмидесятые годы она считалась портативной, хотя весила килограммов десять – не меньше. В коричневом, обтянутом дерматином футляре, она была скорее похожа на портативный аккордеон. Клавиши ее стучали на полночной кухне так, будто вбивали гвозди в лист формата А4. Мой творческий процесс шел вразрез с попытками жены наконец-то уснуть.

Сгорбленная настольная лампа, кофе, сигареты, печатная машинка…

Сейчас у меня бесшумный ноутбук. Сигареты и кофе тоже стали лучше. Жены не стало. В доме тихо.

Закончил под утро. Лег спать в еще чужой квартире. Чужой потолок над головой, утренний свет непривычно падал на стену из чужого окна. Собака тоже маялась, вздыхая, переходила с места на место и грузно опускалась на пол. Громко лязгала металлическая подъездная дверь – мои новые соседи возвращались домой или от них уходили гости. Я думал о новой женщине, которую я еще не знаю. О том, как буду жить с ней в этой квартире. Начиналось новое тысячелетие.

Оказывается, иногда проще дождаться нового тысячелетия, чем новой женщины, с которой я смог бы жить счастливо вместе.

Зашел в магазин и вижу – продаются карпики. Они лежали на витрине в осколках льда вместе с какой-то другой более аристократичной рыбой. Как, например, готические осетры, похожие на Кельнский собор. И я их тоже хотел, но карпиков больше. Потому что они показались какими-то родными. Их готовит мама. А лучше мамы никто не делает карпиков. И я почувствовал, что хочу этих карпиков. Я сразу это почувствовал. Так бывает, когда встречаешь где-нибудь женщину. И ты еще про нее ничего не знаешь. Не знаешь, какая она: умная или глупая, горячая или фригидная, добрая или злая. Но ты ее почему-то сразу хочешь. Потому что, возможно, она похожа на ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Или на повзрослевшую девочку из детского сада – самую первую твою любовь. Или на маму в молодости, когда она еще не владела искусством приготовления карпиков, а только мечтала о встрече с твоим будущим отцом. И у нее тогда были совсем другие аргументы. Я, вероятно, очень многого хочу от женщины. Я хочу видеть в одном лице и друга, и мать, и любовницу, и ведущую вечерних новостей центрального телевидения. Но все это очень редко сходится в одном человеке. В одной женщине. И всегда приходится выбирать между готической осетриной и одомашненными карпиками. Но иногда может показаться, что это Она. Какая-то случайная прохожая или попутчица в общественном транспорте. Может показаться. Может возникнуть такое ощущение. И вот то же самое с карпиками. Но после первого ощущения приходит второе: карпики, конечно, замечательные, но их надо будет чистить, потрошить… А у них такая липкая чешуя… И как-то сразу чувствуешь, что уже не так сильно хочется их покупать. Ну, так вообще часто бывает, не только с карпиками. Вот, после того, как сильно захотел какую-то незнакомую женщину, подумаешь, что сейчас надо будет с ней как-то знакомиться, что-то такое говорить… А у нее в настоящий момент, может быть, роман в самом разгаре. Или просто ты ей не понравишься с ходу, и она еще скажет что-нибудь обидное в твой адрес. Ходи потом переживай. И как-то уже не так сильно хочется с ней знакомиться. Настроение еще себе портить. И тут я заметил, что карпики уже почищены от чешуи и выпотрошены, и их нужно только купить, принести домой, присыпать какой-нибудь модной приправой, засунуть в духовку и больше ничего уже с ними делать не надо. Посматривай только в окошко, чтобы не пригорели… Случается, конечно, что та женщина, которую ты так внезапно захотел, и сама поглядывает на тебя с нескрываемым интересом и только ждет, чтобы ты с ней заговорил. И понимаешь, что особых усилий от тебя не потребуется, что все случится как бы само собой, как с карпиками, которые уже почищены и выпотрошены. И тогда соображаешь, что приготовить-то их несложно, зато потом придется отмывать жирный противень и проветривать квартиру, чтобы избавиться от запаха жареной рыбы. И что потом делать с этой женщиной, которая готова на все? Чего это она, собственно, так сразу на все готова? Это подозрительно. Всегда подозрительно, если что-то легко дается. Может, потом полжизни придется на сквозняке провести. И вообще, я уже давно заметил, что когда вот так стоишь перед сырым карпиком и представляешь его себе уже готовым, с золотистой такой хрустящей корочкой, а внутри нежным и сочным, то в этих фантазиях он всегда получается вкуснее, чем в действительности. Когда сам готовишь, а не мама. И захотелось уже что-то решить. То есть надо на что-то решиться. Как говорила моя бывшая жена… Кстати, у бывших жен перед будущими есть одно существенное преимущество – их не выбирают. Бывших жен не выбирают, как съеденных карпиков. Так вот, я стоял перед этим колотым льдом, перед этой уставившейся на меня остекленевшими глазами рыбой и вспоминал слова моей бывшей жены. Она говорила: «Ну, сделай хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь сделай, такое… чтобы мне хоть стыдно за тебя было». И вот все это пронеслось в моем сознании, я отошел от карпиков и направился в молочный отдел, где без лишних колебаний приобрел бутылку кефира. Потом еще заглянул в винный и прихватил бутылочку «Chianti».

Вышел из магазина и подумал: может, все-таки надо было взять пару карпиков?

Как только я появился в квартире, тут же раздался телефонный звонок. Я взял трубку, смиренно приготовившись услышать густой бас. Но это звонили из Германии родители. Они разговаривали со мной вдвоем по «громкой связи».

– Ты еще не познакомился с какой-нибудь барышней? – спросила мама.

– Что-то не заводится у меня пока никаких барышень, – ответил я.

– Заводятся блохи, – услышал я папин голос, – а с девушками надо знакомиться. Слышишь? Знакомиться!

За то время, что я живу в Москве, со мной не приключилось ни одного любовного романа, даже повести, даже рассказа. Несколько жалких афоризмов – не в счет.

Брел я как-то по Чистым Прудам. Было начало лета. Я чувствовал себя почти неразличимым в двустороннем потоке людей, затерявшимся в их лицах, брошенным в столпотворения этого города, отданным ему на растерзание как оказавшийся на улице пес, знавший прежде любовь, заботу и домашний уют.

Мне хотелось, чтобы меня подобрали чьи-то ласковые и добрые руки. Мне хотелось уткнуться носом в нежное плечо и просто постоять так в тишине, прижавшись к любимому человеку.

В лодочках на пруду катались влюбленные. Мужчины – на веслах. Барышни – на корме. Везет же некоторым. На скамейках и на газонах вдоль воды веселые компании молодых и не очень людей пили легкие и не очень алкогольные напитки. Трое парней сидели на бордюре и интенсивно трясли головами в такт какой-то ниоткуда не звучащей музыке. Перед ними лежала картонка, на которой кривыми печатными буквами было выведено: «ПОДАЙТЕ НА ПЛЕЕР». «Сумасшедший город», – подумал я.

Зашел в кинотеатр «Роллан». Через полчаса начинался фильм испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней», но билетов уже не было. Еще бы: летний вечер, выходной. Но кассир сказала, чтобы я подошел через пятнадцать минут, когда она будет снимать бронь, и выдала мне талончик за номером четыре.

Через чашечку выпитого эспрессо и одну выкуренную сигарету, через лабиринт из столиков кафе и безразличных взглядов, сидящих за ними мужчин и женщин, я снова добрался до кассы и вместе с другими стал ждать, когда начнут снимать бронь.

Кассирша называла номер талончика и продавала заветные билеты. И вот дошла очередь до меня: второе место, первый ряд.

Я сразу ее увидел, как только зашел в зал. Очень милая, миниатюрная брюнетка с маленькой сумочкой на коленях. Она сидела с краю, в первом ряду, на первом месте. Я сел рядом.

Кинотеатр – отличное место для знакомства.

Свет медленно погас. Мне с детства нравилось, как, волшебно испаряясь, гаснет свет в кинотеатрах.

Периферийным зрением я рассматривал ее, а она – меня. Ее глаза блестели в темноте, отражая свет экрана. Я увидел это плечо, в которое хотел уткнуться носом. Всей своей конфигурацией: трогательными низменностями и возвышенностями, оно было идеально приспособлено для этой цели. Оно было совсем рядом. (Но вряд ли с этого стоит начинать). До меня доносился легкий запах ее духов, я слышал ее дыхание в перерывах между репликами киногероев испанского режиссера Альмодовара.

Где и при каких только обстоятельствах ни встречаются будущие влюбленные. Знал я одну молодую пару. Они всем рассказывали, что познакомились в театре. А на самом деле она работала медсестрой в кабинете проктолога, а он однажды пришел к ней на процедуры по поводу трещин прямой кишки. Она даже не знала, как его зовут. Лечение было анонимным, и в регистратуре ему присвоили номер четыреста двадцать шесть. И как-то он позвонил ей по телефону и говорит:

– Оля, здравствуйте. Это четыреста двадцать шестой.

Она говорит:

– Здравствуйте, четыреста двадцать шестой.

– Вы меня помните? – спрашивает он опасливо.

Она говорит:

– Да, четыреста двадцать шестой, помню вас хорошо.

– Вы меня в лицо помните? – спрашивает он у медсестры-проктолога.

Короче, познакомились.

Весь фильм я придумывал эту фразу, с которой обращусь к ней. А фраза все не давалась.

На экране двое придурковатых героев ухаживали за своими возлюбленными, которые были в коме и находились в больнице практически без надежды на излечение. Врачи считали, что разговаривать с ними бесполезно. Но у испанского режиссера Альмодовара было другое мнение на этот счет. Короче, все эти монологи, адресованные живым трупам, постоянно сбивали меня с мысли. В конце концов, рядом со мной сидел живой человек, на ответ которого я очень хотел бы рассчитывать.

В результате вот что я придумал. Я скажу ей, чуть понизив тембр своего баритона, с легкой хрипотцой, как я это умею: «Простите, если вы не откажетесь выпить со мной кофе после фильма и если, не разочаровавшись друг в друге, мы захотим встретиться еще, то очень интересно будет узнать: что привело нас в один день, в один кинотеатр, на один сеанс, на соседние места?»

Таким образом, я хотел дать ей понять, что, во-первых, далеко не дурак, а во-вторых, возможно, в этом стечении обстоятельств есть какой-то высший смысл, если не сказать, промысел Божий.

Тем временем закончился фильм, зажгли свет, пошли титры, пошли люди. Публика поднималась с мест и направлялась к выходу. Во рту у меня пересохло от десятка раз повторенной фразы, которая уже потеряла вкус, как долго жеваная жвачка. Мне захотелось писать, и я рванул в туалет. Почему-то я пребывал в полной уверенности, что когда выйду оттуда, то застану ее в фойе кинотеатра или, в крайнем случае, на выходе из него. Возможно, она тоже захочет пописать, и тогда я подожду ее.

Господи! Ну, почему ты так жесток ко мне?

Я, как потерявшийся пес, метался по кинотеатру, выбегал на улицу, всматриваясь в удаляющиеся женские силуэты, снова возвращался назад. Всюду сновали чужие люди, мельтешили и заслоняли собой пространство, в котором она могла скрыться в любой момент и исчезнуть навсегда. «Потерял! Потерял! – стучало в мозгу. – Потерял!» Я втягивал носом воздух в надежде различить запах ее духов, который еще хранило мое обоняние. Вглядывался в маскарад лиц в надежде опознать ее профиль, который еще хранила моя память. Потерял! Потерял! Мне хотелось скулить и выть от обиды и беспросветной тоски по этим сияющим в темноте глазам, по этому плечу, в которое мне так и не случилось уткнуться носом.

Господи, если ты все спланировал заранее: привел меня в кинотеатр, дал мне невостребованный кем-то билет, посадил рядом с ней и названием фильма подсказал, что надо делать, то почему позволил мне пойти в туалет? Где ты был в этот самый ответственный момент? Какие срочные дела отвлекли тебя от изначального замысла? Что-то случилось в небесной канцелярии? Или ты опаздывал на концерт Элвиса Пресли? Может быть, сам пошел пописать? Я надеюсь рано или поздно получить ответ. Никуда не уходи.

Я часто думаю о Боге. Например, когда лечу в самолете – всегда о нем думаю. Я думаю о нем хорошо. Особенно когда самолет попадает в зону атмосферного фронта, в зону турбулентности и его начинает трясти. Я надеюсь на Бога больше, чем на пилота – лауреата Всероссийского конкурса «Крылья России». Надеюсь на него больше, чем на двигатели, произведенные на орденоносном авиамоторном заводе. Или когда в поликлинике сдаю какие-нибудь анализы: кровь или мочу по Нечипоренко. Когда я беспокоюсь о своем сыне или родителях. Даже когда замышляю написать роман. Кажется, я гораздо чаще думаю о Боге, чем он обо мне. Это и понятно: Бог один, а нас много. Он о нас знает все, а мы о нем – практически ничего. Наверное, ему так удобнее, чтобы мы о нем почти ничего не знали.

А может, нам достаточно только веры в то, что он есть. Может, где-нибудь, в какой-нибудь другой галактике есть другой Бог. Бог другой галактики – не местный. И какие-нибудь зеленые человечки знают про него все-все. Может, они вследствие этого более счастливы. Может, их Бог чаше выходит в социум, чаще тусуется, а не живет анахоретом, как наш. Как я. Тогда получается, что зеленые человечки не верят в Бога. Они просто знают, что он есть.

Я долго жил один. Без женщины. Без Бога. Совсем один. Летом еще ничего, когда один. А зимой…

Я выходил на улицу и растворялся в толпе секссимволов.

Старожилы не могли припомнить таких холодов. (Старожилы – это люди, которые никогда ничего не могут припомнить.)

Мороз и солнце. День чудесный. Шел слепой снег. Навстречу мне брел человек средних лет со следами потертости о тротуар и шершавость жизни. В одной руке он держал початую бутылку водки, в другой – надкушенное мороженое. Хорошо. Празднично. Бесшабашно. Мне так никогда не удавалось.

Женщины с розовыми от мороза лицами шли мне навстречу, но не для встречи. Ах, не для встречи! Ни для секса в жарких смятых простынях с обжигающим дыханием страсти. И даже не для милой прогулки вдоль замерзшей реки, где дети играют в хоккей. Собаки трусили мне навстречу, но не виляли приветственно хвостами, не тыкались мордами в сосульках в мою пока еще теплую руку.

Все они: мужчины, женщины, звери, улицы, машины, счастье, любовь, небесные светила, жизнь моя гребаная двигались мне навстречу лишь для того, чтобы разминуться со мной и оставить меня.

Нищий копался в мусорном баке. Выудил оттуда упаковку каких-то лекарств. В то время, когда я проходил мимо, он обернулся:

– От чего эти таблетки, не знаете?

«Что с тобой происходит? – спрашивал я себя. – Может быть, просто сходишь с ума? Тихо, незаметно для окружающих. Соскальзываешь по гололедице в канун Нового года, в какое-то новое сумасшествие?» Вокруг переливались гирлянды, распивалась водочка, искрился, похрустывая крепким соленым огурцом, новогодний снежок. А ты подтаиваешь. Нехорошо. Но объяснимо. Один в чужом городе. Сбежал из привычного социума, от родных, от друзей, от подруг. Чтобы тихо сойти с ума в чужом городе. Это так романтично и даже высокохудожественно.

Одномерное отражение в зеркале – это все, что могло подтвердить реальность твоего существования. Никто не провожал меня, когда я шел на работу, никто не смотрел мне в спину, когда я выходил из квартиры. И страшная мысль: а вдруг у меня нет спины?

Темный подвальный кабак. Саксофон казался буйным. Он кряхтел, выкручиваясь и извиваясь. Пытался вылезти из смирительной рубашки. Не выходило. Тогда он принялся биться в истерике, срываясь в плач, в какие-то судорожные конвульсии. И барабаны подняли страшный шум и тоже бились в падучей. И только контрабас в углу тихо бубнил себе что-то под нос и загадочно хмыкал.

Накурено. Слезились глаза. Чувствовал себя заблудившимся ребенком. Чувствовал себя стариком.

Дома на кухонном столике остались таблетки от бессонницы. В шкафчике над печкой пузырек корвалола. Под кроватью пачка нераспечатанных, покрытых пылью презервативов. Срочно нужна горячая женщина на зиму!

На лице – трехдневная небритость. В руках – мелкая дрожь.

Вспоминал, как сидел в парикмахерской. Уткнувшись взглядом в кучки разбросанных по полу собственных волос. Думал о старости. Ощущение такое, что стригут миттельшнауцера.

Совесть скулила, как собака с того света, которую не погладил однажды, когда пожалел испачкать руки.

Курил. Дым обжигал глаз, лопнул кровеносный сосуд, хрусталик зрачка блестел от влаги, а все вокруг мутнело и расплывалось, как будто смотришь сквозь стекло, залитое дождем. Как будто играют джаз.

Кто, думал, придет на мои похороны? Вспоминал их лица, загибал пальцы. Не хотел, чтобы там был мой сын. Он говорит: «Похороны – это когда людей сажают в землю, и они там выздоравливают».

В руке подрагивала сигарета. Занемевшие яйца заставили сменить позу. Колено ударилось о днище стола, вздрогнула рюмка и пепельница. Коньяк еще плескался, оставляя масляный след на боках рюмки. Яйца оттаяли и сделались незаметными, как у трупа.

Моя квартира – в центре города.

В центре квартиры – огромный диван.

В центре дивана – я.

В форточке – кусок звездного неба, часть Вселенной, фрагмент бесконечности.

И тут меня посетила простая и ясная мысль, что мы одни во Вселенной без начала и конца.

И что Бога тоже нет.

И все мы, как доверчивые малыши из детского сада, которые ждут, что за ними придут родители.

А никто не явится из этого безвоздушного пространства, из этой бездонной пустоты.

И нам некому будет броситься на шею.

Никто не заберет нас отсюда.

Я слышал долгое эхо молчания в однокомнатной квартире.

Форточка с видом на бесконечность.

Форточка с видом на одиночество.

Форточка с видом на бесконечное одиночество.

Ужин на одного.

Диван на одного.

Никто не придет.

Хорошо, что сейчас лето. Плохо, что я сижу в Москве, а не поехал куда-нибудь к морю. Но все равно хорошо, потому что лето. В прошлом году, летом, я был на Кипре.

Я не ездил в отпуск больше четырех лет. Я хотел отдохнуть за все эти годы. Законсервировать себя ощущением отдыха, как сохраняют в вакууме пакеты с молотым кофе.

И вот я лежал на пляже кипрского города Лимассол, ловил кончиками век радугу солнечного спектра, растекался по лежаку подтаявшей на солнце медузой. Надо мной пронзительно голубое, как глаза младенца, небо. В ушах у меня наушники от плеера. Я слушал джаз.

Этот плеер я купил в Москве. Зашел в магазин, выбрал, подхожу к продавцу. Тот спрашивает:

– Вы в армии служили?

Я решил, что он меня перепутал с каким-нибудь своим бывшим сослуживцем.

– Нет, – говорю.

– А военный билет у вас есть?

Ну, думаю, Лужков – сука. Мало того, что без паспорта на улицу не выйдешь, так еще и плеер без военного билета не продают. Оказалось, он мне скидку хотел дать по поводу наступающего двадцать третьего февраля. Какое счастье, что кончилась бесконечная московская зима.

Пятки красные – песок раскаленный. На нем можно готовить турецкий кофе. Море шкварчало и пенилось. Соль проступала на коже, как на вяленой вобле. И пинта пива в покрытом испариной бокале как нельзя кстати. Рядом девушки загорали топлес. Это было похоже на сон – хотелось ущипнуть их за эти торчащие соски. Только для того, чтобы убедиться в реальности происходящего и не для чего больше.

На Кипр я прилетел с другом. Его зовут Алик. Я его очень люблю. Мы знаем друг друга почти всю жизнь – с детского сада. С детского сада Алик конопат, как переспевший банан. В школе он был отличником. Я у него списывал. В своей взрослой жизни он тоже отличник – правильный, обстоятельный, дотошный и к тому же примерный семьянин. Его не страшно отпускать на отдых одного без жены и ребенка даже с таким распиздяем, как я. Перед нашим отъездом я зашел к нему домой.

– Зачем ты берешь с собой четыре пары обуви? – обреченно спросила его жена.

И он подробно объяснил ей, зачем ему четыре пары обуви. На это ушло минут двадцать.

На следующий день он явился в аэропорт, навьюченный двумя огромными баулами и рюкзаком, как одногорбый верблюд.

Запасливость Алика не знает границ и таможенного контроля.

Что бы я у него ни попросил, – у него было. Однажды я разлил на балконе нашего номера молоко. Нагло ерничая и издеваясь, я поинтересовался: не захватил ли он с собой тряпку? Каково же было мое изумление, когда Алик полез в сумку, долго сопел и, наконец, извлек оттуда тряпку ростовского происхождения. А еще продолжительно сокрушался, что забыл взять с собой прищепки. Замечательные бельевые прищепки, которые он всегда берет с собой, а в этот раз, вот ведь бля… – забыл!

Всем известно, что есть две необъяснимые вещи: откуда берется пыль и куда деваются деньги. И Алик знает ответ, по крайней мере, на второй вопрос. Всю свою наличность я смело вверил ему. Он вел нашу бухгалтерию: считал, экономил и планировал. Он даже собирал все чеки.

– Зачем ты собираешь эти чеки? – как-то, не выдержав, спросил я.

Его ответ меня потряс:

– Все так быстро забывается.

Короче, с Аликом на Кипре я был, как у Христа за пазухой.

К тому же он мог говорить по-английски. Отличник!

Помню первый наш ужин. С горем пополам и с Алика помощью мы заказали салат, красного вина «Отелло» и ягненка на ребрышках. Ягненок оказался крепким орешком. Слава богу, перед отъездом я посетил стоматолога. Поставил столько коронок, что даже голос у меня стал металлокерамический.

– Гарантия на зубы пятьдесят лет, – гордо сообщил мне врач.

– Так это ж, чтоб проверить, эксгумацию делать придется, – пошутил я в ответ.

В течение последующих двух недель на Кипре мы больше ни разу не заказывали мяса. Питались исключительно морепродуктами: октопусы, каракатицы, креветки и разная рыба.

Сложностей с зубами и языком у нас практически не возникало. Почти во всех кипрских тавернах имелось меню на русском, предлагавшее отведать не только местные, но и блюда русской кухни. Например, мы с восторгом прочитали: «Русская еда: борщ (суп)».

Когда все рыбное меню было нами досконально изучено и пропущено через себя, я вспомнил о рыбе, которую мы здесь еще не пробовали. Так мы приступили к мучительным поискам кефали. Сначала выяснялось, что кефаль по-английски – red mulled. Потом выяснилось, что red mulled по-русски – это барабулька. Потом под видом кефали нам пытались всучить see bus, который на самом деле является морским окунем.

Но раньше, когда я ел see bus за счет одного академика в закрытом элитном клубе «Монолит» в Москве, я этого еще не знал. Там у всех официантов внешность и дикция дикторов Центрального телевидения. И после каждого заказанного блюда они говорят «спасибо».

Академик уверял, что в каких только странах ни заказывал он этот see bus, но так, как готовят его в «Монолите», нигде не готовят.

– А что это за рыба? – спросил я его.

– Ну, – сказал он, – see – это море.

– А bus – автобус?

– Да, – сказал академик, – морской автобус.

Официант получил от академика сто баксов чаевых. А уж сколько стоил в «Монолите» этот морской автобус – мне неведомо.

Хорошо, что чаевые на Кипре входят в стоимость трапезы. По крайней мере, так мне сказал Алик. Мы их никому не давали, считая, что, как говорится, all including.

В общем, все было замечательно. Для полного счастья нам не хватало только женского общества. В этом вопросе вся ответственность была возложена на меня. Я, собственно, и не возражал. Готов был отплатить добром за добро. Хотя, честно говоря, и сам не умею знакомиться с женщинами на улицах, в транспорте, на пляжах и в других общественных местах массового скопления женщин.

Но сколько людей обрели свое счастье, заговорив со случайной прохожей, попутчицей в общественном транспорте, купальщицей, принесенной волной Средиземного моря…

Не думаю, что все они блистали остроумием или хотя бы просто умом. Может, как раз отсутствие этих добродетелей и позволило им сделать первый шаг без страха и упрека. Мне же для знакомства нужен веский предлог: например, обморок случайной прохожей, возгорание троллейбуса, несчастный случай на водах. Но ничего такого на наших глазах не происходило. И мы продолжали, как бы это сказать, поститься. И даже не из-за моей нерешительности, а потому что не было подходящих кандидатур.

– Надо было приезжать со своим самоваром, – грустно заметил Алик.

Я даже сразу не понял метафоры, не соотнес самовар с Тулой. Если накануне человек полдня сокрушался, что не привез из России бельевых прищепок, вполне возможно, что теперь он переживает, что не взял с собой самовар.

– С другой стороны, – продолжал Алик, – приехал бы с женой, наверняка по закону подлости вокруг было бы море женщин.

– Не расстраивайся, – сказал я. – Все у нас еще впереди. Вот увидишь.

Я почувствовал на себе огромную, как Аликовы баулы, ответственность за то, чтобы он один раз за всю свою долгую и праведную семейную жизнь отдохнул по-человечески.

В тот же вечер мы, как всегда, покинули наш отель «Марафон» и отправились в город. С моря дул легкий бриз. В воздухе безраздельно властвовала курортная праздность. Пахло эвкалиптами. В одной из рыбных таверн мы заказали осьминога и вина. Осьминог в русскоязычном меню значился, как «восьминог». Я высказал предположение, что переводчику показалось странным слово «осьминог». Может, он даже сначала написал «семиног», но засомневался, пересчитал ноги у этой твари и пришел к выводу, что правильно будет назвать его «восьминогом». Но Алик сразу определил, что это прямой перевод с латыни – октопусы. Окта – восемь.

Знания часто бывают губительны для фантазии.

Разделавшись с восьминогом, мы отправились дальше. Зашли в английский паб с караоке выпить кофе. Какая-то барышня довольно чисто пела «АББУ». Я решил, что она англичанка. Наши в английских пабах не поют. С ней за столиком сидел ангел. Белокурый, как водится, лет примерно двадцати. В отличие от ангела, его подруга обладала более земными формами: широкими плечами и не менее широким, несколько сползшим, задом. Я ее про себя почему-то сразу назвал комендантом общежития. У ангела были огромные раскосые глаза и, как я успел заметить, пирсинг на пупке. Это был ангел нового поколения. Поколения «ПЕПСИ», «СНИКЕРСОВ» и «ТАМПАКСОВ». Поколения пирсинга.

На следующее утро мы завтракали в нашем отеле. Ничего особенного: омлет с вареной кукурузой, но тут я чуть не поперхнулся. «Это был ангел», – как поет Гарик Сукачев. Ангел с пирсингом и комендант общежития завтракали за соседним столиком.

Я дождался, пока они закончат трапезу.

– Вы верите в курортные романы? – спросил я ангела.

Она только улыбнулась и ничего не ответила.

– Не тратьте сил, – сказала комендант. – Мы сегодня уезжаем.

– Куда? – вырвалось у меня.

– В Москву.

– Оставьте ваш номер. Я позвоню из Москвы, – предложил я ангелу.

– Лучше вы оставьте свой – мы вам сами позвоним, – строго сказала певица.

Я продиктовал номер телефона.

Я почувствовал, что теряю ее, как хирург теряет больного. Слишком поздно пациент попал на операционный стол. Слишком много крови потерял.

– Разве я похож на телефонного террориста? Я позвоню один раз. Только «почтальон звонит дважды», – для красивости добавил я.

– Мы вам сами позвоним, – снова встряла певица.

– Позвоните, – обратился я к ангелу, – я вам книжку свою подарю.

– Вы что, писатель? – язвительно поинтересовалась комендантша.

– Да.

– А может, еще и поэт? – вероятно, она решила, что я шучу.

– Нет. – Я не стал им рассказывать о том, что писать стихи и заниматься онанизмом я начал в пубертатный период практически одновременно, когда их еще и на свете не было. А потом бросил и то и другое. Но жизнь такая штука: нет-нет, да и сорвешься.

А ангел так ничего и не сказал. Она только улыбалась и блестела глазами.

В этот вечер мы с Аликом объявили траур. Полотенца на нашем балкончике были приспущены и траурно колыхались на ветру. Мы пили темный ром «Капитан Морган», закусывали его круассанами и скорбели.

– С чем у тебя круассан? – спросил Алик.

– Without anything, – не задумываясь, ответил я.

Через три дня и нам надо было улетать. Они пролетели незаметно, как три бутылки рома «Капитан Морган».

В последний день, выходя из лифта на завтрак, мы встретили двух потрясающих блондинок.

Блондинки смотрели на нас с нескрываемым вожделением.

До отъезда в аэропорт Лорнаки оставалось несколько часов.

Алика ждали в Ростове жена и сын. Меня в Москве – женщины, которых я не люблю и мучаю.

Там, на Кипре, сидя на нашем гостиничном балкончике, мне как-то вскользь подумалось, будто это очень хорошее место для творческого отпуска. И чем больше я удалялся от Кипра во времени, тем чаще вспоминал этот балкончик, белый пластиковый стол со стульями, море за перилами, воздух, наполненный какой-то счастливой беспечностью, праздностью, запахом эвкалиптов и йодистых соединений. Мне все больше казалось, что это просто идеальное место для написания романа. Сесть вот так на балкончике и сочинять. Ничто не отвлекает, никакие телефонные звонки, я уже не говорю о работе и всяком таком.

Я могу трудиться, когда все отдыхают. Меня это не расхолаживает. Работал же я в Сочи, в газете «Черноморская здравница» и ничего. Был даже награжден вымпелом «Золотое перо». Из всего редакционного коллектива, кроме меня, еще только у двух журналистов висели на стенках в кабинетах такие вымпелки. Нас так и называли: «три пера». Ну, одним словом: «трипера». Завистники.

Конечно, на Кипре я бы уже непременно что-нибудь написал. Это место и этот балкончик, кажется, созданы для творчества, для писательства. Даже Максим Горький это понял, несмотря на пролетарское происхождение. На Кипре или на Капри – не велика разница.

А что путного можно написать, сидя в столице?

Я решил пожарить омлет. Включил Стиви Уандера. Достал из холодильника яйца, молоко, головку репчатого лука, болгарский перец, мясистый розовый помидор, кажется, он называется «бычье сердце», бутылку подсолнечного масла. Вымыл овощи. Сначала я построгал на дощечке лук и сразу бросил его на сковородку, уже в горячее масло. Потом мелко и очень аккуратно нарезал перец и отправил туда же. И только после этого – помидор. Хорошенько взбил яйца с молоком. Овощи уже пожарились, и лук стал золотистым. Помидоры и перец выпустили сок. Пошел такой запах. Жаль, я не Зюскинд. Тогда я влил туда яйца с молоком, посолил, поперчил, присыпал приправой «Травы итальянской кухни» и накрыл крышкой. Теперь можно было и закурить. Я некоторое время посматривал, как омлет дышал под запотевшей крышкой и рос.

Взглянул на часы. Было два ночи. Я открыл окно и вдохнул воздух. После дождя он был влажным, свежим и каким-то осязаемым. Казалось, его можно пить. Я глотал прямо из окна, как из горлышка. И не мог надышаться. Никогда еще воздух не доставлял мне такого удовольствия. Обычный московский воздух. Только после дождя. Звезды подмигивали мне с неба. И на какой-то миг я испытал счастье. В свои сорок лет я вдруг понял, что уже взрослый. Я курю в квартире. В собственной квартире. Могу не спать ночью, слушать своего любимого Стиви Уандера. И вообще делать, что захочу. Жарить омлет, например. А могу, скажем, позвонить и вызвать проститутку. Я этого, правда, никогда не делал, но все равно… Стало как-то очень приятно от того, что я такой самостоятельный и совсем уже взрослый. Удивительно, но то, что меня так сильно угнетало многие годы – одиночество, вдруг в один прекрасный момент обернулось несказанным наслаждением.

Радость одиночества омрачается только тем, что ее невозможно ни с кем разделить.

Я решил, что надо почаще ставить Стиви Уандера. А роман я напишу. Никуда он не денется… Напишу я этот роман. Даже если придется сидеть в этом городе безвылазно. Я переложил омлет в тарелку, открыл «Chianti», но не стал сразу пить, потому что даже вино должно ПОДЫШАТЬ.

Какие славные порой бывают ночи.

Вот, помню, однажды ночью сидел я в баре. Бывает, знаете, одна какая-нибудь мало что значащая фраза или слово увязнет в мозгу и крутится там, как заевшая грампластинка. Сидишь, пьешь ром, никого не трогаешь, а на кончике языка вертится настойчивым рефреном, к примеру, странное, непонятно откуда взявшееся польское имя Кшиштов.

Это, как чужой сон, попавший к тебе в постель по ошибке, как неправильно набранный номер телефона.

Носишься со своими проблемами и рефлексиями, как Дуня с трудоднями. Складывается – не складывается. Пишется – не пишется…

Под творческий кризис хорошо идет омлет с овощами и «Chianti», селедочка с водочкой, ром с лимончиком, сгодится и «Бехеровка»…

Тут ко мне подошла красивая, изящная девушка огромного роста. И хотя я сидел на высоченной табуретке у барной стойки, девушка смотрела на меня сверху вниз.

– Скучаете? – спросила она и, не дав ответить, сказала: – Не угостите меня виски с содовой?

Я заказал ей виски с содовой и себе порцию рома.

Я смотрел на ее ноги, облаченные в рваные джинсы, но их гипотенуза превышала поле моего периферийного зрения, и взгляд все время соскальзывал.

Ее ноги напомнили мне газопровод Уренгой – Помары – Ужгород.

Бармен принес нам выпивку. Девушка взяла свой стакан.

– Как говорит моя бабушка, – сказала она, – что куплено, то нажито.

Мы чокнулись.

Она села рядом, так, что мне пришлось неестественно задрать голову, чтобы посмотреть ей в лицо. Я почувствовал себя астрономом.

Заглушая музыку, заныл шейный остеохондроз.

Господи, в человеке столько органов, что никогда не знаешь, что может заболеть.

Сегодня, покупая ортопедический матрас и ортопедическую подушку, я подумал, что для полного комплекта не хватает только ортопедической женщины.

Я опустил голову. На уровне моих глаз была ее грудь, слегка задрапированная просвечивающимся хлопком майки. Девушка достала сигарету. Я еле дотянулся, чтобы дать ей прикурить. Ее лицо казалось неестественно маленьким в сравнении с бюстом. Как бывает на фотографиях, если какая-то часть тела выдвигается на первый план, слишком близко к объективу.

– Как вас зовут? – прокричал я сквозь громкую музыку вверх, как будто обращаясь к богу.

– Мария, – донеслось оттуда.

Как будто мы разыгрывали сцену из романа Свифта.

Мария сообщила, что занимается конным спортом. Я сразу подумал, что на лошадь она должна взбираться без помощи стремени.

Однажды в Теберде я катался на лошади с Юрой Орловым, который появился в моей жизни так же внезапно, как и исчез из нее. Надо сказать, что ни о том, ни о другом я не жалею.

Юра сказал:

– Если лошадь упадет, надо зажать ей нос, и тогда она встанет.

– С какой стати ей падать? – спросил я.

– Ну, мало ли, – сказал Юра.

– А если упаду я, она знает, что делать?

Но Юра не услышал. Он ускакал, и с тех пор я его не видел.

Этому пятнадцатимиллионному городу нет до меня никакого дела. Да что там городу, – всему миру нет до меня никакого дела.

Вот только Мария появилась в моей жизни, за что мы и выпили. Ее грудь смотрела на меня большими карими глазами сквозь легкую паранджу майки с сочувствием и пониманием.

– Давай закажем еще? – предложила Мария.

– А много не будет?

– Как говорит моя бабушка, – сказала она. – Если берешь, бери много – все равно скажут, что взял.

Мы чокнулись и снова выпили.

– Однажды, – сказал я Марии, – когда я поднимался по лестнице в свою квартиру, мне навстречу бросилась огромная серая крыса. Она пробежала рядом, чудом не врезавшись в мой ботинок.

– Бедный мой мальчик, – что-то закапало мне на рубашку и брюки. Это роняла слезы Мария. Ей было искренне жаль меня.

Я давно уже понял: порядочный человек – тот, кто ко мне хорошо относится. Порядочных людей на свете – раз-два и обчелся.

Я хотел обнять ее, но задел рукой стакан, и он грохнулся на пол и разлетелся множеством искрящихся, как слезы Марии, осколков.

– Как говорит моя бабушка, – сказала она весело, вытирая ладонью слезы, – если бы не билось-не ломалось, куда бы все девалось?

Мария помогла мне встать, и мы направились к выходу. Там к нам присоединился Кшиштов, и мы поскакали к чертовой бабушке. Наши лошади не падали, да и мы крепко держались в седлах. И свежий ветер дул нам в лицо.

Я проснулся и тут же пожалел об этом.

Какие-то очень неприятные предчувствия и ощущения еще прятались в мягких складках между сном и реальностью.

На моем внутреннем калькуляторе от частого употребления заели кнопки вычитания и деления.

Я несу убытки. Несу их из одного города в другой, из одного дня в другой. Сам себя ощущаю несчастным. Это хуже всего. Я толком не знаю, чего хочу. Я даже не знаю, чего хотеть. Нет, вру, знаю. Я хочу очень много. Хочу всего и немедленно. Но так не бывает. А так, как бывает, я не хочу. Впрочем, бывает по-разному. Бывает еще хуже. Но лучше об этом не думать. Лучше вообще не думать. Залечь на дно. Ждать попутного ветра. Тогда только и останется – вовремя подставить паруса. Но под лежачий камень вода не течет. Однако и сизифов труд – дело неблагодарное. В общем, ни то ни се. Или как говорят испанцы: ни фу – ни фа.

Таким размышлениям я предавался лежа в постели, глядя в задрапированное утренним туманом окно. Демисезонная погода тоже не радовала. «Все в тумане, – думал я. – Все в тумане».

Может, это кризис среднего возраста? Похоже, он начался у меня в раннем детстве и явится причиной смерти в глубокой старости.

Я вдруг вспомнил, как знакомая, желая меня успокоить, сказала:

– Все будет хорошо. Весна. Все оживает вокруг.

Я тут же представил, как встают из могил полураспавшиеся, с далеко зашедшими гнилостными изменениями покойники, символизируя наступление весны. Какое-то патологическое ощущение себя и окружающего.

– Тебе надо влюбиться, – сказал мне друг. Влюбиться. Как? Что это может быть за женщина, в которую я смогу влюбиться. Двухметровая топ-модель ниже меня ростом? Влюбиться. Это же не порция быстрорастворимого кофе. Да и кто мне ответит взаимностью, если вдруг такое случится? Люди не любят друг друга. Всех не любят и каждого в отдельности. Китайцев не любят за то, что они желтые, узкоглазые и трудолюбивые. Негров за то, что черные и бездельники. Евреев за то, что они умные и хитрые. Чукчей за то, что они глупые и бесхитростные. Русских за то, что они пьяные и нестабильные. Американцев за то, что однополярные, наглые и сильные. Арабов за то, что фанатики и через одного моджахеды. Французов не любят за то, что они сами никого не любят и едят лягушек. Корейцев за то, что они едят собак. Итальянцев за то, что они едят макароны. Украинцев за то, что они едят сало. Вегетарианцев за то, что они не едят сала. Йогов за то, что они вообще ничего не едят. Никто никого не любит. Влюбиться. Могу ли я еще кого-нибудь полюбить?

В горле было обветренно и как-то раздраженно. Я сходил на кухню и сделал кофе. По пути заглянул в зеркало. Отражения не было. «Твой папа не стекольщик», – говорили у нас во дворе, когда кто-нибудь загораживал панораму. Я уже давно не отражаюсь в зеркалах, хотя папа мой – экономист, а вовсе даже не стекольщик. Понятно, что генетика здесь ни при чем. Просто я лишний человек. Это раньше морда была в ползеркала. Такая, знаете, мажоритарная была морда. Стоит ли вспоминать?

Прихватил на кухне пепельницу, сигареты и зажигалку. Со всем этим снова забрался в постель и укрылся.

«В постели можно делать все!» – торжественно решил я про себя. Прибегнув к пульту дистанционного управления, включил проигрыватель. Лежу, курю, пью кофе. Кажется, так бы и лежал до пролежней. А что? Жизнь – это скоропостижный путь от потнички и скарлатины до маразма и пролежней.

Я – лишний человек. Так было сказано в школьном учебнике по литературе, кажется, про Печорина: от одного берега отплыл, к другому так и не пристал. Лишний человек. Хотя все мы от одного берега отплываем и, кто раньше, кто позже, причаливаем-таки к другому берегу. Тот берег, где осталось детство, практически скрылся за горизонтом, ушел в туман.

Лев Толстой, если не врет, помнил, как его пеленали. Я же, как ни силюсь, не могу докопаться не то, что до младенчества, а и до более взрослой фазы своего детства. Иногда мне кажется, что его и не было. Будто бы появился на свет и тут же из роддома отправился в школу. Впрочем, однажды в детском саду, когда мы играли на улице, чья-то бабушка угостила меня сырой сосиской.

За тридцать восемь лет я много чего успел съесть. Какие только вкусности не готовила мама. Какими только гастрономическими изысками не соблазняли меня разные женщины. В каких только ресторанах не тратил я денег… Но. Никогда в жизни не испытывал я такого удовольствия от еды, какое мне доставила та сырая сосиска из советского гастронома, которую я держал тогда в своих маленьких и грязных руках летом шестьдесят седьмого примерно года. Помню, я тогда хотел жениться на воспитательнице Марии Владимировне. Она была похожа на пони. Монголоидные глаза и челка. Тогда я еще мог влюбляться.

Я лежу под одеялом, пью кофе, курю и слушаю джаз. Дым от сигареты плывет под потолком перистыми облаками и, достигая открытой форточки, сливается с туманом. Я пытаюсь понять, чем, собственно, так уж хороша была та, случайно попавшая мне на молочный зуб сосиска, память о которой я пронес сквозь тридцать пять лет? Чем отличалась она от тысячи других съеденных мной за эти годы сосисок? И самое главное: почему из тысяч женщин, встречающихся мне на жизненном пути, ни одна (пони – не в счет) таким же необъяснимым образом не привела меня в состояние влюбленности?

Ни фу – ни фа, как говорят испанцы о лишних людях. Ни фу – ни фа.

Что-то мне не пишется.

Я никак не могу определиться с идеей романа, с главными действующими лицами, с обстоятельствами, которые должны привести их в движение, ни с чем. Я даже не могу решить, где должны развиваться основные события романа? Мне надо поместить героя в какую-то среду, снабдить его воздухом, недвижимостью, пейзажем за окном, чтобы он мог во всем этом как-то существовать. Хорошо я знаю только один город. Ростов. Ростов-папа.

Ростов-папа, Одесса-мама. Такая урбанистическая парочка. Получается, как бы отчасти еврейская жена и русский, опять же от части, муж.

Как говорит одна моя знакомая Маша: «Раньше я была еврейкой только наполовину, а теперь – на все сто. За двадцать лет совместной жизни с Перельманом я столько попила его крови…»

Так что, поди, теперь разбери: кто есть ху?

В общем, когда-то они, возможно, были счастливы вместе, а потом денонсировали свой брак. Она нашла себе другого – украинца. А он – так снова и не женился.

В Одессе я был один только раз еще мальчиком, в пубертатный период. Помню, у меня тогда все время болели яички. И больше никаких воспоминаний об этом городе.

Ростов – единственный в мире город-папа. Даже Ватикан не удостоился подобной чести, что было бы вполне логично. Почему Ростов – папа? Кто его дети? Не хочется развивать эту метафору. Оставим ее для школьных сочинений. Ну, папа и папа.

Умное слово «топонимика» шагнуло со страниц энциклопедий и научных статей прямо в народную гущу и жижу массового сознания. Было это в начале девяностых. Ворошиловскому проспекту решили вернуть бывшее название – Большой. Моя родственница Лола реагировала на это абсолютно индифферентно. Со свойственными ей еврейскими интонациями она сообщила: «Ну, будем теперь ходить по Большому. Что с того?»

Сейчас она ходит по другим улицам и, мало того, – по другому континенту.

Помню, я чуть было не заблудился, когда Театральный проспект, на котором я вырос и прожил большую часть жизни, переименовали в проспект Микояна. Слава богу, новые таблички с указанием улиц достаточно быстро свинтили и вернули старые.

Как говорят экскурсоводы, посмотрите направо.

Театральная площадь. В бронзе отлита женщина. На ладони ее вытянутой руки сидит голубь – символ мира. Рядом с женщиной застыл ребенок. Злые языки в голодные брежневские годы приписали девочке слова: «Мама, мамочка, наш завтрак улетает!»

В Ростове много странных монументов.

Перед вами памятник Кирову. (Кстати, если КИРОВ прочитать наоборот, получится ВОРИК. Учитывая репутацию Ростова, получается весьма занятная анаграмма.) Многие годы он возвышался напротив изнурительного долгостроя – музыкального театра, указывая рукой на еще имеющиеся отдельные недостатки. Здание возводили десятилетиями. Многие полагали, что театр в форме открытого рояля вообще никогда не достроят. А оптимисты говорили, что, когда строительство наконец-то завершится, Киров резко опустит руку.

Не случилось.

Особое внимание хотелось бы уделить памятнику Семену Михайловичу Буденному на вздыбленном коне, с шашкой наголо. Говорят, сначала никаких яиц не было и в помине. Но, когда Семен Михайлович собственной персоной, при полном параде, в расклешенных усах прибыл на торжественное открытие монумента и не обнаружил у коня яиц, возмущению его не было предела. Ибо под задницей легендарного кавалериста никогда не водилась ни одна кобылица. Что тут делать? Правда жизни в период расцвета соцреализма добралась до самых укромных, самых интимных мест. Торжественно сдернутое в момент открытия памятника полотно пришлось натягивать заново. Под его покровом приделали яйца. Да такие, чтоб уж на этот раз ни у кого и тени сомнений не возникло относительно половой принадлежности скакуна – огромные, монументальные, гиперреалистичные каменные яйца. С такими яйцами в живой природе не обитают. А вдруг случись такая аномалия – впору обращаться к ветеринару. Потому как скакать мешают. Даже стоящие по обе стороны от коня матрос с красногвардейцем не в состоянии своими мощными фигурами заслонить лошадиные гениталии. Они до такой степени, что называется, перетягивают на себя одеяло, приковывают внимание, завораживают и уже не отпускают ваш взгляд, что заслоняют собой всю скульптурную композицию. Все делается как бы не резким, а в фокусе получаются одни лишь яйца. Зато Семен Михайлович, говорят, остался доволен.

С тех пор ни одно поколение ростовчан назначало встречи, приглашало на свидания, томилось в ожидании возлюбленных здесь, у памятника – «под яйцами».

Как-то оказавшись неподалеку от памятника Юрию Долгорукому в Москве на Тверской, я специально подошел поближе. Из чистого любопытства. Как и предполагалось: вторичность первичных половых признаков очевидна. Наудачу скульпторам Юрий Долгорукий по уважительной причине не смог присутствовать на открытии монумента в его честь и внести необходимые коррективы.

А вот статуя Пегаса во дворе ростовского Союза писателей и вовсе без яиц. Хотя, будь у нее такие яйца, как у буденновского скакуна, не знаю, как насчет вдохновения, но крылья бы не пригодились точно.

Как-то я в очередной раз прилетел из Москвы в Ростов. Мама сказала:

– Лолка прислала тебе из Америки золотой магендовид, а мы подарим тебе цепочку.

Я говорю:

– Какая-то она новорусская, хоть и с магендовидом.

А папа взял меня за руку:

– Возьми, – говорит. – Там бабушкины зубы, мои зубы и наши с мамой обручальные кольца.

Вот так. Почувствуйте дыхание Освенцима!

Я понял, что не могу не носить эту цепочку, в которой все в прямом смысле переплавилось. Есть в этом какая-то драматургия. Хотя к семейным реликвиям я отношусь без должного пиетета. Особенно к столовому серебру. Когда вижу слизанные кончики ложек… Пусть даже ртами моих бабушек и прабабушек… Аппетита это не прибавляет. Лучше все переплавить: вилки, зубы, кольца…

Как переплавляется одно поколение в другое, смерть в жизнь.

Вот только думаю: кому пригодится моя металлокерамика?

Так мы плавно подъехали к кладбищу. Ростовское кладбище – самое большое в Европе. (И нам, ростовчанам, есть чем гордиться!) Тут вы воочию убедитесь в том, что не только жить, но и умирать можно на широкую ногу. Здесь легко отыскать памятники ничуть не хуже тех, что стоят в центре города. Хотя, как мне кажется, пафос на кладбище не очень уместен.

Сюда лучше приезжать весной или летом, как на природу. Деревья уже зеленые, пахнет акацией и жасмином, щебечут птички и как-то очень покойно.

– Когда я умру, посадишь на моей могиле акацию, – сказал мне папа. – Мне нравится этот запах.

– Ты думаешь, будешь лежать там и нюхать? – поразился я его наивности.

Если есть тот свет, думаю, там должны цвести акации. Как в Ростове.

Ростов состоит как бы из двух городов: собственно Ростова и армянского Нахичевани. Из всего Нахичевани я знал только одного армянина – Колю Николаева. Правда, наполовину ассирийца. Однажды я вручил ему на день рождения коробку подарочного мыла исключительно из-за того, что на ней было написано «МЫЛО ИЗ НИКОЛАЕВА». Коля того стоил.

Центр Ростова маленький, а вот спальные районы: Западный, Северный, Александровка – значительно превышают его по площади. Это понятно: спящих больше, чем работающих.

Эти спальные районы ничем не отличаются от таких же районов в Харькове, Питере, Москве и других российских городах. Безликие многоэтажки и прилагаемая к ним инфраструктура, в которой обычно напрочь отсутствуют общественные туалеты.

Кстати, однажды в Москве мы с армянином Колей Николаевым зашли в какую-то подворотню и справили там малую нужду. А выйдя на улицу, с восторгом обнаружили на доме табличку: «Институт водных проблем».

Ростов расположен на холмах. Поэтому если вы прибыли в город по воде, вам придется круто взять вверх, поднимаясь от набережной в сторону центра.

От Дона выложенная брусчаткой дорога поведет вас мимо одноэтажных, большей частью дореволюционных строений «частного сектора» и «старого фонда» конца позапрошлого века. Эти дома примечательны, прежде всего, своей изнанкой. Дворами-колодцами с металлическими, шаткими лестницами и общими на этаж деревянными палубами балконов, где сушатся на солнце связки речной рыбы, и чьи-то выстиранные рейтузы, и широкоформатные экраны простыней для демонстрации черно-белой хроники моего детства. Чешуйки облупившейся краски на дверях и стенах. Старческий пигмент рыжей ржавчины, выступающий на металлической балюстраде длинных ярусов балконов. Запах близкой илистой реки, сырости, закрытого от солнца днища двора и пышущей жаром крыши. Старческий, остеохондрозный скрип и потрескивание деревянных полов. Эти дома еще хранят ту, коммунальную, вымирающую атмосферу общего двора, общих кухонь, общих обид и прощений, общих склок и примирений, общих несчастий и торжеств.

Я родился в одном из таких домов, на улице Обороны, около Центрального рынка.

Помню широкую мраморную парадно-белозубую лестницу, ведущую в темную гортань общего коридора. Своей помпезностью эта лестница грубо контрастировала с убогим жильем коммуналки и единственным на всех ее жильцов жалким сортиром. Мне было тогда не больше трех лет. Я зашел в туалет, вернее, успел лишь открыть незапертую дверь и увидел водрузившуюся с ногами на унитаз одноглазую соседку Филимонову. Она сидела, как стервятник на горной круче, и пучилась на меня своим невидящим стеклянным глазом, который зловеще сверкал, отражая мерцание сорокаваттной лампочки. В ту же секунду я захлопнул дверь, но сердце мое еще долго трепетало от ужаса.

Говорят, когда в ЦПКО построили шикарный, отделанный мрамором общественный туалет, к нему даже приставили швейцара, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы посетители не взбирались грязными башмаками на сияющие унитазы. Для этого он заглядывал под дверцы и если не обнаруживал спущенных на пол ног, стучал большим кулаком в кабинку и свирепым басом громыхал: «Ноги!»

Как-то раз новый туалет посетил Михаил Светлов.

– Ну, как вам? – поинтересовались устроители экскурсии.

– Калос-сально! – ответил поэт.

Ростов незамедлительно отозвался на перестройку сооружением платного туалета в центре города на углу Большой Садовой и Газетного переулка. За пятачок – по маленькому, за пятнадцать копеек – по большому. Прейскурант! Многие искренне негодовали: как можно наживаться на чужой нужде?

Видимо, платные туалеты в России, и в Ростове в частности, никогда не будут приносить прибыли их владельцам. Ведь сколько лет прошло с открытия того первого платного туалета, а подъезды домов до сих пор пропитаны неизбывным запахом мочи.

Как-то я гулял в Парке Революции со своей собакой – ризеншнауцером Ирвином. Вдруг Ирвин навострил уши и куда-то стремительно ускакал. Я отправился за ним. Смотрю, двое мужчин мочатся под деревом. Ирвин решил не отставать: пристроился к стволу и поднял лапу. Мужики пришли в неописуемый восторг. «Брат…» – говорили они ему. Так, все втроем стояли и воодушевленно ссали на одно дерево.

Когда в доме родителей что-то случалось с канализацией, возникал сантехник Женя – вечно всклокоченный, весь в пакле, всегда с бодуна. Женя привычно склонялся над унитазом и командовал. Родители ему ассистировали. У Жени был профессиональный сленг. Он говорил: «Толик, сышь? Поддержи здесь». «Рена, сышь? Принеси тряпку». «Толик, сышь…»

Ростов мечется между прошлым и будущим, между цивилизацией и варварством, между желаниями и возможностями, между купленным на последние деньги абонементом в филармонию и искушением поссать под деревом.

Через Ростов пролегает граница между Европой и Азией.

Наверное, эта граница пролегает и по мне.

Получается, что мой герой будет жить в Ростове только потому, что здесь жил я. Потому что я знаю этот город лучше других. А какое до этого дело читателю? Интересен ли ему герой из Ростова-на-Дону?

А если бы я большую часть жизни провел в какой-нибудь глухомани, в каком-нибудь г. Запиндюринске? Читатель довольствовался бы персонажами, прописанными в г. Запиндюринске? У меня нет ответа. У меня нет четкой позиции. Не только по этому вопросу. Вообще часто нет твердых убеждений, принципов. Не то чтобы я был совершенно беспринципным, но когда я участвую в каком-то диспуте и вслушиваюсь в аргументы сторон, порой не могу склониться к какой-то определенной точке зрения. Мне кажется, что и те и другие правы. Но ведь не могут же быть правы все? Или могут? Мне кажется, я очень нудный человек. И роман я напишу такой же занудный, под названием «Жить и умереть в Запиндюринске». С подзаголовком «Где родился, там и пригодился».

Вот и мой отец не хотел уезжать из Ростова, из России. Он говорил:

– Куда я поеду? У меня здесь все родственники похоронены.

– Ну, правильно. Все, что тебя здесь держит, – это могилы, – отвечал я.

И тут меня в очередной раз осенило. Мой герой должен жить в виртуальном пространстве, в мировой Сети, в Интернете, везде и нигде. А влюбляться и заниматься сексом можно и по переписке. Мне показалось, что это очень удачная идея. Но, поразмыслив, я решил отказаться от подобной затеи. Все-таки в романе должна быть реальная жизнь. Пусть она начнется в провинциальном Ростове, а продолжится в Москве или в Венеции, или в Дюссельдорфе…

Сначала в Германию поехал я. Поехал на разведку.

Я всегда завидовал людям, владеющим хоть каким-нибудь иностранным языком. Это так приятно, когда тебя понимают где-нибудь в кафе на берегу Рейна. Заходишь, а сразу, с порога говорят: «Гутен таг!» И я легко, несколько не смущаясь, отвечаю в том же духе: «Гутен таг!» И они думают, что я еще что-то могу сказать. А я все. Ну, практически. И самое обидное, что, как ни произноси это «гутен таг» на разные лады, с всякими там модуляциями, обертонами и секвенциями, а все равно больше чем «добрый день» ничего этим «гутен таг» не выразишь. И твой богатый внутренний мир останется для них незамеченным. Потому что нужны еще какие-то слова.

Заказал кофе и «апфельштрудель». Это все, что я понял в меню. А только что я шел по старой улочке Дюссельдорфа. Дождь бился о брусчатку. Брусчатка блестела. Рейн был в тумане. Люди прятались под полусферами зонтов, как грибы. И город был такой черно-белый, кинематографичный. И я шел и думал о чем-то непростом. Ощущал, как все это стремительно ускользает в прошлое, просачиваясь сквозь сито настоящего. Думал об ускользающем времени. Ускользающей жизни. Потому что только за границей понимаешь это в полной мере. Когда озираешься по сторонам и каждая улочка неожиданна: неизвестно, как она называется, какими домами застроена и сколько от нее тянется других улочек. А когда бредешь давно исхоженными маршрутами и все знаешь наперед, то время размазывается, как масло по бутерброду. Ведь ты давно уже здесь ходишь. Может, всю свою жизнь. И еще долго будешь ходить теми же улицами. И не услышишь этого пронзительного колокольного звона, сорвавшегося с остроконечной кирхи где-то в Дюссельдорфе. Часы пробили полдень или какое-то другое время суток. И понимаешь, что это время уже прошло. Полдня пролетело или даже больше, а ты и не заметил, как оно превратилось в прошлое. В твое прошлое.

Как перевести мне это на немецкий? «Гутен таг…»

Закончились сигареты – так часто и нервно я курил.

– Гутен таг, – сказал я фрау в ларечное окошко. – Цвай «Мальборо».

И она меня поняла. И мне стало приятно. Всегда приятно, когда тебя понимают, а особенно когда ты далеко от родных мест и совсем один в чужой стране, в чужом городе, на чужой улице, и даже сигарет у тебя нет – такой ты одинокий.

А одиночество говорит без акцента в России, Германии, Израиле… Везде.

И потом во всех немецких кафе я только и заказывал, что кофе и «апфельштрудель». Так прошли полтора месяца. Стоит ли говорить о том, как я теперь ненавижу эти «апфельштрудели».

А вернувшись в Москву, я пошел в ресторан и заказал супу горохового, омлет с помидорами и водочки – сто пятьдесят. И только тогда почувствовал себя дома. Так сильно, как никогда еще дома я не чувствовал себя дома. И время потекло привычно, по-домашнему уютно. И я ни о чем больше не жалел. Разве только о том, что не владею никаким иностранным языком. Но дома время течет не так стремительно, как за границей, и кажется, все еще успеется, потому что жизнь такая длинная, такая длинная…

Как-то в Израиле меня познакомили с одним старым евреем. Он спросил меня:

– Do you speak english?

– No, – сказал я. – My english so bad.

– Иврит?

– No.

– Идиш?

– No, – вздохнул я.

– Фрэнч?

– No, – вздохнул я еще тяжелее.

– Дойч? – не унимался он, унижая мое человеческое достоинство и оскорбляя мой интеллект.

– No.

– А я не говорю по-русски, – сообщил он в финале, надолго испортив мне настроение.

И тогда я сказал себе, что непременно выучу английский.

Я до сих пор себе это говорю.

Один американец, прилетевший в Москву ранней зимой, сразу же купил себе шапку в Шереметьеве-2. Он жутко замерз уже по дороге из самолета в здание аэропорта. И вот он купил первую попавшуюся шапчонку и тут же нахлобучил ее на свою беспечную американскую голову и вышел на улицу. Какой-то предупредительный гражданин на стоянке такси подошел к нему и, улыбаясь, сказал:

– Ярлык! – указывая взглядом на бирку, свисавшую с шапки за ухом у иностранца.

Американец воспринял это как приветствие и, улыбаясь, радостно повторил:

– Ярлик, ярлик!

Потом он сел в такси. В машине работала печка. Стало жарко. Он снял шапочку с ярлыком, расстегнул куртку. Он не знал слова «жарко» и тем более слова «печка». Не понятно вообще, о чем думают эти американцы, прибывая в наши края. И тогда, любезно обращаясь к водителю, он сказал:

– Солнце!

Водитель, смотря в беспросветную, обложенную тучами серость зимнего дня, вяло произнес:

– Да…

Водитель долго уже работал водителем и повидал на своем веку всяких пассажиров со странностями. Так что он не сильно удивился.

Иностранец, подумав, добавил:

– Много солнца.

«Сколько сумасшедших вокруг!» – подумал таксист и, вздохнув, сказал:

– Ага…

Очень сложно без языка любому человеку в чужой стране. Но наши люди в силу природной смекалки все же более находчивы, чем какие-нибудь там американцы.

Мне рассказывали, как две русские девушки приехали в Испанию отдыхать. И там какие-то испанцы попросили их приготовить пельмени. Отправились в магазин. Им надо было купить говяжьего и свиного фарша. Но они не знали никакого языка, кроме русского.

Тыча пальцем в фарш за витринным стеклом, одна из них спросила продавца:

– Му-у-у?

Тот утвердительно кивнул.

– А хрю-хрю? – спросила девушка.

В Германии мне рассказывали, как одна наша соотечественница пришла в супермаркет, чтобы купить курицу. Супермаркет огромный и курица средних размеров в нем не сразу отыщется. А как «курица» по-немецки, женщина еще не успела выучить. Тогда находчивая дама взяла упаковку яиц и обратилась к первому встреченному продавцу с вопросом:

– Где их мама?

А еще одна барышня только приехала в Германию, и, видимо, от нервного напряжения у нее стали выпадать волосы. И она испугалась, что скоро так совсем облысеет. А лысой женщине гораздо сложнее адаптироваться в новой стране. И вот она пришла в какой-то косметический салон. Дергает себя за оставшиеся еще волосы и приговаривает: «Ауф видер зеен. Ауф видер зеен. Ауф видер зеен».

Ее поняли, дали какую-то мазь, сказали, что надо втирать каждый день, и так же жестами только в обратном порядке показали, что волосы будут к ней возвращаться, приговаривая: «Гутен таг. Гутен таг. Гутен таг».

Однажды, уже перед самым отъездом родителей, я засиделся на кухне до глубокой ночи с книжкой в руках. Квартира была уже практически пустой. Мебель – какую продали за бесценок, какую раздарили. Всюду стояли упакованные сумки. Голоса множились, налетая на голые стены. Наша маленькая квартирка в кооперативной хрущевке тоже была уже продана. Новые жильцы ожидались со дня на день.

Здесь я вырос. У меня была отдельная комната: два на три метра. Сделанная отцом стенка с секретером, тумбочка для постельного белья, стул и диванчик, с которого у меня к восемнадцати годам стали свешиваться ноги. Вот и вся обстановка.

Примерно в том же возрасте, когда я перерос свой старенький диван, я познакомился с Машей. Она жила в доме напротив. Ее окно смотрело на мое. Мы разговаривали с ней по «видеотелефону» – я стоял с трубкой у своего окна, она – у своего. Потом она вышла замуж и уехала в Израиль. После этого я перестал расти. Хотя мне не помешало бы еще несколько сантиметров. Напротив стали жить чужие люди, с которыми я не разговаривал по «видеотелефону». И вообще смысл смотреть в окно был утрачен.

Скоро и в нашей квартире будут жить «чужие люди».

Из коридора послышался какой-то шорох, потом появился папа в трусах, с пол-литровой банкой.

– Вот, – сказал он, – отобрал самые лучшие гвозди. Возьму с собой в Германию.

– Какие гвозди?

Он говорит:

– Самые лучшие. Я отобрал.

– У вас и так груза на пятерых!

– Ничего. Гвозди пригодятся. И тисочки возьму.

– Кого ты ими там будешь тискать?

– В Германии металл дорогой, – говорит.

Я посмотрел на него. Он в трусах, щурился на яркий свет, взлохмаченные остатки волос, в руках банка с гвоздями… Мне захотелось его обнять.

Самое сложное – начать. Это правда. Я почему-то всегда в начале. В самом начале. Там, где другие уже давно довольствуются результатом, я только пристраиваюсь в самый хвост бесконечной очереди, зная, что на мне обязательно закончится. Какое-то вечное начало. Куда ни плюнь. Такое ощущение, что я не жил все эти сорок лет, а лишь примерялся к жизни. Я каждый раз начинаю с нуля. Этот нуль вся время прокручивается, за что бы я ни взялся. Он абсолютно гладкий, за него не зацепиться, не ухватиться, не покатить вперед. Я все время на нуле. Все мои счетчики и счета обнулены. Они отсчитывают только прожитые годы и безвозвратные потери. Они работают только на минусы.

Помню, мы идем тогда еще с моим пятилетним сыном по улице, тем временем года, когда «почки» ассоциируются с деревьями, а не с урологами, когда птицы продирают онемевшие за зиму горла и солнце лежит на еще холодном небе, как желток на не прогревшейся сковородке. Вдруг Марик останавливается на полуслове-полушаге и спрашивает, застыв:

– Папа, а у тебя большой писюн?

– Да, – говорю, прочувствовав важность момента, – большой.

– И у меня большой, – произносит он успокоенно.

И мы продолжаем оборванный шаг и разговор, кажется, о бабочках.

Да, Марик, у твоего папы большой писюн. Я иду по жизни с большим писюном, вот, как сейчас.

Хорошо. Взявшись за руки, гуляют по весеннему бульвару отец и сын с большими писюнами.

Скоро деревья станут зелеными.

– Скоро с тополей полетит пух, – говорю я.

– А с акации – тля, – говорит Марик.

Скоро придет жара. Мы будем стучать по арбузам, как в тамтамы, и с треском вскрывать острыми ножами их полосатые панцири. Мы будем варить кукурузу, вгрызаться зубами в ее молочную мякоть и высасывать сок из оголенных початков. Мы будем стреляться из водяных пистолетов. Ты – Пушкин, я – Дантес. А потом – наоборот. Мы будем играть в футбол. Один на один. И если кто-то из нас свезет себе коленку о шершавость асфальта, то ни за что не станет плакать.

А однажды по дороге в кино мы попадем под страшный ливень и укроемся под большим зонтом летнего кафе, прижавшись друг к другу. Мы станем наблюдать за лужами и натяжением пузырей, за смешной толстой теткой с полиэтиленовым пакетом на голове, неуклюже перескакивающей через потоки воды. Мы будем следить за тем, как молнии рвут ткань неба на лоскуты и как оно трещит громом. Это куда интереснее того фильма, на который мы не попадем из-за этого ливня. Потом прояснится, как в кино после сеанса.

Волосы наши еще будут пахнуть дождем, когда мы вернемся домой и выпьем горячего чаю. Потом мы отключим телефон и заснем рядом на диване. Будто на плоту. Посреди океана ночи. Нас будет покачивать на волнах наших снов. Отца и сына с большими писюнами.

Вечером я опять открыл окно. Погода была примерно такой же, как вчера. Я попытался подышать воздухом. Я даже включил Стиви Уанднера. Но это не помогло. В чем же здесь дело? Отчего то, что доставляло удовольствие только вчера, сегодня не приносит желаемого результата?

Я смотрел в окно, на небо, на звезды. Мне стало как-то не по себе. Я подумал, что вот земля болтается в космосе. Она ни на чем не подвешена, ни на что не опирается. Просто болтается сама по себе. Она еще и вращается! Среди каких-то там планет, астероидов, черных дыр, всякой космической пыли и дряни. Несется по космосу. А я – на ней, беспечно выглядываю в окошко…

Это навеяло на меня ужас. Хотя летать на самолете, конечно, страшнее. Но, в общем, это примерно одно и то же.

И еще я смотрел на небо, на звезды и как-то физически чувствовал, как движется время. Мне захотелось укрыться где-то от этого стремительного потока секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев, лет…

Я огляделся по сторонам, но не нашел на своей кухне достойного убежища.

Я решил какое-то время не думать о романе. Я должен отдохнуть от этих мыслей. Потому что чувствую, как он давит на меня, этот роман. Чувствую свою ответственность перед будущими читателями, пред грядущими поколениями. Нельзя так взять с бухты-барахты и что-то такое великое и глобальное начать делать. Пусть отлежится где-нибудь там, в подсознании. А потом только и останется – сесть и записать. Все гениальное обычно рождается не в муках, а легко и непринужденно.

А пока я решил встретиться с Машей. Просто прогуляться, развеяться. С этой Машей мы знакомы лет тридцать. Она тоже из Ростова. Последние лет двадцать мы с ней просто дружим. Болтаем, гуляем, ходим в кино, едим суши – проводим время. Я позвонил ей и сказал, что хочу встретиться.

И вот. Мы идем по Бульварному кольцу. Настроение у нее отвратительное. Никогда еще я не видел ее в таком состоянии. Она переезжала с одной квартиры на другую, и во время переезда потерялись все ее фамильные драгоценности. Я искренне посочувствовал. Это все, на что я был способен.

На Сретенском бульваре она попала в зону турбулентности, но, кажется, не заметила этого. Так сильно она переживала из-за этих драгоценностей.

Я видел, как ее трясет, будто в лихорадке, и еле заметно подбрасывает так, что содержимое ее сумочки то и дело встряхивается и бьется о дно. С тихим, чуть слышимым звоном вокруг нее сталкиваются и разбиваются молекулы, выпавшие из них ядра, подпрыгивая, катятся вдоль бордюров.

Еще она поругалась со своим директором.

– Семенов сволочь, – говорит она.

Я соглашаюсь.

Как с ним работать дальше, она не знает.

Я стараюсь ее утешить. Карликовые, недоношенные смерчи, подхватывая песчаное покрытие Чистопрудного бульвара, завихряются перед ее ногами.

– Меня окружают сплошные ублюдки, – продолжает она.

Я молчу.

– Все ублюдки, – настаивает.

– Так уж и все?

– Все.

– А Тимофеев? – спрашиваю.

– И первый из них Тимофеев, – отвечает она, скрипя зубами.

– А Попов?

– Вот уж кто ублюдок!

Странно, если в отношении Тимофеева у меня еще были какие-то подозрения, то в Попове я практически не сомневался. Неужели действительно и Попов – ублюдок? Я представил себе его розовое лицо, вспомнил его, как живого, в деталях. Никогда бы не подумал.

– Ладно, – говорю, – хорошо. А Синицын?

– Ублюдок! – выпаливает она не задумываясь.

Хоть бы немножко посомневалась, чисто для приличия. Но нет.

– Что ты скажешь про Голощекина? Вот мне интересно! – говорю я.

– Ублюдок твой Голощекин, – отвечает.

Честно говоря, про Голощекина я и сам догадывался.

– Ну, а взять, к примеру, Трахтенбройда?

С моей точки зрения, Трахтенбройд – святой человек. Не думал я, что она посягнет на Трахтенбройда.

– Трахтенбройд? – переспрашивает.

Так я и знал. Назвать Трахтенбройда ублюдком при всем желании невозможно, такой это чудесный человек.

– Да, – говорю, – Трахтенбройд. Ну? Что? А?

– Ублюдок, – говорит она. – Полный ублюдок твой Трахтенбройд.

Я почувствовал, как температура, давление и плотность среды вокруг нее подвергаются хаотическим флуктуациям.

– Далай-лама? – почему-то срывается у меня с языка.

– Ублюдок.

– Хари Кришна?

– Ублюдок.

– Васко да Гама?

– Ублюдок! Ублюдок! Ублюдок! Да, все ублюдки, до единого. Хоть бы раз встретился не ублюдок. Так нет же! Все ублюдки. Все!

Она искрится электрическими разрядами, будто утраченными драгоценностями.

Тут я начинаю понимать, что, очевидно, и я не исключение. Я – очередной ублюдок, которому она может пожаловаться на жизнь. Я останавливаюсь.

– Знаешь, – говорю, – пожалуй, я пойду.

– А что случилось? – удивляется она.

– Ничего.

Неужели, думаю, не понятно?

– Ну, пока, – она свернула за угол.

И тут же яркая вспышка пронзила вечернее небо. Раздался взрыв, и над крышей пятиэтажного здания поднялось густое облако пыли. Я услышал, как мелкими осколками осыпается на дорогу содержимое ее сумочки.

Нет, думаю, все-таки зря она так про Трахтенбройда.

Я шел домой и думал. Думал, что мне очень нужна девушка.

«Зачем мне девушка?» – спрашивал я себя.

Для любви, для секса и все такое.

Я хотел бы встретить девушку, которая сможет заменить мне нейролептики.

Но все же больше для того, чтобы мне было, кому все время ныть и жаловаться. Такой я человек, как межреберная невралгия, – все время ною и ною.

А она должна внимательно вникать во все, о чем бы я ни стал ей рассказывать. Сопереживать, долго со мной это обсуждать, задавать наводящие вопросы, копаться в справочной литературе, проводить сравнительный анализ, ссылаться на общественный и личный опыт и, в конце концов, с трудом переубеждать-таки меня, приводя самые серьезные аргументы в пользу своей точки зрения. Успокаивать и заверять, что все будет хорошо. Желательно, даже очень хорошо.

Сама же эта девушка должна быть абсолютно здоровой и никогда ничем не болеть. Ну, разве что в детстве – свинкой или краснухой. У нее должна быть очень устойчивая психика и все, какие надо, прививки. Ей необходимо быть симпатичной, с правильной геометрией лица и фигуры. Что еще? Доброй, интеллигентной, с чувством юмора. Я даже был бы не против, если бы она носила очки.

Я люблю возвращаться домой. Мне нравится моя квартира. Она расположена на улице Маши Порываевой.

У Довлатова есть такой персонаж – Дуня Распердяева. Они у меня как-то слились. Поначалу я их все время путал. В смысле, Дуню с Машей. Бывает, поймаю машину и говорю водителю: «Улица Дуни Распер… э-э-э… Маши Порываевой».

А однажды остановил машину, только открыл дверцу, а водитель тут же спрашивает:

– Сколько?

Я говорю:

– Вас не интересует, куда ехать?

А он говорит:

– Абсолютно.

Так вот. Улица Маши Порываевой упирается в площадь трех вокзалов. Больше всего в жизни я ненавижу вокзалы. Всегда, по возможности, обходил их стороной. И вот теперь живу в непосредственной близости сразу к трем!

По ночам слышно, как следуют составы с ближнего ко мне Казанского вокзала. Как стучат колеса на стыках рельс. Такой знакомый звук с детства, с пионерских лагерей и далее везде. С остановками то там, то сям. И в Москву три года назад я прибыл на этот ближний ко мне Казанский. Ехал, колеса стучали, курил у окошка в тамбуре, ветер задувал в лицо, и несся он из самой неизвестности, откуда-то из моего непознанного будущего. Я не знал этого города, не знал, где буду жить, где работать, и надолго ли здесь задержусь… Одним словом, ничего не знал.

В свою будущую квартиру меня привел маклер. Дверь нам открыла хозяйка – заспанная девушка. Звали ее, понятно, Маша. Она показала квартиру. Мне все понравилось, особенно вмонтированные в потолок колонки. В комнате – над кроватью, в кухне – над столом, в санузле – над ванной. Это был решающий фактор – музыка должна нестись отовсюду! Это правильно! Никаких тихих углов! Все во власти звуков! И я сказал: «Беру!»

Накануне сделки я валялся на диване перед телевизором в съемной квартире, и вдруг, откуда, не понятно, пришла мысль. Она явилась ко мне не вследствие каких-то логических построений, умозаключений, как обычно приходят мысли, – нет. Эта мысль посетила меня совершенно самостоятельно. Просто свалилась мне на голову, как кирпич. Я вдруг подумал: а что, если эта Маша – хозяйка моей будущей квартиры – именно та девушка, которую я потерял тогда в кинотеатре «Ролан» после фильма Альмодовара «Поговори с ней»? Та самая девушка, с которой мне не удалось тогда поговорить, в плечо которой мне так и не случилось уткнуться?

Сколько прошло с тех пор? Почти год.

Я отгонял от себя эту мысль, потому что она казалась мне слишком невероятной. Многомиллионный город! Нет, этого не может быть. Помню, когда случился теракт в метро на «Пушкинской», мне позвонила мама. Она была очень взволнованна. И тогда я сказал ей:

– Успокойся. В этом городе живет пятнадцать миллионов человек! Вероятность, что со мной что-то могло случиться, ничтожна.

Какова же вероятность ТАКОГО случая?

Я ворочался всю ночь – ждал утра, чтобы все выяснить. На следующий день мы должны были встретиться с Машей у нотариуса для подписания договора «купли-продажи».

Как только увидел ее, тут же спросил: смотрела ли она фильм «Поговори с ней» в кинотеатре «Ролан»? Она сказала, что да, смотрела. «На первом месте, в первом ряду?» Да, там. «Помню, помню, – сказала она мне. – Точно-точно». Она меня узнала, вспомнила!

– Вот, – говорит, – было бы здорово, если бы во время фильма я вас взяла под локоток и спросила: «А что, молодой человек, недвижимостью не интересуетесь»?

Выяснилось так же, что Маша знакома с Игорем Крыловым – популярным телевизионным ведущим, с которым мы вместе ходили в школу, потом учились в университете, а позже работали какое-то время в одной подмосковной газете. У них даже был роман с Машей, который правда завершился прежде, чем был окончен ремонт в ее новой квартире.

На этом совпадения не закончились. В день подписания договора купли-продажи квартиры на РТР была премьера фильма испанского режиссера Альмодовара «Поговори с ней».

«Так не бывает», – говорил мне мой рассудок. Но факты, как известно, – упрямая вещь.

Может, это судьба, знак судьбы? Насколько мне известно, эти знаки судьбы не так-то просто дифференцировать, вычленить из окружающей действительности. Только опытный грибник способен подметить в однородной на первый взгляд растительности шляпку сыроежки или там подосиновика. А тут ощущение такое, будто рассказывают анекдот для ментов – не понял с первого раза, повторяем еще.

Вот только зачем? Мне хватило совсем немного времени для общения с ней, чтобы понять, что эта Маша мне не нужна. Ни с первого, ни со второго, ни с двадцать пятого раза.

Ведь не для того же, чтобы я купил эту квартиру, кому-то понадобилось устраивать всю эту чреду совпадений! Разве что для того, чтобы я не переживал так сильно из-за того, что не познакомился с ней в первый раз?

Однажды ко мне в гости пришел Игорь Крылов. Я рассказал ему о том, у кого купил квартиру. Осмотрев мои апартаменты, Игорь сказал:

– Да, Мишаня, – и вздохнув, добавил: – А ведь я же мог здесь трахаться.

– В этом смысле ничего для тебя не изменилось, – выразил я ему свое почтение.

Удивительно, насколько тесен мир. Оказывается, эта планета, летящая по космосу, пугающая меня своими размерами, количеством и разнообразием всего того, что на ней живет и помещается, порой сужается до сорока трех квадратных метров общей жилплощади и нескольких известных мне людей!

Как-то мы засиделись с Игорем в одном кафе.

До чего же неточно писали в старину: «на нетвердых ногах». На удивительно твердых, не гнущихся, я бы даже сказал, каменных ногах мы покидали заведение. Пространство продиралось сквозь нас мучительно, рывками, сотрясаясь и покачиваясь.

– Сейчас поймаем такси, – сказал Игорь, когда мы выбрались на улицу, – и поедем в синагогу!

– Игорь, – говорил я, – два часа ночи. Какая синагога?

– Ерунда! Едем в синагогу! – Он был неумолим.

Таксисты останавливались и, узнавая известного шоумена, ломили бешеные цены.

– О! Крылов! – восклицал очередной таксист.

– О! Таксист! – на той же ноте вторил ему Крылов.

Два охранника встретили нас на улице у входа в синагогу.

– Нам в синагогу! – насколько мог бодро, заявил Крылов.

Охранники вежливо сказали, что синагога опечатана и попасть в нее не представляется возможным.

– Я с евреем пришел, – отрекомендовался Крылов, опираясь на мое плечо.

– Ничем не можем помочь, – вежливо сообщили охранники. – Приходите утром.

– Утром нам не надо, – обижался Крылов. – Мы тогда сейчас, – зловеще сверкая глазом, сообщил он, – в православный храм пойдем! Да.

– Хоть в буддийский монастырь, – ответили ему.

Мой знакомый олигарх – удивительный человек.

Однажды он позвонил мне и попросил зайти к нему на работу.

Миновав многочисленные посты охраны и камеры наружного наблюдения, я вошел в кабинет.

Мой олигарх носит черную повязку на глазу, как адмирал Нельсон, как полководец Кутузов, как Менахим Бегин. Он смотрит на мир одним глазом, как бы прицеливаясь. Всего лишь одним глазом он может легко заприметить притаившуюся где-то трепетную прибыль.

Он курит толстую гаванскую сигару. Тяжелый дым всегда стелится над рабочим столом: над договорами, над факсами, над платежками… Мне никогда не удавалось подсмотреть ни одной цифры.

– Привет! – сказал я моему олигарху.

Каждый раз я испытываю некоторое смущение из-за местоимения «ты», используемого при обращении к этому человеку. Но я ничего не могу с этим поделать – я знаю его лет двадцать.

Я помню эти вытянутые на коленках темно-синие трико. Папиросы «Казбек». Запах жареной картошки в университетской общаге. Некрасивых девочек с филфака в застиранных халатах, шныряющих на общую кухню. Стол под голой шестидесятиваттной лампочкой в комнате, где он жил. Бутылку портвейна на этом столе, консервы «Бычки в томате», два граненых стакана и разорванную зубами пластиковую пробку.

Я даже помню, как выглядел его второй глаз!

Поэтому я говорю ему: «Привет!»

Он кивнул из-за своего широкого стола. Я прошел в кабинет и сел в низкое кресло напротив. Он возвышался надо мной.

– Как дела? – спросил я.

– Хорошо. Вот посмотри, – протянул мне две фотографии. На каждой по кораблю.

– Что это?

– Атомоходы.

– И что?

– Купил. Всего за три миллиона.

– Вроде не дорого, – зачем-то сказал я. И уточнил: – Три миллиона за оба?

– За один.

– Зачем они тебе?

– Ну, – сказал он. – С них можно осуществлять запуски.

– Какие запуски?

– Любые запуски.

– Класс!

– Даже если я решу сдать их в металлолом, все равно верну свои деньги.

– Тогда, конечно, – неуверенно подтвердил я.

Мне всегда не хватало размаха. Полета не хватало. Может быть, это потому, что я вырос в комнате общей площадью пять квадратных метров и окно из нее выходило на стену соседнего дома?

– Я тебе говорил, что у меня есть галерея в Лондоне?

Я утвердительно кивнул.

– Попросил тут ребят купить мне хороших картин на сто тысяч.

– Что значит хороших картин?

– Ну, они знают.

– Зачем?

– Будут возить их по галереям: Нью-Йорк, Париж, Берлин… Чем чаще их выставляют, тем дороже они стоят. А потом я их продам или оставлю себе. Еще не знаю.

– Здорово! – воскликнул я.

Все гениальное просто. Я восхищаюсь этим человеком. Он живет в реальном мире. Он может сказать: «Купите мне хороших картин», и его поймут, и не станут задавать дурацких вопросов. Он не будет стоять истуканом перед витриной с йогуртами и терзаться проблемой выбора. Не такой человек.

– Я тут еще приобрел заводик в Вене.

– Свечной?

– Нет. Такой заводик, производит ордена и медали для членов австрийского правительства. Еще – позолоченные бюсты Моцарта. Они там улетают, как горячие пирожки. Даже лучше.

– Ордена или бюстики? – уточнил я.

– Да и то, и другое.

– Отлично!

Действительно здорово. За какой-то месяц, что мы не виделись, человек столько всего успел купить. Корабли, картины, заводик в Австрии…

– Сам-то как? – поинтересовался он.

– Нормально.

– Что нового?

– Ничего, – честно признался я.

Что я покупал за отчетный период? Я попытался припомнить. Нет, ничего такого. Разве что еду, сигареты, туалетную бумагу, зубную пасту… Так, по мелочи… Я вспомнил, что мне нужно пальто или какая-нибудь теплая куртка на зиму. Но и этого я не купил, где-то в глубине души надеясь, что зимы на этот раз не будет и, может, как-то обойдется.

– Я подумал, – произнес мой олигарх, – может, открыть в Москве представительство этого заводика. Будешь там директором?

– Спасибо, – сказал я. – А ты думаешь, позолоченные бюстики Моцарта пойдут здесь, как горячие пирожки?

Примерно через месяц мы встретились снова.

– Я тут решил подумать о старости, – сказал мне мой олигарх.

– Не рановато?

– Нет. В самый раз. Купил институт геронтологии.

– Поздравляю!

– Они там производят такие препараты – глюкомины. Если их принимать регулярно, проживешь лет сто пятьдесят, не меньше. Только народ про это не знает. Надо, чтобы он про это узнал. И принимал. Регулярно. У меня на десять миллионов этого говна на складе.

Так я стал пиарить глюкомины.

Сейчас я уверен, что продать можно все что угодно.

Дайте мне хороший рекламный бюджет, и я создам ажиотажный спрос на все, что давным-давно пора выбросить.

Но тогда я с некоторой робостью принялся за дело. Я размещал в центральных газетах статьи про глюкомины.

Каждую неделю я придумывал новый информационный повод. Мне приходилось доплачивать от пятидесяти до ста процентов за то, чтобы газеты публиковали мои статьи вне рекламной площади, выдавая их за редакционные. Это, безусловно, вызывало большее доверие у читателя.

Я писал о том, что российские ученые открыли новое «средство Макропулоса». Под рубрикой «Сенсация» выходила статья примерно следующего содержания:

По мере развития цивилизации средний возраст человека становится все больше. В Древнем Египте дожить до двадцати двух с половиной лет считалось большой удачей. В Древнем Риме было нормально помереть в двадцать четыре года, в средневековой Европе – в тридцать один, в Европе девятнадцатого века средний возраст покойника составлял около сорока, в современной – семидесяти лет.

На прошедшем в Ванкувере (Канада) Мировом конгрессе геронтологов в центре внимания в очередной раз оказались разработки российских ученых. Человечество уже приготовилось жить до 120–150 лет.

Отечественные ученые создали препарат, фактически замедляющий процессы старения – глюкомины.

Глюкомины были разработаны в семидесятых, в недрах Военно-медицинской академии. Изначально они предназначались для того, чтобы быстро восстанавливать функции человеческого организма после травм, ранений, ожогов. Кроме того, они должны были помочь работникам спецслужб, военным, подвергающимся серьезным психологическим и физическим нагрузкам и регулярно испытывающим стрессы.

Первые испытания были проведены над лабораторными мышами и принесли потрясающие результаты. Грызуны, получавшие глюкомины, прожили на тридцать процентов дольше своих сородичей. Вслед за мышами новыми лекарствами стали потчевать престарелых членов Политбюро, крупных государственных чиновников и артистов. Упоминаются имена Брежнева, Фиделя Кастро и др. Самое поразительное, что чудо-препараты уже появились в аптеках Москвы и других крупных городов и доступны теперь практически всем.

С каждой новой публикацией я врал все более нагло и изощренно.

Я утверждал, что разработчиков глюкоминов выдвигают на Нобелевскую премию. Я подвергал сомнению сам факт наступления смерти при регулярном приеме чудо-препаратов. Сообщал о том, что Министерство обороны рассматривает возможность включить глюкомины в рацион питания военнослужащих. Что заинтересованность в приобретении нового лекарства уже выразили Минюст, МЧС и МПС.

Я ждал грандиозного скандала, опровержений, санкций, ареста и расстрела.

Но все было тихо и благостно. Мы не успевали отгружать в аптеки коробки с глюкоминами. Пришлось покупать еще одну машину и нанимать на работу еще одного водителя.

Постепенно я стал приходить к мысли, что одного долголетия потребителю явно не достаточно. И решил расширить спектр воздействия глюкоминов на человеческий организм. Не бить по площадям, а избирательно апеллировать к отдельным целевым аудиториям. Например, к сексуально неудовлетворенным мужчинам.

Теперь и у российских мужчин появилась возможность от души наиграться в куклы. В продаже появились силиконовые женщины с металлическим скелетом. Их выпускают как серийно, так и под заказ, с учетом индивидуальных пожеланий.

Как заверяют разработчики, новая продукция почти ничем не уступает природным аналогам. А по некоторым показателям и превосходит их. Так, например, сконструированная женщина практически ни в чем не нуждается, за исключением минимальных правил ухода, согласно прилагаемой инструкции. Она никогда ни о чем вас не попросит, не станет перебивать, когда вы говорите. И в постели будет делать все, что только пожелаете, сколько вам нужно и когда захотите. У нее не бывает критических дней, плохого настроения и неприятностей на работе.

Единственное, в чем можно упрекнуть резиновых, так это в некоторой холодности. Но ведь и с натуральными такое тоже случается. Да и мы не всегда бываем на высоте. То у нас обостряется хронический простатит, то хроническая усталость, то еще что.

По последним данным, более пятидесяти процентов российских мужчин страдают различными половыми расстройствами.

Недавно на фармрынке появился уникальный препарат – глюкомины. Уникальность глюкоминов состоит в том, что они восстанавливают органы на клеточном уровне. Грубо говоря, это уже строительство, а не косметический ремонт. Это настоящее спасение для застарелых простатитчиков, стремительных эякулянтов, низвергнутых половых гигантов и скромных неудачников постельных будней. Более того, врачи рекомендуют применять глюкомины и в целях профилактики всем мужчинам после тридцати.

Половая функция и либидо восстанавливаются, положительное действие препарата проявляется как в значительном улучшении качества эрекции, так и в усилении оргазмических ощущений. Отмечается также увеличение продолжительности полового акта.

Ну, а если вы здоровы, то зачем вам, спрашивается, резиновая женщина, когда вокруг столько живых, настоящих, которые только и ждут подходящего случая, чтобы выбросить осточертевший фаллоимитатор за ненадобностью.

Со страниц уважаемых изданий я обращался к алкоголикам и курильщикам.

Радостная новость для лиц, злоупотребляющих алкоголем и табаком, пришла из Российской академии медицинских наук. Ученые доказали, что прием глюкоминов курсами (2–3 раза в год) способен в значительной мере нивелировать пагубное воздействие алкоголя на органы-мишени, страдающие от него в первую очередь. Речь идет о печени, поджелудочной железе, головном мозге, сердечно-сосудистой и иммунной системах. То же самое касается и курильщиков. Вред от табака, по мнению специалистов, можно если не свести на нет, то, по крайней мере, значительно уменьшить и практически исключить вероятность возникновения таких «профессиональных» заболеваний, как: хронические бронхиты, ларингит, фарингиты, эмфизема легких, эндартериит (резкое снижение кровоснабжения нижних конечностей). Таким образом, и у тех, кто курит и пьет, появилась счастливая возможность помереть здоровенькими.

Я запугивал доверчивых читателей надвигающимся гриппом и его ужасными последствиями.

Новый штамм гриппа стремительно несется к российским рубежам из Юго-Восточной Азии. Он по-восточному коварен и беспощаден. Мимикрируя, грипп принимает форму то острого аппендицита, то язвенной болезни желудка, то воспаления легких… Но самое страшное – это его последствия. Экзотический штамм бьет по дыхательной и мочеполовой системам. Бронхит – самое легкое из возможных осложнений. Грипп покушается на самое святое: простату, яички, придатки. Стать импотентом «по недоразумению» может каждый, кто хоть однажды «что-нибудь» подцепил. При сниженной резистентности иммунной системы пышным цветом распускаются урогенитальные инфекции, пробуждается, как горная лаванда из-под снега, патогенная микрофлора, припорошенная антибиотиками. Как считают специалисты, вследствие эпидемии гриппа в следующем году демографическая кривая в странах Юго-Восточной Азии резко пойдет под гору. Причиной тому – огромное количество половых расстройств у мужчин и женщин после перенесенного гриппа: орхит (воспаление ткани яичка), орхоэпидидимит (воспаление ткани яичка и придатка яичка), простатит, аднексит (воспаление придатков матки), уретрит…

По мнению специалистов, чрезвычайно эффективное средство профилактики гриппа новый препарат – глюкомины.

Я живо откликался на важнейшие мировые события.

Как стало известно нашему корреспонденту, в Узбекистан, на базу дислокации американских войск, отправлена крупная партия отечественных препаратов – глюкоминов, разработанных в недрах Российской военно-медицинской академии. Кому предназначен этот груз – войскам Северного альянса или американским солдатам, пока не понятно. В МЧС и в компании-производителе глюкоминов эту информацию ни подтвердить, ни опровергнуть не пожелали.

Предположение о том, что американское военное ведомство решило воспользоваться российскими препаратами для поддержания боевой готовности своих войск перед началом проведения наземной операции в Афганистане, не лишено оснований. Достаточно вспомнить, что глюкомины «родились» в оборонном комплексе.

Новые препараты восстанавливали больные органы на клеточном уровне, исправляли генетические патологии, увеличивали продолжительность жизни. В ЦРУ об этом, конечно же, знали еще двадцать лет назад…

Когда на складе уже практически ничего не оставалось, я вспомнил о братьях наших меньших.

На прошлой неделе завершил работу X Московский международный ветеринарный конгресс.

…Метаболизм, или обменные процессы, у животных отличается от человеческих. Далеко не всегда «человеческое» лекарство способно адекватно воздействовать на патологию животных. К примеру, валерьянка обладает седативным эффектом для человека и абсолютно противоположным – для котов. Однако в случае с глюкоминами мы можем наблюдать сходное воздействие как на животных, так и на человеке. И хотя глюкомины не зарегистрированы как ветеринарный препарат, тем не менее их эффективность в лечении животных не оставляет и тени сомнений…

Совесть меня не долго мучила. Я уверен, что эти глюкомины были совершенно безвредны. Зато я дарил людям надежду. По скромной цене с учетом НДС.

Бывает, что манипулировать массовым сознанием проще, чем влиять на настроение одного человека. Но вот что еще хуже, так это то, что нет такого человека. Нет такого человека, на настроение которого мне хотелось бы влиять.

«РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН! РОМАН!» – писал я на бумажном листе.

Со мной приключилась тихая истерика.

Еще началась какая-то почесуха. Лоб зудел и багровел. Я испугался, что это псориаз, и пошел к дерматологу.

Дерматолог оказалась симпатичной женщиной. Встретив такую на улице, ни за что не подумаешь, что она дерматолог.

Врач сразу стала задавать мне вопросы, не имеющие ничего общего с тем, на что я хотел пожаловаться. Ее интересовало, чем я болел в детстве, есть ли на что-нибудь аллергия и т. п. Одним словом, составляла полный анамнез и готова была дойти до эпикриза. Вероятно, она хотела, чтобы я к ней привык, а привыкнув, с легкостью в душе сниму штаны и покажу свой твердый шанкр.

Всем своим видом она как бы говорила: ничего-ничего, что у вас триппер, сифилис и гонорея… С кем не бывает? Не волнуйтесь, дело житейское. Наконец, она дала мне возможность сообщить о том, что меня беспокоит.

Кажется, я ее разочаровал.

– Это не псориаз, – сказала она.

– Хорошо.

– Нервничаете?

– Нет. Нервы у меня, как кремень, – сам не знаю, что на меня нашло.

– Значит все в порядке с нервами?

– Абсолютно. Нервы, как канаты.

– Уверены?

– На все сто. Нервы хоть куда. Замечательные нервы.

– Не шалят?

– С чего бы им шалить? – Я почувствовал, что начинаю нервничать.

И злиться в первую очередь на себя. Я не стал джазовым музыкантом, не стал писателем, не стал счастливым мужем и отцом. Не стал тем, кем хотел быть. А кем я стал? Я стал неврастеником. Это надо признать.

Я согласился бы приобрести сифилис в нагрузку к триумфальной писательской или музыкантской карьере. Я согласился бы и на триппер, если бы он был неизбежной расплатой за любовь всей моей жизни. Вот только не знаю: за что расплачиваюсь своей почесухой?

С едва различимой надеждой я думаю: может, это авансовый платеж? Но что хорошего может достаться по такой смехотворной цене?

Мне позвонил мой олигарх и попросил зайти, сказав, что у него есть ко мне дело.

Я застал его несколько возбужденным, но не менее импозантным, чем обычно.

Одежду, между прочим, ему шьют в Англии. В Лондоне. На заказ. Все изнанки пиджаков, штанов и галстуков помечены его именем и фамилией, вышитыми латинскими буквами. Готическим шрифтом. Когда я впервые это увидел, вдруг совершенно некстати вспомнил подписанные моей мамой, чтобы не потерялись в детском саду, свои трусы: «Миша Конфеткин».

Когда бы я еще о них вспомнил?!

– Тут такое дело… – начал олигарх. – Саид меня сильно подвел.

Здесь надо кое-что пояснить. Одноклассник моего олигарха по средней школе города Кировобада Азербайджанской ССР, будучи в Москве год назад, обратился к нему с просьбой профинансировать один проект. Идея заключалась в том, чтобы производить кожу из рыбьих шкур.

Саид начал издалека. Он сообщил, что история выработки рыбьей кожи насчитывает несколько веков. Что этот материал широко использовался народами, населяющими Сибирь, Дальний Восток, Приамурье, Юго-Восточную Азию, Южную Европу и Северную Америку, которые вели активный лов акул, скатов, тунцов, зубатки, лососей в морях и прибрежных водах океана. Из кожи пойманной рыбы производили нарядную и повседневную одежду, обувь, строили жилища, лодки и плоты. Процесс обработки рыбьей кожи был примитивным и чрезвычайно трудоемким.

Вплотную приблизившись к нашим дням, нервно покашливая, Саид стал настаивать на актуальности проблем рационального использования рыбного сырья, напирая на экологическую безопасность.

Сильно краснея, он уверял, что обладает уникальной технологией производства кожи из промысловых, в том числе прудовых, рыб.

Саид сообщил, что выделанная кожа, лишившись привычной чешуи, не утрачивает своей структуры, узнаваема на ощупь и визуально идентифицируется, как «рыбная». Что кожи рыб, наряду с кожами рептилий и птиц, являются кожами класса «люкс» для производства модных изделий: обуви, одежды, мебели и галантереи.

А мой олигарх молчал как рыба и был погружен в себя, на глубину совместно прожитых с Саидом школьных лет. Он курил гаванскую сигару и наблюдал за тем, как дым проявляет солнечные лучи, а в них мелкие частицы пыли, плавающие по воздуху, как воспоминания.

Затем устремил взгляд единственного глаза на одноклассника и спросил:

– Сколько?

– Согласно бизнес-плану… – начал было Саид.

Но олигарх повторил вопрос:

– Сколько?

Бизнес-план предполагал финансирование, состоящее из четырех траншей в течение года. Одноклассник сообщил сумму первого транша.

– Сколько всего?

Саид подумал: «Будь что будет», вжался в кресло и назвал сумму.

Олигарх открыл сейф и принялся молча перекладывать тугие брикеты с иностранной валютой на стол.

И что вы думаете: через год Саид пришел в тот же кабинет с первыми образцами рыбьей кожи. Процесс пошел. Были установлены первые международные контакты.

Но тут Саид потерпел сокрушительную катастрофу. Случилось это в самолете, летевшем в Вену. Саид боялся лететь и выпил исключительно для храбрости. Выпив, он решил позвонить по мобильному телефону. Выпив, он захотел пообщаться. Это совершенно естественно. Но стюардесса активно противилась на непонятном ему языке.

Слушайте, есть ли в мире такое препятствие, которое не преодолеет настоящий кавказский мужчина, если он чего-то сильно захотел? Женщина, будь ты хоть трижды стюардессой, отойди в сторонку и помолчи!

В этот же день все мировые информационные агентства сообщили о вынужденной посадке в берлинском аэропорту пассажирского «Боинга» австрийских авиалиний, следовавшего по маршруту Москва – Вена.

Мой олигарх за свою неполную жизнь потратил много денег, но первый раз он вынужден был оплатить вынужденную посадку самолета, на котором даже не летел.

– Саид сильно меня подвел, – сказал олигарх. – Он теперь невыездной. Я хочу, чтобы ты занялся этой чешуей на международном рынке.

– Мне нравится эта идея, – сказал я. – Например, из рыбьих глаз можно делать ожерелья. А из пузырей – презервативы. Чешую пустить на бижутерию. Рыбий жир – детям.

– Я бы на твоем месте присмотрелся к антиглобалистам, – сказал мой олигарх серьезно. – Посмотри, во что они одеты! Надо бы их как-то организовать и пусть носят одежду из рыбьей кожи.

Я не стал возражать и в очередной раз поразился широте его взглядов.

Женщину надо искать в провинции. Я подумал, что было бы здорово познакомиться в Ростове с какой-нибудь молодой красивой девушкой.

Потому что все московские барышни смотрят на тебя сквозь калькулятор. Такой город. Такие барышни. По крайней мере, другие мне здесь не встречались. Даже мой олигарх жаловался, что ни с кем не может тут познакомиться:

– Они только и смотрят: на чем я приехал, во что одет, сколько у меня телохранителей… Противно, – говорил он.

– Как я тебя понимаю, – вздыхал я в ответ.

Господи, сколько в моей жизни было женщин, готовых ради меня на все! А в этом городе я не нашел ни одной, готовой ради меня хоть на что-нибудь!

Все-таки в провинции, может быть, по инерции, но все еще многое делается по любви. Так мне кажется.

Я подключился к Интернету. Нашел какой-то сайт знакомств. Ввел параметры. Возраст: от 20 до 30, вес: до 55, рост: до 168, город: Ростов-на-Дону, фото: обязательно. Нажал «Enter».

Лица. Одномерные изображения. Девушки, застывшие посреди времени и виртуального пространства. Они совсем не похожи на черно-белые фотографии тех скромных женщин, которых выставляли в витринах фотоателье. Эти появлялись на экране моего монитора, нисколько не смущаясь, принимая откровенные позы, выставляя напоказ свои видимые достоинства, которые вовсе не соблазняли меня.

Кажется, я старею и мне надо записаться на прием к урологу. Вероятно, моя реакция на эти фотографии – следствие хронического простатита.

Все-таки это ужасно интересно! Доктор в белом халате наденет резиновую перчатку, макнет палец в банку с вазелином, залезет этим пальцем мне в задницу, станет массировать простату и мое отношение к женщинам – изменится! А вследствие этого изменится мое отношение к жизни. Жизнь покажется мне более приспособленной для жизни. Я буду счастливее уже через каких-нибудь пять-семь процедур! Разве это не удивительно? До чего же примитивно мы устроены. И сколь же иллюзорны наши представления о любви и счастье…

На какое-то мгновение мне захотелось, чтобы все мужчины в мире стали импотентами. Только ради того, чтобы разомкнуть этот порочный круг, нарушить предсказуемость событий, разорвать пошлую логику взаимосвязей.

Но в наше время не так-то просто стать импотентом. Таблетки, мази, инъекции, фаллопротезы…

В Интернете я нашел описание надувного фаллопротеза:

«Он состоит из: цилиндров ригидности, имплантируемых в пещеристые тела, резервуара, устанавливаемого в пространство позади лобка, а также нагнетающей помпы, которая помещается в мошонку. Все три компонента соединены трубками. Чтобы получить эрекцию, достаточно несколько раз сжать помпу, установленную в мошонку. Для снятия эрекции необходимо нажать на ту же помпу только в другом месте».

Вот и все дела! Знай себе, жми на помпу – и вперед!

Такая инструкция. Проще той, что прилагалась к купленной мной недавно кофеварке.

Мы живем в невероятно эрегированном мире! Даже девушка, у которой я приобрел ту самую кофеварку, хотела выглядеть соблазнительной.

Нет практически никакой возможности стать тихим скромным импотентом.

«Жми на помпу!» – кричат с телевизионных экранов и глянцевых изданий.

«Жми на помпу!» – кричат фармацевтические компании.

«Жми на помпу!» – кричит скромная труженица магазина бытовой техники!

Я чувствовал, как мощная волна прибивала меня к берегу. Я чувствовал, как пастушьи собаки сбивали меня в стадо. И я думал, что надо все-таки обратиться к урологу. И я рассматривал фотографии девушек из Ростова-на-Дону, барахтаясь в компьютерной паутине.

Есть такая немецкая поговорка: «Мужчина – что толчок: или занят, или засран». Я свободен и более-менее чист.

Ничего не понимаю.

Обидно погибнуть в авиакатастрофе, так и не написав роман. Очень не хотелось бы, чтобы для всех пассажиров и экипажа полет закончился летально.

При взлете я старался не смотреть в круглое окошко. Я напряженно сосал выданный стюардессой леденец. А у меня что-то сосало под ложечкой. Мне представлялась чрезвычайно жалкой смерть с леденцом во рту.

Я закрыл глаза и принялся напряженно-хорошо думать о Боге. Я просил его не обрывать мою жизнь так скоропостижно. Просил его о мягкой посадке в Ростове-на-Дону, где меня ждали сын, друзья детства и девушка Маша, которую я нашел в виртуальном пространстве, где-то между небом и землей.

В первом же супермаркете, в который я заехал из аэропорта, чтобы купить продуктов, сразу же у колбасного отдела встретил знакомого. Это был уролог Игорь Абдуян, у которого я многие годы лечил свой простатит. Я звал его «мой уретральный друг». Я спросил, как дела у него и его жены. А он спросил, как дела у меня и моей простаты.

Супермаркет был весь залит искусственным дневным светом. Играла музыка. Прилавки сияли. Разноцветные яркие упаковки конкурировали друг с другом, смущая спрос активностью предложения.

У рыбного отдела я столкнулся с Таней Нестеренко, с которой мы давным-давно работали вместе в отделе культуры областной молодежной газеты. За то время, что мы не виделись, у Тани появился сын на самокате лет десяти. Он носился между длинными прилавками супермаркета, то и дело врезаясь в металлические тележки для продуктов и в зазевавшихся покупателей.

– Ты где? – спросила меня Таня.

– В Москве, – ответил я.

– Круто! Чем занимаешься?

– Пишу роман.

– Круто!

Тут раздался жуткий грохот, и мы сразу догадались, что случилось.

Я сказал:

– Круто!

А Таня тут же убежала.

Рыба за витринным стеклом в брильянтах ледяных осколков искрилась перламутровой чешуей. Красная икра горела изнутри рубиновым светом, а черная – сверкала вороным глазом. Ломтики балыка казались фрагментами похищенной янтарной комнаты. Креветки, свернувшись калачиком, спали в розовых пастельных тонах.

По пути следования в молочный отдел со мной здоровались какие-то люди, которых я не мог вспомнить. Я приветливо кивал им и шел дальше.

Как же тесно мы порой живем!

Теплые цвета сменили холодные. Белизна молочных продуктов привносила праздничность и торжественность в общее настроение магазина.

Я вспомнил, как много лет назад папа-дальтоник позвонил из московской командировки моей маме и сказал, что купил ей импортную кофточку цвета ряженки. Мама предвкушала бежевый колер, но по приезде выяснилось, что отец имел в виду цвет крышки на бутылке, который на самом деле был сиреневым. В действительности же кофточка оказалась красной.

С тех пор «цвет ряженки» превратился в семейную идиому.

В молочном отделе я встретил Машу – девушку из виртуального пространства. Она выбирала йогурты. Я сразу же узнал ее. Она совсем не удивилась, что мы встретились в супермаркете. Маша сказала, что никак не может решить, какой йогурт купить. Мы стали выбирать ей йогурт. Это нас сблизило. У меня тоже проблема выбора. Я сам часами могу стоять у прилавка в полной растерянности. Мы перебирали разноцветные коробочки с молочными продуктами, украдкой посматривая друг на друга.

– Как вы меня находите? – спросила Маша.

Именно такую невесту я хотел привезти из провинции – тихую, скромную, неразвращенную столичными нравами девушку, подолгу выбирающую йогурты в продовольственном магазине.

Я сказал, что именно о такой девушке, как она, я и мечтал всю свою сорокалетнюю жизнь за минусом младенчества, детства, отрочества и юности.

– Вам действительно сорок? – спросила она.

Никто не дает мне моих лет.

Я сказал:

– Маленькая собачка – до старости щенок.

– Все зависит от породы, – подумав, ответила Маша.

– Разве что, кроме тойтерьеров, – предположил я.

– И болонок, – добавила она. – Какой же йогурт мне купить?

Мы хотели найти самый лучший в мире йогурт – самый свежий, без консервантов, без искусственных красителей, не жирный, обогащенный живыми культурами, витаминами и микроэлементами. Мы могли бы провести всю жизнь за этим занятием.

Очень сложно сделать правильный выбор. Мне кажется, многие наши беды происходят именно из-за этого. Хотя знакомый японец, обучавший меня тому, как надо есть суши, говорил: «Важно даже не то, как ты держишь палочки, а то, как ты доносишь их до рта».

Периодически к нам подходили то ее, то мои знакомые.

Никто из них не мог помочь с выбором йогурта.

Одни говорили:

– Купите лучше рыбу.

Другие советовали пойти в театр или в школу бальных танцев.

– Будете танцевать румбу! – говорили они. – Разве плохо?

– Нет, совсем не плохо, замечательный танец – румба, – отвечали мы с Машей, – но нам нужен йогурт и ничего больше.

– Выходите за меня замуж, – предложил я Маше, когда мы остались наедине. – Конечно, я понимаю, что вы еще недостаточно хорошо меня знаете…

– Нет, я знаю вас достаточно. Я навела о вас справки, – она улыбнулась, как бы извиняясь. – Я знаю, что у вас язва, хронический простатит, скверный характер, вы курите натощак, но человек, в общем и целом, вы хороший. И я готова выйти за вас, но не раньше, чем куплю йогурт. Такое условие.

Внезапно рядом оказалась моя бывшая жена. К моему удивлению, она обняла мою виртуальную невесту, и они расцеловались, как старые добрые приятельницы. Тут же подбежал мой сын и бросился мне на шею.

И в этот момент я вспомнил, что даже не поблагодарил Бога за благополучный перелет. Мне стало стыдно. И я извинился перед Ним и сказал «спасибо». Тихо-тихо, так, чтобы никто, кроме Него, не услышал.

Люди порой ведут себя до крайности странно. Очень непредсказуемо. Вот смотрите: десять лет я прожил со своей бывшей женой Машей. Прибавьте к этому еще пять, как мы развелись. Пятнадцать лет мы знаем друг друга. Такая арифметика.

И вдруг этот человек спрашивает меня: испытываю ли я желание встать при звуках российского гимна?

Представьте себе! Практически на голом месте. Ни с того ни с сего. Она застает меня врасплох. Вот что ее интересует! Такой вопрос.

Мы столько пережили с ней и хорошего, и плохого. Мы родили сына, воспитывали собаку, занимались сексом, хоронили каких-то родственников, мы о чем-то мечтали, ругались из-за мелочей и по-крупному…

И вот после всего этого, после всего, что между нами было, ее интересует такое.

Она говорит, что почти всегда встает, когда играют наш гимн.

Что-то я ни разу не видел в течение тех лет, что мы жили вместе, чтобы она вставала при звуках гимна. Я не замечал, чтобы хоть одна бровь у нее поднималась при звуках российского гимна. Даже мысли у нее такой не возникало!

Я не знаю, хорошо это или плохо. Не берусь судить. Меня волнует другое. Получается, что все эти совместно прожитые годы ничего не значат. Все сразу так меняется, как только за тобой закрывается дверь!

Понятно, что в эту дверь входят новые заботы, новые обстоятельства, новые мужчины. Но это ладно. С мужчинами все понятно. Это как-то закономерно. Я не собираюсь подсматривать в замочную скважину, чтобы выяснять, чем они там занимались за этой дверью. Но, кроме всего прочего, они, оказывается, еще и вставали при звуках гимна. Это самое обидное. Я не могу найти этому логического объяснения.

Я отвечаю: что лично я – не встаю.

Она не успокаивается:

– Почему?

– Наверное, я недостаточно патриотичен.

Действительно, когда в последний раз я испытывал подобное чувство? Даже не припомню.

Может быть, когда Абрамович купил «Челси»?

Мы с сыном улетели из зимы в лето. В Египет. К Красному морю.

Он брал на пляж прихваченную с завтрака булочку и заходил по пояс в море. Булочка размокала в воде. Ее мякиш просачивался сквозь пальцы, расплывался тонкими лоскутками. Косяки пестрых карнавальных рыб кружились вокруг мальчика, подбирая угощенье. Я вспомнил, как кормил голубей на Сан-Марко. Самые смелые выхватывали прямо из рук. Прозрачная вода преломляла рыбью флуоресцентную раскраску и солнечные лучи.

Вечером мы сидели в плетеных ротанговых креслах у нашего номера. Солнце тонуло в пальмах. С моря приятно поддувало.

– Ветер, – сказал сын.

– Зима, – протянул я, протягивая солнцу голые ноги.

Мы наблюдали за девушкой, которая ходила мимо нас в разных направлениях, перемещаясь с одной аллеи на другую, как слепая молекула под микроскопом.

– Может, она потерялась? – спросил сын.

– Только приехала и не может найти свой номер.

– А у нее там все вещи, – предположил ребенок. – Ну, документы, купальник и все такое…

– Да. Приехала отдыхать и на тебе – заблудилась. Вот оно, море. Вот ресторан, а где номер – не найдет. А без крыши над головой что за отдых? Так долго не протянешь…

– А может, она ищет море?

– Да. Все нашла: ресторан, номер, а моря нет. Вот расстроилась, наверное: «Чего ж я приехала, если тут моря нет?».

– Она и купальник привезла, и документы… А моря нет.

– Без моря на море долго не протянешь. А может, – предположил я, – она и номер свой нашла, и море, а ресторан найти не может. А без еды человек долго не протянет. Вот она и бегает туда-сюда.

– Ресторан ищет. Точно.

– А может, – сказал я, – она все нашла: и море, и ресторан, и номер… А не может найти только знаешь чего?

– Чего?

– Мужчину. Все есть: и море, и номер, и ресторан, а мужчины нет. А без мужчины на отдыхе женщина, что?

– Долго не протянет?

– Точно, – сказал я.

– Папа, – сказал мне сын, – а может, она тебя ищет?

И тут мы заметили, что девушка куда-то исчезла, выпала из поля нашего зрения. Может, нашла, что искала.

Я вернулся в Москву наземным транспортом. Поезд со звуком сдувшегося воздушного шарика остановился у моего подъезда. Выйдя из тамбура, я открыл дверь в квартиру, на этот раз не испытывая никаких эмоций. Я где-то утерял чувство, с которым нормальные люди возвращаются домой. Я утерял очень многие чувства.

Спросите: чего мне не хватает в жизни? И я вам отвечу: мне не хватает в жизни вкуса.

Жизнь моя скучна и однообразна, как диета язвенника в период обострения болезни. Дни мои протекают в полном соответствии с календарными сроками. Время, которое я проживаю, отмеряется в точном соответствии с положением стрелок на Спасской башне Кремля, включая переходы на зимнее и летнее время.

Есть люди, умеющие жить по-другому, в своем ритме, в своем времени, со вкусом и очень заразительно для окружающих. Это редкий дар.

Вадик Соломонов всегда был кофеманом. Когда кофе было не достать, он находил где-то зеленые, не обжаренные кофейные зерна. Сам подвергал их тепловой обработке, доводя до идеальной кондиции. Его отец работал на секретном заводе, «почтовом ящике». Этот завод производил нечто, имеющее отношение к обороноспособности социалистической Родины. Тамошние умельцы соорудили для Вадика кофемолку.

Внешне она совершенно естественно напоминала боевую часть реактивного снаряда. Весила килограммов десять, не меньше. А звук работающего двигателя заглушал все мирные инициативы СССР на международной арене и не оставлял надежд на бескровное разрешение любого конфликта, в какой бы горячей точке планеты он ни возникал.

Вадик варил кофе по какой-то известной ему одному рецептуре, обставляя этот обыденный процесс волшебными мистификациями, шаманскими ритуалами и светскими церемониями одновременно.

Это был самый вкусный кофе, который я когда-либо пил.

Однажды я застал Вадика за мытьем холодильника. Он занимался этим с упоением, скрупулезно добиваясь хирургической чистоты.

Помню, мне захотелось немедленно отправиться домой и хорошенько отдраить свой.

Я не видел, как Вадик промывает себе кишечник, но когда он выходил из ванной с опорожненной трехлитровой клизмой в руках и с необычайно одухотворенным, светящимся выражением лица, мне хотелось немедленно поставить себе клистир.

В детстве я казался себе взрослым. Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую себя ребенком.

Мне кажется, все вокруг намного старше меня.

Все вокруг знают, как надо жить.

Похоже, я один ничего в этом не смыслю. Любой может подсказать, как нужно проживать годы, как правильно относиться к тому, что происходит в твоей судьбе, дать полезный совет.

Как будто все получают по факсу какие-то божественные релизы. А в моем – закончилась бумага. И вот теперь все в курсе, а я нет.

Но меня не оставляет смутная надежда. Надежда, что рано или поздно все как-то образуется. Мне очень хочется, чтобы пришел какой-нибудь человек и сказал, что теперь все у меня будет хорошо. Причем он должен это сказать не из желания утешить, как-то успокоить меня.

А абсолютно беспристрастно, с чувством исполненного долга, утирая пот со лба. Что-то он должен сделать, где-то там изрядно потрудиться над решением моих проблем, прийти и отчитаться. Такой должен быть человек. Не то чтобы Бог. И даже не женщина. Скорее, он представляется мне в образе доброго сантехника, устранившего некий затор в трубе или течь в унитазном бочке. И теперь уставший, почти обессилевший он говорит, что все проблемы позади и меня ждет новая, сияющая жизнь. Он даже готов выписать гарантийный талон на несколько счастливых лет.

А бывает, пройдет целый день, и во всех его двадцати четырех часах не найдется ни одной счастливой минуты! Очень много в моей жизни таких дней. И сегодня, мне показалось, был такой же. Но…

Почти сутки я не смотрел на себя в зеркало, а к концу дня взглянул на отражение и понял, что соскучился.

Лето вплотную приблизилось к осени, обнажая отдельные ветки на еще зеленеющих деревьях и «плечики» в ряду теплых вещей в моем гардеробе. А роман так и не сдвинулся с мертвой точки.

В нынешнем бабьем лете мне не хватает ни баб, ни лета.

Странное дело: вот уже несколько недель, как я не слышал густого баса в своей телефонной трубке. Куда он подевался? Я так к нему привык, что начал беспокоиться.

Вадик Соломонов рассказывал мне об определенном типе язвенников, которые, излечившись от мучавшей их долгие годы болезни, испытывают даже некоторое сожаление по этому поводу. Они так свыклись со своей вечной спутницей! Они подстраивались под ее настроение, прислушивались к ней, как к живому существу. И вдруг язвы не стало.

Вот не звонит густой бас, и выходит так, что даже послать меня некому.

А когда ты один и вдруг заболит сердце, а металлическая дверь накрепко заперта изнутри, вот и приходят такие мысли, что найдут тебя только по запаху. Как говорят патологоанатомы, «с далеко зашедшими гнилостными изменениями».

Один пенсионер забивал «козла» во дворе своего дома с соседями. Стукнул костяшкой по столу с возгласом «Рыба!» – и «склеил ласты». Что-то с сердцем.

Хорошо умереть так, на свежем воздухе, ранней весной, скоропостижно. «Рыба!» – и баста. Что за рыба? Последнее, что слетело с его губ, – не проклятье, не благословение, не тайна зарытых где-то сокровищ, не клич, не покаяние – «рыба». Хорошо. Хочется, чтобы меня отвезли на кладбище еще относительно свеженьким. И вот заболело сердце и такое, знаете, полуобморочное состояние накатывает время от времени. Обратился к врачу. Назначили холтеровское мониторирование: на пояс прицепили металлическую коробочку, вроде плеера, от которой тянутся к сердцу проводки с датчиками. Сутки не снимать и вести дневник! Ходил по городу с этими проводками и чувствовал себя вывернутым наизнанку. Аритмия моего сердца сливалась с тахикардией города, с его тяжелой транспортной одышкой, тромбозом автомагистралей… Я шел по улице домой и думал о том, что человеческий организм достаточно надежно устроен. И сердце в частности. Взять, к примеру, холодильник или кофеварку, – разве они прослужат семьдесят лет? Телевизор, компьютер, автомобиль, самолет… Никакие высокие технологии не позволяют добиться такой высокой износостойкости, такой долговечности в течение всего жизненного цикла, на какую способен только живой организм безо всяких там расходных материалов, капитального ремонта… И это при том, что электрический чайник, например, устроен совсем примитивно, но и он ни за что не прослужит столько, сколько может прослужить селезенка или гипоталамус. Хотя сделаны они из менее прочных материалов. Просто в голове не укладывается, как это все работает.

Так можно и в Бога поверить!

Но, несмотря на это, надо бросать курить. Хотя легкие, конечно, тоже хорошо устроены. Но лучше не испытывать судьбу. А что значит бросить курить? Изменить привычки, образ жизни… Тогда это буду уже не совсем я. Мне не нравятся некурящие мужчины. Они как-то неприятно пахнут и вообще… Мне больше симпатичны заядлые такие курильщики с желтыми от никотина зубами и пальцами, с застарелым простатитом и хронической язвой луковицы двенадцатиперстной кишки. Мне нравится курить. А в жизни так мало удовольствий.

Вадик Соломонов порывался отвести меня в палату интенсивной терапии, чтобы я посмотрел на то, что меня ждет, если не брошу курить. Но я наотрез отказался от того и от другого (в смысле от того, чтобы бросить курить и идти в палату интенсивной терапии).

Я надеюсь, что скоро ученые сделают какое-нибудь открытие о пользе курения. Или кто-нибудь изобретет совершенно невредные сигареты. Может, даже очень полезные.

Придя домой, я открыл дневник, который мне велел заполнять доктор, и написал:

Это хорошая идея – вести дневник. Вдруг это поможет написать роман? С другой стороны, странное начало для романа:

Тут позвонил Игорь Крылов. Сказал, что нам надо встретиться, что у него есть ко мне важное дело.

Я очень обрадовался. Не так часто мне звонят вообще и VIP-персоны в частности.

Он сказал:

– Приходи через час в синагогу.

Я спросил:

– Игорь, а там есть металлоискатель?

– Где? – удивился он.

– В синагоге.

– А что?

– Будет скандал. У меня пояс шахида, – сказал я, – я весь в проводах. Меня туда не пустят. Вызовут милицию. Будет скандал.

– Какой пояс? Что ты несешь?

Я объяснил про холтеровское мониторирование.

Он сказал:

– Ладно, хорошо. Я через пару часов буду на «Мосфильме». Приезжай туда.

– Идет.

– Нет, – спохватился Игорь. – Там тоже металлоискатель. Ладно, хорошо. Наберу тебя позже. Не болей, – и повесил трубку.

Через час мне позвонила ростовская знакомая Маша.

Она сказала:

– Привет, я в Москве. Проездом. Завтра улетаю. Давай встретимся.

Я замялся, сказал, что сегодня у меня важная деловая встреча.

– Приходи после встречи, – сказала Маша. – Я сняла номер в гостинице. Здесь огромная кровать. Не пропадать же добру!

Этого я больше всего и боялся. «Сутки не снимать», – сказал мне доктор. А как же не снимать, если пропадает добро?

– Очень жаль, – вздохнул я, – но вряд ли у меня получится.

– Вряд ли получится что?

– Прийти, а не то, что ты подумала, – сказал я.

Что за волшебное устройство, притягивающее ко мне людей, я ношу на поясе!

К вечеру в моем дневнике появились следующие записи:

Господи, как же бездарно я живу! Для того чтобы осознать это в полной мере, просто необходимо вести дневник.

Маша долго смеялась, когда я разделся.

Она сказала: «Ты такой сексуальный в этих проводах». И потом в постели прошептала: «Мне кажется, я принимаю участие в каком-то научном эксперименте».

А я лежал, курил и думал: что мне написать в дневнике?

Потом на гостиничном столике нашел ручку:

К утру в моем дневнике появилась еще одна запись:

С утра я задумался над смыслом жизни. Не самое лучшее, конечно, начало дня. Но мне показалось, что пора подвести некоторые итоги.

Я думал на эту тему минут десять, пока шел по улице. Смысла, по крайней мере, в своей жизни я не нашел. То есть я нашел в ней множество самых разных смыслов, но одного большого, самого главного смысла – не нашел.

Вот какие отдельные смыслы я обнаружил:

– написать гениальный роман;

– уделять время сыну и родителям;

– заняться простатитом, язвой и английским;

– влюбиться;

– при жизни дождаться признания и славы;

– иметь возможность ездить в отпуск за границу пару раз в году;

– чтобы все меня любили.

Однако, даже складывая отдельные смыслы, нельзя получить один общий смысл.

Странная какая-то бухгалтерия, вам не кажется?

Мне навстречу шли люди. Они шли на работу. Их лица и даже затылки были исполнены смысла. Смысла прийти на работу. Но мне почему-то кажется, что если бы каждый из них сейчас задумался над тем: «Есть ли смысл в этом смысле?», то не все бы дошли до своих рабочих мест.

Я, например, не очень понимаю, как можно быть агентом по недвижимости. Какой в этом смысл? Как можно любить такую работу? За что? Одной зарплаты явно недостаточно. В какую сумму можно оценить восемь часов отпущенного тебе Богом дня?

А вдруг это последний день в твоей жизни, а ты потратил его на недвижимость…

С другой стороны, часто приходится слышать: «Каждый день надо проживать так, как будто это последний твой день». Но тогда на работу вообще никто ходить не станет. Кому охота так скучно провести свой последний день?

Я не знаю, кто решил, что во всем надо искать какой-то смыл.

В детстве мы все время спрашиваем: «Почему?» А к старости нас уже больше занимает вопрос: «Зачем?» Вот и вся эволюция.

Мне кажется, что нет никакого особого смысла в жизни. И в смерти нет никакого особого смысла. И нет никакого смысла в поисках смысла.

По-моему, мы сами себе морочим этим голову, чтобы не так обидно было жить и умирать.

В Дортмунде я как-то встретил знакомую моих родителей. Она шла с чьих-то похорон очень вдохновленная. Я бы даже сказал счастливая.

Она буквально накинулась на меня, захлестнув переполнявшим ее восторгом:

– Миша, если бы ты видел, как здесь хоронят! Как хоронят!

Как бы замечательно нас ни хоронили, а умирать все равно не хочется. Даже агентам по недвижимости.

Недавно мой день начался с похорон. Я случайно выглянул в окно и увидел, как из соседнего подъезда вынесли гроб с трупом и установили на постамент из двух кухонных табуреток. Его тут же обступили старушки в платках. Те, что помоложе, держались в стороне. Я подумал, что похороны, в отличие, например, от дней рождений, мероприятие более демократичное и политкорректное. На похороны могут прийти все желающие: близкие и бесконечно далекие родственники, бывшие жены, соседи, сослуживцы и еще бог знает кто. Покойника трудно смутить, заставить суетиться. Он лежит себе с подвязанным бинтиком подбородком и ничего не делает, как будто это его не касается. Заслужил человек такой отрешенной позы всеми своими прожитыми годами суеты и пустых хлопот.

Из моего окна, прежде всего, вычленялась резкая горизонтальность покойника, его категорическая перпендикулярность всему живому во дворе. И в этот момент в небе послышался гул моторов, и авиалайнер ТУ-154, тяжело набирая высоту, вынырнул из-за крыши и скользнул тенью: от гроба и дальше – вдоль двора. И могло показаться на секунду так, будто это душа умершего соседа отлетела на могучих крыльях Аэрофлота куда-то в лучшие миры. Куда для каждого из нас билеты забронированы на разные даты и всегда только в один конец. И рейс не отменят из-за плохой погоды или из-за забастовки диспетчеров, или из-за отсутствия керосина, или по каким-нибудь иным техническим причинам. А вместо взлетной полосы с веселыми огоньками – две старые, потрескавшиеся табуретки.

В детстве я часто с интересом наблюдал подобные картины.

Случалось, что какой-нибудь старик или старуха из нашего двора умирали. И тогда гроб с телом выносили вот так же из подъезда и выставляли на всеобщее обозрение. Играл духовой оркестр. Мама всегда говорила: «Закройте окно. Не могу слушать эти звуки!»

А мне особенно нравилось, как толстый дядька с огромным барабаном на животе бил по натянутой коже здоровенной колотушкой. Покойник утопал в цветах, из которых, как правило, торчал какой-нибудь желтый крючковатый нос. И я пытался опознать по этому носу соседа или соседку. Мне представлялось непростым делом обнаружить в трупе сходство с некогда живым человеком. Потом приезжал катафалк и увозил гроб с мертвецом на кладбище. Музыканты чехлили инструменты и уходили. Соседи разбредались по квартирам. И только цветы, разбросанные у подъезда, еще какое-то время напоминали о чьей-то смерти.

По жизнеутверждающей мысли моего сына, «похороны – это когда людей сажают в землю, и они там выздоравливают».

Вечером я пошел в ресторан на свадьбу к мало знакомым мне молодоженам. И меня заставили сказать тост.

Я сообщил, что был сегодня уже на похоронах и вот теперь на свадьбе. Такой насыщенный выдался день. И что второе событие мне нравится больше. Я пожелал им, чтобы дорога, по которой они с сегодняшнего дня пойдут, рука об руку, была им пухом.

И еще, чтобы они были трижды счастливы.

Все запрокинули головы и влили в себя граммов по тридцать водки, не чокаясь.

Невеста была, как смерть – вся в белом.

Громко звучала плохая музыка.

Рядом со мной за свадебным столом сидела женщина лет тридцати пяти.

– Почему вы все время молчите? – обратилась она ко мне. – Совсем меня не развлекаете!

– Я вообще мурло, – ответил я.

– Кто? – не расслышала она.

– Мурло! Нудло! – прокричал я ей в барабанную перепонку.

– Мудло?

– Не мудло, а нудло!

– А-а… Нудло лучше.

Когда я предложил положить ей черной икры, она вдруг оживилась и сказала, указывая вилкой в свою тарелку:

– Какая мрачная ирония – черная икра и осетрина воссоединились…

– Как вас зовут? – тут же поинтересовался я.

– Маша.

– Маша, давайте оставим молодоженов?

Она сказала, что хочет дождаться демонстрации окровавленных простыней.

– Невеста уже третий раз выходит замуж, – напомнил я.

– Судя по всему, вы со стороны жениха?

– Я независимый эксперт.

– Это правильно. Независимость – это хорошо. Выпьем за это!

И мы выпили за независимость. Потом за толерантность. Потом за взаимопонимание. Потом за любовь. Потом мы ушли ко мне.

Я слышал, как дворники скребли лопатами за окном – выпал первый снег. Пришла сороковая зима моей жизни. По телевизору сообщили, что лет через шесть солнце может взорваться, нагревшись до критической температуры. Неужели я стану свидетелем конца света? Неужели солнце действительно лопнет, как электрическая лампочка, и мир погрузится в вечную тьму и бесконечную зиму?

Я засыпал, съежившись под тонким покрывалом. И вдруг почувствовал, как кто-то укрыл меня пледом. Еле заметно, беззвучно. Мне сразу стало тепло и уютно.

Многие годы никто не укрывал меня.

Пройдя сквозь одиночество, обиды и разочарования, я привык во всем полагаться только на себя. Я уже давно не жду какого-то особого внимания к собственной персоне, не говоря уже о заботе. Возможно, я лишь чуть-чуть надеюсь на то и другое.

Когда я жил с родителями, мама укрывала меня пледом. Не помню, укрывала ли меня жена. Мне кажется, многие даже не задумываются над тем, как это важно, – знать, что если ты вдруг замерзнешь в неудобной какой-нибудь позе, заснув перед телевизором, то тебя не оставят околевать, как бродячего пса на едва теплой крышке канализационного люка. Что чьи-то заботливые руки накроют пледом эти скованные сном сто семьдесят беззащитных сантиметров, эти шестьдесят пять килограммов пока еще живого веса.

Мне сорок лет. С точки зрения калькулятора это 14 400 дней.

А часов? А минут? Так жизнь превращается в пыль.

Я всегда не любил математику и калькуляторы.

За все это время мне так и не удалось отрастить нормальную бороду, найти нормальную работу, создать нормальную семью, завести нормальную женщину. У меня нет ничего. Даже положения в обществе. Даже делового костюма. Даже распорядка дня. Я живу, как попало.

Как люди находят себе женщин, которые хотя бы не выводят их из себя? Я искал в разных городах и странах. С одинаковым результатом. Всегда меня что-нибудь раздражало.

Меня раздражали:

манеры есть и одеваться

прически

интонации

мимика и жесты

фрагменты тел

вкусы

запахи

музыка, которую они предпочитали слушать

характеры

рост

взгляды на жизнь

сухость влагалища

влажность влагалища…

Однажды мы гуляли с Вадиком Соломоновым по ночному Ратингену. Только что прошел дождь. И все было, как в сказке. Брусчатка блестела под ногами. Листья сверкали над нашими головами. Тусклые фонари освещали какой-то древний замок. Круглая луна болталась в пруду. Крякали лягушки, зеленые даже в темноте. Какие-то неизвестные мне птицы что-то чирикали по-немецки.

Я рассказывал Вадику об одной девушке, с которой познакомился.

И всем была девушка хороша, только вот задница у нее очень полная. Сама девушка определила свою фигуру, как гитарообразную. Мне же представлялось, что сходства больше все же с каким-нибудь контрабасом или виолончелью.

На что Вадик ответил:

– Брось, ты уже через месяц перестал бы обращать внимание на ее задницу.

– Нет, – сказал я, – я себя знаю. Через месяц я уже ничего не смогу замечать, кроме этой задницы. На ней свет сойдется клином. Она затмит собой солнце, которое и без того вот-вот взорвется.

А ведь если посмотреть на отражение в зеркале, что я там увижу? Аполлона Бельведерского? Так нет же.

Такая выходит неадекватность. А что с ней делать? Может, обратиться к психотерапевту?

Помню, как-то одна Маша шептала, лежа на моем плече:

– У тебя лицо такое… Все в нем правильно. Ничего не раздражает. На другие лица смотришь – что-то в них не устраивает. Хочется переделать нос или уши.

Я смотрел в потолок и следил за тем, как вздымалась паутинка на люстре.

– Я все время думаю о тебе, – шептала она. – Волнуюсь. Как ты там? Что ты ел? Может быть, ты жарил чебуреки. А что, если они подгорели, а у тебя язва? Или, думаю, не обидел ли тебя кто-нибудь? Ты же такой беззащитный. Ты мне веришь? – на всякий случай спросила она.

– Нет, – на всякий случай ответил я.

Когда на улице поздняя осень или ранняя зима. Когда еще не начался отопительный сезон. Когда голые деревья стоят, словно перевернутые вверх корнями. Когда за окном холодная бесцветная зыбь и небо в окне висит мокрой простынёй. Я люблю зарыться в теплое одеяло, обложиться каким-нибудь печеньем – сухарями – шоколадом, большой чашкой чая, сигаретами, включить телевизор и не идти на работу, и так сидеть целый день. И время незаметно проползает по-пластунски, на брюхе где-то под диваном. И уже стемнело, и люди возвращаются с работы. Спешат в метро, на автобусы, чтобы быстрее проскочить сквозь новые холода, сквозь зябкий ветер. Вжимают головы в плечи, стараясь укрыться от первого снега или последнего дождя. А я в тепле, зарывшись в одеяло, смотрю телевизор или читаю книжку.

И в этой берлоге, в этом логове больше ни для кого нет места. Вне зависимости от количества квадратных метров полезной жилплощади.

И тогда мне хорошо, что я живу один.

– Тебе со мной хорошо? – как-то спросила меня та Маша.

И я не стал врать:

– Мне с тобой хорошо, – сказал я честно, – и без тебя хорошо.

И больше мы не встречались.

Мой лучший друг, которого я знаю уже лет сто, считает, что все равно, с какой женщиной жить. Что нет никакой разницы. А вот я бы не смог жить, например, с его женой. А он женат столько, сколько я его помню. Даже больше. И ничего. И у него все хорошо, а у меня все плохо. Хотя я сомневаюсь, что он смог бы жить с моей бывшей женой. Я вообще не представляю себе такого человека.

Перефразируя известный афоризм, можно сказать, что каждый получает ту жену, которой достоин. Я просто еще не нашел достойной меня женщины.

Может, моя беда в том, что я не способен на компромисс?

А неспособность к компромиссу – прямой путь в палату интенсивной терапии, куда некому будет принести мне куриный бульон, кефир, апельсины и все такое.

Когда я работал в областной молодежной газете, у меня было общественное поручение. Я должен был навещать больных, олицетворяя собой заботу всего трудового коллектива: кефир, апельсины, все такое… Но я, как правило, пропускал эту фазу и приходил сразу на похороны.

Как-то я позвонил другу. Трубку сняла жена. Я спросил:

– Как дела?

Она сказала:

– Миша, он в отчаянии.

– Что делает?

– Лежит на диване.

Я тоже целыми днями лежу на диване в отчаянии.

Я не могу написать роман. Ни строчки.

Роман такой большой, а я такой маленький.

Я не знаю, как распорядиться своей жизнью, не говоря уже о судьбах персонажей моего ненаписанного романа.

Наверное, я могу написать маленький роман о себе, но вряд ли это будет кому-нибудь интересно, кроме моей мамы. А жизнь других людей, даже самых замечательных, не интересна мне.

Мне вообще мало что интересно в жизни.

Любой, самый экзотичный ландшафт я бы, не задумываясь, променял на удобный диван и включенный телевизор.

Забавно было бы написать роман, в котором все действие происходит в постели. Ибо нет более подходящего места для душевных разговоров, для любви и мучительных откровений перед самим собой и перед вечностью.

Вообще горизонтальное положение – самое демократичное из всех, которые только может принять человек.

Лежа, мы начинаем познавать этот мир, лежа, прощаемся с ним навсегда.

Лежа, человек не конфликтует с окружающей действительностью, а живет с ней в гармонии.

Лежа, трудно занять активную жизненную позицию, за которую впоследствии обычно бывает мучительно больно и стыдно.

Горизонтальное положение дает больше шансов быть замеченным Богом. Если, конечно, это входит в ваши планы.

Я шел по вечерней Москве. Казалось, ветер разбросал собранную из многочисленных пазлов картинку города.

Обрывки бумаг неслись вдоль тротуаров.

Обрывки фраз слетали с чужих губ.

Обрывки песен выдувались из окон проезжавших автомобилей.

Обрывки облаков неслись по небу.

Обрывки желтой листвы кувыркались по дорогам.

Фрагменты улиц выхватывал слезящийся от ветра глаз прохожего.

Все ускользало. Пронзительно и стремительно неслось к неразличимой последней черте.

Неужели умру и я?

Попрощайтесь со мной, люди, идущие мне навстречу!

Я не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами. Смотрел в темноту. Что толку закрывать веки, не надеясь на сон. Веки – это такие жалюзи для глаз.

Часы на стене шли с одышкой.

Когда мне было лет десять, однажды перед сном я понял, что умру. Когда-нибудь обязательно умру. Меня впервые посетила такая мысль.

Я лежал в постели, как сейчас, и мне было страшно. Я задыхался от ужаса.

Дом, где я жил с родителями, располагался по соседству с мединститутом и городским моргом. На здании дореволюционной постройки зловеще проступала выложенная кирпичом надпись: «Здесь мертвые учат живых».

Я с ребятами из нашего двора часто заглядывал в окна цокольного этажа этого заведения.

Оттуда несло формалином и дохлятиной. Сквозь вековую грязь на стеклах тускло проступал желтый электрический свет, эмалированные ванны с раствором формалина, в которых плавали трупы. Иногда они лежали и на металлических столах – голые мужчины и женщины. Тогда мы еще не знали или не задумывались над тем, что это общий финал. Поэтому было не очень страшно. Это вот если бы на наших глазах мертвец зашевелился или встал, тогда конечно. Тогда было бы жуть как страшно. А так нет. Даже интересно.

И вот однажды перед сном я понял, что тоже умру. И тоже буду лежать в морге на холодном металлическом столе. Я чувствовал этот холод. Меня трусило от страха. Потом я представлял себя лежащим в гробу с открытой крышкой. Я слышал, как люди говорили: «Миша умер». Некоторые плакали…

Мне казалось невероятным, что после моей смерти жизнь будет продолжаться для всех, кроме меня. Даже для собак и кошек в нашем дворе! Даже для голубей и воробьев! Муравьи и комары будут жить после меня!

И тогда мне подумалось, будто самая большая несправедливость, какая только возможна в жизни – это моя смерть.

И сейчас, спустя все эти годы, лежа в другой постели, выросший, постаревший, несколько обрюзгший, я по-прежнему страшусь смерти.

Недавно я видел, как один мужчина умер в очереди за овощами.

В считанные минуты он посинел и превратился в труп с остекленевшим взглядом. Только что его интересовало «кто здесь крайний?». Вероятно, он присматривался к помидорам или к огурцам, предполагал, вернувшись домой, сделать салат или сварить борщ. И вот ему уже ничего не надо покупать, ничего не надо готовить…

У меня тоже были кое-какие планы. Я хотел успеть как-то оправдать свою бестолковую жизнь. Как-то наверстать упущенное…

Сердце то заикалось, то захлебывалось в скороговорке, жар наполнял желудок, карабкался по позвоночнику.

Муха парила надо мной, как стервятник.

Я набрал «03». Они приехали быстро, минут через пятнадцать. Молодые и красивые ангелы смерти в синей униформе. Одна из них, доктор по имени Мария, щупала мне живот нежными холодными пальцами. Может быть, это последние женские прикосновения. Отогреет ли еще кто-нибудь свои холодные тонкие пальцы на моем животе?

По дороге в «Склиф», сидя в машине «скорой помощи», я вдруг вспомнил старый черно-белый фильм моего детства «Сердце Бонивура» с молодым Львом Прыгуновым. Враги вырезали пятиконечную звезду на его груди. А он так и не выдал партизан. Тогда я смотрел эту картину со слезами на глазах. Не только из сострадания к мукам красноармейца, но и от стыда за то, что я никогда бы не выдержал подобных пыток и наверняка раскололся, назвал бы всех поименно, обозначил на карте места дислокации. А Бонивур только тихо постанывал и никого не сдал. И вот, когда меня везли в хирургическое отделение «Склифа» с подозрением на внутреннее кровотечение, я трепетал от страха.

И если бы только у меня была альтернатива лечь под нож хирурга или сдать отряд другой партизан, я бы нисколько не сомневался в своем выборе. Я представлял себе этих партизан, у которых, скорее всего, ничего не болит, они беспечно греются у костра и тихо матерятся, попивая чаек.

Все эти долгие годы не прибавили мне героизма. С тихим ужасом я вышел из машины. Больничное помещение было мрачным, зловеще напоминало морг неподалеку от моего дома в Ростове-на-Дону. С той лишь разницей, что это был не маленький провинциальный морг, а большой, столичный.

Жизнь прошла. Окончилась. Не стоит подводить печальные итоги.

Я исчезаю с поверхности земли, ухожу в ее недра.

Мои страхи бесконечны, как Вселенная. Бесконечны сигареты, которые я курю одну за другой, прожигая озоновый слой и верхние дыхательные пути. Бесконечно количество девушек, с которыми я мог бы познакомиться и расстаться. Бесконечны удовольствия и страдания, которые я мог бы испытать. Все это изобилие ограничено только годами моей жизни, количеством сокращений сердечной мышцы. А раз так, то ничто не помешает мне предположить, что и моя жизнь бесконечна, как Вселенная, как сигареты, как девушки, как удовольствия и страдания. Что сущность моя воспарит к небесам. И там, где-нибудь в ноосфере, встретит родственную душу молодой и красивой девушки, безвременно погибшей в какой-нибудь авиакатастрофе. И мы с ней, едва соприкасаясь золотистыми лептонными телами, заскользим над деревьями и лугами, над морями и пляжами, над всеми вами, ныне живущими к новой светлой загробной жизни.

Не знаю, чем станет заниматься она. А я буду писать роман, научусь играть на саксофоне, займусь, наконец, спортом и, может быть, выучу английский еще до того, как истлеет в сырой земле рыжий льняной костюмчик, в котором меня похоронили…

Я летел по какой-то трубе, выложенной слайдами моей биографии, скользил вдоль длинной фотогалереи. И каждый слайд оживал, когда я пролетал мимо, анимируя фрагменты моей жизни в хронологическом порядке. Я летел быстро, но успевал заметить самую мелкую деталь, услышать самое незначительное слово, каждое междометье, каждый вздох, каждый звук… Я видел себя новорожденным с синюшным оттенком и клеенчатой биркой на запястье. Я видел молодую маму, кормящую меня грудью… Счастливого отца, с лица которого, кажется, стерли все морщины и подретушировали седину. Он неуверенно и опасливо брал меня на руки… Я делал первые шаги… И вот уже ноги несли меня в детский сад, затем в школу, потом в университет, потом еще невесть куда по разным дорогам до боли знакомыми маршрутами…

Я понимал, что это кино вот-вот закончится. Где-то над головой уже забрезжил свет, как в кинотеатре, когда заканчивается сеанс.

Я ждал, что вот-вот пленка оборвется или мелькнет слово «КОНЕЦ» и пойдут титры… Но тут, чуть-чуть не вылетев в трубу, я застыл на месте. В отверстии прямо напротив моего лица, затмив собой поток яркого солнечного света, появилась хитрая еврейская бородатая физиономия:

– Пошел в жопу! – услышал я знакомый густой бас.

– В каком смысле? – не понял я.

Но тут же передо мной возникло другое лицо, большей частью скрытое за марлевой маской. Я видел, как едва заметно она зашевелилась от движения воздуха и слов:

– Жив, сукин сын?

Я ненадолго задумался и утвердительно моргнул.