Фотография с прицелом

© Пронин В., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Фотография с прицелом

«Ну что, Пафнутьев, затянулась наша передышка. Пора приниматься за дело. Входи в свой кабинет, усаживайся в жестковатое, но привычное кресло, бери телефонную трубку и вперед. Без страха и сомнений».

«Так вроде молчит телефон-то», – ответил Пафнутьев сам себе и недоуменно огляделся по сторонам.

«Не переживай, Паша. Твой номер уже набран».

Так оно и было. Стоило Пафнутьеву протянуть руку к телефону, как раздался резкий звонок. По каким-то совершенно непонятным и необъяснимым признакам он частенько знал, какой именно ему предстоит разговор.

К примеру, деловой, срочный, спешный, когда надо срывать куртку с вешалки, хватать кепку и, не надевая ее, мчаться во двор к машине. А может, Худолей будет опять долго, вязко и многозначительно напоминать о невыполненном обещании. Он, видите ли, все ждет, надеется и верит.

Пафнутьев начнет убеждать его в том, что такая вот вера не безнадежна. Кое-какие мечты в жизни иногда все-таки сбываются. Ожидания Худолея совсем даже не беспочвенны. Заветная поллитровка очень скоро окажется в его тощеватых ладошках.

«Скорей бы!» – Худолей обычно заканчивал такие разговоры тяжким стоном.

Но сейчас Пафнутьев сразу догадался, что звонил не Худолей. Это был Шаланда, начальник полиции.

– Паша, – просипел он, задыхаясь так, как будто взбегал по лестнице. – Я буду у твоих ворот через десять минут! Нет, через пять! Ты меня слышишь?! Я уже рядом!

– Жду с нетерпением, – ответил Пафнутьев и положил трубку, твердо зная, что своим немногословием обидит Шаланду.

Тому явно хотелось, чтобы Павел начал бы выспрашивать, что случилось, где, когда, с кем. Он отвечал бы запутанно и нескладно. Пафнутьев нервничал и переспрашивал бы.

Он надел легкую плащевую куртку, клетчатую кепку, бросил на себя косой взгляд в зеркало у шкафа и вышел из кабинета. У ворот Павел стоял ровно через десять минут.

Шаланда уже ждал его в своем «газике».

– Что-то ты не торопишься, – проворчал он.

– Без нас ничего не случится.

– Уже случилось.

– Неужто смертоубийство? – спросил Пафнутьев без особого интереса.

– Паша… – Шаланда помолчал, ворочая желваками. – Значит, так. Давай договоримся. Шуточки потом, ладно? Обнаружены скелеты.

– Человеческие?

– Кошачьи.

– Вот видишь, Шаланда, и ты на шуточки скатился. Много скелетов?

– Три.

– Давние?

– Нет. – Шаланда все еще хмурился. – Лет десять.

– Значит, придется работать, – пробормотал Пафнутьев. – Далеко?

– Почти приехали.

– Ого! В черте города?

– Да, Паша, именно так. – Шаланда обернулся и в упор посмотрел на Пафнутьева с переднего сиденья. – Мои ребята навскидку прикинули – вроде женские. Если не девичьи.

– Крутовато, – заявил Пафнутьев, выходя из остановившегося «газика».

Шаланда присел рядом с ним на край обрыва и проговорил:

– Там, понимаешь, волосы длинные, бусы, правда, совсем дешевенькие, стекляшки. Ну и все остальное, что бывает в таких случаях.

– А что бывает в таких случаях? – спросил Пафнутьев.

– Сам не знаешь? Одежка, обувка. Босоножки…

– Значит, летом их порешили.

– С чего ты взял? – удивился Шаланда.

– Босоножки, сам же говоришь. Колготки должны сохраниться, трусики.

Пафнутьев и Шаланда сидели на самом краю обрыва. За их спиной шла трасса. Машины неслись по ней сплошным потоком. Крутой обрыв, заросший кустарником, заканчивался метрах в двадцати внизу. Дальше росли деревья покрупнее. Там располагался небольшой парк, а за ним – речка.

Перед парком вразброс стояли два самосвала, ковшовый экскаватор. В тени сидели несколько рабочих.

– Чем они тут занимаются? – спросил Пафнутьев.

– Площадку расчищают. Танцы-шманцы. А может, что-то спортивное соорудят.

– А где скелеты?

– Вон вешка с метелкой на конце. Пойдем, посмотрим?

– Конечно!

Зрелище было печальное. Земля, взрытая экскаватором. Кости, торчащие из глиняных комков.

Пафнутьев видел, что они человеческие. В одном месте он рассмотрел частокол челюсти, подошел, пригляделся. Все зубы были на месте, никаких провалов, эмаль совершенно не стерта, значит, молодые.

Он так и сказал Шаланде:

– А зубы-то прекрасные. Ты прав, Шаланда. Похоже, здесь действительно девочек зарыли.

– Найти бы злодеев, а, Паша?

– Что-то подсказывает мне… – начал было Пафнутьев, но тут же замолчал так резко, словно сам себе рот заткнул.

– Нет, Паша, говори! – Шаланда ухватил Пафнутьева за полу куртки и уставился прямо в его физиономию своими маленькими горящими глазками. – Говори, Паша! Начал, так не молчи! Ну!

– Что-то, Жора, подсказывает мне, что мы их найдем, – медленно произнес Пафнутьев. – Эти шалунишки не могут исчезнуть так, чтобы никаких следов не оставить. Если, Жора, ты этого не знаешь, так я тебе открою истину – они никуда не деваются, не исчезают с глины, песка, из совести и памяти. Даже вода все помнит! – вдруг заорал Пафнутьев.

– Мысль, конечно, свежая, – заявил Шаланда и усмехнулся. – Но где-то я ее уже слышал.

– От меня, конечно, – заявил Пафнутьев. – Поможешь?

– Паша! – Шаланда прижал к груди пухловатые ладони. – Все, что скажешь, о чем только подумаешь и попросишь!.. Я мгновенно! Понял? Сей же секунд!

– Тогда слушай меня внимательно и не говори потом, что не слышал. Ты по званию кто?

– Сам не знаешь? – обиженно спросил Шаланда.

– Если бы не знал, не спрашивал бы. Ты же ведь настоящий полковник?

– Я слушаю тебя, Паша.

– Пока здесь не собрались толпы окрестных жителей, вызывай трех-четырех своих ребят. С черными пластмассовыми мешками. И с лопатами.

– Господи, Паша! А мешки-то зачем?

– Для скелетов.

– Ах да. Мне как-то и в голову не пришло.

– Пусть постараются положить каждый скелет в отдельный мешок.

– На всякий случай?

– Шаланда, на случай опознания! У кого-то в детстве нога была сломана, у кого-то шрам на голове остался, мало ли. У всех этих скелетов имена, фамилии, биографии, родственники. У всех у них есть еще и убийцы!

– Паша… – Шаланда помолчал. – Какой ты все-таки умный!

– Да, этого у меня не отнять, – согласился Пафнутьев.

– Знаешь, такое ощущение, будто мы их всех уже задержали.

– Хорошее ощущение. Но я еще не все сказал. Видишь рабочих? Вон они в тенечке покуривают. Ты сейчас подходишь к ним и зычным, хорошо поставленным полковничьим голосом отдаешь приказ. Пусть экскаватор с верхом загрузит вон те два самосвала, валит в них землю, глину, песок, мусор, в которых были обнаружены скелеты этих юных красавиц.

– А почему ты решил, что это были юные красавицы? – почему-то стесняясь, спросил Шаланда.

– А вон череп видишь? Зубки один в один! Так бывает только в двадцать лет. Хотя нет, это уже поздно. Скорее в семнадцать.

– Уж больно ты придирчив, – проворчал Шаланда. – Ну, хорошо, и что мне делать с этими двумя машинами глины?

– У тебя есть площадка, на которой тренируются юные автомобилисты?

– Ну есть, и что?

– Пусть эти два восьмикубовых самосвала ссыплют землю с прахом на твою площадку. А утром придут мои ребята с мелким ситом и делом займутся. Вон американцы не поленились, два небоскреба просеяли, и не зря. Многое им открылось, о чем и не догадывались.

– Так, понял. – Шаланда уставился себе под ноги. – Мои ребята из грузовиков землю ссыплют, а твои просеют, да? Мои, выходит, для этой тонкой работы не годятся, да? Умом не вышли?

– Жора, не гони волну! – с усмешкой проговорил Пафнутьев. – Согласен, пусть просевают твои. Но чтоб ни одна пуговичка, заколочка, набоечка от каблука, фантик от конфеты, съеденной десять лет назад, не пропали. Договорились?

Шаланда, не отвечая, молча направился к рабочим, ошивавшимся возле самосвалов. Он долго им что-то объяснял, показывая на землю, развороченную экскаватором, потом, видимо, договорился, каждому пожал руку, потряс массивным кулаком в воздухе и вернулся к Пафнутьеву, поджидавшему его.

– С тебя причитается, – сказал Шаланда, присаживаясь.

– Знакомые слова, – ответил Пафнутьев.

– И где же ты их слышал?

– Каждый день я их слышу не менее десяти раз. От Худолея.

Шаланда долго молчал, сопел, пытался кому-то звонить по мобильнику.

Наконец-то он не выдержал и пробубнил:

– Это что же, ты хочешь сказать, что Худолей и я?..

– Одного поля ягоды! – рассмеялся Пафнутьев. – Ладно, Жора, не кати на меня бочку. Сам же виноват. Слова подвернулись. Бывает такое. Что там у тебя?

– Грунт завтра утром будет на моей площадке. – Шаланда помолчал, потом добавил: – Просеянный.

– Жора! – радостно вскричал Пафнутьев. – Да тебе же цены нет!

– Я знаю, – печально проговорил Шаланда. – Только вот не все это понимают. Не сразу до людей доходит, не всегда, не до всех.

– Ну, виноват! Прости великодушно! Сказал же, с меня причитается!

Лучше бы он не говорил последнего слова. Шаланда опять насупился, отвернулся и замолчал, похоже, надолго. Пафнутьеву ничего не оставалось, как примирительно похлопать ладонью по массивной коленке полковника.

– Ладно, Жора, проехали. Я вот сидел здесь, бездельничал, пока ты ребят озадачивал, – мимоходом похвалил он Шаланду. – И вот что подумал. Скелеты не в одной кучке лежат. Они разбросаны. Метрах в пяти друг от друга.

– Что же из этого следует? – проворчал Шаланда все еще недовольно.

– Из этого следует, что надо бы экскаваторщику сказать, чтобы грунт с каждым скелетом грузил отдельно. Да и ссыпать его надо на твоей площадке тоже разными кучками. Ребята твои, которые глину просеивать будут, тоже чтобы добычу свою отдельно складывали.

– Так, – буркнул Шаланда. – Дальше что? Какие еще будут указания?

– А еще такие будут указания. – Пафнутьев тоже, кажется, начал заводиться. – Все, прошу прощения, скелеты лучше тоже сложить в отдельные мешки, чтобы косточки не перепутались. Мало ли чего потом может случиться.

– Так, – повторил Шаланда. – Это как же надо понимать? Мы все тут дураки, и вдруг среди нас один умный затесался, да?

– Все, Жора, так и есть. Вот ты смотришь по сторонам и, кроме следов давнего преступления, ничего не видишь!

– Что же такое забавное увидел ты, Паша? Поделись!

– Делюсь. На той стороне улицы, Жора, стоит пивной павильончик.

– Что же из этого следует?

– Надо бы туда заглянуть.

– Зачем? – Надо признать, что Шаланда не мог быстро переключаться с одной темы на другую.

– Как зачем? – удивился Пафнутьев. – Проверить работу этого заведения. Достаточно ли охлаждено пиво, не разбавлено ли, прожарены ли орешки?

– Ну и послал бы своего Худолея! Пусть он проверил бы.

– Худолей уже там, – невозмутимо проговорил Пафнутьев. – Пиво на столе. Орешки тоже. Милая девушка в белом переднике приветливо машет тебе рукой.

– Почему мне? – подозрительно спросил Шаланда.

– Худолей сказал ей, что из нас ты – самый главный.

– Боже! – кажется, всерьез простонал Шаланда. – С кем я связался! Постой, это что же получается? – вдруг остановился он. – Значит, и платить мне придется?! Как самому главному?

– Как скажет Худолей, – с усмешкой проговорил Пафнутьев.

Где-то внизу, за срезом дороги гудели самосвалы, рокотал ковшовый экскаватор, черпая скорбный груз и ссыпая его в железные кузова. Пафнутьев, Шаланда и Худолей, пристроившийся сбоку, не торопясь потягивали пивко, обменивались легкими, незначительными и, в общем-то, пустоватыми словами.

Пафнутьев вдруг с немалым удивлением понял, что его нисколько не взволновало сегодняшнее событие, связанное с обнаружением скелетов, смерть девушек, случившаяся лет десять назад. Вполне возможно, что их кто-то вспомнит, но вряд ли эта находка кого-то потрясет до глубины души, заставит куда-то мчаться, кому-то звонить, сообщать. К этому времени умерли многие бабушки, дедушки, соседи. Люди разъехались в другие края, в иные города.

Положено отработать это маленькое происшествие? Сделаем. Что можно – выясним, не сумеем – нас простят. Нужные бумажки подошьем в папки и поставим их на полки, каждую под своим номером.

Вот и все, ребята, конец фильма. Проехали.

Да о чем говорить, если каждую ночь находят то три, а то и гораздо больше свеженьких, тепленьких, еще сочащихся кровью трупов. За каждым неостывшая трагедия, страдание, боль. Хоть бы с ними управиться как-то успеть.

Пафнутьев сильно ошибался и пока еще не знал, что ему не один раз придется в этом убедиться. Он столкнется с тем, что остро заточенный нож из рессорной стали и поныне лежит на расстоянии вытянутой руки. Патроны, спрятанные за книгами в фанерном шкафу, набиты кабаньей картечью. Порох в них сух и свеж.

Окажется, что бампер на легкомысленной легковушке лимонно-желтого цвета сделан не из жиденькой немецкой или японской пластмассы. Он изготовлен из самой настоящей стальной брони, раздобытой на соседнем танковом заводе. На этом металле не остается никаких следов после столкновения с неосторожным ночным прохожим.

А эти самые ночные прохожие до того неосторожны и самонадеянны, что просто смешно. Но смеяться, конечно, будут уже не они. Эти наивные бедолаги свое отсмеялись, но еще не догадываются об этом.

Вот и Пафнутьев Павел Николаевич тоже скоро откажется от своих легковесных мыслей о канцелярском характере работы, которая ему предстоит с этими несчастными скелетами. Уже через два-три дня он почувствует, что в мире существует заточенный нож из рессорной стали, патроны с кабаньей картечью и бампер из танковой стали, пристроенный к лимонно-желтой легковушке.

Знать об этом через два-три дня он не будет, но почувствует. Озноб предчувствия пробежит по его спине гораздо раньше, может быть, уже завтра утром. В его собственном рабочем кабинете. Да, едва он взглянет на поверхность своего стола и увидит три маленькие кучки предметов женского туалета, основательно проржавевших и совершенно непригодных к употреблению.

Впрочем, там будут не только они, но об этом чуть позже. Давайте дождемся утра.

А сейчас все выглядит очень мило. Светятся солнечные зайчики на столике, на котором стоят стеклянные кружки с пивом. Порхает за прилавком девчушка в белом переднике. Глухо позвякивает посуда в ее руках.

Поймав взгляд девчушки, Пафнутьев легко, не задумываясь, вскинул руку и показал ей три растопыренных пальца. Мол, нам еще три кружки.

– Мне не надо, – сказал Худолей. – Уеду вон на том самосвале. Посмотрю, что там и как.

– Все необходимые поручения я уже дал, – холодно сказал Шаланда. – Землю ссыпают на автоплощадке.

– Вот и хорошо. Хочу убедиться, что они не сваливают весь грунт в одну кучу.

– Пусть только попробуют! – Шаланда положил массивный кулак на стол.

– Пусть едет, Жора, – поддержал Худолея Пафнутьев. – Нам без него будет веселее.

– Ну, если так, то валяй, – легко согласился Шаланда. – В случае чего звони. – Он показал девчушке за прилавком два пальца.

Дескать, заказ меняется. Нам понадобится только два пива.

Продолжал рокотать ковшовый кран, грузя в восьмикубовый самосвал комья глины с девичьими косточками. По-прежнему проносились по трассе машины. Позвякивала пустыми бокалами девчушка в белом переднике.

А утром…

Вот утром-то все и началось.

Утро оказалось свежим после ночного дождя, солнечным и даже каким-то неуместно радостным. Впрочем, этой вот неуместности Пафнутьев не замечал, пока не перешагнул порог своего кабинета. Все еще как бы пребывая на залитой солнцем улице, он бросил свою легкую плащевую куртку на гвоздь у двери, на него же повесил кепку, шагнул к столу и остановился.

На столе он увидел три маленькие, невзрачные кучки, состоящие из забитых глиной ржавых заколок, туфелек, уже почти бесформенных, обломков костей, потемневших от времени.

– Так, – крякнул Пафнутьев, плотно усаживаясь в жесткое деревянное кресло. – Говорите, это все, что от вас осталось? Немного, милые мои, очень даже. С чего прикажете начинать? Хоть бы записочку оставили – кто вы были, как вас звали, где жили, кто папа с мамой. Ничегошеньки!

Раздался стук в дверь, и на пороге возник Худолей.

– Здравствуйте, Павел Николаевич! Приветствую вас в это прекрасное утро! Как вы себя чувствуете после целебного сна?

– А с чего ты взял, что сон у меня был целебный? – хмуро спросил Пафнутьев.

– Под шум ночного дождя, шелест мокрой листвы, под сладкое посапывание юного существа на соседней подушке. Такой сон может быть только целебным!

– Как ты и сам догадываешься, в твоих словах мне больше всего понравилось сладкое посапывание. Ладно, разберемся. Садись. Вот эти три кучки видишь?

– Очень даже неплохо вижу. Ясно так, в хорошей резкости.

– Остановись. Это все, что осталось от трех юных существ.

– Немного.

– Слушаю тебя внимательно.

– Что именно вы хотите услышать?

– Соображения.

– Пожалуйста! Сколько угодно. Сегодня к вечеру мы с вами будем знать, как звали каждое из этих существ. – Худолей кивнул на страшноватые косточки, лежащие на столе Пафнутьева. – Где они жили, с кем дружили, на что надеялись и какие из их мечтаний закончились вот так печально.

– Продолжай, Худолей, – негромко обронил Пафнутьев, нависнув над своим столом, над тремя скорбными кучками, которые уже так много успели рассказать ему о себе, о своей недолгой и столь печальной судьбе.

– Не думаю, Павел Николаевич, что скажу нечто для вас совершенно новое, но в нашем с вами деле часто бывает очень полезно просто проговорить очевидное, назвать вещи своими именами, попутно отсеять то, что не вписывается, не лезет ни в какие ворота. Скажу больше, Павел Николаевич, проговаривать очевидное полезно не только в нашем деле, но и вообще в жизни. В семейных делах, дружеских отношениях, не побоюсь этого слова – в любовных склоках.

– Так уж и склоках, – проворчал Пафнутьев.

– Павел Николаевич! – вскричал Худолей. – Поставьте вместо этого слова любое другое.

– Не хочу! – заявил Пафнутьев. – Я уже с этим словом смирился. Продолжай.

– Павел Николаевич! Вот прямо сейчас, не лукавя, не тая. Скажите мне, как на духу, как прокурору. В вашей бесконечно богатой практике вы хоть единожды сталкивались со случаем, чтобы в одну прекрасную летнюю ночь разом пропали три девицы-красавицы, не оставив никаких следов, простите меня, даже трупов?! Ведь косточки найдены только сейчас! А где свидетели, участники, потерпевшие? А убийцы, Павел Николаевич?! Наверняка было заведено уголовное дело, которое не закрыто и по сей день!

– Вывод? – обронил Пафнутьев.

– Запрос в архив. И через два часа уголовное дело будет лежать на вашем столе. С адресами, именами, фотографиями! Там будут не только потерпевшие, могут оказаться и убийцы.

– Но это ты уж хватил!

– Да ничуть! Только тогда, десять лет назад, их не опознали, а сейчас вы, с моей активной помощью, конечно, дело раскрутите, докажете и пригвоздите. Я в вас верю.

– В тебя, Худолей, я тоже, разумеется, верю. А вот Шаланда, наш главный милиционер, тебя не любит.

– Бедный Шаланда! – Худолей тяжко вздохнул. – Хотя…

– Ну! Говори! Не тяни кота за хвост!

– Не верю я, что он меня не любит. Обожает! Только признаться себе в этом не может. Роль у него такая в жизни – меня не любить. Вот он ее и исполняет в меру своих сил и таланта, отпущенного ему господом богом. Если откровенно, он просто души во мне не чает!

– Что ж он столько раз советовал мне гнать тебя в три шеи?!

– Чтоб меня к себе забрать!

– Надо же какое коварство! – Пафнутьев усмехнулся и осведомился: – Что делать будем?

– Убивцев надо брать!

– Чуть попозже.

– Хотите на спор? За месяц управимся!

– Знаешь, Худолей, что-то подсказывает – не надо мне с тобой спорить. Проиграю. Но я и без спора уже у тебя в долгу.

– Вот с этим совершенно согласен. Очень хорошие слова. Я их накрепко запомню.

– Ладно, договорились. Я их тоже не забуду. Загляни после обеда.

– Вы надеетесь взять преступников сразу после обеда?! – ужаснулся Худолей.

– Да ладно тебе. Загляни. Авось новости будут.

С некоторой долей цинизма можно сказать, что Пафнутьеву повезло. Около десяти лет назад случилось кошмарное происшествие. Летней ночью бесследно исчезли три юные красавицы, недавно закончившие школу.

Казалось бы, все было прекрасно. Теплый вечер, алый закат, танцевальная площадка в небольшом парке на берегу реки. Как когда-то пела Клавдия Ивановна Шульженко, «смех, веселье и суета».

Но уже наутро следующего дня выяснилось, что три девушки-подружки домой с этого самого веселья не вернулись. Маша Харитонова, Света Сазонова и Катя Николаева пропали, не оставив никаких следов. Кто-то видел их со знакомыми, кто-то даже танцевал с ними в этот вечер, кто-то назначил встречу на следующий день. Но на этом все следы, догадки и предположения обрывались.

Уголовное дело десятилетней давности тяжело и немо лежало на столе Пафнутьева и, казалось, взывало, молило о справедливом возмездии. Но в этом уголовном деле были одни вопросы. Ответов на них там не содержалось.

После обеда Худолей пробегал по коридору и мимоходом заглянул в кабинет Пафнутьева. Тот призывно махнул ему рукой – заходи, дескать.

Худолей протиснулся в дверь, плотно прикрыл ее за собой и осторожно приблизился к столу. Но не совсем. Он остановился в двух шагах и никак не решался преодолеть это расстояние. Худолей увидел на столе шефа нечто такое, что остановило его.

Это были фотографии, три девичьих портрета. Хорошие улыбчивые лица, радостные, какие-то доверчивые взгляды. Девушки словно готовы были чему-то обрадоваться, над чем-то рассмеяться.

Худолей некоторое время в оцепенении рассматривал снимки, потом протянул вперед руку и спросил, запинаясь:

– Это они, Павел Николаевич?

– Похоже на то, – ответил Пафнутьев и резко сдвинул снимки на край стола, поближе к Худолею, чтобы тот мог получше рассмотреть их. – В этом уголовном деле фоток предостаточно. – На обороте каждой – имена, фамилии, адреса, телефоны. Так что даже позвонить можно. Только вот не откликнутся красавицы, не смогут.

– Откликнутся, – ответил Худолей со странной уверенностью. – Еще как отзовутся! Знаете, что я сейчас сделаю, Павел Николаевич?

– Знаю. Ты берешь мою машину и едешь по этим адресам. – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на снимки. – Там выгребаешь все, что оставили наши коллеги десять лет назад, – фотки, письмишки, записочки, телефончики. Среди фоток обрати внимание на парнишку в форменной курточке летного училища.

– Неужто засветился касатик? – Глаза Худолея сверкнули охотничьим блеском.

– Трудно сказать. – Пафнутьев повертел в воздухе растопыренной ладонью. – Но чем черт не шутит! У одной из девушек ладошка в кулачок была сжата. Когда я его раскрыл, там оказалась пуговка. – Пафнутьев выдвинул ящик стола и вынул из него ржавый металлический комочек.

Несмотря на его бесформенность, на выпуклой стороне можно было различить нечто вроде пропеллера.

– Точно, – прошептал Худолей. – Пропеллер. Ну что ж, касатик, до скорой встречи.

– И еще, – остановил Пафнутьев Худолея, уже рванувшегося было к двери. – Будешь в этих домах или квартирах, скажи там, пусть кто-то из родственников от всех пострадавших завтра с утра ко мне придет.

– Зачем, Павел Николаевич?!

– А опознание, Худолей!

– Что же они среди этих косточек смогут опознать?

– Это мне говорит профессионал высшей категории?! – воскликнул Пафнутьев. – Худолей! А вдруг кто-то из этих девочек в детстве ножку сломал? Пальчик подвернул? Головку зашиб? Зуб выдернул? Следы остаются, Худолей! Они всегда имеются. Мне ли тебе об этом говорить!

– Виноват! – Худолей склонил голову и прижал ладонь к груди. – Затмение нашло, Павел Николаевич. Каюсь!

– Фотки – это, конечно, хорошо. Но нам, знаешь ли, нисколько не помешает еще одно подтверждение того факта, что на снимках действительно изображены те самые девочки, скелетики которых мы нашли.

– Мысль посетила, Павел Николаевич…

– Колись, Худолей!

– Такое ощущение, что жертвы преступления, то есть эти самые девочки, были знакомы с убийцами.

– Из чего это следует?

– Понятия не имею. Пришла вот мысль и не уходит. На этой танцевальной площадке все были знакомы. Не так уж и много народу там собиралось.

– Ладно, – сказал Пафнутьев. – Эта твоя мысль мне нравится. Ты ее не прогоняй. Пусть она в тебе немного поживет. Глядишь, ветвиться начнет, корни пустит, листочки появятся, бутончики-цветочки.

– А так бывает?

– Только так и бывает.

– Так я, выходит, не такой уж пустой человек?

– Худолей! – твердо произнес Пафнутьев. – Ты – гений сыска!

– Надо же, – озадаченно протянул Худолей, уже выйдя в коридор. – Кто бы мог подумать. Ребята, а высокая правительственная награда?! – Он уже хотел было вернуться в кабинет Пафнутьева, но тут же остановил себя. – Нет, Худолей, не надо мельчить. Заслуженное, положенное, а уж тем более обещанное никуда не уйдет. Да, Павел Николаевич? – вслух проговорил он в пустоту гулкого коридора.

На следующее утро Пафнутьев подошел к своему кабинету и увидел трех женщин. Что-то заставило его остановиться. У всех троих были одинаково скорбные лица.

Пафнутьев остановился возле женщин, немного помолчал, потом спросил:

– Вы ко мне?

– Вчера приходил молодой человек, сказал, чтобы мы пришли сюда. К Пафнутьеву.

– Я и есть Пафнутьев Павел Николаевич. Проходите. – Он открыл дверь кабинета. – Садитесь, поговорим. – Пафнутьев прошел к своему столу, плотно уселся, потер лицо ладонями, потом вынул из ящика стола уголовное дело, положил его перед собой. – Разговор, конечно, тяжелый, но начинать его надо. Лет десять назад у вас пропали девочки. Было такое? Я правильно понимаю?

– Неужто нашлись? – спросила одна из женщин и прикрыла ладонью рот.

– Трудный вопрос. Нашлось то, что от них осталось.

– Боже, – прошептала женщина и закрыла лицо руками.

– Вот в этом уголовном деле я нашел их фотографии. Посмотрите, это они?

Женщины опасливо приблизились к столу, издали взглянули на снимки и, не прикасаясь к ним, вернулись к стульям у стены.

– Да, это Маша, – сказала одна из них. – Остальные две тоже наши. Они… не знаю даже, как спросить. Они мертвые?

– Да, – подтвердил Пафнутьев. – Надо, чтобы вы посмотрели на них. Может быть, у кого-то из девочек была травма, ушиб, искусственный зуб. Одна из них, наверное, выше ростом, другие ниже. Понимаю, что это тяжело, но мы должны твердо знать, что это именно ваши дочери.

– Вы нашли скелеты? – спросила женщина.

– Да.

– Мы их увидим?

– Да.

– Сейчас?

– Да.

– Это нужно? Обязательно?

– Да. Я очень хорошо вас понимаю, но вы уж соберитесь с силами. Или пусть кто-нибудь вместо вас придет.

– Да ладно. Уже пришли…

– Можно мне сказать? – Одна из женщин подняла руку, прямо как в школе. – Моя девочка была пониже ростом. Зуб у нее удалили коренной. С правой стороны, внизу. Я ее узнаю. Я сама Машу к зубному врачу водила. Как сейчас помню.

– А моя повыше подружек была, – откликнулась другая женщина, сидевшая чуть в сторонке, сжавшаяся и глядящая перед собой пустыми, сухими глазами.

– Так, – проговорил Пафнутьев. – Наш сотрудник сейчас проведет вас. Вы знаете, куда именно. Зрелище печальное, но и обойтись без этого никак нельзя. Вам надо убедиться…

– Не переживайте, Павел Николаевич, – проговорила застывшая в неподвижности сухонькая женщина. – Многое пережили, одолеем и это. Не сломаемся. Главное, чтоб у вас все получилось.

– А что ты хочешь, чтоб получилось? – повернулась к ней другая женщина, поплотнее и, похоже, постарше.

– Хочу убийцам в глаза посмотреть.

– Зачем?

– А чтобы вырвать эти глаза и растоптать ногами!

– Чуть попозже, – произнес Пафнутьев свои привычные слова. – Не сегодня.

– Надеетесь изловить?

– Сто процентов! – почти прокричал Худолей, молчавший до сих пор в углу кабинета. – Сто процентов! – повторил он уже тише, но в его голосе была такая решимость, что всем казалось, будто он готов немедленно идти на задержание.

– Чуть попозже, – повторил Пафнутьев и кивнул в сторону Худолея. – А сейчас этот товарищ проводит вас. Он знает куда. Да, Худолей, возьми, будь добр, на себя этот тяжкий труд, а я со своей стороны… – Пафнутьев замялся.

– Да, Павел Николаевич. Внимательно вас слушаю. – Худолей даже голову склонил набок, чтобы не пропустить ни единого слова начальства.

– Я, со своей стороны, постараюсь тебя не огорчить.

– Я вас правильно понял, Павел Николаевич?

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Когда вернешься, мы продолжим этот разговор.

– Прямо сегодня?!

– Да, дорогой. Мне отступать некуда. Возвращайся, буду тебя ждать. Но не торопись. Там, куда ты с женщинами сейчас пройдешь, спешка неуместна. Согласен?

– Двумя руками за! А потом я возьму вашу машину, и мы с Андреем развезем женщин по домам. Если вы, конечно, не возражаете.

– Да ладно тебе. – Пафнутьев поднялся из-за стола, подошел к женщинам, стоявшим у двери. – Сегодня мы с вами попрощаемся, а завтра в первой половине дня я навещу всех вас. Дождитесь меня, никуда не уходите. Поговорим подробнее.

– О чем? – хмуро спросила женщина, все так же глядя пустыми глазами в пространство.

– У вас свои хлопоты. Похороны, поминки. Родня приедет, подружки соберутся. Если соизволят. У меня свои дела – злодеев ловить надо. Договорились?

– Да, конечно, – сказала женщина, первой вышла в коридор, тут же обернулась и промямлила: – Я, конечно, извиняюсь. Есть надежда?

– И даже немного уверенности, – с улыбкой проговорил Пафнутьев. – Вы слышали, что кричал мой товарищ только что в кабинете? – Павел кивнул в сторону Худолея, стоявшего тут же.

– Это про сто процентов? Слышала. Знаете, Павел Николаевич, я больше верю тихим голосам.

– И это правильно! – одобрил Пафнутьев и прощально махнул всем рукой.

Он вернулся в свой кабинет, как бы отгораживаясь от безутешно печальных старушечьих лиц. Да, уже таких. Десять лет прошло с того дня, когда бесследно исчезли молодые, красивые, полные жизни девушки. Их матери каждый день ожидали стука в дверь, телефонного звонка, письмишка, телеграммы. Эти десять лет дались им ой как нелегко.

У Пафнутьева уже были вопросы к этим женщинам. В его голове роились догадки, сомнения, требующие уточнения дат, имен, адресов. Но он оборвал этот поток, отложил на завтра даже то, что могло потеряться в сознании и забыться.

Павел плотно закрыл за собой дверь, быстро подошел к столу. Только взяв в руки старое, десятилетней давности уголовное дело об исчезновении трех девушек-подружек, вчерашних школьных выпускниц, Пафнутьев понял, какая сила толкала его к этой рыхлой папке.

Он откинул обложку, встретился взглядом с одной из девушек и чуть вздрогнул. Ее цветной портрет был непривычно большим для уголовного дела. Впрочем, снимки двух других девушек тоже были явно великоватыми для этой скорбной папки.

Девушки были нарядны, веселы. Фотограф снимал их на фоне фиолетовых гроздьев сирени, может быть, даже в день выпускного вечера. Не исключено, что это был последний вечер в их жизни. Все три снимка были помещены в прозрачные пластиковые конверты и зажаты в толстой папке уголовного дела.

Пафнутьев высвободил портреты из конвертов и расположил в ряд посередине письменного стола. Теперь ничто не мешало ему посмотреть девушкам в глаза и поговорить с ними, как это иногда случалось у него с героями расследований.

– Ну так что, девицы, что, красавицы… – пробормотал Павел вполголоса. – Затянули вы свое отсутствие, затерялись. Не ваша в том вина. Вы не могли иначе. Но пробились вот к воздуху, к свету, к людям – и за то спасибо. Не каждый на это способен. Повидался вот сегодня с вашими матушками. Они вас хорошо помнят. С кровью, болью. Лица каменеют. Вот дай я им сейчас ваших обидчиков!.. Давайте пока назовем их так. Убийцами мы их поименуем чуть попозже. Так вот, покажи я их сейчас вашим матушкам – в клочья разорвут. И правильно сделают. Если успеют. А могут и опоздать. Потому что я сам это с вашими врагами проделаю.

Сунув руки в карманы, Пафнутьев медленно вышагивал по кабинету – от двери к окну и обратно.

– И зацепочку девочка изловчилась, сберегла. Хорошая зацепочка, надежная. Десять лет из ладошки не выпускала. Уже и от ладошки ничего не осталось, кроме нескольких косточек, а ведь не выпустила пуговку с пропеллером. Но ничего, завертится этот пропеллер, всколыхнет воздух, вздрогнут кое у кого волосенки на голове. Если остались, конечно. За десять лет и оплешиветь можно. Этих обидчиков еще и узнать нужно. Ничего, девочки, ничего, красавицы. Это уже моя забота. – Пафнутьев не заметил, как сжались его кулаки в карманах. – Верно говорю, Худолей?! – произнес он уже в полный голос и вздрогнул, услышав неожиданный стук в дверь. – Входите, кто там!

Дверь тихонечко приоткрылась, и в щель протиснулась настороженная физиономия Худолея.

– Звали, Павел Николаевич?

– Звал. Еле докричался.

– А я с улицы услышал и бросился на помощь. Уж больно голос у вас был…

– Ну! Говори быстрее – какой у меня был голос?!

– Мне показалось. Не знаю, как и выразиться…

– Да выразись уже, наконец, как-нибудь!

– Мне показалось, что вы на помощь зовете.

– Правильно показалось. – Пафнутьев подошел к столу, плотно уселся в кресло, придвинул к себе портреты. – С девочками заболтался. Хорошие девочки. Пожили вот только маловато.

– Что-нибудь новенькое они рассказали?

Пафнутьев внимательно посмотрел на Худолея, тоже усевшегося в кресло, но не нашел улыбки в его глазах, тяжко перевел дух и заявил:

– Мы их найдем. Невозможно совершить такое и остаться безнаказанным. Они наследили. И я знаю, где искать эти следы.

– Поделитесь, Павел Николаевич! – воскликнул Худолей потрясенно.

– Следы остались в их грязных, подлых, трусливых душах. Я знаю, что им снится. Сон – это тоже след. А следы, как ты знаешь, всегда остаются.

– А что им снится, Павел Николаевич? – каким-то притихшим голосом спросил Худолей.

– Им снятся вот эти девочки! – Пафнутьев постучал пальцем по снимкам, лежащим на его столе. – Живыми снятся. С этими вот улыбками, глазками, щечками.

– Это страшный сон, Павел Николаевич.

– Ничего. Они привыкли.

– А знаете, Павел Николаевич, – Худолей раздумчиво повертел ладонью в воздухе. – Все случившееся может выглядеть несколько иначе. Ведь прошло десять лет. Они закончили институты, техникумы, получили квартиры, женились, нарожали детей. Те пошли в школу, сейчас они уже в третьем-четвертом классе. Нашим убийцам все случившееся вспоминается как ошибка молодости, не более того.

– Напомним, – жестко сказал Пафнутьев, сунул фотографии в стол, поднялся и заявил: – Пошли. Нам пора. Нас ждут.

– Павел Николаевич, а можно я спрошу у вас – а куда нам пора?

– Мы, кажется, собирались с тобой посидеть за круглым столиком, под открытым небом, в легких сиреневых сумерках, за кружкой холодного пива. Или я договаривался с кем-то другим?

– О, горе мне! – Худолей схватился за голову и начал на манер метронома раскачиваться из стороны в сторону. – Я не виноват, Паша! Это все годы! Мой проклятый преклонный возраст! – Худолей вдруг как бы спохватился, перестал выть, посмотрел на Пафнутьева трезвым, даже чуть капризным взглядом и осведомился: – А кто нас ждет?

– Шаланда.

– Полная кефали?

– Не знаю, будет ли шаланда полна кефали, но по лещу на брата Жора обещал.

– Ну, если Жора обещал… – опять с капризностью в голосе начал Худолей, но Пафнутьев перебил его:

– Спокойно! Хватит причитать! Ты помнишь случай, чтобы Шаланда пообещал леща и не принес?

– Не знаю, что и сказать. Я вообще не помню, чтобы Шаланда когда-нибудь кому-нибудь что-нибудь пообещал, а уж тем более принес!

– Худолей! Остановись! Вон видишь – за столиком под деревом сидит Шаланда и радостно размахивает руками? В каждой ладони у него по лещу.

– Чудны дела твои, господи! – Худолей глубоко вздохнул. – У меня бутылочка с собой. А, Паша?..

– Все, что с собой, то и кстати, – одобрил Пафнутьев, присаживаясь к столику. – Знакомься, Шаланда. Этот человек с бутылкой, выпирающей из кармана, – Худолей.

– Да насмотрелся я на твоего Худолея! Ничего, кроме бутылки, из него выпирать не может!

– Прошу заметить, уважаемые, из меня могут выпирать только непочатые бутылки. Хотя некоторые предпочитают встречать гостей пустой тарой. – Худолей кивнул на пляшку, притаившуюся под столом.

– Да стояла она там, когда я пришел! – взвился Шаланда. – До меня ее опорожнили!

– Замнем для ясности, – пропел Худолей, придвигая к столу еще один стул.

Оставим ребят за столиком, пусть поговорят. Тем более что ничего нового они в этот вечер друг другу не сказали.

Шаланда, как обычно, подтрунивал над Худолеем, тот отмалчивался, понимая беззлобность этих шуточек. Пафнутьев поощрительно поглядывал на своих собутыльников и тоже помалкивал.

Иногда он опускал руку в карман куртки и вертел в пальцах проржавевшую пуговицу с пропеллером, выдавленным на ней. Павел словно подпитывался от него злой энергией, вопросами, догадками, которые завтра понадобятся ему в разговорах с матерями погибших девочек.

Печальные события десятилетней давности становились ему все более близкими и понятными, обрастали сведениями, которых могло и не быть в действительности. Но это его нисколько не смущало. Все подробности случившегося, даже придуманные им, уже работали, помогали раскрыть давнее преступление.

– Паша! – не выдержал Шаланда. – Скажи уже, наконец, что-нибудь! А то у меня такое ощущение, что ты завтра утром потребуешь группу захвата.

– Чуть попозже, Жора. – Пафнутьев вздохнул. – Прекрасная погода, не правда ли?

– Лучше не бывает. – Шаланда тяжело качнул кудлатой головой. – Особенно мне нравится луна. Только что-то она маловата сегодня.

– Зато круглая, – добавил Худолей.

– Круглыми бывают только дураки, – проворчал Шаланда.

– Жора! – изумленно воскликнул Пафнутьев. – А тебе-то откуда это известно?!

– Умный потому что. Хотя с виду этого и не скажешь. Да, Паша? – Шаланда горделиво вскинул голову.

Все. Оставим ребят. Не до разговоров им сегодня. Вот завтра вечером – другое дело. Тогда будут новости.

Маленький домик за редким штакетником Пафнутьев нашел быстро. Здесь проживала в полном одиночестве Евдокия Ивановна Сазонова, мать одной из погибших девочек.

Едва раздался звонкий лай маленькой белой собаки, хозяйка появилась на пороге.

– Входите. – Она отошла в темноту коридора и остановилась там, придерживая дверь. – Давно вас жду. Можно сказать, с самого рассвета.

– Если бы предупредили, то я и пришел бы на рассвете, – проговорил Пафнутьев почти серьезно.

– Да ладно вам, – смутилась хозяйка. – Тут приходил ваш парнишка, просил письма, фотографии. Ничего я ему не дала. Ходят тут всякие. Соседи прибегали, говорят, убийц уже нашли. Неужто это правда?

– Нет, пока мы никого не нашли, – сказал Пафнутьев и присел к столу, заваленному какими-то документами, фотографиями, письмами. – Так быстро не бывает.

– Жаль. А я уж собралась было к этому убийце идти.

– Зачем? – удивился Пафнутьев.

– Как зачем? Убивать.

– Кого убивать?!

– Ну, этого убийцу.

– Вот так сразу?!

– А чего тянуть? Десять лет ждала. А он-то все эти годы небось жировал вовсю, ни в чем себе не отказывал.

– И как же вы собирались его убивать? – с некоторой оцепенелостью спросил Пафнутьев.

– А молотком! – с усмешкой ответила Евдокия Ивановна. – По темечку. Вон тем молоточком. – Она кивнула в сторону подоконника, залитого солнцем.

На нем лежал массивный молоток, чуть тронутый ржавчиной. Павлу видно было, что им давно уже никто не пользовался.

– Выслежу, подойду сзади в толпе, выну молоточек из сумки и долбану по темечку. Думаю, проломлю ему черепушку. А там уж пусть врачи разбираются, что к чему.

– Вы одна хотели идти, без помощников? – осведомился Пафнутьев.

– Есть у меня помощники, – сказала женщина, плотно сжала сухие губы, чуть помолчала и добавила: – Только я их назвать вам не могу.

– Почему? – простодушно поинтересовался Пафнутьев.

– Потому. Это ведь мои помощники, а не ваши. От вас у них неприятности могут быть. Я правильно все понимаю, Павел Николаевич?

– В общем-то, да. Не могу ничего возразить. А на суд вы не надеетесь, Евдокия Ивановна?

– Нет, не надеюсь. Купят.

– Что купят?

– Суд.

– Кто?

– Убийцы. Ведь купили же они этот ваш суд десять лет назад.

– А вы не боитесь, что сами можете оказаться на скамье подсудимых? – спросил Пафнутьев, прекрасно понимая слабость и зыбкость своего вопроса.

– Нет, Павел Николаевич, нисколько не боюсь. С радостью пойду в любую вашу тюрьму, на какой угодно срок, в камеру к самым страшным злодеям. Моя девочка меня поймет и одобрит. Оттуда головкой кивнет в знак согласия. – Женщина указала корявым пальцем в потолок.

– К крутоватым делам вы себя готовите, – озадаченно пробормотал Пафнутьев.

– Хочу вам повторить, в любой каземат пойду с радостью, – проговорила Евдокия Ивановна. – Если, конечно, мой молоток меня не подведет. А вам я буду помогать во всем и до конца. Только бы вы сделали свое дело и показали пальцем на убийц. Кроме Светы, у меня в жизни нет ничего и никого. Хотите, я вам этот дом завещаю? Он, конечно, не очень, но участок большой, сад, колодец, рядом река.

– Спасибо большое. – Пафнутьев смутился. – Но чуть попозже. Давайте сначала рассмотрим эти снимки. Здесь много групповых. Это все школьные друзья вашей Светы? – Павел вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую лупу в медной окантовке.

– Думаете, кто-то из них?

– Евдокия Ивановна, нам не положено думать раньше времени.

– Извините. Да, это все ее школьные снимки. С первого по десятый классы. Все ее одноклассники перебывали в нашем доме, в саду, за этим столом. Почти всех я знаю по именам. Кто-то отсеялся после седьмого класса, кто-то переехал с родителями в другой город. Но в основном класс сохранился до десятого.

– А в тот… в последний вечер собрались одноклассники?

– Конечно, все свои были. Но и посторонние подтянулись. Кто-то с магнитофоном подошел. Музыка, то да се. Дело молодое, наши девочки заметные были. Нарасхват. А этот самый расхват вон как обернулся.

– Драки, потасовки? – спросил Пафнутьев.

– Нет, до этого не доходило. Знаете, может, некоторые ребята были из других классов, но опять же соседские, из ближних дворов.

– На любого молоток поднимете?

– Не задумаюсь ни на миг, Павел Николаевич, – шепотом ответила женщина. – Ни секунды колебаться не буду. Ведь он же враг! Не только мне, но и всем людям. Даже если никого больше не убил, то эту свою охоту в себе носит. Она всегда при нем, никуда не делась.

– А может, у него уже детишки малые бегают?

– Пусть бегают. А ему хватит. Набегался.

– И ваша рука не дрогнет? – уточнил Пафнутьев.

– Не дрогнет, Павел Николаевич. Не сомневайтесь. Если где обнаружится трупик с проломленным черепом, с квадратной дырой в темечке, то даже не сомневайтесь – моя работа.

– Сурово, – негромко проговорил Пафнутьев.

– Сурово?! – Женщина подошла к Пафнутьеву и опустилась перед ним на колени. – Павел Николаевич! А десять лет бессонных ночей? Каково мне было в пустом доме с мертвой девочкой разговаривать, ее платьица перестирывать, во дворе сушить, гладить, в шкафу развешивать? Вдруг вернется однажды! Положите все это на свои весы! Они любой мой грех перевесят, какую угодно вашу статью обесценят!

Пафнутьев неловко поднял женщину с колен, усадил на стул, присел рядом.

– Простите, Евдокия Ивановна, за скорый, глупый мой суд. Сорвалось словечко. Бывает. Не мне вас судить. Да и не за что.

Женщина, не вытирая слез, некоторое время молча смотрела в небольшое окошко.

Потом она резким движением ладони смахнула со щек слезы, обернулась к Пафнутьеву, неожиданно улыбнулась и заявила:

– Ошибаетесь, Павел Николаевич. А юристу это непростительно.

– Боже! – покаянно воскликнул Пафнутьев. – Когда же я успел опростоволоситься?!

– Еще не совершенное, только задуманное преступление уже наказуемо.

– Виноват. – Пафнутьев горестно покачал головой.

– Опять же и орудие преступления у меня уже на изготовке. – Женщина кивнула в сторону молотка, лежащего на подоконнике. – Раскаяние меня не посетило.

– Я не уверен даже в том, что оно вам требуется, это самое раскаяние, – пробормотал Пафнутьев, возвращаясь к снимкам, разложенным на столе. – Скажите, Евдокия Ивановна, а вот этот парнишка в форменной курточке… вы не помните, как его зовут?

– Этот, говорите? – Женщина попросила у Пафнутьева лупу, долго всматривалась в фотографию, на которой, похоже, поместился весь десятый класс, наконец-то вернула снимок Павлу и сказала: – А я вообще его не помню. Он, наверное, из новеньких, только в десятый класс и пришел. А чем этот парень вас так заинтересовал?

– Да ничем особенно. Как-то он чуть в сторонке расположился. А вот этот мальчонка, не очень причесанный, с улыбкой до ушей. Он давно в этом классе? – Пафнутьев сделал отчаянную попытку отвлечь женщину от паренька в форменной курточке.

– Нет-нет, раньше я его не видела. Скорее всего, он и в самом деле появился только в десятом классе. – Женщина цепко ухватилась за парнишку в форменной курточке и не позволила Пафнутьеву переключить ее внимание на кого-то другого. – Но я обязательно уточню, – продолжала бормотать Евдокия Ивановна. – Его наверняка помнит кто-то из наших женщин. Эта беда с нашими девочками всех родителей из десятого класса как бы связала, породнила. Я узнаю, что это за странный такой парнишка в белой форменной курточке.

От этой обязательности Евдокии Ивановны Пафнутьев едва ли не пришел в ужас.

– Евдокия Ивановна, прошу вас, ради бога, не надо ничего узнавать. Я ведь могу обратить свое внимание еще на десяток бывших одноклассников вашей дочери. Так вы что же, поставите на уши весь родительский коллектив?!

Женщина молча подошла к окну, подержала в руках довольно массивный, как заметил Пафнутьев, молоток, плотно насаженный на деревянную ручку, потом положила его на прежнее место, вернулась к столу.

– Хорошо, Павел Николаевич. Я поняла вас, – заявила она. – Вы не хотите поднимать шум, чтобы не вспугнуть преступника. Это правильно. Я на вашем месте поступила бы точно так же. Не буду ставить на уши весь родительский коллектив. Но узнаю, что это за мальчик такой странный, который на общем снимке оказывается как бы в сторонке, в то время как все остальные жмутся в кучу перед скорым и неизбежным расставанием.

Пафнутьев, услышав такое, лишь беспомощно перевел дыхание.

Евдокия Ивановна услышала его тяжкий вздох, едва заметно улыбнулась и сказала:

– Узнаю – приду, доложу.

– А если я попрошу вас этого не делать? – спросил Пафнутьев уже откровенно холодноватым тоном.

– Конечно, я послушаюсь.

– Так вот, Евдокия Ивановна, не надо искать, выяснять, докладывать. Иначе…

– Что иначе, Павел Николаевич?

– Иначе вон тот молоток на подоконнике может вам не понадобиться.

– Даже так. Ну что ж. Пусть будет по-вашему.

Перебирая снимки, оставшиеся на столе, Пафнутьев обнаружил на некоторых из них все того же парнишку. Правда, курточки на нем уже не было. На других фотографиях он был в клетчатой рубашке или в шведке с короткими рукавами. Пафнутьев собрал все эти снимки, показал их хозяйке, сунул в карман пиджака и взглядом спросил у Евдокии Ивановны: «Не возражаете?» Та согласно махнула рукой. Мол, забирайте.

– Зайдите к нам дня через три, – на прощание сказал Пафнутьев.

– Будут новости?

– Как знать. – Павел развел руками.

– Павел Николаевич, признайтесь, ради бога, почему вы обратили внимание на того парня в курточке?

– Ваша дочка помогла.

– Неужто оттуда голос подала? – простонала женщина.

– Подала.

– Боже! – Евдокия Ивановна обхватила лицо руками, вернулась в дом и локтем толкнула за собой дверь.

Пафнутьев увидел Евдокию Ивановну гораздо раньше, чем ему хотелось бы. Это произошло на следующее утро.

К нему заглянул Худолей, помолчал, стоя у окна, дождался момента, когда Пафнутьев оторвется от бумаг, и обронил негромко:

– Посетителей принимаешь, Паша?

– Я никого не вызывал.

– Да и не надо. Хорошие посетители всегда сами приходят. А вот плохих случается доставлять силком. Некоторых даже в наручниках. Они, конечно, сопротивляются, слова нехорошие громко произносят, иногда даже грозятся…

– Ладно, уговорил. Кого нам с утра бог послал?

– Евдокию Ивановну. Так она себя назвала. Сказала, что вы с ней договаривались повидаться.

Пафнутьев молча наблюдал, как Худолей кого-то поманил ладонью из коридора, впустил Евдокию Ивановну в кабинет, подставил ей стул у стола босса.

– Здравствуйте, Павел Николаевич, – негромко проговорила женщина и осведомилась: – Вы меня не прогоните?

– Что вы, Евдокия Ивановна! Я очень рад вас видеть. Дверь моего кабинета всегда открыта для вас!

– Вы не пошутили, когда сказали, что моя дочка что-то там подсказала вам?

– Есть вещи, которыми не шутят, Евдокия Ивановна.

– В таком случае вот вам от нее письмишко. – Женщина положила на стол скомканный листок бумаги. – Его зовут Зайцев Игорь Сергеевич.

– Кого? – Голос Пафнутьева чуть дрогнул.

– Парнишку в белой курточке с металлическими пуговицами.

– Так… – Пафнутьев замолчал.

Это было все, что он смог произнести.

– Он закончил летное училище и сейчас работает в аэропорту города Ростова-на-Дону. Кем – не знаю. Но думаю, что для вас будет не слишком сложно это установить.

– Так, – повторил Пафнутьев. – У меня, Евдокия Ивановна, только один вопрос. Не хотите ли вы работать в нашем учреждении?

– Охотно, – с улыбкой ответила женщина. – Даже на полставки. Моя задача была не слишком сложной. Я навестила нескольких матерей, дети которых учились в десятом классе вместе с моей Светой, и поговорила с ними за чашкой чая.

– Когда же вы успели?! – воскликнул Пафнутьев.

– Вчера. Сразу после вашего ухода.

– И что?..

– А то! – с легкой дерзостью ответили женщина. – Еще в школе он собирался поступать в летное училище.

– Поступил? – спросил Пафнутьев, уже догадываясь об ответе.

– Поступил. Закончил. Получил направление в Ростов.

– Значит, сейчас ему под тридцать?

– Да. Двадцать восемь, – уточнила Евдокия Ивановна.

– Жена? Дети?

– Да, Павел Николаевич. И жена, и дети. Мальчик и девочка.

– В Ростове-на-Дону?

– В Ростове, Павел Николаевич. И портрет на доске почета. В курточке с железными пуговицами.

– В той самой? – с улыбкой полюбопытствовал Пафнутьев.

– Нет. Из той он вырос. Сейчас на нем темно-синяя. В жаркую погоду им разрешено надевать белую. Но тоже с железными пуговицами.

– Какой ужас, – почти неслышно пробормотал Пафнутьев.

– Что вас так ужасает, Павел Николаевич? – спросила женщина и наконец-то тоже легонько улыбнулась.

– Вы меня ужасаете, Евдокия Ивановна. Точнее сказать, ваша сверхъестественная проницательность. У меня есть для вас вопрос, но я не решаюсь его произнести.

– Не робейте, Павел Николаевич. Задавайте ваш вопрос. Я вам на него отвечу.

– Хорошо. – Пафнутьев сцепил ладони в один сдвоенный кулак, плотно положил его на стол. – Значит, так. Меня интересует почти невероятная возможность того, что… – Павел замялся.

– Цела курточка, – негромко произнесла женщина. – Вчера я держала ее в руках. Мама мальчика Игорька хранит ее в шкафу как реликвию. Ухаживает за ней, проветривает на свежем воздухе и снова вешает в шкаф.

– Вы видели эту курточку?! – пробормотал потрясенный Пафнутьев.

– Все пуговицы на ней целы, Павел Николаевич. Но к ним не мешает присмотреться повнимательнее. У меня осталось впечатление, что они не все одинаковы.

– А почему вы заговорили о пуговицах?

– Я видела, как во время нашего прошлого разговора вы несколько раз вынимали из ящика стола ржавый железный комочек, внимательно его рассматривали и бросали на прежнее место. Вот я и подумала, не то ли это послание, которое вы получили с того света от моей Светы? А, Павел Николаевич? Ведь, кроме железной пуговицы, на месте преступления ничего не может остаться. Разве что косточки.

– Вы очень мужественный человек, Евдокия Ивановна.

– У меня десятилетняя закалка.

– Это чувствуется. Я только сейчас осознал тяжесть молотка, лежащего на вашем подоконнике.

– У меня к вам только одна просьба, Павел Николаевич.

– Слушаю вас внимательно.

– Не мешайте мне. Вы меня услышали? Я не смогу жить, если не сделаю того, что положено. Да и Света не простит мне слабинки. Мы же с ней каждую ночь беседуем. Она верит в вас, но и меня не сбрасывает со счетов.

– Она знает о вашем молотке?

– Это ее подсказка, – ответила женщина уже от дверей. – Если понадоблюсь, позвоните. Всякое бывает. Вдруг чего-нибудь внятное произнесу, – проговорила она, шаловливо подмигнула Пафнутьеву и вышла из кабинета.

Павел поднялся, выглянул в коридор и плотно прикрыл дверь. Потом, поколебавшись, он два раза повернул ключ в замке. Не хотелось ему сейчас ни с кем разговаривать, отвечать на чьи-то вопросы, спрашивать кого угодно о чем-либо.

У него было такое ощущение, будто Евдокия Ивановна не ушла из его кабинета. Она все еще здесь, сидит на стуле, на который ее усадил Худолей, и посматривает на него, Пафнутьева, улыбчиво и почти снисходительно.

«Ну что ж, уважаемая Евдокия Ивановна. Давайте продолжим, если не возражаете. Изымать у вас молоток как орудие будущего смертоубийства, думаю, бесполезно. Вы завтра же обойдете своих подружек и соберете десяток таких молотков, если они вам понадобятся».

«Нисколько в этом не сомневайтесь».

Пафнутьев почти увидел, как женщина усмехнулась.

«У меня такое ощущение, что у вас приготовлен не только молоток. Признавайтесь, Евдокия Ивановна».

«Правильное ощущение».

«И не только у вас, не так ли?»

«Вы опять угадали».

«Сколько же вас?!»

«Вполне достаточно, Павел Николаевич, даже не сомневайтесь».

«И что-то огнестрельное у вас тоже есть, да?»

«Есть. Мы ведь не верим вам, Павел Николаевич».

«Мне не верите?! – ужаснулся Пафнутьев, вышагивая по кабинету от двери до окна. – Мне лично?!»

«Глаза у вас вроде бы честные, и усердие чувствуется. А вот возможностей маловато».

«Возможностей для чего?!» – почти вскричал Пафнутьев, доведший себя до гнева в этом мысленном разговоре.

«Чтоб посадить злодеев, – спокойным негромким голосом ответила Евдокия Ивановна. – Статью найдут удобную. Справки соберут. Детишки, дескать, хворают. Жену надо в больницу класть. Мать помирает. Ко времени суда у них у всех жены забеременеют. Звонки опять же от начальства, письма от рабочих коллективов. А там, глядишь, и амнистия подоспеет». Женщина горько усмехнулась и вдруг испарилась из кабинета.

Да и настойчивый стук в дверь разрушил сосредоточенность этой странной беседы.

– Кого там еще черти несут? – пробормотал Пафнутьев, поворачивая ключ в замке и открывая створку.

На пороге стоял Худолей.

– Некстати? – спросил он, пятясь в коридор.

– Входи, – буркнул Пафнутьев. – Садись. – Он кивнул на стул, еще не остывший после ухода Евдокии Ивановны. – Рассказывай.

– Что рассказывать-то, Паша?

– Все рассказывай. Как на духу. Без утайки.

– Значит, так. В нашу забегаловку отныне с собой приносить ничего нельзя. Говорят, подадим все, чего пожелаете. Но по тройной цене, Паша! Другими словами, перекрыли дыхалку. Я подхожу к директору этой забегаловки. Михалычем его зовут. Мол, это непотребство касается и нас? Мы же постоянные ваши гости, ни в чем дурном не замечены, ведем себя пристойно и даже примерно. К девочкам вашим, к официанткам, не пристаем, матом не ругаемся, в долг не пьем, ночевать не остаемся…

– А он? – перебил его Пафнутьев.

– А он матерится как… да, как собака!

– Значит, достали мужика. Штрафами обложили, пить на халяву повадились, девочек за разные места щиплют.

– Что делать будем, Паша?

– Выручать надо Михалыча, что же еще. Метода обычная. Как разгуляются халявщики, Михалыч пусть свистнет. Ты заходишь с фотоаппаратом и вспышкой. Главное, чтобы она хорошо работала. Эти поганцы больше всего вспышки боятся. И – крупным планом. Пьяные морды, пустые бутылки, раздавленные тарелки, опрокинутые фужеры. Это уж пусть девочки постараются. Я, как обычно, тыл прикрываю. Снимки делаешь цветные и покрупнее. Утром я отношу их прокурору и красочно, живописно раскладываю на громадном его столе. Дескать, в редакции газеты вернули на время по дружбе. Прокурор приходит в ужас и в тот же день обкладывает халявщиков данью. А наша с тобой жизнь у Михалыча продолжается в любви и согласии.

– Паша!.. – Худолей прижал полупрозрачную бледно-розовую ладонь к груди, проглотил комок волнения и признательности, смахнул со щеки набежавшую слезинку и произнес: – Я давно хотел сказать тебе эти слова, но мне всегда что-то мешало. Но сейчас я не могу сдерживаться, да и не хочу, Паша!

– Слушаю тебя внимательно, – хмуро проговорил Пафнутьев.

– Ты очень умный человек, Паша. И невероятно добрый. Я не встречал в своей жизни человека, который, как и ты, мог бы вот так!..

– Я много тебе задолжал?

– Совсем немного, Паша! Сущий пустяк! В любой забегаловке…

– Сегодня рассчитаюсь.

– Я так и знал, Паша! Сердце подсказывало, весь день билось как сумасшедшее. А все ты, Паша!..

– Пока ты в ясной памяти и твердом рассудке, докладываю. Человека в курточке зовут Зайцев Игорь Сергеевич. Он остался верен своему школьному увлечению и закончил летное училище. А сейчас работает в аэропорту города Ростова.

– Паша! Неужели это возможно?!

– Успокойся, Худолей. Здесь нет никакой моей заслуги. Евдокия Ивановна сработала. Сегодня утром она принесла мне имя, отчество и фамилию. Как поется в песне, на бумажке всей помятой. – Пафнутьев через стол придвинул к Худолею лист, вырванный из школьной тетради в клеточку, видимо, оставшейся еще от дочки. – Евдокия Ивановна изложила результат своих поисков именно на этом листке, с явным намеком на то, что вот, дескать, еще один привет тебе, Павел Николаевич, от Светы.

Худолей старательно разровнял бумажку на столе Пафнутьева, вчитался в каждую буковку.

Наконец-то он поднял глаза на любимого руководителя и осведомился:

– Так ты, Паша, утверждаешь, что его зовут Зайцевым Игорем Сергеевичем. Я правильно понял?

– Нет, неправильно. Ты произнес это так, будто я назвал тебе имя насильника и убийцы.

– А на самом деле?

– На самом деле это имя парнишки, который десять лет назад заканчивал школу. Иногда, учась в десятом классе, он надевал курточку с железными пуговицами, на которых был изображен пропеллер. Нравилась ему эта курточка, и он иногда щеголял в ней в ту весну, уже весьма далекую.

– А еще ему нравилась улыбчивая девушка Света, у которой на левой щечке красовалась маленькая родинка. Как это в песне пелось?.. На щечке родинка, а в глазах любовь! Помнишь?

– Помню, – сказал Пафнутьев. – Это был не то узбекский, не то азербайджанский фильм. Но твои слова в сегодняшнем нашем разговоре звучат… плохо. Цинично.

– Виноват, – заявил Худолей и покаянно прижал полупрозрачные ладони к груди.

– Это хорошо. Завтра утром у тебя будет возможность исправиться. Навестишь Евдокию Ивановну, она расскажет тебе свой сон и отведет к своей подружке, у которой в шкафу висит белая курточка с железными пуговицами.

– Та самая?! – восторженно вскричал Худолей.

– Надеюсь. Тебе предстоит эту курточку изъять и доставить сюда, вот на этот стол.

– Паша, как я должен буду это устроить?! Схватить курточку, перепрыгнуть через забор и убежать?

– Можно и через забор. – Пафнутьев пожал плечами. – Но нужно все проделать так, чтобы курточка сохранила свою доказательную силу. Сообразишь? Сумеешь оставить о себе самые добрые воспоминания у хозяйки этой курточки? Не вздумай только ее водкой угощать. И от нее тоже ничего в этом роде не принимай! Убытки я тебе сам восполню.

– Я почему-то сразу об этом подумал.

– Какой ужас! – простонал Пафнутьев.

– Паша, не переживай! Все будет просто очаровательно! Ты же имеешь дело с профессионалом чрезвычайно высокого класса. Будут понятые, протокол изъятия, улыбки до ушей, чай с пряниками…

– Пряники отпадают! – быстро вставил Пафнутьев. – Для их тщательного пережевывания нужны молодые зубы. Только торт. С кремом! А что касается курточки, придумай что-нибудь забавное. Например, снимается в наших местах фильм, герой которого должен быть в такой вот курточке. Посоветуйся с Евдокией Ивановной. Чует мое сердце, что она в подобных делах кумекает получше нас с тобой, вместе взятых. Опять же свой человек, да еще и пострадавшая. Прикинься портным, скажи, что тебе позарез нужно срисовать образец покроя. Или придумай что-нибудь еще более глупое. Главное, чтобы хозяйка курточки не догадалась, что ее мог носить убийца.

– Но рано или поздно мы должны будем все сказать ей открытым текстом!

– Скажем. Придет время, все как на духу выложим. Покаемся в неправедном лукавстве. Но если мы сейчас все ей растолкуем, то она первым же самолетом вылетит в город Ростов. А я должен побывать там раньше этой особы. Хотя бы дня за три, за недельку до нее. Сделаешь? – Пафнутьев жалобно посмотрел на Худолея.

– Паша, ты ведь во мне и не сомневаешься. Кстати, знаешь, я ведь и в Ростове не буду лишним.

– Знаю, – негромко обронил Пафнутьев.

– Значит, едем?

– Значит, едем.

– Начальство отпустит?

– Мои проблемы, – сказал Пафнутьев и тяжко вздохнул. – Ну так что, пошли? Как говорится, долг платежом красен.

– Паша! – радостно воскликнул Худолей. – Как тебе удается каждый раз, в любой жизненной закваске находить единственно правильные, нужные в эту вот самую секунду, обнадеживающие слова?! Уму непостижимо!

– Чьему уму? – осведомился Пафнутьев уже от двери.

– Человеческому, – твердо ответил Худолей.

Он остановился посреди кабинета и вскинул голову, как это делают настоящие люди, истинные пассионарии, готовые немедленно, вот прямо сейчас, ценой жизни отстаивать свои убеждения.

– Шаланде будем звонить? – осведомился Павел.

– Как? Неужели он еще ничего не приготовил?! – с горьким разочарованием протянул Худолей.

На следующее утро Пафнутьев подошел к двери своего кабинета и уже приготовился вставить ключ в замок. Вдруг он увидел нечто светлое, висящее на ручке. Да, да, да! Это была белая курточка с металлическими пуговицами.

Пафнутьев аж крякнул от неожиданности.

– Это что же получается, дорогие товарищи? – проговорил он вслух. – Жизнь продолжается несмотря ни на что?

Павел вошел в кабинет и плотно закрыл за собой дверь. Потом он повесил курточку на дверцу шкафа, уселся за свой стол, подперев щеки кулаками, и уставился на курточку, белеющую перед его глазами.

– Хочу видеть Худолея, – проговорил он после долгого молчания. – Прямо сейчас, немедленно!

Словно подчиняясь его приказу, дверь тихонько приоткрылась, и в щели показалась шкодливая мордочка Худолея.

– Мне позволительно будет войти? – спросил он.

– Еще как позволительно! Слушаю тебя внимательно, – произнес Пафнутьев, когда Худолей уселся перед его глазами и смиренно положил ладони на коленки.

– Не слышу наводящих вопросов.

– Как удалось?..

– Павел Николаевич, когда-то я был молод, трезв, влюблен, хорош собой и часто напевал песенку: «И пусть останется глубокой тайною, что и у нас с тобой была любовь». Хорошие слова, правда?

– Главное, уместные. Слушай, Худолей, результат я приемлю. Он меня вполне устраивает. Только скажи, сраму на мою голову не будет?

– Упаси боже!

– Евдокия Ивановна помогла?

– Она самая.

– Мы хорошо ей задолжали?

– Она просила только об одном.

– Кажется, я знаю, о чем именно она тебя просила.

– Паша, неужели это возможно?!

– Она просила не мешать ей.

– Я обещал, Паша!

– Если обещал, то придется выполнять. А теперь давай сюда свою добычу. Будем искать следы давних преступлений. – Пафнутьев задернул оконные шторы, включил верхний свет, разложил курточку на столе, вооружился лупой в медной окантовке. – Эксперты еще скажут свое слово, – бормотал вполголоса Павел. – Они вооружены получше нашего. У них микроскопы, телескопы, гороскопы, перископы…

– Вы и гороскопам доверяете, Павел Николаевич?

– А как же! Это очень важное подспорье. Если астрологи тысячи лет преспокойно живут и никак не вымирают, значит, что-то в них есть. На что-то они откликаются в смутных своих прогнозах. В гороскопах наших девочек, погибших десять лет назад, наверняка должны быть какие-то совпадения. Не просто же так они умерли в один час, в одну ночь, от рук злодеев, с которыми были знакомы. Девчонки в глаза им смотрели, фотки дарили, а то и целовались с этими волками. Я бы с большим интересом прочитал, сопоставил, сравнил их гороскопы. Мне сразу же стало бы ясно, каковы эти астрологи. Они действительно настоящие мастера своего колдовского дела или дурака валяют, головы людям морочат, – бормотал Пафнутьев, не отрываясь от своей лупы, стараясь добиться наибольшего увеличения.

– Есть у меня один знакомый. Забавный такой мужичок, но слушать его бывает страшновато. Частенько в десятку попадает.

– Тащи его сюда, поговорим. Фотки девочек покажем, их школьные сочинения дадим ему почитать. Портреты одноклассников пусть посмотрит. Глядишь, чья-нибудь физиономия и засветится в потоке его потустороннего сознания. А нам все подмога.

– Заметано, Паша. Притащу. Он охотно идет на контакт.

– Только не сегодня, ладно? Как-нибудь в другой раз. В хорошую погоду. За кружкой пива.

– Говорю же, заметано. Так что пуговицы говорят, почтеннейший Павел Николаевич?

– А знаешь, не молчат пуговицы.

– Попискивают?

– Они не очень разговорчивы, хранят верность хозяину. Это правильно, так и должно быть. Но и не молчат. Такое тоже понятно. Много времени прошло. Артефакты уже подзабыли хозяина.

– А чужая пуговица нашлась? Дала признательные показания? Неужели раскололась?

– Как же ей, голубушке, не расколоться, если все остальные пуговицы железные, а эта пластмассовая. Рисунок на ней выдавлен точно такой же – пропеллер, а суть иная, пластмассовая. А вот в кулачке у Светы была зажата железная пуговица, родная сестричка всех остальных.

– Другими словами, Павел Николаевич, мы идем правильным путем, не так ли? Есть курточка и потерянная пуговица, которая нашлась в мертвом кулачке девушки Светы, убитой десять лет назад. Установлен хозяин этой курточки – некий Игорь Зайцев, доказано его знакомство с жертвой, известно сегодняшнее местонахождение. Я правильно понимаю то положение, которое, красиво говоря, простирается перед нами?

Пафнутьев молча вышел из-за стола, снова повесил курточку на дверцу полураскрытого шкафа, вернулся на свое место, с силой потер ладонями лицо.

– Нет, Худолей, – проговорил он. – Ты рановато празднуешь победу. Да, твои рассуждения имеют вполне достоверный вид, поскольку ты подтянул друг к дружке стыкующиеся подробности. Но вот обнаружится маленькая такая деталька, не учтенная тобой, и картинка рассыплется.

– Какая деталька?! – Худолей вскочил со стула. – Паша! Ты о чем?

– Вот поедем мы с тобой в славный город Ростов, найдем Зайцева, познакомимся. Он нам скажет, что сразу после выпускных экзаменов уехал в Урюпинск, хотел повидаться с друзьями. Всю неделю, когда и произошло убийство, Зайцев находился там. Не менее десяти человек могут это подтвердить.

– А курточка?!

– А в курточке щеголяла половина класса, соседи по двору, по школе, в которой раньше учился Зайцев. Парни ходили в этой его курточке на танцы, фотографировались, с девушками знакомились. Они считали, что такая одежка добавляла им привлекательности. У меня в городе Запорожье есть один знакомый, он когда-то закончил горный институт. А у студентов-горняков была очень красивая форма – черная, с золотыми эполетами, вензелями на рукавах. Но к тому времени, когда мой друг поступил в горный институт, форму отменили. Первокурсники, отправляясь на свидание, одалживали форму у студентов старших курсов – у тех-то она еще была.

– И я грешным делом ходил на танцы в горняцкой форме, – признался Худолей.

– Ну и как? – с усмешкой спросил Пафнутьев. – Успешно?

– Результативно. Да, я бы выразился именно так.

– От своей картинки не отказываешься?

– Ни в коем случае. Паша, признавайся, тебе ведь тоже нравится моя картинка?

– Конечно, нравится. Поэтому мы с тобой и летим в город Ростов. Чтобы разрушить и обесценить твой рассказ о студентах горного института. Девяносто процентов за то, что твоя картинка никуда не денется. Уж больно хорошо все стыкуется.

– Да я вообще ничего парнишка-то, а, Павел Николаевич?

– Мечта студентки горного института. Правда, один недостаток у тебя все-таки есть.

– У меня?! Какой, Паша?!

– У тебя нет формы горного института.

– Да, конечно. Ты прав. Но сейчас ее нет ни у кого. Зато какую я курточку раздобыл, а? Правда, тоже с недостатком. Одной железной пуговицы на ней не хватает.

– Ошибаешься. Это и есть главное достоинство твоей курточки, – твердо сказал Пафнутьев и крепко пожал Худолею руку.

Войдя в самолет, Пафнутьев до упора откинул спинку своего кресла, тем более что место позади него было свободным, уселся поудобнее и закрыл глаза. Но заснуть ему не удалось.

Уже и самолет взлетел, и высоту набрал, а перед глазами Пафнутьева неотрывно стояло лицо Евдокии Ивановны, каким он видел его в своем кабинете. Тогда женщина негромко несколько раз повторила одни и те же слова: «Не мешайте мне, Павел Николаевич».

Сейчас взгляд Евдокии Ивановны был тверд и неотступен. Губы плотно сжаты. Она понимала, что не может он, не имеет права и возможности поступить так, как нужно и должно, как хочется и ему, и ей. Но эта женщина за десять лет ночных разговоров с мертвой дочкой приняла все решения и ни от одного не отступится.

Перед глазами следователя снова возник тяжелый молоток, чуть тронутый ржавчиной и ожидавший своего часа на подоконнике. Тут же Пафнутьев еще кое-что вспомнил. Когда он был в доме у Евдокии Ивановны, ему понадобилось выйти на кухню. Он хотел выпить холодной воды из-под крана, ополоснуть руки, просто выглянуть в окно.

Неожиданно Павел увидел на столе нож. Там больше ничего не было. Выскобленные, залитые солнцем доски стола и нож. Тяжелый, массивный, остро заточенный.

Такие бывают у ресторанных поваров. Ими можно одним взмахом вспороть свиную тушу, вскрыть брюхо большой рыбине, накрошить зелень.

Но на самом деле у этого ножа была пока та же функция, что и у молотка на подоконнике. Ожидание.

«Нравится?» – услышал Пафнутьев голос Евдокии Ивановны за спиной.

«Хорошая вещица, – ответил Павел. – Профессиональная. Но он не для этой кухни».

«А для какой?»

«Для кровавой», – чуть было не выскочили у Пафнутьева словечки.

Но Павел сдержался, даже рука дернулась, чтобы прикрыть рот и не выпустить эту преждевременную фразочку.

«Вот лежит он на этом столе, просторно ему, вольготно. У меня такое ощущение, что нож чего-то ждет».

«Правильное у вас понимание. Он и в самом деле ждет. Уже десять лет мается. Я им не пользуюсь, не для моей руки. Тяжеловат для меня. Из рессорной стали выковали ребята. Но я ухаживаю за ним, у нас дружба».

«А если не пользуетесь, то надо бы спрятать его от греха подальше».

«Для греха и держу, – произнесла Евдокия Ивановна странные слова. – И рука для него есть. Хорошая, сильная, надежная».

«Я смотрю, Евдокия Ивановна, что если пройтись по вашему дому, то можно повстречаться и с другими вещицами, которые тоже ждут своего часа». – Пафнутьев усмехнулся, пытаясь улыбкой смягчить тяжкое подозрение, вдруг возникшее в нем.

«Они дождутся». – Евдокия Ивановна не сочла нужным успокаивать Пафнутьева простыми и невинными словами.

«Может, познакомите?»

«Кого с кем?» – Этот вопрос женщины прозвучал неожиданно жестко.

Но Пафнутьев решил не отступать и пояснил:

«Меня с теми вашими вещицами, которые истомились в ожидании».

«Чуть попозже», – ответила женщина, спохватившись.

Взяв из рук Пафнутьева нож, она легонько, почти нежно провела по лезвию ладонью, как бы смахивая невидимые пылинки, оставленные чужими касаниями. Поиграв солнечными отражениями на ноже, Евдокия Ивановна опять положила его посередине стола, точно на то самое место, где он и был до того момента, как к нему прикоснулся Пафнутьев.

«Пройдемте в комнату, Павел Николаевич. – Женщина пропустила гостя вперед, вышла из кухни вслед за ним и плотно прикрыла за собой дверь. – Что-то последнее время я чувствую дыхание свежего ветерка, постоянно в теле легкий озноб».

«Может быть, сквозняк», – предположил Пафнутьев и заботливо прикрыл дверь, ведущую во двор.

«Нет, это не сквозняк», – твердо сказала Евдокия Ивановна тем самым голосом, каким не говорят о погоде.

«Что же это?» – озадаченно спросил Пафнутьев.

«События, Павел Николаевич. Они приближаются».

«Вы имеете в виду?..»

«Мы с вами, Павел Николаевич, имеем в виду одни события. Те, которые нас с вами познакомили и, надеюсь, немного сдружили. Мы же встретимся с вами, когда вы вернетесь из города Ростова?»

«Обязательно».

«Я буду ждать вас. Вы ведь отправляетесь туда со своим помощником. Помнится мне, у него немного смешная фамилия…»

«Да, Худолей».

«Надеюсь, вы вернетесь втроем».

«Я тоже очень на это надеюсь».

Такой вот разговор припомнил Пафнутьев, когда сидел в самолете, откинувшись на спинку кресла. Но сейчас, по прошествии нескольких дней, он услышал в словах Евдокии Ивановны гораздо больше смысла, чем тогда, в скомканной беседе, происходившей на кухне. Теперь перед ним возникли вопросы, которых не было тогда. Он может и дальше доверять Евдокии Ивановне или должен ее опасаться?

Сейчас эта странная женщина вдруг показалась ему непредсказуемой и совершенно неуправляемой. Он понял, что не только молоток или профессиональный нож могут долгие годы томиться в ожидании своего часа. Не исключено, что в подвале и на чердаке могут тихонько скучать предметы куда более опасные, мстительные и решительные.

– Осторожнее надо бы с этой помощницей, – пробормотал он вполголоса и вдруг почувствовал, что кто-то настойчиво колотит его локтем в бок.

Конечно, это был верный помощник Худолей, который сладко проспал два часа полета.

– Подъем, Павел Николаевич! Идем на посадку. Красавицы стюардессы настоятельно советуют нам пристегнуться во избежание неприятностей, которые могут случиться при соприкосновении с землей. Вы как, в порядке?

– Да, вполне.

– Вы что-то бормотали во сне. Кто-то привиделся? Чует мое сердце, опять Евдокия Ивановна? Да, Паша?

– Она, сердешная, – подтвердил Пафнутьев.

– Осторожней бы с ней. Чреватая бабуля!

– Не нам нужна осторожность, Худолей, не нам.

– Неужто она еще на кого-то глаз положила?!

– Похоже на то.

– Поделись, Паша!

– Чуть попозже. Прилетели мы, однако. Ремни пора отстегивать.

Зайцева вполне можно было узнать по школьным фотографиям. Конечно, он повзрослел, вес немного набрал, как говорят, малость заматерел. Оно и понятно. У летчиков питание калорийное, работа обязывает. Залысинки появились, еще небольшие, но уже заметные.

«Взгляд у него спокойный, – отметил про себя Пафнутьев. – В нем разве что немного любопытства, скорее заинтересованности. Кто это, дескать, хочет со мной повидаться, по какому поводу?»

Присев к столику, за которым расположились Пафнутьев с Худолеем, Зайцев оглянулся, кому-то махнул рукой, улыбнулся.

Потом он спокойно повернулся к Павлу и заявил:

– Наш начальник полетов сказал, что вы хотите поговорить со мной. Он ничего не напутал?

– Нет, это правда, – ответил Пафнутьев и тоже с ленцой огляделся по сторонам.

Два оперативника за соседним столиком, крепенькие, загорелые ребята в белых рубашках с короткими рукавами, ни у кого не вызывали подозрения или настороженности. А початая бутылка пива, стоявшая между ними, создавала атмосферу легкости и беззаботности.

– Я хотел только спросить вас кое о чем. – Пафнутьев покопался в папке, лежавшей на столе, и вынул достаточно большую фотографию Светы – Худолей очень даже неплохо увеличил школьный снимок.

Зайцев, все еще легкий, беззаботный и уверенный в себе, протянул руку к снимку и тут же, через секунду, сам того не замечая, отдернул ее.

– Нет. Я не знаю эту девушку.

– И никогда с ней не встречались? – негромко спросил Пафнутьев. – Не торопитесь отвечать, посмотрите внимательней. Этот снимок давний, ему около десяти лет. Сейчас она выглядит немного иначе. Ее мало кто узнает. – Пафнутьев вынул из потрепанной папки еще одну фотографию и положил ее рядом с первой.

На втором снимке был крупно изображен оскаленный череп с черными пустыми глазницами.

– Сейчас девушка выглядит примерно вот так, – невозмутимо добавил Павел.

– Нет-нет, мы незнакомы! – почти выкрикнул Зайцев, резко отодвинул стул в сторону и вскочил, готовый бежать.

Но оперативники, забывшие про пиво, нагревшееся на южном солнце, мгновенно оказались рядом с Зайцевым и снова усадили его на стул. Они тут же завели ему одну руку назад и пристегнули ее браслетами к спинке стула.

– Даже так, – растерянно пробормотал Зайцев.

– Вы напрасно торопитесь, – негромко продолжал Пафнутьев. – Начальник сказал мне, что полетов у вас сегодня не предусмотрено. Мы еще немного поговорим, если вы не возражаете. Наш самолет отправляется через два с половиной часа. Я хочу еще кое-что сказать и показать вам, если вы не против. Тогда наши отношения примут какую-то более-менее осмысленную форму. Договорились?

– Да, извините. Уж больно все это неожиданно.

– Согласен, – сказал Пафнутьев. – С другой стороны, у вас было время подготовиться.

– Этого времени оказалось даже многовато.

– Что вы имеете в виду?

– Да так, ничего, в общем-то. Вырвались слова.

– Бывает, – благодушно откликнулся Пафнутьев и снова открыл свою зловещую папку.

На этот раз он вынул оттуда фотографию, на которой были изображены несколько юношей и девушек. Все улыбаются, молоды и, как говорится, хороши собой. Был среди них и парнишка в белой форменной курточке. Как и на других снимках, он стоял чуть в сторонке. Но эту его обособленность можно было заметить, только зная о ней, ожидая ее и желая увидеть.

– Себя узнали? – спросил Пафнутьев.

– Да. Ничего парнишка был.

– На этом снимке ваши друзья. Похоже, он сделан после школы. Вы здесь уже в форменной курточке летного училища.

– Эта курточка у меня появилась еще в десятом классе, – неосторожно сказал Зайцев, тут же поперхнулся, замолчал и отодвинул фотографию от себя подальше.

– Да, это заметно, – проговорил Пафнутьев.

– А как вы догадались, что снимок сделан после школы? – осведомился Зайцев.

– На этом снимке у вас непорядок в туалете.

– Какой? – Зайцев свободной рукой снова придвинул к себе фотографию. – В чем непорядок? Ширинка застегнута, брючки наглажены, туфли начищены. Я вас не понимаю.

– На вашей курточке не хватает одной пуговицы, – сказал Пафнутьев и выразительно посмотрел на оперативников.

Дескать, ребята, будьте настороже. Сейчас возможны неожиданности.

Это было лукавое предложение Худолея. Еще при подготовке к этой поездке в Ростов он предложил Пафнутьеву одну пуговицу на фотографии заретушировать, чтобы Павел в нужный момент при разговоре с Зайцевым попытался использовать эту маленькую подробность. Если Игорь совершенно невиновен и оказался под подозрением случайно, то просто не обратит внимания на слова Пафнутьева о пуговице. Если же убийца все-таки он, то пуговица становится прямо-таки зловещей подробностью.

– Ну, хорошо. На моей курточке не хватает пуговицы. Пусть так! И что из этого следует? – сорвался на крик Зайцев. – В конце концов, в училище мне сделают замечание, я пришью эту злосчастную пуговицу, да и дело с концом! Я чего-то не понимаю?

– Дело не в этом, – терпеливо, с бесконечной печалью в голосе проговорил Пафнутьев.

– А в чем?!

– Вы не сможете пришить эту пуговицу.

– Почему?

– Мы нашли ее.

– А что, имеет значение, где именно вы ее нашли?

– Очень большое.

– Ничего не понимаю! – заявил Зайцев и откинулся на спинку стула.

– Пуговица была зажата в кулачке вот этой красавицы. – Пафнутьев постучал пальцем по черепу на фотографии, которая все это время лежала посередине пластмассового столика. – Как ваша пуговица попала в ладонь этой девушки? – осведомился Павел. – Если вы сможете мне это объяснить, то я тут же принесу вам свои самые искренние и глубокие извинения. Итак, я слушаю вас очень внимательно.

Зайцев долго молча смотрел в небо, на взлетающие и садящиеся самолеты.

Наконец-то он поднял глаза на Пафнутьева и спросил:

– Как же вы на курточку-то вышли?

– Уж больно любили вы в ней фотографироваться. Да и не только вы. Половина класса щеголяла в этой курточке перед фотоаппаратом. Ваша мама все эти годы верно и бережно хранила ее в шкафу, спасала от пыли, моли, сырости и старьевщиков. Уберегла вот, сами видите.

– Спасибо, мамочка, – вполголоса пробормотал Зайцев. – Ты мне очень помогла. Уж не знаю, как тебя и благодарить.

– А вы не ее благодарите.

– А кого же еще? – неожиданно окрепшим голосом спросил Зайцев.

– Будет возможность, сходите в церковь, поставьте свечку и низко поклонитесь памяти Светы, которую вы убили, предварительно изнасиловав. Это она в последнюю свою смертельную минуту нашла в себе силы сжать в кулачке вашу пуговку, вырвать ее с корнем, а через десять лет раскрыть свой детский еще кулачок и положить на мой стол проржавевший железный комочек. Завтра вы окажетесь в моем кабинете, и я вам его покажу. Десять лет в нем таилась ваша судьба.

– Мы не опоздаем на самолет? – отстраненно спросил Зайцев.

– Успеем, – успокоил его Пафнутьев. – Подождут.

– Вы столь значительная персона, что вас будет ждать самолет?

– Самолет будет ждать вовсе не меня. Он не улетит без вас.

– Так это уже я оказался значительной персоной?

– Опять не угадали, – холодновато ответил Пафнутьев. – Вы попали в разряд особо опасных преступников.

– Сколько же мне светит?

Павел весело рассмеялся и проговорил:

– До этого еще так далеко, что ответа на ваш вопрос просто не существует. Сколько вас было в ту ночь? Я имею в виду лиц мужского пола?

– Не помню.

– Решили все взять на себя? Если вы будете утверждать, что в одиночку изнасиловали трех девочек и всех их убили, то могу предположить, что наверняка получите пожизненное. Так что подумайте. У вас есть на это целая ночь. Утром я буду фиксировать ваши показания, а вам придется их подписывать.

– А если я откажусь подписывать то, что вы там придумаете?

– Если я напишу что-нибудь лишнее, ложное, то вы сможете на этой же странице отречься от моего поклепа.

– А если я просто откажусь от подписи?

– Не советую. Это будет выглядеть как косвенное признание, согласие с обвинением. Это во‑первых.

– А во‑вторых?

– А во‑вторых, я же знаю остальных участников этого кошмарного преступления.

– Ну! Так уж и кошмарного!

– У меня, Игорек, такое ощущение, что годы стерли в вашей памяти подробности того, что случилось той весенней ночью. Тогда цвела сирень, благоухала черемуха. В ее зарослях бесновались соловьи, сходили с ума от своих же любовных трелей.

– Боже! Да вы прямо поэт! – с усмешкой проговорил Зайцев.

– Возможно, – сказал Пафнутьев. – Но, к сожалению, вам я такого комплимента сделать не могу. Вы поступили как живодеры, озверевшие от запаха крови.

– Давайте оставим это.

– Хорошо, оставим. Может быть, вы все-таки назовете имена своих подельников? Вы только что интересовались возможным сроком. Это вполне может сократить вам несколько лет.

– Сейчас не могу. Для этого надо созреть.

– Согласен, – сказал Пафнутьев. – Вот посмотрите. – Он вынул из кармана пиджака пачку снимков, отобранных из школьных альбомов выпускников. – Здесь есть и портреты ваших друзей. С некоторыми из них я уже встречался, – соврал Павел. – Но они пока на свободе. – А это уже была чистая правда.

– Почему же вы им не открылись?

– Боялся вспугнуть.

– Вы такой деликатный?

– Слово «осторожный» будет точнее.

– Я полечу вместе с этим стулом? – спросил Зайцев и звякнул наручником.

– Нет, стул останется здесь. А с нами полетят вот эти ребята, которые сидят за соседним столиком.

– Для моей безопасности?

– Я смотрю, у вас несколько игривое настроение?

– Какая там игривость! Паника, истерика, ужас перед тем, что мне предстоит.

– Это хорошо.

– Что же здесь хорошего?

– Нормальная реакция здоровой психики.

– Но экспертиза в психушке мне предстоит?

– Конечно. А ребята полетят с нами скорее для моей безопасности. То, что вы проделали с девочками, выходит за рамки не только человеческого, но и звериного разума. С вами надо поосторожнее.

– А что, суд уже вынес приговор?

– Вынесет. Потом догонит и повторит.

– Но вы пока ничего не доказали, а я ни в чем не признался.

– У нас с вами все впереди, молодой человек!

– Что же у меня впереди?

– Жизнь! Но не та, которая вас радовала до сих пор. Синее у него, видите ли, небо! Белые облака! Южное вино, бараньи шашлыки. Проехали, Игорек! Тебя ждут нары и параша. Больше ничего.

– Что ж, пусть будет так, коли вы на этом настаиваете. Но что-то позволяет мне сомневаться в истинности ваших суровых предсказаний.

– Разберемся, – подвел Пафнутьев итог их мимолетному спору.

Провожать Зайцева вышла светлая девушка в форме стюардессы. Она молча постояла рядом, похлопала ладошкой по его плечу, пожала руку, поколебалась немного, поднялась на цыпочки, поцеловала.

– Держись, Игорек, – сказала эта особа.

– Держусь, Лена.

– Мы будем тебя ждать.

– Особенно некоторые?

– Да. Именно так. Особенно некоторые. Вернешься?

Зайцев кивнул на Пафнутьева, стоявшего в сторонке, и ответил:

– Вон тот серьезный товарищ говорит, что не скоро.

– Ничего, главное – держись. Дождемся.

– Ха! – печально воскликнул Зайцев. – Размечталась! – Поскольку руки его, скованные наручниками, были за спиной, он просто наклонился и поцеловал девушку в щеку. – Пока, Лена. И ты держись!

Самолет взлетел вовремя, набрал высоту. Проводницы объяснили пассажирам, как вести себя в полете, позволили им отстегнуть ремни, угостили леденцами, чтобы те не испытывали неприятных тошнотных ощущений.

Пафнутьев убедился в том, что его пленник не буйствует, ведет себя пристойно. Наручники при нем. По обе стороны от него сидят крепенькие ребята в белых рубашках с короткими рукавами.

– У вас все в порядке? – спросил Пафнутьев. – Жалобы, нарекания, недовольство?

– Все отлично, Павел Николаевич, – ответил один из парней.

– Как в лучших домах Лондона и Конотопа, – добавил Зайцев.

– Шуточки у тебя, я смотрю, все знакомые, как говорится, бывшие в употреблении.

– Так они на конкретного потребителя рассчитаны.

– Разберемся, – повторил Пафнутьев и прошел к своему креслу.

– Кормить будут? – прокричал Зайцев вслед Павлу.

Тот постоял, не оборачиваясь, потом подошел к арестанту и негромко проговорил:

– Покормят обязательно. Потом догонят и еще разочек угостят.

– А шуточки у вас, между прочим, тоже не первой свежести.

– Каков потребитель, таков и юмор. – Пафнутьев улыбнулся и развел руки в стороны, как бы говоря: чем богаты, тем и рады.

Усевшись поплотнее в свое кресло, он откинулся на спинку и закрыл глаза. Какие-то слова Зайцева задели его за живое. Но Пафнутьев никак не мог вспомнить, что же именно сказал ему Зайцев, чем задел, в чем справедливо уличил. Павел вспоминал все подробности разговора и никак не мог уцепиться за что-то.

Наконец, измаявшись, он повернулся к Худолею, сидевшему рядом, и заявил:

– Хоть убей, никак не могу вспомнить! Что он мне такого сказал? Чем уел? Во что меня мордой ткнул? Ведь чувствую, что было такое. Ты сидел рядом, слышал каждое его и мое слово. Где я слабинку дал? В чем промашка?

– Он, Паша, хорошо тебя куснул.

– Ну?..

– Я очень даже удивился! Подумал, почему это наш многоопытный Павел Николаевич не ответит ему так, как он умеет? С его-то знанием человеческой натуры, положения в стране и ее окрестностях…

– Я сейчас выкину тебя из самолета!

– Есть куда более надежное средство, способное заставить меня заговорить.

– Ну?..

– Надо обратиться к стюардессе.

– Хорошо, обращусь, и что?

– И все.

Пафнутьев долго молчал, потом из его груди вырвался глубокий вздох облегчения.

– Я просто забыл, с кем имею дело, – покаянно произнес он.

– Да, это с тобой случается, – согласился Худолей.

– Простите!.. – Пафнутьев остановил стюардессу, пробегавшую мимо, попросил ее наклониться и доверительно прошептал на ухо: – Вот этот пассажир, который сидит рядом со мной, очень страдает.

– Боже! Что с ним? Я сейчас приглашу врача!

– Не надо врача. Ему помогут сто граммов водки.

– Сто пятьдесят, – поправил Худолей.

– А он будет хорошо себя вести? – с усмешкой осведомилась девушка.

– Я за него ручаюсь, – ответил Павел.

– Ему и бутербродик не помешает?

– Не помешает.

– А какой бутербродик?

– Хороший.

– Поняла, – сказала стюардесса и исчезла.

Она появилась через пять минут с маленьким подносом. На нем стоял хрустальный бокал с водкой. Рядом на блюдечке красовался хлеб с кусочком масла, красной икрой и тремя маслинами.

– Ого! – восхищенно воскликнул Пафнутьев. – От такого угощения и я не откажусь.

– Я вас правильно поняла? – спросила стюардесса.

– Я в этом уверен! – с шутливой суровостью ответил Павел.

Девушка опять появилась через пять минут. Повторилось все – и хрустальный бокал с водкой, и красная икра, и черные влажные маслины.

Честно признаюсь, что автор этой книжки на данном месте сглотнул набежавшую слюну, прервал повествование и проворчал завистливо себе под нос: «Да и я не нашел бы сил отказаться! Уж больно компания хороша!»

Наши герои молча чокнулись звонким хрусталем, вызвав завистливый стон пассажиров мужского пола, сидящих в соседних креслах, молча съели по бутербродику. Подошла улыбчивая девочка и унесла пустую посуду.

Пафнутьев так же молча проводил ее взглядом, пока она не скрылась за занавеской.

Придя в себя, он сурово посмотрел на Худолея и заявил:

– Я тебя слушаю.

– Значит, так. Докладываю. Наступил момент, когда в вашей беседе возникла пауза. Тогда этот хмырь поганый, убийца и насильник говорит вам отвратительным своим голосом, мол, напрасно вы радуетесь, уважаемый…

– Он не называл меня уважаемым. Обращаться к кому-либо с этим словом – уже оскорбление.

– Согласен. Но суть не в этом. Он сказал примерно следующее: «Ваша радость преждевременная. Вы еще ничего не доказали, а я еще ни в чем не признался».

– Он прав.

– Нет. Он не прав. Да, работа не закончена. Но мы уже кое-что доказали, а он кое в чем признался. Мы не барахтаемся в болоте догадок, предположений и сомнений, стоим на твердой почве фактов, вещественных доказательств…

– Молоток на подоконнике? – с усмешкой уточнил Пафнутьев.

– Не надо, Паша. Не стоит сомневаться в очевидном. Я имею в виду ржавую пуговицу с пропеллером в кулачке у девочки. Да, это косвенное доказательство, но в нем содержится та самая железная убедительность, которая повергла в шок этого отвратительного убийцу и насильника. Ты помнишь, что он лопотал? Смысл его жалких оправданий сводится к следующему: «Поймите меня и простите, люди добрые!»

– Слушал бы я тебя бесконечно. Но мы прилетели. Стюардесса просит нас пристегнуться. Мы обещали ей вести себя послушно.

– А я уже хотел было повторить наш невинный заказ.

– Повторим после мягкой посадки. Опять же там Шаланда весь истосковался. Информации ждет мужик. Ничего, будут ему новости.

Новости начались прямо с утра. Первым принес сюрприз Игорь Зайцев. Он вошел в кабинет легкой, пружинистой походкой, чуть улыбнулся, здороваясь с Пафнутьевым, кивнул Худолею, задержал взгляд на курточке, висящей на дверце шкафа с документами.

Потом арестант положил руку на спинку стула и спросил:

– Я могу присесть?

– Если можете, то почему не присесть, – с усмешкой ответил Пафнутьев и полюбопытствовал: – Как прошла ночь?

– Бывали ночи и получше.

– Как я вас понимаю!

– Что вы имеете в виду?

– А вы? – уточнил Пафнутьев.

Зайцев молча передернул плечами, не зная, что ответить этому улыбчивому следователю.

– Видите ли, Игорь, у меня есть некоторые представления об одной вашей ночи, достаточно бурной, как мне кажется. Но это было давно. А сегодняшнюю ночь вы провели на новом месте. Я, как и положено гостеприимному хозяину, интересуюсь, нет ли жалоб, нареканий, недовольства.

– Спасибо, все было прекрасно.

– Сновидения посетили?

– Спал как убитый.

– Простите, как кто?

– Как убитый.

– Хм. В нашем заведении такие сравнения рискованны.

– Учту, – сказал Зайцев.

– Сокамерники не обижали?

– Нет, а за что? Отличные ребята.

– Интересовались? – не отставал Пафнутьев.

– Чем?

– Ну, как. Любопытно все-таки, за что, за какие подвиги попал человек в такое вот не самое веселое место.

– Сказал все как есть. Ошибочка, дескать, вышла, с кем не бывает.

– Поверили?

– Пришлось вашу версию рассказать.

– А какая у меня версия? – спросил Пафнутьев.

– Да ладно. Сами знаете.

– Ничего я не знаю. Да и нет у меня никакой версии. Вот чистый лист бумаги передо мной лежит. Что ты мне расскажешь, то и запишу.

– И вранье запишете?

– Вранье запишу с особым удовольствием. И все это судье на стол положу. Пусть разбирается, решает, насколько чистосердечны твои россказни, лукавы и лживы показания. Правду, мною обнаруженную и доказанную, тоже на судейский стол отправлю. Всего тебя выпотрошу, наизнанку выверну и предъявлю. Пусть народ полюбуется. А ты будешь вертеться. Как вошь на гребешке.

– Начинайте, Павел Николаевич. Как говорится, вперед без страха и сомнений.

– Куражишься ты, Игорь, совершенно напрасно. Все только начинается. За предстоящий год мы с тобой хорошо познакомимся, десять раз поссоримся, двадцать помиримся. Ты мне столько расскажешь о себе, что через год я буду знать тебя лучше, чем твоя мама, жена, детишки и собутыльники, вместе взятые. Я все это говорю вовсе не потому, что мне так кажется. Иначе просто и быть не может. Ты ведь у меня не первый и даже не сотый. Я уже сейчас знаю все, что ты мне будешь говорить на первом допросе, что скажешь на десятом.

– Пугаете, Павел Николаевич?

– Ничуть. Делюсь. Придет время, и уже я буду выискивать в деле, в твоих показаниях, что бы еще такое упомянуть, как помочь тебе, уберечь хотя бы от пожизненного срока, чтоб ты побыл на этом свете еще немножко, а то и полетал бы над ростовскими просторами.

– А что, и пожизненный срок может случиться?

– Ну так ты ж прикинь сам. Три трупа по предварительному сговору!

– Да не было никакого сговора! Мы и сами этого не хотели, в ужас пришли от того, что случилось!

– Я знаю, – негромким печальным голосом проговорил Пафнутьев. – Мне все это известно, Игорек.

– Откуда?

– Умный потому что. Не может такого быть, чтобы вчерашние одноклассники затевали массовое изнасилование и убийство своих подружек. Дурь накатила. Порнухи насмотрелись. Плохой водки выпили. У девочек слова дурные выскочили. Вот и все, Игореша. Хотя нет, есть еще кое-что. Школа не подготовила вас к принятию взрослых решений. Из десятого класса вы вышли детьми, капризными, тщеславными, злыми. А если одним словом – тупыми.

– И что же теперь? – растерянно спросил Зайцев.

– Пришло время рассчитываться. За все надо платить, Игорек. – Пафнутьев через весь стол придвинул Зайцеву лист чистой бумаги и шариковую ручку. – Ты напиши-ка на этой бумажке фамилии двух твоих приятелей, которые были вместе с тобой в ту давнюю весеннюю ночь. Не робей. Я-то знаю их фамилии, а тебе это зачтется. Видишь, я уже поблажки готовлю для твоего будущего приговора.

Зайцев был так увлечен и растроган словами Пафнутьева, что не вполне сознавал, что делает. Он взял ручку, быстро написал две фамилии, но тут же спохватился, сообразил, что выдает соучастников преступления. Игорь разорвал листок пополам, потом еще раз и еще. Мелкие клочки уже не поддавались, не рвались. Он подошел к окну и выбросил их в форточку.

Пафнутьев встретился взглядом с Худолеем, указал на окно.

– Подожди! – остановил он верного помощника, рванувшегося к двери. – Тебя искал Шаланда. Созвонись с ним прямо сейчас и спроси, в чем дело. Скажи ему, что я освобожусь через час и найду его. Ты все понял?

– Заметано, Паша! – ответил Худолей уже из коридора.

– Возвращаемся к нашим баранам, – сказал Пафнутьев, повернувшись к Зайцеву. – Я вот что подумал. Те слова, которые ты только что произнес. Мол, у нас не было преступных намерений, все случилось нелепо и неожиданно. Их уже можно истолковать как явку с повинной. Если ты не возражаешь, конечно. Но тебе придется ее подписать. Ты как?

– Вырвались слова. Чего не бывает в разговоре. Но как-то вы уж больно круто. Разжалобили меня школьными делами, я раскис. Короче, не готов я к явке с повинной.

– С ребятами хочешь посоветоваться?

– Да надо бы, Павел Николаевич.

– Вообще-то, встречи соучастников не предусмотрены нашими порядками. Но если мы с тобой договоримся, то я, так уж и быть, посодействую.

– А что я должен делать?

– Ничего. Твои соучастники мне известны. Я тебе об этом уже говорил. Но сделаю вид, что их не знаю. Вы повидаетесь, но не будете ничего предпринимать, чтобы мне напакостить. Заметано?

– Пусть будет по-вашему.

– Повторяю, заметано?

– Заметано.

– Ну вот, так-то оно надежнее.

Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Худолей. Он незаметно подмигнул Пафнутьеву, дал ему понять, что дело сделано. Мелкие клочки бумаги, выброшенные Зайцевым в форточку, собраны.

– Что Шаланда? – спросил Пафнутьев и нажал на кнопку вызова конвоя.

– Шаланда на месте и ждет твоего звонка.

– Отлично! Теперь Зайцев. Игорь, мы с тобой славно сегодня поработали. Сейчас конвой доставит тебя в твои апартаменты. Не возражаешь?

– А я могу и возразить?

– Нет, не можешь. Своим вопросом я просто выразил свое доброе отношение к тебе и надежду на взаимопонимание в дальнейшем.

– Спасибо, Павел Николаевич. – Зайцев поднялся, сложил руки за спиной, вышел вслед за конвойным.

– За тобой должок, Паша, – невинным голосом проговорил Худолей, внимательно разглядывая свои полупрозрачные ладони, на которых возвышались две кучки мелких клочков бумаги.

– Знаю, – сказал Пафнутьев и тяжко вздохнул. – Ты вот собери все эти клочки бумаги, чтоб получилось что-то удобочитаемое. Потом смело можешь ставить вопрос ребром.

– Так я прямо сейчас и займусь этим с вашего позволения?

– Буду тебе чрезвычайно благодарен.

– Я запомню эти ваши слова, Павел Николаевич. Если понадоблюсь, буду у себя в лаборатории.

– Состыкуешь бумажки – сразу сюда.

– А мне больше некуда в жизни податься, Паша! – жалобно простонал Худолей уже из коридора.

Все получилось у Худолея. Бумажные клочки состыковались друг с дружкой. Через час на столе перед экспертом лежал почти весь лист бумаги. Некоторых кусочков недоставало, видимо, их легким ветерком отнесло в сторону. Но Худолея это нисколько не огорчило, поскольку две фамилии в верхней части листа прочитывались легко и убедительно – Мастаков и Ющенко.

Спокойно к этому отнесся и Пафнутьев. У него уже был полный список выпускников десятого «Б» класса, и недостающие две-три буквы он вписал в фамилии с абсолютно чистой совестью.

– Ну так что, дорогие мои, – вслух пробормотал Пафнутьев. – Будем знакомиться. Игорь Зайцев, Владимир Мастаков и Костя Ющенко. Вполне приличные имена, благозвучные фамилии. Не исключаю, что и профессии у вас достойные. Вон Зайцев даже на Доску почета просочился – лучший пилот ростовского авиаотряда. В Париж, правда, не летает, но райцентры обслуживает давно и надежно. Как заверило меня его руководство, водкой не злоупотребляет, к чужим женам не пристает, детишек на стороне не завел. От себя добавлю, что в убийстве одноклассницы пока не признался, но и не отрицает сего факта. По моим прикидкам, в несознанку он впадет чуть попозже, когда пройдет краткий курс обучения в своей камере. Ребята там собрались опытные, как говорится, многоразовые. Что скажешь, Худолей? Какие толковые слова произнесешь в ответ на мое бессвязное бормотание?

– А что тут ответишь, Паша? Тяжелая тебе работенка досталась. Многовато времени прошло. Это их козырь. Знаешь, каких слов этих ребят больше всего будет в уголовном деле?

– Ну?

– «Не знаю», «не помню», «не ведаю». Такие слова ничем не перешибешь, как ни старайся.

– Что предлагаешь?

– Будем работать.

– Хорошая мысль, – заявил Пафнутьев. – Главное, совершенно конкретная. Мне так и хочется немедленно связаться с Шаландой и потребовать группу захвата. Не возражаешь?

– Что ты! Одобряю! Надо и в самом деле связаться с Шаландой немедленно, прямо сейчас, пока он в кабинете. Рабочий день заканчивается. Сбежит негодник. Он ведь нам что-то обещал?

– Никуда не денется. Он мне уже звонил. Но пока мы здесь, в моем кабинете, скажи не задумываясь, от фонаря, чем мы займемся завтра с утра? Можешь?

– Могу, – ответил Худолей, как говорится, не моргнув глазом.

– Слушаю тебя внимательно.

– Записывать не надо. Мои слова незабываемы. Завтра с утра, по твоему, Паша, ценному указанию, начнется изъятие всей переписки за последние десять лет. Поздравительные открытки, телеграммы, письма, любовные записки, дневники! Все это будет происходить одновременно в нескольких десятках адресов.

– Один вопрос. Откуда ты взял десятки адресов?

– Отвечаю. Родители, братья, сестры, жены, друзья, любовницы… Мне продолжать? Я понимаю, затея сумасшедшая, но ты сам сказал, чтоб от фонаря. Знаешь, Паша, есть такая криминальная пословица, очень мудрая. Я сотни раз убеждался в ее неотразимой справедливости!

– Ну?.. – Пафнутьев устало вздохнул.

– Я понимаю, сию пословицу ты никогда не слышал, но сейчас, вот в эту самую секунду я тебе ее произнесу. И ты вздрогнешь, Паша! Ты будешь потрясен.

– Я готов к самому страшному.

– Пословица такая. Следы всегда остаются! – свистящим шепотом проговорил Худолей.

– Да, мысль, конечно, свежая.

– Понимаю, – с горечью проговорил Худолей. – Ты, конечно, сразу подумал про отпечатки пальцев на окровавленном топоре.

– А ты?

– А я о том, что следы преступления навсегда остаются в душе злодея, в его психике, характере. Помнишь, как мы узнали убийцу по отпечатку задницы? Он целый час поджидал свою жертву на парковой скамейке, и его задница запечатлелась на ней. Помнишь, у него были разные ягодицы? Одна обильная такая, а вторая тощеватая.

– Так что там с перепиской?

– Паша, это же не заскорузлый маньяк какой-то, а вчерашний школьник. Ты же сам этим убийцам поставил диагноз. Плохая водка, дурные слова. Не может такого быть, чтобы ни один из них за десять лет ни разу не сорвался в письме на неосторожное словечко, хмельное признание, запоздалое сожаление.

– Худолей, ты представляешь, какая это работа? Мы с тобой до пенсии будем ковыряться в этих письмах!

– За неделю управимся. Раздадим студентам юрфака по десять писем на личико, пусть ищут. Им забава, а у нас улики на столе.

– А знаешь, в этом что-то есть, – неуверенно пробормотал Пафнутьев. – Только нынче письма-то не очень хранят.

– Паша, если их мамашки десятилетиями поношенные курточки проветривают…

– Все, Худолей, остановись. Сдаюсь. Только мне не понравилось слово «мамашки». Уж больно оно пренебрежительное какое-то.

– Пусть убийц не воспитывают, – ворчливо ответил Худолей. – А то ишь, надежда у них, опора в старости. А другие даже холмика могильного насыпать не могут, цветы принести некуда. Вон Евдокия по ночам с мертвой дочкой разговаривает.

– Ладно, Худолей, будь по-твоему. Назвать твою затею блестящей я, пожалуй, не смогу. Уж слишком она громоздкая какая-то. Но у нас нет другой.

– Тогда давай назовем ее выдающейся, – нашелся Худолей.

– Пусть будет так, – без особого восторга согласился Пафнутьев.

Утром в служебном коридоре Пафнутьев увидел Евдокию Ивановну, явно поджидавшую его. Она сидела на жесткой деревянной скамье как раз напротив кабинета.

– Доброе утро, Евдокия Ивановна! Давненько не виделись. У вас все в порядке?

– Хороший вопрос! – заявила женщина, проходя в дверь, которую распахнул перед ней Пафнутьев, и спросила: – Как съездили, Павел Николаевич?

– Вернулся, вот уже и хорошо. А у вас как? Есть какие-то новости?

– Ваше возвращение – главная новость. Доставили убийцу?

– Ох, Евдокия Ивановна!.. Зайцева я доставил. А убийцей его может назвать только суд.

– И я могу. Курточка помогла?

– Сработала курточка. Кстати, а как она у вас оказалась?

– Да выпросила я ее у соседки, пообещала вернуть. Сказала, что покрой хочу срисовать, вот она и поверила.

– Точно поверила?

– А какая разница? Дала ее мне на неделю, вот и ладно.

– Значит, с курточкой вы засветились, – тихонечко, как бы про себя пробормотал Пафнутьев.

– Это плохо?

– Да, не хотелось бы. Но теперь-то уж что говорить.

– Она вам еще нужна для дела-то?

– Теперь я без нее никуда. Она мне не просто нужна, а каждый день необходима.

– Ладно. – Женщина беззаботно махнула рукой. – Дело соседское, разберемся. Что-нибудь придумаю, не впервой.

– Вы только мне об этом скажите. Тут осторожнее надо действовать. Я этой курточкой Зайцева хорошо прижал.

– Вертелся?

– Да просто в шоке был.

– Значит, убийца все-таки он.

– Похоже на то.

– Что-то вы все осторожничаете, Павел Николаевич.

– А мне иначе нельзя, Евдокия Ивановна. За мной государство стоит.

– Если государство за спиной, то можно и решительнее быть, да? Или я чего-то не понимаю?

– Все вы понимаете. Но есть тут одна маленькая загогулина, как говаривал один наш президент. У вас своя колокольня, у меня своя. Вот мы с вами разговариваем, вроде прекрасно понимаем друг друга, что-то совместное затеваем, но при этом каждый сидит на своей колокольне. Так-то оно спокойнее.

– А когда спокойнее – это хорошо?

– Надежнее, Евдокия Ивановна.

– Ох, Павел Николаевич! До чего ж вы ловки в словах. Что ни скажете, мне и ответить нечего.

– Это не ловкость, Евдокия Ивановна. Я бы назвал это совестью.

– Ну, вот видите. Опять мне возразить нечего. – Женщина поднялась, чуть церемонно поклонилась, подошла к двери, взялась за ручку, повернулась и проговорила: – Извините, что без предупреждения пришла. Ну, хорошо. Свой вопрос я задала. Вернулись вы с победой, это главное. Насчет Зайцева у нас с вами разногласий нет. А остальных вы установили?

– Установил.

– Поделитесь.

– Только между нами.

– Да, конечно.

– Мастаков и Ющенко.

– Ну, что ж, Павел Николаевич, и тут у нас с вами расхождений нет. В этом мы тоже едины.

– Так вы что же, свое расследование провели?! – не то в ужасе, не то с восторгом вскричал Пафнутьев.

– Да какое там расследование. – Женщина повертела в воздухе сухонькой ладошкой. – С соседками несколькими словечками перебросилась. Фотки мы с ними еще раз перебрали, поглядели, кто с кем рядом на снимках, насколько часто, как касаются друг дружки, повспоминали, как у кого из ребят жизнь сложилась. Вот фамилии этих троих сами и выплыли.

– Так что же это получается? Женщины ваши уже все знают?!

– Да что вы, Павел Николаевич! Это я с вами поделилась своими поисками и находками. А подружки мои после наших воспоминаний слезки свои утерли и по домам разошлись.

– Так! – Пафнутьев постучал пальцами по столу. – А скажите-ка мне, дражайшая Евдокия Ивановна, чем вы занимались всю жизнь? По профессии вы кто?

– Портниха я, Павел Николаевич. Я у Зайцевой-то курточку для вас выпросила под этим самым соусом. Дескать, надо покрой срисовать. Заказчик попросил такую курточку ему пошить.

– Не тем вы занимались всю жизнь, Евдокия Ивановна! – с сожалением воскликнул Пафнутьев. – Вам бы в нашей конторе поработать! Уже давно генералом были бы!

– А ведь еще не поздно, Павел Николаевич. – Женщина улыбнулась уже из коридора. – Дело только за вашей рекомендацией!

Мастаков оказался мужчиной серьезным, несколько грузноватым, смотрел исподлобья и откровенно настороженно. Он прекрасно понимал, что если уж пригласили его в кабинет следователя, то была тому причина. Работал он дальнобойщиком, развозил грузы по всей стране, до Сибири, случалось, добирался, до Забайкалья. Характер его обязанностей не располагал к легкому общению, к пивку после работы, к воскресной рыбалке или дружеским посиделкам. Мужик постучал из коридора, вошел, плотно закрыл за собой дверь и остался стоять возле нее.

– Мастаков Владимир. Прибыл по повестке, – представился он. – Задержался, потому как был в рейсе.

– Далеко был? – с улыбкой осведомился Пафнутьев.

– Урал.

– Ладно. Садись, Володя. – Павел показал на стул, сразу сбивая гостя с тяжелого, официального тона.

– Спасибо.

– Ну и как там на Урале?

– Живут, хлеб жуют.

– Порядок, значит?

– Значит, порядок.

– О чем говорить будем?

– Как скажете.

– Хорошо. Тогда давай начнем издалека. Десять лет назад ты закончил школу. Так?

– Наверное. Не знаю. Не считал.

– Счастливые были времена?

– Не сказал бы. Учился в трех-четырех школах. Все время новые учителя, одноклассники.

– А что так?

– Отец военный, вот мы и носились по всей стране.

– Но школу ты заканчивал здесь?

– Да, последние три года мы, в смысле я с родителями, уже никуда не перемещались.

– Связи с одноклассниками остались?

– Моя работа к этому не располагает. Я бываю дома от силы месяца два в году. Поэтому кто, где, с кем, просто не знаю.

– Но ведь и за два месяца можно навестить друзей. Если, конечно, они остались таковыми.

– Честно говоря, не получалось с этим. У меня ведь такая работа, что я оказался в отрыве от всех своих ребят. Бывает, встретимся случайно. Пивка выпьем, по сто граммов пропустим. Разговоры самые простые. Кто женился, развелся, у кого дети, кем работает.

– А девушки помнятся?

– Странный какой-то у нас с вами разговор получается. Как с одноклассником. Вы спросите сразу, что вас интересует, чтобы я не метался в догадках. А то, знаете ли, у всех у нас грешки случаются. Я могу, например, на сто километров в сторону рвануть по личным интересам. Где-то меня в дороге обкрадут, а потом я захочу свои убытки восполнить. Если я на чем-то прокололся, вы мне так сразу и скажите. А что касается девушек, которые помнятся или нет, ладно, давайте поговорим о них.

– А мы уже о них и говорим, – заявил Пафнутьев, вынул из ящика стола три больших портрета и разложил их перед Мастаковым.

Вначале тот, пребывая еще в легкой тональности предыдущего разговора, с улыбкой придвинул их поближе к краю стола. Владимир всмотрелся в девичьи лица, узнал их и, не разгибаясь, замер. Теперь его оцепеневший взгляд был направлен уже не на снимки. Он тупо уперся в стол, на котором они лежали.

Пафнутьев не произносил ни слова. Он понимал, что сейчас каждая секунда затянувшегося молчания работает на него. Объяснить этот ступор так же легко и непосредственно, как они разговаривали до этого момента, уже невозможно.

– Ну так что? – наконец-то нарушил тишину Пафнутьев. – Помнятся девочки? – Поскольку молчание продолжалось, он проговорил: – Я понимаю, узнать их трудно. За эти десять лет они очень изменились. – Он, не медля более ни секунды, положил перед Мастаковым три жутких снимка, сделанных несколько дней назад.

А Владимир между тем повел себя совершенно неожиданно. Во всяком случае, Пафнутьев не ожидал от своего гостя ничего подобного. Мастаков разогнулся, немного отодвинул свой стул от стола, собрал все снимки в одну стопку, постучал ими по столу, выравнивая, и спокойно положил перед Пафнутьевым.

– Приберегите эти картинки, Павел Николаевич, для ваших психологических хохмочек с куда более нервными клиентами. Я – дальнобойщик, в своих перемещениях по стране видел кое-что покруче. Этих девочек из нашего класса я помню, конечно, не забыл их лица, имена и фамилии. Но вовсе не потому, что такая хорошая у меня память. Причина в том, что с ними случилась какая-то беда сразу после выпускного вечера. Они пропали. То ли поехали на заработки и не вернулись, то ли их похитили кавказские джигиты с длинными кинжалами, попользовали и продали в турецкие бардаки. Не знаю. Следствие, которое велось тогда же, десять лет назад, не ответило ни на один вопрос. Если скелетики, которыми вы меня стращали, действительно принадлежат Свете, Кате и Маше, то очень жаль. Я зайду к их мамам и скажу те слова, которые придут мне на ум. Я внятно выражаюсь?

– Вполне.

– Я могу уходить?

– Прочитайте протокол нашей беседы и подпишите его, если там все правильно изложено. После этого можете уходить. Да, чуть не забыл. Вам придется заверить еще одну бумажку. Это подписка о невыезде. На некоторое время вы лишены права покидать город.

– Что ж, теперь-то я найду время повидаться с одноклассниками.

– Приятных вам встреч.

Оставался третий возможный участник давнего преступления, Костя Ющенко. Может быть, он и не имел никакого отношения к изнасилованию и убийству трех красавиц после школьного выпускного вечера. Но в поле зрения Пафнутьева Ющенко все-таки попал по вполне понятным причинам. Подозрений с него никто пока не снял. Вот Павел и решил, что он просто по долгу службы обязан познакомиться с ним, поговорить, задать вопросы, которые у него уже имелись и могли появиться во время беседы. Иначе в материалах следствия образуется какой-то провал, пробел, недоработка.

Тут неожиданно возникла проблема. Так уж вышло, что сразу после выпускного вечера Ющенко уехал к своим родственникам на Украину, в Запорожье. Там он закончил строительный институт, нашел работу, получил квартиру, женился и остался жить рядом с этой новой своей родней.

Но неутомимая Евдокия Ивановна принесла Пафнутьеву радостную новость. Оказалось, что в данный момент Костя Ющенко гостил здесь, в городе, у своей мамы Галины Петровны, чей дом расположен как раз через дорогу от жилья Евдокии Ивановны.

К большому огорчению Пафнутьева, ни на одну повестку Ющенко не откликнулся, к Павлу не явился и общаться с ним не пожелал. И вообще, по сведениям Евдокии Ивановны, он намеревался со дня на день вернуться на Украину, в город Запорожье, поскольку отпуск его заканчивался.

– Это как понимать? – удивился Шаланда, узнав обо всех этих огорчениях Пафнутьева. – Это что же получается?! Неужто и власти у нас никакой нету?!

– А что, она есть? – прикинулся простачком Пафнутьев.

– А я, по-твоему, кто?

– Ты самый бескорыстный, щедрый и надежный собутыльник из всех, которые мне встретились в жизни! Худолей, скажи!

– Святая, божественная, истинная правда! – выдал Худолей и прижал к груди полупрозрачные ладони.

– Ладно, Паша, за свои слова ты сам ответишь! И Худолею на орехи достанется за нахальное поддакивание! Вы оба прекрасно знаете, что безнаказанно это вам не пройдет. Теперь о том, что касается меня как представителя власти. Я не советую тебе, Паша, опаздывать завтра на работу. Когда ты подойдешь к двери своего кабинета, там уже будет стоять в наручниках этот неуловимый хохол. А рядом с ним – два моих лучших опера. Чтобы не удрал. Вопросы есть?

– Пиво за мной, – тихим голосом ответил Пафнутьев.

– А ты?! – Шаланда всем своим мощным телом повернулся к Худолею.

– Каюсь, – ответил тот и повинно склонил голову.

Шаланда сдержал свое слово. Когда на следующее утро Пафнутьев подошел к двери своего кабинета, на скамье, стоящей рядом, он увидел тощеватого мужчину, по обе стороны от которого сидели два плотных мужичка с каменными выражениями лиц.

– Беглец доставлен, – произнес один из них, поднимаясь со скамьи.

Только тогда Пафнутьев увидел, что этого массивного опера соединяли с тощеватым мужичком стальные наручники.

– Пытался бежать? – сурово спросил Пафнутьев, кивнув на задержанного.

– Попытки были, но, как видите, они оказались безрезультатными.

– Поздравляю! Вы прекрасно справились с этим опасным заданием.

– Это я, что ли, опасный? – с усмешкой спросил Ющенко. – Ну, вы даете, ребята!

– Разберемся, – недовольно проворчал Пафнутьев, пропуская всех троих в кабинет. Там он развеселился, подмигнул Ющенко, указал ему на стул. – Прошу садиться. Наручники можно снять. Здесь он уже не так опасен.

Ющенко опять хихикнул, но на стул все-таки сел, потирая руку, с которой крепкий опер только сейчас снял стальной обруч.

– Мы свободны? – спросил этот здоровяк.

– Знаете, ребята, подождите маленько в коридоре. Может быть, вам еще куда-нибудь придется доставить этого… не знаю даже, как его и назвать.

– Преступник он. Только так его и надо называть, – сказал опер, выходя в коридор. – Вы тут осторожнее с ним. Шаланда предупредил нас, мол, опасный зверюга.

– Это я зверюга?! – взвизгнул Ющенко.

– Разберемся. – Пафнутьев махнул рукой операм.

Подойдя к двери, он закрыл замок на два оборота ключа, ключ сунул в карман, подошел к своему столу и спросил:

– Ну что, настращали тебя наши ребята?

– Ничего себе ребята! Амбалы какие-то!

– Да ладно тебе. Хорошие ребята, спортсмены. Чемпионы даже.

– Дзюдоисты какие-нибудь?

– Смешанные единоборства.

– Ого! Это же еще страшнее!

– Ладно. Давай к нашим баранам.

– А куда еще они собрались меня доставить?

– Кто их знает. Может, домой подбросят. Хорошо, займемся делом. Вот фотографии трех девушек. Посмотри. Они тебе знакомы?

– Нет. Я их не знаю, – решительно сказал Ющенко, мельком взглянув на снимки.

– А у меня такое ощущение, что вы давно знакомы. Ты врешь или хитришь. Впрочем, это одно и то же. Еще раз предлагаю тебе посмотреть на эти снимки.

– Боже! Так это же наши девочки! – вполне искренне воскликнул Ющенко. – Света Сазонова, Катя Николаева и Маша Харитонова. Неразлучные подружки.

– Ты и вправду их не узнал или тебе по каким-то причинам не захотелось этого делать?

– Да ладно вам наговаривать.

– Ну, может быть, поссорились, наговорили обидных слов. До пощечин могло дойти. Дело молодое, отчаянное. Ты когда их видел последний раз?

– Сейчас вспомню. Ой, а мне и напрягаться-то совсем не надо. Я ведь уехал на Украину через день после выпускного вечера. Собрал вещички и подался на поезд.

– Вот так срочно? Была какая-то причина?

– Причина одна – дядька затребовал. Он там подготовил мое поступление в индустриальный институт, на строительное отделение. Блат там у него какой-то имелся, надо было показаться, засветиться, написать заявление, познакомиться. Обычная в таких случаях суета. Так что я поступил в институт раньше всех остальных студентов.

– И что же, за все годы учебы ни разу в свой город не приехал, никого проведать не захотелось?

– Ну что сказать. Так уж получилось.

– Какая причина на этот раз?

– Девочка хорошая подвернулась. Боялся отпускать – уведут мигом. Студенты у нас учились из двадцати стран! Такие хахали! Девочки просто ахали. Мы с ней женились на третьем курсе.

– Тоже дядька сработал?

– А знаете – да! Я ему очень благодарен за то, что не дал мне разгуляться. Он же меня и устроил после института на строительный комбинат, где сам был тогда большой шишкой. Так и сказал: если будешь себя хорошо вести, через два года получишь квартиру. И что бы вы думали – я ее получил.

– Дети есть?

– А как же! Мальчик и девочка.

– На украинском разговариваешь?

– Да, конечно. Хотя в этом и нет особой надобности. Запорожье – русский промышленный город. Украинского там не услышишь.

Во время разговора снимки, которые лежали перед самыми глазами Ющенко, постепенно оказались сдвинутыми к противоположному краю стола. Пафнутьев увидел это перемещение, понял, что его клиенту попросту невыносимо все время смотреть на девушек.

Павел, не торопясь, спокойно собрал снимки в стопку, снова разложил их перед самыми глазами Ющенко и спросил:

– А скажи мне, Костя, не лукавя, не тая, твоя жена выдержит конкурс с этими красавицами? Кто ярче?

– Вот вы меня назвали Костей, я тоже хочу обратиться к вам по имени-отчеству. Вас ведь зовут Павел Николаевич, да? Это мне сказали опера, которые доставили меня сюда. Так вот, Павел Николаевич, вопрос ваш крутоватый, ответить на него не просто. В таких конкурсах жены всегда проигрывают. Я не видел, как эти девочки чистят картошку, моют посуду, стирают, простите, мои трусы. Они моложе, не рожали…

– Ну, хорошо, не будем добивать вашу жену. Ответьте мне на другой вопрос. Какая из этих девочек ваша?

– Ну, Павел Николаевич, это же была школа, десятый класс, совершенно другие отношения.

– Костя, вы отнеслись к моему вопросу слишком серьезно. Я ведь не спрашивал, какая из этих девочек была вашей в полном смысле слова. Я спросил, которая из них вам больше нравилась, чей локоток притягивал ваш шаловливый юношеский взгляд, чью ладошку хотелось засунуть к себе в карман.

– Ну, если так невинно, по-детски взглянуть на эти снимки через десять лет, то я бы назвал вот эту девочку. – Ющенко выдвинул пальцем одну из фотографий.

– Света Сазонова? – уточнил Пафнутьев.

– Да, Света Сазонова.

– Выпускной вечер в школе вы провели с ней?

– Нет, у нас не было жесткого деления на пары. Танцевали так, кому кто достанется.

– Но когда пили шампанское, вы старались чокнуться именно с ней? И когда вели девушку в круг на танец, чаще всего вы касались ее локотка? И когда вы вдвоем оказались в пустом темном классе… Это ведь тоже была она?

– Что сказать, Павел Николаевич. У меня такое ощущение будто вы присутствовали на нашем выпускном вечере.

– Значит, вы согласны с тем, что я только что перечислил?

– Да. Согласен.

– Веселье продолжалось до утра? Ходили на обрыв встречать рассвет?

– Нет, рассветы встречают только в кино. Мы разошлись раньше, часа в два. Учителя потребовали. То свет выключат, то музыку.

– Что-нибудь серьезное пили?

– Насколько мне помнится, бутылка водки пошла по рукам. Кто-то виски принес, но в основном шампанское пили.

– Кто-то хорошо захмелел?

– Сами знаете, как это бывает. Кто обычно хмелел в таких случаях, тот раскис и на этот раз. За кем-то родители на машине приехали, на заднем сиденье увезли.

– А ваша тусовочка выдержала испытание? – Это был очень важный для Пафнутьева вопрос.

До сих пор ни о какой тусовочке речи не было, такое слово вообще не упоминалось. Пафнутьев рискнул. Ющенко мог насторожиться, вообще разглядеть второе дно в этом их разговоре, вроде бы совсем невинном.

– Да, вроде выдержали нагрузку. Закаленные ребята.

– А было куда пойти, чтобы достойно завершить этот прекрасный вечер?

– Не надо было никуда ходить. Под боком полудикий парк, дальше – берег, река, причалы. Чего еще?

– Так что рассвет?

– Да ладно вам с этими рассветами! У нас было все проще. К трем часам утра все уже спали в своих постельках. Говорю же, учителя стремились побыстрее закончить мероприятие. Это для нас радость, а им-то что? Разбрелись, и ладно. А если еще и без мордобоя, то вообще прекрасно.

– Бывает и с мордобоем?

– А как же! Кто-то обязательно должен приволочься домой с расквашенным носом!

– Девочки с вами были?

– Вначале с нами. А потом они…

– Что потом?

– Как бы это выразиться половчее?

– Отлучились, – подсказал Пафнутьев.

– Да, так будет правильно. Именно отлучились.

– А куда они могли отлучиться?

– Да куда угодно! К другой тусовке примкнуть. Ведь все знакомые. У кого-то к кому-то повышенный интерес, к берегу могли пройти, к причалам, домой запросто отправиться.

– В этот вечер вы их больше не видели?

Вроде простенький вопрос задал Пафнутьев, а Ющенко вдруг замолчал. Шли секунды, а он сидел, опустив голову, и ничего не говорил. Павел тоже не нарушал эту неожиданно возникшую паузу, давал ей возможность затянуться подольше, чтобы она стала каким-то переломным моментом в их разговоре.

Наконец-то Ющенко поднял голову и с каким-то удивлением посмотрел на Пафнутьева. Он как бы очнулся, вернулся издалека, где мысленно только что побывал.

– Дались вам эти девочки! – с улыбкой проговорил Константин. – Что-то вы очень уж плотно заинтересовались ими!

– Знаешь, Костя, должен признаться, девочками я давно уже не интересуюсь. Просто ты заговорил о подробностях вашего вечера. Вот я и прикидываю, вспоминаю, как у нас это было.

– Ну и как у вас? Лучше? Хуже?

– Да почти так же. Только хуже. Не было у нас ни парка, ни реки, ни причалов. По улицам пошатались и по домам разбрелись. Вот и все. Даже нос никому не расквасили. – Пафнутьев усмехнулся. – Вспомнить, понимаешь, нечего.

– Но девочки-то были? – осведомился Ющенко.

– Девочки были, но я их и не помню толком. Не было у нас в тот вечер ни объяснений, ни заверений, ни обещаний. Как-то бесчувственно расстались. Впрочем, может быть, это только у меня так тускло получилось, а у других все прошло по полной программе – с поцелуями, слезами, объяснениями. Мне всего этого в ту ночь бог не дал. А вот позже бывало. Всякое случалось. С нашими же девочками, с одноклассницами. А в прощальный вечер надо мной еще висел тяжкий гнет учительского надзора. Честно говоря, он и сейчас все еще висит надо мной, как чугунная кувалда, – признался Пафнутьев. – Но эта кувалда меня уже не угнетает, скорее забавляет. Ладно, замнем для ясности. Скажи мне лучше вот что. Как получилось, что ты уехал из родного города на следующий день после выпускного вечера? Вроде бы надо пошататься по улицам, посидеть в забегаловках, повидаться с девочками. А ты в поезд и на Украину.

– Это все дядька устроил. Он пришел еще накануне вечером, шлепнул билет на стол и сказал, что завтра едем. Ректор, дескать, ждать не будет, он в какие-то края уезжает, в отпуск. Познакомишься, дескать, произведешь хорошее впечатление, и все – считай, что ты уже студент.

– А этот твой дядька тоже при этом институте? – спросил Пафнутьев.

– Теперь да. Он там главный завхоз, а ректор – его лучший собутыльник. А в институте восемнадцать тысяч студентов! Вся Африка, Южная Америка и даже остров Пасхи.

– Что?! И остров Пасхи?! – Пафнутьев от удивления откинулся на спинку кресла.

– Да, был один с острова Пасхи. Хороший парень. Темненький, но не черный, нет. В нашей группе учился. Мы с ним немного корешились.

– В гости не звал?

– Звал! – радостно выкрикнул Ющенко.

– Поедешь?

– Уже был!

– Далековато тебя носило, – негромко проговорил Пафнутьев, думая о чем-то своем. – Через Бразилию добирался?

– Через Чили.

– Это ж надо! – Пафнутьев покрутил головой. – Оставаться не предлагал?

– Звал.

– Почему же ты не остался?

– А! – Ющенко махнул рукой. – У них там такое строительство, что одного геодезиста на весь остров многовато. А у меня в Запорожье жена, дети, квартира.

– Перспектива.

– Да. И перспектива! С таким-то дядькой!

– Значит, как я понимаю, у вас в институте были на выбор красотки всех цветов радуги, – мечтательно произнес Пафнутьев.

– Так-то оно так. Но наши краше. Дядька мне подсунул такую девочку!.. Мы расписались на третьем курсе. А на четвертом у нас уже пацаненок был. Так что Африка отдыхала.

– А жилье?

– Дядька запихнул меня в один хороший строительный трест и сказал – если будешь хорошо себя вести, квартиру получишь, когда и не ждешь. А если ребеночка заведешь, то вообще!..

– А что значит «хорошо себя вести»?

– Не пить, к чужим женам не приставать, с начальством здороваться три раза в день.

– И что? Получил квартиру?

– Получил.

– Через два года?

– Через полтора.

– Хороший у тебя дядька.

– Не жалуюсь.

– Послушай, Костя, вот у меня есть снимок. Не твой ли дядька на нем в полный рост изображен? – Пафнутьев вынул из ящика стола большую фотографию и положил на стол перед Ющенко.

Павел накрыл ею портреты девочек, смотреть на которые Константин не мог. Он отворачивался, поеживался, отодвигал снимки в сторонку, не решаясь переложить их на стол к Пафнутьеву. А тот словно ничего не замечал и никак не реагировал на это.

На фотографии, которую Пафнутьев достал последней, были изображены все трое друзей, платформа вокзала, железнодорожные вагоны и проводница с представительным толстяком в просторном клетчатом пиджаке.

– Ого! – радостно воскликнул Ющенко. – Так это же мои ребята! Они как раз пришли проводить меня в Запорожье!

– Что-то смурные какие-то, невеселые, – заметил Пафнутьев.

– Так расстаемся же! И потом, на вокзал они пришли после вчерашнего застолья. Какое уж тут веселье. А возле вагона, да, действительно дядька к проводнице пристает! Это у него привычка такая – он всю дорогу таким вот макаром развлекался. Но они не возражали, весело над ним посмеивались, когда дядька их конфетами угощал. Как я понял, для них он и купил несколько коробок. Такой вот мужик жизнерадостный.

– Значит, говоришь, с ректором у него хорошие отношения?

– Да, вполне. Если одних студентов под двадцать тысяч, то хозяйство большое. Учебные корпуса, общежития, столовые, спортивные лагеря. Дядька постоянно у ректора в кабинете торчит. Что-то они привозят, увозят, списывают, покупают.

– Слушай, Костя, подари мне этот снимок.

– Возьмите, конечно. Без проблем.

– Нет, ты подпиши мне его. Так, мол, и так, Павлу Николаевичу Пафнутьеву на добрую память о встрече. – Он протянул Ющенко ручку, как бы отрезая ему путь к отступлению.

Теперь тому деваться было некуда, приходилось подписывать.

Он написал слова, которые продиктовал ему Пафнутьев.

Павел прочел их, вернул снимок Ющенко и проговорил:

– Нет, Костя. У тебя что-то казенное получилось. Добавь пару слов. Дескать, наутро после выпускного вечера мои друзья Мастаков и Зайцев пришли на вокзал, чтобы проводить меня в Запорожье. Подпись и дата. Надо же помечать время и место своего пребывания на этой земле.

– Тоже верно, – согласился Ющенко.

Что-то зацепило его в тех словах, которые он только что написал своей же рукой. Константин прочитал эти две строки раз, другой. Нет, вроде все нормально. Да и Пафнутьев уже протягивал руку к снимку. Ющенко подавил сомнения и отдал фото следователю.

– Спасибо, старик, – произнес Пафнутьев словцо, которое было в ходу в годы его молодости. – Положу под стекло, пусть напоминает о нашей встрече. А что-то я смотрю, многие ваши ребята щеголяют на снимках в белых форменных курточках. Это что, половина класса поступила в какие-то летные, морские, горные секции?

– Нет, все гораздо проще. Поступать в летное училище собрался один только Игорек Зайцев. Ему еще на предварительных курсах выдали эту курточку. Всем нашим ребятам нравилось в ней выпендриваться перед девочками, вот они и выпрашивали ее напрокат.

– Тут возникает вот какой любопытный вопрос. – Пафнутьев положил тяжелые ладони на стол и ткнул указательным пальцем в снимок, только что подписанный Ющенко. – На данной фотографии Мастаков изображен в этой самой форменной курточке. Как это понимать? На вокзале Мастаков в курточке Зайцева. Тут же стоит Игорь. Он тоже провожает тебя в Запорожье.

– Да, небольшая путаница здесь есть. Дело в том, что Зайцев великодушно позволил Мастакову прийти на выпускной вечер в его белой курточке. Тот сам его об этом попросил.

– Парень всю выпускную ночь красовался в белой курточке? Так сказать, блистал, да? Наутро он в ней же пришел на вокзал, где вас и сфотографировал какой-то добрый человек, так?

– Этот добрый человек был просто прохожим. Он шагал мимо, и Зайцев попросил его щелкнуть нас на память.

– Тот щелкнул?

– Да, он охотно щелкнул, вернул Зайцеву фотоаппарат и пошел своей дорогой.

– А курточка? – Пафнутьев неотрывно вел свою линию.

Главным в их разговоре для него оставалась эта самая одежка.

– После того как мы сфотографировались у вагона, Мастаков снял курточку и вернул ее Зайцеву со словами искренней благодарности.

– Проведя безумную ночь в его курточке? – Пафнутьев все старался исключить малейшую возможность недоразумения.

– Да почему же безумную?

– Ну, хорошо, – проговорил Пафнутьев. – Выражусь иначе, назову эту ночь безумно счастливой. Подходит?

– Это куда ни шло, – хмуро согласился Ющенко. – Уж коли вас так заинтересовали перемещения этой несчастной курточки, могу добавить. Мастаков провел в ней не только безумно счастливую ночь, как вы выражаетесь, но и это вот утро.

– Рад за вас, – сказал Пафнутьев. – А теперь, Костя, слушай меня внимательно. Вот снимок, сделанный в день, который закончился счастливым выпускным вечером. Эту фотографию мне подарила Евдокия Ивановна, мама Светы, пропавшей в тот вечер, той самой милой девушки, к которой ты испытывал нежные чувства.

– Да ладно вам!

– Не перебивай. Обращаю твое внимание вот на какой факт. Все пуговички на курточке на месте. Можешь пересчитать. А вот снимок, сделанный на вокзале, наутро после того вечера и ночи. Мастаков все в той же курточке, но нижняя пуговица на ней отсутствует. Можешь убедиться.

– Ну что ж, значит, ночь была бурной, – с улыбкой проговорил Ющенко, все еще пребывая в состоянии легком и беззаботном.

– Видишь ли, мне кажется, что для вашей троицы ночь оказалась слишком бурной, – холодновато проговорил Пафнутьев. – Ты не поверишь, но мы нашли эту пуговицу. Она оказалась в руке этой девушки. – Павел положил на стол перед Ющенко жутковатую фотографию черепа. – Ты не удивляйся, это твоя Света сейчас так выглядит. После той вашей безумно счастливой ночи, как ты выражаешься. В ее высохшем кулачке была зажата эта пуговица. Вот она. – Пафнутьев опустил на стол проржавевший комочек жести, недалеко от себя, на всякий случай.

Тут-то и выяснилось, что предусмотрительность его была не напрасной. Ющенко резко вскочил и уже хотел было схватить пуговицу. Но Пафнутьев ожидал от него чего-то похожего и успел опередить парня.

– Что-то случилось, дорогой? – спросил он с добродушной широкой улыбкой, пряча пуговицу в карман.

Не отвечая, Ющенко одним прыжком оказался у двери, но Пафнутьев предусмотрел и такой вариант. Дверь из кабинета, как помнит внимательный читатель, была заперта на два поворота ключа.

Ющенко вышел из себя от беспомощности, обиды на то, что его так просто, как бы даже играя, провели вокруг пальца. Он схватил табуретку, на которой сидел все это время, и изо всей силы швырнул ее в окно. Железной решетки там не было, но деревянные рамы оказались слишком плотными. Пробиться сквозь них на свободу Константину не удалось.

Пафнутьев спокойно, не торопясь, но и не мешкая, открыл дверь в коридор, увидел оперативников, сидящих на скамейке, и жестом пригласил их в кабинет.

– Проходите, ребята, – сказал он. – Тут у нас маленькая неожиданность образовалась. Фантомас, как видите, немного разбушевался.

– Павел Николаевич, мы же предупреждали – зверюга! А вы не поверили!

– Почему не поверил? Поверил. Подготовился как мог, предусмотрел что сумел, вел себя осторожно. И вот герой перед вами. Руки немного в крови, но это он о стекла порезался, сам виноват.

– Куда его, Павел Николаевич? – спросил оперативник, защелкивая наручники у Ющенко за спиной.

– А куда хотите! – с усмешкой ответил Пафнутьев. – Посоветуйтесь с Шаландой. Он большой спец по таким делам.

– Ага! Если с Шаландой надо посоветоваться, то мы и сами сообразим. Ну так что, мужик, – обратился опер к Ющенко. – Давай на выход.

– Не переживай, Костя, – сказал Пафнутьев, проводив всех до двери. – Мы еще увидимся. Мы частенько будем встречаться. Не скучай. Нам с тобой еще много бумаг надо подписать. Придется документально оформить высокие отношения, сложившиеся между нами. Видишь, как получилось. Одна маленькая поганенькая пуговичка перечеркнула весь твой трепетный рассказ о выпускном вечере. А ты говоришь, рассветы, причалы. Встретишь на улице Свету в таком вот виде. – Пафнутьев показал на снимок с черепом. – Так ведь и не узнаешь, да?

– Ничего я не буду подписывать.

– А ты не торопись словами-то бросаться. Ты вот сегодня много чего наговорил, сейчас, может быть, и сожалеешь. А потом пройдет немного времени, сам будешь просить, чтоб дал я тебе ту бумагу подписать, потом другую, за ней и третью. Вот трое вас было. Вместе девочек до смерти замучили, а потом разбежались. Вроде спаслись вы, да? Ан нет. Теперь что будет? Каждый из вас на других все валить начнет. Ты к этому приготовься. На кону-то стоят сроки отсидки. Одному пожизненное заключение, другому двадцать лет на раздумья можно дать. Третьего за особо хорошее поведение на следствии можно и пожалеть, смилостивиться над бедолагой и дать ему только девятнадцать с половиной годков строгого режима. Могу поделиться профессиональным опытом. Из таких вот преступников, как вы, до конца срока никто и не доживает. Если сокамерники не прикончат, то от старости загнетесь, поскольку дряхлеть вы будете год за два. Амнистия вам не положена, льгот тоже не предусмотрено. Такие дела, Костя. Поэтому со словами осторожнее. Мой тебе совет.

– Спасибо, Павел Николаевич. Вы очень добрый человек.

– Ты вот, Костя, с издевкой это произнес, а ведь пройдет совсем немного времени, и убедишься в том, что правду сейчас обо мне сказал. Будь здоров, дорогой. До скорой встречи.

Пафнутьев остался в кабинете один.

Пришла уборщица, повздыхала, убрала битые стекла, унесла куда-то сломанную табуретку, оглянулась на Пафнутьева и заявила:

– Собирайтесь, Павел Николаевич. Кончился рабочий день. Пора домой.

– Спасибо, Люда. Посижу маленько. Некуда мне спешить.

– Там в коридоре Шаланда с Худолеем томятся. Это что же, меня они поджидают? Или вас?

– Ох, а я и забыл! Скажи им, что уже иду.

Для полного понимания образа мысли и поступков Пафнутьева нельзя не сказать об одной его привычке, о которой не знал никто. Да он и сам о ней не особо задумывался, считал ее своей характерной манерой или еще проще – обыкновением.

Да, пожалуй, именно это слово будет самым уместным здесь, в этом моем затянувшемся повествовании о том, как близко, в полном смысле слова на расстоянии вытянутой руки, находимся мы от собственных поступков, не просто неожиданных, а, попросту говоря, злодейских. Да, все это в нас есть, живет где-то в самых наших глубинах, ничем о себе не напоминает и тихонечко ждет своего часа, чтобы выплеснуться вот так злобно, кроваво и безжалостно.

Но об этом чуть ниже. А теперь еще немного о Пафнутьеве. Он добился полного одиночества, что бывает нечасто и дается нелегко. Павел отгородился от дружеских голосов и женских соблазнов, телефонных звонков и уличного машинного рева.

Он имел обыкновение не торопясь, спокойно говорить без слов с самим собой, со своими подследственными, с начальством и подчиненными. Короче, возникала в нем необходимость с человечеством пообщаться, пожаловаться, посоветоваться.

Назвать вещи своими истинными именами.

В нашей каждодневной суете эта вот истинность как-то стирается, обрастает лукавыми суждениями, ложными объяснениями. Так статуя прекрасной женщины обрастает ракушками на морском дне. Ты видишь ее и не знаешь – богиня красоты там, под слоями мидий и гребешков, или страшилище из соленых глубин.

Другими словами, со всего, что Пафнутьев узнал за день, надо было содрать слой ракушечника, добраться до истинного значения всех слов и поступков.

«Ну так что, ребята? – проговорил Пафнутьев почти вслух. – Побеседовать нам с вами надо. Вы ни в чем не признаетесь. Это нормально. С этого все начинают. Все потом, когда вы освоитесь в новой обстановке.

А она, эта обстановка, совсем не такая, к какой вы привыкли. Нары, параша, железные двери с маленьким зарешеченным окошком, сокамерники. Там одни эти милые соседи чего стоят! Вот и приходит понимание случившегося.

Да, десять лет – это большой срок. Вы привыкли думать – обошлось. Оказалось, что ничего подобного. Не обошлось. Вам не повезло. Начались работы по благоустройству парка. Неприметный бугорок, который за это время зарос травой и кустарником, сгребли. Когда-то вы уговорили бульдозериста его насыпать. Теперь другой пролетарий сдвинул его в сторону. А в кулачке у Светы эта злосчастная пуговица.

Тут еще и Евдокия Ивановна со своим вечным, никак не гаснущим ожиданием дочери. Вот она ее и дождалась.

Очень много случайностей, конечно. С другой стороны, вам слишком долго везло.

Понимаю, наутро вы все были в шоке от того, что произошло. Знаете, ребята, у меня такое ощущение, что изнасилования как такового и не было. Но что-то у вас с девочками в ту ночь произошло.

Теперь, девочки, я уже к вам обращаюсь. Эксперт утверждает, что ваши юные головки были проломлены. Что-то у вас с ребятами произошло. Ссора. Обида. Я допускаю, что парни попросту не смогли вас изнасиловать. Вы все были под хмельком, а ребята – попросту пьяны. Вы над ними посмеялись. Легко, не оскорбительно. Ведь у вас праздник. Так вот, слово за слово. Плохая водка. Юное самолюбие. Дурное воспитание.

Тогда, десять лет назад, тут тоже работал бульдозерист. Он выпил и заснул в кабине. Вот жизнь пошла! Без бутылки водки ничего ни с кем не происходит.

Вы уговорили бульдозериста немного сдвинуть холмик. Делов-то. Он это сделал. А девочки, вполне возможно, еще дышали. Так что, скорее всего, живыми вы их зарыли. С бульдозеристом-то расплатились? А что могли ему посулить? Опять же бутылку водки. Он не нашел в себе сил отказаться.

Ладно, зарыли и разбежались. Бульдозерист опять в кабине заснул, какой с него спрос. Он потом, как глаза продрал, не помнил вообще ничего.

А утром вы встретились на вокзале.

Протрезвевшие.

Состояние шоковое.

Вот и созрел у вас план. Надо разбегаться. Немедленно. И подальше.

Вы уже не могли находиться в городе и общаться друг с другом. Как я вас понимаю! Да и о чем говорить-то? О ночных подвигах? О том, как бульдозериста за бутылку водки купили? Нет, об этом вы беседовать категорически не желали.

У вас одна мысль – разбегаться.

А по дворам уже бегали в ужасе мамы девочек, их отцы, братья.

Вам попросту стало опасно оставаться в городе.

До мелочей ли вам было в это утро. Никто из вас не заметил, что одной пуговицы на курточке не хватает.

Не завидую я вам, ребята, ох, как сильно.

Но кто-то же первый опустил камень на голову девочке. Что же такого она могла сказать, чтобы в юной пьяной голове поднялась такая злоба? Кто же был первым?

А сейчас? Сегодня? Как со злодеями поступить, уберечь их от расправы? Да и надо ли за них так вот впрягаться? Может, пусть лучше будет суд народа, скорый и правый?

Ты, Павел Николаевич, свое дело сделал, преступников установил. Теперь отойди в сторонку, да? Слабо?

Или сажать всех по камерам, приставлять охрану?

Их же всех в городе прикончат до суда. Чтобы этого не случилось, им надо молчать и все отрицать.

А Евдокия Ивановна молчать не будет. Она уже ласково поглаживает свой молоток, приготовленный ради возмездия. По моим сведениям, женщина уже сколачивает боевые отряды.

Так, может, пусть свершится возмездие?

Не зря мне привиделись охотничьи патроны, заряженные кабаньей картечью, нож из рессорной стали, заточенный до бритвенной остроты. Этакий вот бампер из танковой брони, приваренный к «жигуленку», слона сшибет, и никаких следов на нем не останется.

Надо срочно прятать ребят в камеры, не то судить будет некого. Добрые люди просто разорвут их на куски.

Точных сведений у меня нет, но в городе что-то зреет. Чует мое многострадальное сердце.

Срочно по камерам.

Их даже в общую помещать нельзя. Страшно подумать, что там с ними сделают.

Насильников в камерах не жалуют. Там праздник, когда появляется такой вот моральный урод. За решеткой суда ждать не будут.

Ох, ребята, признаваться вам надо, повинные писать.

А мне стоит сегодня же связаться с прокурором и с Шаландой. Пусть отлавливает и в одиночки сажает.

Не то молоток Евдокии Ивановны уже нынче в ход пойдет, с часу на час кровушкой обагрится.

Не зря у закрытых гробов, стоящих во дворе Евдокии Ивановны, уже полгорода толчется. Люди крови хотят.

А на гробах портреты девочек. Они как бы тоже в толпе, среди живых людей. Хорошо, что хоть черепа напоказ не выставили. А ведь кто-то предлагал это сделать, даже настаивал.

Но поставили портреты. Большие, красивые, под стеклом, в рамках. Тоже ведь работа. Отобрать снимки, заказать увеличение, оплатить. Тут настоящий оргкомитет нужен.

Да, Евдокия Ивановна, недооценил я тебя. И ведь открылась, дала знать, что есть ребята, готовые взять в руки и молоток, и нож из рессорной стали, и ружье с кабаньей картечью, сесть за руль «жигуленка» с бампером из танковой брони. После встречи с ним никто не поднимется.

А знаешь, Евдокия Ивановна, дорогая моя помощница и соратница, тебе тоже не мешало бы поберечь себя. Сгущаются тучи, Евдокия Ивановна, чует мое сердце, и над твоей седой головой. Засветилась ты, Евдокия Ивановна. Как бы чего не вышло».

Может быть, кому-то это покажется невозможным, но Пафнутьев по стуку в дверь действительно мог определить, по какому вопросу пришел этот человек. Приблизительно, конечно. Особенно точной его догадка оказывалась в тех случаях, если этот человек пришел не впервые. Если стучал Шаланда, Худолей или секретарша прокурора – тут все было просто. Знакомых посетителей, которые заглядывали к нему частенько, он просчитывал уверенно. Павел заранее мог сказать, по какому поводу скребется в дверь Худолей, зачем ломится Шаланда, какое настроение у секретарши.

Этот человек постучал негромко, но внятно и настойчиво. Пафнутьев ничего на это не ответил, промолчал.

Гость выждал несколько секунд, приоткрыл дверь, просунул в щель розовую физиономию и проговорил негромко, но уверенно:

– Разрешите?

– Входите.

– Ищу Пафнутьева.

– Уже нашли.

– Здравствуйте. Я от Евдокии Ивановны. Она сказала мне, что вы знакомы.

– С детства.

– Даже так! – обрадовался гость.

– Шутка, – с улыбкой сказал Пафнутьев.

– А, тогда ладно.

– Присаживайтесь. – Пафнутьев указал рукой на стул. – Слушаю вас внимательно. Как поживает Евдокия Ивановна? Что-то я давно ее не видел. Уже дня два или три.

– Вся в заботах, в хлопотах. Она очень переживает в связи с тем, что вам удалось установить убийц девочек.

– Но это мои заботы и хлопоты.

– Она все это приняла очень близко к сердцу.

– Передайте ей, пусть заглянет как-нибудь. У нас с ней всегда есть о чем поговорить. Да и она обычно с новостями приходит.

– Вот и я о том же. Она связалась с каким-то юристом. Тот убедил ее в том, что невозможно ничего доказать. Дескать, много времени прошло, все следы преступления исчезли, как говорится, растворились во мгле. Если преступники сами не признаются, то никто ничего доказать и не сможет. А вы как считаете?

– Так она что, взялась доказательства искать?

– В меру сил.

– Напрасно. Не ее это дело.

– Евдокия Ивановна сказала мне, что ей удалось помочь вам. Курточку с уликами доставила.

– Похоже, она не только вам об этой курточке рассказала?

– Возможно.

– А вы, простите, ей кем доводитесь?

– Доброжелатель.

– А зовут вас как?

– Ваня, – помолчав, ответил гость.

– А по батюшке?

– Николаевич.

– А сколько вам лет, Иван Николаевич?

– Скоро тридцать.

– Так вы со Светой почти ровесники?

– Почти.

– У вас с ней что-то было?

– Так, почти ничего. Не успели мы.

– Руки чешутся?

– Все десять лет чешутся.

– Молоток на подоконнике у Евдокии Ивановны видели?

– Я его и подгонял.

– Хорошая работа. Правда, ржавчина небольшая появилась.

– Долго без употребления лежал. Но ржавчина ничему не мешает.

– Мешает, – поправил его Пафнутьев. – Следы оставляет.

– Учту, спасибо, – сказал Иван Николаевич.

– Вот и поговорили. – Пафнутьев тяжко вздохнул.

– Так что мне передать Евдокии Ивановне? Верить тому юристу или послать подальше? Ведь он бывает у Евдокии Ивановны, заглядывает к ней время от времени. Может, на гонорар надеется? Уж больно плюгавенький мужичок тот, который юристом себя называет.

– Уж если заглядывает и продолжает на своем настаивать, то гоните его. Под зад коленом и вслед поленом.

– Хороший совет! – Иван Николаевич усмехнулся. – Надо запомнить. В жизни может очень даже пригодиться.

– Только я могу знать, доказуемо ли их преступление или нет! Больше никто. Потом судья будет решать, а здесь, в этом кабинете, на данном этапе следствия!.. Ты меня понял, да?

– А сейчас убийцы на свободе? Под подпиской о невыезде? Так это у вас принято?

– Нет, у нас принято совсем не так. – Голос Пафнутьева приобрел металлическое звучание. – Со вчерашнего вечера все они сидят в одиночках. Еле уговорил Шаланду – каких-то бумаг ему не хватало. И знаешь, какой довод подействовал? Молоток на подоконнике у Евдокии Ивановны. Я сказал ему, что если не спрячем, то люди сами с ними разберутся. «Так это же будет самосуд!» – ужаснулся Шаланда. И камеры-одиночки нашлись тут же.

– Так это вы их от суда людского упрятали!

– Да им и так по двадцатке светит! Чего тебе-то переживать?

– Не верю! Пойдут восторженные характеристики с мест работы, жены все в больницах окажутся, у детишек тут же обнаружится что-то неизлечимое. Отработанная система! Через год пивком будут лакомиться на проспекте.

– Чушь несешь, – негромко проговорил Пафнутьев. – Полную фигню.

– Будем посмотреть, – проговорил гость. – Время покажет.

– Передавайте привет Евдокии Ивановне. Нам с ней есть о чем поговорить.

– Так я пошел?

– Будут новости, заходите. – Пафнутьев все никак не мог остановиться на чем-то одном, выбрать, обращаться к гостю на «ты» или все-таки на «вы».

– Будут. Обещаю.

– Тогда тем более заходи.

– До скорой встречи, уважаемый Павел Николаевич.

– Будь здоров!

«Вот и ушел странный человек, который назвался Ваней. Он якобы знаком с Евдокией Ивановной, вокруг которой вьется-вертится еще один странный человек, который называет себя юристом и берется предсказывать исход судебного процесса.

Какой вывод напрашивается из всего этого, дражайший мой Павел Николаевич? Ты узнал что-нибудь новенькое? Нет, Паша, ничего ты не узнал. Что-нибудь выпытал у тебя этот нежданный гость? Вряд ли. Ничего он не выпытал. Похвастался, что знает о белой курточке без пуговицы, и был таков.

Так чего же он все-таки хотел?

На этот вопрос может ответить только один человек. Зовут его Евдокия Ивановна.

Ну так что, Евдокия Ивановна, золотая вы моя. Надо бы нам с вами повидаться. И не тогда, когда вам этого захочется, когда у вас созреют вопросы, недоумения, нетерпения. Ведь у вас есть телефон, а у меня – его номер».

Павел тут же набрал этот самый номер и проговорил:

– Евдокия Ивановна? Здравствуйте! Пафнутьев на проводе. Я сейчас еду к вам.

– Появилось что-нибудь новенькое?

– Вас трудно удивить. Новенькое может быть только у вас.

– Ну, что ж. Всегда вам рада. Я на месте.

Евдокия Ивановна встретила Пафнутьева у калитки. Расположились они за столиком в саду.

– В дом не зову. Грустно там, – пояснила женщина.

– Понимаю.

– Девочек похоронили. Вы, наверно, знаете, народу было – чуть ли не полгорода.

– Знаю.

– Врач сказал, что каждая получила камнем по голове. Но все оставались живы. Значит, засыпали их прямо так. Умерли они от удушья. Пуговичка помогла?

– На пуговичку вся надежда.

– Значит, Света вас поддерживает?

– Говорю же – на нее вся надежда. Приходил ко мне мужичок, на вас ссылался, Иваном назвался. Ваш человек?

– Мой. Не забывают они меня.

– Зачем приходил – не сказал.

– Познакомиться хотел. Вы ему понравились. «Теперь я спокоен». Это он так сказал, когда от вас вернулся.

– Надо же!..

– Все бы хорошо, но вот обедню вы, Павел Николаевич, нам маленько подпортили.

– Это как же?

– Спрятали убийц в надежное место. Нам теперь до них не добраться.

– Не переживайте, Евдокия Ивановна. Не вы, так другие доберутся. Разговор у них будет покруче вашего.

– Может, и покруче, да не наш. А мне бы хотелось самой с ними побеседовать по душам.

– От общения с вами им не уйти! – произнес Пафнутьев странные слова.

– Это как же вас понимать, Павел Николаевич?

– А вот так и понимайте, как слышали. Вы мне не все выкладываете, и я от вас таюсь. Профессиональная тайна. Так это называется. Но должен вам и замечание сделать. Слишком многие знают и про курточку, и про пуговку, и про то, какие мы с вами весточки получаем с того света. Я вас хорошо понимаю. Трудно все это в себе носить, но поосторожней бы надо, Евдокия Ивановна!

– А теперь-то, Павел Николаевич, чего мне бояться?

– Что? Совсем нечего?

– Совсем!

– Ошибаетесь. С вами в доме кто-нибудь ночует?

– А зачем?

– Надо.

– Да ладно вам, Павел Николаевич!

– Повторяю – надо. Вот пусть бы Иван и поставил раскладушку.

– Обязательно передам ему ваши слова! – с усмешкой проговорила женщина.

– Сегодня же!

– Да, конечно, Павел Николаевич!

Едва Пафнутьев вернулся в свой кабинет, ему тут же доложили, что один из подозреваемых, а именно Игорь Зайцев, которого он совсем недавно привез из Ростова, хочет сообщить ему нечто чрезвычайно важное, такое, что может перевернуть с ног на голову весь ход расследования.

– Так и сказал? – удивился Пафнутьев.

– Видите ли… – Оперативник чуть помялся и продолжил: – Вообще-то, он выразился гораздо грубее, но я решил немного смягчить его обороты.

– Ну что ж, надо выслушать человека, – сказал Пафнутьев и пожал плечами. – Хотя, честно говоря, я очень сомневаюсь в том, что он и в самом деле все перевернет с ног на голову. Что делать, надо уважить его искреннее желание. Давайте подследственного ко мне. Побеседуем.

Зайцев вошел в кабинет Пафнутьева походкой решительной, деловой. Так шагает человек, действительно принявший важное решение, которого никто от него не ждет.

– Присаживайтесь, гражданин Зайцев. – Пафнутьев указал на стул. – Мне сказали, что вы хотите сообщить нечто важное в нашем деле. Слушаю вас внимательно.

Зайцев яростно потер ладони друг о дружку, сдул с них невидимую пыль, поднял глаза на Пафнутьева и заявил:

– Мне кажется, что вы в своем расследовании пошли по неверному пути. – Игорь замолчал и уставился воспаленными глазами на Пафнутьева.

Видимо, он ожидал, что следователь его перебьет, а то и в гневе запустит в голову чем-нибудь, не особо тяжелым.

Но Пафнутьев не сделал ни того, ни другого.

– Продолжайте, – негромко сказал он. – Я слушаю вас.

– Вы решили, что уж коли эта разнесчастная курточка принадлежит мне… Это действительно так. Мне выдали ее на летных курсах. Это можно уточнить. Тамошний начальник подтвердит данный факт. Вы меня слушаете?

– Я слушаю вас очень внимательно, – заверил Пафнутьев Зайцева. – Продолжайте, пожалуйста. Все, что вы сейчас говорите, чрезвычайно важно для меня. Давайте знаете как поступим. Чтобы вы не сомневались в моем внимании и искреннем расположении, я дам вам чистую бумагу и ручку. Вы сядете вон за тот маленький столик и подробно изложите все, что хотите сказать. Я не буду вас перебивать своими вопросами, сомнениями, уточнениями и комментариями. Вы приведете те подробности, которые покажутся вам серьезными, назовете людей, которых захотите упомянуть. Все случившееся вы изложите в таком порядке и виде, в каком они представляются именно вам, а не кому-то еще. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, я все понимаю.

– Я прочту ваши записки очень внимательно, не один раз. Они лягут в основу тех выводов, которые я должен буду сделать по долгу своей службы. В этих ваших записках не будет случайных, лишних, опрометчивых слов. Вы согласны со мной?

– Да, вы правы.

Пафнутьев лукавил и прекрасно знал это. Дело в том, что устные показания подозреваемого и его же слова, изложенные на бумаге, – совершенно разные вещи. Письменные показания – это уже документ, который можно подшивать в дело, ссылаться на него, цитировать. Поскольку под письменными показаниями стоит подпись человека, дата, какие-то пояснительные слова, отказаться от него, отречься уже не так просто.

А что касается устных показаний, то тут можно сослаться на плохое самочувствие. Вы неверно, дескать, меня поняли. Я совсем не то имел в виду, оговорился, а вы, уважаемый Павел Николаевич, ослышались.

И так далее.

Есть тут еще одно очень важное обстоятельство. Чисто психологический фактор. Бумага жаждет подробностей. Она просто требует имен, фамилий, дат, названий. Поэтому человеку, который дает письменные показания, бывает очень трудно уйти от всех этих деталей, пренебречь ими, сделать вид, что ему они попросту неизвестны.

Когда Пафнутьев подсовывал Зайцеву чистые листы бумаги, он прекрасно знал, что делает. Павел предвидел, какие трудности сейчас придется преодолевать простодушному арестанту.

Тот писал долго, потея и тяжко вздыхая.

Когда он закончил, Пафнутьев подошел сзади, пробежал глазами последнюю страницу и напомнил:

– Подпись и дата!

Убедившись, что Зайцев проставил в конце страницы и то и другое, Павел легко подхватил листочки и быстро прошел с ними к своему столу.

– Почерк неважный, но разобрать можно, – извиняющимся тоном пробормотал Зайцев.

– Не переживай! Все прекрасно читается. Если я правильно понял, то суть твоих сегодняшних показаний сводится к тому, что твоя белая форменная курточка в ту развеселую ночь была не на тебе, а на Мастакове. – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на странички, исписанные Зайцевым. – Значит, ты утверждаешь, что Свету убивал Мастаков.

– Ну что вы такое говорите, Павел Николаевич! Как я могу подобное утверждать?!

– Послушай меня, мальчик! Тогда тебе было восемнадцать с копейками, а сейчас – под тридцать. Твои дети в школу пошли? Отвечай, когда я спрашиваю!

– Да, пошли.

– Ну так и веди себя как взрослый мужик! Твоя курточка на Мастакове. Он, видишь ли, решил в ней перед девочками покрасоваться. Что-то там у вас случилось. К этим вашим минутам мы еще подберемся, а сейчас вот о чем. Ты тут пишешь, что Мастаков добивал Свету…

– Я этого не писал!

– А я это прочитал!

Зайцев рванулся было через стол к своим страничкам.

Пафнутьев ожидал этого и успел сунуть бумагу в ящик.

– Повторяю, я прочитал то, что там написано, – проговорил Павел. – Так вот. Когда Света в предсмертном ужасе, пытаясь спастись, отталкивала Мастакова от себя, она в беспамятстве наткнулась на пуговицу, ухватилась за нее и вырвала, как говорится, с мясом. Девочка так и умерла, не разжимая кулачка. Мастаков добивал Свету, лупил камнем по голове. Фотографии черепов видел? Головы проломлены у всех троих. Про Мастакова мы с тобой все выяснили. А кого добивал ты? Катю? Машу?

– Я не могу говорить. Мне плохо. Извините.

– Что-то с памятью моей стало, все, что было не со мной, помню. Я правильно понимаю твое состояние?

– Все вы понимаете правильно. Но я никого не убивал.

– Это уже что-то новенькое. А чем же вы занимались? Гладили девочек по головкам?

– Смешно, да? Не знаю, насколько внимательно вы прочли мои письменные показания, но боюсь, что ваши поиски и находки, связанные с оборванной пуговицей на моей куртке… как бы это сказать, чтобы вас не обидеть? Не пришлось бы вам их пересмотреть.

– Продолжайте.

– Дело в том, что всю эту праздничную ночь на мне не было куртки.

– Мне это известно. Всю ночь куртка было на Мастакове. Света вырвала с корнем эту злополучную пуговицу во время схватки с ним. Вы мне лучше вот что скажите, гражданин Зайцев. Что такого обидного могла произнести Света, что он набросился на нее с булыжником?

– Она усомнилась в его мужских достоинствах.

– А они у него действительно оставляют желать лучшего?

– Мы, наверно, выпили лишнего, поэтому он и оплошал. Она выразилась как-то особенно оскорбительно.

– Это как же?

– Со смехом это у нее получилось, какие-то прибаутки выдала. Вот он и озверел.

– А когда он озверел, его мужские достоинства стали лучше?

– Не знаю. Это вы у него спросите.

– Обязательно спрошу. Что случилось потом?

– Когда Мастаков ударил Свету булыжником по голове, она упала. Он, видимо, решил, что девушка мертва.

– И что?

– И с перепугу закричал, мол, все, ребята, надо заметать следы!

– Вы их замели с помощью бульдозера?

– Подвернулся бульдозер. Мужик тоже был хорошо так поддатый.

– А вам не приходило в голову, что девочки могли быть живыми, что вы их хмельными своими неверными ударами только оглушили?

– Потом, под утро, пришла и такая мысль, но было уже поздно что-то предпринимать.

– Но до попытки дело не дошло?

– Светало уже, прохожие появились, могли обратить внимание – чего это мы там копаемся.

– Неловко, значит, вам было перед случайными прохожими?

– Я понимаю, сейчас это звучит дико. Тогда все воспринималось иначе. Но, наверное, можно и так сказать. Опять же поддатые мы были.

– А теперь вот такой вопрос, к делу, в общем-то, не относящийся. Сон у вас все эти десять лет был хороший?

– Сон как сон. Вполне себе нормальный.

– Девочки не снились?

– Мне не снились.

– Ни живые, ни мертвые?

– А это имеет значение, снятся они живыми или в гробах?

– Да, и очень большое.

– Какое?! – уже с вызовом спросил Зайцев.

– Всем, кому девочки не снились, я бы на месте судьи добавил лет по пять, а то и по десять.

– За что?

– За спокойную совесть. За хороший сон. Ты вообще сны видишь?

– Когда как. Это тоже относится к делу?

– Впрямую. Собаки снятся? Большие, добродушные, мохнатые такие. Снятся?

– Мне мелкие снятся. Злобные какие-то, визгливые, с острыми зубами.

– Это хорошо, – удовлетворенно проговорил Пафнутьев.

– Что же тут хорошего?

– Это значит, что совесть твоя еще не успокоилась. С грехом живешь. Водку пьешь?

– Пью.

– Это правильно.

– Впервые встречаю человека, который одобрительно относится к употреблению водки.

– Надо же как-то душу успокаивать.

– А у меня душа спокойная!

– Ошибаешься, дорогой. Очень сильно заблуждаешься. Твоя душа только мечтает о покое. Невозможно убить человека, причем вот так зверски, как это вы с приятелями проделали, и жить дальше, будто ничего не произошло. Не зря тебя злобные собаки одолевают каждую ночь. Это они совесть твою грызут.

– А я и не говорил, что они снятся мне каждую ночь!

– Каждую, – настойчиво повторил Пафнутьев. – Просто ты не все свои сны помнишь. А вот если под гипнозом окунуть тебя в твои сновидения…

– И что будет?

– Умом тронешься. И детей твоих во сне мелкие злобные собаки будут грызть. И внуков. До седьмого колена, как в Библии сказано. Потому что детей своих ты зачинал уже после убийства. Программу свою в них вложил. А они запихнут ее в своих детей, то есть в твоих внуков. Весь род твой будет порченый. Убийцы, насильники, воры – вот кто будут твои потомки. По тюрьмам гнить станут.

– Ужас какой-то! И что же мне теперь делать?

– Молиться, – сказал Пафнутьев и развел руками. – Каяться от всей своей грешной души. Но это уже не по моей части. Крест на груди носишь?

– Нет. Я некрещеный.

– Вот с этого и начинать надо.

– И родители мои некрещеные.

– Значит, они родили тебя уже порченого. Не убил бы ты Свету – кого-нибудь другого порешил бы. Как говорится, на роду написано.

– А я и Свету не убивал. Мастаков сорвался.

– Вот, Игорек. Будем считать, что началось твое выздоровление.

– Значит, что же получается? Сдай ближнего, и тебе зачтется? Хиловатая у вас мораль, Павел Николаевич!

– Не надо, Игорек. Не тебе говорить о морали. Чуть попозже. А что касается «сдал или не сдал», то не волнуйся по этому поводу. Никого ты не сдавал, успокойся. У меня уже сто страниц написано о том, кто кого убивал. – Пафнутьев положил тяжелую ладонь на папку уголовного дела. – Твои приятели пожиже тебя оказались.

– Ну и как оно, по-вашему, получается? Кого я убил?

– Никого. Ты давно начал правду говорить. Потому проходишь как активный участник преступления. Но не исполнитель. Когда судья будет зачитывать приговор, ты услышишь, что тебе назначен срок поменьше, чем другим. Ты еще полетаешь. Увидишь и синее небо, и белые облака.

А дальше произошло нечто совершенно неожиданное. Зайцев закрыл лицо руками и чуть ли не во весь голос разрыдался.

Пафнутьев некоторое время смотрел на него с полным недоумением. Потом, уже не обращая особого внимания на подследственного, он принялся прибирать свой стол. Павел сгреб с него бумаги, сложил в стопку папки. Потом он все это рассовал по ящикам, некоторые из них закрыл на ключ.

Только потом, проделав всю эту работу, Пафнутьев посмотрел в сторону притихнувшего Зайцева и спросил сочувственно:

– Ну и как? Полегчало тебе?

– Да ладно вам. Случилось, с кем не бывает. В этом кабинете вы, наверное, и не такое видели, да, Павел Николаевич? Много чего припомнить можете?

– Всякое случалось.

– Вот и я о том же. Так что не будем, Павел Николаевич, друг дружку корить.

– Корить не будем, – согласился Пафнутьев. – А вещи своими именами назовем.

– Это вы о чем? – насторожился Зайцев.

– Да все о том же, как ты выражаешься. Убийство назовем убийством, зверство – зверством. И так далее.

– И никакой поблажки? Ни малейшего снисхождения?

– А за какие такие заслуги тебе снисхождение положено? За то, что за эти десять лет ты никого не убил? Медаль тебе за это? Премию? Путевки в город Париж? Да? Света в ваших юных трепетных руках минут пять помирала. А ее мать – все эти десять лет. С утра до вечера. Каждый божий день. Все, нет больше у меня для тебя слов. Катись в камеру. Там уж тебя заждались.

– Насиловать будут?

– Зачем мне об этом думать? Разбирайтесь сами. Моя власть только в этом вот кабинете. Здесь тебя никто не обижает? Вот и хорошо. Будь здоров, дорогой. Главное, не кашляй.

Пафнутьев молча наблюдал, как конвоиры выводили Зайцева из кабинета. Тот задержался в дверях, хотел, видимо, еще что-то сказать, но нет, так ничего и не добавил.

Пафнутьев промолчал.

А утром следующего дня Павла вызвал к себе прокурор – Алексей Федорович со странной фамилией Простоватый. Человек он был неторопливый, немногословный, с небольшим животиком, голос никогда не повышал, ни за какие промашки своих подчиненных не отчитывал. Ногами опять же не топал, по столу кулаками не стучал, мог только иногда осуждающе протянуть вполголоса: «Ну, ты даешь, мил человек! Это ж додуматься надо. И что мне теперь с тобой делать?»

«Повышать», – отвечал провинившийся, понимая, что скромная шутка в этом вот прокурорском кабинете вполне позволительна.

«Да, видимо, придется повышать, – соглашался Алексей Федорович. – Только чуть попозже, ладно? Не в этом году».

– Присаживайся, Павел Николаевич, – пригласил прокурор Пафнутьева. – Разговор есть. Как жизнь-то протекает?

– Такое ощущение, Алексей Федорович, что она не столько протекает, сколько вытекает.

– Как из дырявого ведра? – с усмешкой полюбопытствовал прокурор.

– Примерно так, да.

– Это хорошо. – Такими словами прокурор обычно заканчивал небольшую разминку перед разговором важным, серьезным, тягостным.

– А что плохо?

– Есть и плохое. Оно всегда найдется. Согласен, Павел Николаевич?

– Мне ли этого не знать, – ответил Пафнутьев, маясь от неопределенности.

Он никак не мог сообразить, зачем его вызвал прокурор, на что намекает, куда клонит.

– Как твои убивцы? Заговорили? Дали признательные показания? Раскаялись, повинились в содеянном?

– А знаете, Алексей Федорович, как ни трудно в это поверить, но ведь действительно заговорили! Дали признательные показания. С оговорочками, с лукавыми оправданиями, объяснениями, но ведь раскололись!

– Значит, дожал ты их?

– Разговорил, Алексей Федорович!

– Так они готовы понести наказание?

– Не то чтобы понести наказание. К этому никогда никто не бывает готов. Но приговор выслушать им самое время.

– Это хорошо, – негромко проговорил прокурор, думая о чем-то своем.

Эту нотку в настроении Простоватого Пафнутьев уловил сразу и забеспокоился. Алексей Федорович слушал его как бы вполуха, не переставая размышлять о чем-то ином, гораздо более важном, нежели то, что говорил ему Пафнутьев.

– А вот скажи мне, Павел Николаевич, не лукавя, не таясь. Не заметил ли в своих подследственных перемен за последние три-четыре дня?

– О каких именно переменах речь, Алексей Федорович?

– Да как тебе сказать. Я имею в виду перемены в их поведении, в отношении к тебе и к твоим вопросам, к своему будущему, к предстоящему наказанию.

– Вы спрашиваете о последних нескольких днях?

– Да. Постарайтесь охватить трое-четверо суток.

– Докладываю. Я не задумывался о возможных переменах в поведении моих подследственных. Но сейчас, после ваших наводящих вопросов, могу сказать, что перемены действительно произошли.

– В чем они заключались?

– Ребята как бы перестали ожидать в моих вопросах подлянку. Появилась этакая нотка. Мол, а так ли уж важно все то, о чем вы нас спрашиваете, уважаемый Павел Николаевич?

– В их настроении появилась снисходительность, да?

– Да, можно сказать и так. Чем это объясняется?

– Их навестил адвокат.

– И что он им сказал? – спросил Пафнутьев почти неслышным голосом.

Он начал понимать суть происходящего.

– Он им сказал именно те слова, о которых вы только что подумали, Павел Николаевич.

– Неужели это возможно? – мертвым голосом спросил Пафнутьев.

– Это не просто возможно, но и уже состоялось. Остался бумажный шелест – что-то подписать, заверить, согласовать.

– После этого они выйдут на свободу?! – вскричал Пафнутьев.

– Истек срок давности, – ответил прокурор. – Можно было бы устроить суд, но я подумал, что незачем лишний раз позориться перед людьми. Проведем все это в закрытом режиме.

– Они выйдут на свободу, – чуть слышно повторил Пафнутьев, уже без вопроса, потрясенно.

– Выйдут, – подтвердил прокурор. – На полных, совершенно законных основаниях. Со всех организаций, где они работали последние десять лет, пришли прекрасные характеристики. Мол, отличные работники, активисты, даже в художественной самодеятельности участвовали, что-то там на сцене изображали, в образ входили, пели, плясали. А то, что с ними случилось десять лет назад, – несчастный случай. Все они искренне, до самой глубины души раскаиваются в содеянном.

– Надо же, – пробормотал Пафнутьев. – А вот интересно, на бис их вызывали благодарные зрители?

– А это имеет значение? – Прокурор нахмурился и заявил: – Какие-то шуточки у тебя, Паша, запредельные.

– Никаких шуточек. Может быть, наша прокуратура выступит с инициативой?

– Какой?

– Присвоить всем троим звание народных артистов! Медальку какую-нибудь выхлопотать.

– Так!.. Я чувствую, Паша, что у тебя есть мысль. Поделись с руководством.

– Трупы будут.

– Еще?

– Вот только сейчас и пойдут.

– Кто пойдет?! – уже не сдерживаясь, прокричал Алексей Федорович.

– Трупы пойдут.

– Косяком? – спросил прокурор и недобро усмехнулся.

Пафнутьев повертел ладонью в воздухе и ответил раздумчиво:

– Сдается мне, что небольшой такой косячок все-таки будет.

– Хотелось бы знать, трупы сами пойдут? – проговорил прокурор, уже явно куражась. – Или добрые люди поведут их под руки?

– Как получится, Алексей Федорович. – Пафнутьев встал и придвинул свой стул к столу. – По-разному может обернуться.

– Ладно, Паша. Поговорили мы с тобой. Иди-ка ты отдыхать. А то что-то заговариваться начал. В свое оправдание могу сказать, что не я принимал это решение. Так сказал закон.

– Привет закону! – заявил Пафнутьев и прощально махнул рукой уже из коридора.

На скамейке, напротив своего кабинета, Павел увидел привычную уже, чуть сутуловатую фигуру Евдокии Ивановны. Увидев его, женщина поднялась, сделала шаг навстречу и остановилась как раз перед дверью.

– Здравствуйте, Евдокия Ивановна! – радостно приветствовал ее Пафнутьев. – Рад видеть вас в добром здравии! Что случилось хорошего в вашей жизни?

– Ладно, Павел Николаевич. Узнали, вот и слава богу. Впускайте меня в свой кабинет, усаживайте поближе к столу и задавайте ваши вопросы. Что? Где? Почем?

– Что новенького?

– По вашему лицу я вижу, что вы уже все знаете. Да, выпускают насильников и убийц на волю вольную. Дескать, намаялись бедолаги за десять лет, заслужили.

– Что делать! – горестно проговорил Пафнутьев и закрыл лицо руками.

– Как это что делать! – весело воскликнула Евдокия Ивановна. – Исполнять задуманное! Наши цели ясны, задачи определены. За работу, товарищи, как сказал один не очень умный человек. Но не злобный он был, нет, терпеть его можно было. Мы терпели. Ближайшие соратники его не вынесли, но это уже их проблемы. Нам бы со своими разобраться.

– И желание такое есть?

– Что значит есть, уважаемый Павел Николаевич? Оно всегда было, а сейчас только окрепло. Вы свое дело сделали, назвали преступников по именам, выяснили, кто какую девочку убивал, измывался над ней, жизни лишал. Моя Света тоже свою работу выполнила – оборвала пуговицу на курточке у злодея, десять лет ее в кулачке держала. Как возможность представилась, она тут же вам ее на стол и положила. Видела дочку недавно во сне. Радостная, веселая. Все, дескать, у нас получилось, состоялось, пора за дело приниматься.

– Так и сказала?

– Так и сказала. И привет вам передала.

– Привет с того света? Звучит как-то жутковато, но поскольку я услышал его из ваших уст, то можно допустить, что ничего зловещего меня не ожидает.

– Все у вас, Павел Николаевич, будет хорошо. Из всей этой свистопляски вы выйдете победителем.

– А вы, Евдокия Ивановна?

– Я сделаю все, что положено. Но я не уверена, Павел Николаевич, в том, что выживу. Хотя к этому и не стремлюсь. Моя задача куда скромнее.

– Если я вас правильно понял, все, о чем мы с вами говорили в вашем домике, остается в силе?

– И даже более того. Но случилось и досадное недоразумение. Помните тот молоток, который вам так понравился?

– Как не помнить! – воскликнул Пафнутьев. – Он до сих пор у меня перед глазами.

– С тех пор как в городе стали известны имена убийц, в моем доме побывало великое множество людей. Приходили целые делегации от школ и рабочих коллективов. Деньги несли, вещи, коробки с конфетами. Но молоток исчез.

– Вы найдете ему замену?

– Уже. Он чуть другой, но тоже в рабочем состоянии. А помните, Павел Николаевич, в самом начале нашего знакомства я сразу сказала вам, чем все это закончится? Не забыли? Я заявила вам, что жены у этих подонков окажутся в больницах, у детей обнаружатся опасные заболевания, а рабочие коллективы, где трудились эти сволочи, завалят слезливыми письмами прокуратуры, редакции газет и журналов.

– Да, не забыл. С другой стороны, могу напомнить о том, как я предлагал вам перейти на службу в наше учреждение.

– Но я и не отказывалась! – с улыбкой ответила женщина. – Я и сейчас не возражаю. Как говорится, бери меня – я вся твоя!

– Заметано! – радостно воскликнул Пафнутьев, поднимаясь из-за стола. – Вот отгремят наши грозы, и мы с вами поговорим на эти темы.

– Надеюсь, Павел Николаевич, у нас с вами будет повод встретиться и пораньше, до того как отгремят наши грозы, – уже от двери произнесла женщина странные слова.

Чем дольше Пафнутьев думал о них, тем в большую озадаченность впадал.

К вечеру он довел себя до такой взвинченности, что, уже не колеблясь, позвонил Шаланде и произнес сдавленным голосом:

– Жора, есть разговор.

– Слушаю тебя внимательно, – проговорил Шаланда, устанавливая на столике две кружки.

Пиво в них налито было явно с излишней щедростью. Продавщица знала, кому угождала, несмотря на гражданский наряд Шаланды.

– Что-то Худолей задерживается.

– Дела у мужика, – пояснил Пафнутьев.

– У Худолея дела?! – Шаланда в голос расхохотался. – С любезной компашкой никак расстаться не может!

– Придет, – терпеливо протянул Пафнутьев. – Сознательно опаздывает. Не торопится. Дает нам с тобой посекретничать.

– А есть о чем?

– Найдется.

– Опять, наверное, про своих убивцев песню затянешь?

– Про них, родимых, – тяжко проговорил Пафнутьев.

Шаланда поднес кружку к губам, не торопясь выпил не меньше половины.

Потом он отставил посудину подальше, вытер губы, наконец-то поднял глаза на Пафнутьева и изрек:

– Ну?..

– Две недели ребята на свободе. А я места себе не нахожу.

– Ты их ребятами называешь? Ну-ну! Можно и поласковей словцо подобрать. Слушай сюда, Паша. Я тебе сейчас такое скажу, что ты за голову схватишься и пиво тебе в глотку не пойдет.

– Валяй, – покорно проговорил Пафнутьев.

– Да, две недели назад я распахнул перед ними ворота. Дышите, убийцы, воздухом свободы. Истосковались небось по ней, родимой? Это я им на прощанье сказал и кое-что добавил. Сейчас многие произносят эти слова при прощании. Я от всей души выдал им их напоследок.

– Может, и мне скажешь, что это за слова такие заветные?

– Отчего ж не сказать хорошему человеку и давнему собутыльнику Паше Пафнутьеву. «Берегите себя», – сказал я убивцам напоследок. Знаешь, что они мне ответили на это мое отеческое напутствие?

– Знаю.

– Неужто знаешь? – Шаланда от удивления откинулся на спинку стула. – Скажи! Не томи душу!

– Ничего они тебе не ответили.

– Точно, Паша! Ни словечка не обронили! Ни один! Глаза в землю, молча мимо прошли и…

– И?.. – Пафнутьев усмехнулся.

– И сгинули.

– Жора, а ты ведь не только моим ребятам, но и мне лично хотел что-то сказать.

– Скажу. Ты неосторожное словечко обронил. Заявил, что твои ребята, как ты их называешь, на свободу вышли. Так вот, неправда ваша, дяденька. Ни на какую свободу они не вышли. Тебе сказать, о чем они сейчас мечтают? Убивцы спят и видят, как бы им снова оказаться в камере. В относительной безопасности. У них сейчас только срок пошел. Пожизненный, Паша! Всю оставшуюся жизнь они будут вздрагивать, когда громко хлопнет дверь, резко затормозит машина, заорет за стеной какой-нибудь пьяный хмырь. Они сейчас почувствовали себя теми, кем и являются на самом деле, – дикими зверями. Они уверены, что на них идет охота, независимо от того, действительно ли кто-то выслеживает каждого из них! Не твоя полоумная Евдокия Ивановна, дай бог ей здоровья, не банда, которая собралась вокруг этой твоей Евдокии, дай ей бог удачи во всех затеях! У твоих ребят ощущение, что на них охотится сразу все человечество. Эта охота не будет слишком долгой, уж поверь мне! Они сами негаснущим своим страхом создадут охотников. Из ничего, из чистого воздуха возникнут ружья, патроны с кабаньей картечью, ножи из рессорной стали, о которых ты мне рассказывал! Паша, я перечислил то, что им снится каждую ночь. Это и есть свобода? Ты это называешь так?! Они уже не люди, Паша! От страха перед неизбежной расправой эти скоты убьют кого угодно, зарежут, утопят, раздавят бульдозером! Выпуская их из камер, я им сказал про воздух свободы. Это уже не воздух, Паша! Им нельзя дышать.

– Жора, остановись! – взмолился Пафнутьев. – Я уже не могу эти твои ужасы слышать. Ты хочешь сказать, что они обречены?

– Да, Паша! Именно так дело и обстоит.

– Их ничто не спасет?

– В самой глухой, дикой части Сахалина есть мыс Погиби. Там живет один человек. Он у меня проходил по какому-то делу, а сейчас осел там. Один. Больше нигде он жить не может. И не хочет. Многие из Курильских островов совершенно необитаемы. Зато там сказочная рыбалка – кета, горбуша, крабы. Прожить можно. Тоже неплохое место, вполне пригодное для твоих ребятишек, которые десять лет назад так славно провели свой выпускной вечер.

– А вот и Худолей, – с облегчением проговорил Пафнутьев. – Присаживайся, дорогой. Мы тут неплохо провели время, по душам с Жорой потолковали. Он, оказывается, очень высокого мнения о твоих профессиональных данных.

– Тогда с него причитается.

Шаланда молча поднялся, сопя выбрался из-за стола и направился к стойке. Вернулся он с тремя кружками пива и пакетиком соленых фисташек.

– Прошу! – Полковник расположил свои подношения на столе.

– Видишь, Паша, как выгодно быть хорошим работником, – с улыбкой заявил Худолей.

– Это ты хороший работник?! – Шаланда побагровел. – Поганой метлой таких!..

– Милые бранятся, только тешатся, – пробормотал Худолей, пригубливая халявное пиво. – Павел Николаевич, проходил я только что по нашему коридору, встретил Евдокию Ивановну. Как раз у вашего кабинета.

– Как она поживает? – невозмутимо спросил Пафнутьев.

– Хотела вас видеть. Очень важный разговор у нее. Так она объяснила мне свое появление в нашей конторе.

– Позвонила бы. У нее есть мой мобильник. Это все во‑первых, – пробормотал Пафнутьев озадаченно. – А во‑вторых, мы с ней расстались час назад. Как раз в моем кабинете.

– Наверное, вспомнила что-то очень важное, – глубокомысленно предположил Шаланда.

– Да, скорее всего, – согласился Пафнутьев.

– А что, – продолжал куражиться Шаланда. – Она женщина, можно сказать, в цвету, а, Паша?

– Помнишь, Жора, в твоей молодости песня такая была? Расцвела сирень, черемуха в саду, на мое несчастье, на мою беду. – Пафнутьев вынул телефон, набрал номер и спросил: – Евдокия Ивановна, вы хотели мне что-то сказать?

– Я хотела уточнить. Ведь мы с вами между собой все вещи назвали своими именами, не так ли?

– Да. Кроме одной.

– Боже! Какой же?

– Вы не сказали мне, когда выходите на тропу войны.

– Павел Николаевич, вы уж простите меня ради бога! Это мое упущение, это я виновата. Исправляюсь немедленно. В данный момент я как раз и нахожусь на той самой тропке, которую вы только что упомянули.

– Евдокия Ивановна, тоже простите. Вы уверены, что я правильно вас понял?

– Да, Павел Николаевич! В этом я совершенно уверена. Извините, если что не так. Я не вольна в своих поступках. Надеюсь, мы еще увидимся.

– Нисколько в этом не сомневаюсь, – произнес Пафнутьев прощальные слова и отключил связь.

Он, не торопясь, спрятал телефон в карман пиджака, потом все с той же замедленностью в движениях взял кружку, допил пиво, весело посмотрел на Худолея и проговорил:

– Ты самый молодой и проворный из нас. Может быть, своими юными ножками смотаешься ради общего блага? Тут недалеко. А мы с Жорой тебя подождем.

– Куда, Павел Николаевич?

– К бочке. Видишь, у нас кружки пустые. А вокруг уже сумерки, фонари включили, народ прибывает. Как когда-то Клавдия Ивановна Шульженко пела. Там смех, веселье и суета.

– Клавдия Ивановна? – переспросил Худолей. – Так бы сразу и сказали. Уже давно бы принес. А то кружки у них пустые, сумерки у них наступили, фонари, видишь ли, включили. Сказали бы проще, мол, пиво неси! Уже давно все на столе стояло бы! Надо же, Шульженко вспомнили, – продолжал ворчать Худолей, удаляясь с пустыми кружками.

Он действительно управился быстро. Не прошло и пяти минут, как и кружки с пивом, и пакетики с фисташками были на столе.

– И что теперь? – капризно спросил Худолей. – Есть замечания? Нарекания? Недовольство?

– Все прекрасно! – заверил его Пафнутьев. – Все сделано быстро, качественно, уважительно к заказчикам.

– Тогда я отлучусь, пожалуй. – Худолей поднялся из-за стола.

– Ты куда? – строго спросил Шаланда.

– Тут недалеко. В кустики. Может, кто со мной?

– Перебьешься, – проворчал Шаланда, повернулся к Пафнутьеву и будто бы забыл о Худолее.

А напрасно. Приключения этого вечера только начинались.

Худолей успел сделать всего несколько шагов по тропинке, еле заметной в зарослях, как наткнулся на чью-то спину. Человек был в темном пиджаке, и любитель пива его попросту не заметил. Мужик отшатнулся от Худолея, сделал шаг вперед, тут же как-то странно, слишком уж широко качнулся назад, но почему-то не упал.

– Дядя, ты чего? – без гнева спросил Худолей. – Поплохело тебе маленько? Подмогнуть?

Незнакомец молчал. Он вообще не проронил ни слова и вел себя как-то странно, сделал два шага вперед и снова уперся спиной в Худолея.

– Ну, ты даешь, мужик! Это пиво тебя так разобрало? – Худолей хотел было добавить еще какие-то слова, но вдруг онемел в ужасе.

Незнакомец чересчур уж плавно повернулся к нему лицом. На него упал свет фонаря, и Худолей понял, что тот мертв. Физиономия данного типа была сведена предсмертной судорогой, изо рта торчал темный язык. Мимо лица уходила вверх и терялась в листве белая веревка.

– Так, – пробормотал Худолей, чтобы хоть как-то прийти в себя. – С тобой, приятель, все ясно. Ты тут пока поскучай без меня, а я схожу за подмогой. Не возражаешь? – Он бегом вернулся к столику, за которым спокойно беседовали о своем, девичьем, Пафнутьев с Шаландой.

Худолей тоже подсел к столику, помолчал, взял свою кружку и медленно выпил ее до дна.

– Паша, – проговорил Худолей. – Ты бы сходил в кустики.

– А мне не нужно. Организм позволяет, – весело ответил Пафнутьев.

– Паша, я не спрашиваю, что позволяет тебе твой организм, а чего он тебе не позволяет. Я просто говорю – сходи в кустики. По той самой тропинке, по которой шел и я.

– Ты настаиваешь?

– Я требую, – железным голосом, которого Пафнутьев еще никогда не слышал из уст Худолея, произнес его помощник.

Не говоря больше ни слова, Пафнутьев поднялся и углубился в кусты. Он вернулся минут через пять, так же молча, как и Худолей, сел за стол и выпил до дна свою кружку.

– Получилось? – легким голосом спросил его Шаланда.

– Началось, – мертвым голосом ответил Пафнутьев.

– Что началось?! Скажите мне уже наконец-то!

– То, чего мы, Жора, все ждали.

– А чего мы все ждали? Манны небесной? Пряников на подоконнике?

– Сходи в кустики, Жора. Не тяни время. Прошу тебя.

Шаланда пробыл в кустиках дольше других. Как и Пафнутьев с Худолеем, он молча сел за стол, выпил до дна свое пиво и показал на пустые кружки. Дескать, надо бы наполнить.

Худолею не надо было повторять дважды. Через две-три минуты полные кружки стояли на круглом столике.

– Надо бы вызвать группу, – проговорил Пафнутьев.

– Уже, – ответил Шаланда. – Будут здесь через пять минут. Ты знаешь этого?.. – Шаланда ткнул большим пальцем за спину, в сторону кустарника.

– Да, – ответил Пафнутьев. – Это один из трех. Зайцев. Пилот. Я пообещал ему, что он еще увидит в полете и синее небо, и белые облака.

– А он?

– Разрыдался.

– Живая, значит, тварь была.

– Он один не убивал. Но участвовал.

– Но участвовал, – сказал Шаланда так, будто вбивал гвоздь в бревно. – Молчал все десять лет. Вот теперь и получил. По заслугам.

– Согласен, – сказал Пафнутьев. – И все же он не убивал.

– А пуговка в кулачке у девочки?.. С его курточки?

– Да.

– Ну так и получай сполна, сучий потрох! – жестко произнес Шаланда. – А вот и мои ребята подъехали. Сейчас начнется работа.

Машина с включенными фарами протиснулась между столиками, Шаланда показал водителю, как удобнее обогнуть кустарник, приблизиться и осветить фарами повешенного человека. Он едва-едва не доставал ногами до травы. Возникало такое впечатление, что между деревьями бродит, слегка покачиваясь, хорошо так поддавший мужичонка. Но на самом деле в петле уже несколько часов болталось мертвое тело.

Утром на скамейке у своего кабинета Пафнутьев увидел двух посетителей, поджидавших его. Он не столько узнал их, сколько догадался, что это Мастаков и Ющенко. Они, конечно, уже знали о том, что накануне случилось с Зайцевым, и теперь, скорее всего, пребывали в полной растерянности.

– Здравствуйте, Павел Николаевич, – почти одновременно произнесли убивцы, поднимаясь со скамейки.

– Вы ко мне? Заходите. Присаживайтесь.

– Вот пришли…

– И правильно сделали. Маленько опоздали. Но еще не все потеряно, как мне кажется.

– Это в каком смысле?

– Как это в каком? В самом очевидном. Не всех пока повесили, еще кое-кто жив остался. Это я вас имею в виду. Похоже, поторопились вы на свободу выйти. Я вот увидел вас на скамейке, и первая мысль была вот о чем: не пришли ли вы обратно в камеру проситься?

– А что? – спросил Мастаков. – Пора?

– Решайте, ребята. Вам виднее.

– Как нам дальше жить, Павел Николаевич?

– Это вы у меня спрашиваете?

– А у кого же еще? Больше не у кого. Мы вот с вами несколько месяцев общались, пока шло следствие. Вы честно делали свою работу, попугивали нас время от времени крайними сроками. Но это, как я понимаю, для пользы дела. Так вот и приволоклись мы к вам с простеньким вопросом. Как нам дальше жить? Ведь приберут нас по одному. Похоже, тут грамотные ребята сколотились в кучку. Нам с ними не справиться. Мы-то на виду, а они – невидимки.

– Ну что ж, спасибо, как говорится, за доверие. Но ведь вы уже взрослые ребята, вам не по семнадцать-восемнадцать, как было десять лет назад. Разбегаться вам надо. Причем грамотно. Чтоб даже из родни никто не знал, что вы, к примеру, на Камчатке, на Сахалине, на Курилах. Я не предлагаю вам ни первое, ни второе, ни третье место, просто показываю, насколько надежно вы должны исчезнуть.

– Другого выхода нет?

– Может быть, он и есть, но мне неизвестен. Один из вас дальнобойщик, второй обосновался в Запорожье. Не спасет ни то, ни другое. Вот я бы лично, к примеру, нашел бы вас обоих в течение одного дня. Ребята, которых вы назвали невидимками, не столь опытные, как я. Им понадобится неделя на каждого. Сами понимаете, это не спасение. Как в песне поется. Уже изготовлены пули и мимо, похоже, не пролетят.

– Это вы к примеру, или пули действительно изготовлены? – первый раз подал голос Ющенко.

– Могу уточнить. Не пули, а кабанья картечь.

– Так вы их знаете?! – почти обрадованно воскликнул Ющенко.

– Нет, я их не знаю.

– Честно?

– Да, ребята. Честно. Не сомневайтесь.

– Так у них точно кабанья картечь?

– Точно.

– Значит, не промахнутся?

– Исключено. Стреляют в живот, который вместе со всеми органами превращается в фарш.

– Значит, бежать? – который раз повторил Мастаков.

– Лучше сегодня до обеда, чем завтра после такового.

– А вот интересно, Павел Николаевич, как бы вы это проделали чисто технически? Можете поделиться?

– Могу. Выйдя из этого здания, я остановил бы первую попавшуюся машину и отъехал на расстояние, которое мог бы оплатить, не вызывая особых подозрений у водителя. А потом повторил бы эту операцию еще раз и еще.

– Настолько они опасны?!

– А вы этого еще не почувствовали? Сколько вам еще нужно трупов, чтобы вы это поняли? Вот вы не обратили внимания на одну маленькую подробность. Первое, что я сделал, войдя в кабинет, – это закрыл дверь. На два оборота ключа. Потом задернул шторы и только после этого предложил вам сесть.

– Это что же получается?.. – растерянно проговорил Ющенко.

– Удачи вам, ребята, – усмехнулся на прощание Пафнутьев. – Десять лет назад вам крупно повезло. Как говорится, пронесло. Но так будет не всегда. Скорее всего, ничего подобного не случится уже никогда.

Вечером того же дня Пафнутьеву неожиданно позвонил Шаланда и предложил срочно, прямо-таки вот в эту же секунду покинуть свой кабинет и сесть в машину, поджидавшую его.

– Жора, так мы вроде не договаривались…

– Вот в машине и договоримся.

– Может, и Худолея прихватим?

– Перебьется.

– Жора, у меня такое чувство, будто что-то случилось.

– Да, случилось.

– Я даже боюсь предположить…

– Не бойся. Не ошибешься.

– Боже, – простонал Пафнутьев. – Неужели опять?

– Запирай кабинет и бегом по лестнице вниз.

– Неужели это когда-нибудь кончится?

– Не переживай. Кончится очень скоро. Один остался.

– Жора, мне страшно, – проговорил Пафнутьев, уже стоя на крыльце. – Как дальше жить?

– Не бойся. Я с тобой. Я не брошу тебя на произвол судьбы.

– Не бросай, Жора. Прошу тебя. – Эти слова Пафнутьев произнес, уже сидя в машине рядом с Шаландой. – Осталась одна надежда. На тебя, Жора.

Шаланда слушал сейчас эти вроде бы не совсем серьезные слова и вполне мог бы подумать, что Пафнутьев куражится. Но полковник изредка, на ходу поглядывал на своего пассажира и каждый раз убеждался в одном и том же. Пафнутьев не шутит, он действительно сбит с толку, пребывает почти в ужасе от своей догадки.

Наконец, немного успокоив себя собственными причитаниями, Пафнутьев решился задать вопрос:

– Жора, ты это, не тяни душу. Кто на этот раз?

– Мастаков.

– Что с ним?

– Голова проломлена. Похоже, молотком.

– Он жив?

– Нет.

– Так. Значит, не прислушался он к моему совету.

– А что ты ему посоветовал?

– Не заходя домой, прыгать в первую попавшуюся машину и мчаться в любом направлении, пока не кончатся деньги.

– Очень хороший совет. В его положении я бы обязательно им воспользовался.

– Куда мы едем?

– К оврагу, Паша. Опять к тому самому месту, где девичьи скелетики нашли. Видишь, что получается. Убийцу все-таки тянет на место преступления. Он дома уже и вещички собрал, но не мог уехать из города, не побывав в этом кошмарном овраге. Ладно, Паша. Разберемся. Приехали. Мои ребята уже давно здесь.

– Мне-то чего раньше не позвонил?

– Я и сам не знал, что к чему. А когда картинка открылась, сразу к тебе подался. И вот ты уже на месте преступления. Так что на меня бочку не кати, я хорошо себя веду в таких случаях.

– Виноват. Прости великодушно. – Пафнутьев похлопал Шаланду по плечу.

– Бог простит, – с усмешкой проговорил тот. – Значит, так, Паша. Докладываю обстановку. Вот овраг. Вниз протоптана тропинка. По ней редко кто ходит. Чуть дальше проложена асфальтированная дорожка. По ней-то люди в основном и спускаются к берегу. Мастаков облюбовал тропинку. Здесь и людей почти нет, и на травке можно присесть, и пивка пригубить. Он пришел сюда с бутылкой, но так и не успел ее выпить. Возле него она и валялась.

– А тело Мастакова где?

– Мои ребята уже в анатомичку его доставили. Можешь заглянуть, там тебе кое-что расскажут. А картинка вырисовывается такая. Мастаков пришел сюда один. Выбрал местечко и расположился. Тропинка проходила за его спиной, так что незаметно подойти к нему было не трудно.

– А кто его нашел?

– Какой-то прохожий позвонил. Так, дескать, и так. Окровавленный человек лежит. Документы оказались при нем, деньги, блокнот с телефонами. И билет на поезд. Он, похоже, уже в дорогу собрался. Но напоследок сюда вот потянуло. В общем-то, я его понимаю – навсегда человек уезжал.

– А с чего ты взял, что над ним молотком поработали? – спросил Пафнутьев.

– Мои ребята вызвали сюда машину. Приехали санитары, или как там их надо называть. Один из них увидел на лбу квадратный след от удара и предположил, что били молотком. Это тебе в анатомичке все подробно расскажут.

– Значит, был не один удар?

– Много было ударов. Такое впечатление, что убийца был маленько не в себе. Или не верил в свои силы и попросту добивал человека.

– То есть это было не ограбление?

– Какое ограбление, Паша! Деньги на месте, документы, часы, мобильник. Нет, Паша. Не ищи легкого ответа. След к тебе тянется, к твоим скелетикам.

– А что это за мужик там сидит? Видишь?.. Чего он ждет? Что высматривает? Подойдем?

Но мужик услышал их разговор, подошел сам и сказал:

– Я слышу, обо мне речь. Ничего я здесь, ребята, не высматриваю, поздно уже. Это моего сына убили. А вы, наверно, и есть тот самый Пафнутьев?

– Да, тот самый… Павел Николаевич.

– Мой сын был у вас сегодня утром. Он хотел посоветоваться, как ему быть, жить дальше.

– Я посоветовал ему срочно уезжать из города и никогда здесь больше не появляться. Но он, как видите, меня не послушался.

– Нет, не так дело было. Он послушался, сегодня должен был уехать, но не успел. Хочу, мол, с этими вот местами попрощаться. Попрощался, как видите. Хорошо попрощался. – Мужчина отвернулся и вытер рукавом глаза. – Винить кого-то язык не поворачивается. Сегодня к нам домой заходил их товарищ. Третий. Поговорили мы. Завтра утром уезжает в Запорожье. Он там живет.

– Не надо бы ему ехать в Запорожье, – сказал Пафнутьев.

– Почему? – не понял мужчина.

– Настигнут.

– Как же они его там найдут? Город большой, чуть ли не миллион жителей.

– Я бы нашел… – Пафнутьев помолчал. – За час. – Павел кивнул на участок тропинки, залитый кровью, и продолжил: – Эти ребята так быстро не управятся. Они найдут его к вечеру первого дня своего там пребывания.

– Что же ему делать?

– Бежать, не оглядываясь.

– Куда?! – в полной беспомощности воскликнул мужчина.

– Кольский полуостров, Забайкалье, Камчатка, Дальний Восток, Курильские острова. Мне продолжать?

– Но это же ломка всей жизни!

– А разве это жизнь? – Пафнутьев опять кивнул в сторону кровавого пятна на тропинке.

– Неужели найдут?

– У меня на этот счет нет никаких сомнений, – медленно, по складам проговорил Пафнутьев. – В первый же день после своего приезда в город Запорожье.

– А сам-то он знает, что не надо бы ему в тот город возвращаться?

– Все он знает. С вашим сыном я при нем разговаривал.

– Как же такое понимать? Уже два трупа, а он едет в Запорожье?

– Хотите знать мое мнение?

– Да не возражал бы.

– Слабак. Я не говорю, что он не верит, выражаюсь иначе – ему не верится.

– Поверит. Когда с ним случится что-нибудь похожее. – Мужчина тоже кивнул в сторону кровавого пятна на тропинке.

– Если успеет, – добавил Пафнутьев.

– Не понял.

– Спохватится, мол, что-то обстановка незнакомая. А это он уже на том свете, – с усмешкой пояснил Пафнутьев.

– Ну и шуточки у вас.

– Куда деваться – профессиональные.

На следующее утро Пафнутьев, не заезжая в свой кабинет, направился сразу к дому Евдокии Ивановны. Там уже орудовали ребята Шаланды, шел обыск.

Сам Шаланда сидел в садике, под яблоней, за небольшим столиком, сколоченным наспех из неструганых досок. По другую сторону столика, подперев кулачком подбородок, расположилась Евдокия Ивановна, сбоку пристроился Худолей.

– Присаживайся, Паша. – Шаланда шлепнул ладонью по свободному месту на скамейке. – Мы скоро заканчиваем.

– Как поиски? – спросил Пафнутьев. – Находки есть?

– Пусто, – кратко ответил Шаланда.

– А что они ищут, Павел Николаевич? Подсказали бы мне, глядишь, и помогла бы, – негромко проговорила женщина.

– Обойдемся, – проворчал Шаланда. – А ищем мы, дорогая Евдокия Ивановна, к вашему сведению, тот самый молоток, которым вчера до смерти забили несчастного Мастакова.

– Вы забыли сказать, что забит он злодейски и был совершенно невинным человеком.

– Да, я мог бы так сказать, – твердо проговорил Шаланда. – Но не сказал, оберегая ваши материнские чувства. А перед законом Мастаков был чист. Он заслужил прощение многолетним искренним и чистосердечным покаянием. Закон его простил.

– Ну так и царство ему небесное. – Евдокия Ивановна размашисто перекрестилась. – Теперь и люди его простили. А что касается молотка… Плохо работаете.

– Вы работаете лучше? – заводясь, спросил Шаланда.

– Да, я работаю лучше. Потому что с опережением.

– Это как?

– А вот так! За неделю до вашего сегодняшнего обыска я пришла к Павлу Николаевичу, да? И доложила ему, что у меня украден молоток. Много людей приходили ко мне, когда узнали, кто в праздничную ночь школьного выпускного бала, нажравшись водки, убил мою дочь десять лет назад. Размозжил ей голову булыжником. Так вот. Приходили люди. Соболезнования, сочувствия, утешения и прочее. И любимый мой молоток увели. Приглянулся он кому-то. Ну что ж, и на здоровье. Авось в хозяйстве пригодится. Да, Павел Николаевич?

– Святая правда, – подтвердил Пафнутьев.

– Но это все во‑первых, – продолжала Евдокия Ивановна свою обличительную речь, сидя в саду, под яблоней, за небольшим столиком, сколоченным из неструганых досок.

– А во‑вторых? – тяжко обронил Шаланда.

– Вы что же думаете, у меня не было времени, ума, соображения избавиться от окровавленного молотка? Вы надеялись, будто я, расправившись с убийцей, принесу это орудие священной мести к себе домой и суну его себе под подушку? А кто мне мешает уронить молоток в речку? Пройти в дальний двор и бросить его в первый попавшийся мусорный ящик? В конце концов, я запросто могла утопить этот молоток в собственном колодце. Почему бы и нет?

– А это уже неплохая подсказка, – вдруг, словно проснувшись, произнес Худолей, молчавший до сих пор. – Евдокия Ивановна, конечно, большой специалист в нашем деле. Но и у гениев бывают оговорки, а, Паша?

– Да, конечно. С гениями это иногда случается, – неохотно произнес Пафнутьев. – Но мне бы не хотелось Евдокию Ивановну в этом уличать.

– А придется! – заявил Шаланда.

Полковник с неожиданной живостью вскочил со своего места, подбежал к «газику», за рулем которого дремал водитель, растолкал его и отдал команду:

– Значит, так, Саша!.. Дуй на наш склад! Хватаешь у кладовщика веревочную лестницу, бросаешь ее на заднее сиденье и возвращаешься сюда. Вопросы есть? Вопросов нет! Вперед.

Евдокия Ивановна от своего столика, стоявшего в глубине сада, с улыбкой наблюдала за суетой молодых, крепких, тренированных ребят. Они возились с веревочной лестницей, закрепляли один ее конец на деревянном валу, а второй опускали в темную, влажную глубину колодца. Потом по этой лестнице опускался самый тощеватый парнишка. Все наперебой кричали ему в темноту колодца добрые напутствия, советы, предостережения.

Наконец-то над срубом поднялся кулак, перемазанный черной грязью. В нем была зажата рукоятка молотка. Парнишка перевесился через край колодца и смог отбросить свою находку подальше от глубокого провала, в сухую, высокую, безопасную траву.

– Что вы теперь скажете, уважаемая Евдокия Ивановна? – спросил Пафнутьев женщину, которая за все это время так и не поднялась со скамейки, не проронила ни единого слова.

– А что вы хотите от меня услышать, Павел Николаевич? Признательные показания? Раскаяние в содеянном?

– Ничего этого не будет?

– Тут недавно прозвучало слово «гений». Дескать, и у гения случаются промашки, оговорки, конфузы. Не знаю, с гениями встречаться не доводилось. Но если это слово прозвучало, то скажу так. Случилась не оговорка гения, а злая шутка. Я подсказала Шаланде идею с колодцем, а он, простая душа, и клюнул.

– А молоток? – не понял Пафнутьев.

– Да какой это молоток, Павел Николаевич! Господь с вами. Отмоют ребята и посмеются. Деревяшка. А сам молоток сапожный. У него обух круглый. А на трупе Мастакова, того самого, который убил мою единственную дочь Свету, остались следы от квадратного молотка.

– Евдокия Ивановна!.. – Пафнутьев помолчал, разглядывая яблоки, свисавшие с ветвей над самым столиком. – А откуда вам известно, какие следы остались на трупе бедного Мастакова?

Женщина усмехнулась, легко передернула плечиком и заявила:

– Вы такие смешные вопросы задаете, что я просто теряюсь, не знаю, как вам ответить.

– Да ответьте уж хоть как-нибудь. Я пойму.

– Хорошо. Самый простой ответ будет таков: не знаю. Подвернулись слова о квадратном сечении молотка, я их и произнесла, нисколько не задумываясь над их значением. Считайте, что это еще одна шутка гения.

– А откуда вам известно, что у молотка, который ребята достали из колодца, круглое сечение обуха?

– Понятия не имею! – сказала женщина и с вызовом вскинула подбородок.

Пафнутьев глубокомысленно хмыкнул и заявил:

– Объяснение не самое правдоподобное, но меня оно вполне устраивает. Боюсь только, что в нем усомнится Шаланда.

– Жора прекрасный парень! С ним-то я уж как-нибудь договорюсь! – с веселой уверенностью заявила женщина.

– Ну-ну, – с недоверием проговорил Пафнутьев. – Желаю успеха.

Обыск в доме Евдокии Ивановны закончился совершенно безрезультатно. Ничего предосудительного не было обнаружено ни на чердаке, ни в подвале, ни в колодце.

Собрались и уехали оперативники. Церемонно попрощался с хозяйкой Шаланда и отбыл на своей личной машине. Правда, напоследок он жестом спросил у Пафнутьева, не поедет ли тот с ним.

Павел ответил движением руки, которое можно было расшифровать примерно так: «Езжайте без меня с Худолеем, накрывайте столик всем необходимым. Обо мне не беспокойтесь. Я подъеду чуть попозже. Хочу Евдокии Ивановне задать несколько деликатных вопросов, которые тебе неинтересны. К тому же они не имеют к делу никакого отношения».

Легкое шевеление тяжелой ладони Шаланды тоже расшифровывалось несколько многословно: «Все понял. Счастливо оставаться. Веди себя прилично. Ждем с нетерпением, сам знаешь, где именно».

Пафнутьев подождал, когда за Шаландой закроется калитка, повернулся к женщине и спросил:

– Скажите, Евдокия Ивановна, а какие у вас сейчас отношения со Светой?

– О! – обрадовалась вопросу женщина. – Прекрасные. Она весела и хороша собой. Мы с ней проболтали всю ночь и в конце концов договорились до того, что скоро увидимся.

– А вы не торопитесь?

– Нет, не тороплюсь. Я дождусь окончания нашей с вами работы. И потом, знаете ли, у нас здесь и у них там, у Светы, слова «скоро увидимся» имеют различные значения.

– Когда вы говорите об окончании нашей с вами работы, имеете в виду третьего фигуранта дела?

– Его, сердешного.

– А что вы приготовили для него?

– А что получится. Мне это безразлично. Я уже сыта, если вы позволите так выразиться.

– Позволяю. Расстояние вас не смущает?

– Вы же знаете, Павел Николаевич, что расстояния в нашем с вами деле не имеют ровно никакого значения. Город Запорожье, остров Пасхи, Огненная Земля, планета Марс. Какая разница? Все это так относительно.

– Другими словами, если вы узнаете, что третий наш фигурант по фамилии Ющенко находится не в Запорожье, а на Марсе…

– То завтра я буду там.

Пафнутьев посмотрел на плотно сжатые губы Евдокии Ивановны, на чуть дрогнувшие бугорки возле ушей. Он понял – женщина не шутит. Если понадобится, завтра она будет на острове Пасхи, на Огненной Земле, на Марсе.

– У вас, видимо, надежные помощники?

– Да, хорошие ребята. Они мне достались от Светы. Это ее друзья. Они помогли мне выжить в это страшное десятилетие. Но сейчас я им поставила условие. Один фигурант мой.

– Они приняли ваше условие?

– Как видите.

Пафнутьев дернулся было переспросить, уточнить, ужаснуться. Но сдержал себя, по лицу женщины понял – не надо. Она была благодарна ему за это недолгое молчание.

– Скажите, Евдокия Ивановна, а эти убийцы могли вымолить у вас прощение?

– Могли. Они должны были прийти ко мне и покаяться. Не прощения попросить, нет, только покаяться. И больше ничего.

– Что вы им сказали бы?

– Я бы сказала так. Уходите и живите как сможете. Эти слова уже были во мне, я уже хотела их произнести. Но они не пришли. Убийцы обрадовались, когда закон снял с них вину и выпустил на свободу. Они почувствовали себя чистыми. Вот после этого для них пути назад уже не было. Ах, вы чистые?! Тогда получайте. По полной программе. Есть один закон, по которому должны жить люди. Око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь, смерть за смерть. Других законов нет. Да они и не нужны. Этих вполне достаточно.

– Значит, третий может выжить? – спросил Пафнутьев.

– Мне бы не хотелось. Нарушится чистота эксперимента. Но я сказала ребятам, как получится. Пусть наверху решают. – Евдокия Ивановна подняла руку, указала на звездное небо.

В этот момент ее ладонь наткнулась на яблоко. Она сорвала его и всмотрелась при свете фонаря. Яблоко оказалось надкушенным.

– А вы знаете, кто его надкусил? – спросила женщина с улыбкой.

Пафнутьев ответил словом, которого секунду назад не было ни в его сознании, ни в душе.

– Света, – проговорил он.

– Правильно, – ничуть не удивилась Евдокия Ивановна. – Света любит этот сад. Она частенько заглядывала сюда все эти годы. Но когда дочка видит меня, тут же исчезает. Видимо, не разрешается им общаться с живыми людьми. Вот во сне – это пожалуйста, а в реальной обстановке – упаси боже!

Месяц назад Шаланда получил служебную телеграмму из Запорожья. «На ваш запрос отвечаем: гражданин Ющенко на прошлой неделе попал в автомобильную аварию, хотя, по данным дорожной службы, трасса была свободной и он шел на зеленый свет. Пострадавший выжил, но находится в реанимации – лишился обеих ног. Лихача установить не удалось, но наша дорожная служба не теряет надежды».

Шаланда не поленился позвонить в Запорожье. Там ему сказали, что Ющенко жив, но до сих пор находится в реанимации.

– Значит, он будет жить? – уточнил Шаланда.

– Да какая же это жизнь! – с усмешкой проговорил его собеседник. – Это уже не жизнь, а что-то совершенно другое.