Французский народ ничего не забыл!

ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛ!

Сколько раз в годину военных неудач или кровавых побед те, кто обязан был высоко держать французское знамя, или теряли веру во Францию, или предавали ее…

В шекспировской трагедии «Эдуард III» (пьесу эту многие исследователи считают апокрифической) показан несчастный исход битвы при Пуатье[1], когда французский король Иоанн Добрый и наследный принц Карл были захвачены в плен. В уста дофина, будущего Карла V, английский драматург вкладывает слова, которые и сейчас нам всячески навязывают:

В своей хронике Фруассар, который был на стороне бургундцев против французов и оказался таким образом союзником англичан, описал те далекие дни, и в его описании они до странности похожи на 1940 год. В прошлом веке Проспер Мериме, которого теперь больше знают по новелле «Кармен», чем по его патриотическим чувствам, писал о хронике Фруассара:

В сущности, мы разделяем мнение Мериме и, конечно, не под влиянием националистического дурмана, а из-за того, что поражение шестисотлетней давности пробуждает в нас чувства, пережитые всего лишь четырнадцать лет назад, и возглас французского принца: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— удивительно напоминает нам речи тех господ, которые нынче, предлагая поступиться нашим национальным суверенитетом, бормочут на языке «европейского сообщества» то же, что говорилось в дни Пуатье. Когда в Ла-Палиссе, в Пуатье или в Орлеане располагается военным лагерем иностранная армия, они готовы переменить родину, поскольку не в их силах переменить свою породу, которую имеют даже собаки.

В 1940 году Петен упрашивал нас с покорностью думать каждое утро о поражении Франции и, бия себя в грудь, возлагать вину за это поражение на республику, на демократию, на Декларацию прав человека и гражданина… Нам настоятельно рекомендовалось подчиниться избранной расе повелителей — рослых белокурых арийцев, победивших нас, как говорили эти самые арийцы, на целое тысячелетие.

А теперь Атлантический союз снова выдвинул лозунг — всячески унижать Францию; требование это периодически излагается в американской прессе — от журнала «Лайф» до «Нью-Йорк трибюн». Ведь надо же обеспечить мировое господство американского образа в жизни, американских товаров и долларовой цивилизации. А наши «наследные принцы», покоряясь этому требованию, вопят об упадке французской нации, о превосходстве господ янки и пока еще тайком, про себя, восклицают: «О, почему нет у меня другой отчизны!»

Мы не поверили Петену. Не поверили этому маршалу, убеждавшему французов, что у них память коротка. Вопреки вишийским «теориям» мы считали, что Франция — это прежде всего французы. Родина— не безлюдная пустыня, а народ. И родина бессмертна именно потому, что бессмертен народ — так и называется книга одного советского писателя — «Народ бессмертен».

Можно насильственным путем изменять конституцию, режим, посадить в стране правителей с душой иностранцев, но нельзя переменить народ этой страны. Душа народа складывалась в течение веков, как итог неиссякающей, вечно возрождающейся жизни; поток народных традиций обновляется в новых людях, народ — это «непрерывная череда человеческих весен», о которой так чудесно говорит Мишле[2].

Народ никогда не скажет того, что мог воскликнуть наследный принц: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— ибо он и есть отчизна; он вовсе не знаменосец в блестящем придворном мундире, нет, он сам — знамя. И когда родина истекает кровью — это течет его кровь. И он знает, что величие нации — это его величие.

Так было всегда. И теперь совершается то же самое. Во Франции 1954 года лишь народ сохранил твердую убежденность в величии своей страны. В народе вы не услышите тех речей о мнимом вырождении нашей родины, какие геббельсовский «Ангриф» и «Лайф» мистера Маккарти подсказывают иным французам, желающим переменить родину. И вполне естественно, что о величии Франции во всеуслышание заявил человек, о котором нельзя сказать по старинке, что «он вышел из народа», ибо он находится в головном отряде народа и является выразителем его чувств. Да, вполне естественно, что именно Морис Торез в своем выступлении в Дранси[3] публично и торжественно заявил о величии нашей нации.

Сознание, что Франция — великая нация, не дает покоя тем, кто боится, что она и действовать станет соответственно своему величию. Ведь для величия нации необходима независимость,— недаром сейчас пущена в ход целая система интриг для того, чтобы ограничить, а затем и уничтожить независимость Франции. А отстоять национальную независимость Франции — это значит: не допустить порабощения ее другими странами, например, Западной Германией, перевооруженной для целей «европейского сообщества»; национальная независимость Франции — это прорыв фронта, созданного по указке из-за границы, это невозможность новой мировой войны. Вот чего боятся те, кто изо всей мочи старается отрицать величие нашей страны. Они боятся, что к двум французским урокам — уроку окончания междоусобных войн во имя создания нации, уроку революции во имя свободы — Франция добавит третий пример: урок борьбы за национальную независимость во имя мира во всем мире.

Ибо все хорошо понимают, что без Франции невозможно развязать третью мировую войну и, значит, все зависит от ее отказа. Отказ этот исходит от народа, и с каждым днем все больше французов подтверждает его.

Французам всегда была дорога их родина; менять ее они не собирались, а посему житья не давали захватчикам, вторгшимся на их землю; так повелось со времен Жанны д'Арк, дочери Лотарингии, до Габриеля Пери, и мы знаем, что не только для нас, французов, но и для всех миролюбивых наций очень важно торжественное утверждение величия нашей нации. Ничто не может быть важнее для дела мира, для свободы, для жизни человечества.

Уверенность в величии нашего народа, которую выразил Морис Торез,— отнюдь не плод увлечения или богатого воображения.

Это несомненный факт, обоснованный конкретными доказательствами. И как о жизни человека свидетельствуют биение его сердца и горячая красная кровь, бегущая по его жилам, так свидетельством величия французского народа является непрерывное созидание им материальных и духовных богатств, увеличивающих наследие прошлых веков; нашим вкладом в сокровищницу ценностей, созидаемых всем человечеством; мы участвуем в строительстве жизни и будущего.

Шестнадцатого октября 1936 года на пленуме Центрального Комитета Коммунистической партии Франции, происходившем в Иври, Поль-Вайян Кутюрье сказал:

Мягкий климат, природные богатства, удобное расположение плоскогорий и долин с древнейших времен привлекали людей на нашу землю и способствовали трудам, развивавшим их ум.

И разве нет родственных черт в творческом усилии первобытного охотника, который в доисторическую эпоху вырезал или нарисовал изображение оленя на стене пещеры в Дордони или в Арьеже, и в творении ваятеля, увенчавшего фигурой оленя ворота в замке Анэ…

А те, кто хотел бы переменить родину, неужели они действительно верят измышлениям своей прессы и считают, что порвалась неосязаемая нить, соединяющая доисторического оленя и оленя в замке Анэ? Та нить, по которой мы всегда узнаем дух французского народа,— и в «Реймской улыбке», и в «Крестьянах» братьев Ленен, и в «Жиле» на полотне Ватто? Разве не эта нить привела к тому, что ныне Стендаль имеет массового читателя, а представления «Сида» Корнеля стали народными спектаклями? Разве не благодаря этой связующей нити музыка Куперена, Рамо, Берлиоза, Дебюсси, Равеля звучит во всем мире, как модуляции единой мелодии? Да кто бы мог порвать эту нить?

Франция — не только прекрасное воспоминание. Она — живая действительность. А то, что живет,— производит, растет, развивается. У великого французского народа по-прежнему есть живописцы, ваятели, композиторы, писатели, артисты. Разумеется, мы многое почерпнули у прошлого нашей родины, в том же смысле, как олень в Анэ продолжает оленя Арвежской пещеры. И нет ни малейших оснований полагать, что нить развития порвется, пока существуют французский народ, его сила, его любовь и его песни.

Только с профашистскими идеями псевдоученого немца Шпенглера, которые в наши дни перепевает какой-нибудь Мальро, связаны утверждения о циклическом характере человеческих цивилизаций и о неизбежном закате культуры (особо имея в виду французов). Однако в истории примеры упадка искусств и науки, литературы и общественной мысли отнюдь не носят характера роковой неизбежности; они всегда бывали следствием посягательства на права народа, следствием тирании, порабощения и войн.

Посмотрите на наш Париж, на его прославленную во всем мире красивейшую архитектурную перспективу, открывающуюся от площади Звезды до Лувра с конями Марли у въезда на Елисейские поля. Ну что ж, а разве теперь не открыли мы новую широкую перспективу от террасы Шайо, доказывающую, что нашим зодчим по-прежнему присуще чувство величия.

И вот этот народ, полный жизни, народ, который в сороковом году дал столько героев, что их и не перечесть, народ, который так скоро после изгнания врагов, оккупировавших всю территорию его страны, восстановил свою экономику, отстроил здания, лежавшие в развалинах, и показал пример высокого благородства и энергии в лице шахтеров, своих сынов, несущих самый тяжкий труд, когда они единодушно откликнулись на призыв Мориса Тореза в Вазье[4], народ этот по-прежнему выделывает бесподобные вина в Бургундии, в Бордо, в Анжу и Шампани, по-прежнему волшебные руки его женщин создают моды для всего мира, по-прежнему в старинном поварском искусстве с ним могут поспорить лишь две прославленные кухни — китайская и русская,— это все тот же народ, чье существование дало возможность Пастеру, супругам Кюри, Ланжевену, Жолио, Луи де Брогли стать равными всем, кто расширяет научные познания человечества… Решительно ни в чем нет разрыва. Надо только уметь видеть, восхищаться, любить.

Надо подчеркнуть, что элементы величия Франции носят национальный характер.

Я уже говорил, что «Сид» стал народной пьесой. Это несомненный факт, доказывающий полную обоснованность положений о культурном наследии. Нередко встречаются коммунисты, которые полагают, будто они ведут классовую борьбу, отвергая Бальзака или Стендаля, Расина или Корнеля и так далее. И они не видят, что на самом деле отдают врагу достояние народа.

Возьмем, например, Расина. Я знаю немало интеллигентных людей, не сомневающихся в том, что, отрицая Расина, они проявляют верность своим высоким убеждениям. А ведь Расин попал под конец жизни в опалу и трагедии его подверглись запрету за то, что он осмелился поднять свой голос в защиту народа, измученного войнами! Людовик XIV не мог этого простить ему. Такая подробность биографии Расина тоже не упоминается в учебниках по истории литературы, но в воспоминаниях его сына, Луи, вы найдете ее. И хотя Береника — царица, а Митридат — царь, в «греческих» и «римских» трагедиях Расина больше настоящего французского духа, а следовательно, и народности, чем в очень многих «народствующих» романах, написанных в недавнем прошлом и в наши дни. И как не видеть продолжения «Реймской улыбки» в строке стихов, которую молодой Расин написал из Узеса своему родственнику Витару в 1662 году?

Или вот в этой знаменитой строке:

Нет, я отказываюсь верить, что это не принадлежит народу Жанны д'Арк и Даниель Казанова, краснодеревца из предместья Сент-Антуан, каменотеса из Бургундии и кружевницы из Артуа. Прекрасное наследие прошлого принадлежит народу больше, чем господам, которые считают себя наследниками Короля-Солнца, а сами довели Версаль до нищенского состояния.

По этому поводу можно сказать много, но это завело бы нас далеко. Я же поставил себе задачу — сказать своим читателям только одно: не слушайте вздора, которым морочат вам голову, верьте в свою страну. Самое главное, видите ли,— и тут уж я обращаюсь к молодым, ибо они-то хорошо знают, что означает «любить»,— самое главное — это любить, не боясь показаться смешным, всей силой души любить Францию, вовсю наслаждаться ее дарами, всем, что было, есть и будет для нас близким, родным, что поет в нашей душе.

И если в других странах так тепло относятся к сынам Франции, так неужели мы-то отстанем от них?

Вот я только что приехал из Советского Союза, где Виктор Гюго является одним из наиболее читаемых иностранных писателей: его произведения изданы за советское время в количестве семи миллионов экземпляров, а после Гюго самой большой популярностью у советских читателей пользуются Мопассан и Жюль Верн. Я по опыту знаю, как горячо повсюду принимают французов, видя в них соотечественников Рабле и Гюго, Дидро и Анатоля Франса, Вольтера и Барбюса или Роллана…

Об этом мы, конечно, рассказываем не из хвастовства, а из чувства признательности. Признательности к Франции и к тем, кто ее любит, понимает ее. Понимает ее народ. И понимает будущее всего мира.