Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПРОИСХОЖДЕНИЕ, ВОСПИТАНИЕ, УЧЕБА

Франклин Делано Рузвельт родился 30 января 1882 года на «солнечной стороне» общества, как и его будущий союзник англосакс Черчилль. Это отличало Рузвельта от его всемирно известных политических противников — Гитлера и Муссолини, равно как и третьего в антигитлеровской коалиции второй мировой войны — Сталина. Его родительский дом в Гайд-парке представлял собой большое поместье в верхнем течении реки Гудзон на полпути между Нью-Йорком и Олбани, столицей штата Нью-Йорк. Франклин был единственным ребенком от второго брака 54-летнего Джеймса Рузвельта и его жены Сары, урожденной Делано, бывшей на 26 лет младше мужа. Отец вел спокойную размеренную жизнь сельского дворянина из лучшей новоанглийской семьи голландского происхождения, который, однако, успешно сочетал множество занятий. Будучи управляющим своим поместьем в 500 гектаров в Гайд-парке с лесами, полями и пахотной землей, он, не сдавая его в аренду, прибыльно вел хозяйство сам. Два-три раза в неделю он ездил в Нью-Йорк в качестве профессионального бизнесмена множить свое состояние, вложенное в угольную, металлургическую промышленность и в железнодорожные компании, а также решать различные задачи как член Наблюдательного совета и директор нескольких обществ. Как светский человек он посещал оперу и театр и регулярно предпринимал поездки по Европе, при этом для укрепления здоровья особо предпочитал немецкие воды, например, Бад-Наугейм. В духе кальвинистских традиций он поддерживал благотворительные организации и общественно полезные мероприятия на своей родине. В отличие от большинства представителей своего социального слоя, он лояльно относился к демократической партии, однако не был ее политически активным сторонником. Только двадцати летним в юношеском порыве во время путешествия по Италии з 1848 году Джеймс примкнул к войскам Гарибальди во время осады Неаполя, но когда ничего особенного не произошло, спустя месяц попросил об увольнении. Его молодая и красивая жена Сара, дочь коммерсанта из долины Гудзон, родом из высшего общества, принесла мужу приданое в миллион долларов. Несмотря на разницу в возрасте, брак их был гармоничен. Хотя состояние Рузвельтов не могло сравниться с тем, чем владели Вандербильты и Рокфеллеры, их общественное положение среди ведущих семей Новой Англии было стабильным, правда, отец предпринимал попытки путем спекуляций сделать большие деньги, но они имели плачевный результат.

Экономическая независимость, наличие свободного времени и воля позволили Джеймсу и Саре в соответствии с положением дать своему сыну хорошее всестороннее воспитание. У Франклина Д. Рузвельта была счастливая юность. Очевидная уверенность, которую излучали родители и родительский дом, повлияла на жизненное восприятие сына и заложила у Рузвельта непоколебимую веру в свои силы. Будучи в центре внимания своих родителей, которые никогда не доверяли подрастающего ребенка только няне и приходящим воспитателям и сами тщательно следили за его воспитанием, Франклин рос в окружении, идеальном для его активного и всестороннего развития. Отец рано начал обучать его верховой езде, рыбной ловле и стрельбе; летом он ходил под парусами или по Гудзону, или около Кэмпбелла, небольшого канадского острова у побережья Мэна, где у его родителей была летняя дача. Уже в юности он проявлял живой интерес к природе и сельскому хозяйству, а особенно к животным и деревьям.

С трехлетнего возраста он постоянно сопровождал своих родителей в их поездках по Европе. Таким образом он познакомился с Англией, Францией, Голландией, Германией, Швейцарией и Норвегией. В 1887 году в связи с визитом отца к президенту-демократу Гроверу Кливленду он, будучи пяти летним ребенком, впервые посетил Белый дом. Сокрушаясь от бремени ответственности, президент, прощаясь с мальчиком, выразил желание, чтобы он никогда не стал президентом США.

До четырнадцати лет Рузвельта воспитывали гувернантки и репетиторы, которые учили его чтению, письму, счету, латинскому, французскому и немецкому языкам, дали некоторые знания из европейской истории. Только в девять лет ему пришлось впервые иметь дело с народной школой в Германии, когда родители отдыхали в Бад-Наугейме. Его родители имели библиотеку, и хотя он любил копаться в книгах о парусных кораблях, морских боях, ловле китов и о древней морской торговле с Китаем, он представлял собой нечто иное, чем интровертивный книжный червь. Его живой интеллект пополнялся больше рассказами родителей и деда по материнской линии, рассматриванием ценной коллекции марок своей матери, а также конкретными личными переживаниями и сведениями из прочитанных книг.

1896 год стал годом глубоких изменений в жизни Рузвельта: в 14 лет он поступил в одну из привилегированных частных школ страны в Гротоне, небольшом местечке северо-западнее Бостона. Руководителем и духовным наставником этой элитарной школы, основанной по английскому образцу, был епископальный священник Эндикот Пибоди, о котором Рузвельт в 1934 году писал в своих воспоминаниях: «Пока я живу, влияние доктора Пибоди и его жены означает и будет означать для меня больше, чем влияние любых других людей, за исключением отца и матери». Для Пибоди в его школе, где 110 юношей в течение четырех лет получали образование, идеалом воспитания был истинный джентльмен-христианин. Для этой цели он объединил классически гуманитарный учебный план со строгим религиозным обучением, аскетическим образом жизни, пунктуально регламентированным распорядком дня и чрезвычайно разнообразными спортивными упражнениями. Сам же он представал перед учениками как олицетворение мудрого изречения: «В здоровом теле — здоровый дух». Прежде всего, он постоянно проповедовал ученикам об ответственности за общество и отечество как за единое целое, чувство долга перед обществом должно быть выше личных интересов. Но это моральное наставление оставалось собственно абстрактным, ибо о политико-экономической системе США и процессе политического волеизъявления в своей стране учащиеся узнавали слишком мало.

Единственному в семье ребенку, Рузвельту перестройка на спартанский образ жизни в группе давалась нелегко, но он воспринимал это спокойно. Он пытался добросовестно подчиняться требованиям, которые предъявляли Пибоди и учителя, и прежде всего стремился к успехам в спорте. Но, к сожалению, у него был слишком маленький вес, чтобы достичь выдающихся успехов в самых престижных и предпочтительных для Пибоди командных играх, таких, как футбол, баскетбол, хоккей и гребля. Этот факт так ранил его тщеславие, что Рузвельт стал прилагать все усилия к тому, чтобы добиться успехов и стать непревзойденным мастером хотя бы в одном упражнении — «high kick», которое причиняло очень сильную физическую боль. Смысл его заключался в том, чтобы по возможности на большой высоте попасть головой в подвешенный горшок. В целом Рузвельт был нормальным и старательным учеником, который не выделялся ни своими успехами, ни спортивными достижениями. На втором году обучения ему был вручен приз за пунктуальность, затем он «заработал» несколько порицаний, чтобы не слыть карьеристом. Так, однажды он принял участие в летнем лагере для непривилегированных мальчиков из Бостона, а в другой раз периодически опекал одинокую 84-летнюю цветную женщину, жившую вблизи Гротона. В последний, самый счастливый год учебы он обрел значительную уверенность в своих силах. Его достижения в учебе улучшились — в конце он даже получил приз за успехи в латинском языке. Свои организаторские качества он мог доказать, исполняя обязанности надзирателя в спальном зале и снабженца баскетбольной команды.

Из сведений о политических событиях и структурных проблемах Соединенных Штатов, довольно свободно освещаемых в прессе, мало что проникало в изолированный круг молодых аристократов Нового Света, которые хотя и изучали римско-греческую историю, но никак не американскую. Они не могли ничего знать о быстрой индустриализации, о волнах иммиграции, о бегстве из страны, превратившем жизнь миллионов людей в «доходных домах» городов восточного побережья в пытку, о концентрации капитала и образовании гигантских трестов, о промышленном рабочем классе, о первых массовых забастовках и бунтах фермеров, о судьбе разбитых военными индейцев, о популистском движении, которое пыталось организовываться в третью партию, о горячо обсуждаемом спорном вопросе о серебре, пошлинах и борьбе против коррумпированных «боссов» в городах, которые при помощи своих «партийных машин» овладели общественными учреждениями. Только одна нашумевшая внешнеполитическая тема во время учебы Рузвельта в Гротоне, испано-американская война 1898 года и связанное с ней приобретение островной империи в Карибском море и Тихом океане, кажется, была предметом долгих дебатов и дискуссий в школе. В качестве оратора выступал Рузвельт, он говорил о необходимости расширения военно-морского флота, против присоединения Гавайских островов, против интеграции Китая Соединенными Штатами, за независимость Филиппин, причем остается неясным, выражал ли он свое собственное мнение или мнение ректора. Касаясь в своей речи аннексии Гавайских островов, Рузвельт впервые процитировал автора, главное произведение которого «The Influence of Sea Power upon History, 1660–1783» («Влияние морской силы на историю, 1660–1783»), вышедшее в 1890 году, было подарено ему на Рождество в 1897 году: Алфреда Тайера Мэхэна, который революционизировал морское стратегическое мышление не только в США, но и в Европе и впоследствии оказал сильное влияние на Рузвельта. Трудно сказать, какую позицию занимал тогда шестнадцатилетний Рузвельт, империалистическую или антиимпериалистическую. С одной стороны, он в письмах родителям комментировал не в военном духе приближающийся конфликт с Испанией, а в англо-бурской войне был на стороне буров однозначно, а с другой стороны, кажется, что в «ура-патриотический период» после начала войны только эпидемия скарлатины могла удержать его от того, чтобы встать добровольно под знамена.

В это время Рузвельт был очарован прежде всего одним политиком, правда, скорее по причине родственных отношений, чем по деловым признакам, своим дальним родственником — двоюродным братом Теодором Рузвельтом, чья политическая звезда в эти годы не в последнюю очередь взошла по причине его безошибочного инстинкта давать убийственный материал в сенсационной прессе. В 1897 году он беседовал, будучи ассистентом секретаря в ВМФ, с учащимися в Гротоне о своей борьбе в качестве уполномоченного нью-йоркской полиции против коррупции в этом ведомстве. В 1898 году он обрел национальную славу, когда во главе полка «грубых наездников», собранного из ковбоев и господ-всадников, пожинал лавры на Кубе; республиканцы использовали его в Нью-Йорке, при этом выдвинули на выборах кандидатом в губернаторы. После успеха на выборах Франклину было разрешено присутствовать на церемонии вступления двоюродного брата в должность в Олбани.

И в последующие годы, когда он был студентом с 1900 по 1904 год, политика играла для него второстепенную роль. В 18 лет, после окончания учебы в Гротоне, он поступил в самый престижный колледж страны при Гарвардском университете в Кембридже. Решающим при этом была не научная репутация, а скорее социальный престиж этого заведения. Поэтому не стремление к выдающимся достижениям, а обеспечение и укрепление положения в обществе и определенной ведущей позиции внутри узкого круга привилегированных студентов из задающих тон семей Востока были лейтмотивом проведенных им в Гарварде лет. Такого положения можно было достичь только по неписаным правилам этого закрытого, довольно оторванного от потока повседневной американской жизни студенчества, когда наряду с учебой развивалась значительная активная деятельность, если отличался в спорте или хотя бы был назначен руководителем какой-то из спортивных команд, если мог отличиться и завоевать уважение, чтобы тебя избрали в студенческие учреждения, если мог сотрудничать в университетской газете или развивать благотворительную деятельность, если мог общаться с нужными семьями бостонского общества и удостоился права стать членом студенческого клуба. Рузвельт признавал эти правила и их масштабы, они ему были знакомы по Гротону, и он с размахом принял на себя целый ряд различных видов такой деятельности. Его тщеславие должно было, во всяком случае, справиться с неудачами. В пользующийся самой большой репутацией клуб он не был принят, к своему большому разочарованию, в спорте помехами были недостаток таланта и слишком маленький вес для его роста. Но тем не менее он много занимался греблей и играл в футбол, его пяти- или шестиранговые команды выбрали Рузвельта своим руководителем. Однако он хотел, как и в Гротоне, быть первым. С чрезвычайным упорством и большой работоспособностью, временами до шести часов в день, ему удалось сперва стать сотрудником, потом редактором, а на четвертом курсе даже главным редактором газеты колледжа «Кримсон». В своих передовицах, которые сплошь и рядом поднимали студенческие и университетские вопросы, он резко выступал за те ценности и добродетели, которые сами вознесли его на этот пост, за активность и сознание долга в интересах общих задач университета.

И в учебе Рузвельт претворял в жизнь надежды, которые могли возлагаться на джентльмена его происхождения, — не обязательно академический блеск, но успех, который не должен быть ниже определенного стандарта. Хорошо подготовленный в Гротоне, он за три года выполнил всю программу, рассчитанную на четыре года, для получения степени бакалавра искусств со средней оценкой «удовлетворительно», так что последний год в Гарварде он мог посвятить себя полностью работе в качестве главного редактора. Ни один из предметов и никто из преподавателей, казалось, не произвели на него особого впечатления. Он записался на большинство лекций по истории, в основном по новейшей истории США и Европы. Наряду с этим он занимался еще различными аспектами народного хозяйства и науки о государстве, философией, искусствоведением, английской, французской и латинской литературой, палеонтологией, геологией и риторикой; своего рода всеобъемлющее обучение — уже известная рузвельтовская склонность к более обширному многообразию не противоречила вообще научной концентрации на одном деле.

Как политический деятель он не был в этот период интересен. Его партийная лояльность колебалась между семейной демократической традицией и личным восхищением своим республиканским кузеном Теодором Рузвельтом, который, будучи вице-президентом, в 1901 году стал преемником убитого президента МакКинли и потом на выборах в 1904 году собственными силами гарантировал себе пост президента на четыре последующих года. Помимо всеобщего требования в духе «noblesse oblige»[1] — чувствовать себя ответственным за всеобщее благо — студент еще не развил в себе основных политических взглядов, которые были бы достойны этой крылатой фразы. Он проявлял черты характера возможного политического значения, которые позднее стали ярко выраженными, такие, как честолюбие, активная энергия, хорошая память, широкий спектр интересов, умение сходиться с людьми, воля к руководству и упорство.

Упорство проявил он на последнем курсе и в личной жизни, когда, несмотря на решительный протест столь же волевой матери Сары, добился своего, женившись на Элеоноре, дальней родственнице в пятом поколении из Гудзонской долины и племяннице президента Теодора Рузвельта. Сара Рузвельт после смерти мужа в 1900 году всю свою любовь сконцентрировала на единственном сыне; чтобы быть ближе к нему, она даже сняла дом в Бостоне. Непреклонное поведение сына шокировало ее. Наконец, смирившись с неизбежным, она стала играть доминирующую роль в домашнем хозяйстве молодой семьи. Если сын в будущем принимал присутствие и привычки обеих женщин как факт, то впечатлительная, интеллигентная и мягкосердечная Элеонора в этой ситуации видела ущемление ее самолюбия. Свадьба в марте 1905 года благодаря присутствию Теодора Рузвельта явилась большим общественным событием в Нью-Йорке; жених и невеста полностью оказались в тени президента, который, как подметили насмешники, на каждой свадьбе склонен был изображать жениха. Летом 1905 года молодожены предприняли длительное свадебное путешествие по Европе, посетив Англию, Францию, Италию, Швейцарию и Германию.

После возвращения молодая пара, материально обеспеченная в связи с унаследованным состоянием в 200 000 долларов, обосновалась в Нью-Йорке, сначала по соседству, а потом бок о бок с Сарой Рузвельт. Рузвельт возобновил без особого энтузиазма начатую осенью 1904 года учебу в Колумбийском университете на юридическом факультете. Он со своим наблюдательным умом, подпитывавшимся личными контактами и продвигавшимся от частного к общему, не мог быть в восторге от юридических абстракций. Как и в Гарварде, он закончил учебу как обязанность со средними результатами. Когда он через три года сдал экзамен при нью-йоркской адвокатуре, то не стал заканчивать академию, а поступил на службу благодаря хорошим связям в качестве референта в одну пользовавшуюся хорошей репутацией нью-йоркскую адвокатскую контору, которая по иронии судьбы специализировалась на том, чтобы избавить крупных предпринимателей от ужесточенных законов картелей, инициатором которых когда-то был Теодор Рузвельт. Однако к этому референт не имел никакого отношения, он мог заниматься мелкими делами канцелярии до передачи дела в городской суд. И вот тут Рузвельт накопил важный опыт. Впервые в жизни он соприкоснулся очень близко с другой, теневой стороной американского общества. При подготовке дела для городского суда он познавал жизненный мир, образ мышления маленького человека и бедных слоев населения, их нужды, страх за свое существование — все, что ему самому было чуждо, их жестокую, часто бесперспективную борьбу за место под солнцем.

Деятельность в качестве референта заполняла только часть его свободного времени. Рузвельты участвовали в общественной жизни своих районов в Нью-Йорке; насколько позволяло время, он проводил его в своем семейном поместье в Гайд-парке; он стал там, как и его отец, в силу возможностей и обстоятельств видным членом ряда местных организаций. Лето он проводил в Кэмпбелле, занимаясь греблей; ездил верхом, держал беговую лошадь и играл в гольф. Между тем семья его быстро увеличивалась. Первый ребенок, дочь, родилась в 1906 году, а в последующие 10 лет появилось 5 сыновей, один из них умер, когда ему было 8 месяцев. Многое указывало на то, что Франклин Делано Рузвельт повторит жизненный путь своего отца — коммерсанта, дворянина с избытком свободного времени для различной деятельности на досуге.

Но эта видимость была обманчивой, в нем остались какое-то беспокойство, незаполненная пустота, ему не хватало цели, на что он мог бы направить свое честолюбие. Хотя атмосфера кипучей жизни в городских судах полностью соответствовала его коммуникабельному темпераменту, все же, чтобы сделать карьеру юриста, ему нужно было с головой окунуться в сухие и крайне скучные тонкости юридических прав картелей и хозяйственного права. Кроме того, он уже имел то, что позволяло молодым, честолюбивым референтам делать карьеру, — финансовую обеспеченность и признание. Итак, объектом его честолюбия осталась только политика, остался пример Теодора Рузвельта, которого Франклин и Элеонора в эти годы часто посещали в Белом доме.

Когда однажды молодые юристы в адвокатской конторе говорили о своих амбициях и жизненных планах, Рузвельт заявил без всякой иронии, что он хочет заниматься политикой, чтобы стать президентом США, и рассказал о своем разработанном но пунктам плане продвижения наверх: в наиболее подходящем для демократов году выборов он попытается стать депутатом парламента в штате Нью-Йорк, а потом его карьера должна будет следовать примеру Теодора Рузвельта: статс-секретарь в военно-морском министерстве, губернатор штата Нью-Йорк, президент.

НАЧАЛО КАРЬЕРЫ

Когда Рузвельту летом 1910 года вдруг представился шанс, он принялся за дело решительно с нерастраченной энергией 28-летнего мужчины. Местные боссы демократической партии в его родном сельском округе, «Голландском графстве», искали сначала кандидата в палату депутатов, а затем в сенаторы от штата Нью-Йорк для участия в выборах в ноябре, который должен был владеть тремя вещами: деньгами, именем и способностью, по меньшей мере, привлечь на свою сторону часть традиционно республиканских избирателей. Состоятельный молодой человек из хорошей семьи с доброй славой благодаря кузену-республиканцу, Франклин Рузвельт показался им подходящей кандидатурой. Он жадно ухватился за это предложение и начал, к удивлению своего оппонента-республиканца, который вначале недооценивал его, энергичную и умелую предвыборную кампанию. Чтобы приобрести известность, он внес сенсационное новшество. В течение месяца изо дня в день объезжал свой округ в красном открытом автомобиле, украшенном флагами, устанавливал контакты, здоровался за руки, выступал с короткими речами и разговаривал непринужденно и по-деловому с удивленными фермерами о том, что их заботило. Содержание его речей ограничивалось в основном одной популярной в эти дни темой — поддержание реформ, с чем в это же время, например, вышел для сбора голосов Вудро Вильсон во время губернаторских выборов в штате Нью-Джерси, а именно: вести борьбу против коррупции в политике и государственном управлении, особенно в городе Нью-Йорке, — впрочем, всегда благодатная тема в сельских районах штата Нью-Йорк. Что касается надпартийной стратегии, то Рузвельт мог даже ссылаться на своего именитого кузена, который, возвратясь из всемирной поездки, в ожесточенной борьбе между консерваторами и прогрессистами в республиканской партии встал на стороне последних. В ноябре 1910 года Рузвельт праздновал свою первую из многих побед на выборах, он набрал на тысячу голосов больше, чем его противник, сенатор-республиканец Шлоссер (15 708 голосов против 14 568).

Пройдя таким способом, пусть интуитивно, пусть на основе разумных расчетов, в данной ситуации предположительно единственно правильный путь к успеху, новоиспеченный сенатор, едва прибыв в Олбани, молниеносно прославился рискованной конфликтной стратегией во всем штате Нью-Йорк и за его пределами. Благодаря тому обстоятельству, что он в противовес большинству народных представителей мог позволить себе снять внаем вблизи парламента в Олбани просторный дом, он стал центром и рупором бунта добрых двух десятков демократических депутатов и сенаторов, выступавших против боссов собственной партии, «Таммани-Холл» — штаб-квартиры автократически настроенных демократов в Нью-Йорк-сити. Они бунтовали более двух месяцев против «босса» Чарльза Мерфи, который, по их мнению, хотел протолкнуть одного выходца из полусвета, адвоката, очень тесно связанного с нью-йоркским финансовым капиталом, в кандидаты на пост сенатора в Вашингтоне (тогда еще сенаторы выбирались не всенародно, а парламентами отдельных штатов). Их оратор Рузвельт проявил настоящий талант политика в обращении с прессой, редко отпуская журналистов, не подкинув им какую-нибудь горячую новость. Хотя спор закончился не однозначной победой, а выборами приемлемого для Мерфи компромиссного кандидата, Рузвельт мог сделать лично для себя позитивные выводы: популярный конфликт поднял его шансы быть избранным вторично в «Голландском графстве», он получил сразу же в начале своей политической карьеры, возможно, лучший наглядный урок о всевозможных уловках, интригах, попытках применения прессинга и лояльных конфликтах во внутрипартийной позиционной борьбе и обрел славу прогрессивного демократа, который в штате Нью-Йорк вел такую же борьбу, как и вновь избранный губернатор-демократ из Нью-Джерси Вудро Вильсон. Таким образом, он связывал свою политическую судьбу с тем политическим течением, которое с 1912 по 1920 год, в эру президента Вильсона, определяло политику США на союзнической основе и обеспечивало должности, влияние и авторитет. Этот союз должен был, наконец, дать возможность Рузвельту, минуя ничего не прощающую и ничего не забывающую вражду нью-йоркских партийных боссов, подняться на следующую ступень своей политической карьеры.

Однако для Рузвельта начались будни законодательной работы в Олбани, где нужно было выяснить, какая политическая субстанция кроется за публичным понятием «прогрессивный». Его речи, законодательные инициативы, действия, связанные с голосованием, дали возможность выявить три центра тяжести: предложения по политическим реформам, по защите окружающей среды и ресурсов, по улучшению положения фермеров и — в первой постановке — вопрос о фабричном рабочем классе. Он внес резолюцию о прямых выборах федеральных сенаторов, высказался, хотя и робко, за избирательные права женщин и поддержал проект закона о проведении предварительных выборов, чтобы повысить прямое влияние избирателей на выдвижение кандидатов. Уважительное отношение к природе и пример Теодора Рузвельта, который впервые в истории США заявил, что сохранение природных красот и богатств страны является задачей правительства, побудили Франклина Рузвельта сделать защиту природы и окружающей среды центральной темой своей сенаторской деятельности. Являясь председателем сенаторской комиссии «Лес, рыба и дичь», он вдруг ясно осознал, что бесплановая вырубка лесов может привести к опустошительным и долговременным последствиям. Одновременно он познакомился с массированным сопротивлением частных заинтересованных лиц любому государственному планированию с прицелом на будущее. Рузвельт заявил раздраженно: «Для меня это является чрезвычайным делом, если финансово-заинтересованные люди не способны видеть дальше двух метров от своего носа».

Хотя Рузвельт и старался заполучить с самого начала благосклонность своих сельских избирателей путем конкретных законодательных инициатив, например, по облегчению кредитования сельского хозяйства, в социальном законодательстве он еще не проявил себя активно. И все же кажется, что позиция Рузвельта в отношении судьбы рабочего класса в эти два года решительно изменилась от доброжелательного патернализма в духе Пибоди к пониманию необходимости минимума социального законодательства. Так, он поддержал бурно обсуждавшийся закон об ограничении рабочего дня молодежи до 54 часов в неделю и введении страхования на случай производственной травмы.

Результаты комиссии по проверке условий труда на фабриках и заводах произвели на него такое впечатление, что он решил использовать их и рассчитывать в период выборов 1912 года на поддержку профсоюзов.

В общем, время с ноября 1910 по февраль 1913 года было важным этапом на пути вверх. Он быстро и основательно познакомился с политическим ремеслом, приобрел славу прогрессивного демократа и занял четкую позицию по вопросам защиты окружающей среды, аграрного и социального законодательства, которые в какой-то мере совпадали по духу с его будущим «Новым курсом».

И все же дальнейшая карьера Рузвельта могла легко разбиться о враждебность нью-йоркских партийных боссов, которые часто сами происходили из бедных слоев и не могли терпеть такого честолюбивого молодого «аристократа», говорившего в гарвардском тоне и имевшего обыкновение смотреть на них свысока. Но Рузвельту снова улыбнулось счастье. Он смог избавиться от сферы влияния боссов, так как из убеждения уже в 1911 году предложил свою поддержку тому человеку, который тогда как никто иной олицетворял его идеал «либерала», а именно Вудро Вильсону, губернатору Нью-Джерси и кандидату на пост президента.

Вильсон сделал консервативных покровителей из демократической партийной организации своего штата обманутыми обманщиками и после избрания начал осуществлять то, что они принимали за предвыборную риторику, играющую на публику, своих предполагаемых марионеток. Он помешал выборам одного босса на пост федерального сенатора, парламент Нью-Джерси ввел предварительные выборы (праймериз), издал закон об общественном контроле финансирования выборов, были поставлены под государственный контроль частные энергетические предприятия, отрегулирован вопрос детского и женского труда, в Нью-Джерси наемные рабочие также получили страховку при несчастных случаях. Вильсон стал развивать политику, которая вселяла надежду на прогрессивное движение, выражавшее тогда дух времени, поляризовавшее республиканскую и демократическую партии и примерно с 1900 по 1917 год игравшее важнейшую роль в американской внутренней политике. Это было пропитанное этико-социальными, религиозными и экономическими мотивами движение протеста американского среднего сословия против пороков безграничного конкурентного либерализма. Не ставя даже вопрос о частнокапиталистической основе и конституционной системе США, делались попытки, оказывая прагматическое доверие к «Новой свободе» (Вильсон), к «Новому социализму» (Теодор Рузвельт), устранить нарушение равновесия и несправедливости в политике и обществе. Темами этого поддерживаемого нечистоплотными журналистами движения были быстрорастущие концерны и тресты, контроль вспомогательных производств, улучшение условий труда на фабриках и заводах, защита природных богатств, запущенное здравоохранение и школьное образование, власть политических боссов, часто коррумпированных городских управлений — в общем, демократизация всего политического процесса. Многие реформаторы сходились на том, что благо человечества может быть достигнуто только путем расширения государственных функций регулирования.

Рузвельт был при деле до, во время и после предвыборного съезда демократической партии в июне 1912 года в Балтиморе, на котором Вильсон после упорной борьбы только в 45-м туре выборов стал кандидатом на президентский пост; такая же полная энтузиазма кампания, но безуспешная для Вильсона, была в штате Нью-Йорк. Безуспешная потому, что босс Мерфи настроил нью-йоркскую делегацию против Вильсона в Балтиморе, что не помешало Рузвельту выступить там довольно эффектно со своей собственной провильсоновской кликой. Все-таки эта заблаговременная и последовательная кампания за Вильсона принесла богатые политические плоды. Когда в день вступления Вильсона в должность (4.3.1913) министр военно-морских сил Джозеф Даниелс спросил Рузвельта, не хочет ли он стать его статс-секретарем (помощником), он с восторгом согласился. Для Франклина Рузвельта, который всю жизнь питал страсть к морю, эта должность, которую занимал также и Теодор Рузвельт, продвигаясь по служебной лестнице, была мечтой. «Рузвельт сегодня работает», — заявил он самоуверенно репортерам, когда входил в министерство. Свой пост сенатора, который он занял после выборов в ноябре 1912 года, где одержал победу, несмотря на то, что заболел тифом, благодаря искусным усилиям его консультанта и сотрудника, бывшего журналиста Луиса Хау, он оставил.

Более семи лет он занимал этот пост, являясь самым молодым статс-секретарем в военно-морском министерстве, до сих пор в этом возрасте такой пост никто не занимал. Хотя Рузвельт никогда не был во властных, решающих структурах правительства Вильсона, он имел хорошие контакты с президентом, но нерегулярные; горизонт его деятельности, интересов, опыта расширялся чрезвычайно; его замечательная способность (приобретенная в первой предвыборной борьбе) расти по мере решения новых и новых задач становилась все более ярко выраженной. При этом его честолюбие не ограничивалось только тем, чтобы набить себе руку в управлении аппаратом огромного министерства. Он никогда не упускал из виду политический аспект этой должности, работу в министерстве рассматривал как возможность проверить пригодность и как трамплин для дальнейшей политической карьеры. Если он об этом на какой-то момент забывал, то ему об этом напоминал его консультант Луис Хау — личность чрезвычайно гадкая, отталкивающая, грязная, но в политическом отношении отмытая дочиста. С 1912 года свою цель жизни он видел в том, чтобы сделать Франклина Д. Рузвельта президентом США.

С самого начала Рузвельт пытается выйти за рамки традиционной компетенции своей должности: ответственность за гражданский персонал на верфях и в портах флота США, координация гражданских и военных должностей и ежегодное планирование бюджета. Он пытался по возможности включаться во все вопросы. На этой первой позиции он имел дело в основном с тремя общественными группами: адмиралами, предпринимателями и профсоюзными лидерами. С адмиралами у него почти не было проблем, Рузвельт был статс-секретарем в их вкусе. Он любил корабли и до вступления в должность имел удивительные знания в вопросах флота. Прежде всего высказывался за великий и боеспособный флот, и американская военно-морская лига должна была быть им довольна. Рузвельт вел с уважаемым им морским стратегом Мэхэном переписку и был полностью согласен с его концепцией безопасности, предусматривающей защиту континентальных границ США: возможное нападение должно быть отражено далеко от берегов США, контроль за безопасностью на морях обязан гарантировать безопасность страны и одновременно защиту и свободу ее внешней торговли. Свои инспекции верфей и портов на побережье США он организовывал регулярно как рекламные мероприятия для прессы в интересах флота, что, конечно, делало его самого более известным.

И в контактах с предпринимателями и лидерами профсоюзов Рузвельт показывал превосходное умение в обхождении, хотя считалось, что это было направлено на преодоление объективных противоположностей интересов. Рузвельт был заинтересован в большем количестве кораблей и качественном вооружении при низких по возможности затратах. Предприниматели хотели с большей выгодой продавать все это флоту, профсоюзные деятели добивались более высоких заработков и хороших условий труда для судостроителей. Рузвельт мог добиться согласия с профсоюзами политикой длительных переговоров и открытых дверей — они в любое время имели к нему доступ, — а также путем отказа добиваться, например, в гражданском секторе флота жесткой системы контроля рабочих мест. В конце своей службы Рузвельт с гордостью ссылался на тот факт, что на верфях и в гаванях флота не было больших забастовок.

Самые большие трудности ему доставляли предприниматели. Рузвельт от имени американского налогоплательщика вел рекламно-действенный поход за экономию и бережливость в снабженческой деятельности. Он хотел содействовать тому, чтобы военный флот, как один из самых крупных заказчиков стали и угля, спаржи и зубной пасты, путем договоренности о ценах и других неприятных для рынка манипуляций не давал предпринимателям и концернам получать сверхприбыли. Это приводило к конфликтам и слушаниям в комитетах конгресса, особенно когда нарушители закона мобилизовывали своих местных депутатов и сенаторов против министерства. То, что Рузвельт все же не терял свой кредит доверия у предпринимателей, было частично заслугой его начальника, военно-морского министра Даниелса, который как убежденный пацифист и заклятый враг концернов и экономической концентрации власти в этих вопросах мыслил значительно радикальнее и охотнее всего вложил бы большую часть производства оружия в руки государства, тогда как Рузвельт во время первой мировой войны, по существу, ничего не изменил с частным производством военной продукции.

Рузвельт душой и сердцем ушел в свои новые задачи, профессия и склонность способствовали этому. Он учился быстро и на свой манер, соответствующий его темпераменту, а именно: путем конкретных наблюдений и длительных переговоров с людьми различного происхождения и разных интересов. Современники замечали, что в беседе он открыто отстаивал свои интересы и идеи. В диалоге он воспитывался, расширял свой кругозор, сортировал многообразие информации, которую всю без исключения впитывал.

Самое большое испытание на должности статс-секретаря наступило у Рузвельта, когда в августе 1914 года началась первая мировая война и США были снова поставлены перед фундаментальным вопросом их внешней политики со времен основания в 1776 году. Должен ли был Новый Свет вступать в войну с государствами Старого Света, если да, то почему, когда и на чьей стороне? В период «отцов-основателей», наполеоновских войн и так называемой Второй войны за независимость против Англии в 1812 году эта ключевая проблема американской внешней политики также расколола правительство, конгресс и общественное мнение, как и перед вступлением в испано-американскую войну в 1898 году. Иначе, чем Вильсон, который после объявления Германией в январе 1917 года неограниченной подводной войны два месяца страдал от сомнений и угрызения совести, нужно ли было ему идти на решительный шаг «партийного нейтралитета» в пользу вступления в войну на стороне союзников, «веселый воин» Рузвельт был твердо убежден с осени 1916 года, что США должны объявить войну Германии.

У Рузвельта, также сильно интересовавшегося внешней политикой, который вращался в дипломатических кругах Вашингтона и особенно был вхож к английскому и французскому послам, эта его позиция была следствием воспитания и происхождения, прежде всего понимания того, что он считал содержанием и сферой внешнеполитических интересов США. Жизненная, а значит, и утверждаемая силой оружия сфера влияния США заканчивалась для ученика Мэхэна не на побережье США. Для Рузвельта флот, как самая передовая линия американской обороны, имел двойную задачу: он должен быть способным гарантировать защиту Американского континента, а также американской островной империи в Карибском море и Тихом океане — плода войны 1898 года — от любого возможного нападения с моря и держать мировые моря открытыми для свободной и спокойной торговли США. «Если США отрезать от всей торговли и сообщения с остальным миром, это означало бы скорую экономическую смерть страны». Возможными агрессорами, которые, угрожая свободе морей, могли бы угрожать и безопасности США, Рузвельт считал в первой мировой войне только Германию (после гибели британского флота) и Японию.

Рузвельт уже в первой мировой войне был «интернационалистом» и «глобалистом», который не хотел рассматривать национальный внешнеполитический интерес страны как изоляционисты, ограничиваясь только Штатами и Западным полушарием. Соединенные Штаты не должны изолировать себя от войн Европы, так как во взаимозависимом мире нельзя изолировать себя от их последствий. Рузвельт в течение всей своей жизни оставался интернационалистом, а уступки изоляционистам в начале 30-х годов были тактическим приспосабливанием к сверхмощному течению того времени. Если он даже в начале своего президентства отверг поддержанную им в первую мировую войну дипломатию канонерок в центральноамериканских государствах и предлагал политику невмешательства и «добрососедства», то следующий вызов со стороны коалиционных держав и Японии должен был показать, что в этом основном понимании роли США как мировой державы в буквальном смысле этого слова, а не только как континентальной великой державы ничего не изменилось.

Ни на минуту Рузвельт не считал эту активную мировую политику аморальной или тем более политикой разжигания войны. Напротив, он был до и во время первой мировой войны глубоко убежден в прогрессивной «миссии» милитаристской интервенции в Мексику и в центральноамериканские государства, чтобы регионы, которые были поражены продолжительными революциями и гражданскими войнами, после наведения порядка ради установления прав, стабильности и общественного благополучия сделать сферой американских инвестиций и американских идеалов. Самооправдательное толкование Вильсоном вступления США в первую мировую войну как крестового похода нашло одобрение у демократии либерал-капиталистического образца, и тем большее, чем более негативным с течением времени становилось его — как и среднего американца — представление о немцах как о гуннах. Когда Вильсон и Даниеле послали Рузвельта летом 1918 года с инспекционной поездкой в Европу, исполнив его давнишнее желание познакомиться с театром военных действий, рассказы короля Англии Георга V и французского премьер-министра Клемансо об имевших место гнусных преступлениях немцев еще раз подтвердили правильность этой точки зрения.

Рузвельт был нетерпеливым поборником программы быстрого вооружения, уже в апреле 1914 года он одобрил решение об усилении военно-морского флота США до величайшего в мире, но все время наталкивался на трусливый, нерешительный и наивный пацифизм своего начальника — министра. При вступлении США в войну Рузвельт все время энергично пытался устранить бюрократические препятствия при вооружении флота. Озадаченный показателями деятельности немецких подводных лодок, он стал агитировать в США и Англии за создание минного барьера между Шотландией и Норвегией. Во время совещаний в Вашингтоне по вопросу условий капитуляции он выступил как ярый сторонник безоговорочной капитуляции немецкого флота.

В годы войны Рузвельт, постоянно имея перед глазами пример своего кузена Теодора, вел напряженную, часто скудную жизнь. Во время инспекционной поездки по Англии, Франции и Италии он возложил на себя настолько изнурительную, непосильную программу, что надорвал свое здоровье. На обратном пути из своей уже одиннадцатой поездки по Европе у него из затяжного гриппа развилось опасное двустороннее воспаление легких, так что 14 сентября 1918 года в Нью-Йорке его вынесли на сушу на носилках. Когда он в середине октября, наполовину выздоровев, хотел попросить у Вильсона разрешение лично поступить простым солдатом в военно-морские силы, Вильсон сообщил, что уже слишком поздно, так как немецкий рейхсканцлер Макс Баденский заявил о прекращении военных действий. Война, надо полагать, скоро закончится, так считал Вильсон. Поэтому Рузвельту оставалось добиваться через своего министра разрешения на поездку в 1919 году еще раз на два месяца в Европу, на этот раз, чтобы проконтролировать там демобилизацию на флоте и продажу оборудования флота Соединенных Штатов. О мирных переговорах в Версале он отзывался от случая к случаю. Убежденным, если не догматичным приверженцем Лиги Наций он стал, вероятно, в конце февраля 1919 года, когда Вильсон во время их совместного возвращения в США познакомил его с основными принципами этой организации.

Рузвельт не был бы честолюбивым политиком, каким он уже стал, если бы в связи с окончанием войны не думал о своем собственном политическом будущем. Он мог, но не хотел оставаться вечным статс-секретарем, кроме того, он ясно видел, что в мирное время снова станет заниматься обычной, ничего не значащей политической деятельностью. Что касается его происхождения и политического прошлого, то ему представлялись две возможности, которые он и во время войны никогда не упускал из вида: пост губернатора в штате Нью-Йорк или федерального сенатора от этого штаба в Вашингтоне. Еще в 1914 году он без категорической поддержки Вильсона пытался как кандидат от демократической партии участвовать, в предварительных выборах на пост федерального сенатора, но натолкнулся на решительное сопротивление Таммари-Ходла и босса Чарльза Мерфи и потерпел позорное поражение. Партийная машина покровительствовала американскому послу в Германии Джеймсу Джерарду и добилась его победы на предварительных выборах даже в отсутствие посла. Боссам потом стало известно, что Джерард не имел шансов на собственных выборах против кандидата от республиканцев.

Это событие постепенно привело к решающему повороту в отношении Рузвельта к нью-йоркским партийным боссам, без которых будущая политическая карьера была бы немыслима. Рузвельт понял, что в штате Нью-Йорк он не мог делать политику без партийных боссов, а боссы из Нью-Йорк-сити осознали, что только он может им гарантировать большинство в сельском Нью-Йорке, а значит, и во всем штате. Обе стороны призадумались. Рузвельт расширил свои многообразные возможности для патронажа, например, на верфях Бруклина, а также среди известных людей из свиты Таммани-Холла; 4 июля 1917 года произошло своего рода «примирение», когда Рузвельт после одной речи перед нью-йоркскими боссами сфотографировался вместе с Мерфи; летом 1918 года и сторонники Таммани заговорили о нем как о кандидате от демократической партии на выборах губернатора. Это предложение Рузвельт после долгих колебаний отклонил, так как считал, что если он оставит свой пост в это время, то это может быть истолковано как непатриотический шаг. Такое развитие событий не означало конца всех натянутых отношений и трений, но оно было все же выражением определенного политического порядка, возникшего из понимания взаимозависимости.

После того как отношения с Таммани были поставлены на новую основу, Рузвельт оказался в центре разнообразной деятельности в 1919/20 году, в первую очередь он заботился о своем политическом будущем и о том, чтобы не утратить приобретенную во время войны репутацию энергичного делового администратора. Во многих речах и высказываниях он выступал за действенное и экономное ведение общественной службы, сокращение чрезвычайно раздутого правительственного аппарата — эта тема была популярной у американских налогоплательщиков. Кроме того, Рузвельт после долгого перерыва и поэтому более настойчиво напомнил о себе как о «прогрессисте». В одном из сенсационных выступлений перед национальным комитетом демократической партии в конце мая 1919 года, говоря о предстоящих президентских выборах 1920 года, он заклеймил республиканцев как партию консерваторов, реакционеров, миллионеров и привилегированного меньшинства, поборников внешнеполитической изоляции. Демократическую партию, напротив, он наделял духом либерального прогресса и конструктивного обновления, а также «идеализмом здравого человеческого разума».

Нация и особенно прогрессивное крыло демократической партии взяли эту речь на заметку. То там, то здесь впервые высказывались вслух мысли, не будет ли Рузвельт достойным кандидатом в президенты. Но Рузвельт был достаточно умен, чтобы застопорить робкие попытки выдвижения его в президенты, потому что в партии в целом он не имел шансов и было уже ясно видно, что демократы следующие президентские выборы проиграют. Совершенно иначе сложилась для него ситуация на съезде демократов год спустя в Сан-Франциско, когда прозвучало его имя при выдвижении кандидатов на пост вице-президента. Хотя демократическая партия находилась в тяжелом положении — Вильсон напрасно подрывал свое здоровье в борьбе с сенатом за вступление США в Лигу Наций, и его кандидатура отпадала, нация утратила интерес к «экстравагантной» внешней политике Вильсона и, настрадавшись от внутриполитических проблем, просто тосковала по нормальной предвоенной жизни, — победа республиканцев на выборах вопреки или из-за их бесцветного кандидата Уорена Гардинга исключалась, только Рузвельт мог победить. Он видел шанс в том, что в ходе предвыборной борьбы станет известным во всех регионах США, к тому же ему было только 38 лет, и он не собирался ждать, пока демократическая партия займет в стране более благоприятное положение. Поэтому для него лично был большой успех, когда партия сознательно выдвинула его как контрастную фигуру по отношению к кандидату в президенты Джеймсу Коксу, губернатору Огайо. Снова он достиг позиции, какую на своем пути вверх занимал Теодор Рузвельт.

Поэтому Франклин Рузвельт с августа 1920 года на три месяца с головой ушел в предвыборную борьбу, которая привела его в различные части США, и в этот период он почти тысячу раз выступал перед избирателями, до двадцати двух раз в день. Он представлял себя американскому народу во внутренней политике как реформатора, во внешней — как интернационалиста и сторонника вступления США в Лигу Наций, которое натолкнулось на вето сената. В этих позициях заключалась как бы сумма его приобретенного опыта и убеждений. Во время одной встречи в Белом доме Кокс и Рузвельт дали тяжелобольному Вильсону обещание сделать выборы «большим торжественным народным голосованием» через Лигу Наций, несмотря на многие и чрезвычайно правильные предупреждения, исходившие от демократической партии, что эта тема большинство американцев больше не интересует. Рузвельт не боялся по возможности открыто рекламировать Лигу Наций как возможный инструмент американской ведущей роли. На упреки республиканцев, что Англия на Генеральной Ассамблее Лиги Наций будет контролировать шесть голосов, Рузвельт ответил, что США будут контролировать дюжину голосов, именно тех латиноамериканских стран, что южнее США. В порыве политической борьбы он договорился до фальшивого утверждения, что сам написал Конституцию Гаити. Несмотря на последовавшее опровержение, республиканцы вдоволь попользовались этим необдуманным высказыванием. Рузвельт агитировал за активную роль США в мировой политике и мировой торговле, он предостерегал своих соотечественников от возврата в традиционную союзническо-политическую изоляцию. Поднимая вопрос изменений в мире и политической взаимозависимости стран, он утверждал, что США больше не могут позволить себе оказаться за «китайской стеной». Что касается внутренней политики, то Рузвельт проводил ее под девизом «Реформа против реакции». Его стратегия состояла в том, чтобы представить себя молодым, энергичным, смотрящим в будущее реформатором в противовес «уклончивому, нерешительному мягкому и реакционному» Гардингу. Законченной программы реформ у Рузвельта не было, однако постоянство его представлений о реформах было очевидным еще со времен сенаторства в Олбани. Он защищал внутриполитические реформы Вильсона, обещал дать миллиард долларов на защиту и использование природных богатств страны, а также улучшить положение среднего сословия, фермеров и промышленных рабочих. Однако все это было напрасно, республиканцы одержали еще более внушительную победу на выборах, чем ожидалось. После десяти лет активной политики Рузвельт за одну ночь снова превратился в частное лицо.

Рузвельт принял это поражение спокойно, у него, по его мнению, еще было политическое будущее: «Мы должны благодарить Бога, что оба еще сравнительно молоды», — писал он своему пресс-референту Стиву Эрли, утешая себя. Для этого будущего он заложил солидный фундамент. За десять лет приобрел политическое лицо, стал национальной фигурой и надеждой демократической партии. Он основательно изучил политическую кухню, завязал многочисленные связи с демократической партией, узнал, что такое власть. Рузвельт понял кое-что о реальных факторах власти в политическом процессе США, о зависимости и переплетении конкурирующих влиятельных центров в Вашингтоне, таких, как президент, конгресс, министры, лоббисты и пресса. Он знал, как получить под контроль аппарат огромного министерства, приобрести внутри демократической партии последователей и заполучить их, когда нужно подать себя, если не хочешь умереть как политик, как нужно поступать с общественным мнением и вести предвыборную борьбу. Воля к знаниям, живое общение расширили его опыт в области социологии, с достоинством и интересом он охотно вступал в контакт с политиками, дипломатами, солдатами, предпринимателями, профсоюзными деятелями и фермерами, меньше всего с лидерами простых рабочих. О том, что его опыт при вступлении США в европейскую войну будет для него генеральной репетицией, Рузвельт в 1920 году еще знать не мог.

КРИЗИС И ПОДЪЕМ

Рузвельт возвратился в Нью-Йорк, основал с двумя старыми друзьями адвокатскую контору, прежде всего получил должность вице-президента одного финансируемого общества на Уоллстрит с зарплатой 25 000 долларов в год — в пять раз больше, чем он получал как статс-секретарь. Эта фирма специализировалась на том, что брала на себя кредитные поручительства, и она вполне правильно рассчитывала на политические связи Рузвельта.

Не успел Рузвельт приступить к работе, как начался глубокий кризис в его собственной жизни. Его большая страсть — море — стала его злой судьбой. Уставший и изможденный, он поехал в начале августа 1921 года в Кэмпбелл во время отпуска, на рыбалке упал в холодную воду, на следующий день со своими детьми погасил небольшой пожар в лесу, два раза искупался, сочетая это с напряженными и длительными пробежками, долго читал в мокрых плавках корреспонденцию, наконец, озябнув, ушел. В ночь на 11 августа началась драма, И августа 1921 года был последним днем в его жизни, когда он мог ходить самостоятельно. Два врача вначале не распознали у него тяжелую болезнь — полиомиелит. В первые недели у него была страшная физическая боль, и он очень страдал духовно. Ноги, руки и спина были парализованы. Его мучила очень высокая температура, из-за сверхчувствительности нервов даже малейшее движение вызывало сильную боль. Он очень медленно поправлялся; когда его в середине сентября привезли в нью-йоркскую больницу, он все еще не мог сидеть без поддержки.

Между тем он сам взял себя в руки. Никто не знает, как он внутренне боролся со своей судьбой, скрываясь под маской полного надежд и уверенного в себе человека. Он не позволял себе даже думать о разочаровании и запрещал окружающим любой плаксивый жест. Когда в конце октября мускулы рук и спины начали снова функционировать, Рузвельт начал с железной самодисциплины многолетнюю борьбу за излечение ног, при этом не было средства, которое он бы ни использовал. Самые маленькие успехи давали надежде новую пищу, каждый раз он уверял себя и других, что ему нужно еще один-два года, чтобы полностью вылечиться. Гимнастика, силовые упражнения изменили его фигуру. В то время как ноги его стали тонкими, он развил чрезвычайно мускулистую верхнюю часть туловища, так что ему мог позавидовать всемирно известный мастер по боксу Джек Демпси. Самые большие надежды он возлагал на солнце и плавание в теплой воде. «Вода довела меня до этого состояния, и вода должна меня из него вывести». Он купил с товарищем по несчастью небольшую лодку и с 1923 по 1926 год, смотря по обстоятельствам, по два месяца плавал на ней у побережья Флориды. В 1924 году ему назначили лечебный минеральный источник в Варм-Спрингс, «курорте», который в то время полностью пришел в упадок (штат Джорджия). Когда Рузвельт ощутил благоприятное воздействие плавания в этой воде на собственном теле, он вложил две трети своего состояния в «основание Варм-Сирингс» и превратил это место в признанный терапевтический центр. Сам же он построил там собственный дом, и Варм-Спрингс стал его второй родиной после Гайд-парка.

Однако все надежды на действительное улучшение рухнули. Рузвельт был и остался парализованным; без помощи десяти фунтов тяжелых стальных шин и костыля или какой-то другой опоры он не мог стоять. Только на костылях мог медленно продвинуться вперед, он был привязан к инвалидному креслу.

Болезнь Рузвельта изменила и его жену Элеонору и суть их брака. Из робкой, боявшейся ранее общества домохозяйки и матери она шаг за шагом превратилась в «Элеонор», женщину США, которой в тридцатых и сороковых годах восторгались больше всего. Наряду со многими видами социально-политической деятельности, ее неутомимой борьбой за равноправие женщин, за профсоюзное движение, за угнетенных, униженных и бедных в американском обществе, кроме деятельности ее в качестве учительницы, литсотрудника, оратора и организатора она с 1922 по 1928 год стала для Рузвельта его заместителем, секретарем, связующим звеном с демократической партией. Из брака вышло политическое трудовое сообщество, в котором руководимая христианско-социальным воззрением Элеонор воплощала «левые взгляды» Рузвельта и с годами приобрела свой собственный авторитет, но одновременно она по убеждению признавала политический примат своего мужа.

Для Элеонор эта смена ролей означала побег из плена внутреннего одиночества. Ибо связью Рузвельта в период первой мировой войны с Люси Меркер, ее очень привлекательной и женственной секретаршей, в их брак был внесен раскол, который так и не был никогда устранен. Не позднее, чем когда Рузвельт вступил на пост президента в 1933 году, Элеонор потеряла всякую надежду, что муж освободит и для нее (чего она больше всего хотела) в своей жизни место равноправной жены и партнерши, которая имела бы право разделить с ним его сокровенные надежды и разочарования. Очаровательный, обаятельный, остроумный Рузвельт еще до своего вступления на пост президента как магнит притягивал к себе мужчин (и женщин), использовал в интересах своих политических амбиций и от них ожидал абсолютную лояльность, никому не открывал свою душу, даже жене. В болезненном процессе познания Элеонор должна была смириться с фактом, что не она в семье была центром его жизни, а политика. Элеонор поняла, что общественное и политическое партнерство, совместная борьба за общие политические убеждения в определенном смысле стали заменой утраченному партнерству интимных отношений.

Семилетняя борьба за свое выздоровление, которую Рузвельт прекратил только после выдвижения его кандидатом на пост губернатора штата Нью-Йорк летом 1928 года, в своей основе не изменила Рузвельта как человека и политика, его прежние черты характера стали проявляться с большей силой. Испытание усилило его самоконтроль и силу воли. Уже в начале 1922 года среди его самых близких сотрудников наряду с Хау и Элеонор, особенно его секретарша Маргарет А. Ле Хэнд («Мисси») настаивала на том, чтобы он не прекращал свою политическую деятельность и не возвращался как пенсионер в Гайд-парк. Потеря подвижности вынудила его сконцентрироваться в своей работе за письменным столом; он любил пользоваться обоими средствами влияния на собеседников, которые остались доступными для него: искусство увлекательной беседы с людьми, которые к нему приходили, и переписка с друзьями по партии по всей стране. Кроме того, борьба за выздоровление вынуждала его к спокойному размышлению на долгосрочные перспективы, его острый ум в нужный момент становился все яснее.

Почти все биографы Рузвельта едины в одном: его болезнь в политическом отношении дала преимущества, как бы цинично это ни звучало. У него было неоспоримое оправдание не появляться там, где он считал это несвоевременным; его отважная борьба принесла ему волну сочувствия и симпатии, и образ дерзкого человека из Гарварда начал блекнуть. Прежде всего болезнь стала краеугольным камнем в его двойной стратегии, чтобы пережить политически двадцатые годы — годы господства республиканцев. С одной стороны, он вел обширную переписку с демократами во всех частях США с твердым намерением активизировать и реформировать опустошенную и разъединенную фракционной борьбой партию, видимо, хотел взять на себя обязательство сделать ставку на самый сильный политический потенциал в штате Нью-Йорк, на Алфреда Е. Смита, который в 1918–1928 годах с двухлетним перерывом с 1920 по 1922 год был губернатором штата, в 1922 году снова выдвинут кандидатом в губернаторы Нью-Йорка, а с 1924 по 1928 год даже кандидатом в президенты, и его поддерживал Рузвельт. На обоих национальных предвыборных съездах он производил великолепное впечатление и остался надеждой демократической партии. С другой стороны, он смог со ссылкой на свое не совсем восстановленное здоровье отклонить все мысли о собственной кандидатуре, хорошо понимая, что демократическая партия, особенно на национальной платформе, не имела шансов по сравнению с республиканцами, пока продолжался экономический бум 20-х годов. Демократы, а с ними и он сам, как прогнозировал Рузвельт еще раньше, будут иметь снова шанс не ранее 1932 года. Если рассматривать в ретроспективе, то личная трагедия стала политическим счастливым случаем, который помог Рузвельту в республиканском десятилетии не потерпеть поражения.

Его политическая позиция в спектре американской внешней политики осталась неизменной, он находился немного левее центра. Не выходя из оппозиции и не развивая закрытую программу, которая заслуживала такого названия, он определил свою собственную позицию как «прогрессивный демократ» против консерватизма и грубого материализма республиканцев (хотя он лично с небольшим успехом участвовал в спекулятивной лихорадке двадцатых годов) и против радикальных течений слева. Он считал, что общественное благосостояние подвергнется опасности, если правительство станет жертвой «денежных дельцов», и направил свои усилия против «философии» республиканцев, которые считали, что было бы лучше всего ослабленное правительство, экономику и общество предоставить самим себе. Эта средняя позиция Рузвельта исходила из собственного убеждения и из расчета сделать ее по возможности доступной для большинства. Во внешней политике он остался интернационалистом и приверженцем Вильсона. Он публично и приватно предупреждал о последствиях отхода США от политических объединений в мире и от Лиги Наций. И даже сделал проект плана (тогда не опубликованного), который содержал некоторые сомнения в отношении изоляционистов и должен был дать возможность вступления и сотрудничества США в Лиге Наций.

Двойная стратегия Рузвельта, в которой объединились надежды на окончательное выздоровление и возвращение к политике не раньше 1932 года, закончилась неожиданно в 1928 году, когда демократическая партия почти против его воли 2 октября 1928 года выдвинула Рузвельта своим кандидатом на пост губернатора штата Нью-Йорк. После успешно поддержанного выдвижения Рузвельтом губернатора Смита на президентский пост в 1928 году демократическая партийная организация стала считать Рузвельта единственным политиком, который способен воспрепятствовать победе республиканцев в Нью-Йорке. Незадолго до выдвижения на Рузвельта, который находился в Варм-Спрингс, было оказано со всех сторон такое давление, что Смит, наконец, в драматическом телефонном разговоре дал как бы полу отказ на случай, если его кандидатура не будет отклонена. Нерешительность Рузвельта исходила из глубокой дилеммы: с одной стороны, сорокашестилетний Рузвельт понимал, что его возвращение в политику уничтожит все еще не утраченную надежду на выздоровление, он думал и о своих значительных инвестициях в Варм-Спрингс, где он служил образцом и движущей силой, и, наконец, с шансами для демократов, по общим оценкам, в 1928 году дело обстояло плохо. С другой стороны, была опасность, что в связи с новой нерешительностью настроение в партии обернется вдруг против него и положит конец всем его политическим планам.

Конечно, когда партия приняла решение, у Рузвельта уже не было пути назад. Теперь он мобилизовал всю свою энергию, чтобы победить. Алфред Смит с самого начала предвыборной борьбы решительно и находчиво отразил грубые упреки республиканцев, что калека Рузвельт должен принести себя в жертву президентским амбициям Смита. Губернатор, объяснил Смит, будет избираться не ради своей способности демонстрировать двойное сальто или прыжок со стойки на руках, его труд — это умственный труд. Вдобавок ко всему Рузвельт превратил выборную кампанию в демонстрацию своей несокрушимой жизненной силы. Его план поездок составлял 1 300 миль и охватывал в два раза больше городов, чем у его республиканского противника Альберта Оттингера, генпрокурора. Рузвельт произнес свыше пятидесяти довольно больших речей и провел бессчетное количество небольших выступлений. С ироническими замечаниями о самом себе, так называемом калеке, он производил впечатление, словно болезнь для него вообще не является проблемой, с улыбкой, полной оптимизма и жизнелюбия, он сидел в своей открытой машине и приглашал каждого убедиться, что он в хорошем физическом состоянии.

Его избирательная стратегия основывалась на разделении труда с Таммани-Холлом. В то время как нью-йоркские партийные боссы организовывали и поддерживали борьбу в городе Нью-Йорке, Рузвельт должен был применять свою притягательную силу на сельских и традиционно республикански настроенных избирателях и, кстати, не только в своих интересах, но и в интересах Алфреда Смита, который одновременно и тоже в штате Нью-Йорк вел предвыборную борьбу за президентский пост в 1928 году против республиканца Герберта Гувера. Теперь за Рузвельта, бывшего бунтаря против Таммани, рассчитывался Смит своей последовательной выдержкой. Рузвельт соотносил свои политические цели с традициями действующего губернатора. Он обещал продолжить борьбу как прогрессивный демократ против часто строптивого большинства республиканских законодателей в Олбани, за совершенствование социального законодательства, за лучшее здравоохранение, образовательную систему и юриспруденцию, за достойную человека заботу о больных и стариках и за общественный контроль частных предприятий энергообеспечения, особенно гидроэлектростанций. Относительно двух спорных тем предвыборной кампании 1928 года — религия и алкоголь — между горожанином, католиком и «мокрым» Смитом, который из своей антипатии к восемнадцатой поправке к конституции 1920 года о «сухом законе» не делал тайны, и выросшим на селе нерешительным и «сухим» Гербертом Гувером — Рузвельт высказывался только частично. В то время как он в конфликте по алкогольному запрету из тактических соображений однозначно не высказывался, он расценивал заскорузлый предрассудок многих американцев, что верующий якобы послушный Риму католик или еврей не имеют права на президентской пост в Америке, как ханжескую слепую религиозность.

Наряду с этим Рузвельт поднял проблему, которая была ему близка со времен его вступления в политику в 1910 году и особенно волновала сельских избирателей Нью-Йорка: это длительный кризис американского сельского хозяйства в период неслыханного промышленного бума 20-х годов, с которым правительства Гардинга (1920–1924) и Кулиджа (1924–1928), находившиеся под влиянием крупной промышленности и крупного финансового капитала, ничего не могли и не хотели делать. В то время как США в связи с первой мировой войной стали ведущей экономической и торговой державой мира — доля страны в мировом производстве промышленной продукции выросла с 35,8 % в 1913 году до 46 % в среднем с 1925 по 1929 год, страна стала одновременно крупнейшим экспортером и потребителем сырья и самым большим кредитором, имела самый большой национальный доход на душу населения, а также достигла наивысшего прироста производства и капитала, — сельское хозяйство США после первой мировой войны в связи с внутренними и мировыми экономическими причинами страдало из-за хронической проблемы перепроизводства. Следствием этого стали отток людей из села и резкое снижение относительной покупательной способности сельского населения. Хотя Рузвельт не мог предложить своим слушателям решения этой проблемы, он все же ставил конкретные цели. Покупательная способность сельской Америки должна подняться до уровня городской Америки.

Социально-политические реформаторские мероприятия, помощь фермерам и рабочим, общественный контроль энергетического хозяйства, защита природных богатств страны и его постоянно повторяемое убеждение, что правительство в интересах благосостояния должно конструктивно вмешиваться в эти сферы, — все эти высказывания подтверждали определенную преемственность его мышления с тех пор, как он стал сенатором, и одновременно принципиальную противоположность по отношению к республиканскому кандидату в президенты Герберту Гуверу о соразмерной функции правительства, так как Гувер ничто не считал более «антиамериканским», как длительное вмешательство правительства в общественную и экономическую систему США. Рузвельт очень хорошо понимал эту противоположность взглядов, и не случайно в конце предвыборной кампании он рассчитался с «правительственной философией» Гувера, которую он критиковал за элитарный индивидуализм, антидемократическое отношение к массам и недооценку интеллектуального уровня среднего американца. Острое и непримиримое противоречие более поздних лет стало очевидным уже в 1928 году перед началом мирового экономического кризиса. Однако в общественном настрое, переполненном прогрессивным оптимизмом, вспыхивали нападки на Гувера и слабые места американской экономики, но это не приносило никаких результатов. Нынешнее беспримерное благосостояние, заявлял Гувер, является результатом твердой позиции республиканской партии, придерживающейся принципов рыночной экономики, свободной от государственного вмешательства. «Сегодня, — заявил Гувер, — мы в Америке подошли ближе к окончательной победе над бедностью, чем это было когда-либо в других странах».

Победа республиканцев на выборах была убедительной, Гувер смог собрать более 21 миллиона голосов, а Смит только 15 миллионов. Он даже не победил в своем городе Нью-Йорке. В обеих палатах конгресса республиканцы добились большинства, они были представлены 30 губернаторами, демократы только 18. И тем неожиданнее и впечатлительнее была победа Рузвельта с незначительным отрывом: при более чем четырех миллионов голосов преимущество перед Оттингером составило 25 тысяч голосов. В решающий момент счастье снова было на стороне Рузвельта, ибо после фиаско на предварительных выборах на должность федерального сенатора в 1914 году и после поражения в 1920 году третье поражение подряд на выборах означало бы его политический конец. Но вот он стал губернатором штата Нью-Йорк, в США это часто апробированный трамплин к президентству.

Из этой перспективы, которую ближайшие сотрудники Рузвельта и он сам никогда не упускали из виду, новый губернатор должен был пытаться осуществить как можно больше реформ, чтобы зримыми результатами расширить свою избирательную базу для новых выборов через два года, так как только убедительная победа в 1930 году может сохранить его шансы на президентских выборах 1932 года. Но на пути к этой победе нагромождались значительные препятствия: Рузвельт противостоял враждебному республиканскому большинству законодателей в обеих палатах парламента в Олбани, многие структурные проблемы штата Нью-Йорк, которые Рузвельт хотел охватить, могли быть решены только на национальном или даже интернациональном уровне и ко всему этому изобилию новые коррупционные скандалы демократов в городе Нью-Йорке ставили его в трудную и опасную политическую ситуацию. В случае, если он не будет действовать энергично в рамках своих конституционных возможностей, ему грозила опасность потерять свое значение как целостного реформатора и стать предметом насмешек республиканцев в качестве хилой марионетки боссов. С принятием радикальных мер грозила опасность потери политической поддержки со стороны Таммани-Холла, а что это значит, Рузвельт очень хорошо знал из своего собственного опыта.

В длительном конфликте с законодательной властью Рузвельт выбрал стратегию нападения и постоянной инициативы. Поддерживаемый расширяющимся кругом советников и экспертов, Рузвельт с его неутомимой способностью учиться и огромным знанием деталей стал оказывать на парламент давление своими инициативами и законопроектами. Одновременно он развернул оживленную общественную деятельность, верный девизу, что самые лучшие намерения политика бессмысленны, если о них не знает народ. Для этого понадобились обзорные поездки, активная работа с прессой, усиленная партийная деятельность, но прежде всего его частые выступления по радио, в которых Рузвельт прямо, понятно и доступно излагал свои цели. Новый медиум — радио — был в дальнейшем одним из важнейших влиятельных и господствующих средств Рузвельта, так как он как никакой другой американский политик этого столетия умел передавать простым гражданам чувство, что здесь говорит человек, который знает и разделяет их заботы и надежды, и одновременно старался серьезно объяснять им более крупные политические взаимосвязи.

Дальнейшее намерение Рузвельта путем таких прямых бесед с избирателями сделать парламентариев в Олбани более сговорчивыми имело, напротив, незначительный успех. Разразившийся вскоре после его вступления на пост конфликт о содержании и принятии закона о бюджете на 1929 год был разрешен через суд второй инстанции в пользу Рузвельта. Его любимая идея поставить гидроэлектростанцию реки Св. Лаврентия под общественный контроль для более дешевого энергоснабжения северного Нью-Йорка была встречена бурным протестом республиканцев в парламенте, но тем не менее была принята, когда он на основании оригинальных энергетических подсчетов на пальцах публично продемонстрировал, что частные энергетические предприятия Нью-Йорка требовали плату за электроэнергию в пять раз больше, чем в Онтарио (Канада), но в конце концов его планы рухнули, так как республиканский президент Гувер не хотел путем интенсивных американо-канадских переговоров об использовании энергии пограничной реки предоставить своему политическому сопернику Рузвельту громкий успех. А вот отдельные многочисленные проекты Рузвельта по улучшению положения фермеров республиканцы не могли бойкотировать, потому что не хотели потерять поддержку сельских избирателей. Принимая во внимание начавшееся падение цен на сельскохозяйственные продукты в связи с мировым кризисом, эти меры были только каплей в море по сравнению с объявленной губернатором целью довести покупательную способность фермеров до уровня горожан.

На жесткое и потому принципиальное сопротивление республиканцев натолкнулись попытки Рузвельта провести значительные улучшения в социальном и трудовом законодательстве, преодолеть сложившееся положение при Смите, которое по сравнению с европейскими масштабами в плане существующих гарантий для низших слоев населения сводилось к нулю. В большинстве случаев для преуспевающих американцев «социализм», «коммунизм» или еще что-то похуже являлось тем, что противоречило передовому духу, который сделал страну великой, а значит, противоречит лучшим американским традициям, согласно которым каждый должен заботиться о себе сам. Если кому-то плохо, тот в большинстве случаев сам виноват. Если он возьмет себя в руки и будет упорно работать над собой, тогда и Бог пошлет ему приличный шанс. А тем, кто часто терпит лишения в жестокой борьбе за существование, может оказывать помощь только частная или местная благотворительность. Как раз этот выход, заключающийся в необязательном милосердии, Рузвельт считал для современного индустриального общества явно недостаточным при условии, если хотят дать возможность каждому американскому гражданину жить прилично и достойно. На это, по убеждению Рузвельта, имеет право каждый, независимо от случайностей и колебаний конъюнктуры. Рабочая сила человека не является товаром для торговли, а правительство как олицетворение общего блага и интересов всех слоев населения обязано заботиться о минимуме социального законодательства. Этот гуманизм был сущностью его самооценки как прогрессивного демократа.

Однако его предложения по заботе о престарелых и о пособиях для поддержки безработных по принципу страхования с регулярными взносами парламентом приняты не были. В то время как законодатели поддержку безработных вообще отклонили, Рузвельт неохотно подписал закон о пособиях престарелым, который был построен по принципу подаяния. Его старания продвинуть вперед трудовое законодательство, например: 48-часовая неделя для женщин, улучшение по выплате компенсации в связи с профессиональными заболеваниями, усиление позиции рабочих во внутрипроизводственных и коллективных конфликтах, увенчались только частичным успехом, хотя он успешно участвовал как посредник в борьбе рабочих за свои права.

Несмотря на многие неудачи в парламенте, рабочие высоко ценили Рузвельта как волевого и активного политика-реформатора. В 1930 году он был избран вторично с большим преимуществом в 725 001 голос, несмотря на то, что соперник, юрист Чарлз Татл, постоянно пытался обвинить его в коррупционных аферах в Нью-Йорк-сити. Рузвельт в предвыборной борьбе агитировал за свою программу реформ и, кроме того, благодаря пониманию настоящих проблем маленького человека он сделал своей темой его бедственное положение, которое спустя год с начала экономического кризиса глубоко обеспокоило население и должно было стать большим бичом американского общества в 30-х годах. Рузвельт, который, почти как и все его современники, недооценивал тяжесть и длительность наступившего в октябре 1929 года после краха нью-йоркских бирж мирового кризиса, хотя и не имел в это время цельной программы ни для его преодоления, ни для облегчения социальных последствий, но отличался от многих американских политиков своим твердым убеждением в том, что правительство штата Нью-Йорк морально обязано сделать что-то для облегчения распространившегося бедственного положения.

Во время второго пребывания Рузвельта на посту губернатора с 1930 по 1932 год кризисная помощь стала центральным пунктом активной деятельности правительства. Прежде всего оно пыталось сконцентрировать и скоординировать помощь местных организаций, дать толчок индустрии и с постепенным успехом склонять парламент к соглашению на финансирование общественных работ. Однако летом 1931 года созданная Рузвельтом комиссия представила сообщение о все ухудшающемся положении. Наряду с покупательной способностью ухудшается физическое и психическое здоровье, сбережения бедных слоев населения израсходованы, родственники не могут больше помогать пострадавшим, кассы городов, общин и благотворительных заведений пусты, безработица, нужда и нищета растут, предстоит суровая зима. В ответ на это созванный в августе 1931 года парламент на специальном заседании после некоторого сопротивления одобрил пакет законов в качестве чрезвычайной программы. По инициативе Рузвельта впервые в американской истории федеративное государство взяло на себя ответственность за ограниченную по времени, но обширную программу помощи безработным: властям в связи с чрезвычайным положением было поручено произвести платежи до 20 миллионов долларов, подоходный налог поднять до 50 %, города и общины получили разрешение выдавать для финансирования мероприятий по оказанию помощи облигации сроком на три года.

Если Рузвельт, очевидно, мог убедить избирателей перед выборами в своей воле взять на себя нелегкое дело преодоления бедственного положения, то Олбани не было тем местом, где бы нашелся политик, который смог бы принять решительные меры для улучшения положения людей в этом широко распространившемся тяжелейшем экономическом кризисе столетия.

Только в Вашингтоне и только как президент он мог бы вообще сделать что-то существенное. Это была ирония рузвельтовского положения. Ему «нужен» был кризис, чтобы стать президентом, только как президент он имел шанс к его преодолению. Без мирового экономического кризиса он, вероятно, никогда не стал бы президентом США.

Великая депрессия — этот пятилетний кризис (с 1929 по 1932/33 год) тридцатилетнего катастрофического периода, который начался в 1914 году первой мировой войной и закончился в 1945 году в конце второй мировой войны атомными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки, — была в значительной степени следствием первой мировой войны и стала важной причиной второй мировой войны. Ее особенная сила, длительность и протяженность могут быть поняты, если оглянуться назад на структурные слабости мировой экономики после первой мировой войны, относительное равновесие, которое было разрушено этой войной. В Европе война временно парализовала бывший центр мировой торговли. Усилившимися негативными последствиями в связи с Версальским договором были инфляция, снижение покупательной способности в Европе, крах транспорта, а с ним и обмена, и потеря покупательной способности в части импорта заокеанских товаров. На долгое время война навязала новые привычки как в сельском хозяйстве, так и в промышленности, нарушила обращение товаров и капитала, привела к хроническому перепроизводству сельскохозяйственных продуктов — от этого больше всего пострадали фермеры США, которые во время войны чрезвычайно расширили свои посевные площади, — ускорила во многих странах образование картелей и монополий, лишила торговлю гарантий и соизмеримости золотого стандарта, усилила всюду в мире стремление к экономическому национализму и протекционизму, замедлила, исключая США, очень сильно экономической рост, по сравнению с 1890 по 1913 год, обременила прежде всего международную валютную и кредитную систему хроническим недостатком доллара, долгами и репарационной каруселью.

Одним из важнейших последствий войны для мировой экономики двадцатых годов и мирового кризиса был подъем Соединенных Штатов Америки до уровня ведущей экономической державы мира. Успех был обусловлен двумя причинами: во-первых, значительным весом нового производственного, потребительского, торгового и финансового гиганта, во-вторых, неспособностью и нежеланием США покончить с этой ролью и в качестве гаранта мировой экономической системы поставить себя на место Англии, это значит не только от других требовать основанной на либеральных принципах мировой экономики, но и соблюдать самим эти правила. Американская торговая политика была, с точки зрения зарубежья и международного равновесия, экономически нелепой. С одной стороны, в двадцатые годы началось американское экспортное наступление на капитал и товары, и ни американские налогоплательщики, ни конгресс, ни республиканское правительство Гардинга и Кулиджа не думали о том, чтобы накопившиеся за время первой мировой войны долги союзников оценить как потерянный военный вклад в победу над Германией и прийти к согласию по вопросу долгов и процентов. С другой стороны, США не давали миру, особенно Европе, возможность оплачивать проценты, долги, кредиты и товары прибылями от девизов, потому что они не были намерены изменить своему традиционному протекционизму и достаточно высоко поднять шлюзы для импорта иностранных товаров. Американцы хотели, смотря по обстоятельствам, иметь все лучшее со всего света: защиту от иностранной конкуренции, усиленный экспорт, нетто-кредиторское положение и своевременную оплату военных долгов.

Структурный изъян неомеркантилистической политики США был устранен, в сущности, искусственно, путем краткосрочных и долгосрочных кредитов США. Международный платежный оборот был опасным образом связан с допущением непрерывного американского кредитного потока, который, в свою очередь, зависел от непрерывного бума в США и глубокой веры американских кредиторов в политическую и экономическую стабильность стран-дебиторов. Если одна или несколько таких предпосылок исчезают, то кризис словно запрограммирован. Если экономику США охватывает кризис, тогда его всемирное распространение неизбежно в связи с большим весом американской экономики в мировом хозяйстве.

Именно такое взаимодействие наступило в октябре 1929 года, когда мощный спекулятивный бум на биржах акций США, который не имел больше никакого отношения к росту производства, превратился как самостоятельная величина в отливающий разными цветами мыльный пузырь и закончился самым крупным в истории биржевым крахом. Развал биржи вызвал сразу ж: е обратное действие в Европе и странах, экспортирующих сырье, европейский кризис ударил по Америке, и, наконец, спираль депрессии повернула вниз в широком интерактивном процессе, пока она в 1932 году не достигла своей глубинной точки. Экономические последствия повлекли за собой сокращение американских кредитов, снижение производства, всеобщий упадок цен, снижение национального дохода, массовую безработицу, сокращение мировой торговли и развалившуюся систему мировой торговли, которая в связи с широко распространенным в мире протекционизмом прекратила свое существование, потому что каждое государство принимало свои защитные меры под девизом «спасайся, кто может», что в совокупности еще больше обостряло кризис.

США наряду с Германией относились к государствам, которые пострадали больше всего. Страну охватил неслыханный кризис, о чем свидетельствует масса статистических данных: промышленное производство, национальный доход, оптовые цены на сельскохозяйственные продукты, например, упали с 1929 по 1932 год на 50 %, зарплата всех занятых в производстве сократилась со 100,5 пункта (средняя в 1929 году) до 44 пунктов в 1933 году. Безработица быстро росла, в среднем охватила в 1933 году почти четверть работоспособных американцев, а именно — 12,5 % из добрых 50 миллионов. Когда ценные бумаги в июле 1933 года достигли самого низкого уровня, сумма в 74 миллиарда долларов растворилась в воздухе. Количество зарегистрированных конкурсов возросло с 22 тыс. в 1929 году до 31 тыс. в 1932 году. В феврале 1933 года страна стояла перед развалом всей банковской системы. Во всех штатах царил голод, были отдельные случаи смерти от голода в стране, которая страдала от переизбытка продуктов питания.

Конъюнктурные данные хотя и производят впечатление, что с кризисом все в порядке, но они почти ничего не говорят о распространившемся в 1931 году как эпидемия осознании кризиса американским народом, о нужде и отсутствии надежды у безработных, об изнурительных последствиях затянувшейся безработицы, о страхе тех, кто еще не потерял работу или укороченные рабочие дни, но опасался попасть в разряд деклассированных, о потере доверия к деловому миру и правительству, которые, очевидно, были не в состоянии улучшить положение. Все больших масштабов достигали безысходность и парализующая неуверенность, казалось, что невиданный обвал конъюнктуры после бившего ключом бума 20-х годов разрушил веру в прогресс и лишил опоры американское самосознание. Предсказания Гувера относительно тысячелетнего царства и конца бедности действовали как злая шутка. Успешная история американского капитализма вдруг необъяснимо закончилась. До сих пор непоколебимое чувство собственного достоинства делового мира, который сам возвел себя в ранг элиты наций и был признан большинством американцев, превратилось в ничто, авторитет и почти само собой разумеющееся притязание на ведущую роль преуспевающих предпринимателей и банкиров исчезли за несколько лет.

Не позднее лета 1931 года стало ясно не только Рузвельту, что кризис во всех своих аспектах будет управлять предвыборной кампанией 1932 года и, вероятнее всего, способствовать концу двенадцати летнего республиканского правления. И прямо-таки классический пример аргументации этой борьбы можно было бы с уверенностью предположить: демократический кандидат будет нападающим. Он станет выставлять Гувера и республиканцев, которые в 1928 году благополучие ставили в заслугу своей политики, ответственными за кризис, упрекать их в бездеятельности и пытаться убедить американский народ, что только смена правительства обещает выход и новые надежды. Гувер и республиканцы будут неубедительно заявлять, что они сделали все, что в человеческих силах, и станут сваливать вину на заграницу. Рузвельт знал, что кризис дал демократической партии долгожданный шанс снова выставить кандидата в президенты США и добиться большинства в конгрессе. Чтобы попасть в Белый дом, нужны были две вещи: выдвижение в кандидаты на президентский пост и убедительная предвыборная программа, которая в своей основе должна содержать ответ, как преодолеть Великую депрессию, по меньшей мере, в США.

Выдвижение кандидата на президентский пост — чрезвычайно сложный процесс. Поскольку речь идет не о повторном выдвижении занимающего пост президента, то предстоял процесс, полный неопределенностей, неуверенностей и неожиданностей. Трудно было что-то предсказать, так как — не говоря уже о кандидатах, темах, организации и финансировании — слишком много действуют не поддающихся учету факторов. Например, децентрализованная диффузная партийная система, у которой нет строго организованных партий на национальной основе с партийным лидером как само собой разумеющимся кандидатом, которые в связи с масштабами и различиями страны имеют чрезвычайно пеструю структуру членства обеих партий, а на предвыборном съезде — нечеткую систему подсчета голосов. Для демократической партии на выборах 1932 года много затруднений доставляло то, чтобы кандидат собрал на съезде 2/3 голосов, а это укрепляло силу вето меньшинства и могло дать в неразрешенной ситуации в последнюю минуту неожиданный или даже заранее запланированный шанс «темным лошадкам».

Рузвельт начал уже летом 1931 года скрытую предвыборную борьбу и создание организации, которую Джим Фарли и Луис Хау буквально поставили на ноги. 23 января 1932 года, за неделю до его дня рождения, Рузвельт открыто заявил о намерении выставить свою кандидатуру, когда он предоставил демократам штата Северная Дакота эксклюзивное право внести его имя в список кандидатов для предвыборной борьбы. Рузвельт имел вначале впечатляющие успехи, штаты из всех регионов США, такие, как Северная Дакота, Аляска, Вашингтон, Джорджия, Айова и Мэн, обязались голосовать за него. Однако потом последовал ряд ответных ударов, становилось все яснее, что он на предвыборном съезде в июне в Чикаго не может рассчитывать на две трети большинства в первом туре. Самое большое разочарование ему приготовил Таммани-Холл. Боссы из Нью-Йорк-сити, замешанные в коррупционных аферах, были очень злы на Рузвельта и выступали за Алфреда Смита. Рузвельт мог рассчитывать только на половину голосов из своего родного штата. Еще опаснее для него был тот факт, что консервативные демократы всей страны дали полный ход движению, направленному против Рузвельта.

Поэтому, когда 27 июня 1932 года в Чикаго состоялся предвыборный съезд, там царили шум и напряжение, смесь народного праздника, политического карнавала и деловых игр, лихорадочные закулисные переговоры, манипуляции, информационный шпионаж, обещания и споры в кулуарах, задних комнатах и прилегающих гостиницах. Менеджер Рузвельта Джим Фарли допустил большую политическую ошибку, когда попытался еще перед первым голосованием изменить правило 2/3 голосов. Рузвельт и сам был вынужден, чтобы не потерять своих шансов, продемонстрировать из Олбани то же самое намерение. Напряженность усилилась, когда Рузвельт ранним утром 1 июля с 666¹/₄ голосов не получил необходимое большинство в две трети в первом туре голосования — не хватало 100 голосов, и в следующих двух турах не намного ушел вперед. И вот начался критический момент для него. В течение двенадцати часов казалось, что консервативные демократы сейчас успешно включат в игру свою «темную лошадку», бывшего военного министра при Вильсоне Ньютона Д. Бейкера, но к вечеру удалось по непонятным до сих пор причинам вовлечь делегации из Калифорнии и Техаса в лагерь Рузвельта. Таким образом, лед тронулся, и другие штаты заколебались и изменили свое направление: под оглушительные, выражающие неудовольствие демонстрации во главе с мэром Чикаго и сторонниками Смита Рузвельт был в четвертом туре голосования избран кандидатом на пост президента от демократической партии, собрав 945 голосов.

Уже на следующий день Рузвельт дал о себе знать. Чтобы показать, что неслыханный кризис страны требует чрезвычайных мер, он полетел из Олбани в Чикаго, и, вопреки всем традициям принял номинацию сам. В конце длинной речи он употребил скорее случайно те два слова, которые, с одной стороны, быстро стали популярными, потому что они для современников означали обещание, а с другой стороны, историки имеют обыкновение использовать эти слова как девиз рузвельтовской внутренней политики: «Новый курс». Это выражение, которым будет обозначаться новая раскладка игральных карт, должно было передать делегатам и американскому народу решимость Рузвельта отважиться на новое начинание: «I pledge you, I pledge myself, to a new deal for the American people»[2].

РУЗВЕЛЬТ И «НОВЫЙ КУРС»

«Эта предвыборная борьба больше чем борьба между двумя людьми. Это нечто большее, чем борьба между двумя партиями. Это борьба между двумя мнениями о цели и задачах правительства (философия управления)». Эта фраза, сказанная на одной крупной демонстрации 31 октября 1932 года в нью-йоркском Медисон-сквер-Гарден действующим президентом Гербертом Гувером, который был снова выдвинут республиканцами, могла быть взята у Рузвельта, ибо по смыслу он во время предвыборной кампании многократно утверждал то же самое. В пылкой полемике о причинах и преодолении наверняка не созданного правительством Гувера кризиса был вопрос, обязано ли федеральное правительство во главе с президентом и в какой мере, регулируя и наводя порядок, вторгаться в экономику США, чтобы устранить кризис и нищету, и в этом позиции кандидатов резко расходились. Так как этот вопрос стал центральным нервом американского понимания и касался American way of life[3], а победа одного или другого кандидата означала решительное установление курса американской внутренней политики, то эта предвыборная борьба в самый разгар Великой депрессии стала одной из самых важных в американской истории этого столетия. Глубокий и длительный, выходящий за рамки личной неприязни и партийно-политического противостояния антагонизм между Рузвельтом и Гувером был основан на этих несовместимых мнениях о функции правительства.

Гувер никогда не был сторонником «Нового курса». Все меры по ликвидации кризиса в его период правления, придерживайся он хотя бы робко «Нового курса», могли бы постепенно улучшить ситуацию, но они натолкнулись на противоположный дух. До полного физического бессилия Гувер пытался убедить американских избирателей в правильности своей правительственной философии и одновременно предостеречь от рузвельтовского «Нового курса» против кризиса. Он считал, что предлагаемые Рузвельтом «революционные изменения» напуганному нуждой и лишениями американскому народу разрушат основы американской системы, которая привела американцев к невиданным высотам. В результате, считал Гувер, будет другая Америка, в корне отличающаяся от существующей сейчас и чуждая лучшим традициям страны. Эта американская система построена на принципе личной свободы и равных возможностей, она дает каждому дельному и усердному индивидууму пространство для инициативы, отваги и подъема в социальной пирамиде. Из этой свободы индивидуума вытекают необходимость и радостная готовность объединяться добровольно с другими индивидуумами тысячью способами. Индивидуальная свобода и добровольная общественная кооперация для улучшения социальной организации, благосостояния, знания, исследования и воспитания сделали американский народ великим. «Это народное самоуправление вне правительства». Только если во время кризиса события выпадут из-под контроля отдельных личностей и добровольных объединений — местных организаций и отдельных штатов, только тогда, считал Гувер, вашингтонская центральная власть как «резервная сила» может периодически начинать действовать, чтобы сделать себя как можно быстрее снова ненужной. Но если правительство начнет вмешиваться на длительное время в экономику и общество США, то оно регламентацией повседневной жизни вскоре начнет контролировать души и мысли американцев. Свобода слова не сможет пережить, если умрет свободная промышленность и свободная торговля. Гувер считал, что американской системе грозит опасность извращения, если объявленные предложения Рузвельта и других демократов будут претворены в жизнь. Конкретно: расширение общественных расходов, по мнению Гувера, обречет свободных людей на рабский труд в пользу общественной кассы. Сознательная инфляция вместо дефляции, даже выдача платежных средств, не обеспеченных золотом, разрушит американскую систему так же, как и вмешательство государства в банковское дело. Если правительство возьмет на себя энергоснабжение, это приведет к тирании государства, включение безработных в общественные проекты и их оплата государством означали бы полный отказ от американской системы.

Классический либеральный символ веры Гувера, по которому сумма энергий по возможности свободных от государственного влияния индивидов гарантирует величайшее счастье наибольшему числу, — что в политической терминологии США закрепило его как «консервативное», — в 1928 году был созвучен с переполненным прогрессивным оптимизмом временем, а в 1932 году в связи с глубоким кризисом не был способен дать оказавшимся под тяжестью депрессии людям уверенность и надежду. И его дальнейшие заверения в том, что американская система до сих пор еще справлялась с каждым кризисом и контрмеры, соответствующие традиции доброй воли, привели бы уже в 1931 году к новому подъему, если бы новый кризис из Европы не обрушился на США, но сейчас уже ощущаются первые признаки перемен — такие заверения для безработных, голодающих и бездомных имели слабую убедительную силу. Кризис вынудил переутомившегося, недооценившего сперва претендента в кандидаты, потом, видимо, озлобившегося Гувера уйти в оборону, из которой он уже освободиться не мог. Кроме того, его неутомимо повторяемое утверждение, что страна на этих выборах стоит перед фундаментальным переводом стрелки часов, случайно оказало избирательной стратегии Рузвельта помощь, который должен был еще заставить поверить, что он лично и по-деловому является единственно возможной альтернативой.

Рузвельт предложил альтернативу. Отныне пятидесятилетний чистокровный политик был не только близким народу оратором, мастерски владевшим политическими разговорными символами нации; не только «простым фермером» и «хорошим соседом», чей здоровый человеческий рассудок позволял ему знать истинные нужды простого человека; не только Рузвельтом-путешественником, чей запланированный по совету друзей по партии предвыборный поход охватил 36 штатов США; не только человеком, который внушал надежду и уверенность, но и любителем «окунуться в толпу»; не только искусным организатором, к кому в конечном счете тянулись все нити; не только артистом сильной политики, которому удалось путем умных маневров добиться поддержки и старых прогрессивистов, и консерваторов в своей партии; не только ненавистником и демагогом, который своего оппонента мог назвать некомпетентным, но человеком с политической субстанцией, который понимал причины кризиса иначе, чем Гувер, который и до 1932 года придерживался другого основного убеждения о задачах и функциях правительства и поста президента, иначе интерпретировал прошлое нации и иначе видел ее будущее.

Во всяком случае, Рузвельт остерегался давать свою формулировку о лучшем будущем на языке теоретической национальной экономии. Почему? В поисках объяснения мирового и экономического кризиса и нетрадиционных предложений по его преодолению Рузвельт по собственной инициативе набрал новую группу консультантов, состоящую из экономистов, юристов, политологов, специалистов: аграриев, финансистов, промышленников, банкиров, биржевиков, бюджетников, энергетиков (так называемый мозговой трест — Моли, Тагуэлл, Берл, Вильсон, Джонсон и др.), которые, собравшись вместе, были едины в одном: они разделяли основное убеждение Рузвельта в том, что правительство обязано активно, по плану и с дальней перспективой вмешиваться в экономику и общество США. В дискуссиях, на которые уходили месяцы, Рузвельт проявил себя как глубоко знающий, любознательный и критический собеседник; он пришел к выводу, что нет обоснованного научного объяснения кризису, а также стройной концепции для его преодоления. Мозговой трест был создан по принципу основного убеждения, а не экономической теории. Он вырабатывал не народнохозяйственное научное мнение, а лишь множество отдельных предложений по преодолению кризиса в различных секторах экономики Соединенных Штатов.

Это означало для Рузвельта, что если при обсуждении вопроса не удавалось достичь единого мнения, а ему нужно было включить это в свою программу или предвыборную речь, он был вынужден опираться на свою собственную точку зрения. Этот факт Рузвельт ни в коем случае не воспринимал в тягость, скорее это усиливало его негативное отношение к догматическим научным мнениям и склонность к методам прагматического экспериментирования: «Стране нужно и страна требует, если я правильно оцениваю ее настроение, упорного экспериментирования. Здравый человеческий рассудок велит испробовать метод и, если он терпит крах, добровольно отказаться и начать новое экспериментирование».

Рузвельт использовал меморандумы своих советников и наброски выступлений, насколько они для него были приемлемы, соотносимы с его основными убеждениями и политически своевременными. Как раз последний аспект политик Рузвельт никогда не упускал из виду. У него не было ни малейшего желания свои шансы на выборах приносить на алтарь мнимой цельной теории. Наконец, он хотел стать президентом США, а не профессором национальной экономии в Гарварде. Советники были ему нужны, чтобы кристаллизовать, улучшать его идеи. Даже проекты речей Рузвельт часто слово за словом исправлял, вычеркивал, применительно к своему собственному опыту и оценке ситуации, чтобы сформулированная программа, выдержанная в его стиле, была собственной. Следы «Нового курса» ведут не только назад к его советникам 1932 года, но также и к рузвельтовскому происхождению, его воспитанию в Гротоне и идеалам Пибоди, к его первым предложенным реформам как прогрессивиста в эру Вильсона, к его опыту, когда решался вопрос о вступлении США в войну, и к военным 1917–1918 годам, вплоть до его борьбы на выборах 1928 года и конкретного опыта, который он накопил, будучи губернатором в штате Нью-Йорк, при преодолении кризиса.

Полемическим исходным пунктом его предвыборной борьбы было требование сделать находящегося на высоком посту политика ответственным за кризис. Четыре обвинения все еще выдвигал Рузвельт, нередко на языке Библии, Гуверу и республиканскому руководству, считая, что они своей неправильной политикой, а именно спекуляциями и перепроизводством, способствовали причинам кризиса, ввели народ в заблуждение относительно тяжести кризиса, ошибочно сделали ответственными за это другие нации и отказались путем активной кризисной помощи устранить зло у себя дома. По мнению Рузвельта, в основе американской экономической философии экономического невмешательства лежит фальшивый человеческий образ, согласно которому человек не способен вмешиваться в так называемые неизменные законы рынка, а периодически наступающие кризисы должен терпеть. «Но пока они ведут болтовню об экономических законах, мужчины и женщины умирают». Такая несозидательная правительственная философия распространяет лишь отчаяние, безнадежность и страх и является глубоко неамериканской, покровительствующей меньшинству корыстолюбивых (the selfish few) на вершине социальной пирамиды и забывающих о миллионах людей, которые без денег, без власти и социального статуса прозябают в своей основе.

Нельзя допускать, чтобы экономической жизнью могла овладеть небольшая группа людей, чьи взгляды на общественное благополучие окрашены тем фактом, что они путем ссуд и операций с ценными бумагами могут получать огромные прибыли. Гувер и республиканцы забыли, что нация — общность интересов, где все взаимозависимы. Президент, по Рузвельту, одновременно вождь, оратор и прежде всего воспитатель всей нации, не должен рассматривать себя как поверенного в делах привилегированного меньшинства, а способствовать благу простого человека.

Это понимание было для Рузвельта не только ответом, соответствующим ситуации, связанной с Великой депрессией, а также определением места своего настоящего, которое он выделил из интерпретации американской истории и традиции. «Я не позволю Гуверу ставить под сомнение мое американство», — заметил он как-то раздраженно, когда слушал речь Гувера в Медисон-сквер-Гарден по радио. Как заявил Рузвельт в своей ставшей знаменитой речи перед Commonwealth Club[4] в Сан-Франциско, победой Томаса Джефферсона, автора проекта Декларации независимости 1776 года, на президентских выборах 1800 года и борца за равноправную демократию против консервативно-элитарного понимания государства, своего противника Александра Гамильтона, который выступал за сильное автократическое управление немногих — образованных и богатых — народом, была заложена гарантия свободы и благополучия всех американцев, являющаяся исходным и конечным пунктом американской правительственной системы, по существу, в равном аграрно выраженном обществе. Но из этой системы с середины XIX столетия постепенно стала уходить экономическая база, а именно из-за промышленной революции, которая привела к неслыханной концентрации власти, капитала и влияния в руках небольшого количества «титанов», к образованию концернов и финансовых магнатов. В 1932 году экономическая жизнь нации определялась 600 концернами, которые завладели 2/3. промышленности Соединенных Штатов. В последней трети оказались 10 миллионов мелких предпринимателей. Долго, как считал Рузвельт, не хотелось видеть опасности, которая возникла из этого события: употребление экономической власти без учета общего благосостояния, потеря свободы и равенства возможностей для маленького человека, потому что тот, кто на Западе из-за «крупных экономических машин» потерял работу, на Востоке не нашел больше открытых границ и как следствие — перепроизводство, снижение спроса и безработица.

Анализируя это, Рузвельт увидел себя в подобной ситуации, как когда-то и Джефферсон. Он тоже укротил опасности слишком большой мощи правительства, не отказываясь от принципа национального правительства, но теперь оно должно было создавать новые экономические опасности, не подвергая сомнению принцип сильных экономических единиц. Новая задача — это разъяснение экономических прав человека, это новый социальный контракт, который гарантирует каждому американцу право на собственность и приличную жизнь без страха и голода. Для этого не нужны новые фабрики, железные дороги, концерны и производственные рекорды, а необходимо грамотное правительство, которое в сотрудничестве с общественными группами будет заботиться о том, чтобы лучше управлять уже существующими фабриками и богатством, находить рынки сбыта для американских излишков, решать проблемы регулирования производства и потребления, справедливого распределения богатств и товаров и приспособления экономической организации страны к нуждам народа.

Как следствие этого определения своего настоящего Рузвельт агитировал, в частности, за программу, которая обещала всем группам общества помощь, и заявил о государственном вмешательстве в экономику, что в американской истории не имело аналога, не считая военных 1917–1918 годов. В этом заключалась суть почти всех мероприятий — и нелепостей — будущего «Нового курса».

Фермерам, которые в это время составляли четверть сельского населения, и сельским жителям в широком смысле слова, которые составляли свыше 40 % населения, Рузвельт обещал долговременную и краткосрочную помощь. Их затяжную, связанную с перепроизводством бедность можно было преодолеть только введением в аграрном секторе принципа планирования, если использование земли и структура налогов будут длительное время меняться. Краткосрочно должна быть уменьшена ипотечная нагрузка, которая давит на фермеров, путем государственной помощи кредитами, отменены невероятно высокие таможенные тарифы, которые в связи с мероприятиями за рубежом по взиманию платы закрыли для фермеров заокеанские рынки. Нужно было снизить таможенные тарифы государством, чтобы поднять покупательную способность сельского населения. В вопросе таможенных пошлин, правда, в конечной фазе предвыборной борьбы вопреки своим убеждениям Рузвельт сделал оппортунистический обратный ход, когда республиканцы использовали глубоко засевший страх фермеров, утверждая, что Рузвельт путем объявленного снижения пошлин разрушит их внутренний рынок.

И в индустриальном, и в промышленном секторе, по мнению Рузвельта, правительство, сотрудничая с соответствующими группами, должно энергично вмешиваться в планирование и регулирование. Как пример устаревших и разорительных конкурентных отношений он назвал стоящую на грани банкротства систему железных дорог США. Для своей любимой идеи взять под контроль частные энергетические предприятия, чтобы заставить их предоставлять свои услуги по доступным ценам, он разработал «программу из восьми пунктов». Если он не хотел переводить их в общественную собственность, то вашингтонское правительство должно было в четырех различных частях США построить гидроэлектростанции на реках Колорадо, Теннесси, Св. Лаврентия и Колумбия, чтобы там предусмотреть меры против шантажа общественности бессовестными дельцами. Эти две области были конкретным примером для рузвельтовской всеобщей концепции нового порядка в индустриальном секторе, который был нацелен на то, чтобы при помощи и контроле правительства ограничить губительную конкуренцию, скоординировать производство и распределение благ и путем устранения перепроизводства привести экономику в новый баланс.

После спекулятивной оргии двадцатых годов и последовавшего биржевого краха важным было и преобразование всей банковской и биржевой системы. Рузвельт заявил о строгих мерах контроля в случае его избрания.

Его предложения по неотложной кризисной помощи для миллионов безработных были тесно связаны с его социальной политикой в штате Нью-Йорк. Правительство в Вашингтоне обязано было принять меры, чтобы люди в США не умирали от голода. Забота о безработных и общественные программы по изысканию рабочих мест должны в короткий срок уменьшить бедственное положение, а долгосрочные структурные изменения — узаконенное страхование безработных, укороченный рабочий день и гарантированная минимальная зарплата — улучшить судьбу рабочих.

Ввиду тяжелейшего экономического кризиса в истории США Рузвельт выступал не с революционными намерениями за радикальную программу планирования под контролем государства, которая когда-то была сформулирована в мирное время кандидатом в президенты.

Весной 1930 года он писал: «Я не сомневаюсь, что страна, по крайней мере одно поколение, должна стать довольно радикальной. История учит, что нации, где такое случается, избавлены от революций». Он считал себя человеком, который одновременно и сохраняет, и изменяет традиции и идет вперед. Он никогда не думал о том, чтобы ставить под сомнение основы американской системы, как и частную собственность, мотивы прибыли, региональное и функциональное разделение управления, свободную прессу и свободное вероисповедание. Несмотря на свои резкие нападки на некоторых корыстных руководителей, стоящих на вершине общественной пирамиды, он не был идеологом классовой борьбы. Это глубоко противоречило его основному убеждению о должности президента как поверенного community of interest[5]. С предпринимателями и банкирами, которые оставались ответственными за все в совокупности, он поддерживал хорошие контакты, но не рассматривал их как характерные маски. Он не был, само собой разумеется, марксистом или социалистом, как утверждал Гувер на последнем этапе предвыборной борьбы. Так же мало он хотел быть причисленным к капиталистам. Если бы Рузвельта спросили о его основных политических убеждениях, он бы с обескураживающей скромностью сказал, что он христианин и демократ.

В случае, если американская система не сделает то, что, по мнению Рузвельта, она должна сделать, т. е. служить на общее благо и создать каждому американцу приличное жизненное существование, тогда, конечно, реформируя, планируя, используя нетрадиционные средства, должно вмешаться правительство. Это уже веление здравого человеческого разума и человеческой порядочности.

Хотя Рузвельт, как известно, никогда не претендовал на теоретически законченную программу, что для него всегда значило «догматическую», в его предвыборных выступлениях, конечно, имелось очевидное противоречие, которое раздражало не только Гувера, несмотря на указания Рузвельта, что его реформаторские предложения носят лишь экспериментальный характер. В то время как пропагандируемый «Новый курс» должен был привести к более высоким государственным ассигнованиям, Рузвельт одновременно обещал положить конец скромной дефицитной расходной политике Гувера и снова вернуться к сбалансированному бюджету. Это была не предвыборная пропаганда кандидата, который когда-либо обещал своим соотечественникам все самое лучшее в мире, а это было выражение распространенной и разделяемой также Рузвельтом позиции, которая еще не знала научной теории как делать долги, а министра финансов примеряла к модели экономного отца семейства.

Из высказываний Рузвельта избиратели, кажется, поняли, что кризис подготовил страну для нового начинания Рузвельта, а доверие к Гуверу, республиканцам, деловому миру и традиционным концепциям разрушил. 8 ноября 1932 года Франклин Делано Рузвельт — 22 809 638 голосами против 15 758 901 — был избран 32-м Президентом Соединенных Штатов Америки, в то время как его партия получила большинство голосов в сенате (59 демократов и 37 республиканцев) и палате представителей (312 демократов и 123 республиканца). Рузвельт достиг своей цели. «Это самая великая ночь в моей жизни», — признался он, когда его обняла мать. Только Элеонор оставалась в общей суматохе и энтузиазме в связи с победой заметно сдержанной, ее волновало смешанное чувство. Как позже призналась, она ясно увидела, что победа ее мужа означала конец ее личной жизни. Она внимательно наблюдала за женой Теодора Рузвельта и знала, что значит быть женой президента.

Но еще оставалось почти четыре месяца до вступления в должность 4 марта 1933 года, когда Рузвельт формировал свой кабинет, работал над правительственной программой, избежал пуль во время покушения, которые смертельно ранили мэра города Чикаго; в эти месяцы он отказывался каким-нибудь образом взять на себя ответственность за отчаянные усилия Гувера сохранить страну в состоянии полного экономического застоя. Ибо распространяющиеся как степной пожар случаи краха банков все больше убеждали губернаторов отдельных штатов в феврале и начале марта 1933 года объявить «банковские каникулы». 3 марта, в пятницу, наступила явная паника, владельцы счетов начали толпами в еще открытых банках снимать свои деньги, чтобы спасти сбережения, что привело к полному развалу банковского дела. В связи с этой ситуацией, которая повергла страну в парализующее отчаяние, Рузвельт боялся, что предложение Гувера взять всю ответственность преждевременно на себя — это заманивание в ловушку; Гувер выразил свое подозрение в том, что Рузвельт отвечает на дальнейшее ухудшение бездействием, чтобы начать свое вступление на пост более эффектно.

В действительности Рузвельт взошел на национальную сцену 4 марта 1933 года как носитель блага и покинул ее только после трехкратного переизбрания в 1936, 1940 и 1944 годах — до сих пор единственный феномен в американской истории — в связи со смертью 12 апреля 1945 года.

Рузвельт как бы за одну ночь изменил настроение нации, потому что он преобразовал фактическое положение президента и федерального правительства. В значительно большей степени, чем даже при Теодоре Рузвельте и Вудро Вильсоне, Белый дом стал энергетическим центром всей американской правительственной системы, источником новых идей, движущей силой торговли, мотором социальных преобразований, а вместе с этим, в представлении Рузвельта, он стал олицетворением общего благополучия. Для большей части населения правительство впервые стало составной частью их повседневной жизни, центральным пунктом ожиданий и надежд. С первого дня его президентства проявились динамика, экспериментирование и руководящая воля Рузвельта. Свою речь при вступлении в должность 4 марта 1933 года он превратил в демонстрацию своей решимости принимать меры сразу же и, в случае необходимости, действовать на основе особых законодательных полномочий, если конгресс на чрезвычайном заседании не примет необходимые меры. Рузвельт только слово «leadership»[6] произнес пять раз. Одновременно он попытался заверить американский народ, что тот не станет жертвой могущественного рока. Единственное, чего должна опасаться нация, так это самого страха.

И по истечении первых ста дней его президентства, ставших знаменитыми, когда Вашингтон чуть не взорвался от активной деятельности, а конгресс в рекордном темпе одобрил большинство законопроектов президента, несмотря на некоторые неуспехи, неслаженность некоторых мероприятий и на растущую оппозицию слева и справа, он все время был в действии, вплоть до 1938 года в борьбе за «Новый курс», а с 1939 года против «Оси Берлин — Рим» и Японии. Хотя два больших события, затрагивающих американскую систему 30-х и 40-х годов, — Великая депрессия и попытка Германии, Италии и Японии нарушить мировой статус-кво — давали ему шанс для действия (ни один политик не может создавать сам условия для своих действий), но одновременно требовались особые политические способности Рузвельта, чтобы использовать этот шанс и трансформировать президентскую должность.

«Roosevelt ran the show»[7] до границ своих возможностей, которые даны президенту на основании американской конституционной системы, потому что он после двадцатилетнего изучения виртуозно овладел всеми ее правилами игры, объединяя мессианизм Вильсона с сильной политикой и необходимым талантом наглядной агитации для политического выживания в условиях демократии американского образца. Он мог, по-видимому, без устали исполнять одновременно несколько ролей, что всегда запутывало современников и историков в поисках «истинного» Рузвельта. «Рузвельт — сложнейшее человеческое существо, которое я когда-либо встречала», — так писала в своих воспоминаниях единственная во всех кабинетах Рузвельта женщина,_уминистр по социальным вопросам Френсис Перкинс.

Если считать правдой, что проба силы президента состоит в его способности навязать конгрессу свою волю, то Рузвельт выдержал этот экзамен, по меньшей мере в начале своего правления, с блеском. Как ни один президент до него, он вырвал у конгресса законодательную инициативу и расширил в этом смысле законодательную функцию президентского ведомства. Он наводнил Капитолий особыми посланиями и законопроектами, в случае необходимости использовал право вето по отношению к решениям конгресса, очаровывал депутатов и сенаторов в личных беседах, использовал возможности для патронажа учреждений, когда было необходимо, оказывал давление на конгресс с помощью общественного мнения.

Рузвельт завладел передовицами ежедневной прессы, как ни один президент до него, и не в последнюю очередь в связи со своей суверенной политикой открытых дверей для вашингтонских журналистов. Из года в год два раза в неделю у его письменного стола бывало до двухсот журналистов, и они могли задавать ему без письменного предупреждения любой вопрос, какой хотели. Эти конференции проходили с участием свободной прессы. Путем смешения юмора и серьезности, открытости и ловкого умалчивания он занимался одновременно информационной политикой и агитацией за свою программу. Он производил на журналистов большое впечатление (к некоторым из них он обращался по имени) своей остроумной находчивостью, феноменальным знанием деталей и впечатляющей памятью.

И второй медиум этой эпохи — радио — он использовал несравненным образом как инструмент своей политики. Наряду с установившейся привычкой его обращений по радио в качестве губернатора в Нью-Йорке через неделю после вступления в новую должность он начал свою первую беседу у камина — «доверительный разговор с народом Соединенных Штатов». Приятным голосом, полным твердости и доверия, который был понятен среднему американцу, он говорил о политике как отец семейства в своей комнате. Тайна успеха этих радиопередач, которые собирали миллионную публику, состояла в том, что этот разговор не был для народа запутанным узлом, а выражал его понимание демократии. Основным убеждением Рузвельта было то, что способная к руководству демократия живет доверием, согласием и участием среднего гражданина, чтобы не соскользнуть в сторону олигархии или даже диктатуры. Он считал, что особый долг президента — вести воспитательную работу путем информации и прямых обращений, пробуждать и поддерживать интересы и активность граждан. Чтобы найти доступ к простому американцу, президент должен был прибегнуть к простому языку и проникнуть в его образ мышления, осознать, что его интерес направлен не на абстрактные теории, а на главные человеческие проблемы, такие, как забота о трудоустройстве, здоровье, жизненный уровень и обеспеченное будущее. Уже первая «беседа у камина» о банковских делах была мастерским достижением перевода сложных взаимосвязей в понятное и доступное положение дел.

Переложение самых трудных пунктов политики на президента и вашингтонскую исполнительную власть проявляло себя в структуре администрации. С 1933 года как грибы после дождя вырастали все новые ведомства, комитеты и комиссии в классических министерствах и при них, которые постоянно изменялись, распускались и вновь образовывались, нередко становились ненужными. Сторонников четко ограниченных компетенций, придерживавшихся установленного прохождения по инстанциям, это могло привести в отчаяние. Кажущаяся неразбериха в управлении закрепила за Рузвельтом славу плохого администратора. Это до некоторой степени верно, однако в этом образе действий скрывался метод. Рузвельт делал ставку на спонтанность, личную инициативу, импровизацию, эксперимент, конкуренцию и соперничество как на движущие силы «Нового курса», и позднее ни в мирное, ни в военное время Рузвельт не ставил перед собой задачу создать совершенную бюрократию. Кроме того, дробление власти вне президентского уровня соответствовало виртуозно управляемой им технике «разделяй и властвуй». Он сохранил за собой свободу решений и последнюю ответственность как раз таким образом, что в деловом, личном и учредительном отношении оставлял альтернативы открытыми, использовал все больше информационных каналов, никто не пользовался монопольным правом для доступа к президенту, а непримиримых министров и советников принуждал к все новым компромиссам. За вполне справедливыми жалобами политиков из окружения Рузвельта на его нетрадиционные и неожиданные привычки в подаче информации и принятии решений стояла поэтому также задетая мера оскорбленного тщеславия.

Изменения в президентском правлении и усиление вашингтонской бюрократии были одновременно предпосылкой и следствием политики «Нового курса», цели, сферы и противоречия которого вырисовывались крупными контурами еще в предвыборной борьбе. Согласно пониманию Рузвельтом нации как общности интересов должна была последовать политика «диагонали», по которой должна была осуществляться помощь группам с вовлечением всех сфер экономики. Рузвельт пообещал оказать решительную помощь в связи с кризисом, дать отдых экономике и долгосрочные реформы, которые должны были сделать невозможным повторение катастрофы. Законодательство «Нового курса» отражало эти цели в различном сочетании, нередко делались попытки достичь одним мероприятием сразу две или даже три цели одновременно.

Первая область, которой Рузвельт решил заняться сразу же по вступлении на пост после провозглашения «банковских каникул» и для которой с 1933 по 1936 год создавал необходимую законную основу, была денежная и кредитная система США. Все меры в этой области служили в первую очередь трем целям: во-первых, радикальные реформы хаотичной и очень устаревшей банковской системы США, структурная слабость и недостаточное денежное обеспечение которой проявились четко только в том, что с 1921 по март 1933 года число банковских учреждений в связи с неплатежеспособностью уменьшилось с 31 000 на 17 300, это больше всего коснулось небольших сельских банков, которые не относились к федеральной резервной системе; во-вторых, была также необходима реформа системы акционирования и биржи, которая соответствовала очень популярному требованию, так как миллионы людей с небольшими сбережениями думали, что банкиры с Уолл-стрит путем своих недобросовестных махинаций лишают их денег; в-третьих, создание законов в сфере инфляционной политики, чтобы путем увеличения денежной массы победить дефляцию.

По банковским законам государственные инспекторы осуществляли контроль над выплатой платежей и за реализуемыми банковскими субстанциями. Созданное еще при Гувере общество по восстановительному финансированию начало скупать привилегированные акции частных банков, чтобы так укрепить их денежное обеспечение и через связанные с этим права акционеров оказывать свое влияние на политику предпринимателей и менеджмент; полномочия федеральной резервной системы, а также влияние правительства на эти учреждения были значительно расширены, только теперь стало возможно нечто вроде национальной денежной политики. Существовавший до этого универсальный банк был разделен, отныне обычные коммерческие банки не имели права работать с ценными бумагами. Для среднего гражданина психологически важнейшим постановлением была установленная обязанность по гарантии и страхованиям для всех частных вкладов; с 1 июля 1937 года депозитное страхование для всех банков страны было обязательным, и биржа почувствовала регулирующую руку государства. Выпуск акций в будущем подлежал контролю правительства, чтобы избежать слишком высокой доходности акций или вообще спекуляции с фиктивными фирмами (горький опыт кризисных времен).

Наряду с возобновлением работы банков Рузвельт должен был, если он хотел вернул доверие народа к правительству, действовать немедленно, чтобы заняться не терпящими отлагательства социальными проблемами и улучшить судьбу хотя бы части из 12 миллионов безработных и их родственников. Нельзя и не было права ждать, пока реформенное законодательство принесет ожидаемые экономические плоды. Средствами предварительного улучшения были прямые социальные выплаты из госбюджета в отдельные штаты и общины. Но прежде всего начала действовать в марте 1933 года ограниченная сроком как вынужденная мера обширная программа по трудоустройству, вопреки прежним намерениям прекратившая свое действие только с вступлением США во вторую мировую войну, потому что «Новый курс», хотя и смог значительно облегчить положение безработных в мирное время, но не смог решить полностью проблему безработицы. Как бы запутана ни была система различных сменяющих друг друга программ и организаций, как бы ни реализовывались проекты по трудоустройству и капиталовложению, основная идея была проста: подобрать с улицы тех трудоспособных безработных, которые не могли реализовать себя в частном секторе экономики, спасти их от обнищания и отчаяния и вернуть им чувство собственного достоинства и уверенности в заработках на жизнь путем осмысленного участия в общественном труде.

Выплата по оказанию помощи государством охватывала с 1933 по 1935 год временами до четырех миллионов семей. Самая обширная программа по оказанию помощи в трудоустройстве под руководством нью-йоркского социального рабочего Гарри Хопкинса — после смерти Луиса Хау в 1936 году он стал ближайшим доверенным лицом Рузвельта — обеспечила работой с 1935 по 1941 год восемь миллионов человек. Если прибавить сюда их семьи, то тогда 25–30 миллионов человек имели — хотя и скромные — заработки, участвуя в общественном труде.

Под руководством Гарри Хопкинса его организация построила 122 000 общественных зданий, 664 000 миль новых дорог, 77 000 мостов и 285 аэродромов. И учителя, и ученые, и работники искусств, и писатели получили работу, чем Рузвельт привлек на свою сторону важный слой населения, который способствовал созданию хорошего мнения о «Новом курсе». Не было ни одной социально значимой программы, которая не была претворена в жизнь.

Можно рассматривать программу по ликвидации безработицы, с точки зрения конъюнктурной политики, как скромную попытку повышения массовой покупательной способности масс. Однако, по меньшей мере в первые два года «Нового курса», новое оживление конъюнктуры после неслыханного падения цен должно было в первую очередь последовать благодаря государственной контролируемой стабилизации и повышению цен, а именно в аграрном и индустриальном секторе. Путем денежной инфляционной политики, ликвидации перепроизводства и разорительной конкуренции должны были подняться цены, заработки и прибыли, чем была заложена основа для более высоких доходов фермеров и заработков рабочего класса, которая должна была оживить покупательную способность масс. Это была конъюнктурно-политическая программа в аграрном и индустриальном секторе, хотя ее смысл этим не исчерпывался.

Первый закон о приспособлении сельского хозяйства к низкому спросу от 1 мая 1933 года, за которым до 1938 года последовал целый ряд других законов, по высказыванию самого Рузвельта, являлся самой радикальной мерой, которая когда-либо была предложена в аграрном секторе. Закон, возникший в результате тесного сотрудничества с заинтересованными аграрными объединениями, ликвидировал рыночный механизм сбыта и спроса с тем, чтобы путем государственного контроля и стимулирования довести покупательную способность фермеров по сравнению с другими секторами экономики до уровня процветания, каков был период с 1909 по 1914 год. Рузвельт поддержал этот закон всем сердцем, так как он был убежден еще и до 1933 года, что недостаточная покупательная способность сельского населения является фактором, обостряющим кризис также и в промышленности. В многочисленных речах он наглядно демонстрировал на примере отношений города и деревни свое основополагающее убеждение, что американское народное хозяйство является бесшовной тканью двусторонней зависимости, например, текстильный рабочий в штате Нью-Йорк становится безработным, если фермер где-то на Среднем Западе не будет иметь выручки для покупки одежды. Двояким образом должна будет к фермерам притекать покупательная способность: с одной стороны, за счет уменьшенного внутреннего предложения поднимутся цены, с другой стороны, фермеры будут за то, что они добровольно не возделывают и не выращивают, получать компенсационные выплаты, которые повышаются за счет совершенствования налогов, а в конечном счете за счет потребителя.

Помощь для сельского хозяйства не ограничивалась этим центральным аспектом. Годами издавался целый ряд законов, чтобы улучшить кредитные возможности фермеров, снизить их долги и усилить защиту от ипотечного бремени. Проекты по переселению, законы по получению земли и защите от эрозии, а также электрификация сельского хозяйства служили этой же цели. Хотя государственное вмешательство сначала было задумано как ограниченная сроком чрезвычайная мера и Верховный суд страны 6 января 1936 года объявил контроль за производством в практикуемой до сих пор форме противоречащим конституции, были созданы новые законы по производственному контролю, а с 1938 года поддержка цен стала основой национальной аграрной политики, когда был создан государственный закупочный пункт, чтобы принимать излишки от рынка.

Кризис перепроизводства толкнул к вмешательству в индустриальный сектор. Федеральный закон об индустриальном восстановлении от 16 июня 1933 года отражал замысел Рузвельта создать национальную общность интересов, его надежду на то, что появится возможность путем объединения государственного контроля и добровольного сотрудничества удовлетворить интересы всех, чтобы одновременно ограничить разрушительную конкуренцию и перепроизводство, поднять заработки, сократить рабочее время и повысить цены. Для этой цели в каждой отрасли хозяйства должны быть введены кодексы честной конкуренции, которые вырабатываются или самими участниками, а потом санкционируются президентом, или, если нет единой доброй воли, это мог решить президент по своему усмотрению. Проведение и наблюдение было поручено ведомству, которое под эмблемой «Голубой орел» проводило успешную рекламную кампанию и некооперативные отрасли хозяйства подвергало общественному давлению.

Вначале закон был встречен всеми участниками с энтузиазмом, через полгода почти 80 % промыслового хозяйства работало под контролем 550 кодексов честной конкуренции. Индустрия и торговля использовали шанс для обсуждения производства и цен, а также для принятия мер по антитрестовским законам, которые как раз до этого бездействовали. Наемные работники имели впервые в истории США право на создание внепроизводственных организаций и с помощью своих избранных представителей могли вести свободные переговоры с работодателями. Президент сам издал постановление, которым запрещалось использовать труд детей, не достигших 16 лет, была установлена минимальная заработная плата, ограничена рабочая неделя промышленных рабочих до 35, а для служащих до 40 часов в неделю.

Но восторг первого часа пролетел быстро, с 1934 года концепция Рузвельта относительно «общности интересов» стала распадаться под натиском критики со всех сторон. Потребительские организации жаловались на недостаточное количество представительств, защищающих их интересы. Особенно ремесленники, предприниматели, мелкие мастеровые считали, что «кодексы» несправедливо покровительствовали крупным предпринимателям и концернам. Растущая часть предпринимателей, которые в период наибольшего бедствия охотно приняли протянутую им руку помощи государства, оказывала наибольшее действие на организацию «кодексов» с тем, чтобы добиться улучшения своего конъюнктурного положения в цепи ограничений конкуренции и прибылей, теперь встала на конфронтационный путь по отношению к «Новому курсу». И до сих пор слабое, децентрализованное, разрозненное, организованное преимущественно по профессиональному принципу и плохо защищенное в своих правах профсоюзное движение должно было признать, что раздел 7а акта об индустриальном восстановлении прежде всего не оправдал надежд и не принес желанных результатов, потому что многие предприниматели пытались не выполнять свои трудовые и организационные обязательства, обложили закон об индустриальном восстановлении тысячами судебных жалоб, бойкотировали создание независимых профсоюзов, а созданные Рузвельтом всевозможные комиссии по улаживанию конфликтов были не в состоянии положить конец недобросовестным, часто грубым методам борьбы со стороны работодателей. Число забастовок в 1934–1935 годах росло с огромной силой. Этот период характерен спадом интереса к прежней концепции восстановления, и в мае 1935 года был вынесен приговор Верховного федерального суда о признании «кодексов» не соответствующими конституции.

Концепция Рузвельта о широком и свободном сотрудничестве правительства предпринимателей и рабочего класса в связи с этим приговором получила смертельный удар. Хуже того: политике «диагонали», основанной на понимании Рузвельтом нации как общности интересов, а правительства как ответственного регулятора социальных преобразований, одним словом, «Новому курсу» — в связи с несбывшимися надеждами рабочих и неорганизованных меньшинств, а также перед лицом оппозиции справа, консервативных предпринимателей и Верховного федерального суда — грозил крах. Рузвельт оказался в начале 1935 года на несколько месяцев в политическом и стратегическом кризисе, решение которого стало поворотным пунктом во внутреннем развитии «Нового курса». Сначала сомневаясь, а потом все решительнее он повернул «влево»: если содержание его «Нового курса» не могло быть претворено в жизнь с деловым миром и федеральным судом, то надо направить свои усилия против них, он должен вести борьбу от имени большинства американцев против «немногих», «себялюбивцев» и «реакционеров» и следовать поляризованной стратегии, чтобы одновременно ковать новую коалицию для борьбы за пост президента в 1936 году.

Этот поворот, часто называемый как «Новый курс-2», был навязан Рузвельту обстоятельствами. Он возник не в связи с произвольным решением, а в соответствии с его основным убеждением. Рузвельт должен был действовать, чтобы победить на выборах и не потерять своего руководящего поста.

Одним из таких обстоятельств была все более обостряющаяся критика «Нового курса» в целом со стороны большой части американских предпринимателей, что сильно огорчало Рузвельта. Когда ушедший в отставку вице-президент концерна «Дюпон» написал Джону Раскобу, создателю фирмы «Эмпайэ Стейт Буилдинг» и члену демократической партии, что пять негров и повар его личной лодки действительно заявили о своем уходе со службы, потому что правительство больше платит, это побудило Раскоба поставить критику «Нового курса» на официальную основу. В результате был основан «Американский союз свободы», который, несмотря на сильную финансовую поддержку, проиграл выборы в конгресс в 1934 году. На деле критика была направлена на требование отменить снова «Новый курс» из-за вмешательства государства и по возможности скорее вернуться к принципу экономического невмешательства и курсу 1929 года. Противники Рузвельта считали, что бедственное положение преодолено, дальнейшее регламентирование государством только препятствует резкому подъему, так как недостаток «доверия» предпринимательского мира блокирует инвестиции. Искусственные вмешательства государства мешают естественным поправкам. Президент торговой палаты договорился даже до того, что Рузвельт ведет США к диктатуре, и на горизонте вырисовывается социалистическое или фашистское планирование хозяйства. Даже пресса утверждала в ходе предвыборной борьбы 1936 года, что Рузвельт является кандидатом коммунистов. Для многих консерваторов президент стал самым ненавистным человеком в стране. Эта мощная критика должна быть понята как злобная реакция общественного слоя, чье высокое положение в обществе за немногие годы сильно пострадало. Из влиятельных полубогов, которые своим социальным положением были обязаны общепризнанному распределению денег и добродетели, они стали вдруг в обществе хищными паразитами, чье себялюбие дурно сказалось на мировом экономическом кризисе.

С точки зрения Рузвельта, еще опаснее, чем сопротивление предпринимателей была оппозиция из девяти стариков, средний возраст которых был за семьдесят лет и которые, по мнению президента, были намерены заблокировать необходимые социальные преобразования: члены Верховного федерального суда. С января 1935 по май 1936 года суд подверг контролю утвержденные конгрессом законы «Нового курса». Одиннадцать законов, а также закон об индустриальном восстановлении и адаптации сельского хозяйства, были объявлены противоречащими конституции. В сущности, дело касалось вопроса, имело ли право федеральное правительство, ссылаясь на бедственное положение и общее благосостояние страны, действуя на установленном этими законами правовом поле, вмешиваться в частную собственность, частные договорные отношения и в компетенцию отдельных штатов. Как раз этот конфликт с Верховным федеральным судом еще раз со всей ясностью демонстрировал, в чем сущность «Нового курса». По меньшей мере до 1937 года с небольшим перевесом большинство судей придерживались традиционной концепции, утвердившейся в семидесятых годах XIX столетия, которая строго ограничивала вмешательство федерального правительства в господствующую систему. Вопрос правильности конституционной интерпретации был неразрывно связан с классической борьбой между силами конституционной системы и противоположными, упрекаемыми в превышении своей компетенции или злоупотреблении властью. По мнению президента, суждения суда были нарушением необходимых самоограничений третьей силы, что помешало разумной и соответствующей конкретной ситуации политике. Суд же счел, что федеральная исполнительная власть нарушила рамки, установленные конституцией.

Это — извечная судьба всех политиков-реформаторов получать удары с двух сторон. В то время как консерваторы считали, что меры «Нового курса» зашли слишком далеко, на другой стороне развились популистские массовые движения, чьи надежды были разбужены «Новым курсом», но не оправдались. И это развитие стало одной из причин того, что Рузвельт сделал поворот влево. Самым политически опасным человеком для Рузвельта был сенатор Хью Лонг из Луизианы, который задавал тон в политике этого штата и на национальной основе со своим радикальным паролем «Делите богатство» приобрел массу поклонников, при этом он обещал каждому гражданину жилище в 6 000 долларов и ежегодный доход в 2 500 долларов. Демократическая партия доверяла ему так, что он мог бы собрать от 3 до 4 миллионов голосов, баллотируясь в кандидаты на пост президента. Однако Лонг летом 1935 года стал жертвой покушения, и его движение распалось.

Для Рузвельта, хотя менее угрожающим, но для социального беспокойства в стране также значительным, было движение калифорнийского врача доктора Таунсенда, который хотел решить проблему бедности людей пожилого возраста обещанием каждому гражданину в возрасте свыше 60 лет платить 200 долларов из государственной кассы с условием, что деньги должны были расходоваться до конца месяца. Основанные им 4 500 клубов смогли за один единственный день собрать в 30 городах США 500 000 человек. Третий популярный агитатор был католический «радиосвященник» Чарльз Коулин, который своими националистическими, антисемитскими «проповедями», восхваляющими инфляцию как средство от всех болезней, очаровал в своем приходе вблизи Детройта миллионы граждан. На фоне этого движения протеста Коммунистическая и Социалистическая партии продолжали влачить свое жалкое существование в американском обществе. Оппозиция мира предпринимателей и Верховного федерального суда, гром популистских движений протеста, растущее беспокойство среди профсоюзов и конгресс, после выборов в 1934 году сделавший крен влево, разрушали условия для реализации концепции Рузвельта до тех пор, пока новое национальное бедствие — вступление во вторую мировую войну — не заложило для его политики «диагонали» новую основу. В 1933/34 и с 1941 по 1934 годы Рузвельт мог по праву рассматривать себя как президента всей нации, с 1935 по 1938 год шла борьба двух полюсов вокруг «Нового курса», с 1939 по 1941 год проходили страстные прения и споры нации о вступлении США во вторую мировую войну. Поворот влево в середине 1935 года определил внутреннюю политику последующих лет, заложил основу для нового взрыва активности в период с июня по август 1935 года, для расстановки сил в предвыборной борьбе 1936 года, для конфликта с предпринимателями и Верховным федеральным судом, а также для попытки Рузвельта «очистить» демократическую партию от консерваторов. Новое начало было знаменательно для Рузвельта. Когда он после многомесячной раскачки убедился в необходимости новой стратегии, чтобы спасти оставшиеся без изменения цели свои реформыф, он сделал решительный рывок вперед и вновь взял в свои руки инициативу. Только спустя несколько дней после заявления Верховного суда, который аннулировал закон о национальном восстановлении, а этим самым и определение раздела 7а о профсоюзах, Рузвельт дал вдруг полную поддержку законопроекту нью-йоркского федерального сенатора Роберта Вагнера о новом порядке трудовых отношений (Акт Вагнера). Он прошел палату представителей в июне и 5 августа 1935 года после подписания Рузвельтом вступил в силу. Закон был одним из значительнейших успехов «Нового курса», потому что наряду с правом работников на объединения признавал профсоюзы как независимую силу в американском обществе. Он гарантировал лицам наемного труда право неограниченно путем свободных выборов объединяться вне предприятия, признал неограниченное право на забастовки, запретил предпринимателям всячески препятствовать деятельности профсоюзов, а также недобросовестные методы борьбы рабочих и поручил одному независимому ведомству контролировать трудовые отношения, которое в случае конфликта должно было решать, какую сторону принять по принципу большинства представителей работников как тарифных партнеров предпринимателей.

Если разрешение на выделение денег на новую программу по борьбе с безработицей в 1935 году уже вызвало неудовлетворение со стороны предпринимателей, то сам закон натолкнулся почти на полное единодушие со стороны оппозиции. Поэтому профсоюзное движение, число членов которого, с одной стороны, с 1935 по 1937 год увеличилось на 7,2 миллиона, а с другой стороны, его верхушка из-за раскола в воинствующем конгрессе промышленных организаций рассорилась с Американской федерацией труда (АФТ), должно было завоевать свое место только путем жестких дискуссий и сидячих забастовок.

И в отношении самого значительного социально-политического достижения «Нового курса», закона о социальной защите от августа 1935 года, в предпринимательском мире преобладали неодобрительные голоса. С введением пенсионного обеспечения по старости и пособий безработным, которые были разработаны совместно с работодателями и наемными работниками, «Новый курс» порвал, наконец, с традиционной формой оказания помощи бедным. Если даже вначале почти половина американцев лишилась и без того ничтожных выплат, которых для смерти было слишком много, а для жизни слишком мало, если и не было введено всеобщее медицинское страхование, то этот шанс все же был принципиальным социально-политическим поворотом.

Довольно сплоченно предприниматели оказывали противодействие налоговой политике Рузвельта. Существовавшая с 1933 года тенденция повышать налоги на личные прибыли, особенно на сверхприбыли, чтобы увеличить сбор для общественных нужд и оказать воздействие на перераспределение доходов и имущества, 19 июля 1935 года после предложений Рузвельта по налоговой реформе достигла своего кульминационного пункта. Прогрессия налогов на доходы, еще при Гувере в 1932 году достигшая максимальной отметки в 63 %, поднялась до 73 % при годовом доходе в миллион долларов, налоги, связанные с наследством и дарением, были умеренными, но прежде всего прогрессивными были налоги с корпораций. В 1936 году введен налог на невыплаченные дивиденды, чтобы заставить коммерсантов путем повышенных выплат дивидендов стимулировать потребление. Как полемика делового мира, так и атакующая риторика Рузвельта, конечно, затемняли тот факт, что повышение налогов выдерживалось в скромных рамках.

В конце своей концепции о сотрудничестве и повороте влево поддерживаемый новыми советниками Рузвельт увидел проблемы монополий и промышленной концентрации в другом свете. Если в 1933 году делалась ставка на стабилизацию цен как средство против их падения и приходилось мириться с опасностью дальнейшей концентрации, то теперь Рузвельт все больше приходил к убеждению, что овладевшая рынком олигополия путем ненужного удержания высоких цен увеличивала прибыли во вред покупательной способности масс. Особое беспокойство Рузвельта вызывала проблема обеспечения предприятий газом, водой и электроэнергией. Хотя федеральное правительство еще в 1933 году начало санацию бедственного положения в районе реки Теннесси, построило там электростанцию и приняло меры по удешевлению энергии, однако, по мнению Рузвельта, уровень цен в энергетическом секторе остался сверхвысоким, так как компании творили паразитические бесчинства. Рузвельту хотелось больше всего это запретить, но он был вынужден 26 августа 1935 года из-за многочисленных обстоятельств в конгрессе согласиться на более мягкий закон, который, по меньшей мере, значительно усиливал контроль над этими обществами. Этот закон был началом очень острой антимонопольной политики Рузвельта, которая в 1937–1938 годах достигла своего апогея, но мало что могла изменить при существовавшей концентрации. Послание Рузвельта 29 апреля 1938 года было таким жестким обвинением против власти монополий и картелей, а также против неравного распределения богатств в США, какого раньше никто из президентов не выдвигал. Однако чем больше США приближались к вступлению в войну, тем больше сближались правительство и большой бизнес, так как Рузвельт знал, что вооружение и военная экономика без добровольной поддержки предпринимателей были немыслимы.

Стратегия предвыборной борьбы 1936 года — Рузвельт снова был выдвинут кандидатом под бурное ликование народа — была логическим следствием поворота влево. Рузвельт снова агитировал за дальнейшее проведение политики «Нового курса», использовал все полезное для себя из экономического подъема 1933 года и резко сводил счеты с «реакционерами», которые в случае победы республиканцев разрушат дальнейший процесс и вновь сделают правительство жертвой меньшинства. «Против меня их объединила ненависть», — кричал Рузвельт в Медисон-сквер-Гарден. Его республиканскому сопернику, губернатору Алфреду Лендону из Канзаса, было далеко до него во всех отношениях. Рузвельт показал себя снова в предвыборной борьбе «бриллиантовым» тактиком, все было великолепно организовано, самая большая физическая поддержка шла от профсоюзов. Поездка Рузвельта в открытом автомобиле по городам северо-востока страны напоминала триумфальное шествие, даже очень рафинированные репортеры теряли дар речи от восторга. Рузвельт слышал, как люди кричали: «Он спас мой дом! Он дал мне работу!»

И все же никто не рассчитывал на такой ошеломляющий успех Рузвельта. 27 миллионов голосов за Рузвельта и только 16 миллионов за Лендона, популистский кандидат Вильям Лемке мог собрать ровно 900 000, социалист Норман Томас — 200 000, коммунисты могли собрать только 40 000 голосов. Еще значительнее, чем эти цифры, был тот факт, что Рузвельт получил 523 голоса выборщиков в 46 штатах, в то время как Лендон всего восемь в штатах Вермонт и Мэн. Таким образом, Рузвельт мог праздновать величайшую победу с момента перевыборов Джеймса Монро в 1820 году. Кроме того, в палату представителей избрано 89 республиканцев и 334 демократа, в сенате было соотношение 17 к 75.

Рузвельт стоял на высоте своего политического величия, он получил подавляющее доказательство доверия «Новому курсу» и мог с уверенностью, если не с удовлетворением, рассматривать экономическое положение страны. Национальный доход не достиг еще уровня 1929 года, но по сравнению с самым низким уровнем 1932 года увеличился более чем на 50 %. Подобное соотношение было в промышленном производстве и ценах на сельхозпродукцию. Число работающих с 37,5 миллиона в 1933 году увеличилось до 43,4 миллиона в 1936 году, что хотя и смягчило проблему, но не решило ее до вступления США в войну. По статистике, среднее число безработных с 12,6 миллионов в 1933 году снизилось до 8,5 миллиона в 1936 году. Правда, миллионы, которые находили благодаря усилиям общественности временную работу, статистически считались безработными. Рузвельт сам лично знал, сколько нужно было еще сделать. Второе послание говорило без прикрас о миллионах американцев, у которых все еще не было средств для нормальной жизни, без бедствия и голода. «Я вижу одну треть нации в плохих жилищных условиях, которые плохо одеты и плохо питаются». Рузвельт говорил с уверенностью о том, что несправедливость должна быть устранена. И после этих успешных выборов, казалось, ничто не сможет сдержать дальнейшую энергичную политику реформ Рузвельта.

Но все получилось иначе. Рузвельт в последующие два года попал во внутриполитические трудности и был вынужден впервые терпеть большие поражения. Его отношение к конгрессу, несмотря на преобладание в нем демократов, носило нормально-традиционный небесконфликтный характер, свойственный отношениям между президентом и конгрессом. Со спадом предвыборной движущей силы стал наблюдаться и спад размаха реформ, и с некоторой уверенностью можно было предположить, что третье переизбрание в 1940 году — беспримерное нарушение американской традиции — исключалось, если бы Рузвельт в связи со второй мировой войной не получил новую руководящую роль.

Первый и самый тяжелый конфликт был связан с ним самим, он возник из смешения переоценки самого себя и ошибочной оценки политической ситуации в стране. Рузвельт в год выборов 1936 года постоянно думал, хотя никогда не говорил о том, как бы ему навязать третьей власти, Верховному федеральному суду, свою политическую волю, чтобы помешать разрушать «Новый курс». Для Рузвельта было вполне допустимым, что суд и закон о новом порядке трудовых отношений, и закон социальной защиты также может объявить не соответствующими конституции. В своей крупной победе на выборах Рузвельт видел убедительный демократический мандат доверия своей политике, он усиливал осознание своей миссии. И оправдание перед самим собой и американским народом своей неожиданной нападки на суд, которую он начал, конечно, с политической ошибки, не по этикету. Без предварительной подготовки общественности и без согласования с ведущими руководителями своей партии он 5 февраля 1937 года представил конгрессу законопроект реформы федеральной юстиции, который, между прочим, разрешал президенту для каждого судьи Верховного суда в возрасте свыше 70 лет, добровольно не ушедшего в отставку, назначить дополнительного судью, пока состав Верховного суда не достигнет 15 судей. Все в целом было основано на слабых доводах.

На страну словно обрушился гром. Вскоре стало ясно, что этот план Рузвельта не только сенат и палату представителей, но и демократическую партию, наконец, и всю страну разделил надвое. Довольно большая часть населения считала это посягательством на хранителей конституции, гарантию правовой государственности, которое угрожало американской конституционной системе с ее независимыми судами. Для Рузвельта дело осложнилось еще тем, что в это же самое время профсоюзы пытались путем сидячей забастовки вынудить предпринимателей признать их организацию, что для многих американцев казалось концом законности и порядка. Хотя Рузвельт использовал все силы и средства, чтобы конгресс пошел на уступки, и объяснял стране действительные мотивы законопроекта, он не мог добиться большинства голосов в обеих палатах, этому решительно способствовал и сам суд, потому что он в эти месяцы — было ли это сделано в связи с актуальным политическим давлением, до сегодняшнего дня остается спорным — сделал решающий поворот. В ряде своих решений он объявил законы «Нового курса» — в частности Акт Вагнера и закон о социальной защите — соответствующими конституции, предоставив федеральным законодателям и парламентам отдельных штатов поле деятельности, в чем им ранее отказывали. Кроме того, Рузвельт получил право с мая 1937 года определять на должность пять «либеральных», в американском смысле этого слова, судей в связи с отставкой или в случае смерти. Итак, можно было бы согласиться с собственной оценкой Рузвельта, что он проиграл битву, но выиграл войну, если не принимать во внимание влияние битвы на сторонников Рузвельта в конгрессе и в собственной партии.

Осенью 1937 года в медленно выздоравливающей экономике вдруг наступил временный спад и она на год оказалась в такой ситуации, которую враги президента назвали «рузвельтовской депрессией». В то время как безработица летом 1937 года составила 4,5 миллиона, достигнув самого низкого уровня периода «Нового курса», то в ноябре 1937 года эта цифра подскочила до 9 миллионов, а в январе 1938 года до 11 миллионов. Одновременно упали цены на сельскохозяйственные продукты, частный спрос снизился и капиталовложения значительно сократились. Рузвельта критиковали слева и справа. Одна сторона утверждала, что сокращение рузвельтовской программы по борьбе с безработицей и уменьшение кредитов федеральной резервной системы летом 1937 года стали причиной депрессии; другая сторона снова видела причину бедности в чрезмерном государственном регулировании и создавшемся вследствие этого недоверии к деловому миру. Двусторонние упреки в виновности достигли новой остроты. Наконец, Рузвельт потребовал и получил в марте 1938 года три миллиона долларов для новой программы по борьбе с безработицей, с середины 1938 года начался снова медленный экономический подъем, в 1939 году валовой национальный продукт превзошел уровень лучшего до того времени 1937 года.

Конфликт с Верховным федеральным судом, возобновившийся экономический кризис, подчеркнуто нейтральная позиция Рузвельта в борьбе рабочих 1937 года за свои права поставили его в неловкое положение, уменьшили влияние на собственную партию и конгресс. 1937 и 1938 годы были самыми неуспешными как во внутренней, так и во внешней политике за период его пребывания на посту президента. Хотя он мог провести еще ряд реформаторских законов, но, с другой стороны, конгресс отверг такие важные инициативы президента, как осуществление следующих шести региональных запланированных проектов по образцу долины реки Теннесси.

Однако в 1938 году Рузвельт не хотел мириться, очевидно, с тем фактом, что настроение в стране изменилось и движение по пути дальнейших реформ, по крайней мере в конгрессе, было парализовано. Рузвельт искал «козлов отпущения» в деловом мире, преимущественно враждебной прессе и в собственной партии. Особенно консервативные демократы из южных штатов должны были знать, что за внешним обликом Рузвельта в обществе — как обходительного оптимиста — скрывались и другие черты характера: несгибаемая твердость, непоколебимая самоуверенность и способность ненавидеть. Силу этой ненависти ощутили консервативные демократы, когда Рузвельт в 1938 году впервые поставил цель включиться в парламентские выборы и попытался «стопроцентных» приверженцев его «Нового курса» поддержать или настроить против консерваторов, чтобы таким способом произвести «чистку» в партии, добиться весомого большинства в конгрессе и снова обрести свободу действий. Однако и в этом случае неправильная оценка ситуации привела к поражению. Во многих штатах верх одержали атакуемые им консервативные демократы, республиканцы смогли увеличить количество мест в конгрессе с 88 до 170 и получили в сенате восемь новых мандатов.

На этом практически «Новый курс» заканчивался, никто не может сказать, как дальше развивалась бы президентская деятельность Рузвельта до 1940 года, если бы его политическую энергию все больше и больше не захватывала внешняя политика. 1938 год был также годом, когда Адольф Гитлер с помощью Мюнхенского соглашения стал наживаться на войне без войны, а японский премьер-министр Коноэ после оккупации японскими войсками китайских северных провинций и всех важных прибрежных городов заявил о «новом порядке» для Восточной Азии; события, которые перевернули отношения в Европе и Азии, в глазах Рузвельта представляли высочайшую и долговременную угрозу благополучию и безопасности США.

РУЗВЕЛЬТ И ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Никакая эпоха и никакое поколение не начинали свою политику с нуля. История как современная сумма действий и упущений предшествующих поколений помогает лучше разобраться в настоящем и ограничивает поле деятельности для политиков сильнее, чем это может показаться нашим современникам. Это понял, вступая в 1933 году в должность президента, Рузвельт, который в 1920 году при признании им интернационалистской, активной мировой политики в предвыборную кампанию включил, в полном смысле этого слова, вильсоновские принципы внешней политики. С 1920 по 1933 год условия американской внешней политики так основательно изменились, что привязывание к мировой политике Вильсона было невозможно, хотя основополагающие внешнеполитические взгляды Рузвельта не претерпели существенных изменений.

Как уже часто случалось в американской истории, в 1920 году внутриполитические изменения не привели к смене внешнеполитического курса. Сенат отказал возвратившемуся из Европы Вильсону одобрить Лигу Наций, а значит, и Версальский договор. Этим решением была заложена основа для глубоко противоречащей внешней политики США в двадцатые годы.

В то время как в связи с первой мировой войной США стали наконец мировой державой (если не ведущей мировой державой) и основательно признали свое новое положение в мире, они буквально отказались в Европе и Азии защитить его с помощью предупредительных военных союзов, коллективных санкций и экономических принудительных мер, таких, как бойкот или эмбарго. Это фундаментально отличало внешнюю политику США после первой мировой войны от внешней политики после второй мировой войны. Они точно следовали «великим основным правилам», которые их первый президент Джордж Вашингтон выдвинул в своем прощальном послании в 1796 году: «Великое основное правило для наших отношений с другими странами состоит в том, чтобы мы развивали наши торговые отношения, но как можно меньше соприкасались с ними политически». Сенат также следовал этим правилам, когда вовсе отказался дискутировать по поводу американо-французского союзного договора, который премьер-министр Клемансо отвоевал у президента Вильсона в Версале и который должен был занять центральное место во французской системе безопасности против Германии. США поддерживали исключительно такие договоры, как Локарнские 1925 года и антивоенный пакт Келлога — Бриана 1928 года, которые обещали мирные взаимоотношения и США ни к чему не обязывали.

То же самое относилось к Азии и Тихоокеанскому региону. Для принятия Вашингтонских договоров 1922 года, в которых тихоокеанские державы сохраняли существующее в этом регионе военное и политическое положение после войны и брали на себя обязательство ничего в нем не изменять, решающим было то, что это не были союзные договоры в классическом понимании, значит, они не предусматривали активного военного вмешательства США. Действенность договоров зависела только от доброй воли всех подписавшихся, особенно Японии. Осталось американо-японское соперничество, осталось военное превосходство Японии в западной части Тихого океана, а Соединенных Штатов — в восточной, осталось нежелание США применять военные средства против экспансионистских государств в Восточной Азии, а также Японии и Советского Союза.

Это военное и союзнически-политическое отсутствие США в Европе и Азии после первой мировой войны вызывало еще большее удивление в связи с тем, что одновременно США присутствовали там экономически. Как уже указывалось, США после первой мировой войны стали сильнейшей экономической державой со своими далеко идущими торговыми интересами и глобальной внешнеторговой политикой. Смысл американской внешней экономической политики в двадцатые годы заключался в улучшении условий для экспорта капитала и товаров, а также импорта дешевого сырья. К конкретным средствам этой политики относятся попытки заключить новые торговые договоры на основе наибольшего благоприятствования и признать либеральный принцип равных возможностей («открытых дверей») соответствующим международному праву, например, в Вашингтонских договорах 1922 года. В торговой политике по отношению к Европе Германия занимала центральное место. Торговый договор с Германией от 1923 года и американские инвестиции (план Дауэса 1924 года и план Янга 1929 года) были выражением решительной экономической политики стабилизации, которая была нацелена на обеспечение европейского рынка для экспорта американских товаров и капитала. Обязательное особое условие к договору о наибольшем благоприятствовании отражало не только заинтересованность США в новых рынках, но также особое свойство американского торгового баланса в двадцатые годы, который мог поддерживать равновесие только на международной основе.

В общем, перед началом мирового экономического кризиса США были тем, чем считали их республиканские правительства Гардинга, Кулиджа и Гувера: ведущей экономической и финансовой державой мира с глобальными интересами в сфере торговли и капитала. Президент Кулидж был прав, когда в 1928 году констатировал, что американские инвестиции и торговые отношения находятся в таком состоянии, что почти невозможно представить себе где-то на земле какой-то конфликт, который нанес бы ущерб США. При таком положении вещей прежде всего удивительно то, что явное несоответствие между военным отсутствием и экономическим присутствием в Европе и Азии не воспринималось американскими политиками как опасный недостаток. Причина была в том, что экономическая политика стабилизации считалась одновременно самым благоприятным, основополагающим, а также достаточным средством обеспечения длительного мира. Однако, если даже некоторые политики время от времени могли сомневаться по поводу этого ограничения, то с момента отклонения Лиги Наций сенатом США было невозможно и внутриполитически проводить предупредительную союзническую политику. Американцы все больше приходили к убеждению, что для страны будет лучше, если она будет изолирована от всех войн Европы и Азии.

Параллельно с этим в США получило развитие популярное и хорошо организованное движение за мир, разоружение и против войн, которое в двадцатые годы охватывало, по оценкам, от 40 до 60 миллионов американцев. Уроки первой мировой войны не только укрепили мнение этих групп, что традиционная политика неприсоединения к союзам все еще является лучшей внешней политикой для США, но и привели к выводу, что нужно разоружаться, а войну как политическое средство вообще исключить. Вашингтонские договоры 1922 года и антивоенный пакт Келлога — Бриана 1928 года наконец стали осуществляться под давлением этого движения за мир и разоружение.

Однако единственное оставшееся средство заокеанского влияния в начале президентского правления Рузвельта не могло больше быть в его распоряжении, так как мировая экономическая система в период Великой депрессии развалилась. С 1929–1930 годов все государства без исключения реагировали мероприятиями, ориентированными на сиюминутные собственные интересы, которые, в конечном счете, разрушили с трудом восстановленную торговую систему. Повышение пошлин, пошлинные льготы, ограничение ввоза, экспортные премии, двусторонние соглашения по обмену, девальвация, вексельный контроль, расчетные соглашения стали самыми распространенными средствами борьбы во внешнеторговой политике, которые большей частью вывели из строя рыночные механизмы и лишили почвы американскую политику «открытых дверей».

Ироническим образом американская внешняя политика сама значительно способствовала такому развитию, потому что США (иначе, чем Англия в XIX веке) не были намерены практиковать требуемую другими государствами либеральную политику, и свой экспорт капитала и товаров связывали, в либеральном смысле этого слова, с противоречащей системе высокопротекционистской покровительственной таможенной политикой. Продолжительность и силу кризиса они объясняли большей частью тем, что США как первая экономическая держава мира ни до, ни после кризиса не имели намерения взять на себя роль гаранта мировой экономической системы.

Мировой экономический кризис, таким образом, еще раз значительно уменьшил сферу внешнеполитического влияния США, особенно в Европе и Азии. Поэтому при вступлении Рузвельта на пост в 1933 году США не могли ни политически, ни экономически оказывать существенное влияние на процесс развития в Европе и Азии. Кроме того, из-за распространенных изоляционистских настроений в народе не было и политических предпосылок для активной мировой политики. Американский народ ждал от Рузвельта преодоления кризиса в собственной стране, а не внешнеполитических экспериментов. Рузвельт не должен был надеяться, что в обозримый срок это изменится. Хотя он никогда не верил, что США могут изолироваться от мировой политики, ему приходилось под натиском событий проявлять непоследовательность. Он шел на уступки. Так, в период предвыборной борьбы он заявил в 1932 году под натиском прессы, что не хочет вести США в Лигу Наций. При вступлении на пост он обозначил экономико-политические приоритеты: прежде всего нужно было переходить к восстановлению развалившейся мировой торговли. Поэтому стоявшая уже некоторое время на международной повестке дня Лондонская всемирно-экономическая конференция в начале 1933 года не состоялась.

Изменившиеся политические условия в мире, отсутствие средств влияния во внешнеполитической области, концентрация сил на преодоление кризиса в собственной стране, возросшее в тридцатые годы сопротивление американцев политическому участию в делах за океаном, особенно в Европе, и противоречие между собственным интернационалистским убеждением Рузвельта и изоляционистскими склонностями большинства привели к тому, что во внешней политике Рузвельта прежде всего отсутствовала всеобъемлющая тема, хотя президент был очень точно информирован обо всех важных политических событиях, которые он отслеживал озабоченно и с живым интересом. В некоторых сферах Рузвельт продолжал довольно последовательно гуверовскую внешнюю политику, в других он ставил новые акценты.

Заявление Рузвельта в его вступительном послании о том, что он в мировой политике хочет настроить нацию на «политику добрососедства», уважения права и законов других государств, было благозвучной формулой, за которой только в политике по отношению к латиноамериканскому соседу последовали ограничительные действия. Хотя Рузвельт производил впечатление, словно эта политика его собственное изобретение, он просто по традиции продолжал начатое еще при Гувере стремление улучшить отношения с этими государствами путем отказа от военного вмешательства. После того как США еще летом 1933 года помогли свержению на Кубе левого социалиста доктора Рамона Грау Сан-Мартина, министр иностранных дел Кордел Халл к большому удивлению латиноамериканцев в декабре 1933 года на VII Панамериканской конференции в Монтевидео согласился с основными принципами, что ни одно государство не имеет права вмешиваться во внутренние и внешние дела другого государства. После конференции Рузвельт следовал этому курсу. В конце марта 1934 года США также отказались от своих интервенционистских прав на Кубе, как и в 1936–1939 годах в отношении Панамы. В 1934 году ушли последние морские пехотинцы из Гаити; таким образом, впервые за 20 лет в государствах Центральной Америки не стояли американские войска. Даже когда Мексика была намерена в 1938 году экспроприировать собственность всех иностранных нефтяных компаний безвозмездно, Рузвельт и Халл остались верны принципу военного невмешательства. Хотя эта политика подняла престиж Рузвельта в Южной Америке, но она мало что изменила по существу «янкифобии» центрально- и южноамериканских народов и в недоверии к преобладанию экономической гегемонии на Севере.

Сложной была ситуация в Восточной Азии, особенно в Японии. Эта страна в 1931 году после десятилетнего перерыва возобновила свое восхождение к уровню великой империалистической державы, начатое в 1894/95 году. Японская Квантунская армия 18 сентября 1931 года инсценировала «инцидент» в Мукдене, вскоре покорила всю Маньчжурию и в 1933 году граничащую с ней северную китайскую провинцию Жэхэ, даже продвинулась через Китайскую стену к югу Пекина, вынудила Чан Кайши к прекращению огня, в марте 1934 года сделала последнего, ушедшего в 1912 году в отставку маньчжурского императора марионеточным главой нового государства «Маньчжоу-го», которое де-факто подчинялось строгому плановому хозяйству и японскому контролю. Уже в 1934 году Япония официально сформулировало свое господство в Китае и Азии, расторгла вашингтонский морской договор 1922 года, потребовала абсолютного равноправия в вооружении с англосаксами и отказала третьим странам в праве на оказание помощи Китаю. Замороженный в Вашингтонских договорах 1922 года статус-кво в районе Тихого океана был под угрозой, сформулированные на рубеже столетия принципы американской политики по отношению к Китаю — доктрина «открытых дверей», — экономическое равноправие, недопущение дискриминации, территориальная неприкосновенность Китая были так же нарушены, как и принципы мирных преобразований и святости законов, заложенные в политику «добрососедства».

Перед лицом этого вызова Японии, которая нарушила как конкретные, так и общие американские интересы, являющиеся, с точки зрения Рузвельта и особенно министра иностранных дел Халла, универсальными и незыблемыми принципами международной политики, Рузвельт принял в тесном контакте с некоторыми экспертами по Восточной Азии в министерстве иностранных дел и послом в Токио Грю роковое основополагающее решение, важность которого не была признана соотечественниками. Вопреки совету «националистических» консультантов Моли и Тагуэлла, которые рекомендовали Рузвельту, чтобы США подобру-поздорову убирались из Восточной Азии и смирились с притязаниями Японии на полное господство, Рузвельт подтвердил доктрину Гувера 1932 года, в которой США отказывались признать юридически и морально навязанные силой изменения. С другой стороны, он хотел избежать всего, что могло привести к войне с Японией, потому что объявление войны в связи с изоляционистским настроением в конгрессе и военной слабостью Америки было и без того исключено. Важнейшим следствием японской агрессии для Рузвельта с 1931 года стало расширение флота, это должно было заставить Японию задуматься, а США готовиться к возможной войне, но с 1933 года ни в коем случае не к непременной войне с Японией. Японская политика Рузвельта была первым классическим примером внутреннего противоречия его мировой политики. В то время как непризнание японской захватнической политики выражало основное убеждение Рузвельта и Халла, что США и по ту сторону Западного полушария должны защищать американские интересы и принципы, практическая японская политика под напором изоляционистов ограничивалась до 1940 года непрерывными протестами на дипломатическом уровне, помимо увеличения флота.

Японская экспансия в Восточной Азии и нежелание США признать ее, стали уже в 1933 году решающими фактами в американо-японских отношениях, и это сохранялось вплоть до нападения Японии на Перл-Харбор. Внутри этих рамок отношения ухудшались медленно, но постоянно, причем наряду с японской экспансией важную роль играла взаимная экономическая дискриминация. США ставили в невыгодное положение японский экспорт на Американский континент и Филиппины и требовали одновременно согласно либеральным торговым принципам обеспечения «открытых дверей» в Китае. Японцы ставили в невыгодное положение американскую торговлю в Китае и требовали одновременно от имени либеральных торговых принципов «открытых дверей» в США. Соединенные Штаты Америки смотрели с опасением на расширение экономического пространства Японией в Восточной Азии. Японцы могли вырвать из открытого, неделимого мирового рынка дальневосточные районы сбыта и источники сырья. Чем больше увеличивался протест западных наций против экспортной наступательной политики, тем больше убеждались японцы в необходимости политически контролируемого «жизненного пространства».

Дискриминация американцев особенно злила японцев еще и потому, что конгресс под нажимом правительства и особенно убежденного «свободного торговца» Халла в 1934 году принял новый закон о торговых договорах, который обещал устранить старое противоречие между требованием «открытых дверей» и собственной протекционистской практикой. В конце 1933 и начале 1934 года Халл смог убедить Рузвельта в том, что все-таки правильно было то, что утверждал Рузвельт в своих предвыборных речах в 1932 году: Соединенные Штаты не могут в своей собственной стране справиться с главной проблемой промышленных и сельскохозяйственных излишков, стране нужен и во внешнеэкономической политике «Новый курс».

Предыстория и история мировой экономической катастрофы привели Рузвельта и Халла и преобладающую часть демократической партии к заключению порвать с противоречивой внешнеторговой политикой республиканцев, которая способствовала отягощению мировой экономики 20-х годов и ее протекционистской гонке в период Великой депрессии. Новый закон о торговых договорах должен был, по признанию Рузвельта и Халла, учитывать, что разумную торговлю можно вести длительный срок только путем выравнивания баланса, и поэтому США снижением таможенных пошлин должны были дать возможность зарубежным странам путем увеличенного ввоза в США приобрести девизы. Только так можно стимулировать другие государства к снятию торговых барьеров. Для правительства Рузвельта также была важна государственно-политическая точка зрения нового закона, потому что президент согласно закону получил на три года полномочие заключать торговые договоры с другими государствами путем правительственных соглашений.

Этим законом конгресс уполномочил президента снизить слишком высокие таможенные пошлины США в ответ на уступки других стран до 50 %, а в случае, если с США обойдутся не равным образом, поднять на 50 %. Основой двусторонних торговых соглашений была обязательная и многосторонняя действующая оговорка, согласно которой торговые льготы, которые одна из сторон, подписавших договор, в будущем предоставит третьей стороне, автоматически гарантируются ей и другим партнером по торговому договору. Смысл этих особых условий был в том, чтобы шаг за шагом освобождать все более крупные рынки от торговых барьеров всевозможных видов. Новая торговая договорная политика основывалась одновременно на опыте мирового экономического кризиса и уверенности, что США могут лучше всего использовать либеральный постулат равных возможностей благодаря собственной экономической мощи.

Однако между либеральными намерениями и сопровождающей эту политику риторикой о всеобщем использовании открытых рынков для единого торгового мира, с одной стороны, и собственной практикой, с другой стороны, зияла (несмотря на этот новый закон) и дальше огромная брешь, потому что Рузвельт и Халл в заключительной фазе отдельных договоров находились под сильным внутриполитическим давлением представителей американских интересов, особенно интересов аграрного сектора. Заключенные до начала второй мировой войны договоры с двадцатью странами на основе включенных в них гарантий против иностранной конкуренции были действительно двусторонними договорами старого типа и утратили свое значение. Япония и другие государства должны были признать, что в тридцатые годы действия США определяли не добрые намерения Рузвельта и Халла, а исторически выросшие реальности американского протекционизма. Хотя закон 1934 года означал долгосрочный решительный поворот, но действительно заметное снижение пошлин последовало только после 1945 года.

Необходимые концессии американских заинтересованных групп дались особенно тяжело министру иностранных дел Халлу, потому что он в течение всей своей жизни непоколебимо верил в благую и примирительную силу свободной торговли. Рузвельт в этом вопросе предпочел возможное вместо желаемого. «Мы все одобряем, — писал президент, — принципы Халла и цели в области мировой торговли, но Халл и я можем в какой-то отрезок времени идти к этому до тех пор, пока не будет построен политический барьер, который замедлит или остановит наш прогресс». Халл в отдельных случаях не был уверен, поддерживает ли Рузвельт его намерения по поводу свободной торговли или с учетом давления со стороны заинтересованных групп зачеркивает их, как, например, в 1936 году, когда президент поднял пошлину на японский хлопчатобумажный текстиль на 42 %, так как японская доля на рынке грозила подняться на один (!) процент.

Несмотря на эту практику по отношению к японцам, в США и на Филиппинах действовала либеральная установка, заключенная в законе о торговых договорах, которая в тридцатые годы обосновала внешнеторговый политический контракт с теми государствами, которые устанавливали статус-кво, как он был заложен в Версальском и Вашингтонских договорах после первой мировой войны (1922) в военном, экономическом и идеологическом понимании Германией, Японией и Италией. Японцы дискриминировали американскую торговлю в Маньчжурии, и каждая дальнейшая экспансия грозила сократить влияние США в Восточной Азии. Не позднее чем с 1934 года американцам стало ясно, что нацистская Германия и фашистская Италия избрали совершенно противоположную политику, соответствующую их собственной торговой политике, потому что эти государства внешнюю экономику подчинили как часть плановой экономики примату политико-милитаристской цели, вооружению и подготовке к войне и пытались, насколько возможно, сделать ее независимой от мирового рынка, а необходимое сырье приобретать все же путем двусторонних обменных соглашений. Американское правительство очень скоро стало понимать, что таким путем не только резко упадет товарооборот с Германией и Италией, но оба эти государства вместе угрожали экономической позиции США в Юго-Восточной Европе, Германии, а отсюда и — что особенно опасно — в Южной Америке. Если торговая политика Японии, по меньшей мере до 1937 года, значительно отличалась от германской и итальянской, то, по мнению США, все три государства проводили антилиберальную политику, которая закрыла «открытые двери» и лишила американцев шанса на свободную торговлю. Торговый контраст был поэтому важным фактором все ухудшающихся отношений между США и этими тремя государствами.

Предшествующая внешняя политика и таможенная политика правительства Японии были знаком внутриполитически обусловленного ограничения свободы действий Рузвельта в вопросах внешней политики. Это стало еще очевиднее, когда мировая политика с 1935 года из-за экспансионистской завоевательной политики Германии, Японии и Италии оказалась в ситуации набирающей темпы кризиса и страстных принципиальных дебатов о правильности реакции США. С середины тридцатых годов этот вопрос все больше становился господствующей темой американской внешней политики. Что же оставалось делать США, если Муссолини в октябре 1935 года напал на Эфиопию, если гитлеровская Германия в марте 1936 года заняла Рейнскую область, в июле 1936 года началась испанская гражданская война, в октябре 1936 года германо-итальянский договор привел к созданию «оси Берлин — Рим», в ноябре 1936 года Япония и Германия подписали антикоминтерновский пакт, в июле 1937 года Италия присоединилась к антикоминтерновскому пакту, в марте 1938 года немецкие войска вступили в Австрию? Как должны были реагировать США, если 29 сентября 1938 года Гитлер Мюнхенскими соглашениями нарушил баланс сил в Европе, японский премьер-министр Коноэ после захвата китайских северных провинций и всех важных прибрежных городов японскими войсками 3 ноября 1938 года объявил о «новом порядке», немецкие войска в марте 1939 года вступила в Чехию и Мемельскую область, Италия в апреле 1939 года захватила Албанию, Германия и Италия в мае 1939 года заключили военный союз «Стальной пакт», мир был поражен заключенным 23 августа 1939 года германо-советским договором о ненападении, а 1 сентября нападением на Польшу началась европейская война? Затрагивали ли такие события, которые разыгрывались в трех — шести тысячах морских миль от берегов США, национальные интересы настолько сильно, что нужно было помогать жертвам нападения или даже по возможности во второй раз в течение жизни одного поколения вступить в мировую войну? Не лучше ли было для Америки воздержаться от войны в Европе и Азии или даже принять все меры для страховки, чтобы нежелательное или даже провоцируемое вмешательство стало невозможным?

У большинства американцев угрожающее развитие в Европе и Азии усиливало желание по возможности полной изоляции от этих событий, гарантии неповторимости вступления в войну, как это было в 1917 году. Новые агрессии обеспокоили народ, который был намерен не повторять свою собственную историю, конкретно — вступление в первую мировую войну, и из этого извлечь изоляционистские уроки для будущего.

Летом 1933 года сильное, разочарованное неудачами Женевской конференции по разоружению движение за мир в пропагандистской кампании потребовало проверки американской военной промышленности и торговли оружием в первой мировой войне. Следственный комитет под председательством сенатора Нал с сентября 1934 года шокировал общественность данными о том, что военная промышленность, банкиры и торговцы оружием — «торговцы смертью» — получали огромные прибыли от продажи оружия. Все больше американцев убеждались в том, что Уолл-стрит втянул нацию в первую мировую войну.

Законные выводы последовали очень быстро. В апреле 1934 года конгресс запретил американским гражданам помогать странам, которые не рассчитались с долгами. Это были все должники — вплоть до Финляндии — со времен первой мировой войны, особенно Англия, Франция и Италия. В августе 1935 года первый закон о нейтралитете обязал президента в случае войны наложить эмбарго на продажу оружия всем государствам, участвующим в войне. Кроме того, он должен указать всем гражданам на то, что, совершая поездки на кораблях воюющих наций, они подвергают себя опасности. Опыт абиссинской и испанской гражданских войн побудил конгрессменов к дальнейшим ужесточениям. В феврале 1936 года конгресс издал второй закон о нейтралитете и ужесточил одновременно постановления об эмбарго на оружие, при этом он обязал президента распространить эмбарго на каждую нацию, которая вступила в войну. Одновременно был наложен запрет о выдаче государственных займов странам, ведущим войну. Однако радикальным изоляционистам эти гарантии против возможного вступления в войну показались недостаточными. Они хотели не только прекратить торговлю оружием, но и порвать торговые отношения США со странами, находящимися в состоянии войны, так как, по их мнению, США с 1914 года приковали свою судьбу золотыми цепями к западным союзникам. Против этого ущерба, грозящего для всей внешней торговли с воюющими нациями, свой мощный протест заявили экспортеры. Наконец все сошлись на одном решении, так называемой уступке «Cach and Carry»[8]. Согласно этой уступке государствам должно было быть разрешено все товары, за «исключением оружия смерти», покупать в США, если они, перед тем как покинуть американские гавани, путем уплаты наличными перешли в собственность иностранцев и были переправлены на их собственных кораблях.

Эта оговорка стала составной частью третьего бессрочного и самого строгого закона о нейтралитете в истории США от 1 мая 1937 года, в котором чрезмерно недоверчивый к президенту конгресс по вопросам внешней политики еще больше сузил свободу его действий. Президент мог теперь только констатировать, что нации находятся в состоянии войны. Если эта установка была принята, то поле деятельности Рузвельта ограничивалось лишь принятием решения, предоставлять на два года уступку или нет. Все другие запреты после такого заявления президента входили в силу автоматически: беспристрастный запрет на вывоз оружия, боеприпасов и военного снаряжения; запрет займов, запрет американским гражданам путешествовать на кораблях воюющих стран, запрет американским судам перевозить оружие в воюющие государства, запрет на вооружение американских торговых судов.

Общим знаменателем изоляционистов было строгое ограничение жизненно важного, а значит, защищаемого силой оружия национального интереса США, распространяемого на Западное полушарие и островные владения в Тихом океане. США должны были, как и в XIX веке, служить примером, но и остерегаться того, чтобы еще раз не сыграть роль мирового жандарма. Чтобы там ни происходило в Европе и Азии — до тех пор, пока США и Западное полушарие не подвергнутся нападению, новое вступление в войну нельзя оправдать. Беды США, которые последовали бы из еще одного военного вмешательства, особенно в европейские отношения, были бы больше, чем последствия победы стран оси. Первая мировая война и ее последствия были убедительным примером для многих изоляционистов полной бесполезности устанавливать то, что произошло в старой, по их мнению, морально растленной и потрясенной постоянными войнами Европе. Не было бы войн в Европе и Азии, ничто не грозило бы безопасности, благосостоянию, демократическим учреждениям и идеалам страны.

Что сделал Рузвельт против этого основного изоляционистского течения, которое ограничило внешнеполитическую сферу действий по ту сторону Западного полушария отправкой дипломатических нот? Как реагировал президент, который во внутренней политике целеустремленно боролся за инициативу, который не разделял основного убеждения изоляционистов, что США должны изолировать себя от развития действий в Европе и Азии и хладнокровно принимать их последствия, который считал новую интерпретацию вступления США в войну в 1917 году неправильной, потому что это, как он заявил приватно, знает по собственному опыту, и который уже в 1935 году был обеспокоен событиями в Европе? Рузвельт не решался во время принятия законов о нейтралитете с 1935 по 1937 год вступать с большинством американцев в бой. В силу вполне реалистичной оценки своих возможностей он знал, что не сможет одновременно претворить в жизнь свой «Новый курс», не вызвав раздражения у американского народа внешнеполитическими причинами. Поэтому он не решался, к разочарованию Халла, бросить на чашу весов свой престиж ради пристрастного эмбарго на оружие, хорошо зная, что такая попытка будет противоречить духу времени в Америке и большинству конгресса и американского народа. Данные проведенного весной 1937 года опроса показали, что 95 % населения высказались против ввязывания в «чужие войны». Осторожные предупреждения Рузвельта в 1936 году, что в суматохе внутренней политики не следует упускать из виду проблемы по ту сторону границы США, потому что они окажут решающее влияние на Соединенные Штаты в будущем, не нашли отклика у изоляционистов.

Поэтому ставшая по праву знаменитой «карантинная» речь Рузвельта 5 октября 1937 года в Чикаго, цитадели изоляционизма, произвела сенсацию, когда он сознательно неопределенно требовал объявить карантин нациям-агрессорам через сообщество миролюбивых народов. Хотя Рузвельт под натиском мощной реакции изоляционистов и этот осторожный намек взял назад, а он тогда размышлял о торговом эмбарго против Японии, значение его речи состояло не в этом. Ее взрывная сила проявилась, когда Рузвельт отверг все без исключения предпосылки изоляционистской позиции и впервые, находясь на президентской должности, после 1933 года осмелился с глазу на глаз противопоставить американцам свое собственное интернационалистское убеждение в том, что мир неделим ни в военном, ни в экономическом, ни в правовом, ни в моральном отношении, убеждение, от которого он никогда не отказывался и которое с каждой новой агрессией в Европе и Азии становилось все тверже. Современное господство террора и международного беззакония, предостерегал Рузвельт в своей речи, началось несколько лет назад. А сейчас достигло такой степени, когда под угрозой оказались основы цивилизации. Невинные люди и нации стали жертвами жесточайшей жажды власти, которой чужды справедливость и человечность в любом смысле этого слова. Затем Рузвельт непосредственно отозвался о главной предпосылке изоляционистов: никто не должен думать, что это минует Америку, что Америка позволит ждать милости и Западное полушарие (!) не подвергнется нападению. Мир настолько взаимозависим, что никакая нация не может изолировать себя от другой нации. Мир, свобода и безопасность 90 % населения планеты подвергаются угрозе со стороны оставшихся 10 %. Интердепенденсия, понимаемая как взаимозависимость всех государств мира, стала центральной идеей во внешнеполитическом мышлении Рузвельта, соответствием его внутриполитического понятия взаимозависимости, понимаемой как взаимозависимость всех слоев американского народа.

Мощная изоляционистская реакция на его «карантинную» речь указала Рузвельту еще раз законные и политические границы его внешнеполитической сферы действий, сделала его более осторожным и вынудила с 1938 года к двойной политике, которая с течением времени становилась более противоречивой, и Рузвельт после 1945 года дал возможность следующему поколению ревизионистских историков выразить свою ненависть и упреки за то, что он обманным путем втянул американский народ во вторую мировую войну. В конфликте между его основным убеждением и изоляционистским мнением большинства началась, с одной стороны, долгая разъяснительная кампания с целью воспитать американцев как интернационалистов, в то время как он многие годы беспрепятственно предупреждал о возможном влиянии агрессии в Европе и Азии на будущую судьбу США и всего человечества; с другой стороны, до выборов в ноябре 1940 года все время торжественно заявлял о своем желании удержать Америку от войны. Когда Рузвельт окончательно пришел к выводу, что всей направляемой, — несмотря на протест изоляционистов с конца 1939 года, — помощи пострадавшим от агрессии в Европе и Азии недостаточно и США должны сами вступить в войну, т. е. когда Рузвельт из интернационалиста превратился в интервенциониста, однозначно определить невозможно. Это произошло не раньше осени 1940 года после оккупации Польши, Северной и Западной Европы гитлеровской армией и в связи с угрозой поражения Англии, использованием этой ситуации в Европе Японией, которая захватила северные районы Французского Индокитая, вынужденным присоединением Англии к договору с Германией и Италией — т. е. в такое время, когда судьба западной цивилизации действительно находилась на острие ножа. Другая часто предполагаемая дата — это переизбрание Рузвельта в ноябре 1940 года. Вполне определенно он принял решение о вступлении в войну в начале осени 1941 года.

Срок, пусть это звучит странно, не так уж и важен по существу. Связано ли определение национального интереса США с интернационалистами или с победой Рузвельта на выборах 1940 года, можно только предполагать, этот срок должен был когда-то наступить. Вступление США в войну было неизбежным следствием того, как интернационалисты с Рузвельтом во главе определили национальный интерес США перед лицом агрессии Германии, Японии и Италии и ту роль, которую они отвели США в настоящий момент и в будущем. В противовес изоляционистам интернационалисты (к ним принадлежали за небольшим исключением почти все решительные политики в правительстве Рузвельта) не ограничивали национальный интерес Западным полушарием, а определяли его в глобальном масштабе, а именно на экономическом, военном и идейном уровне. Они дефинировали это ввиду вызова держав оси и Японии и в связи с угрозой будущему. Опасения за воздействия, которых они опасались в связи с возможной победой этих держав, на экономические, политические и идейные позиции США, были решающим мотивом для политики интернационалистов перед вступлением США во вторую мировую войну. Тревога за будущее с момента японского вторжения в Китай и еще больше после Мюнхенской конференции, принимая во внимание изоляционистское настроение, стала проявляться в секретных меморандумах, в донесениях послов, в личных беседах и в переписке, с лета 1940 года все чаще в речах Рузвельта и других членов кабинета, в интернационалистски настроенной прессе и в многочисленных организациях, которые разделяли убеждения Рузвельта.

Для Рузвельта и его сторонников решающее значение для будущего экономического благосостояния США имело то, чтобы мировые рынки оставались открытыми, мировая экономика была организована на либеральных принципах и чтобы не создавались замкнутые, нацеленные на автаркию, экономические пространства в Европе и Азии. С каждым военным успехом держав оси и Японии усиливалось приближение возможного экономического будущего, осуществление которого в глазах интернационалистов означало бы катастрофу американской экономики. Окончательная победа Гитлера и Италии в Европе, Японии на Дальнем Востоке навязала бы обоим регионам систему почти замкнутой плановой экономики и тем самым весь евразийский континент — от Японии, «Великой восточноазиатской сферы благосостояния», через Советский Союз к «Великому германскому рейху» — превратила бы в замкнутый блок. Кроме того, Южная Америка попала бы под влияние гитлеровской Европы. США потеряли бы свои инвестиции, объем торговли заметно бы уменьшился, а внешняя торговля состоялась бы только на условиях, навязанных другими. Из-за сокращения импортной и экспортной индустрии США и связанных с этим последствий для всего народного хозяйства радикально обострилась бы нерешенная «Новым курсом» проблема безработицы, вызвав социальное напряжение, которое не смогло бы разрешиться в рамках существующей системы. Только имеющиеся и будущие завоевания стран-агрессоров, конца и границ которых никто не мог предвидеть, торгово-политическое противостояние склонили Рузвельта к вступлению США в войну. Никому в США, в том числе и Рузвельту, не приходила в голову идея объявить войну нацистской Германии в границах 1937 года, чтобы там силой изменить национал-социалистическую экономическую систему и политику внешней торговли.

Особенно с лета 1940 года Рузвельт все чаще рисовал в своих речах картину изолированной и голодающей Америки. Кульминационным пунктом предупреждения было его обоснование объявления безграничного национального бедствия 27 мая 1941 года. Стремящиеся к завоеванию всего мира национал-социалисты планировали покорить как латиноамериканские, так и Балканские государства, а потом задушить экономически США и Канаду. «Американский рабочий был бы вынужден конкурировать в оставшемся мире на принудительных работах. Минимальные заработки, самый длинный рабочий день? Глупость! Заработки и рабочий день были бы установлены Гитлером. О достоинстве, силе и жизненном уровне рабочих и фермеров не было бы и речи. Профсоюзы стали бы историческими пережитками, свободные коллективные тарифные соглашения — просто шуткой. Таможенные барьеры — китайские стены-изоляции — были бы бесполезны. Для нашей экономической системы необходима свободная торговля. Мы съедаем не все продукты питания, которые можем произвести; не сжигаем всю нефть, которую выкачиваем; мы не используем все товары, которые мы изготавливаем. Не было бы такой американской стены, чтобы удерживать нацистские товары за пределами США, была бы нацистская стена, чтобы удерживать в ней нас. Вся близкая нам структура трудовой жизни при такой системе приняла бы уродливые формы».

И концепция безопасности США, распространившаяся до середины 30-х годов на Западное полушарие и восточную часть Тихого океана, расширилась в сознании интернационалистов до масштабной концепции глобальной обороны. Будущая безопасность США может остаться гарантированной, если с поражением Японии и держав оси будет поставлен заслон консолидации агрессивных империй в Европе и Азии. Ограничение интересов Западным полушарием, основное убеждение изоляционистов, является самоубийственным. Без контроля мировых морей англосаксами они походили бы на автострады — любимое сравнение Рузвельта, — которые страны оси и Япония в любое время могли бы использовать для нападения на США. Контроль над морями должен осуществляться не только американским флотом. Такой контроль возможен лишь при условии, что Европа и Азия не подвергнутся оккупации и в руках останутся производственные мощности кораблестроения. Англия и Китай, а с июня 1941 года и Россия должны быть поддержаны, потому что они опосредованно поддерживали США. По мнению Рузвельта первые линии американской обороны расположены на Рейне, французскую армию и британский флот он считал «амортизатором» американской безопасности. И в военном смысле слова, по мнению интернационалистов, у США был жизненный интерес в восстановлении равновесия сил в Европе и Азии. Не позднее как с 1940 года в основе всех стратегических планирований США лежало это глобальное определение ее военного интереса, которое было обосновано тем, что последняя цель Гитлера заключается в покорении мира в буквальном смысле. Без обиняков заявил Рузвельт при обосновании национального бедственного положения: «Первый и фундаментальный факт: то, что началось как европейская война, развилось в мировую войну для покорения всего мира, как этого и хотели нацисты. Адольф Гитлер никогда не рассматривал господство над Европой как конечную цель. Европейское порабощение было только шагом для последних целей на всех других континентах. Для нас со всей очевидностью ясно, что Западное полушарие будет находиться в радиусе действия разрушительного нацистского оружия в случае, если продвижение гитлеризма не будет остановлено силой сейчас».

Третий глобальный компонент в определении национального интереса США был идейный или, если хотите, идеологический. Не уставая повторять, Рузвельт и министр иностранных дел Халл неоднократно заявляли с 1933 года: право народов на свободное самоопределение и долг государств в международной политике подняться до уровня основных принципов права народов неделимы. Конфликт с агрессорами они толковали как эпохальную борьбу за будущее преобразование мира между захватническими и миролюбивыми нациями, между либеральной демократией и фашизмом, между гражданами и преступниками, между добром и злом. Знаменитое слово американского президента Авраама Линкольна было перенесено на глобальные масштабы: мир не может оставаться полусвободным, порабощенным. Это относилось в значительной степени к самому Рузвельту, самосознание которого заметно усиливалось как когда-то у Вильсона, служившего для него всегда образцом. Предупреждая, Рузвельт сказал: «Вместо Библии будут проповедовать слова из книги Гитлера «Майн кампф», как святого писания. Место христианского креста займут два символа — свастика и обнаженный меч. Бог крови и железа займет место Бога любви и милосердия». Для Христа и либерально-социалистического демократа Рузвельта Гитлер был антихристом и просто пороком человечества. Он приобрел свое новое саморазумение «как мессии» демократии в осознанном контрасте с Гитлером.

Без внутриполитических обусловленных ограничений Рузвельта и фундаментального различия в понятиях между изоляционистами и интернационалистами, которое вплоть до Перл-Харбора в жарких дискуссиях разделяло нацию, — это и есть путь во вторую мировую войну, который нельзя понять, который в своем действительном протекании быд похож на «два шага вперед, один шаг назад» и детали которого очень трудны для понимания европейских наблюдателей: старания Рузвельта с весны 1939 года шаг за шагом освободиться от оков законов нейтралитета, чтобы предоставить помощь подвергшимся нападениям нациям; заверения, данные перед выборами в ноябре 1940 года американским матерям, не посылать их сыновей на чужие войны; постоянно поступавшие от правительства заявления, что вся американская помощь «буквально перед самой войной» служили для того, чтобы гарантировать безопасность Западного полушария и сделать вступление американцев в войну ненужным; напрасное ожидание Франции и отчаянные надежды Англии и Китая на американскую помощь; соблюдение тайны британо-американских штабных переговоров в первые месяцы 1941 года, в которых планировалась глобальная упреждающая оборона; возникшее в результате британского бедственного положения и частично вследствие существующих законов о нейтралитете решение предоставить странам, подвергшимся нападению, неограниченные ресурсы великой мировой державы с целью предоставления ссуд и аренды. Наконец, почти шизофреническая нерешительность во второй половине 1941 года, когда застопорилась борьба между изоляционистами и интернационалистами за большинство американского народа. Ибо если 22 октября 1941 года 74 % населения высказались против объявления войны Соединенными Штатами Германии, то, согласно опросу, интернационалисты уже добились большинства для своей интерпретации будущего.

Поэтому Рузвельт во второй половине 1941 года еще не решался говорить о необходимости вступления в войну, потому что знал, что такое решение таит в себе неконтролируемый внутриполитический риск, если он не будет абсолютно уверен, что получит согласие законодательного органа, который должен был, наконец, объявить войну, т. е. конгресса. Дебаты в сенате и палате представителей, которые заняли бы недели, а то и месяцы, еще больше раскололи бы всю страну, закончились бы отказом от объявления войны, страну принудили бы путем запугивания к нейтралитету, что означало для Рузвельта начало конца американской цивилизации и мирового господства. Рузвельт поэтому не пошел на этот демократический, а для глобального определения национального интереса США одновременно и позорный шаг. Рузвельт делал политику молчанием.

Во второй половине 1941 года Рузвельту было необходимо такое скандальное событие, как взрыв корабля «Мейн», связанный с началом испано-американской войны в 1898 году, которое могло привести конгресс и американский народ сквозь все еще имеющуюся волну препятствий к войне. Однако Гитлер после нападения на Советский Союз 22 июня 1941 года не давал себя спровоцировать в Атлантике. Попытки Рузвельта исказить и раздуть небольшие инциденты в необъявленной войне на море, чтобы поднять готовность американцев в войне, разлетались в прах. Из этой не терпящей отлагательства ситуации Рузвельт был наконец освобожден японцами, когда они 7 декабря 1941 года воскресным утром неожиданно напали на совершенно ничего не подозревавший американский флот в Тихом океане и в течение двух часов разрушили восемь боевых кораблей, 11 других военных судов и 177 самолетов. Внутриполитическое значение этого нападения было больше, чем вес военных потерь. Сигнал с Перл-Харбора, как сказал Рузвельт, «дата, которая будет продолжать жить в позоре», закончил борьбу между изоляционистами и интернационалистами, примирил американский народ с самим собой и освободил его энергию как для глобальной войны, так и для усиленного вооружения. В течение четырех дней США оказались в состоянии войны не только с Японией, но и с Германией и Италией, которые объявили 11 декабря США войну как следствие японского нападения. Европейская и азиатская война переросла в мировую войну.

Так как для Рузвельта такое событие, как Перл-Харбор, было необходимо по внутриполитическим причинам, то постоянно утверждается, что президент спровоцировал это нападение, даже преступным образом не поднял вовремя убедительную тревогу в связи с опасностью для американских баз в Тихом океане. Это утверждение, по сегодняшним сведениям, несправедливо. Хотя, действительно, с лета 1941 года обеим сторонам, Японии и США, ситуация грозила войной, американские политики и начальники рассчитывали на дальнейшее продвижение Японии в Южную Азию, в худшем случае нападением на Филиппины. Если Рузвельт и хотел побудить кабинет Японии сделать первый выстрел, то не такой ценой. Недооценка японцев кажется теперь действительно преступной небрежностью.

С вступлением США в войну Рузвельт в возрасте почти 61 года встал перед решением задач, которые настолько подрывали его силы, что с 1944 года нельзя было не заметить, что он очень сдал физически. В числе этих задач были переход на военную экономику, военные и союзнические проблемы Большой коалиции против стран оси и Японии, новая дипломатия конференций во время войны, с большой отдачей исполняемая роль Верховного главнокомандующего всех американских вооруженных сил, с 1943 года такие проблемы, как судьба вражеских государств после ожидаемой победы, которые он долго пытался отложить, и, наконец, большой вопрос, как можно после второй мировой войны установить длительный мирный порядок. Все эти задачи президент должен был решать в условиях длительных оправданий перед обществом, которые связывали ему руки, поддерживая всяческую критику, направленную против него, как само собой разумеющееся дело. Общественное мнение, партийно-политическое противоречие между демократами и республиканцами, наконец, президентские выборы в 1944 году были и в войну факторами, на которые Рузвельт реагировал словом и делом. Он был в этом смысле более зависимым, чем Черчилль или даже Сталин и Гитлер.

Наряду с множеством проблем налицо было и их глобальное измерение. В войну то, что Рузвельт сформулировал в 1941 году, проявилось значительно сильнее. Проблемы американской внешней политики были так огромны и запутанны, что каждая попытка только представить их себе заставляла его думать о пяти континентах и семи морях. Мировая держава США была втянута в мировую войну. Соединенные Штаты стали, как об этом заявил Рузвельт, «арсеналом демократии». В 1943 и 1944 годах страна производила 40 % всей военной продукции в мире. США вели войну в Атлантике и Европе, в Средиземном море и Африке, в Тихом океане и Азии. Как основные противники — Германия, Япония и Италия, — так и главные союзники — Франция и Великобритания, Советский Союз и Китай — вынудили Рузвельта мыслить глобальными категориями. Важные решения в Европе были связаны с Азией и наоборот. Гитлеровская Германия хотя и была врагом номер один, но с наметившимся поражением она играла значительно меньшую роль для президента при планировании будущего американской нации. Хотя Рузвельт через два дня после нападения на Перл-Харбор закончил свою «беседу у камина» фразой, полной надежд: «Мы выиграем войну и добьемся мира», но во время войны в решениях вопросов вторая цель у Рузвельта подчинялась первой. Внешняя политика Рузвельта во время войны была в первую очередь направлена на ее успешное окончание. Высшая военная и политическая цель была идентична, а именно — уничтожение врагов, хотя Рузвельт, как когда-то Вильсон, считал себя духовным руководителем и даже проповедником, и очень серьезно относился к созданию основ будущего мира, о которых он заявил в 1940 году в одном из посланий конгрессу и в августе 1941 года уточнил при встрече с английским премьер-министром Уинстоном Черчиллем в Ньюфаундленде в Атлантической хартии. Отсюда для Рузвельта следовал основной принцип его действий: с одной стороны, публично обязать партнеров по хартии не нарушать эти общие принципы, а с другой — принять меры, чтобы возможные политические конфликты из-за конкретных вопросов послевоенного периода, например, о границах и репарационных платежах, не подорвали большую англосаксо-советско-китайскую коалицию. В конфликтных случаях приходилось призывать к выполнению этих общих положений, заключать компромиссы или переносить решение спорных вопросов на послевоенное время. В этом смысле связь между теорией и практикой стала центральной и основной чертой в рузвельтовской политике во время войны, которая одновременно отображала внутреннюю связь Рузвельта между верностью принципам и реальной политикой, а отсюда и старую дилемму американской внешней политики. Европейская мудрость Клаузевица, согласно которой война является продолжением политики другими средствами, а хорошая военная стратегия никогда не должна выпускать из виду политических последствий, чтобы и в войне стратегия была служанкой политики, глубоко противоречила американским традициям. До опыта «холодной войны» после 1945 года войны рассматривались американцами как производственные аварии истории и прогресса, которые нужно было заканчивать как можно быстрее, прилагая к этому все силы, чтобы потом снова предоставить поле деятельности политикам. Американские генштабисты с давних пор видели свою задачу только в том, чтобы бить врага в случае войны, не принимая во внимание в своих стратегических решениях послевоенную политику. Кроме того, конфликт по целевым вопросам между союзнической политикой во время войны и послевоенным планированием для Рузвельта и США очень долго не являлся нерешимой проблемой, как и не терялась надежда, что военная коалиция на следующий день после победы станет составной частью и гарантом будущего мирного трудоустройства. С 1942 по 1944 год почти никто не имел представления о том, что могло бы последовать с 1945 по 1947 год. Поворот к «холодной войне» и новая всемирно-политическая конъюнктура не были результатом осознанного американского планирования, а означали конец всех надежд военного времени.

Со времени Перл-Харбора Рузвельта больше всего волновал вопрос, как внутри- и внешнеполитически заложить основы для изменения чрезвычайно мрачной общей военной ситуации, которая сложилась в конце 1941 и в начале 1942 года. Армии держав оси покорили Европу от канала (Кильского. — Ред.) до ворот Москвы, от мыса Нордкап до Сицилии. Северная Африка, Суэцкий канал и Гибралтар, жизненная линия Британской империи, казалось, были в очень большой опасности; цифры, свидетельствующие о погружении немецких подводных лодок в Атлантике, вызывали тревогу. Казалось, что в Тихом океане и Азии никакая сила не может остановить японскую экспансию на юг, восток и север. Китай, Филиппины, Бирма и Малайя да и Восточная Индия и Австралия, не говоря уже об Океании и Алеутах, были под угрозой. Американский флот сильно пострадал, армия как таковая не существовала, промышленность только частично была перестроена на военный лад. Потенциальная мощь великой экономической нации мира была огромна, а актуальная ситуация катастрофична. В этой обстановке личность Рузвельта в силу его неисчерпаемого оптимизма, ведущей роли и качественного руководства приобрела всемирно-историческое значение.

Шок Перл-Харбора значительно облегчил ему первую и самую неотложную задачу, а именно — мобилизацию американской нации и полную перестройку экономики на военную промышленность. Почти на следующий день не было никого, кто не был убежден в том, что Соединенные Штаты борются за великое и справедливое дело. Перл-Харбор одним ударом опроверг изоляционизм. Нельзя переоценивать значение этого шока как политико-психологической предпосылки для перестройки американской экономики и достижения производственных рекордов, которые еще в 1940–1941 годах никто не счел бы возможным; только на этом фоне Рузвельт мог осуществить совершенно сознательно проводимую концепцию американской военной экономики, а именно: при планировании и регламентации вашингтонскими властями добровольного сотрудничества добиться по возможности от всех общественных групп, конечно, не без затруднений, выдержать баланс между принуждением и свободной кооперацией. Успех военного американского производства невозможно объяснить без стратегии правительства, использовавшего спонтанную готовность населения как побудительную энергию, которая обеспечила лояльность решительных групп и интересов, например, предпринимателей и рабочих, производителей и потребителей путем совместных постановлений, собственных инициатив, а в случае необходимости — путем существенных материальных стимулов. Объективно существующих вспомогательных средств страны как основы разъяснительной работы было недостаточно. Правильно оценивая политическое формирование воли и передачу сбережений населением, Рузвельт никогда не ожидал, что можно выиграть битву «на родном фронте» путем административных мер. Он видел скорее свою важнейшую задачу в том, чтобы побуждать и призывать, содействовать принципам и драматическим жестом агитировать за выдвинутые им цели. Так Рузвельт в своем послании 6 января 1942 года конгрессу назвал производственные цели, от которых у многих перехватило дыхание: 60 000 самолетов в 1942 году, 125 000 — в 1943 году, 45 000 танков в 1942 году, 75 000 — в 1943 году и т. д.

Война значительно изменила отношение торгового мира к президенту, которое было нарушено «Новым курсом». С лета 1940 года, падения Франции, менеджеры крупных концернов вошли в производственные управленческие ведомства, экономика могла извлекать прибыли из вооружения, законы чрезмерной концентрации были временно отменены, государство устранило почти все возможности большого риска при ведении частного хозяйства, из сотрудничества концернов и менеджеров с армией, военно-морским флотом, авиацией — самыми большими заказчиками нации — развилась новая элита власти, так называемый военно-промышленный комплекс.

Немного труднее Рузвельту пришлось с профсоюзами. Хотя они вместе с предпринимателями, находясь под шоком Перл-Харбора, торжественно обещали в Белом доме отказаться от забастовок и выступления против войны, эта клятва не смогла помешать острой забастовочной конфронтации в 1943 году между правительством и горнорабочими, а также железнодорожниками, которая закончилась только благодаря тому, что горнякам была повышена зарплата за счет инфляционной компенсации. Если посмотреть в целом, то Рузвельт проводил и во время второй мировой войны успешную профсоюзную политику. Забастовки уменьшились на одну треть по сравнению с мирным периодом. Рузвельт смог добиться того, чтобы чрезмерно высокие требования по повышению зарплаты не причиняли ущерба его антиинфляционной программе (при повышении цен на 31,7 % зарплата увеличилась на 40,5 %). Так же важно было сотрудничество профсоюзов при мобилизации и распределении рабочей силы. Президент и конгресс, не прибегая к чрезвычайно непопулярным средствам принудительной трудовой повинности, смогли добиться, что в 1944 году на 18,7 миллиона человек больше было занято в производстве, чем в 1939 году. В армию ушли 11 миллионов человек, промышленность поглотила 7,7 миллиона. Из 18,7 миллиона примерно 10 миллионов было приростом к новым силам, 8,7 миллиона были из резерва безработных. Это была война (а не «Новый курс»), которая положила конец двум экономическим бедам тридцатых годов — безработице и неиспользованным производственным мощностям. Стратегия Рузвельта путем активизации общественных групп добиться по возможности более широкого согласия и оказывать, где возможно, содействие добровольным инициативам, была успешно использована и в других областях, например, при сборе старой резины или при продаже облигаций для военного финансирования. В этих кампаниях, инсценированных с большим рвением и с помощью рекламных профессионалов в Медисон-авеню Нью-Йорка, Рузвельт как первый пропагандист нации знал толк. Он подписал лично 1 мая 1941 года первый внутренний заем, так как ранее отклонил закон принудительного займа.

Кроме того, Рузвельт оставался главным арбитром и последней решающей инстанцией в борьбе между штатскими и военными за решающее влияние на военную экономику. Эти дискуссии были такими сильными, что уже во время войны говорили о «вашингтонской битве». Рузвельт сохранял свободу своих решений и последнюю ответственность в том, что оставлял эту борьбу открытой, никогда не выносил решения в пользу одной стороны, а спорящие стороны побуждал к все новым компромиссам — еще один пример его старой техники «разделяй и властвуй».

Важнейшей предпосылкой для успешной истории американской военной экономики во второй мировой войне Рузвельт, правда, считал как данный факт стратегически безопасное географическое положение Соединенных Штатов в Западном полушарии. В связи с этим преобладающая часть американского народа переживала войну иначе, чем, скажем, китайцы, немцы, англичане, французы, японцы, поляки и русские. Реальность порабощения, опустошения и оккупации, воздушных налетов, террора и разрушений, истребления и убийства людей, краха правительств и ликвидации государств американцы ощущали не на себе и не в своей собственной стране. По сравнению с другими народами американская нация в это время не испытывала экономической нужды и лишений. Несмотря на рационализацию военная экономика США была ознаменована полной занятостью, относительной стабильностью цен, растущей покупательной способностью и превосходящими производственными рекордами. Экономическая система и форма правления, политический процесс и «американский путь жизни» остались в целом прежними, если не сказать, что вторая мировая война была для американского общества «отцом» многих дел, со значительным краткосрочным или долгосрочным влиянием на экономическую, социальную и политическую жизнь страны.

Наряду с переходом на военную экономику второй важнейшей задачей после Перл-Харбора было укрепление англосаксо-советской коалиции, союза Рузвельта — Черчилля — Сталина, контуры которых стали вырисовываться уже сразу после нападения Гитлера на Советский Союз. С тех пор как Уинстон Черчилль летом 1940 года сменил на посту британского премьер-министра Чемберлена, он стал, открыто и тайно, агитировать за поддержку американцев и, наконец, за вступление США в войну. Материальные поставки и поставки оружия в Великобританию, британо-американские переговоры при штабах и встречи в Атлантике Рузвельта и Черчилля в августе 1941 года относятся к важнейшим этапам на пути к совместному союзу. Результатом этой встречи была Атлантическая хартия, созданная по американской инициативе, которая имела большое значение особенно для Рузвельта. Сообщение в прессе обоих государственных деятелей об общих основах будущего мира «после окончательного разгрома национал-социалистической тирании» должно было укрепить веру в силу сопротивления демократов, доказать американской общественности, что британцы борются за американские идеи, а англичане в период самых больших лишений опираются на американские принципы мира. Образцом для формулировки послужило послание Рузвельта конгрессу в январе 1940 года, в котором он говорил о «четырех свободах», которые имеют значение всюду в мире: свобода голоса и выражения своих мнений, свобода от экономической нужды, религиозная свобода, свобода от страха и военных разрушений. Если быть точными, то принципы Атлантической хартии представляют собой то, что интернационалисты в случае победы держав оси и Японии боялись потерять: неделимую безопасность, неделимую свободу и неделимый мировой рынок. Атлантическая хартия — это отлитая форма основных принципов глобального определения национального интереса США. Право же на самоопределение всех народов и основной принцип, что изменение границ может последовать только в соответствии с волей тех, кого это касается, должны были гарантировать неделимую свободу. Свободный доступ всех наций к мировой торговле и сырью, свобода морей и сотрудничества наций с целью гарантии улучшенных условий труда, экономического подъема и социальной защиты должны были осуществить неделимый рынок. Отказ от силовых приемов, надежные границы, разоружение агрессивных наций, а также «обширная и долгосрочная система общей безопасности» должны сделать безопасность неделимой. Это руководство для будущего представляло собой старые американские идеалы, которые, в сущности, не отличались от идей Вильсона: мир, самоопределение народов, свободная торговля, разоружение. Это классические просветительные идеалы буржуазно-либеральной и торгующей республики, которая должна была служить примером для всего мира. Их обнародование в Атлантической хартии должно было наряду с внешне- и внутриполитической функцией, конечно же, сохранить лояльность американского народа и его готовность к войне, что было важно для Рузвельта. Он хотел также показать, что война, которую вели США вместе с другими союзниками, была войной за лучший мир, а не за территориальные приобретения, репарации и «сферы интересов».

В течение всей войны Рузвельт и Халл пытались достичь соглашения со всеми союзниками по этим основным принципам: до 1943 года, чтобы доказать, что антигитлеровская коалиция имеет общую ценностную базу, с 1944 года, чтобы поручиться за единодушие коалиции вплоть до дня победы, не утратить веру американского народа в будущую систему коллективной безопасности и помешать возвращению в изоляционизм в связи с разочарованием. Конфликт с Советским Союзом и трагедия последних дней Рузвельта начались, когда после конференции в Ялте в феврале 1945 года стало выясняться, что нельзя было иметь одновременно и то, и другое: дружбу с Советским Союзом и применение принципов Атлантической хартии.

Хотя Рузвельт никогда не упускал из вида действительность противоположных интересов, было бы неправильным полагать, что эти идеалы имели для Рузвельта только риторическое или пропагандистское значение. Он верил в эти идеалы, думал, о чем говорил, а иногда мог относительно легко от чего-то отказаться, потому что его непоколебимый прогрессивный американский оптимизм от этого не страдал. Во внешней политике у него было то же самое отношение между целью и средством, как и в реформистской политике «Нового курса». Если правильным было только главное направление, он не стыдился заключать компромиссы, находить окольные пути, не оказывать сопротивления там, где он не мог это устранить.

«Я люблю помечтать, — писал он в ноябре 1942 года, — но одновременно я чрезвычайно практичный человек». Критикам «четырех свобод» и Атлантической хартии, которые считали ее идеалы абсурдными, так как их невозможно реализовать, Рузвельт дал ответ в своей публичной речи в Канаде в 1943 году: «Если бы эти люди жили 150 лет назад, они бы стали насмехаться над заявлением о независимости, почти тысячу лет до этого они бы смеялись над Великой Хартией, а еще много тысяч лет раньше они бы стали насмехаться над Моисеем, когда он с десятью заповедями спускался с горы». Рузвельт был в международной политике не только державным политиком, он рассматривал эти важные документы только как верстовые столбы на пути прогресса человечества.

Уинстон Черчилль подписывал Атлантическую хартию со значительными оговорками. У него не было ни малейшего желания жертвовать Британскую империю на алтарь права народов на самоопределение. Он подозревал, притом не без основания, что американское требование свободной торговли рано или поздно приведет к развалу льготной пошлинной системы Британской империи, установленной в 1932 году, а истощенная британская экономика будет подвержена беспрепятственной конкуренции со стороны американского экономического колосса. Кроме того, Черчилль понимал, что Рузвельта волнует, как скажутся последствия хартии на отношении англосаксов к Третьему в союзе, к Сталину.

Нападение Гитлера на Советский Союз за одну ночь изменило отношение англосаксонских политиков к Сталину. Из сообщника Гитлера, который вместе с немецким диктатором в секретном дополнительном протоколе к пакту о ненападении от 23 августа 1939 года разделил Восточную Европу на сферы влияния, оккупировал Восточную Польшу, в так называемой «зимней войне» с Финляндией захватил значительные территории, аннексировал Прибалтийские государству и Бессарабию, чей авторитет в связи с этим был сведен К нулю, он стал их союзником против Гитлера, помогать которому военными поставками было решено одновременно в Вашингтоне и Лондоне. На вопрос личного секретаря в связи с этим необычным поворотом заядлый антикоммунист Черчилль ответил, что если Гитлеру суждено попасть в ад, то и тогда в преисподней он будет напоминать черта. Такого мнения были Рузвельт, министр иностранных дел Халл и военный министр Стимсон.

Публичное обязательство Черчилля соблюдать принципы Атлантической хартии стало иметь для Рузвельта свой смысл: помешать английскому премьеру в случае победы пообещать Сталину на условиях договора то, что ему обещал Гитлер. Ибо Сталин в сентябре 1941 года не только требовал от британцев создания второго фронта в Европе, что было невозможно в это время, но даже в критический период Советского государства в конце 1941 года наряду с военными поднимал и политические вопросы. Сталин действовал по законам Клаузевица и Ленина, он ни на минуту не забывал о главенствующей роли политики и поэтому вышел из войны великим победителем. Во время визита министра иностранных дел Идена в Москву в декабре 1941 года возникла конфронтация между Сталиным и британцами по поводу послевоенного устройства, которое сводилось к разделению их господства над Европой. Самое главное состояло, несомненно, в намерении Сталина сохранить Советский Союз в пределах границ 1941 года до нападения Гитлера. Сталин хотел удержать территорию, которую признал за ним Гитлер в Восточной Европе в 1939 году. Кроме того, он хотел еще иметь и то, что он безуспешно в 1940 году требовал от Гитлера: военный и политический контроль над Финляндией, Румынией, Болгарией и Турцией, а также усиленное влияние на Балканах. Во время этой встречи с Иденом Сталин откровенно говорил также как первый ответственный государственный деятель антифашистской коалиции о намерении раздела Германского рейха. За согласие с такими планами Сталин планировал щедрое вознаграждение. Он обещал Англии свою помощь, если она захочет после войны построить базы в западноевропейских странах, таких, как Франция, Бельгия, Норвегия и Дания.

Предложение Сталина, очень похожее на процесс-подписания гитлеро-сталинского пакта, не вызвало у Черчилля восторга. Это было издевательство над Атлантической хартией, и Черчилль был согласен с мощным американским протестом. Но и по содержанию у него не было никакого желания ставить подпись Англии под русской экспансией на Запад. Поэтому Черчилль ответил, что сначала нужно думать о том, как выиграть войну, а стратегическую безопасность русских западных границ будет решать мирная конференция.

Сталин в течение всей войны не отказывался от своего общеизвестного недоверия по отношению к капиталистическим державам и страха, что советские дивизии будут использоваться как пушечное мясо. На два важных для него вопроса — открытие второго фронта и послевоенное устройство в Европе — он не получил удовлетворительного ответа. В этих условиях было бы глупо с его стороны не подписать официальный документ Большой коалиции союзников, заявление 26 «объединенных наций» от 1 января 1942 года в Вашингтоне, в котором эти нации признавали принципы Атлантической хартии, обязывающие их к совместной помощи против членов пакта трех держав и их сторонников, и клятвенно обещали отказаться от любого сепаратного перемирия и условного мира. К этому заявлению, зародышу Организации Объединенных Наций, за время войны примкнула еще 21 нация. Правда, Сталин уже в сентябре 1941 года оставил путь к отступлению открытым, когда велел передать советскому послу в Лондоне, что практическое применение этих принципов зависит от обстоятельств, потребностей и особенностей каждой нации. Для мира и американской, не лишенной иллюзий общественности, которая прежде всего не знали ни оговорок Черчилля, ни намерений Сталина, могло показаться, будто Большая коалиция во имя общих целей в борьбе против агрессивных государств состоялась. Рузвельт мог сказать себе, что он не участвовал в спровоцированных позорных конфликтах по конкретным вопросам и в тайных двусторонних договорах между союзниками, которые когда-то так не нравились Вильсону. Он надеялся, что вступит со Сталиным в переговоры, а сейчас ему нужно было заняться неотложными военными проблемами.

Рузвельт заверил Черчилля, что и американцы будут придерживаться принятого в 1941 году решения, что война в Европе и против Германии является первоочередной задачей, и что война в Тихом океане и с Японией будет носить затяжной характер, пока не будет разбита Германия. В политическом аспекте соотношение сил противоборствующих сторон глобально не изменилось: Германия является в любом отношении наиболее опасным противником. В случае победы над Гитлером Япония будет вынуждена признать свое поражение, но победа над Японией, наоборот, никакого существенного воздействия не оказала бы. Япония, кроме того, в настоящее время находится дипломатически в лучшей ситуации, так как Советский Союз Японии войну не объявлял, в то время как действия Советского Союза, США и Великобритании против Германии смогут оказаться тесно связанными друг с другом. Тесное пространство для судоходства и огромные расстояния в Тихом океане и без того не позволяют проводить там крупномасштабные наступательные операции. Это основное решение относилось ко всему периоду войны, хотя из-за японских успехов до середины 1942 года было задействовано значительно больше американских войск, кораблей и военного снаряжения в Тихом океане, чем было ранее запланировано.

Кроме того, Рузвельт был убежден, что западные державы летом 1942 года должны будут помочь Советскому Союзу «по той простой причине, что русские армии наносят больший урон в живой силе и военной технике странам оси, чем другие 25 «объединенных наций» вместе взятые». Больше всего ущемленные от этого решения почувствовали себя, и не без основания, китайские гоминдановцы и Чан Кайши, который после вступления США в войну против Японии рассчитывал на более масштабную помощь, чем она была в действительности.

Зато проблема, где и когда должны будут начать боевые действия наземные войска англосаксов, вызывала бурные дискуссии между Вашингтоном и Лондоном с большой оглядкой на отношения с Москвой. Черчилль, которого мучили воспоминания первой мировой войны, смог, несмотря на сопротивление американских генштабистов, до середины 1942 года убедить, наконец, Рузвельта в том, что высадка на французском побережье в 1942 году закончилась бы военным поражением, и нужно попытаться путем высадки в Северной Африке атаковать крепость Европы с юга.

Этой уступкой Рузвельта Черчиллю, конечно, одновременно потерял силу план президента выторговать у Сталина послевоенные территориальные притязания в обмен на скорое открытие второго фронта. На долю Черчилля выпала неприятная задача вместе с чрезвычайным послом Гарриманом лично сообщить разочарованному Сталину это решение в августе 1942 года в Москве. Холодная обстановка этой встречи начала только разряжаться, когда Черчилль нарисовал перед Сталиным впечатляющую картину ожидаемых разрушений, причиненных налетами союзной авиации на Германию стратегических последствий высадки в Северной Африке. Гарриман сухо доложил Рузвельту: «Оба вскоре разрушили все значительные промышленные города Германии».

Однако Сталин сохранял сдержанность. Ни успешная высадка в Северной Африке и поражение немецкого корпуса Роммеля, ни битва под Сталинградом, которая в конце 1942 и начале 1943 года стала переломным пунктом войны в Европе, не могли преодолеть недоверие Сталина. Три раза он отклонял предложение Рузвельта о личной встрече Большой тройки, почему Черчилль и Рузвельт встретились снова одни в январе 1943 года в Касабланке для дальнейшего стратегического общего планирования и в последний день представили прессе для публикации во всем мире формулировки «безоговорочной капитуляции» Германии, Италии и Японии, так как будущий мир во всем мире мог быть обеспечен только путем полного уничтожения немецкого, японского и итальянского военного потенциала и господствовавшего в этих странах мировоззрения. Хотя главным адресатом этого заявления были враждебные государства, его авторы сочли нужным еще раз заверить Сталина, что западные державы ни в коем случае не станут заключать с Гитлером никакого договора. Но вопрос второго фронта осложнял по-прежнему отношения между союзниками. Когда Сталин в начале июня 1943 года был информирован о решении англосаксов начать наступление против Италии и сдвинуть срок для пересечения канала на 1944 год, отношения достигли низшей точки за период войны. Окончательно спорный пункт о втором фронте был закреплен документально только во время совместной встречи Большой тройки на начавшейся в ноябре 1943 года конференции в Тегеране, когда запланированное наступление летом 1944 года совпало с наступлением Советской Армии.

К этому времени Сталин уже мог реагировать спокойнее, так как с осени 1943 года наметилось четкое смещение центра тяжести в коалиции. После того как Сталин в октябре 1943 года в Москве объявил министру иностранных дел Халлу, а в Тегеране Рузвельту, к его облегчению, что Советский Союз после победы над Германией объявит войну Японии, многие крупные стратегические вопросы были решены, в то время как политические проблемы обращения с вражескими государствами после победы и прежде всего вопросы стабильного' послевоенного устройства все время выдвигались на первый план. Рузвельту стало значительно труднее придерживаться политики «отсрочки». Эта смена тем происходила на фоне смещения сил внутри Большой коалиции, потому что благодаря советским военным успехам с чувством собственного достоинства советского руководства росло и уважение западных держав по отношению к нему. Уже в марте 1943 года реальный политик Рузвельт понял, что у него не будет другого выбора, как отказаться от своего безусловного сопротивления территориальным притязаниям Сталина и удовлетворить потребности Советского Союза в безопасности. Чем дальше Красная Армия продвигалась в центр Европы, тем больше был интерес западных держав к проведению своевременных совещаний, чтобы вдруг не оказаться перед свершившимся фактом.

Эта новая политика по отношению к Советскому Союзу была продиктована не только логикой силы, а и твердым намерением Рузвельта поддерживать сотрудничество с этой страной для установления послевоенного порядка, добиться победы не только в войне, но и в завоевании мира. Не позднее чем с 1943 года Рузвельту стало ясно, что без политического согласия внутри Большой тройки, а если причислить сюда еще и Китай как потенциальную великую державу и фактор порядка в Азии, то внутри Большой четверки, будущая система коллективной безопасности была бы обречена на провал. Поэтому восточноевропейская и германская политика Рузвельта стала в значительной степени функцией его русской политики. Согласие с продвижением Советского Союза и Польши на Запад, а также со Сталинским требованием о создании «дружественным Советам правительств» в Восточной и Южной Европе, с демилитаризацией и расчленением Германии и даже его временное согласие с планами деиндустриализации (план Маргента) должны были доказать Сталину, что Рузвельт полностью разделяет советские требования в вопросе безопасности.

Этим фактическим отходом от основных принципов Атлантической хартии перед Рузвельтом встала неразрешимая дилемма. Что он должен был и мог делать, как он должен был оправдаться перед собой, а также перед американской общественностью, которая была полна надежд и сыта иллюзиями и свое политическое доверие после дискредитации изоляционизма направила на союз народов, Объединенные Нации? Как быть, если выяснится, что требования, связанные с безопасностью Советского Союза, могут быть удовлетворены только за счет вопиющего нарушения прав народов на самоопределение, что Атлантическая хартия, заявление Объединенных Наций от 1 января 1942 года, ялтинское заявление об освобожденной Европе и о принципах будущих Объединенных Наций еще до окончания войны превратятся в клочок бумаги? Рузвельт еще незадолго до смерти, а может быть, даже и до самой смерти надеялся найти средний путь между приспособлением к государственно-политическим реальностям и верностью принципам; он очень долго верил, что можно одновременно удовлетворить требования по обеспечению безопасности Советского Союза и путем свободных выборов получить хорошие представительные правительства на Востоке и Юге Европы. Если он даже и не разделял все иллюзии большей части американской общественности о переменах и демократизации советского общества и его господствующей системы, то не считал Советский Союз, в отличие от Германии и Японии, принципиально экспансивным и агрессивным государством. Сталин не был для него коммунистическим революционером мира. В противовес предубеждениям, что русский диктатор хочет овладеть всей Европой, Рузвельт объяснял, что у него есть «предчувствие», что Сталин — иного сорта человек. Враждебное отношение России к Западу основано на неосведомленности и неуверенности. Нужно проявить к Сталину доверие и дать ему то, что возможно, чтобы обеспечить его сотрудничество по вопросу восстановления мира во всем мире. Рузвельт верил в свою способность в частной беседе убедить Сталина («дядюшку Джо») в честных намерениях США и использовать в своих целях.

Ради этой основной цели — сотрудничества с Советским Союзом — Рузвельт шел на большой риск. На конференциях Большой тройки в Тегеране (ноябрь-декабрь 1943 г.) и Ялте (февраль 1945 г.) он шел на такие уступки Сталину, о которых не отваживался сообщать американскому народу. В мировой политике он снова избрал тактику умалчивания.

Так, американская общественность узнала о государственно-политической концепции сохранения мира после войны, которую Рузвельт очень точно Изложил советским политикам Молотову в мае 1942 года и Сталину в Тегеране. Генеральная Ассамблея планируемых Объединенных Наций, как заявил Рузвельт в Тегеране, должна быть только «дискуссионным клубом». Второй орган, Исполнительный комитет, должен был заниматься не военными проблемами, а такими, как сельское хозяйство, здравоохранение и экономические вопросы. Собственно военные задачи обеспечения мира должны взять на себя «четыре мировых жандарма»: США, Советский Союз, Великобритания и Китай. С учётом этого он по дороге в Тегеран на конференции в Каире в присутствии Черчилля поднял цену слабому Чан Кайши, которого преследовали японцы, а также китайские коммунисты под руководством Мао Цзэдуна. В Тегеране состоялась откровенная дискуссия. Когда Сталин спросил Рузвельта, предусматривает ли такая концепция введение заокеанских войск в заокеанские страны, Рузвельт ответил, что конгресс не будет, вероятно, принимать автоматическое упорядочивание и что он думает об отправке американских кораблей и самолетов во время кризиса. Сухопутные войска должны поставлять Великобритания и Россия. В большинстве случаев будет достаточно, кроме того, экономической блокады и угрозы бомбардировки с воздуха. Сталин должен был очень обрадоваться перспективе предоставления полицейских функций в Европе русской и британской армии, а после войны — выводу американских войск из Европы. Этот диалог состоялся через четыре недели после конференции министров иностранных дел в Москве, на которой «четыре будущих мировых жандарма» впервые публично взяли на себя обязательства в скором времени создать международную мирную организацию, которая будет основываться на «суверенном равенстве всех миролюбивых государств». Рузвельт снова не осмелился сообщить американскому народу о другой уступке, которую он сделал Сталину в Ялте в упорной борьбе за будущий Устав Объединенных Наций. На учредительной конференции в Сан-Франциско он как будто был против предоставления 16 голосов для Советского Союза, но все же отстаивал три голоса, чем подрывал принцип «одна нация, один голос», и когда это признание было предано огласке в США, оно было встречено резкой критикой.

Американский президент молчал еще много раз в связи с проблемами Восточной Европы. В Тегеране с глазу на глаз он заверил Сталина, что лично согласен с выработанными договоренностями между Сталиным и Черчиллем о переносе польской границы на Запад, но, учитывая американскую внутреннюю политику и роль 6–7 миллионов американцев польского происхождения, принявших участие в президентских выборах 1944 года, в данный момент он не может занять официальную позицию в этом вопросе. После этой уступки Сталин не придаст большого значения дальнейшим вопросам Рузвельта: будет ли возможным в связи с переносом границы на Запад возникшее переселение народов на свободной основе и не мог бы Сталин, принимая во внимание будущее Балтийских государств, сделать официальное заявление по поводу народного голосования и права на самоопределение, хотя Рузвельт относился к этим вопросам серьезно. После выборов 1944 года и Ялтинской конференции, когда общественность узнала о перемещении границы на Запад, Рузвельт снова скрыл свое сомнение в том, что Сталин не только Польше в ее новых границах, но и всем «освобожденным народам» в сфере влияния Красной Армии предоставит право на самоопределение. Когда адмирал Леги предупредил президента, что соглашения по польскому вопросу настолько эластичны, что их можно распространить от Ялты до Вашингтона, не прерывая их в техническом смысле этого слова, Рузвельт ответил: «Я знаю, Билл, я знаю это. Но это лучшее, что я могу сейчас сделать для Польши». Общественности Рузвельт преподнес эту часть ялтинского соглашения как большой успех, чтобы таким образом убрать последний барьер для принятия американцами участия в учредительной конференции в Сан-Франциско. Эта политика оставила его преемнику Гарри Трумэну нелегкое наследие. Рузвельт довел американскую общественность до того, что после его смерти можно было ожидать свободных выборов в Восточной Европе и, вероятно, подал Сталину надежду, что США гарантируют русским свободу действий в Восточной Европе.

Только после смерти Рузвельта общественности стала известна цена, которую Рузвельт и Черчилль заплатили Сталину в Ялте за счет Японии и Китая для вступления Советского Союза в войну против Японии через три месяца после немецкого поражения: дальнейшее существование коммунистического господства Внешней Монголии, передача южной половины Сахалина и Курильских островов, а также арендные договоры, которые гарантировали использование гаваней Порт-Артур и Дайрен (Дальний), а также маньчжурской железной дороги для советских целей. Американский генеральный штаб в связи с военной слабостью китайских националистов (гоминьдан) пришел к заключению, что американцам нужен другой второй фронт на Азиатском материке, так как без нападения советских дивизий на японские сухопутные войска в Маньчжурии и Корее безоговорочно капитулировать Япония могла бы только путем чрезмерных американских потерь при захвате основных японских островов. Еще нельзя было предвидеть, когда идущее на всех парах развитие атомной бомбы будет закончено, бомбы, которую предложил Альберт Эйнштейн в своем письме Рузвельту в 1939 году. Решение о применении атомной бомбы было Рузвельту неизвестно. В Ялте он полагал, что, несмотря на концессию, принятую не в пользу Китая, о которой Чан Кайши узнал только через пять месяцев, 15 июня 1945 года, этим секретным договором может быть устранено последнее препятствие на пути к достижению трех больших целей американской дальневосточной политики: победа над Японией, сделать Китай независимым проамериканским фактором в Восточной Азии и будущим мировым жандармом, вступление Советского Союза в войну с Японией.

Как бы значительно и необходимо не было, по мнению Рузвельта, сотрудничество с Советским Союзом в Азии и Восточной Европе, а также при создании Объединенных Наций, самым решающим испытанием для кооперации победителей после войны было соглашение по вопросу, что должно прийти на смену в центре Европы после разгрома Третьего рейха. Ни одна из трех держав не хотела спокойно или категорически предоставить другой или двум другим центр Европы как сферу влияния.

Разногласий по вопросу негативных военных целей не было: безоговорочная капитуляция, это значит, никакого мира путем переговоров, уничтожение национал-социализма и германского милитаризма. Германия должна быть разоружена и денацифицирована, национал-социалистические организации распущены, военные преступники должны понести наказание, устранить всякую возможность повторения агрессии на все времена. Но по другую сторону этих целей дело обстояло труднее. Должна ли остаться Германия вообще как единое национальное государство? Не лучше было бы расчленить страну и не вернуться ли к бисмаркскому рейху? В случае, если Германия останется единым государством, где будут проходить ее границы? Где должна будет конкретно проводиться оккупационная политика в переходный период, который последует после безоговорочной капитуляции и принятия высшей государственной власти союзниками? Должны ли победители быть озабочены предполагаемым экономическим хаосом или только препятствовать тому, чтобы чума и мятежи не угрожали безопасности оккупированных войск? Должны ли оккупационные войска возмещать убытки, сколько, кому и в какой форме? Все эти вопросы должны быть решены или, по меньшей мере, заранее обдуманы в обстановке неудержимой военной страсти, ненависти и презрения к Германии и к немцам, которая еще больше накалилась, когда в связи с наступлением союзных войск на фронтах мировой общественности стал известен весь масштаб нацистской политики истребления народов: евреев, поляков, русских и других национальностей.

В этой ситуации было также понятно, насколько роковым стало для немецкого народа то, что американское послевоенное планирование до смерти Рузвельта, рассчитанное на продолжительный срок, не было решено: будет ли Германия подвергаться жестокой мести, порабощению, раздроблению и обнищанию или ей будет дан шанс вернуться в сообщество народов как нефашистское, миролюбивое и экономически стабильное государство. Именно по этому вопросу часто возникала сильная борьба внутри американского правительства. Неясность в этом центральном вопросе, связанная с привычкой Рузвельта откладывать решение проблем, с борьбой между военными и штатскими, с трениями в различных плановых комиссиях, с путаницей в вынесении решений и с переменными схватками инстанций и отдельных деятелей за оказание влияния на Рузвельта, помешала выработке монолитной концепции по германскому вопросу.

К поборникам мира можно отнести, например, военного министра Стимсона и министра иностранных дел Халла, наряду с ними также представителей плановых комиссий министерства иностранных дел, которые занимались планированием послевоенной экономики. Они полагали, что смогут извлечь уроки из ошибок Версальского договора. Его бессмысленные назначения репараций и другие ненужные меры пробудили бы в Германии только ожесточение и националистические страсти и дали бы благодатную почву для пропаганды националистов в Веймарской республике. Уверенность в том, что не появится новый Гитлер, могла быть достигнута только тогда, когда были бы созданы экономические предпосылки для стабильной демократии. Немецкая экономика должна была достичь предела, способного обеспечить сносный жизненный уровень. Необходимые выводы этих планов министерства иностранных дел состояли в том, чтобы Германия осталась неделимой, а репарации ограничить. Если предоставить разрушенную экономику самой себе, то американскому налогоплательщику пришлось бы предотвращать массовую смерть, чего не потерпела бы американская общественность. Кроме того, экономический коллапс Германии нанес бы экономическим интересам США еще более фундаментальный вред. Он затруднил бы восстановление разрушенной Европы, потому что другие европейские государства решились бы в связи с бедственным положением в Европе на протекционистскую политику — этот ужасный призрак со времен мирового экономического кризиса. Обнищавшая Германия вступила бы в конфликт с решениями и намерениями конференции в Бреттон-Вудз в июле 1944 года, на которой 44 нации во главе с США объединились на основе принципов либерально-капиталистического послевоенного устройства.

К защитникам драконовского мира принадлежали Рузвельт, его первый советник Гарри Хопкинс, министр финансов Генри Моргентау, большая часть высшего военного руководства, а также заместитель и соперник Халла Самнер Уэльс. Разногласия с «голубями» начались уже с интерпретации прошлого и уроков, которые следовало извлечь из этого. Рузвельт считал Версальский договор плохим, т. е. очень мягким. После второй мировой войны гарантии против повторного возврата прусско-немецкого милитаризма должны быть сильнее и окончательными. Кроме того, Рузвельт не считал только Гитлера ответственным за национал-социализм. В разгар второй мировой войны он был убежден в агрессивном национальном характере немцев. Его особая ненависть была адресована «прусской милитаристской клике» и «ведущим войну бандам милитаристов», которые должны быть истреблены, чтобы в будущем сохранить мир. В связи с такой оценкой он до конца своих дней твердо придерживался планов разделения Германии, которые на Ялтинской конференции были выделены для принципиального решения, чтобы в спокойной обстановке коллективно обсудить конкретные шаги. Но не эти планы раздела Германии, а границы зон оккупации стали территориальной основой немецкого раздела, которые из-за временного отсутствия ориентации американского представителя в Европейской совещательной комиссии находились в стадии развития с учетом британо-русских инициатив и были приняты только после смерти президента. В планах раздела Германии для Рузвельта снова решающую роль играл Советский Союз. Разделение Германии, по расчетам президента, Сталин должен рассматривать как решающую гарантию безопасности. Оно могло привести его к осознанию того, что нет необходимости будущую страну на восточной границе Советского Союза ставить под свой контроль.

Будь Рузвельт как борец за жесткий мир в вопросе будущего раздела Германии, по меньшей мере, последовательным, противоречивые и запутанные концепции по германскому вопросу привели бы к тому, что были решены две другие проблемы, затрагивающие будущее Германии: репарации и американская оккупационная политика после войны. В то время как Рузвельт в вопросе о репарациях не позднее чем с момента подготовки к Ялтинской конференции стал придерживаться аргументов министерства иностранных дел, а Сталин, напротив, выступал за политику репараций, которая позволила бы немцам поддерживать жизненный уровень, открывающий путь для демократии, дающий право надеяться на оздоровление европейской экономики, появилась директива 1067 Объединенного Генерального штаба об оккупационной политике после войны, а именно в духе плана Моргентау, который должен был помешать Германии начать третью мировую войну.

Основные положения плана, принятого на конференции в Квебеке, стали, правда, в значительно модифицированном виде фундаментом оккупационной политики. Основа была заложена в политическом ансамбле министерства финансов во главе с Моргентау, Объединенного Генерального штаба и административной верхушки военного министерства, причем, как инакомыслящий военный министр Стимсон, так и министерство иностранных дел были отстранены. Когда Рузвельт в августе 1944 года отверг руководство по оккупационной политике, которое было выработано в ставке союзных войск генерала Эйзенхауэра в Лондоне, посчитав его слишком мягким, и вскоре после этого присоединился к плану Моргентау, военное министерство и Генеральный штаб использовали шанс выработать директивы для нового руководства, которое соответствовало идее Моргентау «запланированного хаоса». Концепция министра финансов действовала на военных так привлекательно, потому что принятие за основу того, что экономический хаос в Германии совпадает с политическими послевоенными целями США, освободило бы оккупационные войска от задачи заниматься экономическими проблемами, чему американский генералитет хотел всячески воспрепятствовать. Принципы, сформулированные в Квебеке, преодолев потом внутрипартийную борьбу, которую можно, в частности, описать как сатиру, были положены в основу директивы 1067. В ее предпоследней редакции она была подписана Рузвельтом 20 марта 1945 года, а в последней редакции ее подписал Трумэн лишь через три дня после германской капитуляции.

Хотя Рузвельт в сентябре 1944 года под давлением общественной критики дистанцировался от плана Моргентау, его подпись в Квебеке была знаменательной для тогдашнего понимания драконовского мира. По этому плану Германия должна была на востоке и западе отдать земли Польше и Франции, Рурская область и Кильский канал должны были быть взяты под международный контроль, остальная часть Германии должна быть разделена в зависимости от деления, оккупационная армия не должна была нести никакой ответственности за экономику. Экономической основой этого проекта был полный развал индустриальной базы Германии, а именно Рурского бассейна, шахты которого должны быть закрыты, а промышленное оборудование увезено.

Но это было не то, будущее волновало Рузвельта в последние два месяца его жизни после Ялтинской конференции. Хотя не ясно, насколько Рузвельт между тем отошел от плана Моргентау, в своем отчете перед конгрессом о встрече Большой тройки в Ялте он говорил (не впервые после сентября 1944 года), что хотя безоговорочная капитуляция и означала разгром и развал национал-социализма и милитаризма, а также германского генерального штаба, но не порабощение немецкого народа. Что его, однако, действительно беспокоило и привело к резкому обмену телеграммами со Сталиным, так это темные тени Красной Армии над Европой, все более очевидная сталинская политика не только игнорирования прав поляков на самоопределение, а с нарушением принципов Атлантической хартии одновременно разрушить надежды на лучший мир. Если Рузвельт и в публичной речи до последнего твердо придерживался принципа надежды, то вполне возможно, что в последние недели перед смертью его мучили сомнения, не останется ли послевоенное видение, сотрудничество победителей через день после триумфа все же утопией. Когда 12 апреля 1945 года он скончался от кровоизлияния в мозг на его второй родине в Варм-Спрингс, он справился с войной, но не с миром.

ВЫЗОВ И ДОСТИЖЕНИЯ

Рузвельт был президентом в кризисные времена. Мировой экономический кризис и вторая мировая война дали ему двойной шанс для исторического величия. Благодаря «Новому курсу», ответу на тяжелейший экономический кризис в Соединенных Штатах, он занял достойное место в истории своей страны. Всемирно-историческое значение он приобрел благодаря своей несгибаемой воле, в противовес большинству американцев приняв на себя тотальный вызов.

Если сравнивать вызов и успех в холодном свете исторической дистанции, то Рузвельту в войне сопутствовало больше успехов, чем в мире. Вторую миссию своей жизни — как «солдат свободы» (Дж. МакГрегор Бернс) победить полностью и окончательно ненавистный национал-социализм и фашизм в Европе и Азии вместе с союзниками — он выполнил. Победой над Германией, Японией и Италией и их другими союзниками он внес существенный вклад в дело сохранения статуса США как мировой державы и спасения западной цивилизации, Рузвельт в 1940–1941 годах был для человечества западного мира последней надеждой демократии и собственно альтернативой Гитлеру. Он не обманул эти ожидания, потому что в дни Перл-Харбора благодаря чрезвычайному соединению в себе сознания долга, верности принципам, крепким нервам, молчанию и здравому мышлению шаг за шагом вывел американскую нацию из изоляцинизма и проявил себя после вступления в войну стратегом, союзным политиком и мобилизатором нации. Он вел американскую войну, не щадя материальных средств, но со сравнительно небольшими людскими потерями.

Значительно труднее же судить о том, насколько успешным был «Новый курс». Этот вопрос по сей день остается спорным и трудным при формировании исторического суждения. Историки не имеют единого мнения о том, что собой представлял «Новый курс». Была ли это серия хорошо продуманных, но противоречивых и преимущественно безуспешных экспериментов, или реформа или даже революция американской экономической, общественной и государственной структуры? Нужно ли измерять успех или неуспех при опустошенном состоянии американской экономики в период вступления Рузвельта на пост или в действительности несбывшиеся желания обеспечить всех работой, достичь высоких производственных мощностей, высокой покупательной способности, социальной обеспеченности для всех и «справедливого» распределения доходов и средств? Должен ли историк следовать самооценке Рузвельта как реформатора или суждениям современных критиков справа и слева, которые считали его то консерватором, который спас капиталистическую систему, то революционером и социалистом, который разрушил традиционные принципы и ценности американского общества?

Для автора этой биографии самооценка Рузвельта была во многих отношениях правильной. Он считал себя всегда реформатором, но всегда публично признавался, что те, кто ищет недостатки и противоречия в «Новом курсе», могут их найти. Они являются, так считал Рузвельт, следствием недостатка сил для решения проблем настоящего и будущего. Одновременно он был глубоко убежден, что потомки поймут непрерывность и последовательность его огромной целеустремленности. Он постоянно пытался гарантировать обширные и эффективные функции демократически-представительных правительственных форм в современном смысле и неустанно старался в рамках этих правительственных форм помочь американскому народу добиться большей социальной справедливости.

Это была конкретная, в традиционном американском понимании, почти революционная утопия ответственности правительства в Вашингтоне за социальное положение всех слоев населения, которая гарантировала «аристократу» из состоятельного дома поддержку масс, лояльность маленького человека и успехи на выборах. Этим видением — ответом на Великую депрессию — и массированной политикой вмешательства государства почти во все сферы общества Рузвельт подал надежду нации, потерявшей мужество, уверенность и ориентацию. США совершили при его президентстве социально-политическое вхождение в двадцатое столетие. Рузвельт внес коренные изменения в сознание людей. По меньшей мере, с тридцатых годов принцип социального государства и право каждого американца за приличный уровень жизни стали составной частью американских будней. Рузвельт придал президентскому посту и правительству в Вашингтоне новый вес. Профсоюзы и сельское хозяйство встали на ноги и превратились в противовес предпринимательскому миру.

С другой стороны, правдой является и то, что «Новый курс» хотя и уменьшил безработицу и нужду, но не смог их устранить, а социально-политические законы не вышли за рамки скромных начинаний. Неоспоримо и то, что неорганизованные группы населения и социально-декларированное меньшинство остались за пределами «Нового курса», они не изменили существенно структуру своего состояния и доходов, а монополия и концерны хоть и утратили свое влияние, но не свою величину. Никто не знал границ «Нового курса» лучше, чем сам Рузвельт, это он во время второго срока своего пребывания на посту президента объявил борьбу с бедностью трети своей нации.

Установить недостатки «Нового курса» не означает сделать Рузвельту упрек. Его неуспехи связаны меньше с ним, чем с непреодолимыми барьерами, которые политическая система США ставит также и президенту, обладающему сильнейшей способностью к руководству. Его две тяжелейшие внутриполитические неудачи — конфликт с Верховным федеральным судом и попытка чистки собственной партии — тому яркие примеры. Обе попытки, которые, по мнению Рузвельта, должны были дать гарантию «Новому курсу» и дальше претворять свои замыслы, рухнули, так как он переоценил возможность проведения своих идей и президентскую власть.

Однозначны и неограниченны были его мирные планы во время войны. Ни Объединенные Нации, ни их властно-политическая основа, ни сотрудничество «четырех мировых жандармов» не стали определяющими факторами послевоенной критики. Не прошло и двух лет после смерти Рузвельта, как его последователь Гарри Трумэн дал согласие свободным народам мира на американскую поддержку против советской угрозы. Не позднее 1950 года «холодная война» привела к полному повороту американской «демонологии»: из злых немцев, добрых русских, злых японцев и добрых китайцев второй мировой войны появились хорошие западные немцы, злые русские, хорошие японцы и злые китайцы «холодной войны». Для оглядывающегося назад наблюдателя иллюзорность рузвельтов-ского построения мира налицо. На какой основе могла бы развиваться мирная кооперация с Советским Союзом в связи с выпадением единственной скрепки Большой коалиции, а именно общего врага, ввиду возникшего в центре Европы вакуума власти в результате краха Германии, ввиду двух великих держав с антагонистическими ценностными, общественными и государственными системами, политики которых имели иную картину прошлого и будущего, наконец, ввиду совершенно различных исходных экономических позиций обоих государств еще не существующего равновесия страха?

Однозначно негативная оценка, даваемая с позиций нынешнего времени, может оказаться односторонней. Ибо, рассуждая о прошлом, нужно представить себе и вероятное будущее тех, кого уже нет в живых. Нужно учесть давление, под которым они находились, реконструировать их возможности для принятия решений и попытаться понять их надежды, стремления и страсти.

Если посмотреть с точки зрения современных перспектив, го надежды и иллюзии Рузвельта следовали безальтернативному принуждению к кооперации с Советским Союзом. «Иллюзия и необходимость» (Джон Л. Снелл) диктовали его мысли и поступки. С его точки зрения, США без объединения с Советским Союзом не могли бы победить войну ни в Европе, ни в Азии. Америке нужны были союзники, чтобы защитить свой статус мировой державы против агрессоров. Отсюда снова с неизбежной последовательностью вытекает, что мощь и влияние Советского Союза после общей победы станут несравненно больше, чем в 1939 году. Никто не мог воспрепятствовать тому, что победа во второй мировой войне сделает из Советского Союза евроазиатскую державу, в результате чего мир во всем мире после самой смертоносной войны в истории будет зависеть от сотрудничества с Советским Союзом. Эта логика силы была неизбежна, что и было признано Рузвельтом и Черчиллем со всей ясностью. Но в начале этой причинной цепочки стоял Гитлер. Не Рузвельт и Черчилль, а Гитлер привел Красную Армию к Эльбе.

Так обширны насилие и необходимость. Иллюзия Рузвельта состояла в том, что он верил в сотрудничество — при всем признании притязаний Советского Союза на гарантии, — учитывая условия Атлантической хартии. Рузвельт не понимал, что имперско-гегемонические планы Советского Союза на Востоке и юге Европы хотя и не зашли так далеко, чтобы затронуть международно-правовую независимость этих стран, присоединив их к СССР, но с самого начала были направлены на то, чтобы сломить внешнеполитическую волю этих государств путем трансформации в «антифашистскую демократию нового типа», в «народную демократию», которая в советском понимании являлась промежуточной ступенью на пути к диктатуре пролетариата. Американский президент недооценивал тот факт, что эта политика носила общественно-революционный характер и прежде всего должна была гарантировать решающее влияние коммунистов независимо от того, насколько сильны были компартии в этих странах и сколько голосов они могли бы получить при свободных выборах. Он не имел представления о том, что расширение этих структур в направлении Западной Европы принципиально не подлежало географическим ограничениям, а перенесение отношений в будущей советской оккупационной зоне на всю Германию не исключалось с самого начала.

Источники не дают ответа на вопрос, продолжал ли Рузвельт, уже более скептически настроенный в последние месяцы перед смертью, надеяться, вопреки всему, или, учитывая общественное мнение в своей стране, вел политику «как будто». Другими словами, был ли честен президент, когда утверждал после Ялты, что верит в цели коалиционных государств, или же он лукавил, чтобы не повредить вступлению США в Организацию Объединенных Наций?

Объективно, во всяком случае, распадалось то, что Рузвельт хотел совместить: политическое сотрудничество с Советским Союзом и американское видение лучшего мира. Великий политик не смог объединить реалии и идеалы американской внешней политики, власть и видение. Можно было бы говорить о трагедии, если бы эта категория не противоречила непоколебимому оптимизму Рузвельта и его искренней вере в Новый мир.