Галопом по Европам

Событие сорок четвёртое

Маленький домик среди леса почти, точнее, это окраина небольшого поселения, но домик совсем на краю и никаких огородов, заросло все кустами и деревьями и кажется, что прямо избушка лесника какого. И тропинка полузаросшая травой. Видно, что ходят по ней, прогуливается до скамейки, с которой вид на реку Дунай чудесный открывается, композитор. И с деревни этой поблизости женщина, должно быть, еду сготовить затворнику, да тряпки постирать, приходит.

Дормез до домика не доехал. Застрял. В прямом смысле. Дорога всё сужалась и сужалась, с обеих сторон кустарником окружённая, и, наконец, почти в тропу превратилась и конному-то узковато, а тут дормез огромный.

Брехт порычал на кучера, выбравшись.

— Осип, объясни мне тупоголовому, как ты собираешься теперь из этих зарослей выбираться. Тут же нельзя развернуться, у тебя задняя скорость есть?

— Думалось, что у дома-то есть, где развернуться, — шмякнул шапку тирольскую оземь мужик. Брехт всех под местных нарядил и теперь поголовно все в этих прикольных шапочках. Пейзане, нафиг, блин. На их рожах это украшение смотрится так себе.

— Думалось. Ладно, распрягай и попытайся вытащить. Далековато пешком шкондыбать.

Пётр Христианович отодвинул задницей ветки кустов, хорошо хоть не боярышник с шиповником, и помог Василисе выйти. Кони ещё ногами топали, чувствуя, что не туда их загнали, ругались на своём конском.

— Васька, композиторы они с абсолютным слухом …

— Глухой же говорили, Пётр Христианович.

— Тьфу, на тебя, не перебивай. Композиторы, они с абсолютным слухом. Если ты снова «Отче наш» прочтёшь, то он сопоставит, то, что ты говорила в театре и сейчас. Слов не запомнил, естественно, но тональность, ритм. Поймёт, что ты то же самое говоришь, потому читай другую молитву или эту, но не с самого начала. Ферштейн?

— А можно я рецепт тогда говорить буду? — ведьмочка решила инициативу проявить.

— Нет. В молитве определённый ритм. Молитву читай. Я скажу, когда остановиться. Да, и зыркай на него зло и пренебрежительно. Будто ты барыня, а этот ирод по твоей любимой клумбе с цветами прошёлся и все цветы измял. Надо бы выпороть, но он же дурачок деревенский, не поймёт, за что порют. Дурень. Вот так и на Бетховена этого смотри.

Садом эти заросли назвать язык не поворачивался. Заросли. Это правильное слово. На паре яблонь даже небольшие яблочки имелись, и в углу слива выдавала своё присутствие жужжанием ос и запахом гниющих слив, но и на самой сливе ещё висели тёмно-синие плодики, не все ещё в траву упали. Под деревьями целые заросли молодой поросли, которую никто не убрал, и не подойдёшь, если захочешь сливой полакомиться.

Хозяин, видимо, услышал хождение во дворе и вышел на крыльцо. Не полностью слух ещё покинул господина Бетховена. Рядом тут же нарисовался его нонешний ученик Фердинанд Рис. Молодой, лет восемнадцати человек, резко отличался от учителя. В жилетке из парчи и белой рубахе, кучеряшки на голове, херувимчик такой. А вот сам маэстро был тёмен ликом, небрит, как всегда не чёсан, и с мешками под глазами. И в жилете из грубой шерстяной, какой-то самопальной ткани, с начёсом почти, непонятного грязно-серо-коричневого цвета.

— Господин князь! — Струхнул Бетховен и было от чего. Его же ссукина сына сама волшебница Василиса по-доброму попросила подстричься.

— Василиса давай, — шепнул Брехт ведьмочке.

— Господи Боже наш, во спасительном Твоем смотрении сподобивый в Кане Галилейстей честный показати брак Твоим пришествием, Сам ныне рабы Твоя яже благоволил еси сочетатися друг другу, в мире и единомыслии сохрани, — насупив брови, которыми союзна, пафосно так пропела Василиса.

Это что при бракосочетании такую читают? Выбрала блин! Рычащих ноток нет. Ну, да ладно, придётся работать и с этим материалом.

— Ты музыкант, вообще никого не боишься, что ли? Ни чёрта, ни бога. Ни даже Василисы?! — Брехту-то никто рычать не запрещал. — Тебе, смерду, русским языком было сказано постричься и помыться. Спрашивает волшебница, вообще, может, слуха тебя лишить, раз ты её не услышал. Или ты дурак просто, спрашивает Василиса Преблудная. Осёл? В осла тебя превратить хочет.

Бряк. Опять выпал в обморок Бетховен.

— А-а-а! — завопил этот пацан в кучеряшках.

— Не, вопи, а то и тебя в осла. Помоги лучше в дом отнести. — Взялся за ноги, в каких-то стоптанных-перетоптанных, не по размеру, сапогах, Пётр Христианович. — Кровать-то есть в доме?

— Ать?

— Мать. Бери под руки, понесли.

В доме царил беспорядок. Зато, почти посредине небольшой, в общем, комнаты стоял приличный такой рояль. Как его только занесли сюда. Стену, небось, разбирали. Брехт, водрузив тушка мэтра на незаправленную кровать, не спешил того в чувство приводить, прошёлся по комнате, оценивая. Тёмно-коричневый величественный инструмент от французской фирмы «Эрар». Ножки витые. Интересно смотрится. Затейники французы. Знать бы ещё хорошо это или плохо «Эрар». Брехт как-то читал, что рояли Бетховену дарили чуть не все фирмы, что эти рояли выпускали.

— Тяжёлый механизм, учитель жалуется, — пискнул из-за спины Петра Христиановича Фердинанд Рис.

— А скажи мне, Федя, из чего Людвиг наш злоупотребляет?

— Ик. А? Чего? — закрутил головой, на плойку завитой, молодой человек.

— Спрашиваю, из чего маэстро вино пьёт. Кубок, там, чаша? — Брехт читал, что у Бетховина была любимая чаша или кубок большой, отлитый из сплава олова и свинца, ещё и оттуда травился наш Людвиг ван.

Событие сорок пятое

— Почему у вас бардак такой? А, да ты и по-русски говорить не можешь. Неуч. — Брехт оглядел комнату внимательней. На самом деле красивое русское слово «бардак» никак не описывало обстановку. Это была свалка или помойка. Скорее помойка, на нотах, наваленных под столом и роялем, валились засохшие макаронины, и жирные пятна от соуса или чего-то похуже были почти на всех нотах. На этих же листах и кофейный порошок уже использованный горками присутствовал. Одежда валялась на кровати, на столе среди бумаг, на спинке стула.

— Федька, а чего тут всё в макаронах?

— Так учитель, когда злится, всегда едой швыряется, — всхлипнул Федя. Доставалось, значит.

— Васька, залепи ему пощёчину со всей силы. Нужно заняться воспитанием гения. А то он себя погубит.

— Так он хворый, я вижу. — Не стала бить лохматого пациента ведьмочка.

— И я вижу, называется болезнь — отсутствие самодисциплины. Да, ты тут руками сильно-то ничего не трогай, по слухам сифилис у него. — Брехт такое читал, но может позже схватит, сейчас за графиню сватался. Послали и графиня и родичи. Плебей, а туда же в калашный ряд.

— Не бить? — Отстранилась Василиса от Бетховена.

— Пусть подремлет. Федька. А ну-ка расскажи мне, кто тут порядок наводит? — Пётр Христианович обвёл свалку широким жестом.

— Кухарка. Вот кубок, если вы про него спрашивали, — юноша указал на стоящую на углу полки, тускло поблескивающую, металлом вещицу.

Брехт представлял себе по-другому знаменитый кубок, из которого травился Людвиг ван. На токарном станке, должно быть, сделан. Гладкая шлифованная поверхность без малейших признаков литья. Отлили, а потом обработали на токарном станке, скорее всего. Брехт надел перчатки. Сифилисом точно не хотелось заразиться. Приподнял кубок и повертел в руках. Олово с примесью свинца, тяжеловат для просто оловянного, а если учесть, что это XVIII века поделка, то сто процентов, что тут и мышьяк есть, и сурьма, и висмут, и вольфрам. Сопутствующие свинцу металлы. Разделять эти металлы ещё не умеют.

— Тряпку дай, Федя, — Брехт решил кубок изъять, но в то же время, не гробить, для музея какого будущего оставить. Из этого кубка пил и травился, тот самый, известный композитор и пианист — Людвиг ван Бетховен. (Третий этого имени.)

Фердинанд Рис затравлено пооглядывался и всучил князю белую со следами пролитого вина рубашку Бетховена.

— А ты, мать твою, Фёдор, почему порядок не наводишь? — парень поднял с пола пачку исписанных листков с нотами. Вручную криво косо разлинованы. Ещё не выпускают заготовки с нотным станом. Нужно запомнить. Осчастливить Европу.

— Тут учитель ругается …

— Дурашка, тебе меня и Василису бояться надо, а не учителя. Хотя, стой. Вам переезжать надо. Ты сказку про Незнайку на Луне не читал же. Там Пончик классный способ придумал, как уборками не заниматься. Нужно тупо переезжать. Вот что, Федя, тут, где подстричься можно?

— Учитель ругался три дня …

— Да пофиг, мы сделаем из него завидного жениха. Мелковат, конечно, ничего, ботинки на высоком каблуке закажем. Общественные бани есть в Вене? Там же унисекс у вас. Прикольно. — Брехт склонился над композитором и легонько ему по морде надавал, перчаток не снимая.

— А? — затравлено огляделся пришедший в себя Бетховен.

— Слушай сюда, юноша, сейчас поедем в баню. Потом я тебе сниму квартиру новую и слуг найму. Одежду поменяем. Вши на твоей. Каждый день мыться будешь. Я специального человека найму … А хочешь, дивчину? Она тебе спинку будет тереть, потом маслами благовонными спинку намасливать, массажик там. Благодать.

— А? — так и лупает глазами гений.

— Да, про вино. Знаешь, почему это вино сладкое? Слушай и запоминай. Когда виноград бродит, то одна молекула сахара, который в винограде, переходит либо в спирт, либо в уксус. Обычно пополам. Две получаются. И не спорь! Это аксиома, — Людвиг чего-то сказать пытался. — Так вот. Сбил блин. Ага. В тех сортах винограда, что тут выращивают, примерно десять процентов сахара, а то и меньше. Ладно. Не нужно тебе этого знать. Другое запомни. Если добавить в вино оксид свинца, то он переходит в ацетат свинца, взаимодействуя с уксусной кислотой, а эта хрень, ацетат этот, сладкая. Сладкий. Что получается? А получается, что дрянное вино кислое превращается в сладкое и вкусное. Кислота уходит, превращаясь в сахар. И брожение ещё эта хрень останавливает и прозрачность увеличивает. Всё бы хорошо, только вот свинец, это такой же яд, как и мышьяк. Немного послабее. Он в организме накапливается. Признаки отравления простые, колики в животе, поносы, стул чёрный бывает. Кивни и рот закрой. Какашки чёрные бывают?

— И… А … Если …

— Иа, говоришь. Понятно. Да, если пить из свинцовой посуды, то тоже травишься, хоть и не так сильно. Кубок твой я забрал. Завтра куплю новый из серебра. Да, ты запомни, маэстро, серебро убивает микробов всяких, так, что пей только из него. Тут у вас всякую хрень подцепить можно. — Брехт довольный произведённым эффектом остановился, сделал вид, что задумался и внимательно рассматривает композитора. — Василиса тебе микстуру сейчас для очищения организма от яда выдаст. Пропьёшь, потом поговорим про слух. Про глухоту твою. Тут такое есть предложение. Тебе надо к учительнице Василисы в Москву ехать. Матрёной зовут. Она точно вылечит. Там не Вена, конечно. Но люди не беднее и любить тебя больше будут. А в Петербурге есть эрмитажный театр, там, не хуже, чем в Вене. Тут Наполеон скоро войной на Вену пойдёт. А у нас в Санкт-Петербурге не будет этого самозванца. Так, что если хочешь долго и счастливо жить и не оглохнуть, то начинай собираться. Где-то через месяц домой поедем. Женим тебя там …

— На Васильиса? — успел вставить Людвиг ван?

— На Васильисса? Хм. Васька, пойдёшь за гения.

— Бу-бу-бу.

— Говорит, что постричься, побриться тебе надо и вино бросить пить. И ещё зубы чистить, воняет, говорит от тебя. Смердит.

Событие сорок шестое

Линц. Линц он стоял и стоять будет. Сразу уехать не получилось. Сначала с Вильгельмом I пободаться пришлось. Это новоиспечённый курфюрст Гессенский. Прирезали ему чего и объявили его — ландграфа Гессен-Кассельского курфюрстом. Интересную информацию про этого товарища поведал Брехту благодарный за прирезанное княжество Карл Баденский. У этого шестидесятилетнего старичка кроме жены почти десяток любовниц и в сумме от всех них несколько десятков детей. Роту сформировать из отпрысков можно. Силён дедулька. А ещё этот товарищ торгует солдатами. В прямом смысле этого слова. Набирает из крестьян роту, одевает, учит ходить не как попало, а строем, и продаёт нуждающимся за приличные деньги. Эта торговля приносит ему колоссальные доходы, и сделало одним из богатейших немецких князей этого времени. Своё громадное состояние, товарищ не в кубышке под кроватью хранит. Отнюдь. Оно в банке хранится, которым управляет (Бабам) франкфуртский банкир Майер Амшель Ротшильд. Ну, чего. Одним выстрелом попробуем этих двух вальдшнепов свалить.

Товарищ ходит в парике и, по словам дедушки императрицы, является злостным консерватором. Даже все солдатики, продаваемые, были у него в париках. Двое гренадёровиз этого войска сейчас и ходили по Вене, сопровождая курфюрста. Оба выше Брехта и в плечах поширше. Ужас ужасный — двухметровые богатыри с плечами по полтора метра и зверскими рожами. Прикупить потом у Вильгельма обоих двух надо. Одеть в индейские одежды и во дворец с ними к Александру ходить.

— Князь, — Брехт попытался с ним по-человечески сначала, — Ты оставь в покое княжество Сайн-Витгенштейн, а я тебе за это ничего не сделаю.

— Я должен стать королём. Королём «хаттов». — И вперёд шагнул, почти вплотную в Петру Христиановичу встал. Тоже высокий, под метр восемьдесят, до носа Брехту макушкой достал. И ещё парик завитой.

— Да, флаг в руки, барабан на шею и барабанные палочки за пазуху, только княжество не трогай.

— А то что? Ведьму натравишь?! — все уже знают, все стороной обходят, а этот ерепенится. Силён старикашка.

— Не боишься? И правильно. Сказки это про собак и ослов, не видел никогда, чтобы Василиса кого-то в них превращала. Она добрая волшебница, она просто порчу на твоего сына наведёт.

— Я не верю в эти сказки! — но сфальцетил. Слишком громко не верит. Не по Немировичу.

— А и ладно. Если что-то вдруг случится, то ты князь, знаешь, где меня найти. Нет?! Захочешь — узнаешь.

Не договорились ни по-хорошему, ни по-плохому. Ничего, скоро из Франкфурта вернутся братья разбойнички с помощниками. Как раз Брехт из Линца вернётся.

В Линц Брехт взял собой десяток конвоя только. Пять егерей и пять черкесов. Остальных оставил бдить за ранеными, за заложниками и за Бетховеном Людвигом с Василисой Преблудной. Композитору Пётр Христианович выделил на время свою комнату в казарме и сказал, что если тут помойка нарисуется к его возвращению, то просто выкинут, Людвига вана на улицу и лечить не будут. Живи тогда, как знаешь. И Василиса тогда тебе не светит, как и возвращение слуха.

Васька ему слабительные и рвотные всякие порошки и отвары стала давать. Брехт ей посоветовал. Нужно сначала попытаться прочистить организмус мэтра от ядов.

— И воды побольше пить. По два — два с половиной литра каждый день. Корми мясными бульонами. Хлеба не давай. Тоже весь в спорынье должно быть. Марат, ты за старшего остаёшься. Сходи на рынок купите зерна и переберите, потом ещё ступку и только из этой муки самодельной готовьте. На рынке хлеб не берите.

Раздал всем напутствия и уехал.

Блин. Завидно. Какая красивая и богатая страна. Четыре дня ехали и четыре дня кругом пастбища, на которых большие упитанные коровы пасутся, овечки тоже в два раза крупнее тех, что у лезгин. Обидно. Нет, точно нужно нанимать все суда, какие смогут отсюда до Крыма доплыть, и отправлять туда и коров, и овец, и лошадей. А во Франкфурте, всё одно же туда наведываться, тоже купить и попробовать через Северное и Балтийское море переправить в Петербург, а потом в Москву. Деньги дармовые нечего жалеть. Если что всегда ещё напечатать можно.

Кроме коров и деревеньки вдоль дороги попадаются. Кирхи с костёлами всякие стоят, аккуратные, ухоженные, домики или саманные или кирпичные и тоже под черепичными крышами, как и церквушки. И даже дорога мощённая камнем плоским попалась. Наверняка, ещё римляне строили. Чего римляне эти восточнее не расплодились. Вот бы такую дорогу от Петербурга до Москвы. Окарался бы Радищев. Брехт в той жизни книгу не читал. Вот недавно добыл в Питере по большому блату и прочитал. Хрень. Чего злопыхать-то, ты собери деньги за книгу, фонд организуй и поправь дорогу, вот такую сделай, домики такие вот, коровок крестьянам из Европы завези. Нет. Только ябедничать. Да, хоть своих крестьян на волю выпусти. Хренушки. Это же моё. Пусть все остальные без крестьян останутся. Это же по-божески. А своё ни-ни.

И помер отвратительно. Вместо водки взял полстакана царской водки хлобыстнул. Туда и дорога. На похороны Брехт не попал. На Кавказе народ закрепощал.