Гангутский рубль

Асар Эппель Гангутский рубль

Я побывал владельцем баснословных монет.

Но сперва не об этом, потому что наш кот «повалил Вальку — так свою подругу называла мама моей жены Наталья Григорьевна — на диван».

Кот у нас отменный. Огромный и тяжелый. Лишенный возможности заводить с кошками котят, он здорово разъелся, а все потому, что Наталья Григорьевна в покупаемую для него мелкую камбалу примешивает размоченный хлеб, а мучное, как известно, идет в жир кошкам тоже.

С котом самозабвенно играет, когда приходит, подруга нашей мамы. Она устраивает перед ним, сидящим на полу, руки кольцом, и он, как циркач, сквозь них мощно выпрыгивает. Еще она располагает над его головой растопыренную ладонь, а кот, уставясь на ладонь, начинает бить хвостом, прижимает уши, устраивает на физиономии полоумный взгляд и принимается клокотать утробой. Затем на диване начинается главное. Кот отбивается задними лапами от щекочущей его пузо Валькиной руки, носится по дивану, то кидаясь на пол, то снова взлетая на диванную подушку, и кончается все тем, что он «валит Вальку на диван».

Она, конечно, визжит «ой повалил!», а мы, понятное дело, хохочем.

Кот может и не пригодиться нам для дальнейшего повествования (хотя почему бы и нет?), а вот Валентина Петровна нужна и появилась кстати.

А теперь о себе и о кое-каких моих особых свойствах.

Я — несостоявшийся коллекционер, остановившийся на детских монетках и марках, на стеклышках и значках, однако повидавший разных завзятых коллекционеров — матерых, породистых, готовых на все, ибо выцыганивание, выпрашивание, покупка или отъем желанного раритета (или даже предмета малоценного), который будоражит твое устремление и желанней тебе, чем женщина подростку, чем еда и бражничанье и, наверно, чем даже воздух, а также честь и совесть, — это гоньба по следу, это задача задач, обретение полноты, абрис которой тебе известен, а порой известен и адрес.

Допустим, вы прослышали о некоей славной старушке, у которой есть автограф Пушкина (sic!), а вы как раз собираете автографы Пушкина, или автографы сочинителей пушкинской поры, или вообще досоветских писателей, или даже советских. Как эта старушка выжила, как пережила досконально осуществляемый холуйской страной бред захолустного психопата в мягких сапогах, понять трудно, хотя пока, между прочим, никто не отменил нависавшего целую жизнь над ней рокового жребия.

Живет она в коммунальной квартире, а это сто раз уже описано, и тратить место на рассказ о ее жилье, как, впрочем, и житье, не будем.

И тем не менее.

Она, конечно, прихварывает. Пользует ее участковый врач некая Цветкова, а болезни лечатся кальцексом или стрептоцидом (стрептоцид в ходу пока что красный). А еще синим светом. В знак же благодарности старушка одаривает доктора Цветкову чем-нибудь заветным, например, лимоном, который у нее на этот случай всегда имеется.

И вот, наконец, вы достигаете этой старушки, завязываете с ней дружеские отношения и начинаете экспансию. Конечно, старушка сразу оценила ваше обаяние, но утверждает, что торговать строчками Пушкина аморально, что правильней сдать автограф в музей, но вот она не знает, где такой музей находится. А вы, во-первых, знаете где, во-вторых, не советуете, потому что в музее автограф кто-нибудь приберет к рукам, в-третьих, убеждаете ее, что в нынешних условиях куда правильней продать этот автограф за приличные деньги. Она: нет-нет, что вы! Вы: да как же! Пушкин ведь сам сказал: «не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», а значит, можно продать автограф, потому что автограф, он самая рукопись и есть. А дальше уже вопрос вашего терпения и обходительности; решайте сами, что предпринять, чтобы автограф перешел к вам, а старушка, прослезившись, благодарила бы вас за необходимые ей на зубы деньги, которыми вы столь «щедро» поддержали ее в трудную минуту.

Тема старушки в нашем случае исчерпана, и старушка эта для рассказа пока что больше не нужна.

Итак, никакого заядлого коллекционера из меня не вышло, но значительная осведомленность о навыках этих упорных людей, понимание их побуждений, ощущение внутреннего волнения при возможности заполучить в коллекцию нечто желанное, долгожданное, шевелящееся уже в твоих когтях — это мне известно и мной усвоено.

Вообще-то в те поры, когда все началось, мы с женой… (вот и появилась в повествовании моя жена тоже!); она ленинградка, а я к ней в то время наезжал из Москвы не то чтобы в гости, а просто уже как к себе домой, потому что в Москве, куда она собиралась ко мне переехать, с жильем и работой ничего не получалось, и была это неразрешимая проблема.

Мы тогда, как и многие наши друзья, были привержены старинным вещам и предметам, а в Ленинграде этого добра водилось куда как много, причем стоило все по сравнению с Москвой копейки или вообще ничего не стоило.

Жили мы в Питере недалеко от так называемого Дерябкина рынка, а на этом рынке была комиссионная лавочка, где возможно было купить разный антиквариат, который не принимали в комиссионный на Невском. На Невском же его не принимали, если на нем не было фабричного клейма, а клеймо не ставилось, допустим, Кузнецовым, когда он полагал за тончайшей фарфоровой кофейной чашечкой какой-то непостижимый для нашего времени дефект (углядеть его не представлялось возможным, и поэтому чудесно расписанная чашечка-скорлупка продавалась вместе со своим блюдечком на Дерябкином рынке за цену, во много раз меньшую, чем на Невском).

А у нас порой не было на этот копеечный товар даже рубля, хотя многое жуть как хотелось купить. Но кое-что нам все-таки доставалось.

У нашей мамы была еще одна закадычная подруга. Тетя Нюра. Она работала на заводе «Светлана» и от тамошних излучений обзавелась какой-то хворью, и выглядела поэтому бледной и слабосильной, хотя, как и ее подруги — наша мама и Валентина Петровна — тоже вдовы, ежедневно ломила и побеждала жизнь, причем воспитывала без мужа, который погиб, двоих сыновей.

Покойный же супруг Валентины Петровны в двадцатые годы был пожарным в цирке, и поэтому у меня появилась роскошная дореволюционная пожарная каска. Начищенная, она сияла, напоминая преторианский шлем.

Вообще-то у Валентины Петровны подозревались залежи всякой ценной рухляди, и нам оттуда нет-нет да и что-то перепадало. Например, однажды был подарен жене изрядный кусок церковной парчи, конфискованной, вероятно, из какого-то храма и переданной цирку, поскольку она могла пойти на костюм или декорацию.

Мы с женой жили в разных городах вынужденно — она, как уже сказано, жила и работала в Ленинграде, я жил в Москве. Съехаться не получалось. Для ее пачки и балетных туфель в Москве работы не находилось. Для моего сочинительства не было никакого заработка в Ленинграде. За несколько лет мне не удалось в тамошних редакциях заработать ни одного рубля. Как получалось выживать и зарабатывать орудовавшим авторучками питерским автохтонам, ума не приложу! То-то они со временем оказывались один за другим в Москве или того пуще в эмиграции.

Чтобы общаться, мы с женой ездили друг к другу, а кроме того, мне удалось устроиться в киногруппу историко-революционного фильма, который почти год снимался в Ленинграде.

Кроме обязанности один раз в месяц фигурировать в кадре на третьих ролях, я должен был производить всевозможные розыски для режиссера. Скажем, какой был гимн у бойскаутов, как выглядело знамя пулеметного полка, в каком чине был великий князь Кирилл Владимирович, когда привел гвардейский экипаж присягать Временному правительству, и т. п.

Благодаря розыскам нужной информации я познакомился с сотрудником музея Суворова полковником Люшковским, в коллекции которого находились сорок восемь тысяч оловянных солдатиков и были представлены все, какие когда-либо существовали, воинские русские формирования.

— А чего у вас, допустим, нету?

— А вы лучше о чем-нибудь спросите.

— Ну, скажем, — англо-бурская война?

И Люшковский устроил на обеденном столе лагерь буров. Множество маленьких фигурок усердно тянули на столе солдатскую лямку: кто стоял на карауле, кто чистил оружие, «кто штык точил, ворча сердито». Наличествовал даже бур, повешенный англичанами.

Правдоподобие было поразительное. Дело в том, что в отличие от топорных и невыразительных оловянных солдатиков, которые продавались в наших магазинах, эти — заграничные, как правило, немецкие — были поменьше, а точнее — высотой ровно четыре сантиметра, с идеально проработанным рельефом одежды и амуниции, при этом отлично и тщательно раскрашенные. В этих габаритах (именно в этих и ни в каких других) они были такими, как надо. Штык в руках был штыком, кивер на солдатской голове был кивером, магазин винтовки, которым солдатик согласно уставу озабочивался, был во всех деталях повторен, веревка, на которой повесили бура, выглядела крепкой и роковой.

На том же столе возник и римский триумф — под триумфальной аркой проходили победоносные легионы, проносились всадники, на поводках вели диких зверей, в том числе слонов, проносили значки легионов, шли скованные пленники, покачивая бедрами, не отставали от триумвиров приставшие к легионерам маркитантки, были тут как тут торговцы разной мелочью, а их ослики семенили, нагруженные каким-нибудь необходимым товаром…

Полковник Люшковский познакомил меня с Петром Петровичем Квасковым — инспектором зрелищных предприятий, у которого была коллекция орденов и оружия, а кроме того, собрание великолепных самоваров, что представлялось невероятным курьезом — самовары обретались тогда на любой свалке. Кроме этого он коллекционировал ларцы, а также шкатулки для чая и сахара. Эти существовали в свое время вот зачем. Чай и сахар были товаром привозным, недешевым, и, конечно, вороватая дворня, а также лукавые слуги не избегали попользоваться от барского добра. Поэтому, отправляясь в дорогу, барин брал свою шкатулку, запиравшуюся надежным ключиком, с двумя отделениями, невысокую с пологой крышкой. Почему с пологой? Потому что в таком виде она прекрасно располагалась под подушкой — и добраться до нее даже гоголевскому Осипу было бы трудновато, а Хлестакову сладко бы спалось на удобно приподнятой подушке.

Еще Петр Петрович собирал уникальную оловянную посуду. Олово — субстанция нестойкая, оловянные предметы со временем покрываются беловатой паршой, которая постепенно разъедает сам предмет — тарелку, скажем, или блюдо, и самих оловянных предметов поэтому сохранилось немного.

Пока Петр Петрович раскладывает на столе кинжалы и звезды, его жена угощает меня особо заваренным чаем. Она и так и этак пытается налить из красивого чайничка в мой стакан заварку, но ничего не получается — заварка из чайничка не льется.

— Петя, — говорит она ласково. — Опять этот чертов чайничек заткнулся! Я и чаю насыпала сколько надо, и продержала на плите, как ты велишь!

— А ты дырку пальцем закрой в ручке. Он же королевский! Французский! — и оба начинают смеяться, а заварка теперь появляется беспрепятственно.

Это, оказывается, проделано, чтобы меня разыграть.

— Кладите сахар! Не стесняйтесь! — жена Петра Петровича придвигает прозрачную изящнейшего вида сахарницу.

Мне, конечно, сахару положить бы надо, но в сахарнице виднеется отвратительная муха, и я не в силах опустить туда ложку.

— Да кладите же, кладите!

И опять оба смеются и предлагают разглядеть муху поближе, ибо она искуснейшим образом, как маленькая гравюра, нанесена изнутри на стекло сахарницы.

Вспомнил я это, дабы удостоверить, насколько мои воспоминания не чужды коллекциям и коллекционерам.

Мы с женой собирались покидать Питер. Поэтому участились приходившие к нам гости, чаще стали заглядывать и тещины подруги. И вот однажды, зайдя попить чайку и быть поваленной котом на диван, Валентина Петровна принесла мне

презент — некий юбилейный рубль царского времени, красивую серебряную монету. Я ее наскоро, не вдаваясь в рассматривание на ней изображенного, оглядел, поблагодарил дарительницу и, честно говоря, о подарке забыл. Монета как монета. Хлопоты с переездом отвлекали ото всего, и монета улеглась в коробку, где находились остатки моей школьной коллекции.

Через какое-то время, этак через год, нам понадобилось подыскать в Москве жилье, и я стал звонить друзьям, взывая о помощи. Позвонил и своему другу Александру А., театральному художнику, — доброму интеллигентному человеку, между прочим, коллекционеру полковых знаков царской армии.

Полковой знак — это нагрудное отличие, указывающее на принадлежность офицера к определенному воинскому формированию.

— А сейчас что собираешь? — спросил я.

— Сейчас? Юбилейные царские рубли.

— А есть ли у тебя рубль, выпущенный в память битвы при Гангуте?

— Таких не бывает, а всего юбилейных рублей десять.

— Как это не бывает? — я почувствовал, что начинается важный разговор с коллекционером.

— Так не бывает!

— Но у меня же есть!

Установилась долгая пауза.

— У меня такой есть! Слышишь!

— Ладно врать!

«Эге! Тут дело не просто!» — подумал я.

— Сейчас скажу тебе, что на нем изображено.

Я пошел искать дареную монету, опасаясь, что поиски затянутся, но она почему-то нашлась сразу.

— Алло! На аверсе барельефный портрет Петра. По грудь. На обороте двуглавый орел разрывает карту какого-то моря (я ошибался: в каждой лапе и в каждом клюве орел держал по карте — это были карты четырех русских морей).

— Ври больше!

— Я не вру, но если ты найдешь кого-нибудь, кто сдаст нам комнату… я тебе эту монету покажу и, возможно, она станет твоей.

Я пообещал только это, понимая уже, что речь идет о чем-то редком.

А он сказал, что начинает искать нам жилье.

Сказано это было голосом, который меня, бывалого в общении с коллекционерами человека, убедил, что медлительность речи заодно с неуправляемой уже хрипотцой, есть высочайшее коллекционерское возбуждение, что собирательские гончие почуяли зайца, что они спущены со сворки и дрожат, и лают, и повизгивают, и, черт знает что с ними творится.

Причем было ясно, что речь идет о собирательском возбуждении незаурядном и, вероятно, о небывалом коллекционерском объекте.

Тогда я позвонил еще одному знакомому коллекционеру, по профессии инженеру — человеку суховатому, но вполне порядочному, от которого, пожалуй, можно было услышать объективные сведения.

И опять сперва было недоверие к моему сообщению, и большая пауза, и осторожное, с дрожанием в голосе, переспрашивание, и, наконец, невероятное предложение «знаешь, у меня сейчас туговато с деньгами, но если хочешь, я тебе могу отдать за него новую нейлоновую рубашку…»

Вот это да! Нейлоновые рубашки были в те поры необычайно модны, труднодоступны и невероятно желанны кроме всего прочего по причине легкой стирки. В темноте они голубовато светились, и я еще вчера, когда был в театре, восхитился голубым свечением многих зрителей, и свечение это не было свечением лесных, скажем, гнилушек, а фосфорическим светом заокеанских фирм.

Все прояснилось. Монета редкая. Значит, дорогая. Больше не надо никого насчет нее спрашивать — оборвут телефон. Предлагатель рубашки уже вечером позвонил и задушевно со мной разговаривал на всякие посторонние, в том числе и литературные, темы, чтобы я не подумал, что звонит он насчет монеты.

А на следующий день позвонил мой друг Александр и торжественно сообщил, что нашел нам жилье.

— Замечательно! — сказал я. — Спасибо! — поблагодарил я. — Жди моего звонка.

— Жду! — сказал он. И торопливо договорил: — Комната на улице Горького. Не забудь, о чем договаривались. Не забудешь?

Между прочим, с того момента, как мне стало ясно, что гангутский рубль, лежащий на моем столе, представляет коллекционерскую, вероятно немалую, ценность, меня не покидало беспокойство.

Да, мне его подарили. Да, я могу распоряжаться им как своим. Но дарительница не знала, что он редкий. И какая ему цена, не знала. И она наш друг. Теперь, если мне подойдет найденная комната, монета должна перейти к Александру А., тоже моему другу. Конечно, Валька, единоборствуя с нашим котом, никогда не вспомнит о своем подарке. А если вспомнит? А если откуда-нибудь узнает о редкости и стоимости этого подарка, сколько будет разговоров! Вернее, нет! Наверняка будет ссора, скандал и многое еще. Александр А. — давний мой приятель. Причем приятель каких поискать, так что я не могу спрашивать с него за редкостный серебряный рубль значительные деньги, хотя, когда пошел разговор об этом рубле, я понятия не имел, что он может стоить больших денег.

Я не знал, что делать. Между прочим, не знаю до сих пор. И я решил совершить все по-честному. Во-первых, объясню Александру А. ситуацию, в которой оказался, причем попрошу его, чтобы он узнал, сколько монета стоит. Узнав эту цифру, я возьму с него половину цены (если он согласится!) и мы вдвоем пойдем на почтамт, где при нем будут отправлены деньги Валентине Петровне, чтобы он не подумал, что я продал рубль для себя.

Даром же я ему отдать его не могу! А так будет польза ему, Валентине Петровне и мне. Правда, Валентина Петровна всех полагающихся денег не получит. Но она их и так не получит, если в Питере начнет продавать монету какому-нибудь коллекционеру. Еще следует учесть возмущение тещи. А оно будет обязательно. Как? Она же тебе подарила, а ты ей еще деньги за подарок посылаешь! Столько денег! Да она таких денег сроду не видела!

Я объяснил все Сашке. Он где-то что-то разведал и сказал, что этой редкой монете точно узнать цену вряд ли получится, но, по его мнению, рублей за шестьдесят ее купят. Тогда я сказал ему, что он даст мне за нее двадцать пять и мы пошлем их с почтамта в Питер, а то он подумает, что я не постеснялся содрать с него, хотя он и нашел мне квартиру, четвертной.

Человек Александр А. был респектабельный, дородный, видом добрый барин и на почтамт идти отказался. Еще он был ленивый. Тогда я сказал, что монету ему не видать. Он тщательно, как всегда, оделся, не совсем культурно, повязывая галстук, выразился (сейчас уже не помню как) и пошел со мной на почтамт, и на его глазах мы отправили деньги в Питер.

Найденная комната находилась на последнем этаже респектабельного дома на улице Горького. В ней был рояль. В отдалении за многими прекрасными крышами открывался вид на Кремль. Еще были ежедневные вечерние прогулки по центральной московской улице. Все это стало нас радовать, когда мы выморили не поддававшихся учету клопов, когда ужились с хозяйкой и ее двумя мальчишками, оказавшимися на нашем попечении; младшего мне иногда удавалось укротить с помощью незатейливого какого-нибудь шантажа. Например, если он не прекратит беситься, я скажу своему шурину-подполковнику, чтобы не принимал его, когда тот вырастет, в армию, и мальчишка унимался или со старшим братишкой уходил на кухню давить, допустим, сок из чеснока, а, произведя его с полстакана, потом вдвоем, задыхаясь, выпить.

Квартира была номер тринадцать, и проживание наше в ней вполне подтвердило репутацию этой не лучшей из цифр.

Валентина Петровна, получив столь «значительные» (а они и вправду были тогда немалые) деньги, была в ошеломлении. Никто из ее друзей и знакомых не мог и предположить, что монета, пусть даже серебряная, может столько стоить. Ошеломило ее также и то, что я проявил столь неслыханное благородство. Не только расстался с тем, что мне было подарено, но и проделал это в ситуации, когда прознать о ценности рубля в далекой Москве для нее самой было невозможно, да и я, продав коллекционеру рубль, мог оставить себе эти самые двадцать пять рублей, тем более они и так принадлежали мне как владельцу дареного еще года два назад рубля.

Тещу охватила за меня гордость — лишний раз повеличаться перед подругами столь порядочным и благородным зятем никогда не мешает. Но, конечно, она считала, что нам с женой, жившим тогда весьма скудно, двадцать пять рублей могли бы и самим пригодиться.

Именно поэтому в один из следующих приездов в Москву она привезла от Валентины Петровны новый подарок — что бы вы думали какой? Еще один Гангутский рубль. Еще одну совершенно новенькую сверкающую монету, явно никогда не бывшую ни в чьих, кроме Валентины Петровниных, руках, потом скоротечно погостившую в руках нашей мамы и наконец попавшую в мои.

— Можешь, конечно, оставить ее себе! Но Валентина Петровна наверняка надеется… — она оборвала фразу и, расхохотавшись, сказала. — Опять вчера кот повалил Вальку на диван!

Гангутский рубль между тем лежал на столе, а профиль Петра Великого на его аверсе словно бы говорил: «Пусть я государь давнего времен, но виктории и деяния мои вечны. Они навсегда. Значит, пребуду я и в вашей жизни, а уж в твоей, озадаченный кавалер, всенепременно. Изволь же поступать, как тебя обязывают обстоятельства житейские… Како сбережешь теперь смолоду честь свою? Похвально ли?».

А двуглавый орел на реверсе приуготовился ежедневно прилетать и клевать мне печень. Предстояла житейская и нравственная морока!

С момента дарения первого рубля прошло несколько лет и можно было не сомневаться, что редкостный экспонат подорожал, да и деньги, насколько я припоминаю, имели уже другую цену.

Теперь, когда я не был обязан продавать по дешевке рубль, который, между прочим, не был мне подарен, следовало бы продать его (хотя бы через Александра А.) за существующую нынешнюю наверняка высокую цену.

Но как объяснить столь торгашеское поведение моему другу?

Как растолковать Валентине Петровне новый ее, умножившийся теперь барыш? Она с ума сойдет от потерянных за первый рубль рублей. Именно за рубль рублей — такая словесная толчея завелась и заклубилась в эшафотной моей уже голове.

В прошлый раз все было чисто. Допустим, я мог бы взять за монету подороже. Но поступил я как мне было с руки! Ведь прошлый рубль был мой, и я его продавал за сколько хочу. А этот? Этот вообще-то чей? Как бы снова подаренный, но как бы и не подаренный. Мол, от вас, благородного и честного человека, от зятя моей подруги, ожидается решение высоконравственное и похвальное — да и государь наш Петр Алексеевич вопрошает со своего аверса «Похвально ли?»

Но сколько он теперь стоит? Как разведать у скрытных коллекционеров его цену? Коллекционер, он же когда видит редкую монету, истинную цену под пистолетом не назовет. Заметим, кстати, что в те времена еще не издавали никаких справочников.

И сколько же в Ленинграде будет застольных сожалений, предположений, сомнений и огорчений.

Вот, скажем, наша мама привозит деньги за второй Гангутский рубль. Вот вечером заходит к ней за невиданными деньгами Валентина Петровна, счастливая настолько, что не вовлечется даже в диванные интрижки с котом. Кот же будет спать на газете (с него шерсть лезет), а газета будет лежать на известном уже нам диване. За столом будет сидеть и тетя Нюра, которая работает на «Светлане» — мы о ней говорили. К чаю будет пирог с саго (или сагой — не знаю как. Саго это — привычная для Питера крупа, в Москве совершенно неизвестная).

Приготовленная для пирога с измельченными крутыми яйцами, она похожа на крупную икру, полупрозрачную, но не икряного, а мутновато-молочного цвета, точь-в-точь бурмицкий жемчуг эпохи вышеназванного самодержца Петра Великого. Как такой замечательный опрятный и горячий пирог можно изготовить на коммунальной кухне, где ходит с чайником полоумный Павлюк, где безучастный и объективный к порядкам в нашем отечестве появляется Лев Маркович или его жена Куна Фадеевна, куда приходит с погулянки Павлюков сын Витька, куда пробирается наш кот, чтобы украсть что-нибудь из-под кастрюльной крышки, прикрученной к кастрюльным ушам веревками в предвидении его покраж, где на высоком табурете всегда сидит туберкулезная Марья Васильевна и сплевывает мокроту в медицинскую баночку?

Да-да! Объясните мне, как может на такой кухне совершиться пышный, горячий, мягкий, красивый пирог с саго — прямоугольный по форме противня, с диагональными перекрестьями из теста, меж которых виднеется перламутровая саговая начинка с желтенькими вкраплениями накрошенного вкрутую яйца.

«Надо же! — скажет как бы между прочим Валентина Петровна, на колени которой переберется спать кот (это перед непогодой!). — Такие деньги получила, а за тот-то, первый, всего двадцать пять!» И, словно без сожаления, но мирясь с судьбой, печально усмехнется.

«Тот, Валя, ты подарила и помалкивай теперь. И не намекай», — заметит теща.

Однако я-то понимал, что намеков Валентины Петровны мне уже не избежать никогда.

А Валентина Петровна, между прочим, стала на этот раз обладательницей целых сорока рублей, которые я получил от Александра А., сведя после мучительных раздумий возможную сумму расчетов с ним к этой цифре.

Получив такие большие деньги, она, по рассказам, преобразилась. Купила новую шляпку, стала на другой манер подкрашивать губы, совсем на чуть-чуть раздалась в бедрах, а музыкальный аккомпанемент, осуществляемый ею в каком-то детском танцевальном кружке, стал эмоциональнее, и детские танцы исполнились новой надежды. Я забыл подать, что она, будучи самоучкой, играла по слуху, зарабатывая таким образом на жизнь. Причем играла что угодно. Музыкально и качественно.

Кот наш, когда она приходила в гости к теще, от своей беготни и прыжков балдел, тяжело дашал и, конечно, будучи мужчиной хотя и бывшим, обязательно валил ее на диван.

И все-таки о потерях на первом Гангутском рубле она нет-нет и вспоминала.

А я нет-нет приходил в ужас от того, в какую нравственную мышеловку попал, и из рук ее, сведенных кольцом, не выпрыгну, ибо мне представлялось, что, находясь в сладостном возбуждении от своих финансовых удач, она когда-нибудь разговорится с человеком сведущим… А редкостный этот рубль (я ведь уже знал, что он очень редкий) наверняка вздорожал невероятно.

И что тогда?

Но все покамест происходило вот как.

Мы пока что обживали новую (не съемную, а построенную нами в Москве) кооперативную квартиру. К нам из Ленинграда наезжала наша мама (это от нее я узнавал о радостных изменениях облика Валентины Петровны). Моя высоконравственная суть (имеется в виду мой поступок с подаренным рублем) ей по-прежнему импонировала (хотя, раз он был подаренный, зачем было отсылать деньги?).

Между прочим, в Питере старел наш кот. В размеренной жизни его случались необыкновенные и непонятные события тоже. Нам это было ведомо по странным его проявлениям. То вдруг он уставится безумным взором в какую-нибудь точку на высоком потолке питерской комнаты, и взгляд его делается все ненормальнее и ужаснее. А на потолке что? А на потолке какое-то полутемное выцветшее пятно, которому сто лет. А он его что — раньше не замечал? То вдруг сползет боком со стула, на котором расположился, выгорбит спину, поднимет шерсть на хребте и зашипит, а это жена примеряет выданные в театре для работы балетные туфли и прошлась для проверки на пуантах, а он видел это уже сто раз, но не обращал внимания и вдруг обратил.

А жизнь его между тем шла и, значит, потихоньку уходила. И в конце концов ушла… Но про это потом…

А поскольку замечательное это рыжее существо играло и в моей жизни огромную трогательную роль, то и в моем московском житье при воспоминании о коте появлялись щемящие ноты. У меня есть даже рассказ, и когда я его перечитываю, то переживаю огромные сожаления, а как их избыть, не знаю.

Иногда я посещал по делам Питер. Без нас с женой город словно бы опустел. Сильней ощущалась (она ощущалась и раньше) его немосковкость, его пустынное настоящее и ожидаемое не менее пустынное будущее, его приверженность не московским словам — «подъезд» назывался «парадная», проездной трамвайный билет «карточка», если человек жил на первом этаже, здесь говорили «в первом этаже», а белый хлеб любого вида называли «булкой».

Валентина Петровна несколько сдала и, хотя продолжала выглядеть «дамой в шляпке», на самом деле выглядела «дамой не очень-то в шляпке», хотя шляпка с нее никуда не девалась.

В один из моих приездов я волею обстоятельств оказался вовлечен в совершенно жуткую историю. И опять возник кот, но не тот, который давно уже жил в воспоминаниях, то есть во мне, а другой, сидевший на дереве напротив наших окон — то есть вовне. Он сидел довольно высоко в своем этом вовне и, боясь слезть, от страха страдальчески орал. Днем и ночью. Точнее, орал он уже три ночи. Никакие «кис-кис» не помогали.

Камушки, которыми в него кидались дети, не помогали, пожарные вешали трубку и не желали разговаривать, милиция угрожала выяснить, что за хулиганы звонят. На пятый день голос кота явно ослабел и воспринимался как замогильный.

Дерево, на развилке первой ветки которого он сидел, находилось в большом малолюдном сквере. Дорога через сквер пролегала по диагонали. Кот погибал на уровне четвертого этажа, и необходимо было действовать разумно. Вот я и вышел к дереву, чтобы организовать из пересекавших сквер прохожих тех, кто пожелает на дерево влезть.

Сам я этого, к сожалению, сделать не мог, ибо уже вышел из залезательного возраста.

Кот сидел в развилке и время от времени издавал свои отходные вопли, а люди, проходившие по диагональной дорожке сквера, останавливались у дерева и слушали мои сообщения о том, что он сидит уже пятые сутки и пятые сутки плачет, и шестых суток у него продержаться не получится.

Никто из небольшой собравшейся толпы не выражал желания влезать, да я и не верил, что на дерево можно забраться, но, несмотря на это, повторял:

— Вот залезть бы и снять.

— Как ты на него залезешь?.. — сказал кто-то и кинул камешек в кота, но промахнулся.

— Как?! Запросто! — обозначился в толпе некий паренек, подошел к стволу и безупречно по этому стволу полез, но, едва приблизился к развилке и протянул руку к коту, тот пополз от развилки дальше по суку и замер в полуметре от ствола.

— Ах ты сука! — рассердился парень и, каким-то образом избоченясь на суке, потянулся кота достать, но тот прополз по суку дальше, туда, где сук заметно утончался, а собравшиеся внизу специалисты загалдели: «Ну все, теперь его не взять!» — и стали кидать в кота чем попало. Один камешек в кота угодил, тот вздрогнул и прополз по ветке дальше, а ветка в этом месте была уже совсем тонка. Он попытался на ней расположиться, но это у него не получилось, задние его лапы сорвались, и он повис каким-то непостижимым образом — тонкая ветка пришлась ему под мышки. Народ ахнул, а кот стал душераздирающе призывать всех на помощь. Оказавшись на этом по сути дела почти пруте, он висел на подмышках передних лап, производя жуткие теперь свои стоны.

Парень между тем был уже на земле и сказал: «Ничего теперь не получится!»

— А если сук отпилить! — сказал я и поперхнулся словами. Больший сук с облетавшими по осени листьями летом бывал прекрасен. Глядеть на него из нашего окна было замечательно.

— Отпилить бы можно. Ножовка нужна!

— Сейчас принесу! — сказал я и минут через пятнадцать вернулся с ножовкой.

Парень был на месте. Толпа тоже никуда не разошлась. К ножовке привязали шнурок, который я догадался прихватить из дому, и парень, держа этот шнурок, снова быстро долез до развилки, встал на нее, кот, вися на лапах, закричал, а парень, держась за ствол одной рукой, начал пилить ветку…

Когда она стала от ствола отклоняться, кот, некоторое время повисев на лапах, оторвался, ударился оземь и — откуда после пяти дней пребывания на ветке у него взялись столь неимоверные силы — помчался заячьими прыжками в сторону сараев, где жильцы нашего дома хранили дрова (мы тогда отапливались печами).

Теперь к моим питерским смятениям на всю жизнь прибавилась погубленная большая заоконная ветка.

А Валентина Петровна, как было сказано, все еще оставалась в то время «дамой не очень-то в шляпке» и продолжала ходить на свою работу, извлекая из детсадовского фортепиано радостные звуки.

Мы с женой между тем давно проживали в Москве, и пребывания мои в Ленинграде, тамошние встречи, тамошние обитатели, скверы, граниты Невы и вся питерская неповторимость представлялись мне далекой, забывавшейся, можно сказать, дореволюционной порой, разве что место, где торчал огрызок отпиленной ветки, вызывало неутолимое огорчение.

И вот однажды к нам в Москву опять пожаловала наша мама. Как всегда с гостинцами — с ряпушкой, со снетками, с маринованными миногами и саго, печь пироги.

— Я тебе от Вальки подарок привезла! — сказала она и протянула… Гангутский рубль.

Мышеловка захлопнулась.

Господи Боже мой! Да что же это такое? Как такое может быть, чтобы новенькая, словно только что отчеканенная, сияющая, сверкающая монета, сверкая и сияя, лежала на тещиной ладони?

Я был ошарашен. Откуда третий экземпляр, если и второго не должно было быть? Да и первый экземпляр этого невероятного редчайшего редкостного рубля был неправдоподобен!

Но мышеловка, тем не менее, захлопнулась, поскольку мне было ясно, что по прошествии долгого времени монета должна стоить совсем баснословных денег, а значит, я никогда не объяснюсь за две прошлые.

А теща между тем говорит: «Только уж эта монета твоя! Хватит Вальке наживаться»…

— Но, Наталья Григорьевна, как я могу это принять, она же стоит сумасшедших денег? Ведь когда Валентина Петровна узнает сегодняшнюю цену этой монеты — страшно подумать, что будет. Я вовсе не хочу прослыть обидчиком небогатой одинокой женщины, тем более вашей подруги…

— Тебе-то что моя подруга? Какой ты обидчик? Ты что взял себе хоть копейку? Ты же даже за подарок с ней расплатился. Словом, храни его у себя, обратно я не повезу!

— Наталья Григорьевна, вы меня делаете заложником этой кошмарной ситуации. Да и всех нас тоже!.. Ведь она, когда узнает его нынешнюю цену…

— Где она узнает! Нигде она не узнает! Ты что, Вальку не знаешь? При чем здесь цена? Он твой — это подарок.

Вальку я, правду сказать, не слишком знал, зато твердо уже знал, что когда ситуация наихудшим образом разовьется, то…

Мысль о последствиях расстраивает меня ужасно, и я начинаю с ней существовать, думать об этом нелепом событии, предполагать, как это все может устроиться, возможно ли будет спокойное объяснение, и так далее.

Идет время, ничего в моей голове не проясняется, в делах моих происходит множество событий, вокруг меня случается многое: и хорошее, и так себе, и скверное. Я придумываю ответ, которым отвечаю на вопрос «Как поживаешь?». Ответ из одного слова: «Прихотливо!» Конечно, я о моих нумизматических терзаниях в каждодневной жизни то и дело забываю, но ведь и вспоминаю тоже! И холодею, и настроение портится, и, между прочим, всегда думаю о том, насколько же повысилась цена музейного этого рубля.

Кроме того, узнаю подробнее о его появлении в России.

Это была последняя царская чеканка серебряных денег, потому что началась Первая империалистическая война и серебряные монеты чеканить прекратили, а весь тираж Гангутского рубля переплавили. Как с ними было дальше, я узнаю только в наши дни и расскажу, что узнал об этом, позже.

Так как же я поживаю?

Прихотливо я поживаю.

В Питере между тем идет, как я уже сказал, житье без нашего кота. Умер он от старости, а не от своих диванных похождений. Его алюминиевая солдатская тарелка, в которой он поедал свою обманную камбалу (с подмешанным моченым хлебом, помните?), больше не звякает в темном коммунальном коридоре. Звук этот, заставлявший возникать его даже из-за штабеля дров, куда он тщательно прятался на ночь, полагая, что его там не обнаружат, а ночью он выйдет, вальяжно пройдется на кухню и там пооткрывает все кастрюли с супом, оставленные шестью хозяйками на восьми конфорках, как бы крышки кастрюль ни были намертво прикручены веревками (холодильников еще в обиходе не водилось). Да зачем нам сообщать сбивчивые сведения, если все уже нами описано в давнем нашем рассказе:

«Кот крал у соседей. Не для пропитания, а чтобы напакостить. Потом куда-нибудь прятался. Потом бывал скандал. Потом расстроенная владелица кота отыскивала его, допустим, в дровах, сложенных штабелями в нескончаемом коридоре, и колотила шлепанцем, потому что о громадного кота можно было отбить руку. Кот под не очень беспощадным шлепанцем прижимал уши, вжимался в пол, в общем, страдал, но по тому, как шлепанец отпрыгивал, было видно, что воровскую натуру хлопаньем, напоминающим аплодисменты, не переделать».

Следует напомнить, что он, наш замечательный кот, умел развязывать любые узлы, а если учесть, что Питер город портовый, морской, то и морские узлы кот знал досконально. Знали их и жилички коммунальных квартир, и всякий день применяли от своих котов какие-нибудь новые. Коты, конечно, бабьи эти узлы быстро расковыривали. Те применяли что-нибудь новенькое. Коты опять разгадывали и т. д.

Происходило все вот как. В коридорной тьме наш кот неслышным шагом домушника идет к посвечивающему дверному кухонному проему. Там посветлее, потому что есть окна. Он знает, что ночью люди, как слепые котята, ничего не видят и поэтому никто его приход на кухню заметить не может. Однако же осторожность не помешает. Важно сделать вид — мол, прохаживался и зашел. На плите в кухонной полутьме он видит кастрюлю с прикрученной веревками крышкой. В умудренной его голове появляются предположения насчет возможных узлов, а знает он их множество. «Кровавый» узел — он даже вздрагивает от ужаса — ну это вряд ли. «Стивидорный» узел, «Юферсный» узел, «Устричный» узел, — эти тоже вряд ли. Это узлы портовые. О них рассказывал, причем было похоже, что врал, один тамошний котяра — любимец чердачных кошек и портовый раздолбай, однажды забежавший с вонючей черной лестницы. Ходят слухи про «эшафотный» узел (он опять вздрагивает). А вот «затягивающуюся удавку» лучше бы не вспоминать вообще.

Трудно ожидать и «кошачью лапу». Здешние домашние хозяйки ее не применяют. «Тещин» узел тоже вряд ли. Кастрюля явно не наша. Не тещей завязанная. Скорей всего будут воровской, польский, калмыцкий, боцманский или коровий узлы. Эти узлы ему известны. К ним он готов и мягко прыгает с пола на плиту, где тихонько приступает к покраже. Господи! Да это же простейший «бабий» узел! Ну да, что еще можно ожидать от здешней невзыскательной публики? И он начинает любоваться собой со стороны. В исковерканном оскоплением, но все еще мечтательном его мозгу мелькают неясные видения. Кто-то, обычно являющийся в видениях, но целиком непредставимый, вожделенно мягкий с пушистым хвостом — или нет! — с гладким не пушистым, но теплым и уютным — восторженно взирает во все глаза, как он действует, как распутывает завязанную веревку. И вот узел разгадан и мастерски обезврежен. Сдвинув крышку и высокомерно поглядывая на незримое ласковое существо, которое тихонько и сладострастно мурлыкнуло, он достает одним когтем суповое мясо, потом встряхивает лапу и уходит в свое укрывище, полагая, что покража обнаружена не будет. Но она обнаружена будет. Обязательно будет. И в дровах он будет обнаружен, а если и не будет, достаточно будет шевельнуть алюминиевую солдатскую тарелку, она звякнет, и наш незабываемый рыжий дурачок, как ни в чем не бывало, степенно появится из воздуха и, будучи ухвачен за шкирку, зажмурит глаза, прижмет уши, и будет бит тапочком, но что такому ворюге хозяйкин тапочек!

Что же это я все про котов и про котов?

А это я тяну время — тяну кота за хвост. Это потому что близится развязка рассказа, а мне ох как не хочется, чтобы она вскорости произошла.

Но она происходит. В некий день какой-то неведомый коллекционер раскрывает Валентине Петровне глаза! Причем цену уплывших сокровищ явно завышает, потому что сам в отчаянии, такие богатства ушли, и злорадно мстит — огорчает ее — помните вначале было про старушку и автограф Пушкина? Бедная Валентина Петровна! Не хотел бы я услышать, как она плакала, не хотел бы узнать такое по поводу своих оплошностей.

Валентина Петровна устраивает нашей маме невероятный скандал. А ведь я, оказывается, — обманщик и подлец… «Но Валька, он же у тебя ничего не просил! Ты же сама! Третью монету тебе вернут!» (Третий рубль был незамедлительно возвращен). Скандал ужасный. Обидный для нашей мамы. Тем более что она незамедлительно вспоминает эпизод из молодости, когда Валька увела на танцах ее кавалера, хотя Валька тоже помнит этот эпизод, но в варианте обратном. А это, между прочим, была история бессовестная и совершенно недостойная.

И, хотя кавалер оказался никудышный, досада от тогда произошедшего не избылась. Коварный Валькин поступок не забылся. Словом они обе разрыдались, наговорили друг дружке массу неприятного, сверкали взглядами, швырялись одна в другую всеми доступными женщинам обидными словами и никогда уже не помирились, не пили больше друг у друга чай, на улице не раскланивались и третьим лицам говорили одна про другую самое нехорошее.

P.S. Последней юбилейной монетой, чеканенной в Российской империи, был рубль — к 200-летнему юбилею победы русского флота в морском сражении при мысе Гангут, вблизи финского берега. Для Российского флота эта победа равносильна победе русской армии под Полтавой. Этот рубль сильно отличался от предыдущих юбилейных монет. На лицевой стороне — портрет Петра I, на оборотной стороне — орел, держащий в клюве и когтях карты, символизирующие четыре моря. Отчеканено было 30 300 шт. На июль 1914 года были намечены празднества, но началась Первая мировая война, парад не состоялся и тираж почти полностью пошел в переплавку.

В 1927 году Советская филателистическая ассоциация отчеканила определенное количество новоделов. Отличить их от оригиналов 1914 года очень сложно. Сегодня «Гангутский» рубль стоит… долларов.

Но есть сведения, что… Да вы сами поинтересуйтесь в Интернете, глазам не поверите…