Гаррисон Бергерон

Год 2081-й. Все стали, наконец, равны. Равны не только перед Богом и законом. Равны во всем. Нет самых умных. Нет самых красивых. Нет ни самых сильных, ни самых быстрых. Это всеобъемлющее равенство наступило вследствие 211-й, 212-й и 213-й поправок к Конституции, а также благодаря неусыпной бдительности агентов Всеобщего Уравнительного Бюро Соединенных Штатов Америки.

И все-таки полного порядка в жизни еще нет. Например, в апреле люди по-прежнему выходят из себя из-за погоды, столь не весенней. Именно в этом сыром месяце люди из ВУБа арестовали Гаррисона Бергерона — четырнадцатилетнего сына Джорджа и Хейзл Бергерон.

Конечно, это была трагедия, но Джордж и Хейзл не могли думать об этом долго. Хейзл обладала совершенно обычным, средним интеллектом и поэтому могла думать о чем-либо только считанные секунды. Джордж в соответствии с его превышающими норму умственными способностями носил в ухе миниатюрный уравнительный радиоприёмник. Закон обязывал Джорджа носить его всегда и всюду не снимая. Приемник был постоянно настроен на волну правительственной радиостанции. Примерно раз в двадцать секунд передатчик посылал в эфир какой-нибудь резкий звук для того, чтобы не позволить таким людям, как Джордж, пользоваться преимуществом своих нестандартных мозгов, и тем самым восстанавливал справедливость.

Джордж и Хейзл смотрели телевизор. По щекам Хейзл текли слёзы, но она уже забыла, из-за чего плакала.

На экране телевизора танцевали балерины.

В голове Джорджа оглушительно загудела сирена. Его мысли в панике разбежались, как грабители, испуганные сигналом тревоги.

— Хороший танец они сейчас станцевали, — сказала Хейзл.

— Что? — спросил Джордж.

— Ну, танец, — он был ничего.

— Ага, — сказал Джордж.

Он попробовал немного подумать о балеринах. На самом деле не так уж хорошо они танцевали, не лучше, чем станцевал бы любой другой. Их тела были отягощены веригами и мешками с дробью, их лица были скрыты масками, дабы никто не пришёл в глухую тоску и отчаяние, увидев свободное грациозное движение. Сквозь туман в сознание Джорджа пробилась мысль, что танцовщиков, может быть, уравнивать и не стоит. Он попытался было развить эту идею, но очередной визг из микро-динамика ничего от нее не оставил.

Джордж вздрогнул. Вместе с ним вздрогнули две из восьми балерин.

Хейзл увидела, как он вздрогнул. Она не носила в ухе уравнительный радиоприёмник и поэтому каждый раз должна была спрашивать Джорджа, какой звук он слышал.

— Как будто молотком разбили стеклянную бутылку, — сказал Джордж.

— Это, наверно, так интересно — слышать столько разных звуков, — с легкой завистью сказала Хейзл.

— Угу, — ответил Джордж.

— Только будь я директором ВУБа, знаешь, что я бы сделала?

Хейзл, кстати, была очень похожа на директора Всеобщего Уравнительного Бюро, женщину по имени Диана Мун Гламперс.

— Будь я Диана Мун Гламперс, — продолжала Хейзл, — по воскресеньям я бы передавала колокола, одни колокола, — ну как бы в честь церкви.

— Я бы смог думать под одни колокола, — сказал Джордж.

— Ну тогда пусть звонят очень громко, — сказала Хейзл. — Я думаю, из меня вышел бы отличный директор ВУБа.

— Не лучше, чем из любого другого, — сказал Джордж.

— Кто лучше меня знает, что такое норма? — спросила Хейзл.

— Верно, — согласился Джордж.

И тут в его голове урывками замерцала мысль о сыне, о его ненормальном сыне Гаррисоне, который в данный момент находился в тюрьме, но залп из двадцати одного орудия убил эту мысль.

— Что, здорово бабахнуло, да? — спросила Хейзл.

Бабахнуло так здорово, что Джордж побледнел и задрожал. Его глаза наполнились слезами. Две из восьми балерин скорчились на полу в студии, обхватив головы руками.

— Ты вдруг так спал с лица, — сказала Хейзл. — Может, ты, дорогой, приляжешь на диван, положишь свой уравнительный мешок на подушку и отдохнёшь?

Она имела в виду сорок семь фунтов[1] дроби в узком холщёвом мешке, обвивавшем шею Джорджа. Мешок был наглухо заперт висячим замком.

— Приляг, отдохни немного от своего мешка, — сказала Хейзл. — Подумеешь! Ну станешь ты на некоторое время неравным мне, так что?!

Джордж взвесил мешок в руках.

— Он мне не мешает, — сказал он. — Я его больше не замечаю. Это просто часть меня.

— Ты в последнее время так устаешь, просто ужас, — сказала Хейзл. — Может, все-таки сделать маленькую дырочку в мешке и отсыпать немного этих свинцовых шариков?

— Два года тюрьмы и две тысячи долларов штрафа за каждую дробинку, извлеченную из мешка, — сказал Джордж. — По мне, так цена уж очень высока.

— Ты бы мог отсыпать немного, когда приходишь домой с работы, — сказала Хейзл. — Я в том смысле, что здесь-то тебе не с кем соревноваться. Здесь ты просто отдыхаешь.

— Если я попытаюсь облегчить себе жизнь, — сказал Джордж, — другие сделают то же самое, и скоро вернётся то тёмное время, когда каждый стремился превзойти каждого. Тебе бы это понравилось?

— Это было бы ужасно, — сказала Хейзл.

— Вот видишь, — сказал Джордж. — Сначала пытаются обмануть закон, а что потом происходит с обществом?

Если бы Хейзл не сумела ответить на этот вопрос, Джордж бы не смог ей помочь. В его голове взревела сирена.

— Думаю, что оно бы развалилось, — сказала Хейзл.

— Что бы развалилось? — тупо спросил Джордж.

— Общество, — неуверенно произнесла Хейзл. — Разве ты не так сказал?

— Кто знает?

Программа телевидения внезапно прервалась экстренным выпуском новостей. Сначала нельзя было ничего понять, так как диктор, подобно всем дикторам, страдал серьёзным нарушением речи.

Примерно с полминуты в состоянии сильного возбуждения он пытался произнести «Дамы и господа!».

Наконец он сдался и протянул текст одной из балерин.

— Ничего, — сказала Хейзл, имея в виду диктора. — Он старался. Это уже много. Он старается изо всех данных ему Богом сил. Надо бы прибавить ему жалованье за такое упорство.

— Дамы и господа! — произнесла балерина, читая текст.

Должно быть, она была очень красива, потому что ее маска была просто безобразной. Наверно, она была и самой сильной физически, самой грациозной из всех танцовщиц, потому что ее уравнительные мешки были размером с те, что носили двухсотфунтовые богатыри.

Ей сразу же пришлось извиниться за свой голос, потому что ни у одной женщины не было права на такой голос. Ее голос был теплой светлой мелодией.

— Простите, — сказала она и начала снова, придав своему голосу абсолютную невыразительность.

— Гаррисон Вергерон, четырнадцати лет, — тараторила она, — только что совершил побег из тюрьмы, где он содержался по подозрению в организации заговора с целью свержения правительства. Он очень умён и отличный спортсмен. Средства уравнивания по отношению к нему не эффективны. Он очень и очень опасен.

На экране появилась полицейская фотография Бергерона верх ногами, потом горизонтально, снова верх ногами, и, наконец, правильно. На фотографии Гаррисон во весь свой рост стоял вплотную к ростомеру, градуированному в футах и дюймах. Рост Гаррисона был ровно семь футов[2].

Остальное во внешности Гаррисона было страсти Господни и железо. Никто и никогда не носил уравнителей тяжелее, чем он. Он вырастал из оков и вериг быстрее, чем люди из ВУБа успевали придумать новую модель. Вместо маленького ушного радио он носил на голове чудовищные наушники и очки с толстыми мутными стеклами. Эти очки должны были не только наполовину ослеплять его, но и вызывать сильные головные боли.

Все его тело было увешено металлом. Обычно уравнители, предназначенные для сильных людей, отличались определенной симметрией и военной аккуратностью, но Гаррисон был похож на ходячую свалку. По своему жизненному пути он шел, неся на себе триста фунтов железа.

Для того, чтобы обезобразить его симпатичное лицо, люди из ВУБа заставили его носить красный резиновый нос, сбривать брови и закрывать свои ровные белые зубы черными пластинками, чтобы казалось, будто у него во рту осталось только несколько кривых зубов.

— Если вы встретите этого юношу, — продолжала балерина, — не пытайтесь — я повторяю — не пытайтесь спорить с ним.

Пронзительно завизжала срываемая с петель дверь.

Иэ телевизора исходили отрывистые крики и вопли ужаса. Фотография Гаррисона Бергерона подпрыгнула на экране несколько раз, как бы пританцовывая под эту музыку, напоминавшую звуки землетрясения.

Джордж Бергерон сразу понял, что это за землетрясение, а иначе и быть не могло: много раз его дом плясал под эту разрушительную музыку.

— Боже мой, — сказал Джордж, — это, должно быть, Гаррисон!

Грохот автокатастрофы, раздавшийся в его голове, моментально стёр это открытие из его сознания.

Когда Джордж смог открыть глаза, фотографии Гаррисона на экране не было. Живой, дышащий Гаррисон заполнял весь экран.

Звеня металлом, похожий на огромного клоуна, он стоял в центре зала. В руке он крепко сжимал ручку сорванной с петель студийной двери. Балерины, техники, музыканты и дикторы съёжились перед ним в ожидании смерти.

— Я — Император! — закричал Гаррисон. — Вы слышите? Я — Император! Все должны делать то, что я повелю!

Он топнул ногой, и здание затряслось.

— Даже сейчас, когда я стою перед вами, — изуродованный, оболваненный, страдающий, — я более велик и могущественен, чем кто бы то ни был в истории Земли! Смотрите — на ваших глазах я стану тем, кем я могу стать!

Гаррисон разорвал ремни своего уравнительного снаряжения, как будто это была сырая папиросная бумага, а не кожа, рассчитанная на нагрузку в пять тысяч фунтов[3].

С грохотом полетели на пол тяжелые металлические уравнители. Гаррисон просунул указательный палец под дужку висячего замка, запиравшего его головную упряжь. Звонко щелкнув, дужка разломилась пополам, как корешок сельдерея. Наушники и очки он швырнул в стену.

Прочь полетел красный резиновый нос, и наружу вышел человек, которого убоялся бы сам Тор, бог грома[4].

— А сейчас я выберу себе Императрицу! — сказал он, глядя сверху вниз на сжавшихся в страхе людей. — Первая женщина, которая осмелится встать, получит супруга и трон!

Через мгновение одна из балерин поднялась, качаясь, как ива на ветру.

Гаррисон сорвал наушники с ее головы, осторожно освободил ее от груза уравнителей. И наконец он снял маску с ее лица.

Она была ослепительно красива.

— Сейчас, — сказал Гаррисон, беря девушку за руку, — давай покажем людям, что такое танец. Музыка! — скомандовал он.

Музыканты вновь вскарабкались на свои места, и Гаррисон сорвал уравнители и с них.

— Покажите всё, на что вы способны, и я сделаю вас баронами, герцогами и графами.

Зазвучала музыка. Сначала всё в ней было, как всегда, — дёшево, глупо, фальшиво. Но Гаррисон схватил двух музыкантов и, размахивая ими в воздухе, как дирижерскими палочками, пропел музыку так, как её следовало играть. Затем он швырнул музыкантов обратно на стулья.

Музыка зазвучала снова, и на этот раз гораздо лучше.

Некоторое время Гаррисон и его Императрица просто слушали музыку, слушали в полном молчании, как будто через музыку синхронизируя удары своих сердец.

Они перенесли свой вес на носки.

Гаррисон положил свои большие руки на тонкую талию девушки, передавая ей свое ощущение невесомости.

А затем всплеском радости и грации они взметнулись в воздух.

Нарушены были не только законы страны, но также законы тяготения и законы движения.

Они раскачивались, кружились, вертелись, скакали, резвились и веселились.

Они прыгали, как олени на луне.

Студийный зал был высотой в тридцать футов, и каждый новый прыжок возносил танцоров все ближе к потолку.

Вот они коснулись его.

А затем, любовью и волей победив гравитацию, они зависли в воздухе в нескольких дюймах под потолком, и губы их слились в поцелуе.

В этот момент в зал вошла Диана Мун Гламперс — директор Всеобщего Уравнительного Бюро. В её руке был двуствольный пистолет десятого калибра.

Дважды нажала она на спусковой крючок, и Император со своей Императрицей умерли, не долетев до пола.

Диана Мун Гламперес снова зарядила пистолет и, направив его на музыкантов, объявила, что у них есть десять секунд на то, чтобы вернуть свои уравнители на место.

И тут в телевизоре Бергеронов взорвался кинескоп. Хейзл повернулась к Джорджу, намереваясь сказать ему что-то по этому поводу, но Джордж ушёл на кухню за банкой пива.

Он вернулся с пивом, переждал очередной уравнительный сигнал и вновь уселся в кресло.

— Ты плакала? — спросил Джордж.

— Ага, — ответила она.

— О чем?

— Забыла. Что-то грустное по телевизору.

— А что именно?

— У меня в голове все перепуталось.

— Не думай о грустном, — сказал Джордж.

— А я и не думаю.

— Вот и умница.

Он вздрогнул. В голове у него раскатисто ударил клепальный пистолет.

— Ух, видно громко стукнуло".

— Что ты сказала?

— Я говорю, наверно, громко стукнуло.