Газета Суть времени №167

О коммунизме и марксизме — 35

Дирк ван Бабюрен. Прометей, приковываемый Вулканом. 1623 г.

Вильгельм Шмидт (1868–1954) — выдающийся немецкий этнограф, антрополог, социолог, лингвист, историк религии. Шмидт не просто ученый. Он — католический священник-вербист. Вербисты (или Общество Слова Божьего) — католическая монашеская конгрегация, то есть союз монастырей, действующих по одному уставу. Данная конгрегация сформировалась в 1875 году, ее устав был утвержден Святым престолом в 1905 году.

Шмидт родился в рабочей семье, окончил миссионерскую школу Общества Слова Божьего. Окончив школу, получил высшее философское богословское образование и был рукоположен в священники в 1892 году.

В 1906 году Шмидт основал журнал «Антропос», в котором печатались статьи по этнологии и лингвистике. В 1931 году он создает институт «Антропос» при Обществе Слова Божьего.

После аншлюса Австрии в марте 1938 года Шмидт переносит институт «Антропос» в Швейцарию.

С 1912 по 1955 год Шмидт публикует огромный многотомный труд, главный труд своей жизни. Этот труд называется «Происхождение идеи Бога». В своем многотомном сочинении Шмидт пытается доказать, что существовал первоначальный первичный монотеизм (прамонотеизм), который затем уже трансформировался в различного рода политеизмы.

Пытаясь это доказать, Шмидт организовывал экспедиции, изучавшие религиозность народов, которые можно было считать наиболее первобытными (пигмеев и пигмоидов, коренных жителей Огненной Земли, африканских бушменов и так далее).

На сегодняшний день гипотеза Шмидта о прамонотеизме считается устаревшей. Однако она очень долго владела умами. А поскольку в антропологии и истории религий устаревшие гипотезы зачастую воскресают в новом обличии, то я бы не стал утверждать, что наука полностью отказалась от положений, выдвинутых Шмидтом и казавшихся поначалу весьма убедительными.

В любом случае Шмидт — выдающийся антрополог, великолепный знаток истории религий, и к его мнению по интересующим нас вопросам вполне стоит прислушаться. Хотелось бы подчеркнуть, что «прислушаться» — это не значит «принять на веру», и что лично мне гипотеза Шмидта о прамонотеизме не представляется убедительной. Но здесь необходимо обсудить вовсе не основное интеллектуальное детище Шмидта, то есть этот самый прамонотеизм, а нечто гораздо более конкретное и значимое для нас. Обсуждать это следует, уважая позицию Шмидта, отдавая себе отчет в масштабе личности, в научной компетенции данного исследователя. И вместе с тем никоим образом не превращая интересующее нас суждение Шмидта в религиоведческую или культурологическую аксиому.

В 1919 году Шмидт выразил сомнение в том, что автором «Прометея прикованного» является Эсхил. Надо оговорить, что еще до Шмидта ряд исследователей усомнились в том, что этот великий древнегреческий поэт, очень лояльный к олимпийским богам во всех своих произведениях, кроме «Прометея прикованного», мог позволить себе такое богоборчество в данном произведении.

Это сомнение именуется «Прометеевским вопросом». Зачинателем «Прометеевского вопроса» является выдающийся филолог Фридрих Велькер (1784–1868). Он поставил под сомнение авторство «Прометея прикованного», выдвинув ряд филологических аргументов. В 1869 году эти сомнения дополнительно обосновал крупнейший немецкий филолог Рудольф Вестфаль (1826–1892). Известнейший филолог Эрих Бете (1863–1940) развил аргументацию, согласно которой Эсхил не являлся автором «Прометея прикованного». И, наконец, Шмидт обострил «Прометеевский вопрос», что называется, до предела.

Шмидт выдвинул следующие аргументы в пользу того, что Эсхил не мог быть автором данной трагедии.

Во-первых, Эсхил, как считает Шмидт, был предельно благочестив. Все его другие трагедии от начала до конца пронизаны восхвалением олимпийских богов, что более чем естественно для той эпохи.

Во-вторых, Эсхилу, как полагает Шмидт, была чужда апологетика прогресса, которой пронизан образ Прометея.

В-третьих, в «Прометее прикованном» убеждение и насилие противопоставляются, а это чуждо Эсхилу, как считает Шмидт.

В-четвертых, имеют место нестыковки между так называемыми частями Трилогии о Прометее.

В-пятых, такие термины, как «мудрая осторожность» или «тиран», не могли, по мнению Шмидта, использоваться Эсхилом.

В-шестых, в «Прометее прикованном» Зевс ставится ниже судьбы, а это никак не могло быть эсхиловской идеей, по мнению Шмидта.

В-седьмых, Эсхил, по мнению Шмидта, никогда не думал, что Кронос проклял Зевса, а в трагедии «Прометей прикованный» об этом прямо говорится.

И так далее…

Исследуя этот вопрос, А. Ф. Лосев в своем сочинении «Проблема символа и реалистическое искусство» справедливо обращает наше внимание на то, что спор об авторстве шекспировских трагедий длится достаточно долго. И, при всей его важности, никак не может повлиять на величие трагедий, написанных то ли Шекспиром, то ли кем-то другим.

Полностью соглашаясь с Лосевым, считаю необходимым, тем не менее, информировать читателя по поводу так называемого «Прометеевского вопроса». А то ведь начнешь рассуждать о связи между личной и родовой историей Эсхила и образом прикованного Прометея, а тебе скажут: «Вы что, не знаете, что Эсхил не является автором данной трагедии?»

Знаем, что высказаны определенные сомнения в том, что Эсхил является автором «Прометея прикованного». Знаем также, что никто не опроверг того, что автором «Прометея прикованного» является Эсхил. Просто высказаны по этому поводу некие соображения, но и не более того. К соображениям этим можно прислушиваться, с ними можно считаться, однако их нельзя превращать в некий окончательный научный вердикт.

Но, как всегда в подобных случаях, целесообразно вчитываться в текст произведения, а не ставить знак тождества между текстом и автором. Мы уже начали вчитываться в текст. Я предлагаю это продолжить. А всё, что сообщено по поводу «Прометеевского вопроса», считать важной развернутой заметкой на полях. Не более того, но и не менее.

Итак, Прометей обращается в финале трагедии к двум высшим инстанциям, способным выступить арбитрами в споре между ним и Зевсом. Эти инстанции — мать-земля («святая мать-земля») и «эфир, свет всеобъемлющий». О чем говорят подобные адресации?

Гесиод в «Теогонии» сообщает нам о том, что

Пока что нас интересует не то, что связано с Геей, а то, что связано с самим Хаосом. Из Хаоса родились Черная Ночь и угрюмый Эреб (то есть Мрак).

Что же касается Геи, то Гесиод сообщает нам о том, что она родила Урана (Небо) и, сочетаясь с ним, породила множество божественных сущностей, в том числе Океан, Коя и Крия, Гипериона и Иапета, Фею и Рею, Фемиду и Мнемосину, Фебу и Тефию… И уже после этих божественных сущностей родился, по мнению Гесиода, Кронос.

Пока что для нас наиболее существенным является то, что, по мнению Гесиода, Эфир рожден не от соития Урана и Геи, а от соития Ночи и Мрака, чьим отцом является не Уран, а гораздо более древний и мощный Хаос.

Ночь и Мрак — дети Хаоса. Эфир — внук Хаоса.

К семейству Урана и Геи эти сущности отношения не имеют. Разве что можно сказать, что и Гея тоже дочь Хаоса, то есть, прошу прощения за некое упрощенчество, она является наподобие тети для Эфира. В самом деле, она — дочь Хаоса, а Эфир — его внук. Уран — это другой внук Хаоса. В этом смысле Эфир — это сущность ничуть не менее почтенная, чем Уран. Тем более что Уран оскоплен Кроносом, а на Эфир никоим образом не посягал ни Кронос, ни кто-либо другой. И потому Прометей имеет определенные основания для того, чтобы обратиться именно к Эфиру как к началу, в определенной степени более мощному, чем Уран. И, опять же, в определенной степени не связанному с поврежденным Ураном. То есть к началу и древнему, и сохранившему могущество, в отличие от тех древних начал, которые это могущество потеряли.

Такова версия Гесиода. Есть ли другие версии? Да, они есть. Одна из них изложена в некоем потерянном эпосе «Титаномахия». От «Титаномахии» остались фрагменты. Кто именно является ее автором, непонятно. Но наиболее часто в качестве автора называют полулегендарного Евмела из Коринфа, принадлежащего, к аристократическому роду Бакхиадов, правивших в Коринфе с середины VIII века до н. э. до 657–656 года до н. э., когда династия Бакхиадов была свергнута.

Иногда автором «Титаномахии» называют Фамириса, мифического древнегреческого поэта, ослепленного музами за то, что он вызвал их на состязание. Плутарх считал Фамириса автором «Титаномахии». Климент Александрийский приписывал ему изобретение дорийской гармонии. По версии автора «Титаномахии», Эфир и Гемера были родителями Геи и Урана. А также Понта (Моря), Океана и Тартара. То есть, согласно этой версии, Эфир еще древнее.

В своей работе «Теогония и космогония» А. Ф. Лосев подробно разбирает вопрос о том, какой статус приписывался Эфиру Гесиодом, Гигином, Цицероном, орфиками и так далее.

Легко убедиться в том, что этот статус гораздо выше, чем у Зевса, его отца Кроноса, его деда Урана. Так что апелляция Прометея к Эфиру как высшей инстанции говорит о том, что для автора «Прометея» Зевс — это вовсе не самое высшее из божественных начал. А. Ф. Лосев приводит следующий орфический гимн об Эфире:

Далее Лосев апеллирует к мнению орфиков, для которых сверху всё сущее ограничивается Эфиром, а снизу — Фанетом.

Фанет — это божество-демиург в орфической космогонии. Для орфиков он — первый царь богов, создавший золотой род людей и назначивший им места обитания. Орфики считали Фанета четырехглазым мужеженским живым существом, родившимся из Мирового яйца, обладавшим золотыми крыльями, головами быков по бокам и так далее.

Итак, этот самый Фанет для орфиков ограничивает сущее снизу, а Эфир — сверху. Прометей в финале «Прометея прикованного» не упоминает Фанета. Но упоминает Эфир.

Я напоминаю читателю, что Эсхил родился в 525 г. до н. э. и умер в 456 г. до н. э. И что рождению Эсхила предшествовало правление афинского тирана Писистрата. Писистрат был правителем Афин с 560 по 527 г. до н. э. Именно он конфисковывал у эвпатридов, к которым принадлежал род Эсхила, землю и раздавал эту землю бедноте. Он же начал чеканить государственную монету, создал наемное войско, организовал общественное строительство. Сам Писистрат происходил из аристократической семьи и был связан родственными узами с наиболее влиятельными афинскими аристократами, включая знаменитого законодателя Солона. Оседлав конфликт двух афинских партий — партии равнины, возглавляемой Ликургом, и партии побережья, возглавляемой Мегаклом, Писистрат возглавил третью партию — партию горцев (обитателей внутренних гористых местностей).

Фактически именно Писистрат заложил основы будущего могущества афинского государства. При этом опорой своей власти он сделал крестьянство, в пользу которого, как я уже говорил, конфисковывал земли эвпатридов.

Возвращаясь к вопросу об авторстве «Прометея прикованного», могу сказать, что всегда предпочитал придерживаться канонической версии авторства — неважно, касается ли это Эсхила, Шекспира или кого-то еще. Но если говорить о мировоззрении автора «Прометея прикованного», то, уважая авторитет А. Ф. Лосева, я никак не могу согласиться с приводимой им (а не принадлежащей ему) версией, согласно которой «Прометей прикованный» а) является более поздним произведением, чем все произведения Эсхила, и б) принадлежит перу какого-нибудь софиста. Извините, но софисты тут совсем ни при чем. Потому что для софистов проблема богов является крайне малозначимой. А для автора «Прометея прикованного» она является ключевой, острейшей, важнейшей. Так что софисты никакого отношения к прометеевской теме в том виде, в каком она изложена в «Прометее прикованном», иметь не могут. А орфики — могут.

(Продолжение следует.)

Судьба гуманизма в XXI столетии

Обложка книги «Национал-анархизм. Родственные души» Троя Саутгейта

Трой Саутгейт, которого мы, что называется, «опознали» в качестве идеолога неонацистского штрассерианства, сетует по поводу того, что «левое движение» приобрело достаточно скверный — антиморальный и политически бесперспективный — характер.

Никоим образом не солидаризируюсь с Саутгейтом в чем бы то ни было. Рассматриваю его как представителя антигуманистических сил, глубоко враждебных всему подлинно левому, нацеленных на уничтожение настоящего левого движения. И тем не менее, должен признать, что сегодняшнее левое движение действительно является и достаточно дурно пахнущим, и политически тупиковым.

Усилиями антикоммунистов международные леваки стали уже ко второй половине ХХ века чуть ли не антитезой тому, чем было в предшествующую эпоху классическое международное коммунистическое движение.

Левое движение в целом и его новое коммунистическое крыло в частности перестали с какого-то момента отстаивать высокие моральные нормы, классическую культурную направленность. А также многое другое. Говоря о классической культурной направленности, я вовсе не имею в виду яростное отрицание всех культурных новшеств, собирательно именуемых авангардом, поставангардом и так далее. В классическом французском коммунистическом движении нашлось место и для Пабло Пикассо, и для Луи Арагона, и для многих других. И это было прямым свидетельством того, что классическое французское коммунистическое движение 30-х, 40-х, 50-х годов ХХ века является и моральным, и высококультурным, и достаточно живым, привлекающим, а не отталкивающим новаторов, умеющим сочетать нормативность и новизну. Что произошло потом?

ХХ съезд КПСС, чудовищная дискредитация советского коммунизма, осуществленная под видом десталинизации ближайшими соратниками Сталина, оттолкнула очень и очень многих. И далеко не у всех хватило решимости послать куда подальше советских десталинизаторов и идти своим путем. Это мог сделать Мао Цзэдун, в распоряжении которого было огромное китайское государство. Но это не могли сделать лидеры западных коммунистических движений, серьезнейшим образом зависевшие от СССР во всех смыслах этого слова.

Дело даже не в экономической или политической зависимости, которую так любят смаковать антикоммунисты. Дело в том, что коммунистическое движение в западных странах было стратегически и именно стратегически зависимо от всего, что происходило в СССР. Одно дело — рассматривать себя как часть мирового коммунистического движения, лидером которого является СССР, предъявлять своим сторонникам в той же Франции или Италии советский опыт в качестве фундаментального позитива. А другое дело — открещиваться от советского лидерства.

Рядовые коммунисты Франции или Италии никогда не поддержали бы такого открещивания со стороны своего местного коммунистического руководства. А значит, надо было поддержать ХХ съезд КПСС и заявленную им десталинизацию. Но, поддержав эту самую десталинизацию, надо было и лишиться фундаменталистского просталинского крыла, и согласиться на глубокую компрометацию советского, а значит, и коммунистического проекта. То есть, по сути, осуществить своеобразное «политическое харакири». Что, в общем-то, и было сделано.

Такова одна из причин глубокого кризиса международного коммунистического движения в западных странах после ХХ съезда КПСС. Но на самом деле таких причин много. И к тому, что я только что описал, всё никоим образом не может быть сведено.

На самом деле читателю совсем нетрудно понять и даже ощутить природу тогдашнего кризиса западного коммунистического движения, потому что в современной России происходит нечто сходное с тем, что тогда происходило на Западе. У нас сейчас есть некие радикальные коммунистические фундаменталисты (наиболее знакомые по постсоветскому периоду имена — Анпилов, Тюлькин, Нина Андреева и т. д.). У нас есть умеренные коммунистические фундаменталисты (а точнее, имитаторы этого самого полуфундаментализма, эксплуатирующие коммунистический бренд) — в лице товарища Зюганова и его партии. И у нас есть так называемые леваки.

После ХХ съезда в большинстве западных стран возникло нечто сходное с тем, что имеем сейчас в нашем Отечестве. То есть часть коммунистов осталась на просталинских позициях и обрекла себя на бесперспективный фундаментализм, сочетаемый с необходимостью противостоять СССР — единственному живому мощному очагу тогдашнего реального коммунизма. Часть коммунистов приняла решения ХХ съезда и поволоклась за Хрущевым в будущую перестройку. Часть — просто сдвинулась в сторону классической социал-демократии. А часть — с легкой руки определенных двусмысленных теоретиков еврокоммунизма и контркультуры — сделала ставку на молодежные леваческие бунтарства, обильно сдобренные наркотиками, извращениями разного рода, террористическими двусмысленностями и так далее.

Просто у нас в России в 2016 году такая леваческая бунтарская стихия совсем уж жалко и бессмысленно выглядит. А на Западе тогда, в какие-нибудь бурные 60-е годы ХХ века, она казалась как бы и не абсолютно бесперспективной. Ее бесперспективность обнажилась после той псевдореволюции, которую леваки устроили во Франции в 1968-м. После этого леваки стали стремительно деградировать, превращаясь отчасти в совсем дурно пахнущие контркультурные сообщества, а отчасти — в опекаемые западными спецслужбами террористические двусмысленные структуры типа «Красных бригад».

Трой Саутгейт, чутко улавливающий полную недееспособность такого левачества, сетующий на то, что левую идею оседлали не только нездоровые, но и недееспособные силы, мечтает воспользоваться этой недееспособностью для того, чтобы застолбить свою альтернативную, как бы национал-анархическую, идейную нишу. То есть мы в каком-то смысле имеем дело с более эффективным и наступательным вариантом нашего Лимонова с его НБП.

Утверждая, что «социализм является неотъемлемой частью националистических убеждений»; что «отделять саму сущность социальной сферы от понятия нации — значит игнорировать основополагающий факт того, что народ фактически составляет нацию»; что «без народа не может быть нации, а без нации не может быть народа»; что поэтому социализму нужно обзавестись чем-то, не имеющим «абсолютно ничего общего с интеллектуально несостоятельными легионами современных левых»; что это «что-то» должно, будучи националистическим, одновременно отстраняться от всего правого; что «и коммунизм, и капитализм — две головы одной гидры»… Заявляя о революционном национализме как альтернативе правым реакционерам и «красным маразматикам», Трой Саутгейт призывает к творческому развитию подлинной социал-националистической идеологии.

Но для того, чтобы творчески развивать нечто, надо иметь развиваемое в качестве чего-то уже существовавшего и оставившего свой след в истории. Развитие любой традиции предполагает наличие той традиции, которую ты собираешься развивать. Какую же традицию предлагают развивать Трой Саутгейт и ему подобные?

Традицию штрассерианства, являвшегося, по мнению Троя Саутгейта и ему подобных, подлинным социал-национализмом. Трой Саутгейт заявляет: «Доктрина социал-национализма распространялась главным образом Отто и Грегором Штрассерами, двумя братьями, которые присоединились к Национал-социалистической рабочей партии Германии (НСДАП) в 1920-е годы».

Сетуя на капиталистическую поврежденность этой НСДАП, к которой присоединились благородные, неповрежденные и мудрые Штрассеры, Трой Саутгейт выступает с критикой НСДАП. Он осуждает НСДАП за то, что она «в конечном итоге оказалась под лидерством Адольфа Гитлера, который в своей эгоистической жажде абсолютной власти пришел к предательству истинных идеалов социал-национализма, которые были выдвинуты НСДАП с самого начала».

Вот такая специфическая критика НСДАП. Жила-была замечательная НСДАП, которая выдвинула прекрасную, спасительную социал-националистическую программу. Но, увы, не смогла эта благородная НСДАП отторгнуть тлетворное капиталистическое влияние Гитлера и его клики. Трой Саутгейт заявляет: «Никто не может игнорировать простой и очевидный факт того, что Гитлер полностью отказался от осуждения немецких капиталистов и правого истеблишмента, даже позволяя партии получать финансирование от состоятельных еврейских спонсоров с Уолл-стрит. Доказательства этого утверждения могут быть найдены в блестящей работе Энтони Саттона «Уолл-стрит и восхождение Гитлера».

Энтони Саттон (1925–2002) — американский экономист британского происхождения. В 1962 году получил американское гражданство. Стал профессором Калифорнийского университета, затем — научным сотрудником Гуверовского института. Прославился своими сомнительными книгами «Как орден организует войны и революции», «Уолл-стрит и большевистская революция», «Кто управляет Америкой» и так далее.

Книги основаны на теории еврейского заговора, на том, что международное еврейство управляло и большевиками, и нацистами, и всем на свете. Скандальная конспирология Саттона является ярчайшим примером оголтелого популизма, очевидным образом заточенного на полную дискредитацию всего советского и коммунистического и одновременно стремящегося воскресить национал-социализм, отделив «плохой», «загаженный евреями» национал-социализм Гитлера от «хорошего» национал-социализма тех же Штрассеров.

Ссылка Троя Саутгейта на «блестящую работу» Саттона позволяет уточнить феномен этого самого Троя Саутгейта по принципу: «Скажи мне, чьи «блестящие работы» ты ценишь, и я скажу тебе, кто ты». А то ведь многие поддаются на разного рода экологические размышления Саутгейта и его приспешников, на некую демократичность данного направления. Как говорят в таких случаях, «с приветом от Саттона».

Восславив Саттона, Трой Саутгейт возвращается к другим, восхищающим его «подлинным» социал-националистам — Штрассерам. Которые, по его словам, сначала «были чрезвычайно активны в НСДАП до того, как партия в 1933 году пришла к власти», а затем «регулярно были вовлечены в войну с самим Гитлером, человеком, отказавшимся отстаивать децентрализацию государственной власти или предложить простым рабочим Германии долю как в сельском хозяйстве, так и в промышленности».

Саутгейт пишет о «реакционной лояльности Гитлера его капиталистическим спонсорам», о том, что Гитлер не уничтожил ростовщичество, отдав всю финансовую власть «в руки Ялмара Шахта, франкмасона со связями на Уолл-стрит». Гитлер, по мнению Саутгейта, предал программу Отто Штрассера, предложенную в 1925 году и известную под названием «Структура немецкого социализма». Саутгейт утверждает, что Гитлер предал забвению главный тезис НСДАП, сформулированный Отто Штрассером, согласно которому «альтернатива несостоятельным чужеродным «решениям» — коммунизму и капитализму — идея, которую мы представляем, это политическая репрезентация партии, торговых предприятий и представителей профессий на основе нашей древней системы гильдий».

Поскольку Саутгейт хорошо знаком с творчеством Штрассеров и полностью находится под обаянием этого творчества, его оценкам штрассерианской альтернативы Гитлеру можно доверять. Социал-национализм, ориентировавшийся в ХХ веке на германскую древнюю систему гильдий, — это покруче Гитлера.

Такая система, ориентирующаяся на гильдии, должна, по мнению Штрассера, создать функциональную аристократию, состоящую из капитанов промышленности и офицеров экономической жизни. Она должна ликвидировать класс пролетариев, заместив его сословием привилегированных рабочих, прямо или косвенно участвующих и потому заинтересованных в своем цехе. Она должна поддерживать пропорции между числом людей, занимающихся умственным и физическим трудом (к умственному труду Штрассер относит и труд бюрократов). Она должна отменить государство как ночного сторожа и полицейского капитализма, не позволив ему при этом стать государством советской диктатуры.

Всё это должно дополниться уничтожением сети магазинов и супермаркетов, поддержкой малого бизнеса, разрушением монополий. Налицо — некий как бы антикапиталистический утопизм, осуществление которого породило бы столь же свирепый нацизм, но дополнило бы свирепость оного полной экономической, технологической и военно-политической несостоятельностью. Почему этого не захотел Гитлер, понятно. Он собирался мир завоевывать. Понятно и другое — почему Гитлер на этапе захвата власти, да и захватив ее, заигрывал с подобными почвенными утопиями. Гитлеру — прежде всего, на этапе захвата власти, но и потом — нужна была поддержка определенной части немецкого крестьянства. А оно находилось под обаянием консервативно-утопических идей Штрассера и его соратников.

Саутгейт пишет: «В течение 1920-х годов более 20 процентов Германии находилось в собственности менее чем 19 тысяч людей, и крестьяне смотрели на НСДАП как на проводника лучшего будущего перед лицом их постоянно усугубляющегося затруднительного положения. К сожалению, они получили совсем небольшую помощь от Гитлера. Хотя министр сельского хозяйства Вальтер Дарре, казалось, сделал многое, чтобы защитить роль крестьянства, попыток перераспределения земли сделано не было».

Ну вот мы и добрались до крайне нужной нам нацистской знаменитости — Вальтера Дарре. Саутгейт утверждает, что Дарре, продвигая закон о наследовании крестьянских хозяйств, действовал в плотнейшей увязке со Штрассерами. И что на самом деле настоящим автором этого закона был не сам Дарре, а его заместитель Фердинанд Фрид. Которого Саутгейт называет «тайным лидером Черного фронта Отто Штрассера».

Далее Саутгейт подробно обсуждает и крестьянскую программу Дарре — Фрида — Штрассера, и борьбу Штрассера с Гитлером, которого Штрассер обвинял в намерении задушить настоящую социал-национальную революцию, которую НСДАП обещала Германии. Штрассер утверждает, что Гитлер сознательно осуществляет удушение этой революции ради обеспечения поддержки со стороны того, что Штрассер называет «новыми связями Гитлера с буржуазными группами правых».

Обсудив недолгую борьбу Штрассера и Гитлера, создание Штрассером Боевого союза национал-социалистов, этого предтечи штрассерианского «Черного фронта», изгнание Штрассера, поддержку Штрассера английским журналистом Дугласом Ридом и многое другое, Трой Саутгейт восхваляет штрассерианскую традицию как единственную настоящую альтернативу коммунизму и капитализму.

Появление в череде благих и мудрых сторонников штрассерианства еще и английского писателя и журналиста Дугласа Рида (1895–1976), автора конспирологической книги «Спор о Сионе», дополняет образ штрассерианства. Дуглас Рид действительно был яростным противником Гитлера и яростным сторонником «настоящего» национал-социализма в его штрассеровском варианте. «Гитлер как агент евреев»… Стремление «Золотого интернационала», основанного на союзе Уолл-стрита и русских коммунистов, установить мировую власть, уничтожив Европу… Отрицание уничтожения Гитлером евреев… Таковы главные посылы идеологии Дугласа Рида, весьма популярные в Британском национальном фронте, этой крайне правой организации, состоящей из сторонников штрассерианства, открыто прославляющей Штрассеров и так далее.

Проинформировав читателя о том, что Британский национальный фронт (он же Национальный фронт) был основан 7 февраля 1967 года руководителями достаточно мелких крайне правых организаций (Лига имперских лоялистов, Движение за более великую Британию и так далее)… Что председателем данного штрассерианского начинания был А. К. Честертон, яростный поклонник Штрассера, двоюродный брат писателя Г. К. Честертона… Что, добившись расцвета в 70-е годы, данная организация затем пошла на убыль, — я перехожу к главному. К упомянутой поклонниками всех этих штрассерианских фронтов выдающейся фигуре Третьего рейха, ближайшему соратнику Штрассеров, вошедшему вопреки этому соратничеству в команду Гитлера — господину Вальтеру Дарре.

Рихард Вальтер Оскар Дарре (1895–1953) — один из главных национал-социалистических идеологов, имперский министр продовольствия и сельского хозяйства, имперский крестьянский фюрер (с 1933-го по 1942 г.), обергруппенфюрер СС, глава Управления рас и поселений СС с 1931-го по 1938 г. Вот вам и противопоставление между Гитлером и Штрассерами! Мол, всё гитлеровское национал-социалистическое начинание было неполноценным, а штрассеровское было полноценным! А как же Дарре, соединявший в себе гитлеризм и штрассерианство? Кстати, для нас крайне существенным является то, что, помимо всех этих высоких должностей в гитлеровском рейхе, Дарре являлся еще и одним из основателей знаменитого эсэсовского «Аненербе». Дарре создавал его вместе с Гиммлером и долгое время «Аненербе» был скорее вотчиной Дарре, нежели вотчиной Гиммлера. Да и есть ли на самом деле серьезные основания для того, чтобы противопоставлять главу СС Г. Гиммлера обергруппенфюреру СС и имперскому крестьянскому фюреру В. Дарре?

Рихард Вальтер Дарре родился в Аргентине 14 июня 1895 года. В Аргентину отец Дарре переехал по делам торговой компании, в которой работал. В 1912 году семья Дарре вернулась из Аргентины в Германию.

Вальтер Дарре получил блестящее образование. Родители добились того, чтобы их способный отпрыск учился в престижном Королевском колледже (King’s college school). Колледж находился в английском городе Уимблдоне. Туда принимали только детей с ярко выраженными академическими наклонностями. К моменту поступления в колледж Дарре в полной мере проявил эти наклонности.

Дарре с детства увлекался всем, связанным с сельским хозяйством. В 1914 году он решил посвятить себя аграрной проблематике. Однако началась Первая мировая война. Дарре пошел на фронт добровольцем, был награжден Железным крестом Второй степени. После окончания Первой мировой войны Дарре вернулся к освоению аграрной проблематики, сочетая освоение этой проблематики с занятиями правой политикой. Об этом говорит хотя бы то, что уже в 1918 году, демобилизовавшись и вернувшись к освоению того, что он считал делом своей жизни, Дарре вступил в берлинский добровольческий корпус (фрайкор). Роль фрайкоров в судьбе Германии общеизвестна. Получая университетское образование в Галле и Гиссене, Дарре одновременно с 1919 года осваивал аграрную управленческую практику в Прусском министерстве сельского хозяйства. А в начале 20-х годов Дарре становится ближайшим сподвижником Генриха Гиммлера (да-да, не Штрассера, а Генриха Гиммлера).

Дарре и Гиммлер активно формируют религиозно-политическое движение «Артаманен». История движения такова.

К лету 1923 года в Веймарской Германии, болезненно переживающей свое поражение в Первой мировой войне и находящейся в острейшем социальном, политическом и духовном кризисе, стала широко обсуждаться тема, абсолютно аналогичная той, которая сейчас в России именуется «мигрантской».

Обнаружилось, что на востоке Германии немецкое безработное население не может получить работу потому, что все места заняты иностранными, в основном, польскими, гастарбайтерами. Виноваты в этом, по мнению основателей антимигрантского движения, были и стоявшие у руля Веймарской Германии либералы, и немецкие помещики, которые с удовольствием использовали дешевый труд польских сезонных рабочих, пренебрегая тем, что создатели антимигрантского движения именовали национальными интересами.

В начале 1924 года создатели антимигрантского движения призвали немецкую молодежь создавать сообщества добровольцев, способные вытеснять из сельскохозяйственной сферы разного рода гастарбайтеров, прежде всего, польских. Необходимость такого вытеснения обосновывалась тем, что, по сути, Польша осуществляет под видом гастарбайтерского движения на территории Германии внутреннюю колонизацию Восточной Германии. Движение «Артаманен», призванное противостоять этой внутренней колонизации, являлось одним из ярчайших представителей уже обсуждавшегося нами «фелькише-движения» в Германии. «Артаманен» в переводе с древневерхненемецкого — это «те, кто защищают страну» («артам» — на древневерхненемецком означает «хранитель страны»).

Организаторы движения призывали всего лишь к созданию новых форм крестьянского труда. Но внутри этого движения находилась некая закрытая мистическая группа, исповедующая особую арийскую идеологию «арианизм».

Вот в эту группу и входили Гиммлер, Дарре и другие будущие руководители Третьего рейха.

В апреле 1924 года «Артаманен» начало наступление на сельскохозяйственном фронте. Движению действительно удалось создать новые формы сельскохозяйственной деятельности. Или, как говорили члены движения, «новую касту крестьян». Основными ячейками были небольшие группы, которые приезжали на ферму, работали, не покладая рук, а в свободное время проводили поисково-военные игры.

Уже к 1929 году разросшееся движение «Артаманен» столкнулось с необходимостью так или иначе определяться по отношению к НСДАП. Одним из тех, кто убеждал «Артаманен» раствориться в НСДАП, был Генрих Гиммлер. Впоследствии та часть «Артаманен», которая встала на сторону НСДАП, превратилась в ядро будущей сельскохозяйственной службы гитлерюгенда.

После 1933 года «Артаманен» окончательно стало частью сельскохозяйственной службы гитлерюгенда, то есть окончательно попало под опеку ведомства Дарре. После краха гитлеризма «Артаманен» фактически перестало существовать. А в 1966 году оно было восстановлено неким «кругом друзей Артаманен», состоящим из старых участников этого движения. Штрассерианство захватило еще и эту социально-политическую нишу. «Артаманен» существует и поныне в виде крайне правой организации, сочетающей данную идеологическую направленность с экологическими установками.

Будучи значимо само по себе, движение «Артаманен» имеет особое значение постольку, поскольку в нем действительно существовало специфическое религиозно-мистическое ядро. Причем такое ядро, которое повлияло:

а) на судьбу Веймарской Германии;

б) на структуру заменившего ее Третьего рейха;

в) на содержание деятельности элитных структур этого рейха (таких, как «Аненербе»);

г) на мировоззрение интересующих нас нацистских элитариев, входивших в группу специфических поклонников Гете вообще и «Фауста» в первую очередь.

Не прекращая обсуждать биографию Дарре и специфику деятельности элитной нацистской группы, в которую он входил, мы должны дать описание этого религиозно-мистического ядра движения «Артаманен». В чем специфика интересующей нас религиозной мистики, наложившей отпечаток на очень и очень многое?

(Продолжение следует.)

Ограничения технологизма

Сборка бомбардировщик Ил-4 на Иркутском авиационном заводе в годы Великой Отечественной войны

Тенденция к всё большей технологизации современного военного искусства кажется совершенно естественной — ракеты, самолеты, танки, подводные и надводные корабли должны быть быстрее, точнее, бесшумнее и малозаметнее. А как иначе? Враг ведь движется в том же направлении — к высоким технологиям с их почти фантастическими возможностями. Отставать нельзя, проигрыш в этой гонке грозит поражением, а то и гибелью.

Но действительно ли технологизация военного дела не имеет никаких ограничений?

На наш взгляд, на пути процесса бесконечного усложнения техники и технологий стоят серьезные преграды. Это не значит, что дальнейший технологический прогресс невозможен. Это значит только, что уже сегодня возникает конфликт между сложностью военной техники и всей системы организации современной армии в целом — и пресловутым «человеческим фактором», который не справляется с этой сложностью.

Чтобы не быть голословными, для начала опишем высокотехнологичную армию и картину современного боя, ведущегося этой армией.

Прежде всего, по-настоящему высокотехнологичной следует считать армию такого государства, которое способно (так или иначе, пусть с учетом иностранных комплектующих) ставить на вооружение все классы и типы оружия и военной техники.

Такому требованию в действительности в настоящее время отвечают только две армии — это армии США и Российской Федерации. Все остальные государства, включая Китай, вкладывающий ежегодно более сотни миллиардов долларов в перевооружение своей армии (второе место по военным расходам в мире), пока не могут считаться обладателями высокотехнологичных армий. Почему? Потому что высокотехнологичная армия — это не количество вооружений (танков, самолетов, ракет и т. п.) и даже не их качество, а наличие сложной связной системы вооружений и техники, ориентированной на комплексное воздействие на неприятеля. В этом смысле у Китая существуют большие проблемы, в частности в таких принципиально важных областях, как военная связь, системы радиоэлектронной борьбы (РЭБ) и отсутствие интеграции войск в единую систему.

Следующее требование к современной армии — наличие внутренней организационно-оперативной связности, то есть такое качество ее человеческого материала, при котором армия в любых самых сложных условиях работает как единый точно настроенный коллектив (не механизм, а коллектив).

Как известно, армия изначально строится на дисциплине и организованности. Дисциплина на войне (помимо ее роли в повседневной жизни войск и поддержании их боеспособности) — это готовность четко и точно исполнить даже самый трудный и опасный приказ. Организованность же есть способность воинов действовать не в одиночку, а исполнять команды именно в составе своего подразделения.

В то же время, если армия строится только на дисциплине и организованности (которых легко добиться с помощью палочной муштры сержанта, капрала, младшего командира) и не способна опереться на внутренние, содержательно-моральные основания своих солдат, то такая армия, скорее всего, поддастся искушению минимизировать «человеческий фактор» и максимально приблизить действия своих солдат и командиров к работе некоей огромной машины. Роботизированный же солдат, слепо исполняющий инструкции, не будет жертвовать жизнью ради Родины. Во всяком случае, такова наша, русская точка зрения.

Но, скажут нам, в сегодняшней войне влияние отдельного человека на результаты сражения минимально. Ведь недаром создается такая военная техника, когда достаточно лишь нажать нужную кнопку — и ракеты сами полетят в цель, а танки, дальнобойная артиллерия и боевые вертолеты автоматически поразят вражескую технику. Это во Вторую мировую войну нужны были героизм и самоотверженность бойцов, потому что техника была недостаточно хорошая. В современном же бою даже «линии фронта» не будет — цели поражаются за 100–200 километров, из-за горизонта.

Однако на самом деле всё несколько сложнее.

Почему-то все современные государства, уделяющие большое внимание своей обороне, по-прежнему содержат армии в сотни тысяч или даже миллионы солдат и, несмотря на рвение отдельных политиков, упорно не желают их сокращать. Почему? Ведь, казалось бы, новейшие образцы военной техники обладают настолько серьезными параметрами, что можно обходиться их считанными единицами и не тратить средства на обучение и содержание массы «простых солдат».

Дело в том, что упор только на высокие технологии имеет свои серьезные минусы.

Во-первых, построенная по такому принципу армия будет крайне дорогой. Так, стоимость современного истребителя уже измеряется в десятках миллионов долларов и тенденций к ее снижению не просматривается. Притчей во языцех стала программа создания американского истребителя пятого поколения F-22 Raptor, в ходе которой построено менее 200 самолетов, а суммарные затраты превосходят 411 млн долларов за самолет. Даже США, имеющие огромный военный бюджет (более $550 млрд в 2015 году), не могут позволить себе строить такие самолеты тысячами. Даже если считать, что половину всех затрат нужно отнести к коррупции и всевозможным «нецелевым расходам» (которых в американской армии хватает), цена всё равно останется непомерной. Но самое интересное, что проект истребителя F-22 вообще закрыт (то есть деньги были потрачены чрезвычайно неэффективно), а массовым станет истребитель F-35 Lightning II. Оценочная стоимость его эксплуатации (включая стоимость производства в $90–150 млн за единицу) — составит $670 млн на один самолет. Планы по производству, включая поставки всем союзникам США, — 2443 штуки.

И это отнюдь не только американская проблема. Один новейший отечественный бомбардировщик Су-34, по оценкам, стоит полтора миллиарда рублей, то есть, в современных ценах, $30 млн за один самолет. По известным на сегодняшний день данным, ВВС планируют закупку 150–200 подобных самолетов, то есть затраты в 225–300 млрд рублей.

Если же говорить о кораблях и подводных лодках, цифры будут еще более впечатляющими. Так, многоцелевая АПЛ проекта 885М «Ясень» обходится стране в 35–40 млрд рублей. Пока планируется серия в 7 АПЛ.

Но дело даже не в отдельных статьях расходов, а в суммарной стоимости. Например, полное вооружение одной бригады ВС РФ современной техникой, военной формой, средствами связи и всем остальным обойдется (в зависимости от штата) примерно в 40–50 млрд рублей. И хотя подобную сумму придется заплатить один раз, всё равно на поддержание боеспособности бригады придется ежегодно тратить несколько миллиардов рублей. Отсюда и впечатляющая цифра затрат на общее перевооружение Российской Армии — 20 трлн рублей.

Следующая проблема заключается в подготовке кадров. Усложнение техники неизбежно приводит к увеличению длительности обучения личного состава — если мы хотим, чтобы солдат мог реально задействовать в бою все ее возможности. Даже обычный пехотинец сегодня должен не только уметь собрать и разобрать свой автомат, но и иметь представление о простейшей тактике своего подразделения, понимать командира, видеть свое место на поле боя, возникающие угрозы и возможности. Иначе он очень быстро перейдет в разряд потерь.

Подготовка же танкистов, связистов, расчетов систем ПВО и летчиков — еще более длительное и затратное дело. Причем цена ошибки в процессе обучения — неизмеримо выше. Так, ошибка экипажа Су-34 — это, в случае потери самолета, все те же вычеркнутые из бюджета полтора миллиарда.

Да, можно намного уменьшить риски обучением сложным военным профессиям на виртуальных тренажерах, чем в ведущих армиях мира (в том числе российской) плодотворно занимаются уже не один год. Однако целиком эту проблему снять таким способом нельзя. Сколько бы летчик ни поднимал в воздух виртуальный самолет, рано или поздно ему придется садиться за штурвал реального. И предусмотреть все нештатные ситуации в симуляторе невозможно.

Следующая проблема — сложность и трудоемкость производства современной высокотехнологичной техники. Если сравнить количество самолетов, произведенных в период Великой Отечественной войны, с выпущенными промышленностью сейчас, разница будет огромной. В войну одно предприятие в месяц могло производить несколько десятков и даже сотен самолетов. Причем, что крайне существенно, практически весь производственный цикл был замкнут на это предприятие.

Сегодня в РФ поставки самолетов или вертолетов измеряются десятками в год, и это при том, что стоит первоочередная задача насыщения армии современными образцами вооружений. Чуть ли не каждая новая «партия» (а это иногда всего пара самолетов) подается как праздник. И причина понятна — для производства современного самолета нужны десятки тысяч человеко-часов высококвалифицированного труда и участие нескольких десятков предприятий, нередко разбросанных по всей территории страны.

Но на сложности и трудоемкости производства всё не замыкается. Есть еще одно существенное отличие в сравнении с 40–50-ми годами XX века. В те времена сбой в поставках какого-то компонента мог привести к задержкам выпуска техники на дни, максимум — на недели, после чего производство можно было наладить в другом месте или прямо на заводе, осуществлявшем окончательную сборку. В конечном счете, было немало компонент, без которых самолет всё равно мог оставаться грозной силой. К примеру, истребитель, имеющий комбинированное пулеметно-пушечное вооружение, мог всё равно выполнять свою задачу, если бы не хватало либо пушек, либо пулеметов (то есть при установке лишь одного из типов вооружений). Точно так же отсутствие радиостанции уменьшало боевые возможности самолета, но не обнуляло их.

Сейчас же при отсутствии любой детали, входящей в одну из составляющих самолет систем, он практически перестает существовать, как боевая единица практически становится равной нулю. Так, современный истребитель или перехватчик без ракет — просто дорогостоящая мишень для врага. Ведь противник может осуществлять пуски ракет с расстояния в десятки и сотни километров, тогда как ему ничего не остается, как сблизиться с ним на дистанцию сотен метров для ведения пушечного огня. Но и это еще не всё. При таких высотах, скоростях и перегрузках, на которые расчитан современный боевой самолет, без наличия хотя бы одной из слагающих его систем современный самолет просто нельзя поднимать в воздух!

Так обстоит дело не только в авиации, хотя, конечно, это наиболее высокотехнологизированный род войск. В остальных военно-технических сферах ситуация схожая. Например, для ведения современного танкового боя необходима специальная система обнаружения врага и прицеливания для наведения орудия. Если она отсутствует, неприятель может вести огонь по танку с расстояния в 2,5–3 км, а нашему танку для ответного огня придется приближаться на расстояние менее километра, что даст врагу время на несколько выстрелов и практически гарантированно приведет к уничтожению некомплектного танка.

Рассмотрение проблемы комплектации новейшей техники будет неполным, если оставить в стороне собственно поражающие элементы — то есть боеприпасы. Зенитная или противотанковая ракета, огнеметный выстрел, современная авиабомба или большинство типов современных танковых снарядов — их производство тоже усложнилось за прошедшие десятилетия радикально. И, несмотря на постоянное повышение производительности труда благодаря автоматизации, говорить о выпуске многих видов современных боеприпасов в миллионных количествах не приходится как по причине их сложности, так и по причине дороговизны.

Таким образом, в реальном боестолкновении самой продвинутой армии с самым отсталым противником ее потери всё равно неизбежны. Пусть даже противник фактически не способен наносить серьезный урон — любое интенсивное использование сложной техники чревато авариями, вероятность которых возрастает пропорционально интенсивности ее применения.

Если же противник хоть немного дееспособен, то невозможно обойтись и без реальных боевых потерь. Так, официально признанные потери ВВС РФ в «пятидневной войне» с Грузией составили 3 штурмовика Су-25 и один стратегический бомбардировщик Ту-22М.

Потери США в войне с Югославией или потери коалиции в войне с Ираком тоже исчисляются не одним десятком самолетов и танков.

Если же противник равен нападающей стороне по силам, то есть происходит большая война, то взаимные потери будут чрезвычайно серьезны. В случае такого гипотетического конфликта между НАТО (США) и РФ можно предположить следующее: даже если стороны по каким-то причинам сумеют обойтись без взаимного обмена ядерными ударами, то первая стадия конфликта будет протекать в условиях крайне быстрого и хаотичного изменения позиций, при практически отсутствующей линии фронта. Когда будет применена вся мощь современного оружия и его количество еще будет достаточным, потери обеих сторон в технике и профессиональных военных кадрах в первые дни и недели войны окажутся колоссальными.

Причем на этом этапе выучка войск будет играть относительно небольшую роль, а военный дух — практически нулевую. Когда идет взаимная дуэль самыми современными средствами уничтожения, выучка и боевой дух подразделения мало что значат — один залп тяжелой огнеметной системы (ТОС) уничтожит даже окопавшуюся по всем правилам роту пехоты с расстояния, превышающего дальность, на которой она способна нанести ответный удар.

На этом этапе войны противники должны будут задействовать все свои возможности для нанесения ударов на стратегическую глубину — с целью разрушения сложных технологических цепочек врага и особо критичных (единичных и важных для военной отрасли) производств.

Результатом этого этапа, если ни одна из сторон не сможет получить на нем решающего преимущества, станет взаимное истощение современных средств ведения войны и профессиональных кадров. Вероятно (исходя из текущей численности армий), данный этап не продлится более 1–3 месяцев.

После чего начнется второй этап, в ходе которого стабилизируется линия фронта, а противоборствующие стороны попытаются восстановить свой боевой потенциал.

Какой потенциал? На этом этапе сторонам придется забыть о современном высокотехнологичном оружии, поскольку даже производственные мощности мирного времени не способны быстро восстановить потери первого этапа войны. А ведь значительная часть этих мощностей неизбежно будет выведена из строя в начальный период войны.

Даже если какой-то ключевой военный завод остается нетронутым и все его работники останутся на местах (не погибнут и не будут призваны в действующие войска), — достичь за счет имеющегося кадрового состава удвоения выпуска не удастся (в производстве тех же самолетов существенную часть занимает ручная сборка, которую крайне трудно ускорить), а обучение новых сотрудников для сложных производств может занимать многие месяцы, а порой и годы.

То есть никакая мобилизация не даст линейного прироста, потому что подготовка технологических кадров для современных производств — дело медленное и сложное.

Невозможно и восполнение кадрового состава армии в короткие (несколько месяцев) сроки. Да, у нас в стране существуют военные кафедры в вузах и их выпускники получают младшее офицерское звание. Но разрыв в уровне подготовки между кадровым военным и таким современным «пиджаком» настолько серьезен, что для его преодоления нет других реальных механизмов, кроме длительного и постоянного обучения — то есть времени.

Таким образом, остаются два варианта развития событий после взаимного уничтожения сторонами своих высокотехнологичных вооружений.

Первый — переход обеих сторон к применению стратегического оружия. Обмен ядерными ударами гарантированно уничтожит обоих противников, поэтому есть надежда, что на этот шаг ни одна из сторон сознательно не пойдет (что не исключает случайного или несанкционированного применения ЯО, особенно в ситуации ведущейся войны и резко возросшей взаимной ненависти противников).

Второй вариант — одновременно с расконсервацией имеющей техники ускоренная переориентация промышленности на производство техники предыдущих поколений. Иначе быстро насытить войска более простыми, а потому и более массовыми и легкими в освоении личным составом образцами техники невозможно. Вероятно, это будут образцы начала 50–60-х гг. XX века. Конечно, будут максимально интенсивно производиться и относительно простые образцы современной высокотехнологичной техники (беспилотники и т. п.).

Таким образом, предполагающаяся высокотехнологичной будущая война на втором этапе приобретет черты войн времен 40–50 гг. XX века — с массовым применением относительно несложной военной техники в сочетании с единичным применением оставшихся высокотехнологичных образцов оружия, используемых лишь в критически важных ситуациях.

Примером такого сценария может служить текущая ситуация в Донбассе, где установилась достаточно оформленная линия фронта, созданы и имеют существенное значение полосы оборонительных укреплений. Использование гражданских беспилотников и мобильной связи сочетается с единичным применением относительно современных оперативно-тактических ракет или достаточно массовым участием в боях военной техники 40–50-летней давности (танки Т-64).

Именно на этом этапе будет востребован опыт масштабных военных операций второго периода Великой Отечественной войны (этот опыт у наших военных колоссальный, что позволяет оценивать исход противостояния с долей оптимизма). Точно так же на этом этапе войны окажутся крайне важны выучка пополнений и воинский дух вступающих в бой подразделений, что тоже традиционно является сильной стороной русской армии.

Таким образом, подводя итог рассмотрению темы, следует сказать, что при отсутствии неких сверхреволюционных технологических прорывов типа создания оружия на новых физических принципах (которые пока в ближайшей перспективе в обликах современных армий не угадываются), высокотехнологические элементы в военном деле имеют решающее значение лишь в том случае, когда армия противника либо принципиально более слабая и отсталая, либо отказывается от борьбы при первых же признаках поражения. Если же государство и армия противника оказывает достаточно упорное сопротивление, то вступает в силу ряд ограничений, которые сводят на нет превосходство нападающей стороны в высоких технологиях.

На сегодняшний день несомненно, что тенденции усложнения и удорожания военной техники, а также увеличения сроков подготовки военных кадров со временем будут только нарастать, а значит, технический и кадровый разрыв между относительно небольшой высокопрофессиональной армией предвоенного времени и тем ее обликом, который установится после первых месяцев интенсивного противостояния с равным противником, будет лишь увеличиваться.

Сборочная линия истребителя F-35 на заводе Lockheed Martin в Форт-Уэрт, Техас, США

Трудный путь советской медицины

В этой статье мы хотим проследить, как начиналось построение советской системы здравоохранения, ставшей со временем всемирно известной под именем системы Семашко. Речь пойдет об одном из драматичных периодов ее становления — с 1917 по 1919 годы.

К октябрю 1917 года здравоохранение России представляло собой раздробленную систему без какого-либо единого управления. Отдельно существовала ведомственная медицина при крупных ведомствах (военном, путей сообщения и др.), отдельно — земская медицина, отдельно — городская государственная медицина, отдельно — фабричная медицина.

Ведомственная медицина объединялась в Центральный врачебно-санитарный совет (ЦВСС), работавший при Временном правительстве.

В фабричной медицине действовали больничные страховые кассы. Это были крупные структуры, занимавшиеся не только страховой медициной, но и вообще вопросами социального страхования рабочих.

Кроме того, в России существовали различные общественные объединения врачей, которые играли активную роль не только в узкопрофессиональном медицинском сообществе, но и в общественной и политической жизни страны. Так, если к концу 60-х годов XIX века в России насчитывалось 27 таких медицинских обществ, а к началу 1880-х их количество возросло до 40, то к 1917 году в России действовало более 120 добровольных обществ врачей.

В работе этих обществ принимало участие более половины всех работавших в Российской империи врачей. Наиболее заметную роль в медицинском сообществе играло Пироговское общество врачей, которое за годы своего существования превратилось в главный орган врачебной общественности и, можно сказать, в главную врачебную организацию страны.

Пироговское общество было образовано в середине 80-х годов XIX века как общественный орган русских врачей. Раз в три года собирались съезды Пироговского общества. Постановления этих съездов служили ориентиром для врачей всей России.

Согласно Уставу, утвержденному 23 ноября 1883 года, членом Пироговского общества «мог стать всякий русский врач». Основная задача общества состояла «в разработке научно-врачебных вопросов, а равно и вопросов, касающихся доврачебного быта, соединенными силами врачей Петербурга и Москвы, если возможно, то и всей России».

Отмечу, царское правительство с недоверием относилось к Пироговскому обществу. Это недоверие усилилось после того, как в 1916 году Пироговское общество выступило с резкой критикой проекта создания Министерства народного здравия, выдвинутого царским правительством по проекту комиссии Г. Е. Рейна. Проект не получил признания российской медицинской общественности.

Царское правительство неоднократно запрещало мероприятия пироговцев — например помощь голодающим во время неурожаев, запрещало некоторые издания Общества, даже подвергало репрессиям членов правления. Однако само Общество не распускало.

По политическим взглядам среди членов правления преобладали социал-демократы. Существовало и так называемое «левое крыло», куда входила малочисленная группа большевиков.

В дни Февральской революции представители Пироговского общества почти единодушно поддержали Временное правительство. В апреле 1917 года состоялся Чрезвычайный съезд Пироговского общества. Съезд избрал Правление, которое проработало вплоть до Октябрьской революции. В Правление вошел один большевик — врач Зиновий Петрович Соловьев, будущий первый заместитель наркома здравоохранения. Тогда же З. П. Соловьев был избран редактором еженедельной газеты «Врачебная жизнь».

«Мы получили в наследство от самодержавия тяжелый гнет разъедающих народный организм санитарных неблагополучий, — писал З. П. Соловьев в одном из номеров газеты, — равнодушно-лицемерную медицинскую бюрократию, бессильную земскую и городскую медицину, слабые ростки медицины рабочей и ясное сознание, что страна шаг за шагом неуклонно идет к вырождению. Война, покрывающая Россию черными крыльями, приводит народные массы к последней черте физических и духовных страданий, исчерпав и так уж скудный остаток сил сопротивления».

В статье «Цена войны» Соловьев выступил с обращением: «Русские врачи должны присоединить свой голос к призыву объединившихся трудящихся всех стран прекратить бойню, страшную, позорящую человечество и омрачающую великие дни русской свободы».

Однако Пироговское общество, которое обладало высочайшим авторитетом среди всего врачебного сообщества России, в целом симпатизировало Временному правительству и поддерживало военную мобилизацию. Большинство членов правления общества составляли социал-демократы и меньшевики. Врачи-большевики в составе общества были в меньшинстве.

Центральный врачебно-санитарный совет (ЦВСС) был образован при Временном правительстве из представителей всех ведомственных врачебных управлений. Задачей Совета было объединение деятельности врачебных управлений и разработка проекта организации всего врачебно-санитарного дела. Временное правительство предложило Пироговскому съезду выбрать в ЦВСС своих представителей. Из большевиков в состав Совета никто не вошел, но кандидатом был избран врач и революционер Сергей Иванович Мицкевич. Уже после революции, в 1918 году, он переехал в Москву, где занялся организацией медицинского дела. Однако вскоре он переключился на работу в сфере школьного образования. А в 1920 году стал заместителем заведующего внешкольного отдела Народного комиссариата просвещения, который по его инициативе был преобразован в Главполитсовет.

Накануне Октябрьской революции Мицкевич так описывал настроения, царившие в ЦВСС: «На заседаниях сессии врачебно-санитарного совета у меня во время перерыва в кулуарах шли страстные дискуссии с членами совета. Я был единственным большевиком среди них, и на мне вымещалась их злоба против большевиков, против грядущей пролетарской революции. Среди них чувствовались большая растерянность и страх перед надвигающейся грозой».

То есть Центральный врачебно-санитарный совет относился к большевикам еще более враждебно, чем Пироговское общество. И это во многом предопределило проблемы советской медицины после Октябрьской революции.

Больничные кассы стали массово создаваться в 1912 году, после выхода первого закона о страховании рабочих. К 1917 году в Московской губернии существовало около десятка касс с общим числом участников более 200 тысяч.

5–10 октября 1917 прошел первый съезд больничных касс Московской области. Съезд одобрил создание первого в России областного объединения страховых организаций — Союза больничных касс Московской области, ставшего идейным центром страхового движения.

Если говорить о политических предпочтениях, то большинство руководителей больничных касс и представителей Союза больничных касс составляли меньшевики и эсеры. Недовольные политикой правительства Керенского, они, тем не менее, не поддерживали идеи большевиков.

В отличие от Подмосковной кассы, Петроградская касса социального страхования и Страховой Совет (формально — высший орган социального страхования, созданный при Петросовете) сочувствовали большевикам. Таким образом, намечался конфликт между руководителями московского и петроградского страховых движений.

Среди врачей-большевиков, занимавших заметное общественное положение в канун Октябрьской революции, можно выделить Московскую и Петроградскую группу.

Из Московской группы мы уже упомянули З. П. Соловьева, входившего в правление Пироговского общества. Кроме него кандидатами в члены правления Пироговского общества были избраны Иван Васильевич Русаков и Илья Сергеевич Вегер.

И. С. Вегер был председателем Московского губернского и Московского уездного советов рабочих депутатов, И. В. Русаков — председателем Сокольнического совета рабочих депутатов, З. П. Соловьев — председателем Хамовнической районной управы, Николай Александрович Семашко — председателем Пятницкой районной управы и заведующим медико-санитарным отделом Совета районных дум. В Сокольническую районную управу входил также врач-большевик Александр Павлович Голубков.

Петроградскую группу представляли Евгений Порфирьевич Первухин, врач больничных касс, Михаил Иванович Барсуков, Александр Николаевич Винокуров, а также Вера Михайловна Бонч-Бруевич.

Уже упоминавшийся С. И. Мицкевич, входивший кандидатом в ЦВСС, был также членом исполкома Саратовского совета рабочих и солдатских депутатов и одним из организаторов Октябрьских событий в Саратове.

В целом, в канун Октябрьской революции большевики могли рассчитывать на поддержку врачей только в среде фабричных врачей, связанных с больничными кассами.

Самих большевиков во врачебном сообществе было мало, Пироговское общество и Центральный врачебно-санитарный совет были настроены к ним враждебно. При этом крупная организация Московской областной больничной кассы занимала, скорее всего, нейтральную позицию, хотя рабочие поддерживали требование большевиков о введении рабочей страховой программы в полном объеме.

Одной из первых инициатив молодой советской власти в области здравоохранения стало введение нового страхования рабочих. Декрет Совета Народных Комиссаров (СНК) от 22 декабря 1917 года «О страховании на случай болезни» был реализацией так называемой «рабочей страховой программы», выдвинутой В. И. Лениным еще в 1912 году на Пражской конференции РСДРП. В новом декрете значительно расширялся круг граждан, подлежавших страхованию, значительно увеличивались выплаты, а взносы в страховую кассу в полном объеме возлагались на предпринимателя.

Тогда же был принят первый в мире Декрет о страховании от безработицы, по которому пособие по безработице выдавалось каждому рабочему, который не смог найти работу и зарегистрировался на бирже труда.

Эти декреты дали толчок развитию страхового движения в Советской России. Начался быстрый рост численности участников больничных касс, они стали объединяться в Союзы. Появились средства и возможности заниматься организацией медицинской помощи рабочим, и больничные кассы взяли это дело в свои руки.

«В условиях общей разрухи и при одновременном неудержимом развале земской, городской и других медицинских организаций создавалась и выросла страховая рабочая медицина, — напишет в 1919 году историк А. И. Рабинович, — в городских и внегородских фабричных центрах были организованы специализированные лечебные учреждения, построенные на новых началах и поставившие медицинскую помощь фабричным рабочим на небывалый до сего времени уровень».

Таким образом, декреты о социальном страховании стали важнейшим социальным завоеванием трудящихся в ходе Октябрьской революции. Страховая медицина начала быстро развиваться. Однако что происходило с остальной медициной? Земской, городской, ведомственной?

Между тем Октябрьская революция встретила почти полное неприятие со стороны большинства представителей российского врачебного сообщества.

«Объявление бойкота врачам-большевикам <…> имело место в ряде городов, — пишет в своих воспоминаниях о тех событиях 1917 года С. И. Мицкевич, — оно было увенчано постановлением центрального органа врачебной общественности — правления Пироговского общества, которое на своем заседании 22 ноября приняло грозное воззвание против большевиков вообще и против врачей-большевиков в частности, призывая к бойкоту».

Мицкевич цитирует воззвание Правления: «Всё нравственно здоровое во врачебной семье должно найти в себе решимость и по долгу гражданской совести обязано резко и определенно отмежеваться от врачей, действующих в лагере насильников».

Под этим воззванием подписались фактически все члены правления общества за исключением трех большевиков — З. П. Соловьева, И. В. Русакова, И. С. Вегера и двух интернационалистов — А. Н. Сысина и М. С. Тарасенко.

«Тяжело было, — продолжает Мицкевич, — видеть под этим документом подписи лиц, с которыми много лет подряд приходилось вместе бороться за русскую общественную медицину. Это воззвание было напечатано в № 9–10 «Общественного врача» за 1917 год. В следующих номерах этого журнала была заведена «черная доска», на которую заносились имена врачей-большевиков для предания их бойкоту и поруганию. Попал и я на эту черную доску».

Открытый саботаж, отказ медицинских служб в помощи большевикам в условиях войны и революции, угроза перехода всей системы страховой медицины в руки идеологических противников — меньшевиков грозили развалом всей системы здравоохранения. Ситуацию осложняла гражданская война и нарастающая угроза эпидемий инфекционных заболеваний. Всё это потребовало от молодой советской власти незамедлительных контрмер.

20 ноября 1917 года по инициативе одного из первых организаторов советского здравоохранения, а впоследствии историка медицины М. И. Барсукова в повестку дня заседания Совнаркома был внесен вопрос о создании нового органа, который бы объединил под своим управлением всё медико-санитарное дело в стране.

Однако присутствовавший на заседании В. И. Ленин отметил, что «создание такого органа преждевременно, пока нет подходящих условий, и нужно заняться их подготовкой <…> надо сделать идею Наркомздрава понятной, показать ее целесообразность, чтобы о ней заговорили сами рабочие, и только тогда поднимать вопрос о законодательном оформлении».

Он предложил, во-первых, «расколоть врачебное сообщество и привлечь на сторону советской власти хотя бы меньшую часть». А во-вторых, создать при Советах депутатов на местах медико-санитарные отделы с широким участием рабочих и крестьян. Наконец, временно создать Совет врачебных коллегий, куда входили бы представители от всех наркоматов.

24 января 1918 года декретом Совнаркома Совет врачебных коллегий был утвержден как высший медицинский орган Рабочего и крестьянского правительства. Председателем новообразованного Совета врачебных коллегий был избран С. И. Мицкевич.

Мицкевич неоднократно обращался в Центральный врачебно-санитарный совет с предложением о совместной работе, однако успеха так и не добился. ЦВСС занял позицию резкого неприятия советской власти. В итоге 15 февраля 1918 года постановлением правительства Центральный врачебно-санитарный совет был упразднен.

То, что мы описали, имело место в Петрограде. Однако с не менее острым противостоянием столкнулись организаторы советского здравоохранения и в Москве. Здесь жестко оппозиционный курс по отношению к советской власти проводили Главные управления Земского и Городского союзов врачей.

В конце декабря 1917 года Главное управление Земского союза было распущено и заменено Главным комитетом в новом составе. Поначалу Н. А. Семашко и его коллега А. Н. Сысин высказывались за сохранение Земского союза, так как, по их мнению, это было последней связью с врачебной работой на местах. «Если его (Земский союз — Д.С.) решат прикрыть, — писал Семашко, — то работать в новом комитете решительно некому».

Однако все старые структуры отказались подчиняться советской власти, все старые служащие отказывались выходить на работу. В этих условиях становилось ясно, что без консолидации медицины в едином органе, под единым управлением невозможно будет противостоять надвигающимся эпидемиям.

Вот как об этом пишет Н. А. Семашко — первый нарком здравоохранения РСФСР: «Наркомздрав был организован не без трудностей. Были принципиальные противники создания единого правомочного органа, ведающего всем делом здравоохранения. Этими противниками являлись открытые и скрытые враги Советской власти. Меньшевики, кадеты и эсеры из врачей враждебно относились к молодой Советской власти и ко всем ее начинаниям. В учреждениях здравоохранения (в остатках земской и городской медицины, в больничных кассах) они надеялись «отсидеться» от Советской власти и не подчиняться ей. Создание Наркомздрава, ведающего всем делом здравоохранении, расстраивало все их планы».

Совет врачебных коллегий представлял собой орган координации. В совет входили представители медико-санитарных отделов от разных наркоматов, каждый из которых подчинялся своему наркомату. Всё, что мог этот орган, — обеспечивать хоть какую-то связь и координацию действий. Было ясно, что это лишь первый шаг на пути к Наркомату здравоохранения.

Переломным оказался Первый съезд медико-санитарных отделов местных Советов рабочих и солдатских депутатов, который был собран в июне 1918 года. На съезде с докладом о необходимости организации Наркомздрава (НКЗ) выступил З. П. Соловьев. Доклад вызвал ожесточенные споры между сторонниками и противниками создания НКЗ, однако большинство делегатов присоединилось к тезисам докладчика.

11 июня 1918 года вопрос об образовании Нракомздрава был поставлен на обсуждение Совнаркома. На это обсуждение были приглашены двое врачей-пироговцев. Они выступили против создания НКЗ. Однако СНК под председательством В. И. Ленина утвердил проект единогласно.

16 июля 1918 года ВЦИК утвердил состав руководства Наркомздрава. В него вошли: нарком Н. А. Семашко, его заместитель З. П. Соловьев и коллегия — В. М. Бонч-Бруевич, А. П. Голубков, П. Г. Дауге и Е. П. Первухин.

Наркомздрав начал свою работу. Ему еще предстояло завоевать доверие врачебного сообщества, побороть сопротивление ведомств, одолеть развернувшиеся эпидемии и выстроить государственное здравоохранение. Но центр управления уже был создан, и к нему можно было начинать стягивать ресурсы, кадры, возможности.

Создание Наркомздрава стало переломными моментом и в отношении врачей к советской власти. Всё больше врачей включалось в работу в советских органах здравоохранения, всё больше врачей вступало в борьбу с эпидемиями. Многие члены Пироговского общества, в том числе члены Правления, меняли свою позицию и переходили на сторону новой власти.

Чем был обусловлен этот перелом? Во-первых, тем, что стало понятно: советская власть укрепляется, это не временное руководство. Во-вторых, врачам надо же было где-то работать. Наконец, бывшие противники поверили в то, что советская власть борется за здоровье и благополучие всего народа, за развитие культуры и науки.

Однако оставалось еще сопротивление страховых касс. Они никуда не делись, они продолжали укрепляться и наращивать свое влияние среди рабочих.

Московский областной совет больничных касс был не просто бюрократическим органом, подобно Центральному врачебно-санитарному совету. Это была самая крупная структура, объединявшая рабочих Московского промышленного района. На 1 марта 1919 года страховые кассы Московского объединения включали в себя 1019906 участников и 3766 предприятий.

Руководство Совета негативно восприняло новости о создании Народного комиссариата здравоохранения и планах объединить под его руководством всю медицину в молодой советской республике.

Контролирующие больничные кассы Страховые присутствия, по российскому закону 1912 года, представляли собой самостоятельные надзорные бюрократические органы, в которых представители застрахованных не обладали никакими полномочиями. Декретом Совнаркома от 19 декабря 1917 года Страховые присутствия становились выборными органами на принципах представительства от страховых касс, профсоюзов, фабрично-заводских комитетов и работодателей.

Однако состоявшийся в мае 1918 года I Всероссийский Съезд комиссаров труда постановил заменить Присутствия отделами социального страхования при наркоматах труда. Делегаты Съезда отметили, что реорганизация Страхового Совета «должна быть проведена в соответствии с предполагаемой конструкцией советской власти».

Конструкция эта предполагала единство и централизацию управления. Союз больничных касс воспринял это как отказ от принципа самоуправления. Большевики старались любым способом вырвать страхование рабочих из-под влияния меньшевиков, которые занимали в Союзе больничных касс ключевые позиции. Конфликт набирал силу.

На стороне большевиков и Наркомтруда выступил Петроградский страховой совет. В ответ 27 октября 1918 года руководство Московского страхового совета организовало чрезвычайную конференцию больничных касс Московской области с представителями от 600 тысяч рабочих. Конференция приняла резолюцию, осуждающую реформы Наркомтруда.

14–18 ноября 1918 года состоялся 3-й съезд больничных касс Московской области. На нем присутствовало 409 делегатов от около 1 миллиона застрахованных. Кроме 409 делегатов присутствовали делегаты от касс безработных и некоторых профессиональных организаций — всего 50 человек. Постановление съезда о предоставлении не решающего, а совещательного голоса делегатам, принадлежащим к Коммунистической партии или сочувствующих ей, вызвало уход со съезда значительной группы делегатов. В итоге в зале осталось всего 299 представителей больничных касс.

Большевики, понимая исключительную важность вопроса о массовой медицинской помощи, наращивали давление на политических противников сразу с нескольких сторон.

Наркомтруд постановил передавать функции страховых касс в Наркомсобес. Его поддержали Страховой совет и профсоюзы. А вскоре после окончания 3-го областного Московского съезда было опубликовано новое «Положение о полном социальном обеспечении», принятое Совнаркомом еще 31 октября 1918 года.

Это новое «Положение» вносило некоторые изменения в страховые условия, в том числе условия и размеры выплат. Но главное — оно упраздняло существующие страховые организации и больничные кассы и заменяло их подотделами социального обеспечения и охраны труда, избираемыми на местах советами профсоюзов.

Соцобеспечению подлежали все без исключения лица, источником существования которых служил «собственный труд без эксплуатации других». Это соцобеспечение предусматривало оказание всех видов врачебной и лекарственной помощи, выдачу пособий и пенсий по всем видам утраты трудоспособности.

Так всё дело соцобеспечения перешло из рук больничных касс в органы советской власти, в отделы соцобеспечения исполкомов на местах. Всё дело оказания медпомощи перешло в отделы здравоохранения исполкомов на местах, в губздравотделы. Наконец, 18 февраля 1919 года было издано постановление Совнаркома об изъятии страховой медицины из ведения страховых касс и передаче ее в Наркомздрав.

Последний, IV съезд Союза больничных касс проходил с 28 апреля по 2 мая 1919 года. В нем приняли участие 166 представителей 86 больничных касс с числом участников 615 тысяч человек. Как можно видеть, их число быстро шло на убыль. Съезд принял решение распустить Союз.

На этом страховая медицина была упразднена. Позже, с переходом к НЭПу, снова появилась необходимость введения социального страхования и страховой медицины как его части, но это уже другая история.

Подводя итог первому периоду становления советской медицины, с октября 1917 по февраль 1919 года, можно констатировать:

1. После Октябрьской революции в России было введено самое прогрессивное страховое законодательство в мире для того времени. Была полностью реализована «рабочая страховая программа».

2. Впервые в мире был создан государственный орган, объединивший в своих руках всё дело здравоохранения, что стало особенно важным в условиях Гражданской войны и эпидемий.

3. Начало Гражданской войны, разруха, переход к «военному коммунизму», национализация промышленности, продразверстка потребовали перехода от страхования к социальному обеспечению всех слоев населения, что было введено декретом от 31 октября 1918 года.

4. Недоверие и саботаж врачей, которые в первые месяцы своего правления встретила советская власть, были вскоре переломлены, доверие завоевано. Быстро теряло влияние и вскоре прекратило свое существование Пироговское общество, которое, несмотря на все предложения советской власти (Н. Семашко даже прочел доклад на Чрезвычайном Пироговском съезде в апреле 1919 года), не пошло на сотрудничество.

5. Противостояние страховой медицины единой системе здравоохранения было постепенно преодолено, главным образом с помощью усиления роли профсоюзов.

Что происходит с нефтью?

Исследование фонтанной скважины, ТАССР. 1950-е

Сейчас общеизвестно, что экономика России критически зависит от нефтегазового экспорта. Но в этом дуэте нефти и газа определяющую роль играет именно нефть.

Так, по итогам 2015 года экспорт нефти из России в физическом выражении составил 244,5 млн тонн нефти (рост на 9 % по сравнению с 2014 годом), в стоимостном выражении $89,6 млрд (снижение на 41,8 %). Экспорт нефтепродуктов в физическом выражении составил 171,5 млн тонн нефтепродуктов (рост на 4 %), в стоимостном выражении $67,4 млрд (снижение на 41,7 %). Экспорт газа в 2015 году в физическом выражении составил 185,5 млрд куб.м. (рост на 7,5 %), в стоимостном выражении $41,8 млрд (снижение на 23 %).

Таким образом, нефтегазовый экспорт из России в 2015 году составил $198,8 млрд, из которых 73,4 % приходится на экспорт нефти и нефтепродукты (в сумме $157 млрд) и 26,6 % — на экспорт газа ($41,8 млрд). Кроме того, ценообразование в долгосрочных контрактах на поставку газа (по которым работает Россия) привязано к ценам на нефть и реагирует на них с отставанием примерно в 6–9 месяцев. То есть наш газовый экспорт сегодня ориентируется на нефтяные цены 6–9-месячной давности (тогда нефть марки Brent торговалась в районе $55 за баррель).

Стоимость совокупного экспорта из России в 2015 году составила $340,3 млрд (снижение на 31,6 %). Таким образом, доля нефти и нефтепродуктов в экспорте из России составляет 46,1 %, доля газа — 12,3 %, доля нефтегазового экспорта в целом — 58,4 %. То есть экспорт продукции нефтяной отрасли приносит почти вчетверо большую экспортную выручку, чем экспорт газовой отрасли, и это без малого половина от всей экспортной выручки страны. И потому на сегодня именно фактор цен на нефть является определяющим для устойчивости российской экономики.

А ведь с нефтью явно происходит что-то неладное.

То, что резкое падение цен на нефть привело не к снижению добычи, а, наоборот, к ее увеличению и даже дополнительному демпингу производителей, по-своему нормально. Нефтяные компании и те страны, для чьей экономики экспорт нефти имеет критическое значение, пытаются возместить убытки от падения цен путем увеличения объема продаж, что и приводит к росту добычи и демпинговой войне. Падение же инвестиций в освоение новых месторождений пока не сказалось на нефтяном рынке.

Рынок пока не реагирует на новости о недофинансированности будущей добычи нефти на сотни и сотни миллиардов долларов (я уверен, что не за горами тот день, когда в оценках зазвучит слово «триллион») и, как следствие, о рекордном падении числа действующих буровых установок. Например, 19 февраля 2016 года Financial Times сообщила, что число работающих буровых установок в США снизилось до минимального уровня с 2009 года. В этот же день цена на нефть марки Brent снизилась на 0,42 % до $33,12 за баррель. А ведь нынешний мировой рынок живет ожиданиями, отыгрывая в ценах будущие события задолго до того, как они должны произойти.

Подобную реакцию можно было бы объяснить ожиданием падения мирового спроса на нефть. Но Международное энергетическое агентство, как и другие ведущие экспертные центры, прогнозирует рост спроса на нефть как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе.

То есть нефтяной рынок получает новости о том, что добыча нефти всё больше и больше недофинансируется, что спрос на нефть будет расти и… держит устойчивый падающий тренд цен на нефть.

Может быть, дело в том, что игроки на нефтяном рынке рассчитывают на новые объемы предложения, связывая особые надежды с Ираном?

Снятие «ядерных» санкций с Ирана частично открывает ряд рынков для иранской нефти. Но именно частично, так как долларовые сделки с Ираном всё еще представляют проблему из-за других, оставшихся в силе, санкционных ограничений со стороны США. Но главное — это объемы.

До снятия санкций Иран экспортировал 1 млн баррелей в сутки (около 49 млн тонн в год). После снятия санкций Иран заявил о намерении в течение 2016 года удвоить свой экспорт, доведя его до 2 млн баррелей в сутки. 14 февраля 2016 года заместитель министра нефти Ирана Рокнеддин Джавади заявил, что Иран уже увеличил свой экспорт на 400 тыс. баррелей. Напомню, что в 162 номере газеты «Суть времени» Ю. В. Бялый приводил оценку «серого» (обходящего санкции) экспорта нефти из Ирана в 300–400 тыс. баррелей. То есть в данном случае речь может идти о легализации тех объемов нефти из Ирана, которые и ранее были на рынке, формально имея другие страны происхождения.

Что же касается оставшихся 600 тыс. баррелей, на которые Иран собирается увеличить свой экспорт в 2016 году, то они составляют 0,6 % от мировой добычи нефти (96,3 миллиона баррелей нефти в сутки в 2015 году). Для сравнения, Ливия в 2011 году экспортировала 1,6 млн баррелей в сутки. В результате гражданской войны и иностранной военной интервенции экспорт из Ливии обрушился. Но это не привело к потрясениям на рынке нефти. На уровень добычи, достигнутый при Каддафи, Ливия не вернулась по сей день. Выйдя на 800 тыс. баррелей в сентябре 2014 года, добыча нефти в Ливии вновь обрушилась до 180 тыс. баррелей в начале 2015 года, а затем частично восстановилась до 400 тыс. баррелей в сутки. Более того, в результате перманентной войны, идущей на территории Ливии, систематически возникает угроза полного прекращения экспорта нефти из этой страны. Однако потеря экспорта из Ливии не мешала нефтяным ценам пикировать вниз на протяжении 2014 и 2015 годов. Но сейчас цены особенно сильно падают на каждой новости из Ирана, вроде «в Европу прибыл первый танкер с иранской нефтью».

Новости из Ирана и в целом новости, напрямую касающиеся нефтяного рынка, сами по себе являются отдельным сюжетом. Например, цены на нефть отыграли новость о предстоящем снятии санкций с Ирана летом 2015 года, отреагировав на нее падением. А затем, когда в январе 2016 г. санкции были сняты уже формально, цены еще раз упали так, как будто эта новость ещё не отыгрывалась ранее.

Даже отмена действовавшего с 1973 года эмбарго на экспорт нефти из США, которая действительно является психологически мощной новостью, не может задавать тренд на мировом рынке физической нефти, так как США остаются крупными нетто-импортерами нефти (импортируют нефти гораздо больше, чем экспортируют). В сообщениях о демпинговой торговле нефтью ИГ приводятся оценки от 34 тыс. до 200 тыс. баррелей нефти в сутки, что в любом случае представляет для мирового рынка величину на уровне статистической погрешности. И так далее. То же самое касается и сообщений о том, что запасы в таком-то нефтехранилище выросли на столько-то баррелей.

Складывается впечатление, что рынку для дальнейшего падения вниз нужны только формальные поводы, «легитимизирующие» понижающий тренд. Многие эксперты объясняют наличие этого тренда желанием Саудовской Аравии (шире — стран Залива в целом) покончить с развернувшейся в США «сланцевой революцией». Добыча сланцевых нефти и газа действительно нерентабельна при текущих ценах на нефть, и в сланцевой отрасли в США нарастает волна банкротств. Но банкротство — это юридический вопрос, а не уничтожение имеющихся технологий, оборудования и месторождений.

Непонятна логика ценовой войны со «сланцем». Если план в том, чтобы обанкротить отрасль, а потом вернуть цены наверх, то что помешает сланцевой отрасли в США восстановиться под флагами новых компаний? Ведь месторождения никуда не денутся, и технологии никуда не денутся, и даже оборудование останется. Кадры частично будут потеряны, но их восстановят, вопрос только в сроках.

Так в чем здесь логика? Всё время держать цены на запредельно низком для сланца уровне? Никто, кстати, не думал о том, что будет, если сланцевая отрасль адаптируется к этим ценам? Или план состоит в «качелях»: сбили цены — сланцевая отрасль лежит на боку, подняли цены — сланцевая отрасль расцвела?

Сланцевые нефть и газ — это суперфактор. Если США даже не сегодня, а в обозримой перспективе смогут «прокормить» (пусть и с переплатой) сами себя с опорой на сланцевые нефть и газ, то это развязывает им руки для принципиально новой политики в отношении Большого Ближнего Востока, а значит, и всего мира в целом.

А чем, если не принципиально новым отношением к нефти (а значит, и к ключевому нефтегазовому региону — Большому Ближнему Востоку), можно объяснить то спокойствие, с которым мир, включая США, взирает на войну в Йемене, в которой увязла Саудовская Аравия и которая периодически «заходит» на сопредельные с Йеменом территории самой Саудовской Аравии? А почему на цены не влияет развернувшаяся «холодная война» между Саудовской Аравией и Ираном, сопровождающаяся ростом напряженности в населенных преимущественно шиитами Бахрейне (который де-факто оккупирован Саудовской Аравией) и ключевом нефтяном регионе Саудовской Аравии — Восточной провинции?

Раньше любого из этих процессов было бы достаточно для резкого скачка цен на нефть вверх. Но сегодня для мирового рынка почему-то оказываются важнее новости типа «первый нефтяной танкер из США прибыл во Францию».

Если американская политика способствует поджиганию нефтяной «священной коровы» в виде региона Персидского залива — значит, эта «корова» больше не священна, и ее начинают резать.

Тогда, возможно, мы находимся на этапе становления новой архитектуры мирового нефтегазового рынка. В которой США, управляя финансовыми спекуляциями (имеющими решающее влияние на ценообразование на нефтяном рынке), получают (или думают, что получают) еще и потенциальную возможность автономного самообеспечения нефтью и газом. И, тем самым, теряют жизненную заинтересованность в стабильности ключевых мировых поставщиков нефти.

Идея фундаментального неравенства. От нацистской «классики» — к актуальности — 2

В предыдущей части статьи мы рассмотрели основные вехи в строительстве расовых теорий, перейдем теперь ко дню сегодняшнему. Безусловно, существование различных ультранационалистических группировок, базирующих свою идеологию на трудах «классиков» расовой теории, достаточно велико, однако ставить на развитии данной тематики точку пока рано. Современная идеологема «включающего общества» и основанная на ней сегодняшняя европейская практика уже дали некие очевидные плоды. Казалось бы, явление абсолютно новое, но в то же время оно отражает что-то знакомое до боли.

Таким новым, и в то же время парадоксально связанным с очень старыми наработками явлением стала парадигма мультикультурализма — ныне ведущая идея Запада на поле регулирования межэтнических, межконфессиональных, межкультурных отношений. Сама тема мультикультурализма как таковая уже рассматривалась мною в статье «Гремучая смесь для Европы» («Суть времени», № 150), поэтому раскрывать ее целиком излишне, а вот кратко напомнить всё же стоит.

Мультикультурализм распространился по западному миру в 80-х годах XX века и по сей день занимает позиции одного из главных регуляторов жизни западного общества. Поначалу сама идея мультикультурализма казалась вполне хорошим решением, однако уже к рубежу первого десятилетия XXI века разговоры о ее несостоятельности начали вести не только интеллектуалы, но и главы европейских государств. Всё это постоянно дополнялось различным крупными эксцессами — такими как теракт в редакции «Шарли Эбдо» и теракт Брейвика в Норвегии, усиливающими противоречия в обществе и обнажающими несостоятельность мультикультурализма.

Но главной темой, проблематизировавшей мультикультурализм по-крупному, стал приток беженцев с Ближнего Востока в европейские государства. Неприязнь к приезжим стала возрастать, а вместе с этим резко начали набирать очки партии правого популистского толка. Дополнили картину новые эксцессы — ноябрьские теракты в Париже и вызывающие уличные безобразия в Кёльне на Новый год. Что, без сомнения, повысило популярность правых настроений среди европейцев.

В итоге, на первый взгляд, картинка довольно ясная: есть беженцы и поддерживающие их мультикультуралисты, есть правые и их сторонники. Третьего варианта Европе пока никто не предлагает: истеблишмент и правительства не хотят отказываться от мультикультурализма, а население тянут в правую сторону, как политические силы, так и сама нагнетаемая обстановка.

Но даже если принять на вооружение эту гипотезу о фашизации Европы, возникает вопрос, каким образом и при помощи каких концепций старые расовые теории могут вернуться с запыленных полок в руки европейским политикам и гражданам и стать зловещим оружием в деле построения новой мировой парадигмы существования? Ведь приемы и лозунги (преимущественно антикоммунистические и антисемитские) 20-х — 30-х годов, хорошо работавшие в мононациональных государствах, уже не имеют ни силы, ни легитимации в мультикультурном обществе единой Европы. Что там какие-то «свои» евреи и чужие коммунисты в далеком СССР, по сравнению с сотнями тысяч мусульман-беженцев! Чтобы найти ответ на этот вопрос, стоит вернуться к уже рассмотренным произведениям расовых теоретиков.

Диего Ривера. Наш хлеб. 1928 г.

Одной из центральных концепций, на которых построена вся теория Чемберлена, является концепция «хаоса народов». Чемберлен называет долгий период со времен постцезаревского Рима (к тому моменту уже переставшего быть республикой, которой Чемберлен так восхищался) и вплоть до появления Великой хартии вольностей (Magna Charta), которую он считает неким вступлением германцев в исторический процесс — «периодом хаоса народов». И придает произошедшим на этом этапе изменениям кардинальное значение. Розенберг также принимает концепцию «хаоса народов», попутно благодаря Чемберлена за ее создание.

Если рассматривать эту концепцию, то суть вкратце в том, что со времен Римской империи, которая старательно расширялась, захватывая и подчиняя сопредельные территории, ее население стало состоять не только из потомственных римлян, чьи роды ведутся от самого начала римского государства, но и из многочисленных народов порабощенных территорий, а также приезжих. В результате получилось не строгое национальное государство, а огромная империя, состоящая из множества народов, со своими культурами, традициями, языками, которые, после выдачи гражданских прав всем свободным жителям Римской империи (не только патрициям, но и плебеям) смогли напрямую влиять на жизнь империи, вплоть до управления государством. Само собой, в такой ситуации начинается частичная ассимиляция прибывающих народностей, что с точки зрения расовой чистоты Чемберлена удовлетворить не может. И он, уже по смыслу повторяя тезис Гобино о гибели цивилизаций через вырождение, констатирует это как причину гибели Римской империи.

У Рима, согласно этой концепции, эстафетную палочку перехватывают Католическая Церковь и сам институт папства, который осуществляет уже идеологическую экспансию в Европу. Параллели между Римской империей и Католической Церковью Чемберлен проводит таким образом: если Римская империя держалась за определенный каркас гражданственности и государственности, в каком-то смысле преемственный республике (хоть и утративший, по мнению Чемберлена, свое истинное содержание), то Римская Католическая Церковь перенесла этот каркас из плоскости государственной в плоскость религиозную и идеологическую.

А широкая идеологическая экспансия позволяет проводить аналогии с римской экспансией военной.

Сам же этот расовый беспорядок, по мнению Чемберлена, переламливается принятием Великой хартии вольностей, которая знаменует собой подвижки по выходу из беспрекословного подчинения папской власти. Здесь уже в дело как раз и вступают германцы, чьей характерной чертой является способность и стремление к упорядочиванию всякого хаоса.

Но сам Чемберлен не может рассматривать данный процесс как чисто исторический и неизбежный, тем более, что он называет «хаос народов» вещью рукотворной (а не исторически объективной):

«Их родословная ведет к бессчетному числу отпущенных на свободу рабов из Африки и Азии, к мешанине различных италийских народов, к расселившимся повсюду среди них солдатским колониям из Бог знает каких стран, короче говоря, к искусственно созданному империей хаосу народов». Здесь Чемберлен говорит об итальянцах, но в данном случае важна именно подчеркнутая им мысль об искусственности «хаоса народов».

Поэтому, помимо исторических изысков и манипуляции с примерами исторических личностей (как уже упоминалось, Чемберлен отыгрывает тождество: «выдающиеся качества = наличие германской крови» в обе стороны, Розенберг с ним соглашается), которые мы оставим на совести автора, Чемберлен вводит и некое духовное обоснование сложившимся обстоятельствам.

Вводится концепция противостояния универсализма и национализма. Национализм, с точки зрения Чемберлена, как раз и символизирует германский дух с его концепцией «внешняя ограниченность, внутренняя безграничность», универсализм же — строго наоборот — это «внешняя безграничность, внутренняя ограниченность». Грубо говоря, пример империи, которая расширяется как государство и при этом требует от граждан отказа от каких-либо личных амбиций в пользу общего — это и есть образец универсализма, который Чемберлен считает скверной. А национализм декларирует ограничение государственной экспансии, но при этом гарантирует неограниченную свободу личности. В какой-то степени это является, в том числе, и ответом на расовый фатализм Гобино, который, как уже говорилось, провозглашает неизбежное расширение более развитых цивилизаций с их последующей ассимиляцией и вырождением.

Соответственно, любой универсализм является врагом германского духа, и только национализм гарантирует и порядок, и пышный расцвет искусства, и прогресс.

«В этой борьбе речь идет не о национальном светском государстве в противоположность универсальному церковному государству, но там, где мы встречаем универсализм, его неизбежным коррелятом будут антинационализм и антииндивидуализм. Совсем необязательно, чтобы это был сознательный универсализм, достаточно одной идеи, направленной на абсолютное, внешне безграничное. Так, например, последовательный социализм ведет к абсолютному государству. <…>

Действительно, социализм означает опасность для отдельных национальных государств, а также для принципа индивидуализма, но не для идеи государства. Он честно объявляет себя сторонником идеи интернационализма, но провозглашает суть не в растворении, но в сказочно осуществленной, заимствованной у машин, организации. В двух случаях наблюдается родство с Римом. Действительно, он представляет ту же католическую идею, что и Церковь, хоть и с другого конца».

И в рамках такого постулата неважно, что именно является проявлением антигерманизма и универсализма: Римская империя, Римская Католическая Церковь, социализм, интернационализм… Или, может, даже Евросоюз?

Недаром большинство правых партий в Европе также являются так называемыми евроскептиками, то есть противниками евроинтеграции и сторонниками национальных государств. Параллель в чем-то шаткая, но в целом текущую ситуацию с мультикультурализмом и потоком беженцев в Европу можно довольно легко уместить в рамки концепции «хаоса народов». Учитывая подчеркнутую рукотворность «хаоса» в построениях Чемберлена, имеет смысл даже рассматривать мультикультурализм как средство осмысленного создания «хаоса народов», к которому будет на втором шаге предложено «противоядие» в виде трудов уже известных расовых теоретиков и практиков. Не исключено, что концепция «хаоса народов» окажется как раз тем самым соусом, под которым блюдо нацистского реванша может быть слопано европейцами.

Или, быть может, сам мультикультурализм не так уж и плох, а просто неудачно сложились обстоятельства? Этот вопрос тоже стоит рассмотреть далее.

Здесь стоит вернуться к самой сущности мультикультурализма и задаться вопросом: так ли он кристально чист на самом деле?

Вопрос далеко не праздный, поэтому необходимо зафиксировать, что сам по себе мультикультурализм гарантирует равенство людей разных культур, этносов, мировоззрений и религий (назовем их обобщенно «Другие»), но при этом не имеет никакой идеологической надстройки.

Если отжать воду благих деклараций, то в сухом итоге мы имеем систему, в которой подчеркивается равенство «Других» de jure, но de facto это юридическое равенство обосновывается неравенством фундаментальным. Проще говоря, «Другие» имеют равные права с исторически устоявшимся населением только за счет того, что они «Другие». В итоге, система межкультурных отношений, построенная на этом факторе, не может не вызывать реакцию со стороны исторически сложившегося населения национальных государств. В связи с этим складываются двойные стандарты: с одной стороны, равенство и мир на бумаге, с другой — скрытый рост ксенофобии и национализма в обществе, который уже проявляется вполне открыто, что особенно видно на примере ситуации с беженцами и реакцией в виде погромов и поджогов. Подобные мысли высказывает и Славой Жижек в своей статье «Либеральный мультикультурализм скрывает старое варварство» (в его статье термин «Другой» имеет примерно то же значение, что и здесь):

«Иными словами, мультикультурализм — это дезавуированная, превращенная самореференциальная форма расизма, «расизм с определенного расстояния» — он «уважает» идентичность Другого, рассматривая Другого как замкнутое «подлинное» сообщество, по отношению к которому он, мультикультуралист, поддерживает дистанцию, отражающую его привилегированную всеобщую позицию. Мультикультурализм — это расизм, который освобождается от всякого положительного содержания (мультикультуралист — это не открытый расист, он не противопоставляет Другому особенные ценности своей культуры), но тем не менее сохраняет эту позицию как привилегированное пустое место всеобщности, с которого он может давать оценку совершенно иным особым культурам — уважение мультикультуралиста к особости Другого и есть форма утверждения собственного превосходства».

В итоге, как уже говорилось ранее, Европа оказывается в вилке между выбором из двух зол, которые по факту «оба хуже»: либо фашизм старого образца, уже знакомый нам по первой половине XX века и призванный собрать обломки, доставшиеся от взрыва, порожденного мультикультурализмом; либо фашизм мягкий, в виде мультикультурализма, который будет вызревать и действовать за ширмой юридического и медийного благолепия. Всё это невольно наводит на мысли о мультикультурализме как о грандиозной задумке, предваряющей возвращение фашистов на мировую арену, который если уж и провалится (а он, в каком-то смысле и обязан провалиться), то всё равно все останутся в выигрыше. И какой выбор ни делай из этих двух вариантов, всё равно эти две ниточки рано или поздно приведут в один центр. В каком-то смысле это также пересекается с мыслями Славоя Жижека, высказанными им в книге «Интерпассивность. Желание: Влечение. Мульткультурализм», которыми хотелось бы закончить эту часть статьи:

«…сегодняшний правый интеллектуал — это плут, конформист, который обращается к факту существования данного порядка как к доводу в его пользу и высмеивает левых за их «утопические» планы, которые обязательно ведут к тоталитарной или анархической катастрофе, тогда как левый интеллектуал — это дурак, придворный шут, который публично разоблачает ложь существующего порядка, но в каком-то смысле социально-политическая действенность его речи приостановлена. После падения социализма плут стал неоконсервативным защитником свободного рынка, который безжалостно отвергает все формы социальной солидарности как вредную сентиментальность, тогда как дурак — это мультикультуралистский «радикальный» социальный критик, который со своими смехотворными процедурами, нацеленными на «ниспровержение» существующего порядка, в действительности дополняет его».

Сама расовая теория как идея фундаментального человеческого неравенства, помимо разделения рас на угодные и неугодные, таит в себе и второе дно. У каждого из рассмотренных авторов неоднократно противопоставляются аристократия и чернь, невзирая на их «единокровное» происхождение. Таким образом, народ, заглотивший наживку расизма и ксенофобии, садится на крючок умелых аристократов и даже в своем государстве с расовой чистотой остается рабом, а не становится господином.

Конечно же, особое внимание в вопросе мультикультурализма и расовых теорий уделяется именно Европе как геополитическому субъекту, собственно для которого эти расовые теории писались и где мы сейчас наблюдаем процесс постепенной фашизации.

Может возникнуть вопрос: а какое нам дело до процессов в Европе, если мы живем в России, которой эти расовые теории чужды и овладевают умами лишь полумаргинальной несмышленой молодежи? Ответом может послужить один из трендов в высказываниях западных СМИ, которые можно объединить в группу «Образ России как фашистского государства». Западные СМИ ловко проводят параллели между российским обществом, где очевидна устойчивая приверженность большинства выработанным отечественной культурой ценностям, и европейскими правыми партиями. (Которые, по удачному стечению обстоятельств, еще и выступают в поддержку России на мировой арене.)

«Сличение» идет по таким параметрам, как поддержка традиционных семейных ценностей, неприятие ЛГБТ, отсутствие мультикультурализма и т. д. Делается же это не в последнюю очередь для того, чтобы невольно втиснуть и Россию как образ в ту самую «вилку выбора из двух зол», чтобы выбор казался безальтернативным.

Однако Россия как раз и является примером альтернативного выбора, примером того, как можно жить в одном государстве, сохранять традиционные ценности, уважать культуру других этносов, при этом не скатываясь ни в «домостроевский» фундаментализм, ни в безрассудную оргию ЛГБТ и постмодернистской бессмыслицы.

И именно многовековой опыт России (в понимании расширительном — как Российской Империи и Советского Союза) сводит на нет все концепции расовых теорий. Этот опыт является бесценным. Можно сказать, что именно в эпоху СССР была реализована парадигма симфонии народов, проживавших на одной территории и делающих общее дело — строящих великое будущее, при этом не изобретающих никаких расовых теорий, планов господства и не вынашивающих агрессивных планов в отношении соседних государств. Данный опыт с каждым днем становится всё актуальнее в условиях протекающего краха Модерна, смыслового исчерпания и набирающей обороты фашизации западного мира.

Только переосмысление отечественного опыта и дополнение его новым содержанием поможет нам ответить на этот поистине грандиозный вызов Истории.

Тупиковость технологизма без развития «человеческого фактора»

Отклик на статью «Ограничения технологизма», опубликованную в № 167 от 2 марта 2016 г., рубрика Классическая война

При ознакомлении с проблемами современных ВПК невольно вспоминается пример создания танка Т-34, который соответствовал не только всем военным требованиям, но и был относительно дешев. И если немецкие предприятия выпускали в лучшие свои времена до 400 «Пантер», то советский ВПК уже в 1942 году выпускал в месяц более 1000 танков. То есть советская власть побеждала не только на полях классической войны, но и войны экономической, инженерной, стратегической. И это, как мне кажется, отличный пример «асимметричного ответа». Неясно насколько современный вектор технологизма навязан российскому ВПК, или же сам ВПК в силу причин последовал этому вектору, но совершенно понятно, что такие «асимметричные» ответы необходимы. Вопрос в том, кто будет давать такие ответы.

Одно дело — инженер советского государства, которое выдвигало на передний план самых способных, и другое дело — инженер современной России, с ее проблемами социальных перегородок, разрушения образования, а главное внутреннего ощущения вторичности по отношению к Западу. То есть на первый план выступает так называемый «человеческий фактор». И если в СССР этим фактором занимались, и собственно он и стоял во главу угла, то в наших современных реалиях общества потребления человек- это сущность, которая не только не развивается, но по существу выводится за скобки развития. Непонятно только одно, почему сторонники технологизма, ратующие за уменьшение в военной сфере влияния фактора неразвивающего человека, забывают о том, что, в конце концов, такой неразвивающийся человек будет не способен развивать и сами высокие военные технологии?

При гипотетическом столкновении высокотехнологичных армий, коими на сегодня являются армии РФ и США, ресурсы высокотехнологичного оружия будут исчерпаны максимум через 3 месяца. А значит, как утверждает автор, армии будут вынуждены перейди к предыдущим поколениям вооружения. То есть война приобретет характер военных действий 40–50 годов прошлого века.

Здесь хочется задаться вопросом — не был ли выбранный путь технологизма по своим итогам тупиковым? Что человечество, по меньшей мере в военной сфере, выводит какую-то странную петлю, которая длится уже 60–70 лет? Может эта петля «вообще» подтверждает порочность перекоса развития в сторону технологий?

Вернемся же ко второй стадии новой гипотетической войны. Автор, на примере Донбасса, верно указывает на такой важнейший фактор победы в такой войне, как воинский дух. Но, вспомнив массовое добровольное вступление советских граждан в ряды Советской Армии в июне 1941 года, и сопоставив с беженцами «пляжного вида» из Донбасса в 2014 году, невольно зарождается скептицизм в воинском качестве современного российского человека. Какой может быть воинский дух у потребителя, который лишен не только развития, но и важнейшей духовной основы — платформы ценностей и идеалов? Конечно, президент РФ Путин объявило о патриотизме, о любви к Родине, как новой национальной идее. Но как укладываются в образ Родины вопиющая социальная несправедливость и всеобщая разобщенность? Как образ больной матери, без диагноза болезни и предписания необходимых мер лечения, подвигнет современного человека не бежать от одра больной, а бороться до последнего за ее жизнь и выздоровление?

Как вариант выхода из этой ловушки технологизма может стать упоминаемый вскользь автором сверхреволюционный прорыв — создание оружия на новых физических принципах. Опять же возникает вопрос: кто совершит этот прорыв и станет обладателем нового оружия? США, из-за всех сил пытающегося сохранить мировую гегемонию? В таком случае, ни нашей стране, ни всему миру ничего хорошего ждать не приходится. Если же Россия станет обладателем такого оружия, что она станет делать? Будет единственным обладателем, или же поделиться новоизобретенным оружием с мировыми партнерами, для сохранения мирового баланса? Если Россия останется единственным обладателем, где гарантии, что у части нашей элиты не возникнет искушение определенного свойства? Ведь мы же не развиваем человека, так что человек элиты вполне захочет прельстится, и осуществить все возможности этого оружия.

То есть, если продолжать развитие технологизма в любом направлении, везде натыкаешься на тот самый вопрос нового человека. А в максимуме — нового жизнеустройства. Сможет ли, и захочет ли Россия дать свой главный «асимметричный» ответ на этот проклятый вопрос?

Мультикультурализм и интернационализм — две большие разницы

Отклик на статью «Идея фундаментального неравенства. От нацистской «классики» — к актуальности — 2», опубликованную в № 167 от 2 марта 2016 г., рубрика Война идей

Мультикультурализм… Интернационализм… Национализм… Космополитизм… «Плавильный котел»… Существует немало понятий, касающихся национального вопроса и отношения к разным культурам. Зачастую люди плохо в них разбираются, совершают подмену одного понятия другим. Недавно мы проводили у нас в Ростове показ фильма «Фашизм-реваншизм». После сеанса состоялось его обсуждение. Говорили о многом, в том числе о мультикультурализме. Одна зрительница высказала мысль, что мультикультурализм и интернационализм — это, по сути, одно и то же. Меня до крайности удивила такая точка зрения, тем более она прозвучала из уст пожилого образованного человека. Не знаю, действительно ли эта женщина так считает или намеренно совершает подмену понятий…

Тут же одна молодая девушка из зала зачитала из Википедии определения мультикультурализма и интернационализма. Из этих определений она почему-то сделала вывод, что мультикультурализм и интернационализм и вправду одно и то же, разве что интернационализм «несколько шире».

Я, конечно, не смолчала и высказала свою точку зрения.

По моему мнению, мультикультурализм отличается от интернационализма примерно так же, как дружба отличается от толерантности. Интернационализм — это дружба народов, у которых есть общие гуманистические идеалы, общее видение человеческого блага. При наличии этих общих идеалов разные культуры не входят в противоречие друг с другом, а, напротив, служат общему делу, органично дополняя и обогащая друг друга.

А мультикультурализм — это сборная солянка несмешивающихся культур, ничем не объединенных. И пусть тысячу раз будут произнесены слова о равноправии этих культур — на деле рано или поздно конфликт окажется неизбежен, ведь идейных и ценностных точек соприкосновения нет.

Тут, думаю, в качестве контраргумента многие начнут приводить в пример Канаду. Но, во-первых, и в Канаде с мультикультурализмом всё тоже не так уж радужно. А, во-вторых, канадский мультикультурализм складывался в силу определенных исторических и геополитических условий, которые ни в коей мере нельзя сравнивать с условиями европейскими. Да и, по-большому счету, канадский мультикультурализм не может называться мультикультурализмом в полном смысле этого слова. Всего 2 родственные христианские европейские (английская и французская) культуры — какое уж тут «мульти»?

Другое дело Европа с наплывом эмигрантов из арабского мира. И вот там мы как раз наблюдаем пример оглушительного краха политики мультикультурализма. Европейское общество расколото: одна его часть продолжает поддерживать мультикультурализм и выступает за толерантное отношение к мигрантам и их образу жизни. Другая же часть настроена резко против беженцев, считая, что они подрывают национальную культуру да и просто являются постоянной угрозой безопасности — и эта часть европейского общества возрастает и становится всё более радикальной.

С другой стороны, в среде мигрантов тоже усиливаются радикальные настроения. Приезжие вовсе не намерены «подстраиваться» под образ жизни коренного населения: у них своя история и культура, свои традиции, от которых они не собираются отказываться, — да ведь и сама политика мультикультурализма такого отказа от них не требовала, а, напротив, выступала за сохранение культурных различий.

В результате мирного существования не выходит. Европейские правительства не справляются с ситуацией (а хотят ли они по-настоящему с ней справиться?). Благая концепция равноправия культур в Европе по факту превратилась во всё возрастающую взаимную вражду культур и народов.

Но, кроме вышесказанного, мне всегда виделась в мультикультурализме что-то более глубинное и изначально порочное. Яснее понять и сформулировать в словах эту порочность мне помогла статья Андрея Лавренчука «Современное идейное наполнение межэтнических отношений на Западе. Мультикультурализм».

Корень проблемы, я считаю, в изначально неверном посыле «толерантного отношения» к людям иной культуры. Ведь, в сущности, вся политика мультикультурализма базируется на идее толерантности.

Толерантность дословно переводится как терпимость. Т. е. я терпимо отношусь ко всем народам и культурам. Но, если вдуматься, это предполагает, что я изначально считаю себя главным, и именно с высоты этой позиции решаю побыть «терпимым» к другим. Правила, в любом случае, устанавливаю я. Мультикультурализм — это тоже МОЁ правило, которому «другие» обязаны подчиниться. Но эти «другие» не могут не чувствовать такого к себе отношения. Устраивает ли их положение вещей, когда их «терпят», причем непонятно, до какого времени будут «терпеть»? Очевидно, что нет. В ответ на неявное, прикрытое красивыми словами («диалог культур», «мультикультурализм» и т. п.) высокомерие «европейской расы» мигранты как бы говорят: «Вы сами позвали нас к себе на правах равных. С чего вы взяли, что вы главные? Мы будем жить так, как мы хотим. И мы сами будем устанавливать правила». Проявления радикализма со стороны населения бывших колоний, приехавших в «метрополии», растут, что в ответ порождает радикализацию европейского автохтонного населения. Круг замыкается.

Конечно, я не ставлю целью обвинить во всём только коренное население. Я лишь хочу обратить внимание на то, что понятие мультикультурализма вовсе не так позитивно, как кажется на первый взгляд — в нём есть «подводная часть айсберга». Именно эта часть позволяет легко перейти от «диалога культур» к взаимной ненависти.

Господствующий в XIX веке европоцентризм никуда не делся. Он просто хорошо научился прятаться за разными красивыми словами, одно из которых «мультикультурализм». Но рано или поздно маска спадет — и мы видим, как она уже спадает. А под маской оказывается искаженное ненавистью лицо. Оно так долго вынуждено было заворачивать в красивые обёртки свою жажду господства. Оно устало от этой маскировки и очень хочет показать себя «во всей красе».

Что можно противопоставить этому звериному оскалу? Я считаю, что гуманизм и интернационализм: развитие всех народов при их объединении общими смыслами и идеалами — разумеется, без стирания национальных отличий. Это осуществлялось в СССР — возможно, не идеально, но в целом хорошо. Ведь, действительно, была дружба народов — даже в позднем СССР. Помню, как в середине 80-х я лечилась во всесоюзном детском санатории «Жемчужина России», где были дети со всех республик Советского Союза: из Средней Азии, с Кавказа, из Прибалтики, из Украины и Беларуси. Нам и в голову не приходило относиться друг к другу толерантно. Мы просто дружили.

Память об этой дружбе ещё не умерла.

И подтверждение этому я в очередной раз увидела на обсуждении фильма «Фашизм-реваншизм». Несмотря на то, что, как я уже писала в начале, некоторые путают такие разные понятия, как «мультикультурализм» и «интернационализм», большинство людей понимает, чем дружба отличается от толерантности. И на возглас одной девушки из зала: «Ну и куда же делся этот интернационализм, который был в СССР?», встал парень лет 35-ти и очень просто сказал: «А никуда он не делся. Он есть в нас».