Генри Джордж — друг детей

Генри Джордж умер 29 октября 1897 года от апоплексического удара, во время избирательной кампании, когда была выставлена его кандидатура в президенты С.-Американских Соединенных Штатов. Педагогической литературе всего мира нельзя не помянуть этого замечательного человека добрым словом за его необыкновенную любовь к детям, за постоянное подчеркивание детских страданий в недрах современного строя. Убежденный противник частного землевладения, в котором он усматривал коренной источник всех социальных бедствий, Джордж почти во всех романах и статьях своих по социальному вопросу никогда не упускал случая показать, какая печальная судьба постигает целые миллионы детей в обществе, покоящемся на институте частной земельной собственности. В настоящее время в Германии и С. Америке существует целое течение, задачей которого является распространение и осуществление идей этого американского экономиста в тесной связи с коренной педагогической реформой, намеченной новейшей педагогикой.

То обстоятельство, что Джордж в своих трудах то и дело указывал на злую участь детей в современном обществе, объясняется в значительной степени тяжелым детством — как самого писателя, выросшего в бедности, так впоследствии и его собственных детей, появлявшихся на свет Божий в условиях самой крайней нужды и даже нищенства. Так, когда у Джорджа родился второй его сын, в доме не было ни гроша и занять не у кого было. «И вот, — рассказывал потом Джордж, — я вышел на улицу и решил попросить денег у первого попавшегося мне человека, по внешности которого можно было бы думать, что деньги у него есть. Я остановил какого-то совершенно незнакомого мне человека и попросил у него пять долларов. «Зачем вам нужны эти деньги?» — спросил тот. Я сказал, что у меня родила жена, а мне нечего дать ей есть. И он дал мне эти деньги. Я находился тогда в состоянии такого отчаяния, что, кажется, если бы он мне не дал, то я убил бы его»...

Итак, крайнюю степень нужды и человеческого горя этот социальный реформатор испытал на самом себе; он хорошо знал, на что бывают обречены невинные детские существа в таких условиях. К тому же Джордж очень любил детей, снисходил к их интересам, жил общей с ними жизнью. Несмотря на свой тяжкий труд в качестве простого типографского наборщика, он находил еще время, силы и охоту заниматься лично воспитанием своих детей и играть с ними. «Он сам возился с ними на дворе над устройством игрушечных корабликов и вместе пускал их в залив, — рассказывает его биограф. — Он играл в куклы со своей старшей десятилетней дочкой и нянчил новорожденную младшую, величая ее своим красным солнышком... Он много читал с ними и много рассказывал из того, что знал и видел. Они слышали от него и о погребенных городах Египта и Юкатана, и о многопольном севообороте, и о формах воды в природе, и о туманной гипотезе происхождения небесных тел. Первыми книгами, которые он давал детям, были «Робинзон Крузо» и «Арабские сказки».

Таковы были некоторые из психологических и нравственных предпосылок всей последующей деятельности этого американского реформатора, неустанно апеллировавшего к чувству сострадания к детям. Если искать причин, толкнувших его на тревожный путь социального реформаторства, то эта глубокая любовь и жалость к невинным страдальцам занимают среди них далеко не последнее место. Решающим моментом оказалась его поездка в Нью-Иорк, который произвел на него ошеломляющее и нравственно удручающее впечатление. «Его смутил, — говорит биограф, — контраст между безумной роскошью и крайней нищетой в среде наиболее прогрессивного общества. Его поразил тот факт, что в самом сердце цивилизации изнемогают женщины и стонут маленькие дети»...

Замечательно, что тот же самый вопрос предстал когда то и пред нашим Ф. М. Достоевским, когда он, приехав в Лондон, впервые увидел закулисную жизнь этого колоссального культурного центра Западной Европы. Об этих своих переживаниях он рассказал нам в своих «Зимних заметках о летних впечатлениях»,— ряд картин лондонской нищеты и горя, где живут и действуют люди, «оставленные и прогнанные с пира людского, толкая и давя друг друга в подземной тьме, в которую они брошены своими старшими братьями». И здесь, в этих впечатлениях, центральное место отведено стонущему маленькому ребенку, брошенному в холодную пучину одичалого людского мира. Читатель, я надеюсь, не посетует на меня, если я напомню ему эту поразительную картину.

«Помню раз, в толпе народа, на улице, — рассказывает Достоевский, — я увидал одну девочку, лет шести, не более, всю в лохмотьях, грязную, босую, испитую и избитую: просвечивавшие сквозь лохмотья тело ее было в синяках. Она шла, как бы не помня себя, не торопясь никуда, Бог знает зачем шатаясь в толпе; может быть, она была голодна. На нее никто не обращал внимания. Но что более всего меня поразило, — она шла с видом такого горя, такого безвыходного отчаяния на лице, что видеть это маленькое создание, уже несущее на себе столько проклятия и отчаяния, было даже как-то неестественно и ужасно больно. Она все качала своей всклокоченной головой из стороны в сторону, точно рассуждая о чем-то, раздвигала врозь свои маленькие руки, жестикулируя ими, и потом вдруг всплескивала их вместе и прижимала к своей голенькой груди. Я воротился и дал ей полшиллинга. Она взяла серебряную монетку, потом дико, с боязливым изумлением посмотрела мне в глаза и вдруг бросилась бежать со всех ног назад, точно боясь, что я отниму у нее деньги»...

Подобных картин не мало пришлось наблюдать Генри Джорджу в центрах американской цивилизации. Но он бывал в этих центрах не в качестве временного туриста, а как свой человек, хорошо знающий все «социальные противоречия» современной цивилизации. Весь строй жизни больших городов казался ему совершенно неподходящим для нормального развития подрастающих поколений, к какому бы даже классу они ни принадлежали. «Подите в какой-нибудь город в роде Нью-Иорка, — говорит он, — и посмотрите, как размещаются в нем люди, семья над семьей, этаж над этажом, подобно сардинам в коробке. Возможна ли там сколько-нибудь естественная или здоровая жизнь? Могут ли дети вырасти здоровыми там, где им нет места поиграть? Две или три недели тому назад я читал в газетах, что один нью-иоркский судья оштрафовал на пять долларов двух мальчиков за то, что они позволили себе играть на улице в цари; а где еще они могли бы играть? Монополизация земли не оставила им места для игр»...

Вместе с монополизацией земли огромным злом, с точки зрения детских интересов, является, по мнению Джорджа, и современная концентрация народонаселения, неестественное распределение населения, порождающее болезни и преждевременную смерть, пороки и преступления. Дома в больших городах лезут к небу, в 10—20—40 этажей, люди живут семья над семьей, не имея достаточно ни света, ни воздуха, ни места, где могли бы поиграть дети. И не видно, чтобы какая-либо сила могла затормозить или остановить такую концентрацию. Еще так сравнительно недавно Нью-Иорк с пригородами вмещал в себе всего 25.000 населения. Теперь там уже около 3-х миллионов. При таком же росте через сто лет там может оказаться 160.000.000 человек. Скажут, что такой город невозможен. Допустим. «Но что будут представлять из себя города даже в десять и двадцать миллионов, которые при сохранении теперешних стремлений должны будут увидеть ныне рождающиеся дети?»

Что удивительного, если тысячи детей умирают ежегодно в Нью-Иорке от недостатка воздуха? Можно скорее удивляться, как их не умирает еще более...

Особенной силой отличается речь Генри Джорджа, произнесенная в 1889 г. в Глазго. Эта речь была на тему «Veniat regnum tuum» (да приидет царствие твое). «В течение столетий ежедневно, ежечасно возносилась эта молитва. Но пришло ли оно? Пусть ответит на это наш христианский город Глазго. День за днем, неделя за неделей, столетие за столетием возносилась эта молитва; а вот теперь в этом так называемом христианском городе Глазго 125.000 детей Божиих живут, по санитарным отчетам, такою жизнью, что на каждую семью приходится только лишь по одной комнате...» «Нет в этом мире достаточно места для малых детей!.. Но посмотрите в любой цивилизованной стране, разве нет там места и даже с избытком?»

«Недостаточно пищи? Но посмотрите на незанятых рабочих, на нераспаханные поля, на расточаемые повсюду естественные богатства...»

Везде в цивилизованном мире, — говорит далее Джордж, — «красота, блеск и слава цивилизации держатся на человеческих жизнях, истерзанных и попранных»... «Среди каких диких племен, никогда не видавших миссионера, возможно что-либо, превосходящее ту изощренную жестокость, о какой повествует нам комиссия, ревизовавшая Массачузетский дом призрения. «Дети обыкновенно не живут здесь долго», говорили там жене одного фермера, принесшей туда подкидышка. И действительно, они не жили. В несколько недель их умерло там семьдесят три человека из семидесяти четырех, при чем тела их продавались для изготовления анатомических препаратов круглым счетом по стольку-то за дюжину. Не дольше жили там и взрослые люди, несчастные старики и старухи, искавшие там прибежища. И я читал в нью-иоркской «Трибуне», что все, сообщавшееся массачузетскими газетами об этом доме призрения, есть не более как общий удел призреваемых в заведениях такого рода всюду в нашей стране». «Было бы обидой для зверей называть зверством то, что было раскрыто в этом окрашенном гробу», заключает Джордж свой рассказ о доме призрения.

Подобных фактов рассеяно много в сочинениях американского экономиста.

Говорят о заметном уменьшении смертности детей в западных государствах. Но статистические вычисления отличаются в данном пункте некоторой близорукостью. Так, совершенно упускается при этом из виду все усиливающееся и проникшее во все слои общества производство искусственных выкидышей, заметно влияющее на число рождений в этих странах. Об этой детской смертности умалчивают статистики, да и кто в состоянии учесть это избиение младенцев? В русском народе плодоизгнание еще не вошло в обычай; крестьянских детей умирает больше после рождения, чем до рождения. Но спрашивается: чем такая, более натуральная, смертность хуже искусственной, столь распространенной на Западе? Кроме того, статистикам следовало бы принимать во внимание еще один важный момент. В большинстве древних цивилизаций, — рассказывает Летурно, — многочисленность потомства составляла гордость семьи, и законодательство поощряло возрастание населения. В современных же промышленных обществах наблюдается обратное явление. Раздалась повсюду проповедь мальтузианства, отразившая лишь общее настроение. Во Франции между 1770 и 1780 годами было 380 рождений на 1.000 жителей, но это число постепенно уменьшалось и пало к концу века до 200 с небольшим рождений. Если так будет продолжаться далее, то население культурных государств станет убывать. «Другие страны, не исключая и плодовитой Германии,, следуют за нами по тому же пути, — говорить Летурно: — Франция только обогнала их на целое столетие...» У Летурно же мы находим, что на миллион русских приходится ежегодно 47.700 детей, а на миллион французов всего лишь 25.000. Не естественно ли, что там, где детей рождается меньше, уход за ними может быть легче и лучше, а стало быть, и смертность меньше. Легче прокормить двух ребят, чем целую дюжину. Но лежат ли в основе данного явления факты, которыми может гордиться истинная нравственная культура народов, — вопрос, на который вряд ли может быть два ответа. Что касается меня лично, то я предпочитаю из обоих зол нашу большую российскую смертность...

Джордж рассказывает, что когда начальники индейского племени сиу приехали с дальнего запада и посетили фабричные города американского востока, их удивили больше всего не чудеса техники, не быстрота поездов, не величина городов, не телефоны и телеграфы, а удивил тот факт, что среди этого необыкновенного развития производительных сил они видели детей, запряженных в тяжелую работу. Это противоречие не могло примириться с их естественной, с их дикарской логикой. Где наибольше богатства, там и больше самой глубокой бедности; где особенно бьет в глаза роскошь, там картины и самой ужасной нищеты; «где собираются самые щедрые пожертвования на отправку миссионеров в далекие страны для проповеди евангелия мира и благоволения, там обнаруживаются такая грязь, порок и нищета, что их испугались бы язычники». «Всюду, во всех цивилизованных странах увидите вы людей, мужчин, женщин и детей, в таком положении, что с ним не поменялся бы и самый грубый дикарь».

Своеобразною особенностью современной бедности является, по мнению Джорджа, то обстоятельство, что она бывает всего ужаснее там, где всего более богатства. В природе мы не находим ничего подобного. «Мы видим грабеж в природе; мы видим, что один вид уничтожается другим, но, как общее правило, животные никогда не живут на счет себе подобных. Никто не видал стада буйволов, которое состояло бы из нескольких жирных животных и множества тощих. Никто не видал стаи птиц, в которой две или три птицы заплыли бы жиром, а прочие были бы что называется кожа да кости. Никто не видал и среди дикарей чего-либо похожего на ту бедность, которая таится среди нашей цивилизации»...

В своем знаменитом «открытом письме к папе Льву XIII» по поводу «окружного послания» последнего по социальному вопросу Джордж посвящает не мало мест и детской проблеме. В шестом пункте папского послания можно было прочесть следующее:

«Отцы должны доставлять пропитание своим детям, и частная собственность на землю необходима, чтобы дать им к тому возможность».

Нет, — возражает на это Джордж, — то, что невозможно, не может быть долгом. «Каким образом родители будут в состоянии выполнить его? Вы не вникли, ваше святейшество, как мало одно поколение оставляет и может оставить другому. Оставлять своим детям прибыльную землю возможно лишь для некоторых отцов. Огромное большинство принуждено бывает вымаливать у некоторых лиц позволение жить, работать и трудиться всю свою жизнь из-за милостыни, которой часто не хватает даже для того, чтобы избежать голодной смерти и нищеты».

Продолжая возражать папе, Джордж переходит к изложению своего взгляда на обязанности родителей по отношению к своим детям. Эти соображения он, как и всюду, тесно переплетает со своей излюбленной идеей — национализацией земельной собственности. Эта идея подвергалась в нашей социально-экономической литературе всесторонней критике, и здесь не место, конечно, входить в ее рассмотрение и оценку. Но как бы ни относиться к экономической программе Джорджа, в воззрениях его на отцовские и вообще родительские обязанности мы встречаем целый ряд превосходных мыслей.

В чем состоит основной долг отца по отношению к своему ребенку и какое именно наследство он должен оставлять своим детям?

«Долг отца может быть лишь долгом, выполнимым для каждого отца. В чем может он состоять, как не в том, чтобы, сознательно относясь к своим поступкам, учить и воспитывать своего ребенка так, чтобы он достиг зрелого возраста с здоровым телом, облагороженным умом, привычками к добродетели, благочестию и трудолюбию?»

Но таков лишь первый долг отца. Второй его долг состоит «в заботе о том, чтобы ребенок его вступал в жизнь при таком состоянии общества, которое открывало бы ему и всем другим свободный доступ к благости Творца», т.-е. ко всем наличным земным благам.

«Понимая так свой долг, всякий отец сделает для обеспечения своих детей от нужды и нищеты более, чем сколько могут сделать теперь самые богатые из отцов. Ибо справедливость Божия смеется над усилиями людей уклониться от нее, и тот всепроникающий закон, который связывает вместе человечество, заражает богатых страданием бедняков. Показывает ли нам опыт, что поставить ребенка выше его товарищей и дать ему возможность думать, что закон труда не распространяется на него, значит оказать ему благодеяние? Не является ли такое богатство скорее проклятием, чем благословением; не разрушает ли его ожидание сыновнюю любовь и не вносит ли он в семьи раздор и злобу?»

«А в чем выражается в настоящее время результат частной собственности на землю в наиболее богатых из так называемых христианских стран? Разве не в том, что молодые люди боятся вступать в брак; что супруги боятся иметь детей; что дети или мрут от плохого питания и ухода, или трудятся в такое время, когда бы им надо было учиться или играть; что огромное количество их достигает зрелости уже с истощенными мускулами, разбитыми нервами и расслабленным мозгом, — вступает в жизнь при условиях, которые обрекают их не только на страдания, но даже на преступления, которые наперед подготовляют их к тюрьмам и домам терпимости...»

Любя детей глубокою братскою любовью, Джордж естественно ненавидел бедность. Говорят: бедность не порок. Да, но она мать пороков, и, как таковую, он ненавидел ее всеми фибрами своей души. Нет слов гнева и негодования, которых бы он не включил в свои речи против бедности. Его речь в Берлинтоне всецело посвящена «преступности бедности». «Бедность есть проклятие, — говорит он там, — самое худшее из проклятий». И далее: «порок, преступления, невежество, подлость, порождаемые бедностью, отравляют, так сказать, самый воздух, которым дышат как бедные, так и богатые».

Миросозерцание Джорджа отличалось большим оптимизмом: он глубоко верил в устранимость бедности, в возможность всеобщего счастья. «Ничто не мешает нам быть богатыми настолько, чтобы малые дети не томились на фабриках; чтобы женщины не изнуряли себя работой, для которой они не предназначены, и чтобы не было среди нас того гнетущего страха, который, вероятно, испытывал каждый из нас, что наступит болезнь или придет смерть, и люди, которых мы любили более, чем свою жизнь, должны будут искать помощи благотворителей ».

Мы уже знаем, в чем американский экономист видел исход из настоящего тяжелого положения. Прав ли он был, или заблуждался, это нас теперь не интересует. Ближе касается нас вопрос о чисто воспитательных мерах, какие предлагались, им для достижения его излюбленной цели — освобождения детей от тяжелых современных условий.

Джордж непоколебимо верил в силу идеи: ведь в основе всех социальных бедствий лежит скорее простое человеческое заблуждение, чем явная корысть и и злоба. Так думал он, и потому величайшим делом каждого человека и каждой организации людей он считал «дело воспитания народа, дело распространения идей». Все остальное должно играть лишь служебную роль к этой главной цели.

«Общественная реформа, — писал он, — не может быть достигнута шумом и криками, жалобами и оговорами, образованием партий или устройством революций; она может быть достигнута лишь пробуждением мысли и поступательным движением в мире идей. Пока нет правильной мысли, не может быть и правильного действия; а когда есть правильная мысль, правильное действие уже само собой будет вытекать из нее. Власть всегда находится в руках массы; если что угнетает народ, так это его же невежество, его же близорукое себялюбие».

В другом месте мы находим, впрочем, уже некоторую поправку к этому последнему, черезчур категоричному, положению. Он знает, что «масса задавлена работой, очерствела в борьбе из-за животного существования и не может относиться вдумчиво к условиям общественной жизни...» Но если это так, то спрашивается: где же выход?

У Джорджа мы находим вполне определенный ответ на этот вопрос. Он глубоко верит в великую роль личности в истории и в этом находит выход всем своим сомнениям. Масса задавлена, ей некогда подумать о себе, но тем большее значение приобретают отдельные личности — пионеры общественного обновления. «В этом деле может участвовать всякий способный мыслить человек, сначала вырабатывая для себя правильные понятия, затем пытаясь пробудить мысль в людях, с которыми он приходит в соприкосновение».

Но ведь таких людей крайне мало, могут здесь возразить ему. «Тем более могущественными они делаются, — отвечает не колеблясь Джордж. — И пусть не думает никто, что он лишен влияния. Мыслящий человек, кем бы он ни был и где бы он ни находился, всегда становится источником света и силы. Может показаться жестоким словом, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда. Но разве не ясно, как день, что закон сохранения энергии имеет такое же приложение в нравственном мире, как и физическом? Одухотворяясь благородной идеей, человек как бы зажигает в себе пламя, от которого загораются новые источники света, и его влияние оказывается на всех людях, которые приходят с ним в соприкосновение, безразлично, как бы их ни было много или мало. Как далеко может зайти это влияние, распространяясь таким образом, этого никому из нас не дано знать здесь, но знает это «Хозяин виноградника»...»

Но для того, чтобы быть истинно полезным обществу, необходимо «выработать для себя правильные понятия», а не идти с завязанными глазами или работать наобум. На вопрос же о том, как именно приобретаются такие понятия, Джордж ответил в своей лекции: «Об изучении политической экономии». Лекция эта была прочитана студентам калифорнийского университета.

«Вы принадлежите к числу немногих, — говорил он в этой речи, — которым особенно благоприятствует судьба, ибо самый факт вашего пребывания в этом университете есть нечто исключительное, и вы не можете еще понять и только потом, быть может, постепенно поймете, как калечит и спутывает людей та жизненная борьба, которая является уделом большинства, как подавляет она самые благородные способности и самые дорогие порывы, как заглушает она радость и поэзию жизни, как превращает она в язву общества людей, которые могли бы быть его красой, и делает хищниками и паразитами выдающихся представителей умственного и физического труда... И, увидя все это, разве вы не пожелаете как-нибудь облегчить страдания, побороть невежество, искоренить порок? И вот вам придется обратиться к политической экономии, чтобы взыскать причины зла, чтобы направить топор к самому его корню. Иначе тщетны будут все ваши усилия. Филантропия, не руководимая разумным пониманием причин, может замазать болезнь, может усилить ее, но не может излечить. Если бы милостыня могла избавить людей от нужды и если бы проповеди могли сделать людей нравственными, если бы издания книг и постройка школ могли искоренить невежество, то, конечно, все эти цели уже давно были бы достигнуты».

Итак, в политической экономии надо искать ответа на первейшие жизненные вопросы социальной жизни. Из всех наук эта наука имеет для нас наибольшую важность. От раскрываемых ею законов зависят благосостояние, счастье и удобство всей жизни народных масс. Но тут же Джордж стремится раскрывать перед слушателями и оборотную сторону медали. С одной стороны, он советует учащейся молодежи искать выхода в науке политической экономии; с другой — подвергает ее своеобразной и самой уничтожающей критике, говоря об ее «неспособности дать сколько-нибудь ясный и удовлетворительный ответ на наиболее важные из жизненных вопросов нашего времени» и о той «путанице в мыслях, какая откроется пред вами при мало-мальски внимательном изучении даже лучших из учебников». «Вся сила мысли ученых людей, все их искусство ушли лишь на разные тонкости и хитроумные построения, на бесплодные споры и словопрения, и самые важные общественные явления остаются неисследованными. И вот простой и привлекательной науке придан был вид чего-то отталкивающего, темного, неопределенного».

Но если все это так, то спрашивается: не мог ли у молодых слушателей невольно зародиться вопрос о том, стоит ли тогда изучать эту науку вообще и можно ли возлагать на нее какие-нибудь надежды? Этих недоумений не разрешает калифорнийская лекция Джорджа. Даже к самым лучшим политико-экономическим руководствам он относился отрицательно, а теории Маркса, Лассаля, Энгельса называл «жалкими учениями социализма»...

Такое пессимистическое отношение американского экономиста ко всей современной политической экономии не является, впрочем, чем-то совершенно исключительным. Целый ряд политико-экономов на континенте высказывался не раз в таком же духе. Так, известный французский экономист, Поль Леруа-Болье, назвал политическую экономию «новой схоластикой, переполненной словесными тонкостями», бесформенным хаосом, в котором теряются даже сами ученые. Это — «бесконечная, с удивительным искусством сотканная паутина, из которой нельзя сделать никакого употребления». По мнению Адольфа Вагнера, основные элементы политико экономической науки остаются еще спорными; то, что для одних ученых бесспорная истина, считается другими явным заблуждением... У Джорджа мы находим, однако, и попытку объяснить подобное явление. Еще Маколей сказал, что если бы какой-нибудь денежный интерес был связан с отрицанием силы всемирного тяготения, то не было бы недостатка в спорах и против наиболее очевидного из всех физических явлений. И вот тут-то и скрывается причина, задерживающая поступательное и нормальное развитие политической экономии. Выводы ее «сталкиваются с денежными интересами и бьют прямо по чувствительному карманному нерву... В то время, как себялюбие будет побуждать людей выдавать простакам за политическую экономию нелепости разного рода, сложность явлений, которые ведает эта наука, будет очень облегчать им их дело обмана»...

Такой testimonium paupertatis, выданный политико-экономической науке знаменитым лектором пред лицом северо-американской учащейся молодежи, вряд ли мог привлечь к изучению ее наиболее чистые сердца. Выход из тупика Джордж нашел в указании студентам на свою аграрную теорию, как наиболее истинную и свободную от всяких своекорыстных примесей, да еще на сочинения Адама Смита и Рикардо, со времени которых политическая экономия «не подверглась сколько-нибудь существенным улучшениям». Последние слова могут отчасти объяснить нам, почему Джордж до конца жизни своей оставался верен основам буржуазно-капиталистической экономии и горячо проповедовал гармонию интересов между трудом и капиталом. Вся коренная социальная несправедливость исчерпывалась у него существованием частной земельной собственности...

В начале настоящей статьи было уже замечено, что идеи американского экономиста нашли живой отклик в Германии. Крупным фабрикантом южной Германии, Флюршеймом, издается особый орган, «Deutsche Volksstimme», посвященный пропаганде идей Джорджа. Девиз органа—«свободная земля». Кроме того, той же цели служит еще «Германский союз земельной реформы», ратующий за коренную реформу налогового обложения в духе известного «единого налога» на землевладельческую ренту согласно практической программе Джорджа. В то же время в лоне союза зародилось особое течение, одухотворяемое педагогическими идеалами американского экономиста. Представителями этого течения изданы уже специальные работы по общим вопросам воспитания и образования, связывающие неразрывной связью проблему коренной педагогической реформы с реформою аграрною. Основные идеи этих сочинений, сводятся к следующему:

Аграрная реформа и народное воспитание обусловливают и восполняют друг друга в работе во имя одной и той же общей цели: свободный народ на свободной земле. Теперь много говорят о необходимости гражданского воспитания молодежи, но думают достигнуть этого простым зубрением разных руководств или учебников. Между тем истинно гражданского, истинно патриотического воспитания не может быть там, где целым миллионам людей недоступны хотя бы кусочки родной, отечественной земли. Таким образом, и гражданское воспитание предполагает аграрную реформу. До сих пор последняя рассматривалась исключительно с точки зрения экономической; между тем ей присуща также в значительной мере и сторона нравственно-воспитательная.

Необходимым подразумеваемым здорового нравственного воспитания является здоровая семья. Из нее будущий гражданин выносит элементарнейшие добродетели, без которых невозможна гражданская жизнь. И горе тому обществу, в котором значительная часть граждан выносит из семьи одно лишь горькое воспоминание об отравленной юности. Но это-то именно и замечаем мы теперь в окружающей нас социальной действительности. Семья обречена на жалкое прозябание в условиях жизни современного города, с его высокими каменными громадами, шумом, теснотой и давкой на улицах и в домах. Так наз. жилищная нужда растет с каждым днем. В тесных, переполненных квартирах, где свежий воздух и свет — лишь редкие гости, безнадежно вянет молодая жизнь: там безвыходно царит нужда, иссушающая мозги забота, с перебранкой и ссорами жильцов, с физической и моральной грязью. Все усилия помочь этому горю, всяческая благотворительность подобны сизифовой работе, если не будут приняты коренные меры уничтожения жилищной нужды. А сущность этих мер в аграрной реформе. При существующих ценах на землю разве мыслимы здоровые, просторные жилища, дешевые квартиры, домовые сады для детских игр? Если заработная плата повышается, то одновременно повышается и дороговизна квартир. Вычислено, что раньше лишь ¹/₇ часть заработной платы шла на квартиру; теперь последняя поглощает уже ³/₇—⁵/₇ рабочего заработка. И вся эта растущая, как снежный ком, земельная рента стекается в частных руках, вместо того, чтобы идти на пользу всему обществу...

Наша подрастающая молодежь будет, по мнению Джорджа, до тех пор развращаться уже в самые юные годы, пока будут существовать большие и скученные городские центры. Теснота школ, уличная давка и деморализация, отсутствие обособленных семейных домов, — все это парализует наилучшие педагогические начинания современности. Еще Жан-Жак Руссо писал в своем «Эмиле»:

«Люди рождены не для того, чтобы существовать скученно друг подле друга, как в муравейнике, но для того, чтобы жить рассеянно на земле, которую они должны обрабатывать. Чем скученнее они живут, тем развращеннее они делаются. Физическая слабость, равно как и нравственные пороки суть неизбежные следствия чересчур густых человеческих скоплений. Из всех живых существ человек меньше всего годится к тому, чтобы жить подобно стадному животному».

Так думал и говорил еще мыслитель 18-го столетия. Но он не указал практических путей для человеческой децентрализации. Его время еще только находилось на заре капиталистической концентрации не только богатств, но и людей. Теперь у человечества накопился огромный опыт, вполне подтверждающий гениальный прогноз Руссо. Люди очутились в битком набитых домах-казармах, где почти каждый шаг личности связан близостью его соседей и регламентирован самим хозяином-домовладельцем. Лишь аграрная реформа в духе Джорджа даст каждой семье возможность свободного самоопределения. Молодое поколение с самых ранних лет будет постоянно находиться в любовном единении с природою среди бесконечных садов и парков.