Герменевтика и элитаризм

Егор Городецкий, Школа культурной политики (Москва). Статья опубликована в «Независимой газете» №85 (509) 8.05.1993, С. 4. Полемика с С.Беляевой-Конеген и О.Алексеевым («НГ» 1.04.93.)

Использование образа евангельских птичек для изложения новой версии элитаристской идеологии — вообще-то точный и правильный ход. Как известно, главная особенность этих созданий состоит в том, что они «не сеют, не жнут и не собирают в житницы». Или, если попытаться примирить букву Писания с наблюдениями орнитологов и со здравым смыслом, они, как и все остальные живые существа, имеют какие-то источники существования и соответствующим образом заботятся о них, но предпочитают их не обнаруживать, являясь постороннему взгляду беззаботными и кормящимися то ли воздухом, то ли Божьим промыслом.

* * *

Подобным образом ведут себя и элиты, вернее — таковы конструктивные особенности всякого идеологического проекта, направленного на формирование элитных групп (как я понял из статьи, ее авторы согласились бы со мной в признании первенства именно за проектами, а не за самими элитными группами). «Логика и этика» такой группы, ее внутренний дискурс, ее «птичий язык» должны быть устроены чрезвычайно беззаботно и в то же время — предельно целомудренно. Это достигается, во-первых, за счет введения высокого входного ценза, а во-вторых, за счет исключения определенного класса вопросов. Например, всякий вопрос об источнике или происхождении, вопрос «Откуда вы это взяли?» звучит в дискурсе элиты совершенно бестактно. Не важно, по поводу чего он задается: в логике элитной группы и вещи, и деньги, и идеи, и понятия возникают как бы сами собой, то есть, конечно, не сами собой, но какое вам дело до того, откуда я, представитель элиты, их взял, вы думаете, я их украл, что ли, они мне даны самим фактом моей элитарности, а элитарность обеспечена самим фактом обладания ими, и вообще читайте Евангелие, о птицах и полевых лилиях, и вообще сразу видно, что вы, задающий этот вопрос, не принадлежите ни к какой элите, а следовательно, ваш вопрос лишен значимости, это вопрос люмпена, маргинала, вопрос из помойки, и я бы вам, конечно, ответил, только не хочется руки марать.

Элитаристская идеология пуще всего боится вопроса о происхождении. Проект элиты, изображенный Беляевой и Алексеевым, — это проект места, где спрятаны все «начала и концы». где исключена всякая попытка самоистолкования, где страшнее и непристойнее вопроса о происхождении, пожалуй, только вопрос о предназначении.

* * *

Я могу предположить, что именно эта особенность конструкции элитарного дискурса (отлившаяся в особенности реальных социальных групп) оказалась той точкой, от которой оттолкнулись и философствование Ницше, и психоанализ Фрейда, и политэкономический анализ Маркса — движения, задавшие контур философской герменевтики XX века.

Принципы европейского правосознания, более фундаментальные, чем любые «идеологические механизмы» и «интеллектуальные программы», требуют, чтобы закон был общим для всех и не взирал на лица, чтобы наряду с пестротой и разнообразием, если угодно — «тоталитарное» и «эгалитарное», в котором купленное именуется купленным, краденое — краденым, арендованное — арендованным, свое — своим и чужое — чужим. Ницше, Маркс и Фрейд были в этом смысле глубоко европейскими, а значит, глубоко правовыми мыслителями. Герменевтический пафос их работы был правовым по своей сути, он был обращен именно на поддержание работоспособности права, на обеспечение этого пространства, единого для всех, не признающего никаких групповых конвенций, никакого элитарного целомудрия. Именно для этой цели создавался их технический и методологический инструментарий. Для этого Фрейд использовал категорию вытеснения, а Маркс — хорошо известные у нас, но вряд ли адекватно понятые категории труда, эксплуатации и отчуждения.

* * *

Современная элитаристская идеология есть, конечно, идеология «интеллектуальной элиты» — в отличие, скажем, от имущественной или сословной. Организующие современную элиту цензы и запреты лежат по большей части в сфере интеллекта, а более грубые и материальные преимущества подразумеваются по умолчанию. Сегодняшнему «буржуа» приятно чувствовать себя избранным именно по критерию «ума», по так или иначе вычисленному «айканью», а идеологу элиты достаточно лишь намекнуть на то, что субтильные преимущества ума легко обращаются в денежные и политические преимущества (как и наоборот).

Однако эта «логика и этика интеллектуальной элиты» устраивают современного философа так же мало, как Ницше — «общечеловеческая мораль» или Маркса — буржуазная хозяйственная этика. И он обнаруживает, что их, казалось бы, устаревшие техники работают и сегодня. Можно говорить о целом поколении философов, наследовавших в этом отношении Марксу. На Западе это Лиотар, Бодрийяр, Делез, отчасти — Фуко, в нашей стране — прежде всего авторы Московского методологического кружка (к его деятельности, судя по используемой терминологии, явно когда-то имели отношение Беляева и Алексеев, но мы выше уже установили, что подлинному элитарию нельзя задавать вопрос о происхождении его имущества).

Мы можем интерпретировать в терминах труда и отчуждения не только материальное производство, но и всякий вид человеческой деятельности, в частности деятельность интеллекта. Мы можем понять мышление как работу. В этой логике воспроизводство общества сказывается работой воспроизводства, а развитие — работой развития. Первая есть работа нормы, усердия и «копошения», вторая — бескорыстия, безумия и бесстыдства. Но важнее другое — если и то, и другое есть работа, на них в равной степени распространяется этика работы — с такими ее требованиями, как трезвая оценка своих сил, отсутствие корпоративной надменности, открытость для кооперации и необходимость мыслить о последствиях. Или, в более простых и архаических терминах, — смирение, дружелюбие и ответственность.

* * *

Если развитие есть работа, его неспособны обеспечить никакие группы, оформленные по социальному признаку. Более того, вряд ли осмысленно говорить о «развитии общества». Развиваются различные типы деятельности, развиваются группы (или индивиды, или институты), несущие на себе эти типы и целенаправленно работающие над их развитием. Развиваются структуры связей, кооперации и коммуникации между ними. А если кого-то так интересует общество, то можно в конце концов сказать, что и оно развивается — но лишь по сопричастности.

Как при этом происходит социальная маркировка этих групп (или людей, или сообществ), осознаются ли они как элитные или маргинальные, как замкнутые или предельно широкие, как профессиональные или внепрофессиональные, исполнены ли они сознания своей общественной значимости или вовсе не думают об этом — дело десятое. Лишь бы не мешало работе.

* * *

«Независимая газета» имеет давнюю традицию радовать внимательного читателя неожиданным резонансом текстов, как бы случайно помещенных рядом. На пятой странице того же первоапрельского номера — размышления Кьеркегора — философа, породившего или по крайней мере подготовившего «герменевтическую волну», на гребне которой оказались Ницше, Маркс и Фрейд. Его влияние на первого очевидно и многократно обсуждалось. На двух других он вряд ли воздействовал прямо, но интеллектуальная ситуация работы обоих «аналитиков» не в меньшей степени, чем у Ницше, задана кьеркегоровскими вопросами.

Параллельное чтение этой публикации и статьи Беляевой и Алексеева рождает поразительный эффект «сеанса черной магии с разоблачениями». Для того чтобы повторить этот эффект здесь, пришлось бы сплошь цитировать Кьеркегора. Не имея такой возможности, я напомню лишь одну ситуацию.

«Итак, — пишет Кьеркегор, — теперь мы все стали священниками». «Избранничество», «царское священство» христиан — именно оно, будучи реализовано как социальная программа, породило дискурс лицемерия, избавило человека от бестактных вопросов Евангелия, заменив их на «тривиальные замечания». И чем успешнее прогрессирует христианство в реализации этого «всеобщего избранничества», чем выше значимость этого избранничества для социального мира, тем ничтожнее оно перед Богом. Зависимость здесь вполне механическая, наподобие коромысла весов — чем одно больше, тем другое меньше. Если вернуться от кьеркегоровской критики христианства к вопросу об элитарной идеологии, то мы вряд ли сможем пользоваться такими простыми моделями. Я не иcключаю, что некоторые типы деятельности требуют именно элитаристского идеологического обрамления. Возможно, есть такие разновидности работы, которые удобнее и сподручнее всего делать, раздувшись от ощущения своего избранничества. Описанное Кьеркегором христианское общество, между прочим, может быть понято и в логике Макса Вебера — как необходимая среда для возникновения европейского капитализма, — и тогда мы удивимся его работоспособности и продуктивности. Но все же не следует путать ядра и скорлупки, деятельность и ее идеологическое обрамление. Не следует путать места, где происходит развитие, и места, где ведутся разговоры о развитии, реальные «группы прорыва» (по выражению авторов статьи) и элитные группы. Даже в тех случаях — возможных, но, по-моему, крайне редких, — когда в эти группы включены одни и те же люди, принципы их формирования и жизни остаются различными вплоть до противоположности.

Я хотел бы в заключение предостеречь еще от одной путаницы. «Птицы мало значат»… Особенность птичьего народа еще и в том, что он не любит значить, не любит отягощать свою жизнь размышлениями о ее смысле и значении. Тем более трудно представить себе птиц, заботящихся об остальном животном мире, претендующих на какую-то миссию по отношению к нему, утруждающих себя построением «идеологических механизмов» для внешнего употребления. Главное достоинство этого, в общем-то, скучного народа — легкость, легкомыслие. А размышлениями над тем, что значат птицы для общества, обычно занимаются вовсе не сами птицы, а особые люди — птицегадатели, или авгуры (о них тоже упоминает Кьеркегор). И, наверное, именно эти заботы доводят их до такого состояния, когда один авгур не может взглянуть на другого, не улыбнувшись.