Герои

Собственного дома у людей, подобных Гвардо, не бывает. Это клинический факт, такой же, как жар при горячке. Живут такие люди обычно в придорожных гостиницах, а встречи назначают в провонявших кислятиной пивнушках и прочих малоаппетитных местах. Специфика работы, ничего не попишешь.

Тем приятней оказалось узнать, что Гвардо остановился в одном из тихих предместий, сняв комнату у безвредной, доживающей свой век старушки. Была она бездетной вдовой, а чем занимался её почтенный супруг, можно было с лёгкостью узнать у самой матушки Мэтт, хотя меня это отчего-то совсем не интересовало.

Гвардо, суровый и тяжеловесный, восседал среди хрупкого старушечьего уюта и в упор разглядывал меня. На столе перед ним традиционно стоял кувшин и щербатая глиняная кружка.

— Воевал? — спросил он не слишком приветливо.

— Приходилось.

— Путешествовал много?

— Довольно.

Гвардо кивнул.

— На музыкальных инструментах играешь?

— Балалайка, — коротко назвал я.

— Годится. Но, лучше бы, лютня.

— Надо будет, и на лютне сбренчу.

— Так вот мы все, — мрачно произнёс Гвардо. — Бренчим. Ты сюда зачем пришёл?

Вопрос был из тех, что не требуют ответа, и я промолчал.

— Бренчим… — повторил Гвардо. — Так вот, я сейчас скажу жуткую вещь: мы живём в препоганом мире.

Наверное, я должен был сказать что-то вроде: да кто ж этого не знает… — но мне совершенно не хотелось произносить банальности, и я снова промолчал.

— Не слышу ответа, — напомнил Гвардо.

— Мне покуда не попадалось ни единого дурака, — отчеканил я, — который был бы полностью доволен своим миром, своим временем и своим положением. Может быть, среди коронованных особ такие и встречаются, но я туда, извините, не допущен.

— Хорошо сказано, — согласился Гвардо, — только я не об этом. Я о том, что весь наш мир создан искусственно.

— Это тоже не ново. Зайдите в любую церковь или языческий храм, и правоту ваших слов немедленно подтвердят.

Я прекрасно понимал, к чему клонит мой собеседник, но прикидывался идиотом, вымучивая у Гвардо признание. Не люблю, когда на меня покрикивают: мол, не слышу ответа. Вот и пусть теперь вертится.

— Нет, — Гвардо, видимо, увлёкся своей ролью. — Бог или боги сделали бы настоящий мир, а у нас всё как есть фальшиво.

— А что вам не нравится? Небо голубое, травка зелёная…

— Вот именно! Травка зелёная, забор зелёный, моя куртка тоже зелёная. А в результате получается тоска зелёная! Трава в мае и в июле зелёная, но это совершенно разные оттенки зелёного цвета. Небо зимой не голубое, а белесое, оно выцветает от мороза, выбеливается на снегу! А у нас оно всегда равно голубое. Наш мир придуман, причём придуман бездарью, неспособной подобрать точное слово.

— То, что вы говорите — ересь, — предупредил я, — причём весьма опасная. Любая власть и всякая религия относятся к подобным речам одинаково. Разница лишь в способе казни.

— Мне можно, — небрежно бросил Гвардо.

Я покачал головой, но ничего не сказал. В таких беседах, чем меньше произносишь слов, тем лучше.

— Это действительно древняя ересь, — произнёс Гвардо. — В начале было слово… Всё сущее поименовано, всё поименованное существует. И если кто-то произнёс или, тем более написал слово об ином мире, этот мир возникнет и будет существовать, даже если его создатель — полное ничтожество.

— Даже у дикарей Ланго, — напомнил я, — подобные мнения считаются оскорблением древнего Крокодила, и нечестивца, как нетрудно догадаться, скармливают храмовым крокодилам.

— Меня, как видишь, не скормили, — усмехнулся Гвардо, — хотя я не считал нужным скрывать свои взгляды. Я презираю Создателя и говорю это открыто. Пока он держит свою божественную волю при себе, мы можем худо-бедно существовать. В лесу растут не просто деревья, а осины и ольха, на лугу распускаются не абстрактные цветы, а лютики и ромашки. И небо бывает не просто голубым, а… вот, как сейчас, — Гвардо кинул взгляд за окно. — Переменная облачность: до этого штампа наш Создатель покуда не додумался. Зато когда этот тип берётся за перо, или чем он там пишет, мир начинает сиять, как начищенная дворницкая бляха, и жить становится невозможно.

— Почему вы думаете, что мы созданы писателем? Может быть, это просто ребёнок, и, когда-нибудь, мы повзрослеем вместе с ним.

— Это не писатель, это графоман, бездарь, дурак! Ребёнок был бы гениально наивен, а тут на каждом шагу видна рука холодного сапожника, лепящего одно приключение поверх другого, на потребу таким же дуракам, что и он сам. А мы вынуждены кривляться просто потому, что кто-то выучил мерзавца письму.

— Так не кривляйтесь, — посоветовал я.

— А ты попробуй! — Гвардо приподнялся, качнув стол. — Вот ты, зачем сюда явился?

— Не знаю… — я пожал плечами. — Где-то услышал, что вы собираетесь в новый поход.

— Я никуда не собираюсь! Это он собирается писать новый роман, а я у него главный герой! Понятно теперь, почему я так вольно рассуждаю? Любой другой за такие разговоры отправился бы кормить храмовых крокодилов, а мне ничего не будет, я обязан дожить до финала и, скорей всего, перейду в следующий роман цикла. А ты сюжетом предназначен мне в спутники и погибнешь во второй части, потому что эта тварь непременно убивает друзей главного героя. Что, сладко?.. Хочешь — беги. У тебя ещё есть время, пока он не сел творить свою похабень. До тебя здесь уже были двое, и оба сделали ноги. Ты последний, у кого есть такая возможность, с утра он засядет за работу, и мы начнём покорно делать глупости и произносить суконные слова.

— Предположим, я сейчас сбегу, и что будет тогда?

— С утра он потащит меня в трактир, где мне в спутники напросится какой-нибудь идиот. Непременно с лютней. Наш автор ни черта не понимает в музыке, уши ему оттоптало стадо бешеных медведей, но навязанные им лютнисты преследуют меня повсюду.

— Я не лютнист, я балалаечник. Поэтому завтра мы пойдём вместе. Кстати, вы не в курсе, куда и по какой надобности нас отправляют?

— Представления не имею. Полагаю, этого он ещё сам не придумал.

— Тоже неплохо. Только выходить надо пораньше, пока все трактиры ещё закрыты. А то ведь он затащит нас туда. Боюсь, он просто не умеет по иному начинать романы. А так ему придётся сходу браться за действие.

— Договорились, — согласился Гвардо. — Признаться, я терпеть не могу пива. А он заставляет пить его каждый день.

— Я тоже пива не люблю, — признался я. — Особенно здешнего.

Гвардо придвинул кувшин и кружку.

— У меня тут молоко. Молока хочешь?

На рассвете мы выходили из города. Всё было как обычно: штампы вперемешку с красивостями. Кто читал, тот знает. Куда и зачем мы шагаем, так и оставалось непонятным, очевидно, автор взялся за текст, не придумав внятного сюжета. Поэтому у нас ещё была возможность говорить о своём.

— Я понимаю, — негромко ронял слова Гвардо. — Не мне тягаться с Создателем, но я буду очень стараться, чтобы ты остался жив.

Я, молча, кивнул в ответ. Настроение было прескверным. Мне нравился простодушный гигант Гвардо, так много мнящий о себе. Будет очень жаль, когда он погибнет в предпоследней главе. Но не могу же я идти против воли Создателя. Главный герой романа — это я, и у Гвардо нет никаких шансов.