В Сантьяго, на одной, из улиц,
жил голый человек (ну да!),
нудист, — текли неспешно годы,
а он (да ну?) — всегда разутый,
раздетый, но при этом в шляпе.
В плаще из собственных волос
сей философствующий муж
показывался на балконе,
весь город принимал его
за одинокого нудиста,
заклятого врага рубах,
а также панталон и курток.
А между тем менялись моды,
шло увядание жилетов,
но возвращался старый лацкан
и на ноги вставала трость —
по всей земле шло воскрешенье
и погребение нарядов,
лишь этот смертный — в чём явился
на белый свет, в том и остался,
невозмутимый, словно боги
во время олимпийских игр.
(Его соседи и соседки
рассказывают чудеса
о выдающемся субъекте,
который, по моим расчётам,
необратимо изменился
как личность и как организм.)
За сорок лет нагой юдоли
Он с ног до головы покрылся
иссиня-чёрной чешуёй,
а волосы настолько плотно
зашторили глаза, что он
не мог прочесть не только книгу,
но даже свежую газету.
В итоге он уставил разум
в былое, словно бы читал
дремучую передовицу
давно увядшей газетёнки.
(Довольно странный тип — он умер,
когда гонялся нагишом
за канарейкой по балкону.)
Откуда следует мораль,
что доброта не переносит
недобрых замыслов зимы.
© Перевод с испанского П. Грушко, 1977