Жадина

Глава 8

Мы все сонные, а я даже еще более сонный, чем другие, поэтому, положив голову Юстиниану на колени, я перестаю быть туристом и становлюсь человеком ко всему безразличным и усталым, а дальше вовсе засыпаю. Машина мягко щебечет о чем-то с асфальтом, и этот звук складывается в сон, где я и мои друзья в лодке, а вокруг недружелюбное, но красивое море. Мы сидим вокруг газового фонаря с ручкой в форме цветочного венка и говорим о тортах.

— Я считаю, — говорит Офелла. — Что окружность торта должна равняться ее диаметру, умноженному на число Пи.

Ниса говорит:

— И сливок побольше.

А Юстиниан говорит:

— Сколько бы сливок мы ни добавили, нужно помнить, что торт и ситуация специфическим образом воздействуют на человека, и нам нужно использовать корицу, чтобы исследовать индивидуальные формы и условия подобного взаимодействия.

Я говорю:

— Может просто съедим торт?

— Неправильный ответ, — говорит Юстиниан, а потом сталкивает меня за борт, и я падаю в море, глотая соленую воду. Тогда я понимаю кое-что очень грустное: это море здесь оттого, что моя мама плачет и не может меня найти.

Я открываю глаза с облегчением, какое всегда наступает после кошмара. Когда оказывается, что мир в порядке, а все страшное происходило только в твоей голове.

Только задумавшись я понимаю, что хоть из маминых слез не образовалось еще море, наверняка она плачет. А у нас нет ни единой идеи, как исправить проблему Нисы. Но это только пока.

Я замечаю, что меня расталкивает Юстиниан, ворчу нечто невразумительное, не вполне довольное, а он говорит:

— Я терпел тебя некоторое время, потому что мы выглядим эпатажно, но ты отлежал мне ногу, просыпайся.

Когда я открываю глаза, то вижу, что мы выехали на поверхность и, вероятно, давно миновали Саддервазех. Дорога тянется вдоль красно-золотой, как будто осенние листья перетерли в песчинки, пустыни. Небо над нами неестественно синее, низкое и как будто старательно раскрашенное ребенком, который очень любит синий цвет, так любит, что ни облачка не оставил. Кондиционер работает вовсю, и все же я чувствую едва уловимый запах гниющей плоти.

Однако, кондиционер в машине Санктины явно приспособлен разгонять этот запах лучше, чем его коллеги в любом другом автомобиле.

Я ловлю взгляд Нисы в зеркале заднего вида, я вижу, как плоть слезает с ее губ, когда она говорит:

— Да пошли они! Я серьезно! Я никогда к ним не вернусь!

Офелла закуривает явно не первую сигарету, пальцы у нее дрожат, но слушает она внимательно, монолог Нисы явно к ней обращен.

— Да, я никогда не стану полноценной, как взрослые! Не закончу свою инициацию! Ну и ладно! Не больно-то и хотелось становиться частью этого общества! Я и так не собиралась убивать Марциана!

Я не улавливаю суть разговора, потому что застаю его середину, однако мне нравится, что убивать меня не хотят.

— А что случится, если ты не вернешься в Парфию?

— Когда я смогу пить чужую кровь, мне нужно будет опустошить донатора. Тогда я стану взрослой и возрастет моя связь с нашей землей. Наш народ может делать с Саддарвазехом удивительные вещи. Подземные города не только техническое достижение. Эта земля благоволит нам. Родители показывали мне пару трюков, но я вполне смогу жить и без связи с Саддарвазехом и всем моим дурацким народом. Когда мы все решим, я собираюсь больше никогда их не видеть.

— Ты на всю жизнь будешь связана с Марцианом?

— В общем-то, да. Наверное, позже я смогу пить и другую кровь, но пока Марциан жив, он будет для меня главным источником.

Я говорю:

— Смотри, ты можешь жить так, а когда я буду старый и на смертном одре, выпить всю мою кровь и стать взрослой. Как тебе это?

— Доброе утро, — говорит Офелла.

— Извините пожалуйста, я задремал.

— Если слезешь с меня, я не стану требовать компенсацию за причиненный моему здоровью ущерб.

Я поднимаюсь слишком резко и едва на ударюсь головой о крышу машины. В прошлый раз она была открыта, но если бы так продолжалось сейчас, нам в лица летел бы острый песок.

— О, все в порядке, Марциан, — говорит Юстиниан. — Извинись перед моим коленом, и мы в расчете.

— Прости, колено Юстиниана.

Ниса и Офелла усмехаются. Их обеих немного видно в зеркале заднего видна, и на лицах их появляется выражение, которое у девочек со школы означает скепсис по отношению к мальчикам.

Два таких разных лица — живое и мертвое, и одинаковое выражение на них, надо же.

— Мы уже решили куда едем?

Ниса мрачнеет, мотает головой.

— Из пустыни. Это-то в любом случае. Дальше подумаем.

Мы молчим, а Ниса вдруг ударяет кулаком по рулю, вызывая негодующий рев клаксона.

— Знаете, что самое обидное? Я теперь даже порыдать не могу из-за того, какие у меня дерьмовые родители, так что теперь мои эмоциональные проблемы усугубятся.

Офелла выбрасывает сигарету в окно, и она пролетает мимо меня, а потом падает на асфальт, чтобы навсегда там остаться.

— По крайней мере, у нас есть машина, — говорит Юстиниан. — Можем устроить драматическую дорожную историю в поисках неведомого. Как вам эта идея?

— Я все еще злюсь на тебя, ты в курсе?

— Да, я понимаю. Вхождение во тьму и выход из нее — инвариант всех трансформаций. Мы выйдем после этого обновленными, не переживай.

— Ты вообще можешь быть серьезным?

— Не ругайтесь, пожалуйста, — говорю я. — Нам нужно быть вместе.

Мы одни, в незнакомой почти никому из нас стране, и у нас есть только машина. Ну, у меня еще есть немного денег, которые здесь не принимают и книжка, с которой я не расстаюсь на случай, если мир уйдет в минус.

Перевернется.

Я прижимаю книжку к себе как игрушку, пробую на зуб уголок.

— Мы хотим покинуть пустыню? — спрашиваю я.

— Да, — говорит Ниса. — Я рассчитываю сделать это до вечера. Я понятия не имею, куда мы поедем, но мы точно не останемся в Саддарвазехе. Скорее всего, едем к морю, в Гирканию. Там крупный курорт и большая текучка народа. Нас будет сложно найти. А потом улетаем обратно, в Империю. Здесь мне делать нечего.

— Хоть страну новую увидели, — говорю я. Отчасти я даже рад, родители будут счастливы, что я дома. Может, даже удастся не волновать их моей прошедшей поездкой в Парфию.

— Мы найдем выход, — говорит Офелла.

— Вы все это твердите, но пока что я выхода не вижу, — отвечает Ниса. А я говорю:

— Если выхода не будет, мы останемся с тобой до конца. Потому, что ты наша подруга.

— Думаю, если выхода не будет, вам лучше убить меня и спасти тем самым мир. Я прочная, но золото в сердце меня прикончит.

Я качаю головой.

— Стой, стой. Никто не будет тебя убивать. Если черви приходят, когда ты страдаешь, то мы просто постараемся сделать тебя счастливой.

А потом я понимаю, как все это невероятно обидно. Санктина, наверняка, уехала и уговорила Грациниана уехать, чтобы Ниса испугалась, чтобы почувствовала себя брошенной, чтобы расстроилась.

Чтобы она плакала.

Наверное, всю жизнь мама Нисы училась делать ее несчастной. И в этом она сейчас преуспевает. Я подаюсь вперед, целую Нису в щеку, губы мои касаются влажной, превращающейся в ничто кожи.

— Может поиграем в слова? — преувеличенно радостно спрашивает Офелла, а пальцы ее нащупывают последнюю в пачке сигарету, и она ругается:

— Я сдохну, если мы не найдем здесь заправку. А если найдем, я куплю целый блок имперских сигарет и буду курить их одну за одной.

— Пока с тобой не случится того, что ты предполагала в случае, если мы не найдем заправку. То есть, все пути ведут к одному состоянию.

Так что, в основном потому, что Юстиниан противный человек, мы начинаем играть в слова. Тут я хорош, потому что отлично запоминаю вещи, даже такие непонятные мне, как гипербола, аксонема и осциллятор. А Юстиниан все слова заканчивает на «ия», и они кажутся одинаковые: экзальтация, революция, репатриация, репарация, глобализация, рецепция. Так что все очень радуются и даже аплодируют ему, когда он говорит «фиксатив», хотя, что это такое, никто не знает.

Офелле все время достаются слова, которые должны начинаться на «я», а сигареты у нее закончились, поэтому она едва сдерживается, чтобы не швырнуть чем-нибудь в Юстиниана. А когда решает, что все-таки сдерживается зря, оказывается что в бардачке только флакончик дорогих духов Санктины.

— Возьми себе, если нравятся, — говорит Ниса, когда Офелла подносит колпачок к носу, вдыхая аромат.

В этот момент машина, словно решив, что мы неуважительно и преступно относимся к вещам Санктины, останавливается. Рывок получается такой сильный, что я ударюсь головой о переднее сиденье, а Офелла роняет духи, их отбрасывает вперед, и флакон разбивается о лобовое стекло. Осколки со звоном падают, а янтарная жидкость покрывает мир передо мной. Все заволакивает амброй, ванилью и чем-то перчено-острым.

Офелла ругается, Юстиниан смеется, а Ниса с глазами, не выражающими совершенно ничего, включает дворники.

— Они чистят снаружи, — говорю я.

— Упс, — говорит Ниса безо всякой интонации. — Точно же. Лучше и быть не может.

А через пару секунд нам приходится покинуть машину, чтобы не задохнуться, потому что с духами Санктины не справляется даже кондиционер. Мы выходим и попадаем прямо в объятья пустынного зноя.

— Как считаешь, у твоей мамы в багажнике не окажется шестилитровой бутылки воды? — спрашиваю я.

— Скорее, там окажется труп, — говорит Ниса. Она снова залезает в машину, сморщив нос проверяет что-то, вылезает.

— Бензина полно, — говорит Ниса. — Но тачка сдохла.

— Следующими будем мы, — говорит Юстиниан.

Офелла открывает капот, сосредоточенно что-то рассматривает, явно понимая нечто мне недоступное. Ей не хватает сигареты в зубах, судя по ее нервным движениям не только для образа автомеханика, но и физически. Она выглядит смешно, и от контраста очаровательно. В милом платье и блестящих балетках, с руками, покрытыми машинным маслом и терминами, которые я даже повторить не могу, словно они сказаны на незнакомом мне языке.

Мне кажется, мой мозг даже отключается, когда Офелла открывает рот, и я только вижу, как розово блестят ее губы. Ниса щелкает пальцами передо мной.

— Марциан!

— Что? Машина не работает?

Офелла говорит:

— Нет. И исправить без инструментов ничего нельзя.

Юстиниан говорит:

— Ниса, звони в автосервис. Но так как нам не нужны свидетели, приехавших мы убьем, а с помощью их инструментов Офелла починит машину.

— Что ты несешь? — спрашиваю я.

— Отпечаток медиа культуры, основанной на насилии.

— Да плевать на тачку, — говорит Ниса. — Все равно ее пришлось бы бросить неподалеку от первого же города. Если нас будут искать, то по ней в том числе.

А потом Ниса пинает фару, и я слышу звон, и осколки, бриллиантово сияющие под солнцем, разлетаются, погружаясь в песок.

— Давайте ждать попутку, — говорю я. — Но что воды нет все-таки жалко.

Даже от взгляда на солнце язык присыхает к небу. Жарко до невероятности. Я смотрю на пустыню, которая, кажется, не имеет ни конца, ни края. Такой золотой океан, состоящий из обжигающих капель. Рыжий и золотой заставляют небо синеть еще больше, и оно своим предельным цветом вызывает жажду. Офелла нервничает, что встретит змею или скорпиона, Юстиниан напевает детскую песенку о далеких краях, а Ниса снова и снова пинает машину, и однажды на бампере непременно образуется вмятина.

Мы явно далеко уехали от Саддервазеха, потому что навстречу нам ни одна машина не едет. В этом большом и пустом месте чувствуешь себя непередаваемо одиноким. Когда Ниса еще раз бьет бампер, я делаю шаг к ней, но меня останавливает Юстиниан.

— Позволь мне, — говорит он, а когда подходит к Нисе, на ладони у него сверкает фиолетовым преторианский нож. Ниса смотрит на него со злостью, но Юстиниан улыбается обезоруживающе и вгоняет нож в бампер машины. Я слышу шипение расходящегося под лезвием металла. А потом Юстиниан предлагает Нисе руку, словно она дама, которую он приглашает на танец. Ниса понимает его безошибочно. Она хватает Юстиниана за запястье, ведет его руку, заставляя втолкнуть лезвие ножа в металл. Железо плавится как масло от огня его души.

Ниса управляет рукой Юстиниана и вместе они калечат дорогую, безумно красивую машину Санктины. Мне кажется, они хотят ее на клочки разрезать, не меньше. Машина вскоре теряет свою форму, становится топорщащимися листами и полосами металла. Теперь не сказать, чтобы когда-то она была красивой или дорогой. Или вообще машиной.

Мы с Офеллой как раз видим первый автомобиль, способный нас подвезти. И вообще первый автомобиль за долгое-долгое время, кроме того, который калечат перед нашими глазами.

Наверное, водитель решает, что мы разберем на металлолом и его машину, потому что он не останавливается. Следующей попытки приходится ждать десять минут, но и второй водитель нас игнорирует.

— Может, мы неправильно голосуем? — спрашиваю я. — Так же говорится про автостоп. Голосовать? А почему голосовать?

Офелла утирает пот со лба и говорит:

— Понятия не имею, Марциан.

И мы пробуем снова, но у нас не получается опять. Тогда я снимаю с себя рубашку, стелю ее на обочине, и Офелла садится на нее, а я продолжаю голосовать правильно или неправильно, пока Юстиниан и Ниса распиливают машину преторианским ножом. Вернее, пока Ниса водит рукой Юстиниана, словно он первоклассник, которому она помогает с прописями.

Наверное, все вчетвером мы похожи на какой-нибудь абсурдный перфоманс Юстиниана. Мы странные. Многие так думают, потому что редкие машины пролетают мимо нас, даже не замедляясь.

Только одна останавливается — старенькая, красно-облезлая и с открытым кузовом, в котором трясутся коробки с консервными банками и прямо на солнцепеке спит какой-то тощий человек, которому я сочувствую, потому что, наверное, он уже ближе к жаркому, чем к нетронутому человеческому существу.

Юстиниан отшатывается, едва не падает. Он бледный, несмотря на то, как палит пустынное солнце и, кажется, если его тронуть, он будет холоднее Нисы.

Ниса обнимает Юстиниана, и он улыбается. Кажется, Юстиниан прощен, и я тоже этому рад. Затем Ниса подскакивает к машине, из окна высовывается водитель. Я иду обнимать Юстиниана вместо Нисы, чтобы он не упал, пока Ниса пытается договориться с водителем на живописном фоне развалин, в которые превратила машину своей матери. Водитель мне нравится. Растрепанный молодой парень с растерянной улыбкой, словно он что-то потерял, но может вспомнить, что.

Ниса говорит с ним на парфянском, и он отвечает ей что-то так, словно она спрашивает у него, в чем смысл жизни или почему западная философия строится вокруг категорий существования. То есть, он нервничает, смеется, выглядит растерянным, а говорит много. Я подхожу ближе, чтобы рассмотреть его.

Он до половины высовывается из окна самым неудобным образом. Я вижу, что одежда у него легкая и черная, такого же кроя, как у Санктины и Грациниана, только пуговицы и запонки не в форме солнца, а в форме птичьих черепков, маленьких и сделанных очень искусно. Каждая пуговичка — отдельная, крохотная птичья голова.

Это даже немного неприятно, но все равно красиво. Парень смуглый, глазастый, с чертами в целом симпатичными, но из-за странного выражения его лица, у него совершенно нелепый вид.

Я поддерживаю уставшего Юстиниана, и он пользуется этим со всей возможной расслабленностью, так что мы оба кренимся назад, и я говорю:

— Осторожно! Мы должны произвести впечатление!

Тогда водитель вдруг неожиданно внимательно на нас смотрит, говорит с акцентом заметным, много сильнее, чем у Нисы:

— Говорите на латыни?

— Да, — говорю я. — Это наш родной язык. Мы из Империи.

А потом я понимаю, что, может, этого и не стоило говорить. Все-таки парфяне, наверное, нас не любят. Но парень выглядит очень доброжелательным.

— Приятно познакомиться.

Но ни мы, ни он не представились, поэтому выходит неловко, как будто кто-то вырезал кусок диалога.

— Пожалуйста, — говорит Офелла. — Подкиньте нас до ближайшего города! Прошу вас! Видите, наш друг от жары совсем дурной, — она кивает в сторону Юстиниана.

— А с машиной что сталось? — спрашивает водитель.

— Она плохо себя вела, — говорит Юстиниан, едва шевеля языком.

— Вот что, — говорит водитель. — Ближе всего здесь наша деревня. Я вас подкину туда, дам ночлег. А утром вы как-нибудь себе разберетесь. Может, оттуда кто поедет в город. А то вы далеко забрались.

— Здорово! — говорю я, и Ниса тоже что-то говорит. Наверное, то же самое, только на парфянском.

— Девчушки влезут на сиденье, — говорит водитель, и слово это странное, словно бы оно должно быть произнесено кем-то много старше него. — А вы полезайте в кузов. Там, конечно, жарко, но тент наш сдуло в прошлую песчаную бурю.

— Спасибо вам, — говорю я. — Вы очень добрый человек.

А он говорит:

— Это вам спасибо.

Получается весьма странно.

Я помогаю Юстиниану залезть в кузов, и Юстиниан наступает на человека, спящего там. Он бормочет что-то, а затем открывает пронзительно голубые на обгоревшем, красном лице глаза.

— Здравствуйте, — говорю я, и он улыбается словно я его самый-самый лучший друг.

— Латынь! — восклицает он. — Тысячу лет не говорил на латыни!

— Надеюсь, не в прямом смысле.

— Миттенбал сказал, что мы за тушенкой. А привез мне земляков! Хороший он человек! Вас как зовут?!

Я вижу, что это человек старый, постоянное нахождение на солнце сделало его кожу похожей на иссохшуюся красную землю в трещинах, и когда-то тонкие, почти аристократичные черты выглядят у него страннейшим образом.

— Меня зовут Юстиниан, и я свидетельствую, что по вкусовым качествам уступаю тушенке.

Красный человек вытягивает палец, словно решил ткнуть им в небо, говорит:

— Тихо! Сейчас тронется!

Мы с Юстинианом одновременно опускаемся на плетенную подстилку рядом с красным человеком. Он говорит:

— Хорошо его знаю. И малышку эту.

Хлопнув по кузову машины, он тут же отдергивает руку, обжегшись.

— Тут двигаться надо осторожно, — говорит. — С плетенки ни шагу. Вас как зовут?

— Меня — Юстиниан.

— А меня — Дарл.

Не то, чтобы я считаю, что мне опасно быть Марцианом, каждый здесь знает имя сына императора чужой страны, или что-то в этом роде. Даже у нас в Империи мне не уделяют никакого особенного внимания, папа давно отучил прессу перемывать нам кости.

Просто мы в путешествии, а в путешествии хочется побыть кем-то другим. Иная страна, иное имя, иное все.

Я думаю о папином воспоминании и о том, как он хотел назвать меня, так имя само всплывает в голове.

— Дарл! — говорит красный человек. — И я тоже Дарл!

Он вдруг подается ко мне, его пронзительные, голубые глаза упираются мне в зрачки, так что я не могу сфокусировать взгляд, и все делается туманным.

— У меня был друг, на которого ты похож. Но у тебя мягче черты. Так вот, тот друг сказал, что назовет в честь меня сына, если мы сумеем выбраться из дурки.

— Из дурки? — спрашиваю я с опаской. Что этот человек — один из нас, я понял еще не по имени, но по взгляду. Но в дурдом, заведение закрытого типа для содержания тех, кто совершенно не способен себя контролировать, отправляют опасных для общества людей нашего народа. Совершенно точно нельзя относиться хуже к человеку, которому повезло меньше, чем мне, ведь никто не выбирает, под какой звездой родиться. Однако нужно быть и осторожным. Баланс между этими стремлениями и есть порядочность.

Дарл достает из-за одного из ящиков бутылку воды, передает нам. Сначала я даю попить Юстиниану, потому что он потратил много сил на бессмысленное разрушение. Юстиниан передает бутылку мне, и я крепко в нее вцепляюсь. Даже в тени ящика пластик нагрелся так, что обжигает ладони, а вода горячая, но самая вкусная на свете.

— Ага, — говорит Дарл. Одет он не так, как парфяне, на нем шорты и выцветшая майка, на которой едва читается название футбольной команды, все игроки которой уже стали толстыми обладателями яхт и недвижимости у моря.

Он говорит:

— Там не сахар. Но так нигде не сахар!

Он хрипло смеется, и я наблюдаю, как двигаются избороздившие его лицо морщины.

— А как вы оказались здесь? — спрашиваю я. — В кузове.

— Поставил ящики да сам сел.

— О, эти варварские разговоры. Вскоре издам абсурдистскую пьесу по мотивам, — говорит Юстиниан, и я прижимаю руку к его лбу. Он оказывается холодным.

— Ты отдохни, — говорю я.

Мне ожидается, что станет прохладнее от скорости, с которой мы едем по дороге, но ветер горячий, хрустящий от песка, и нам всем, в конце концов, снова приходится лечь в кузов. Лежа на плетеной подстилке я понимаю, что Дарл поступил мудро. Над нами словно завеса песка, золотая вуаль, но скорость уносит его вдаль, и он не оседает на нас. Если протянуть руку, песчинки будут ударяться о мою ладонь, но когда я лежу, песок просто заволакивает синее, безоблачное небо надо мной.

Юстиниан вскоре засыпает от усталости и от того, как мягко нас качает машина, двигаясь по ровному языку асфальта, пролегшему между барханами. Дарл достает из кармана сигареты с парфянским названием и закуривает. Я представить себе не могу, как он может курить такие вонючие сигареты, лежа на дне кузова в такую страшную жару.

Я смотрю на расслабленное лицо Юстиниана, он не морщит острый нос, наверное, даже не чувствует запаха дыма. Глаза у него чуть заметно двигаются под веками, будто он что-то читает. В детстве я считал, что когда у спящих двигаются глаза, они читают свои сны, и в головах у них всплывают картинки, как от книг.

Я не знаю, что сказать Дарлу, наверное, надо что-то спросить, но язык сухой, а в голове свистит ветер. Дым от его сигареты взвивается вверх, и его разбивает летящий над нами песок, изредка гремят на поворотах ящики.

— Я ведь знаю, что ты его сын, — говорит Дарл. — Казалось бы, просто парень похожий. Но я уж такие вещи чувствую. Его сынок, надо же. От той грустноглазой принцессы?

Я молчу и слушаю его. Мне странно задавать вопросы тому, кто знает обо мне что-то важное с самого начала.

— Мы с ним были друзьями, — говорит Дарл. — Потом каждый пошел своей дорогой.

Наконец, я все-таки не выдерживаю:

— Мой папа правда был в дурдоме?

Мне кажется, что кто-то смывает краску с рисунка, на котором я знаю каждую черточку. Мой папа — особенный, он избран нашим богом, чтобы быть нормальнее других. Не мог он попасть в место, где оказываются самые безумные люди Бедлама. Это просто неправильно, так не должно быть, потому что мой папа — противоположность варварам, которых все представляют, когда слышат слово «дурдом».

Дарл смеется, говорит:

— Он был самым поехавшим ублюдком, с которым я дружил. А дружил я со многими. Я вообще дружилистый.

— Нет такого слова, — говорю я. — Но оно хорошее.

— Вот и язык стал забывать. Ничего, новый придумаю.

— Вы были с ним на войне?

Дарл смеется, показывая песочно-желтые, пустынные зубы.

— Нет. Мы с ним сбежали вместе, и я пошел своей дорогой. Тогда было странное время. Все кричали о свободе и невероятных переменах, готовы были бороться и умирать за радикальное преображение мира. Бертхольд окунулся в это с головой. Там было его место. У меня были свои дела.

Дарл говорлив, как и все старики, и мне нравится его слушать. А потом я понимаю, что он разве что на пару лет старше моих родителей. Мне становится очень странно думать об этом.

— Он мудрый человек, хотя чокнулся похлеще тех, кто рождается под Буйными Звездами, — говорит Дарл. — Он человек своего времени. А я человек, которому нужно было решить проблему.

— А какую проблему вы решали?

Я смотрю на него внимательно, понимая, что этот высокий, тощий, и в то же время крепкий старик, был рядом с моим отцом в темное время его жизни, о котором не знаем ни я, ни сестра, ни мама.

Он является источником знания о папе. Но я не уверен, что хочу открыть для себя, кем был мой отец. В конце концов, он не зря хранил свои тайны. Поэтому я спрашиваю:

— Так что про проблему? Какая она?

Дарл почесывает нос, ветер сдувает пепел с его сигареты.

— Я был мертв внутри, и голоса с юга сказали мне идти. И я пошел. Здесь, на юге, я нашел отца Миттенбала и стал на него батрачить. Так и жизнь прошла.

— А что голоса с юга?

— Голоса с юга говорят, что я все сделал правильно.

— И теперь вы живы?

Он обнажает зубы, цокает языком.

— Да нет. Нет, не жив. Так и никто не жив.

Я не боюсь, и в то же время мне не по себе. Папа говорит, что любое безумие отчасти правда. Что на все можно посмотреть с любой перспективы. Слова Дарла именно этим мне не нравятся.

Безумец в стране мертвых.

— Расскажите, — быстро прошу я. — Про место, куда мы едем.

— Да деревенька, особенного в ней ничего нет, кроме того, что она стоит на границе с землями изгоев. Но сколько ни живу — все справляемся. А чего б не справиться? Как отца Миттенбала закопали, так тяжелее стало. Но живем. Там люди важным делом занимаются. Ты про кукольников ничего не знаешь, да?

— Они делают кукол, — предполагаю, но Дарл закладывает руки за голову, словно меня не слышит.

— Это нет, — говорит он. — Я бы это так не назвал.

Дарл широко зевает, из черного провала его рта высовывается красный язык.

— Ты как хочешь, а я дальше спать. Ехать нам до самой областной границы. А книжку береги. Хорошая книжка. Я ее наизусть знаю.

Я сильнее прижимаю ее к себе, как ребенок игрушку. И вправду, очень хорошая.

Он закрывает глаза, минут десять молчит, и тело его безвольно качается от хода машины, но я чувствую, что Дарл не спит. Может быть, по контрасту мне что-то ясно, потому что рядом со мной спящий Юстиниан. Сначала я думаю, что в такую жару заснуть точно никак не получится. Перед глазами у меня то и дело всплывает испещренное морщинами лицо Дарла. В честь этого человека папа хотел назвать меня? Но почему? Дарл не воевал с ним бок о бок. Они вместе сбежали, и Дарл ушел на юг, чтобы стать живым, а папа вошел в императорский дворец, чтобы переделать мир.

Оба они сумасшедшие, даже для нашего народа слишком, но дороги у них разошлись. Папа выглядит рассеянным человеком, я знаю о его жестокости, и он развлекается, смотря на записи с камер наблюдения. Это странно, но не совершенно безумно.

Я вспоминаю, что мама говорила о его взгляде на реальность, но для меня ее слова звучат, как сказка. Такая жутковатая идея, которая может вызвать мурашки по спине. Вроде тех, что заканчиваются словами «только не оборачивайся» или «но это уже не был твой друг». Только нельзя не оборачиваться, если таков сам мир вокруг, а измениться в любой момент может не только друг.

Папин взгляд, как будто он смотрит сквозь человека, с которым разговаривает, папины случайные фразы про то, что ничего надежного нет.

У нашего народа бывают странные идеи, но мало кого держат взаперти.

Словом, мне бы думать, куда мы попадем и что будем делать, но я думаю о папе и странном друге из его прошлого, знающем, что у моей мамы грустные глаза.

Так я засыпаю, и мне ничего не снится, только песок шелестит над головой, делая меня глухим к каким-либо снам.

Когда я открываю глаза, Юстиниан и Дарл обмениваются бутылкой над моей головой. Небо сумеречное, и я боюсь, что мир стал той единицей, что с минусом, однако судя по спокойствию Юстиниана, все в порядке.

Дарл отпивает воду, а остаток предлагает мне. Я беру бутылку, машина в этот момент останавливается, и меня окатывает теплой водой. Но это приятно. Дарл смеется, а Юстиниан говорит:

— Тебя нельзя пускать в пустыню, ты не умеешь экономить воду.

— Ты не умеешь прощать людям слабости, — говорю я. Слышу, как открываются двери машины и понимаю, что надо мной только потускневшее небо, а что вокруг совершенно непонятно.

Дарл с мальчишеской ловкостью спрыгивает с кузова, говорит:

— Теперь поможете таскать консервы. Миттенбал не попросит, он растяпа. Но я лентяев не люблю.

Я говорю:

— Мы с радостью вам поможем.

— Совсем как твой отец, — хмыкает Дарл, и взгляд у него становится ярче и дружелюбнее. Юстиниан смотрит на свои руки, будто не верит, что они способны к работе, вздыхает.

Мы выбираемся из кузова. Ниса обсуждает что-то с Миттенбалом, он изредка говорит нечто, вызывающее у Нисы либо удивление, либо скепсис. Интересно смотреть за людьми, говорящими на незнакомом языке и видеть те же реакции, ту же мимику, что и у тех, чью речь понимаешь. Но как бы ни было интересно, приходится взять коробку с консервами и следовать за Дарлом.

Действительно, мы в деревне. Тут одна улочка, где две противопоставленные друг другу линии невысоких домов разделяет полоса земли с узкими островками пожухлой травы. Пейзаж странный. Позади, за одной линией домов, метров за пятьдесят, разлеглась пустыня, а впереди, после второй линии домов, примерно на таком же расстоянии, стоит густой, темный лес. Мне казалось, что вся Парфия — сплошная пустыня, поэтому лес меня страшно удивляет.

Его неестественное происхождение очевидно. Слишком резкая граница между ним и пустыней, а в природе все мягко, сглажено. Золотые пески, полоса человеческой жизни и сразу высокие, напоенные водой деревья.

Все это имеет особое, божественное значение. Как и две линии домов. Они похожи на знак равенства. Домики красивые, разноцветные, хорошо покрашенные. У домиков ставни с нарисованными цветами и зверушками. У домиков крыши с разноцветной черепицей. Такое ощущение, словно все это придумывал ребенок, а проектировали очень любящие его взрослые.

Разноцветные дома, фигурки, вырезанные на перилах, все это здорово и мне нравится. Все окна обращены к лесу. В домах, находящихся со стороны леса, ни одного окна к дороге не выходит, это странно. Будто половина домов смотрит на другую, а вторая обижена и глядит на лес.

Мы следуем за Дарлом, таская коробку за коробкой в сарай, выкрашенный в мятный цвет. С моей книжкой я так и не расстаюсь, кладу ее каждый раз поверх консервов в коробке, словно она в любой момент может мне пригодиться. Я с восторгом смотрю на мир вокруг, он кажется мне таким странным. В детстве у Атилии был целый кукольный городок. Так вот, это место очень его напоминает. Международный язык детства — рисунки мелом, яркие краски, фигурки и детальки.

Вид деревни совершенно не согласуется с людьми в ней обитающем. Все те же рубашки или платья, идущие в пол. Только ткань легкая, почти невесомая. Пуговицы и запонки в виде птичьих черепков, как у Миттенбала. Наверное, в Парфии принято носить особые пуговицы и запонки в знак принадлежности к какому-то народу. В мире, где отношения между народами хорошие, это кажется отличной идеей, позволяет избежать путаницы, ненужных вопросов.

У нас дома, спустя двадцать два года, многим все еще не хотелось бы, чтобы о них знали, что они воры, или ведьмы, или варвары.

Всякий раз, как мы приносим коробку и ставим ее в выкрашенном в мятный сарае, мне хочется там остаться. Прохлада в нем стоит нежная, живая, такая приятная, что хочется закрыть глаза и некоторое время только для нее существовать.

Людей на улице не много, но для такой крохотной деревни, наверное, это даже чуть больше обычного. Три женщины сидят на веранде и пьют холодный чай. У одной на коленях кот, и она нежно гладит его, а я люблю котов, но когда смотрю на этого, вздрагиваю.

У него стеклянные глаза и шея на пружинке. Это игрушечный кот, но мурлычет он, как настоящий.

Я вижу, как девочки играют с фарфоровыми куклами. Сначала мне кажется, что они механические, потому что куклы бегут за девочками, догоняют их, а потом я понимаю, что никто не управляет ими. Чем больше я присматриваюсь к людям вокруг, тем более странными они кажутся.

Позади изящного старичка идет человек с бессмысленным взглядом и раскрытым ртом. Он вовсе не из нашего народа, потому как глаза у него стеклянные не в таком смысле, в котором обычно говорят, а в самом прямом. Это видно по тому, как падает на них свет.

Когда заканчиваются коробки, я говорю Юстиниану:

— Немного странно здесь все.

— Как в фильме ужасов.

Миттенбал махает нам рукой, говорит:

— Спасибо! Здорово, что вам нравится носить тяжести!

Но нам не нравится носить тяжести, думаю я, скорее стоило бы предположить, что мы старались помочь.

Офелла и Ниса смеются, и Миттенбал улыбается, словно бы не понимая, что здесь такого забавного, но решая поддержать веселье. Он рукой приглаживает непослушные, волнистые вихры и говорит:

— В общем, я хотел сказать, что здорово было бы поужинать вместе.

Я тоже думаю, что это очень здорово, поэтому киваю. Миттенбал мне нравится.

Его дом изнутри так же похож на кукольный, как и снаружи. Цветные шкафчики, креслица и зеркала. Все не слишком богатое, не изящное вовсе, но аккуратное и явно сделанное собственноручно и с любовью. Мне здесь уютно, хотя и совершенно непривычно.

Нам накрывают стол в гостиной. Обычно в этом доме явно едят на кухне, но сегодня гостей много. Длинный раскладной стол укрывают скатертью в цветных квадратах, ставят тарелки с розовыми и голубыми краями. Я чувствую себя польщенным, никогда еще я не обедал в таком необычном месте.

Ничего нет необычнее пианино, стоящего в гостиной и собаки по гостиной бегающей. Из открытого корпуса пианино торчат механические руки с пятью похожими на спицы пальцами. Они наигрывают одну мелодию снова и снова, а когда Астарта, жена Миттенбала, говорит что-то на парфянском, механические пальцы на секунду замирают, а затем ловко и без запинки воспроизводят новую мелодию. Собаку, которая носится вокруг, радуется, когда ее гладят и лихо виляет хвостом, и вовсе собакой бы не каждый назвал. У нее фарфоровая головка кукольного младенца на длинном теле с короткими лапками. Офелла даже смотреть в ее сторону не хочет, я же не вижу в ней ничего отвратительного, раз ей весело, и она виляет хвостом.

В доме почти нет техники. Я не вижу ни телевизора, ни радио, ни микроволновки или плиты. Телефон висит в коридоре, но дальше технологии отступают.

Миттенбал и Астарта сами накрывают для нас на стол и не позволяют нам помогать. Миттенбал больше молчит, а Астарта болтает без умолку. Она извиняется на ломанном латинском, что места у них мало, что спать нам всем придется в одной комнате.

Мы извиняемся, что вообще доставляем ей неудобство. Астарта молодая, как и Миттенбал, в Империи люди в таком возрасте редко женятся. Черная одежда на Астарте покрыта блестками, у нее длинные ногти в глазурно-розовом лаке, пушистое облако темных волос и яркие, влажные губы. Она красавица, кукольная и вся блестящая. Астарта не спрашивает в беде ли мы, но кормит нас овощным рагу с тушеным мясом, щедро сдобренным восточными специями и оттого совершенно непривычным на вкус. Астарта и Миттенбал иногда перекидываются репликами на парфянском, но фразы слишком короткие, чтобы быть невежливыми. Они добрые люди, но у их собаки несвойственная собакам голова.

Ужин получается совершенно чудный, я уже и не думал, что нам может быть так спокойно.

Офелла избегает смотреть на собаку, хотя явно нравится ей больше всех. И когда собака в очередной раз тыкается фарфоровой головой ей в ногу, Офелла быстро спрашивает:

— Расскажите о вашем народе, если это приличный вопрос в Парфии.

Мы как раз заканчиваем ужин и приступаем к крепко заваренному кофе. Я слышу стук маленьких лапок. Мимо стола проходит существо на длинных, словно бы паучьих ножках с несколькими кукольными головами, смотрящими в разные стороны. Между этих голов я вижу корзину, туда Астарта и Миттенбал опускают свои тарелки. Я думаю, что в большинстве случаев, чтобы быть вежливым достаточно делать то же, что и хозяева. Опускаю тарелку и чувствую тепло, исходящее не от фарфора, но изнутри него. Словно в каждой голове бьется по маленькому сердечку.

Существо собирает тарелки и уходит на кухню.

В кофе добавлен мед, но это оказывается вкусное и согревающее сочетание. Никаких сладостей не подают, кофе сам здесь и есть десерт.

Астарта хлопает в ладоши и блестки осыпаются с ее пальцев на скатерть.

— Наоборот, очень приятно рассказать о себе иностранцам! Нас здесь называют, как это будет… Дарл?

— Кукольники, — отвечает Дарл. Он берет на колени собаку и вытягивает язык, словно хочет облизать фарфоровое, младенческое лицо.

— Да, кукольники. Мы предпочитаем жить деревеньками, где все всех знают. Большие города это ужасненько и очень утомительно. Хотя кое-кто и уезжает, но я не смогла бы там жить.

Миттенбал говорит:

— Но там бывают интересные театральные постановки. Я люблю театр.

В отличии от Дарла, он не выглядит сумасшедшим, скорее ему очень-очень неловко, и он все не может найти подходящих слов, но Астарта с радостью щебечет за него.

— Наш бог-ребенок велит нам сотворять. Мы сотворяем существ, таков наш дар. Мы можем наделять жизнью механизмы и мертвых. Конечно, умерший не станет разумным, — она кидает взгляд в сторону Нисы, которая явно знает о кукольниках и слушает вполуха.

— Но, — продолжает Астарта. — Это все очень миленькие существа! Мы сотворяем игрушки для бога-ребенка и даем им жизнь, как он дал жизнь нам.

И тогда я понимаю: это не кукольный дом, это детский сад, где они нянчат своего бога.

А мы знаем, где живет их бог.

Миттенбал говорит:

— У нас, в общем, есть староста деревни. Это я. А раньше был мой отец. А еще раньше был его отец. В общем, у нас монархия.

— И чудные, чудные праздники! Вы любите фестивали? У нас есть фестиваль птиц. Их осенние маршруты пролегают прямо над нами, многие падают от усталости. Мы выхаживаем тех, что еще живы, а из тех, что мертвы делаем игрушки и запускаем в небо.

Она снова хлопает в ладошки, а потом подается вперед.

— Но расскажите о ваших народах! Я так мало знаю об Империи!

— О нашем народе, наверное, знаете, — говорю я. — Благодаря Дарлу.

— Ваш бог отметил ваши головы, это так интересно! — кивает Астарта. — А другие?

Разговор получается долгий и приятный, хотя и неловкий оттого, что мы едва знакомы. Дарл уходит спать рано, а мы еще долго болтаем. Когда мои друзья тоже уходят спать, я остаюсь послушать еще о том, как кукольники создают. Миттенбал и Астарта не раскрывают никаких секретов, но рассказывают все равно интересно. Оказывается, нужна часть, что прежде была живой и часть, которая живой никогда не была. Часто они вкладывают плоть внутрь механизмов, так что ее и не видно. А иногда вшивают металл в нечто бывшее живым.

Считается дурным тоном не изменять игрушки, ничем не украшать их.

Миттенбал говорит:

— Когда умерла моя сестра, я создал ее такой же, какой она была. Это великий позор — не дать ей ничего нового, не сотворить. Это не игрушка. Стыдно не уметь отпускать.

Мне дико слушать, как Миттенбал поднял из мертвых свою сестру в качестве неразумного существа, но я не говорю ничего. Люди скорбят очень по-разному и, быть может, ему до сих пор больно.

— Но все закончилось, — говорит Астарта. — Теперь Миттенбал один из лучших творцов здесь. Хотя я, конечно, считаю лучшим творцом себя. Но вместе мы тоже хороши.

Она смеется, словно птичка, и ее губы кажутся еще ярче от света лампочки. Все ставни в доме захлопнуты, а дверь заперта на засов. Наверное, живя на краю пустыни поневоле станешь осторожничать.

Миттенбал показывает любимое их творение. Хищную птицу, сделанную из тонкого, резного металла, внутри у которой бьется живое сердце. Птица поет сладким-сладким голосом, в котором я узнаю голос Астарты.

— Да-да, — говорит Астарта. — Я вложила немного себя в наше творение.

Я смотрю, как бьется за металлическим орнаментом красное, яростное сердечко. Оно как горящий уголек.

Миттенбал уходит спать, и мы с Астартой еще некоторое время сидим. Она рассказывает, что в апреле будет ярмарка, куда они повезут нечто удивительное. На латыни она говорит бойко, но иногда надолго забывает нужное слово и замолкает. Она кокетливая, но каким-то игрушечным, кукольным образом.

Наконец, она поднимается из-за стола, говорит:

— Пора спать, мой дорогой. Завтра решите, не хотите ли остаться еще на день.

Она тянется ко мне, от нее пахнет жимолостью, которая не должна расти в этом жарком месте. Астарта целует меня в щеку.

— Ты очень красивый, — говорит она. — Мне нравятся красивые люди.

Но я ни на секунду не думаю, что она хочет меня. У нее детское восхищение, словно она много младше, даже совсем маленькая девочка, хотя она явно чуть старше меня.

Я остаюсь в гостиной один. Длинноногая корзинка ходит вокруг меня, пока я не складываю туда свою чашку и блюдца, а потом цокает в направлении кухни, и наступает тишина.

Я листаю книжку, лежащую у меня на коленях. Мне здорово, и меня переполняют впечатления. Но наступит завтра, и мы не будем знать, что нам делать дальше.

Точки звезд обозначены цифрами, за цифрами скрываются буквы. Ответы и шифры.

Я решаю выйти во двор и посмотреть на звездное небо. В прошлый раз, когда мой бог помогал мне спасти папу, он говорил со мной. Были ли мы в минусовой реальности, если там его дом? Бездна звезд лишь часть огромного плана мироздания, в котором мы ничего не понимаем.

И все-таки я решаю выйти во двор и посмотреть в глаза моего бога. Может быть, ему интересно, что происходит со мной. Я отодвигаю засов и выхожу на крыльцо. Абсолютно все ставни закрыты, я из любопытства даже прохожусь вдоль дороги. Все как одна ставни действительно крепко запахнуты, как будто кто-то следит за порядком и проверяет их каждый вечер. Небо большое, звездное.

Аквариум с серебряными рыбками, думаю я, возвращаюсь на крыльцо, сажусь рядом с дверью и открываю книжку. Звезд много, но ни одна не мигает. Я пробую наугад составить предложение.

Видение. Вино. Моя. Война.

Звучит, как что-то, что мог бы написать Юстиниан. Некоторое время я с упоением занимаюсь составлением предложений. Ловлю взглядом звезду, ищу ее значение, запоминаю слово, ловлю следующую.

Мое новое любимое предложение: город животных моментально жует.

Все это — части моего бога. Все это — кирпичики для бреда. Все это — живые люди.

Я связываю взглядом папины звезды, и мне становится тоскливо.

Я отвожу глаза, замечаю тень на земле, вскидываю голову и вижу Офеллу. Она стоит передо мной и смотрит на меня в упор.

— Привет, — говорю я. Вид у нее странный. Она стоит так, будто у нее очень устал позвоночник — плечи опущены, голова наклонена. Она делает шаг ко мне и протягивает руку.

— Ты в порядке?

Но она совершенно точно не в порядке. Лицо ее искажает страдание. Я поднимаюсь, делаю шаг к ней, но в этот момент дверь позади меня открывается, и чья-то рука втягивает меня в дом. Офелла в этот за момент перестает быть Офеллой. Она кидается ко мне, а может к свету за дверью, теряя человеческий облик. Я едва успеваю ее рассмотреть. В ней оказывается что-то от насекомого, большие блестящие глаза с неярко выраженными зрачками, тонкие крылышки и острое тело, с которого словно осыпаются частицы.

Я оказываюсь в доме, а оно остается за дверью. Миттенбал задвигает засов, и я слышу мерные удары, но дверь выдерживает. Она очень крепкая, хотя и выкрашенная в нежно-розовый.

— Там моя подруга! — говорю я, хотя сам уже убедился в том, что это не она.

— Нет, — говорит Миттенбал. — Там изгой. Они иногда приходят посмотреть, не задержался ли кто после темноты.