Жажда, или за кого выйти замуж

Посвящается женщине 80-х годов

Она — старая дева. Это говорят ей мать, брат Борька, сослуживцы на работе.

Ей двадцать девять лет, зовут её Катерина, и у неё три жениха. Они появились почти одновременно.

С Всеволодом познакомилась в ВАКе: и он, и она оформляли свой диссертации.

С Юрием — в театре. Романтическая история. Он пришел в театр один. И она пришла одна; Борька в последний момент не смог — объявили внеочередной вечер по физике.

Анатолии привел к ней лечиться свою старшую сестру.

Она приглашает их всех вместе по вторникам. Женихи сидят допоздна, кто кого пересидит. Пьют чай, едят сыр и колбасу. Готовить ей некогда. Она целый день в клинике акушерства и гинекологии — со своими больными.

В те дни, когда женихи не должны прийти, она задерживается в клинике чуть не до ночи. После приёма больных в Консультации, несмотря на то, что рабочий день уже закончен, часто возвращается в своё отделение. Ей нравится уютно усесться в ногах у больной и задавать вопросы: «Как прошла ваша юность? Не попадали ли вы в болото? Не таскали ли тяжести? Может, были психологические потрясения? Они тоже могли повлиять на вас! Главное — найти причину, понимаете?» — говорит она больной.

Не болезнь ей нужно вылечить, а вот эту, в крашеных кудельках, поминутно моргающую голубыми глазками женщину, старше её лет на десять.

В первое мгновение она ловит в лице больной недоумение, застарелую обиду — лет много, а ребёнок не получается, но уже через несколько минут больная смотрит внутрь себя, в своё прошлое, и добросовестно вспоминает:

— Муж ударил меня, я даже разговаривать перестала, от этого, может быть? Да нет, думаю, нет. Я его не любила и всё аборты от него делала. Я не знала, что сама себе захочу ребёнка. Чем-то жить надо?! У меня никого нет!

Сидеть в ногах больной и только слушать. Включаются в разговор другие больные:

— Да я бы абортов не делала. Я бы родила, а мужика выгнала!

— Выгнала? А жила бы на что? На свои жалкие рэ, которых хватает ровно на десять дней? Ребёнку жрать надо, одеваться, учиться надо! Зачем и нужен мужик? Деньги — дай!

Она слушает. Она — врач. Ей нужно изнутри знать каждую больную. Это и есть главная её жизнь. Оставшись в ординаторской или добравшись наконец до дома, она записывает чужие судьбы, ставшие теперь историями болезней её больных.

По вторникам домой она возвращается перед самым приходом женихов, успевает только душ принять и переодеться в домашнее платье. Отдых для неё всегда начинается с душа и с домашней, одежды. И с прихода к ней ее брата Борьки. Он приходит раньше всех, включает торшер и проигрыватель, помогает ей накрыть чай.

Падает от торшера мягкий свет. Играет тихая музыка. Они впятером сидят, смотрят друг на друга, разговаривают.

Странное чувство испытывает она: наверное, не принято соединять женихов вместе, а ей интересно вместе — четыре судьбы в одной комнате! Открыто. Общий разговор, лица, повёрнутые друг к другу. Кто она. Кто они? И как сложится жизнь каждого из них?

Она полна чужими судьбами. Только так и можно жить, когда в ней — целая жизнь женской половины планеты, со слезами, упрямством, жаждой пустить корни в будущее.

А женихи пьют чай.

Мужчины. Другая половина планеты. Понять их. Вывернуть наизнанку. Кто они?

Квартирка у неё очень уютная.

Это было время скороспелых кооперативов. Вступить легко, первый взнос небольшой, строят быстро. Заселялись окраины.

Она облюбовала глухой уголок близко к лесу: от метро «Профсоюзная» несколько остановок автобуса. Дом стандартный, пятиэтажный. Ощущение непрочности, временности возникло и погасло. Паркет ёлочкой, во всю стену окно и балконная дверь, солнце омывает, прощупывает своими вездесущими лучами каждый угол, есть тёмная комната, в которой уместился платяной шкаф. Преимущества перехлестнули недостатки: внешнюю убогость дома, несовершенство материалов, из которых дом сделан.

Эта квартира — лично ее, и никто не преподнёс ей эту квартиру на блюдечке. После четвёртого курса МЕДа отправилась на два месяца в стройотряд. Мужская работа, не женская — пилить деревья, рубить на дрова, колоть полешки… Но недаром несколько лет подряд она держала первое место в институте по спортивной гимнастике. Особенно хорошо у неё получались упражнения на брусьях и кольцах. Плечи и руки сделались сильные, ноги — сильные, в работе она ничуть не отставала от мужчин, даже преимущество у неё было перед мужчинами — терпение! Мужик чуть пережарился на солнце, чуть поостыл на ветру, чуть растянул ногу — уже умирает! Она не боялась перегреться, перемёрзнуть, устать, не боялась остаться на сверхурочную работу: грузить дрова на машины. Два месяца вкалывала как мужик, а осенью внесла первый взнос в кооператив на двухкомнатную квартиру. У матери заняла всего пятьсот рублей, остальные были её собственные, честно заработанные. Через год, как раз ко дню окончания института, дом сдали, и наконец она смогла выволочь из-под Борькиной кровати чемоданы со своими книжками и платьями, наконец плотно в угол задвинула кресло — никогда больше не придётся раскладывать его на ночь. И Борька никогда больше не будет лезть через неё ночью, чтобы пойти в уборную. Лез он безжалостно, не разбирая, во что вонзается острыми костлявыми коленками и локтями.

Была у них ещё одна комната. В ней жили отец с матерью и лежала в параличе бабушка.

Бабушка лежала уже семь с половиной лет. Ни попросить воды или судна, ни сказать, о чём она думает, ни пошевелиться. Только плакать она могла. Слёзы текли по вискам — наверное, щекотали сильно, потому что бабушка, когда плакала, начинала издавать странные звуки, казалось, они исходили из глубины живота. Катерина подбегала к бабушке, вытирала слёзы. Бабушка плакала всё сильнее, глазами чего-то отчаянно просила у неё и у матери, наверное, смерти!

Мать была врачом. Терапевтом. Но целый день она сидела дома. Уходила на работу в ночь — устроилась в «Скорую помощь», договорилась работать не сутки, а через ночь. Это было удобно, потому что бабушка спала с восьми часов вечера до самого утра. Или делала вид, что спала. Приходилось сидеть около неё только с шести вечера, когда мать уходила из дома, и до восьми, когда бабушка засыпала.

Отец у них пил. Он напивался через день, а напьётся, кричит:

— Ставлю вопрос ребром. Или я, или это дохлое «тело». Отдай в дом престарелых! Отдай в больницу. Что, некуда сдать? Выкинула из жизни восемь лет! Себе испортила жизнь. Мне испортила жизнь. И детям. — Он так и говорил: детям!

Это была правда. В доме всегда было тихо, мрачно — из-за бабушки. Ни в кино вечером сходить, ни гостей позвать. Но отец кричал так безобразно, что на душе становилось тяжело. Мать пыталась уложить его в постель, он кричал ещё громче:

— Один раз живёшь, дура! Проскочит жизнь. Это у меня характер такой, верный. Другой бы давно бросил тебя! Сдай старуху! Чего ты прыгаешь перед ней? Детей она тебе не поднимала, на твоём и моём горбу дети. Жила она сама по себе в распрекрасном Ленинграде, работала, ходила по театрам да по кино. Сдай старуху!

Он уходил из дома, хлопнув дверью. А мать принималась плакать. Она плакала неслышно, слёзы текли и текли.

Квартира явилась спасением. Спасла от крика отца, от тихой бабушки, от материнских неслышных слёз. Квартира спасла от кресла, Борькиных коленок и Борькиных увлечений.

Ни на час не могла Катерина остаться одна в комнате — Борька досаждал ей с той минуты, как родился. Орал ночами, пока был мал, и она, невыспавшаяся, бессильная, мучилась потом целый день на уроках. Чтобы он дал ей поспать, хотя бы немного, она совала ему в рот всё, что было съестного, и приучила его есть ночью — до трёх лет ночи напролёт он громко требовал еды и питья. С двух лет ой рвал её книжки и тетрадки, разрисовывал все подряд цветными карандашами. Она, сквозь слёзы ничего не разбирая, переписывала по несколько раз домашние задания и прятала тетради на шкаф, за батареи, откуда Борька не мог достать их. Когда Борька подрос, он завалил всю комнату железками, ржавыми гвоздями, подшипниками, и, прежде чем; разложить кресло и лечь, она должна была сгребать; в кучу и задвигать под кровать всё его острое, тяжёлое имущество. Но хуже всего ей приходилось во время экзаменов. Она пыталась сосредоточиться над книжкой, сидя, как на острове, за своим столом, а с боков, снизу, сзади неё что-то рвалось, взрывалось, гремело, стучало. Русского языка с точными, такими понятными выражениями — вроде «Пойди вон!», «Сходи погуляй!», «Не мешай!», «Ты не человек, Борька!» — Борька не понимал, как не; понимал её слёз с жалобным всхлипыванием.

Борька любил её по-мужски, работал на неё. Всё, что он делал, дарилось ей. Ночник, мельница для кофе, вентилятор с неровными, смешными лопастями, тележка для картошки, крошечный приёмник — вещи, ставшие на всю жизнь необходимыми.

Борька нахваливал ее оладьи или котлеты, притаскивал ей своё мороженое и свои орехи. Он был изобретатель и добытчик. Он был защитник. Стоило кому-нибудь на улице не так на неё посмотреть, или матери хоть в чём-нибудь её упрекнуть, или отцу закричать, что она во всём потворствует матери, Борька требовал, чтобы перед ней извинились. Сжав кулачонки, потрясал ими перед лицом ничего не понимавшего человека — никто обижать её не собирался.

В общем, Борька, что называется, жил для неё, всё своё свободное время, все свои способности посвящал ей.

При этом он жил у неё на голове.

По новой квартире он ходил засунув руки в карманы, всем видом своим выражая безразличие, шаркал, как старик, словно желал своими подошвами содрать новый паркет, и свистел. Свистеть он свистел, а в глазах стояли слёзы — для шестнадцатилетнего мужика позорное явление. Если бы она заикнулась, позвала его жить к себе, с какой стремительностью он кинулся бы за своими железками и деревяшками! Но она невозмутимо, как и Борька, ходила взад и вперёд по чистой, пустой комнате, мимо всего своего имущества, уместившегося в четырёх чемоданах и коробках. Только думала она не о Борьке.

Она думала о том, что такое простор. Это возможность раскинуть в стороны руки и не задеть Борьку или шкаф. Это возможность ходить взад и вперёд. Это возможность дышать — воздуху много, и в холод, зимой, можно реже открывать форточку. Это возможность читать в тишине, когда ничто не барабанит по перепонкам. И, наконец, это возможность осуществить свой замысел: её переполняют чувства, ощущения людей, в судьбы которых она вторглась! Что делать ей с их жестами, мимикой, голосами, страданиями, как упорядочить в себе это неуправляемое многообразие состояний, поступков, ситуаций, как переплавить записи из историй болезни в тревожный, взволнованный голос, который обязательно дойдёт до всех?! Квартира оставит её с ними наедине и поможет разобраться, в чём же всё-таки заключается её назначение — сможет ли она, врач, помочь людям стать счастливыми?

А ещё она думала о том, что дом построили на месте старого кладбища. На чьих судьбах, думала она, поднялся её дом, дарующий ей тишину и покой? Перейдёт ли что-нибудь к ней от людей, что погребены здесь?

Вспышки её жизни и Борькиной тоже будут коротки, как и тех, которые уже прошли. Что успеет она, что успеет Борька сделать за короткий миг? Зачем вспыхнули?

— Стеллажи на какой стене делать? — поборол обиду Борька. — Рисуй чертёж, чего ты хочешь туда уместить?

Как ни странно, женихи легко приняли её условие — встречаться всем вместе. Казалось, им, каждому в отдельности, ничуть не мешает, что общий стол и общие разговоры. Они все оказались терпеливыми, что вовсе не вязалось с её представлением о мужчинах. Встречалась она с ними по вторникам потому, что в этот день у неё не было приёма в Консультации и она могла освободиться в пять часов. Она уставала на работе, любила ложиться рано, и их разговоры после одиннадцати вечера тяготили её она хотела спать. Но они уходить не спешили — пересиживали друг друга.

Самый умный из всех и самый талантливый был Всеволод. Рассказывая о политическом устройстве разных стран, он любил сравнивать несравнимые величины, как выразился бы Борька, и несравнимые понятия, любил употреблять сложные политические термины и фразы, вроде «акции», «дестабилизация», «социальный антагонизм», «радикальные настроения», «модернизация экономики», «обстановка созревает для нормализации»… и утверждал, что политические деятели определяют: быть войне или миру, быть жизни на земле или торжествовать разрушению. Всеволод родился радиокомментатором. Он искренне верил в то, что его бархатный голос разъясняет сразу всему человечеству суть сегодняшнего момента и необходим ему, как солнце земле, что судьба каждого человека зависит только от политики, определяется сверху, и, как ни крутись человек, как ни пытайся обмануть ситуацию, противостоять ей, всё равно попадёшь под колесо политики. Миллионы людей жили мирно и тихо, а Гитлер взял да и уничтожил их, ни в чём не повинных, да ещё и сколько судеб оставшихся в живых по пути искалечил, скольких обрёк на калечество, одиночество и мучения! Именно поэтому нужно обязательно регулярно слушать радио и быть благодарным комментатору, помогающему осознавать сегодняшний момент, жить с открытыми глазами.

Всеволод говорил напористо, от его уверенного голоса у неё кружилась голова, и она уговаривала себя, в самом деле Всеволод — самый главный человек на свете!» Он знает то, чего не знаешь ты и что, оказывается, важнее дела твоей собственной жизни — помощи женщинам, не способным родить! — говорила она себе. — Только он сумеет объяснить тебе, зачем ты родилась, как быть тебе с переполняющими тебя страдалицами. Выбери его, и нечего тебе бояться, он освободит тебя от всех сложных проблем жизни».

Всеволод необыкновенный во всём. Ему всё легко даётся. Он видит то, чего не видят люди обыкновенные. Голова у него ясная и умеет сохранять в памяти сотни событий и сотни проблем. Поэтому, кроме того, что он комментатор, он ещё и пишет: обзоры, научные разработки и даже политические повести, в которых анализирует каждое явление сегодняшней действительности. Пишет он свои работы не пером, не выстукивает их на машинке, а диктует стенографистке. Первую свою большую книгу он назвал «История политической борьбы в античных государствах». Он подарил ей сигнал и надписал: «Ум — это я, душа — это ты, мы неразделимы». Ей нравилось перечитывать надпись, но чем-то афоризм этот ей не нравился.

Всеволод любил рассуждать о политическом устройстве Англии, США, Турции, о различиях и нюансах каждого правительства, несмотря на кажущееся сходство. Рассуждал он обо всех странах поэтично и конкретно — получалось так, что он влюблён в эти страны и знает о них всё, в каждой побывал. О политических деятелях он рассказывал как о родственниках, знал мысли и привычки каждого, словно прожил с ними всю свою жизнь. У Всеволода были свои пристрастия. Например, он восхищался Ганди и считал его великим политиком… Слушать Всеволода можно было бесконечно.

Если Всеволоду удавалось пересидеть всех или если он приходил к ней в неурочное время, в субботу или в воскресенье с утра, он говорил мало. Он ходил следом за ней по дому и повторял:

— Ну брось, всех дел не переделать!

А когда ему надоедали её дела, обнимал её и гладил плечи, грудь. У него чуть подрагивали щёки, неизвестно откуда возникали складки, идущие к углам губ.

— Ну, пожалуйста, — он прижимался к ней, подталкивал её к тахте, задыхался, — я прошу тебя…

У неё колотилось сердце в ушах и в висках, Всеволодовы руки лишали её всяческого соображения, чего никогда не бывало с ней в обыкновенное время. И лишь одна трезвая, холодная клетка в мозгу сопротивлялась: нет, нет!

Почему «нет», понять невозможно — Всеволод ей нравился. Он был похож на испанца. Ослепительная улыбка, жгучие глаза, горячие твёрдые губы — нравилось всё. Громадный рост, надёжные плечи. Нравился голос, глубокий, низкий, он срывался на хрипотцу, когда Всеволод оставался с ней наедине. Нравилась седая прядь надо лбом, в чёрных кудрях. Катерина придумывала Всеволоду предков — предки неслись по испанским просторам с гиканьем и свистом. Оттуда, из глубины веков, от незнакомых трав Испании, Всеволодова горечь на губах, и седина оттуда, от предков, жадных до жизни, вместивших в одну несколько разных жизней.

— Я прошу тебя, прошу, побудь со мной! Слышишь, минута умерла. Час прошёл, день прошёл. Слышишь, уходит время? Как же ты не слышишь жизнь уходит! Почему ты не со мной? Ты не чувствуешь, как уходит время?

Жадность к жизни у Всеволода была такая острая, что невольно Катерина уступала ему рот, плечи, грудь. Но одна трезвая, ледяная клетка в самый последний миг давала силу ладоням — она отталкивала Всеволода, неимоверным усилием выныривала обратно в будни.

— Нет! — И, довольная, что победила себя, с плывущей вокруг комнатой, с ушами, точно ватой заткнутыми, она долго ещё не могла прийти в себя, остывала и вздрагивала спиной, вспоминающей руки Всеволода.

Всеволод, жалуясь, что она измучила его, уходил. А она, опустошённая и несчастная, пыталась понять: почему «нет»?

Рядом с Всеволодом она чувствовала себя глупенькой и провинциальной. Стеснялась своей одежды — Всеволод одевался по последнему «крику» моды. Кожаный или замшевый пиджак, остроносые или тупоносые ботинки — в зависимости от моды в данный момент. У неё же один и тот же строгий тёмный костюм в блёклый горошек, одно и то же скромное серое платье, одни и те же туфли. По сто раз в ночь, не умея после встреч с ним уснуть, она спрашивала себя, почему он приходит на её вторники, почему терпит других женихов, почему не только не стесняется, наоборот, любит ходить с нею в ресторан, в Дом учёных, на просмотры новых фильмов и ведёт её через зал торжественно, крепко сжав её локоть в своей горячей ладони?

Он любит праздновать с ней Новый год и Первое мая. Выбирает столик поближе к эстраде и, как только начинаются танцы, выводит её на середину. Полузакрыв глаза, он начинает танцевать. Вроде всё двигается по раздельности — плечи, грудь, живот, руки, ноги, а непонятно, незаметно для глаз все его движения соединяются в единую гармонию человека и музыки. Лёгкий, стремительный, вдохновенный, страстный, сосредоточенный лишь на танце, Всеволод не помнит себя и не видит никого вокруг, даже её. Она же, заворожённая и счастливая, позабыв и о музыке, и о себе, топчется неуклюже на месте. Она танцует прекрасно. И лишь при Всеволоде, когда он, забывшись, вершит лишь свой танец, танцевать не может. Как не может при нём произнести связную умную фразу. Как не может задать Всеволоду ни одного из тех вопросов, которые интересуют её: «Существуют ли общие закономерности в разных политических структурах?», «Может ли человек, зная о назревающей катастрофе, защититься от катастрофы или обязательно попадёт под «секиру» политической машины?»

Что Всеволод нашёл в ней? Зачем она ему?

Анатолий — инженер. Наверное, профессия накладывает на человека печать. Если Всеволод безграничен, неожидан и дерзок, то Анатолий регламентирован во всех своих поступках и словах.

— Я приглашаю тебя в кино, — говорит он всегда одну и ту же фразу.

И она знает, что билет взят обязательно на 19 часов, ни раньше, ни позже. Раньше — они не успевают до сеанса поужинать. Позже — придётся лечь спать после двенадцати, и они не успеют выспаться перед следующим днём.

В театр Анатолий её не зовёт. То ли просто не догадывается, что ей хочется в театр, то ли билеты для него дороги, то ли их трудно достать, то ли слишком поздно кончаются спектакли.

Зато Анатолий очень любит водить её в парк культуры. Чаще всего они катаются на лодке. Анатолий гребёт спокойно, уверенно, точно всю жизнь только то и делает, что гребёт. И, хотя движения у него спокойны, несуетны, лодка движется быстро, — так быстро, что капли не успевают сорваться с вёсел, а вёсла, взлетев, сразу погружаются в воду.

В парк культуры они часто ходили с Борькой, когда Борька был маленьким. Поэтому она так любит парк культуры. Правда, на лодке они с Борькой не катались, они «летали» на самолётах! И часто, став взрослой, она вспоминает зелень травы и дома над головой, бесплотную невесомость облаков с просинью солнечного неба, захлебнувшееся дыхание и жгучий страх, смешанный с холодком под ложечкой. С Борькой катались на «чёртовом» колесе, С Борькой стреляли в тире. А к лодочной станции почему-то ни разу кривая не вывела.

Анатолий во всём парке культуры признавал только лодку. Правда, он спрашивал, хочет ли она на «чёртово» колесо, но она не хотела. Она не любила повторять ощущения, которые когда-то испытывала, они отошли в прошлое и пусть там остаются.

Зимой Анатолий учил её кататься на коньках. Тоже незнакомое занятие. Борька в «коньки» её не вовлёк. Он увлёкся коньками позже, когда она уже переселилась в новую квартиру.

Ноги разъезжались, она неуклюже, неуверенно двигалась рядом с Анатолием, вцепившись обеими руками в его локоть. А он, несмотря на то, что она. всей тяжестью висла на нём и наверняка была смешна, смотрел на неё сияющими глазами, счастливо смеялся.

— Ты самая красивая! — говорил он. — Ты самая необыкновенная!

Он поправлял ей выбившийся шарф, сбрасывал с её щёк снег и осторожно катил её.

— Прошу тебя, ещё! — умолял он. Неизвестно, что «ещё». То ли ещё один круг сделать на катке, то ли ещё подержаться за него, то ли улыбнуться ему.

Странное действие оказывало на неё восхищение Анатолия. Он смотрел на неё так, словно ждал от неё необыкновенных поступков и необыкновенных мыслей. И она становилась при нём всемогущей: могла без конца, не обращая внимания на ноющие ноги, идти по городу, кататься на коньках, без конца говорить, упиваясь собственными словами и голосом, и чувствовала, что говорит вещи умные и интересные. До донышка раскрывала она себя перед Анатолием. Ему рассказывала про своих больных и даже однажды показала записки — истории болезни. А когда он нашёл их очень интересными, обрадовалась, как ребёнок. При нём она наполнялась ещё большей любовью к своим больным, к Борьке, к окружающему миру. Чувствовала себя красавицей. Забывала о штопаном платье и о тёмном пятне на красной куртке.

— Что для тебя главное в жизни? — спросила она как-то. — Работа? Книги?

— Ты! — улыбнулся Анатолий.

— Да нет, я не об этом. Вот для Всеволода — политическая борьба. Он живёт для того, чтобы разобраться в ней, помочь людям разобраться и, заняв в ней своё место, остаться в истории навсегда, так я понимаю. А для тебя, что главное в жизни?

— Ты!

— Я серьёзно, — обиделась она.

— И я серьёзно. Если я сделаю так, что тебе будет хорошо, если сумею исполнить все твои желания, значит, я выполню своё назначение в этой жизни!

— Так мало?

— Так много! Сама подумай, что может человек? Допустим, он построит дом, или, как я, посвятит свою жизнь производству станков, или осушит болото. Это важно, понимаю, но сделать так, чтобы любимый человек всегда радовался жизни, мне кажется, много важнее. Разве нет?

— Это целая философия!

— Пожалуй! Только скорее не философия, а практика. Мне нравится жить для тебя, угадывать твои желания.

— А если, допустим, ты не полюбил бы, или если я не замечаю того, что ты живёшь для меня, тогда во имя чего жить?

— Как «не полюбил бы»? Это. невозможно. Это было запрограммировано. Мне, моей душе нужна только такая жизнь — для тебя. Выходи за меня замуж?!

Она благодарно сжала его руку. И спросила: А как ты относишься к остальным людям?

— Очень хорошо. Но пусть они сами найдут, для кого и для чего жить.

Представить себе, что Всеволод будет жить для кого-то, невозможно. Представить себе Всеволода в лодке невозможно. Всеволод не способен грести, жарить шашлыки в подмосковном лесу, ходить в тренировочных штанах, мыть в её доме посуду. И существует ещё много такого, чего не способен делать Всеволод и способен Анатолий. Анатолий выносит помойное ведро, чистит картошку, помогает ей закупить продукты на неделю, загружает бельё в машину, развешивает его на балконе, метёт пол. При нём она может заниматься любыми женскими, неизбывными делами: подшивать юбку, отглаживать шторы.

Анатолии ходит за ней по дому вроде так же, как Всеволод, но ни за что не оторвёт её от дела. Всё, что она делает, — такое главное, чего никак нельзя прервать, чему ни в коем случае нельзя помешать.

И дотронуться до неё он не смеет, только, уходя, робко поцелует её пальцы или коснётся её волос и тут же отдёрнет руку.

Анатолий — полная противоположность Всеволоду во всём. Всеволод красив праздничной, броской красотой, Анатолий невзрачен. Светлые глаза, светлые, даже блёклые волосы, короткий нос в веснушках. Всеволод параден, но и во многом непонятен, с ним она робка и каждый раз думает, как поступить. С Анатолием ей легко, как с самой собой. Ходит при нём в домашнем платье, читать может при нём, капать капли в нос, сердится на него, как на себя.

И ещё одно, очень важное для неё: Всеволод с Борькой двух слов не скажет, а Анатолий подружился с Борькой. Борька приносит Анатолию свои заготовки, чертежи. Так принёс проект стеллажей, и стеллажи они доделывали вместе.

При Всеволоде Анатолий резко меняется, он словно в стойку становится. Начнёт, например, Всеволод говорить о политическом и экономическом воздействии США на другие государства, Анатолий тут же старается перевести разговор на геологию или географию. Это его хобби. С детства собирал книжки по географии. Он знает, где растёт тутовое дерево, где какие существуют залежи полезных ископаемых и драгоценностей, где водятся какие животные. И, если ему удаётся перебить Всеволода, много разных сведений обрушивает на них Анатолий. Ей почему-то кажется, что говорит он им лишь сотую долю того, что знает. Но говорит таким спокойным, ровным, неинтересным голосом, что ей становится безотчётно скучно.

Всеволод Анатолия не слушает, зевает, но из вежливости, а может быть, из нежелания выявить своё недоброжелательство по отношению к Анатолию не перебивает, зато, когда Анатолий что-либо рассказывает, громко просит передать ему соль, сахар, налить чай — всячески старается перевести её внимание на себя. Ни география, ни геология его совершенно не интересуют. Он наверняка не знает, откуда берётся газ, на котором она готовит, как растёт хлеб.

Зато Анатолий не может взять у приятеля машину и повезти её за город в ресторан, усадить к голубому окну, заказать ей её любимую мелодию из «Мистера Икса» и накормить её любимым цыплёнком табака с оливками.

Анатолий не слышал ничего о Шопенгауэре и Ницше, Всеволод наверняка не читал о путешествии Магеллана. Всеволод ест колбасу и сыр с белым хлебом, Анатолий — с чёрным.

Ни в одной черте, ни в одном слове, ни в одном поступке они не похожи. Разве что приходится им сидеть за одним столом в её вторники, пить чай из одного чайника, есть варенье из одной вазочки, класть руки на одну скатерть. Вот и всё, что объединяет их.

Третий жених — Юрий.

Когда Юрий, в своём строгом, всегда тёмном костюме, улыбаясь одними глазами, со своим, всегда одинаковым, мягким «Добрый вечер!», входит в её дом, она замирает с чашкой в руке, с веником, с книжкой. Юрий всегда, зимой и ранней весной, появляется с цветами. Чаще это розы или гвоздики, ранней весной — мимоза, подснежники или фиалки. Но ни разу он не подарил ей ни астр, ни георгинов, ни пионов, ни флоксов — откуда он знает, что она их терпеть не может?

При Юрии работать она не может: ни посуду помыть, ни пол подмести, ни книжку почитать. Сама себе удивляется, как это она ещё дышит при Юрии. Ей кажется, он — инопланетянин. Про него нельзя сказать «у него насморк», «у него живот болит». Ни насморка у него быть не может, ни желудок у него расстроиться не может. Юрий вне будничного, житейского, вне бытового, с чем ей приходится иметь дело ежедневно. «Тела» у Юрия нет, хотя Юрий высок, как Всеволод, широкоплеч, узок в поясе, длинноног. Лицо у него чуть бледноватое, аскетичное, со строгими чертами, с отчуждёнными, отрешёнными зелёными глазами. Инопланетянин, одно слово. Когда Юрий на неё смотрит, у неё кружится голова, потому что из глаз его идёт незнакомый, по всей видимости, вовсе неземной свет — серо-зелёная сила, заставляющая голову кружиться.

Юрий — человек космический ещё и потому, что он занимается изучением космоса. Это она сама догадалась, что Юрий — не обыкновенный инженер, как он охарактеризовал себя в первую их встречу. Он никогда не говорит ни о планетах, ни о космосе, но, если бы он был обыкновенным инженером, обязательно назвал бы свою специальность. А однажды он просто выдал себя…

Борька заговорил о космических кораблях, о несовершенстве их, об авариях, Юрий насторожился, напрягся весь — расширились зрачки, глаза чуть не чёрными стали, губы сжались в узкую полосу. Она почувствовала: Юрий возмущён, не согласен. Он сдержался, промолчал, а ей было достаточно — теперь она уверена: он занимается именно космосом.

У Юрия хобби — литература и история. Он может от начала до конца «прошпарить» наизусть «Онегина» и «Медного всадника», он в курсе того, что печатают «Новый мир» и «Дружба народов», он знает чуть не наизусть книгу Тарле о Наполеоне и читал Ключевского и Соловьёва. Но почему-то, почему — она понять не может, Всеволоду Юрий никогда не возражает, хотя, она чувствует, с половиной того, что утверждает Всеволод, он не согласен. Он только смотрит на Всеволода внимательно, и всё. Говорит Юрий редко. «Горы образовывались миллионы лет. На вершинах некоторых из них найдены моллюски. Значит, раньше горы были морским дном…» — он замолкал, не договорив. К чему он завёл разговор о горах, непонятно. «Раньше приливы и отливы объяснялись влиянием Луны. Теперь говорят, Луна не имеет отношения к приливам и отливам, но почему-то действует на душевное состояние человека. Учёные пытаются исследовать… — И тут же, прервав себя, неожиданно говорит: — Лучше всего изучать флору и фауну земли, геологические процессы из космоса».

Юрий говорит медленно, словно сам прислушивается к своим словам и свои слова взвешивает. Его совершенно не волнует то, что Всеволод вроде и не слушает, Юрий говорит лично ей. То, что он говорит, — вовсе не скучно, она понимает всё, о чём он говорит.

Когда говорит Юрий, Всеволод скучает по-другому, чем когда говорит Анатолий: нередко в его глазах вспыхивает острый блеск опасности. Нужно одно движение с её стороны — к Юрию ближе придвинуться, взглянуть на Юрия с жадным интересом, и Всеволод взорвется или бросится на него. Но Катерина не доставляет Всеволоду такого удовольствия и прячет то, что происходит в ней при Юрии. Дрожь возникает в ту минуту, когда Юрий входит в её дом, и исчезает в ту минуту, как за ним захлопывается дверь. Из-за одной улыбки Юрия, из-за одного его чуть удивлённого взгляда, когда брови приподняты углами, она может не спать ночь или переть навстречу ледяному ветру сколько угодно часов.

В отличие от Всеволода с Анатолием, Юрий вовсе не стремится остаться с нею наедине, а если остаётся, не делает ни малейшей попытки поцеловать её, коснуться её, никогда не говорит ей о своих чувствах и не зовёт её замуж.

Юрий любит водить её в театр. Он входит в театр, как Всеволод — в зал ресторана, торжественно и гордо, покупает ей программки, сегодняшнюю и толстую, месячную. Он всегда берёт билеты в первые ряды партера — если уж идти в театр, то идти! В антракте обязательно ведёт её в буфет. Она стесняется показать ему, что ей хочется пирожное или «Мишку», берёт бутерброд с сыром, а он не настаивает. Ни в чём он не навязывает ей своей воли. Обратно они едут долго, и её не покидает ощущение праздника. Он так красив! Так светлы его серо-зелёные глаза с золотистыми точками, так строго одухотворённо его лицо! Он расспрашивает её об игре актёров, о постановке, слушает так, будто лично от неё зависит качество и значительность спектакля. Своё мнение высказывает редко, отделывается «да» и «нет», но, если высказывает, всегда возражает. Возражает осторожно, словно боится обидеть, но жёстко. Почти всегда их взгляды расходятся: то, что нравится ему, не нравится ей, и наоборот. При этом он соглашается: да, наверное, так и есть, то, что нравится ей, хорошо, но ничего не поделаешь — ему это не понравилось. Самое интересное заключается в следующем: даже когда Юрий высказывает ей своё мнение, ухватить его она не может — Юрий всегда не договаривает.

Что он за человек, о чём думает, что исповедует, остаётся для неё тайной. С любопытством вглядывается она в него, но постигнуть тайну не может. Юрий закрыт от неё, прячется, как за бронёй, за строгой одеждой — галстуком, всегда крахмальной рубашкой, чёрным пиджаком и за строгим, чуть холодным выражением лица. Доводит он её не до подъезда, как Анатолий, а обязательно до двери квартиры, точно в подъезде с ней может случиться что-нибудь нехорошее, руки он ей не протягиваем целовать не целует, снимает шапку, склоняет перед ней низко голову, так что она видит его аккуратную пушистую макушку, обязательно говорит: «Спасибо». А уже потом: «До свидания».

Он ждёт, когда она откроет свой дом, но никогда следом за ней в дом не входит, как Всеволод.

А она, очутившись за закрытой дверью, прислоняется к её шероховатой деревянной поверхности пытаясь услышать его шаги. Но шагов не раздаётся. Он продолжает стоять на площадке? Или так бесшумно ступает? Или он не ходит, а летает?

Пригласить его она не может, и ей стыдно взять его за руку, ввести в дом. Может быть, нужно было его пригласить? — гадает она. — Или он сам должен захотеть войти?

Она садится на пол, спиной прижимаясь к двери, и, непонятно счастливая, слушает больно стучащее сердце. Жарко ей, а руки и ноги — ледяные. Кто он, этот странный человек Юрий? Почему она не может его понять?

Несколько дней Катерина живёт, ощущая рядом его присутствие, пытается понять, что происходит с ней. Она ждёт вторника, чтобы снова, пусть при всех, увидеть его!

Ей хочется ощутить его власть над ней. Но вместе с тем что-то мешает, что-то, помимо неё, восстаёт против Юрия. Что?

Может, то, что Юрий с жадностью слушает Всеволода и задаёт бессмысленные, на её взгляд, вопросы…

А Всеволоду вопросы Юрия очень нравятся: он со всей серьёзностью отвечает на них, ей кажется — распускает перед Юрием хвост?!

Нарочно или не нарочно Юрий подыгрывает Всеволоду? Или в самом деле Всеволод так умён, что даже Юрий готов тратить своё время (которое, она знает, он сильно ценит) на то, чтобы этим умом насладиться?!

Они сидят друг против друга — в её уютной квартире с золотистым торшером, с ярким фонарём, с любопытством заглядывающим к ней в окно, с тихой музыкой и вкусным чаем, сидят на позабытых людьми и веком могилах. Как любили, о чём думали, что считали главным, каким делом занимались те, чей прах стал фундаментом её дома?

Чем старше она становится, тем острее осознаёт в себе связь между собою и теми, кто уже прожил свою жизнь.

Она пьёт чай, слушает мужчин, смотрит на них и с каждым из них тоже ощущает свою неразрывную, таинственную связь.

Катерина высока, длиннонога, худа. Плечи всегда чуть приподняты, точно она попала под дождь. Глаза у неё карие, волосы — золотые. На работе она прячет их под белую шапочку, а дома даёт им свободу — они обтекают её шею и плечи. Заколки больно их тянут, вырывают волоски, а потому она не любит заколок. Связывать такие лёгкие вьющиеся волосы в пучок бессмысленно, они в пучке не держатся, голова получается неаккуратная.

Обычно, добравшись до постели поздним вечером, она засыпала почти сразу. Но в последнее время сон подолгу не приходит.

Поток мёртвого беспардонного фонарного света не даёт уснуть, но штор она не любит. Не спит, и к ней приходят дневные заботы: делать операцию или не делать, вводить новое лекарство или не вводить? Вопросы по-дневному тревожат её.

В последнее время думает она и о том, как решить личную жизнь.

Но тут же сама себе отвечает: замуж она не хочет!

Борька, ли, выросший у неё на голове, виноват в этом? Или мать? Мать родила Борьку, выкормила грудью и как-то решительно и жёстко переложила на Катерину свои обязанности: Катерина должна была купать Борьку, кормить его, водить гулять, рассказывать ему сказки. Катерина рано хватила материнства. И хватила с избытком.

Конечно, мать понять можно. Полностью обеспечить всем необходимым бабушку, к которой мать фактически Катерину не допускала, обслужить отца, найти время поговорить, пообщаться с ним, наготовить на них на всех, всех обстирать, обгладить,’ обшить, а ведь ещё — работа!

«Зачем рожала Борьку?» — не раз хотела Катерина задать матери безжалостный вопрос.

Так и не задала. Борька оказался нужен лично ей, Катерине. Без Борьки зачем ей костры с шашлыками, женихи с их умными разговорами, эта квартира, где Борька проводит большую часть своей жизни и где полноправно живут в тёмной комнате его инструменты?!

И дело вовсе не в том, что всё в её квартире, начиная от стеллажей и кончая антресолями, сделано Борькой, дело в том, что Борька оказался главным смыслом её жизни. Дать ему образование, достать ему интересную книжку, сводить его на выставку, накормить — не обязанности, сладкая необходимость. Орехи в сахаре любил Борька в детстве, она раз в неделю ездит за этими орехами на улицу Горького. Борька — технарь, собирается поступать в технический вуз, Борьке нужна чертёжная доска, и она спешит купить эту доску. Ей нравится заботиться и думать о Борьке. Она одевает его, покупает ему книги.

В свои семнадцать лет Борька вымахал на метр восемьдесят пять, говорит басом. Но он легко поглощает всё, что она отдаёт ему.

С женихами у Борьки сложились любопытные отношения. Так же, как она, он нуждается сразу во всех троих. Всеволода слушает, как Юрий, позабыв обо всём на свете. По-мальчишески открывает рот, чтобы больше «вошло». С Юрием он говорит так же, как и она, словно между ним и Юрием — высокий железобетонный барьер, который преодолеть невозможно, но преодолеть необходимо. И страшно, и сладко, и кружится голова, и не дотронуться руками. Всеволод и Юрий — две недосягаемые величины, две высоты, к ним тянешься, а как их раскрыть — неясно. Анатолий — своё, родное, понятное. Без Анатолия ничего не получится по-настоящему, он необходимый компонент их жизни. Теперь а Борька с Анатолием мастерят какой-то таинственный прибор.

— Борька, скажи, кого выбрать? — как-то спросила она его. — Мне все трое нужны.

Борька пожимал плечами.

И она не знает. Кого она любит?

Больные ждут её в коридоре, как кинозвезду.

И она ждёт встречи с ними. Без них нет начала дня. Без Борьки тоже нет начала дня — обязателен звонок с «Добрым утром»!

Работу любит. Борьку любит.

Женихов тоже любит. Что значит «любит»? Жить не может? Без кого из троих она не может жить? Почему она никак не может сделать выбора?

Что это — инфантильность? Или это опыт её предков, посылающий сигнал: осторожно, не ошибись, не испорти свою жизнь — жизнь одна?!

В бессонные ночи, после встреч с Всеволодом,

Катериной овладевает беспокойство. Она словно весенняя земля, распаханная и пропитанная солнечной влагой, горячая и тревожная, ждёт, когда в неё кинут зерно и когда наконец из неё родится трава, колос, дерево.

Почему же замуж за него она не хочет?

Может быть, дело в профессии?

Она работает с женщинами, судьбой обиженными. Бесплодие, внематочная беременность, воспалительные процессы — все женские недуги должна исцелить она.

— Доктор, умоляю, помогите! — плачет женщина с пепельными волосами, худенькая, как девочка. Ей далеко за тридцать.

Катерина читает на её карточке: Ермоленко!

— Если я не рожу, он бросит меня, — горестно говорит Ермоленко. — Куда я без него? Он на улице подходит к каждому ребёнку. Остановится, смотрит, как тот играет в песке или едет на велосипеде…

Катерина чуть не плачет вместе с женщиной: вдруг она не сумеет помочь сразу двум людям?

— Ложитесь в клинику! Проведём исследование, результаты покажут, какой способ лечения выбрать, какие лекарства предложить.

— Нет, что вы! Это невозможно! — Женщина плачет ещё горше, глаза из ясно-голубых становятся водянистыми, словно страх и слёзы разом уносят их цвет и выражение. — Он уйдёт от меня! — натужно говорит Ермоленко. — Он найдёт себе другую! Он больше не может без ребёнка. Его нельзя оставлять одного!

— Исследования — сложные, вы должны быть в стационаре. А где вы живёте? — спрашивает она озабоченно. — Кунцево? А у нас юго-запад. Можно было бы амбулаторно попробовать, да вы не сможете ездить.

— Смогу! — вытирает слёзы Ермоленко. — Ещё как смогу! Провожу его на работу, и вот я, вся тут. — Глаза голубеют, Ермоленко улыбается.

— А разве вы не работаете?

— Ещё как работаю! Я контролёр на заводе. Вы не волнуйтесь, я договорюсь за свой счёт. Или возьму бюллетень. Это раньше мы работали вместе, а теперь он ушёл на другой завод. Он и не узнает ничего. Да вы не думайте, я подрабатываю хорошо — вяжу на машине. Деньги принесу домой, как положено. Спасибо вам. Когда приезжать?

Ермоленко засуетилась, вытащила из сумки большую коробку с конфетами, сунула в руки Катерине.

— Мне ничего не надо!

Первое время она краснела, мучилась, когда пациенты приносили ей духи, конфеты, цветы, а теперь привыкла — будто так и надо: привычно засовывает подарки обратно в сумки и даже улыбается при этом.

— Я понимаю, вы искренне, вы от всей души, но ещё раз что-нибудь принесёте, лечить не буду. Вы хотите, чтобы я наживалась на чужих страданиях?

Начать исследование — дело нехитрое. Главное — провести их тщательно, хорошенько обдумать результаты и попробовать найти выход.

А ситуация — безысходная. Поздним вечером, в своё ночное дежурство, сидит Катерина в кабинете, разложила, как пасьянс, анализы, графики, рентгеновские снимки.

Ермоленко Евгения Петровна. Гормоны — норма, анатомических отклонений нет… Говорит, лечилась прежде. А от чего лечилась, если отклонений нет? Возраст критический. Похоже, слипшиеся трубы.

Если дело в трубах, спасение одно — опeрация.

Но… — блёклые щёки, мелкие штрихи морщин возле губ и глаз, на лбу — увядшая кожа. Где же ты была, голубонька, раньше? Женщин за тридцать не любят брать на операцию.

Что же делать? Провести ещё исследования. Если — трубы, попробуем гидротубацию.

Вспоминая свою юность, Катерина удивлялась — юности как таковой не было. Наверное, из-за Борьки. Катерина не проводила время с одноклассниками и однокурсниками, не участвовала ни в каких школьных и студенческих вечерах. Задушевных подружек, с болтовнёй по телефону, с прыгалками-классиками, у неё не было. Она всегда спешила домой — к Борьке.

Пока она нужна была Борьке, а нужна она была ему ежеминутно до его пятнадцати лет, ни о каких подружках и речи возникнуть не могло. И, только когда Борьке исполнилось пятнадцать, её жизнь круто изменилась — Борька записался в физический кружок и стал пропадать там, а Катерина впервые осталась сама с собой. У неё была теперь только клиника.

Работали в клинике в основном женщины. В суете ежедневных дел, замученные семейными обязанностями, на новые контакты шли тяжело. И Катерина не стала ломиться в чужие двери, в ординаторской старалась не задерживаться, уходила к больным, на совещаниях никогда не выступала, чтобы не подумали, что она хочет обратить на себя внимание, — она была вне людей, и люди были вне её.

Одиночку, очертившую вокруг себя круг, приветливой улыбкой откупавшуюся от коллег, заметила не сразу. Понадобилось два года, чтобы Катерина осознала: Тамара Поликарповна дежурит под Новый год, Восьмого марта, Первого мая — в праздники. Одиночка не производила впечатления одиночки. Глаза восточной красавицы, большой нос, чётко очерченные, крупные красивые губы. Тамара не была красива, а запоминалась. Даже то, что она была полной, её не портило. При этом походка у неё была лёгкая, шаг неслышный.

Больные радуются встрече с ней.

У Тамары нет никого, раз она работает в праздники, а у неё — три жениха.

Не раз хотела пригласить Тамару к себе на праздник. Танцы можно устроить. Правда, Катерина не представляла себе, как будет танцевать с Юрием при Всеволоде, а с Всеволодом — при Юрии. Пригласить-то Тамару хотела, а язык почему-то не поворачивался пригласить. Что, если женихи выкажут Тамаре равнодушие? С какими глазами они встретятся на работе?! Нет уж, лучше активности не проявлять. Катерина издали наблюдала за Тамарой, в любой миг готовая к общению, но первая проявить активность не решалась.

Тамара пришла к Катерине сама.

Но прежде произошло событие, которое изменило её жизнь.

К ним на практику прислали студентов шестого курса.

Коля вошёл впервые в ординаторскую, как входят в праздничный зал. Тоненький, как лозинка, нервный, глазастый, с узкими длинными пальцами. Он огляделся и взглядом сразу пристыл к Тамаре. Стоял и смотрел на неё, а потом подошёл к ней.

— Здравствуйте! Я хочу работать под вашим руководством. — Сказал и сильно побледнел, но повторил ещё раз, звонко, на всю ординаторскую: — Я буду работать только под вашим руководством!

Непонятно по какой причине, Колю все дружно полюбили. Почему-то прозвали его Аспирантом, хотя в аспирантуру он в то время вовсе не собирался.

Практика длилась месяц. И весь этот месяц он старался быть всё время рядом с Тамарой. Вместе с ней обследовал больных, пристраивался рядом с ней — записывать истории болезней… Операции делал только в её присутствии, под её руководством. Вместе с ней обедал.

Тамара перестала дежурить по субботам и воскресеньям. Врачи, привыкшие к тому, что она легко подменяет их, вынуждены были дежурить сами.

Тамара не ходила — летала, каждую минуту звенел её голос: «Здравствуй!»

Казалось, только это слово и существует для неё теперь, к месту и не к месту — «Здравствуй!».

Но практика кончилась.

Странно было видеть Тамару одну в ординаторской, в коридорах клиники, во время операций. Первое время ещё сохранялось в ней радостное возбуждение, но постепенно начала она худеть, глаза становились всё больше и печальнее.

Катерина недоумевала. Неужели Аспирант бросил её? Так непохоже на него!

Тамара пришла к ней сама. Пришла в день Катерининого дежурства.

Поджав ноги, сидела Катерина на диване и читала Воннегута. Маленькая лампа освещала только часть дивана. Была поздняя ночь, больные и медсёстры уже давно уснули.

Скрипнула дверь. Катерина вздрогнула от неожиданности. Напряглась, пытаясь разглядеть, кто же возник в дверях.

— Простите, можно? Я не позвонила, я лучше так… Мне нужно поговорить с вами.

Ничем не выразила Катерина своего удивления, хотя появление Тамары в ночное время показалось ей очень странным.

— Садитесь, — Катерина опустила ноги на пол.

Тамара послушно села и долго молчала.

— Мне тридцать пять лет. — Снова замолчала. И Катерина тревожно ждала, что случилось? — Ему двадцать два, — сказала наконец. Снова замолчала.

Сидела Тамара боком, так, что большой нос был виден от самого своего корня, от тёмных, почти сросшихся бровей, до острого кончика. Билась на виске жилка, подрагивали губы.

— У меня унылый старый нос, — сказала, словно подслушала Катерину, Тамара. — У меня волосатые руки и ноги. А он говорит, я самая красивая. Я не умею разговаривать с людьми, а он говорит, я самая умная. Он же меня не знает, а узнает — разочаруется. В общем, он хочет ребёнка, а у меня ребёнок не получается, — на одном дыхании договорила Тамара и опустила плечи — словно повисла на своём позвоночнике, скорбная и тихая.

Почему она пришла именно ней, Катерине, к девчонке, а не к опытным врачам — светилам, работающим в клинике более тридцати лет?!

Катерина ждёт, что Тамара ещё скажет. И Тамара снова говорит, бесцветным, равнодушным голосом, словно не о самом главном для себя:

— Мне тридцать пять лет. Если бы я родила… пусть он уходит… он не нужен. У меня унылый старый нос, я разглядывала себя. Берёшь в руки зеркало, подходишь к большому… когда смотришь прямо, не видно, а сбоку — смотри! Рожу, и пусть уходит… От него останется память. Вы скажите, что он во мне нашёл? Может, он издевается надо мной? Он говорит: я — богиня. Ноги целует. А они волосатые…

Тамара — не взрослая, это она, Катерина, — взрослая, должна утешить, должна спасти.

Почему не получается ребёнок?

Все последние дни Катерина чувствует себя странно: тяжёл и болезнен правый бок, незнакомы и непослушны ноги, всё время подташнивает.

Домой идёт Катерина еле-еле, с опаской прислушиваясь и приглядываясь к стремительной жизни города, равнодушная к вялому дню с крупными мокрыми хлопьями. Не о доме думает, не о сегодняшней встрече с женихами, не о Борьке, перед ней Тамарины, чуть навыкате глаза, глаза Ермоленко. Жалобные глаза.

Может быть, подспудно живёт в Катерине страх, что она тоже женщина нездоровая?! Здоровых женщин вокруг неё нет!

Обида на судьбу живёт в Катерине с детства. Почему женский удел намного тяжелее мужского? Почему природа женщину отметила, наградила страданием, на её плечи возложила муки продолжения рода и ответственность за жизнь ребёнка?

Да, кроме природой уготованной ей боли и неудобств, женщина в России несёт на себе ещё и весь быт целиком, и полный рабочий день. Она всегда всем что-то должна. На работе должна выложиться полностью. Должна достать продукты, сготовить, убрать, постирать, воспитать детей, ухаживать за мужчинами… Если судить по её больным, всё это на одной женщине! Как получается, что сильные мужчины, самой природой предназначенные оберегать, защищать женщину, мать своих детей, перекладывают на её хрупкие плечи тяжёлые сумки и всё остальное?

Нет, она не хочет замуж. Она прожила жизни всех своих больных, с первого часа их замужества. Она наслушалась, какие обиды и унижения подстерегают женщину на этом пути. Она не хочет рабства, не хочет униженности, не хочет мужского барства.

Катерина не заметила перелома дня, но мокрые хлопья стали замерзать на лету. Они съёживались, твердели и на землю уже падали градом, звеня и подскакивая. Обессиливающий людей день обернулся днём бодрости. Свежий вкусный воздух, пляска и звон града. Но вместе с тем — гололёд, ноги скользят, и каждый шаг для неё — проявление героизма, преодоление боли в боку и тошноты.

Катерина шла медленно. Странно, непонятно чувствовала она себя. В ней притаилось что-то чуждое, опасное, чего она объяснить не может. Ни радости, что кончился, наконец рабочий день, ни обычного желания принять душ и отдохнуть, ни ожидания сегодняшней Встречи с женихами.

Длинный, беспомощный день. Пока она не сумела найти решения, как лечить Тамару.

Может быть, причина в Николае? Уж больно он нервный. И курит много. Но Тамара ни за что никогда не подвергнет Николая никаким испытаниям. Тем более, что Николай, защитив диплом, пришёл работать к ним в клинику. Он теперь их сослуживец, и его жизнь открыта для всех.

Сегодня день неудач. Болит поясница, болит бок, вся она налита тяжестью. Почему же ноги разъезжаются, если они — тяжёлые и едва идут?

— Оп-ля! — мимо Катерины, толкнув её, проскользнул по ледяной дорожке мальчишка, Катерина упала. Неловко, правым боком.

Мальчишка вернулся, нагнулся над ней.

— Тётенька, я нечаянно! — Он хотел помочь ей встать, но она от внезапной острой боли в боку сжалась, всей тяжестью навалилась на землю, чтобы боль затихла. — Что же вы, тётя? — чуть не плакал мальчишка. — Я каждый день падаю, и ничего. Я нечаянно. Вставайте.

Но она продолжала лежать на снежной крупе, парализованная болью, затаив дыхание.

Подошли люди.

— Я нечаянно, — уже громко стал он им объяснять. Он горько плакал. — Я хотел прокатиться, задел…

Тонкий виноватый голос мальчишки усиливал боль, раздражал. Катерина чуть подняла голову, глухо сказала:

— Не плачь, ты ни при чём. Аппендицит это!

Очутившись после операции на больничной койке, с беспомощно распростёртым неподвижным телом, Катерина с удивлением ощутила в себе странные перемены. Это, конечно, была именно она, её — рассыпанные по подушке волосы, её — узкие жилистые ноги, её — ямочка на щеке, но странно: внутри она совсем не прежняя. Или так подействовала операция? Или беспробудный сон в течение трёх суток после операции? Может быть, сосредоточение не на других, а впервые на себе вызвало такое новое ощущение жизни? Может быть, боль операции? Местный наркоз почему-то не подействовал, и Катерина чувствовала, как тянут из неё кишку.

Что за причина, непонятно, только она — не она.

Раз в жизни такое бывает: открылось ей её будущее. У неё ясная голова, и ей чётко видятся три дороги. Совсем как в сказке: по одной пойдёшь — коня найдёшь, по другой пойдёшь — смерть найдёшь, по третьей пойдёшь — суженого найдёшь.

Белый потолок палаты, зыбкие голоса больных, запахи лекарств растворились, исчезли.

Глава первая

А перед ней — Всеволод. Не сегодняшний, лёгкий, молодой, порывистый, а седой, в кожаном пиджаке, солидный, потяжелевший, представительный. Она — его жена. Всеволод — её муж.

Нет, не надо забегать вперёд. Надо по порядку. На свадьбу они не пригласили ни Юрия, ни Анатолия. Её свидетель — Тамара.

Всеволод увёл её прямо со свадьбы.

— Пусть едят, — задыхаясь, шептал он ей в самое ухо, оглушал её своим шёпотом и вёл к двери зала. — Пусть танцуют. Прошу тебя. Пойдём.

Она тоже хотела есть. Хотела танцевать. Однако больше её желания есть и танцевать было её восхищение Всеволодом — щупающим её взглядом, властными руками и острое чувство радости, что она его жена. Он, такой большой и надёжный, защитит её от всех сложностей и проблем, объяснит, как жить, научит разрешать противоречия. Она хотела идти за ним, куда он прикажет, но интуитивно пыталась продлить сладкий миг свободы, головокружения от радости того, что Всеволод рядом, предчувствуя, что жизнь её изменится резко и бесповоротно. В ту минуту ей вполне было достаточно самого факта их свадьбы, яркого света, улыбающихся гостей, суеты праздника и собственного ощущения невесомости, и она хотела испить ту минуту. Но Всеволод, под звон бокалов и возбуждённые полупьяные крики «горько!» жадной рукой вонзившийся в её плечо, за плечо вывел её из зала.

— Слышишь, «горько»? — шептал он ей в самое ухо. — Наконец моё время пришло.

Никак не могла Катерина вставить ключ в замок руки не слушались. Всеволод отнял у неё ключ и открыл дверь сам, точно делал это ежедневно мельчайшей детали знакомая комната в белом свете холодного фонаря пугала как совсем незнакомая. Катерина удивлённо и растерянно оглядывалась. Всеволод жадно обнял её, потянул её к тахте. Она перестала ощущать себя — безвоздушье, страх перед чем-то непонятным, что уничтожает её, острая боль и — растворение в невесомости, и наслаждение неодиночеством, и родство.

Утром Всеволод долго спал. Она успела сварить кашу, пожарить яичницу.

— Ты самая лучшая женщина во всём мире! — были его первые слова, когда он проснулся и потянулся в постели. Потянулся сладко, счастливо, словно проснуться для него — высшее в мире наслаждение. — Иди ко мне!

Она подошла к нему с чашкой кофе в руке.

— Я спал и всё время ощущал, что ты теперь — моя, что ты теперь — для меня.

Кофе расплёскивался по блюдцу.

Всеволод с удовольствием выпил его, поставил на тумбочку чашку и обеими руками потянул её к себе.

— Иди сюда! Иди же, скорее! — нетерпеливо, жадно говорил он.

И неистовы были его губы и руки…

— Сейчас позавтракаем и поедем в бассейн, — сказал он, выйдя чистый, с блестящими, хорошо выбритыми щеками из ванной. — Я привык каждый день плавать. Я тебя научу плавать, и тебе расхочется ходить на двух ногах. В воде будешь передвигаться лучше, чем на суше.

Она засмеялась.

С этого первого их общего утра Катерина стала много смеяться.

Они бегут под ялтинским солнцем к морю. Всеволод стремится догнать её, а она удирает, как заяц прижав уши к голове: быстрее, быстрее!

В тот час он настиг её у самой кромки морской, сжал плечи и, не отдышавшись, властно повлёк в море.

— Скорее!

Вот они уже барахтаются в воде.

— Котёнок! — повторяет и повторяет Всеволод.

А ей стыдно, что он обнимает её при всех. И сладко.

Они плывут. Дальше, дальше от берега, за буйки.

— Вернитесь в зону купания, — настигает их голос. И под этот настойчивый голос Всеволод подплывает под неё, обеими руками обнимает её: губы около губ, глаза — близко, тесно прижимается к ней.

— Котёнок! — не своим, незнакомым голосом говорит он.

Она захлёбывается.

— Пусти, — просит, глотая воду, не в силах сопротивляться. — Я сейчас пойду ко дню. Пусти же! Я плохо плаваю.

— Вернитесь в зону купания! Вернитесь в зону купания!

Они гуляют по парку санатория. На набережной едят шашлык. Всеволод ест жадно, с большим удовольствием. Ни жиринки на его губах не остаётся, аккуратный!

Она любуется им. Всё, что он делает, красиво. Всё, что он говорит, умно.

Катерина проросла в будущее. Она видит всё, до самой последней мелочи: новые кофточки, что дарит он ей, фигурные пуговицы на одной из них, новую просторную квартиру, мебель с современными ножками и с баром в шкафу, видит одну за другой выходящие его брошюры и книги.

Рядом с Всеволодом всё удобно и красиво.

Он купил машину и по воскресеньям возит её гулять в лес.

Он подарил ей длинный, до полу, халат, чтобы ей было тепло после ванны.

Он берёт путёвки в лучшие санатории летом и в уикенды (week end).

Всеволод любит звонить ей на работу.

— Ты соскучилась? — спрашивает он.

И его голос, как и его руки, обжигает.

Звонок — резкий, и голос — властный, Всеволод в одно мгновение переключил её с больных на себя, на отдых, на негу, растворил в своём голосе только, что такие важные для неё проблемы.

— Не задерживайся, слышишь? У нас с тобой есть занятия поважнее.

Она вспыхивает и оглядывается кругом. Ей кажется, слова Всеволода слышит каждый в ординаторской.

Уже давно в трубке частые гудки, а она всё стоит около телефона.

Наверное, десять минут ей нужно, чтобы вспомнить, чем она занималась до звонка, какую больную осматривала, какие мысли волновали её.

По два, по три раза в день он звонит ей — по два, по три раза вышибает из работы.

— Слушай, пойдём в бассейн. Ты же зав. отделением. Заведи хорошего зама, и ты — свободна! Зачем проявлять излишнее рвение?! Жизнь — одна. Поплаваем.

— Я не могу, — жалобно говорит она. — У меня больные. Никак не могу. Сегодня к тому же…

Но Всеволоду неинтересно, что у неё «сегодня к тому же», он говорит «привет!» и кладёт трубку.

Ей очень трудно противиться Всеволодову напору и стоит огромного труда сказать ему короткое, разъединяющее их слово «не могу»! А потом, до конца дня, мучиться, что он где-то один, без неё.

Когда родился Петя, Всеволод потребовал, чтобы она бросила работу, но она завела няню, а после института, до её возвращения, сидел с Петей Борька. А когда родился Артём, с ним уже сидел Петя.

Она почему-то не видит детей маленькими, они уже на ногах.

Праздники, субботы с воскресеньями проводили все вместе — ходили в кино, катались на лыжах, плавали в бассейне, ездили в санатории, играли в пинг-понг!

Она смеётся, закинув голову: счастливее её никого нет.

Их окружают умные, красивые люди — Всеволодовы приятели. За столом Всеволод держит площадку, как держит её на всех совещаниях, выступлениях по радио, во всех своих исследованиях… «Со мной произошёл случай…», «Я понял одну интересную особенность профессии репортёр…», «Я недавно смотрел фильм…», «Хотите анекдот?»… Всеволод заражал всех смехом, бездумной болтовнёй, радостью простого существования. До упаду, до полного истощения Всеволод танцевал.

А приятели хвалили его за брошюры, за книжки, за выступления, легко поддавались его безудержному веселью, но их хватало ненадолго — большинство из них были уже люди солидные, привыкли к неподвижности и быстро уставали. Несмотря на это, Всеволоду они были благодарны — несколько минут, несколько часов они жили активной жизнью, прыгали, хохотали, позабыв о своих портфелях, должностях, креслах и своём престиже.

Всеволод получил высокое назначение. Всё более важные, всё более чиновные приходили к ним люди. Всё роскошнее становились санатории, машины, её платья, бассейны и еда.

Но жадность к жизни тоже росла с каждым днём и годом.

Ты подумай, шестьдесят, семьдесят лет — ничто по сравнению с Вечностью. Я хочу прожить несколько жизней, узнать несколько профессий. Понимаешь меня? Мне интересно почувствовать себя снова мальчишкой. Пытаюсь, но никак не могу стать бездумным и от всего свободным. Я рос в войну. Голодал, мёрз. А сейчас я хочу плыть. Плыть в тепле, в безветрии. Плыть — это раствориться в Вечности, в Мировом океане. Когда я в воде вытягиваюсь рыбкой и плыву, пропитанный водой и солнцем, я приобщаюсь к вечной жизни. Ты говоришь: работа. Чего стоит твоя работа? В Вечности не нужно работать. Дерево, вода не работают, они проявляют свою суть. Истинны они, а не люди, загнанные в рабочий день.

— Что ты говоришь?! — пробовала она возражать. — Послушать тебя, мы созданы только для развлечения, для бездумного существования. Если жить, как предлагаешь ты, мы останемся без хлеба, без транспорта, без домов. Проявляй свою суть в пустом пространстве! Как ты, любящий удобства, станешь жить без машины, без электричества, без удобной квартиры, без санаториев, без еды, где станешь плавать зимой, без обслуги? Само ничего не делается. Удобства и блага для тебя создают люди. В Вечности нет цивилизации, Вечность — пустота! При чём тут вообще Вечность? Или ты допускаешь, что жить только тебе, а продетым смертным — работать на тебя, чтобы ты, особенный, жил. Скажи, так? Почему ты молчишь? Проявляй себя, живи без машины, без еды, без удобств! — повторила она. — Встань на четвереньки, стань таким, какими были наши предки. А если ты заболел, обойдись без врача. Подумай, если рядом больной человек, как я, врач, могу не помочь ему? Мне странно всё, что ты говоришь. Вечный отдых. Он может надоесть так же, как вечный день, как самое любимое пирожное. Мне нравится работать.

— Бедная! Ты пытаешься философствовать. С твоим подходом к жизни… Да ты просто ничего не понимаешь. Ты зашорена. Ты не живёшь. Ощути этот миг. Я предоставляю тебе радость и удобства. Неужели тебе не хочется взять от жизни всё, что она может тебе предложить? Тебе не хочется прожить несколько жизней?!

— Что это значит? Я, правда, не понимаю.

— Многообразие, гамма, сложность ощущений! Бери всё, хватай! Понимаешь? Нет?! — Всеволод сердился, как это она не понимает, демонстративно садился работать или читать, но не выдерживал и заговаривал снова.

Подобные разговоры повторялись часто.

И очень часто он врывался в её рабочий день.

— Брось всё, приезжай, — требовал он.

А когда она, вопреки безудержному желанию бросить больных и мчаться к нему, всё-таки не мчалась, он обижался, как ребёнок, вечером не отвечал на её вопросы о его дне, делая вид, что вопросов не слышит, уходил с сыновьями пройтись, оставляя её одну в пустой квартире, слушал громкие передачи по телевизору в её комнате, отворачивался от неё демонстративно ночью, разговаривал с ней сквозь зубы.

Но наступало утро, и он забывал про свои обиды. Утро часто начиналось с возгласа:

— Смотри, голубое небо! Значит, будет солнце. Поедем сегодня кататься на лыжах. Нужно тренироваться. Нас ждёт Бакуриани. А может, в этом году поедем на Домбай? Я Артёмке скоро принесу такие лыжи! Договорился. Час тренировки — целый день будешь бодрым. Ну опоздаешь немного на свою работу, она от тебя не убежит. И дети пусть опоздают в школу.

И, хотя Катерина на лыжах с ним не ехала и уходила на работу, а детей отправляла в школу и в детсад, целый день в ней жило ощущение праздника: какой яркий и прекрасный день, как она любит Всеволода! Он раскрасил будни, научил её видеть солнце и небо, снег и лыжню, научил её потягиваться и беспричинно смеяться, внес в будни особый смысл. Она поняла, она согласна: каждая минута жизни — целая жизнь. Не пропустить её!

Своё новое ощущение минуты она распространила и на работу. Осматриваешь больных живёшь. В пересечении с чужой судьбой — тоже Вечность. Вечность — это не только прах живших когда-то под твоей квартирой людей, вода, дерево, свет, но и души тех, кто сегодня рядом с тобой.

Иной раз она пыталась объяснить свои ощущения Всеволоду:

— Ты говоришь, что хочешь прожить несколько жизней, а не проще ли сначала изучить других людей? Представь себе чужую судьбу, и ты проживёшь новую жизнь. Вот у меня есть женщина… — И она — начинала рассказывать ему о Ермоленко. — Когда я говорю со своей больной, хочу прежде всего узнать, о чём думает она, что чувствует. Разве, слушая её, я не проживаю её жизнь?! — настойчиво повторяет она. — Бассейн, лыжи — это механическое движение, а сколько в других людях существует душевных движений, и они не менее интересны, чем наши собственные.

Каждый раз он прерывал её небрежным жестом или усмешкой. И старался переключить на то, что нравится ему: уводил гулять, приглашал в ресторан и танцевал там с ней до упаду…

Она с удовольствием гуляла и танцевала. Смеялась, заражаясь его весельем, его радостью, его неутомимой энергией, находила радость и в непрерывном движении, и в тихой мелодии ресторана, и в лице Всеволода, обращённом к ней.

И вдруг — обрыв. Всеволод от неё ушёл — к другой. Он хочет прожить несколько жизней, он хочет пережить несколько любовей…

Не только из-за желания прожить несколько разных жизней он ушёл. Что-то было в их отношениях такое, что подготовило уход.

Ещё раз, от первого дня, как киноплёнку, она просмотрит день за днём до обрыва.

Когда начался конец?

Всеволод ещё любит её, и она ещё любит его.

Больше всего его раздражали её ночные дежурства.

— Откажись от них! — потребовал он в первую же неделю их брака. — Мало ли кто подберётся к тебе там ночью?!

— Ты с ума сошёл! Что ты говоришь? Зачем ты меня обижаешь? Слово какое выкопал?! И потом… почему кто-то должен дежурить за меня?

— Не знаю, меня это не интересует. Мне не нравится этот обычай. Женщина не должна работать ночами. Достаточно того, что она работает днём. Иди к начальству и скажи: «Муж запретил». Не поможет, я устрою звонок.

— Это невозможно.

— А возможно оставлять меня на ночь одного? Кто меня покормит? Кто обогреет? Кто меня приласкает?

Разговоры эти повторялись регулярно. Пока не родился Петя. Теперь назначить её на ночное дежурство не могли.

Не ночные же дежурства, не их споры разрушили брак?!

А может быть, разрыв начался с Борьки?

Борька не нашёл общего языка со Всеволодом.

В первый год, как и прежде, заходил каждый день. Но, посидев несколько минут за общим столом, сбегал. Когда родился Петя, стал после занятий в институте сидеть с ним — отпускал няню, которая ещё где-то подрабатывала. Когда Петя пошёл в ясли и в детский сад, забирал из яслей и из детсада. Борька прекрасно умел посадить Петю на горшок, переодеть, умыть, накормить. Приучил Петю играть тихо, пока он готовится к семинарам, научил из кубиков и из конструкторов строить дома, показал, как включается проигрыватель и надеваются; наушники, которые смастерил специально для Пети, как меняются пластинки. Пока Борька сидел с Петей, она была за Петю спокойна.

И, казалось ей, её отношения с Борькой тоже не изменились. Он ест ею приготовленную еду, он рассказывает ей о своих делах в институте, о Пете, что в его характере нравится, что не нравится.

Петя кидался к ней навстречу, едва она переступала порог, вис на ней.

— Мама, мы сегодня бегали наперегонки!

— Мама, я сегодня слушал сказки Пушкина. Проигрыватель не шипел, каждое слово понятно.

— Мама, дядя Боря показал мне приёмы каратэ.

— Мама, дядя Боря мне читал «Маугли» и научил писать «волк». Хочешь, я напишу тебе?

Не сразу заметила она, что Борька исчезает в ту минуту, как входит в дом Всеволод.

У Борьки мгновенно находятся дела: библиотека, зачёт, дружина, дежурство, бабушка…

Катерина не удерживала — верила «делам». Ей хотелось поскорее остаться с Всеволодом вдвоём. Нравилось приходить домой позже Всеволода — хотелось, чтобы Всеволод и Петя вместе кинулись к ней навстречу. А когда Всеволод приходил раньше нее, Борька исчезал, её не дождавшись, передав через Петю ей привет.

Но вот Петя пошёл в старшую труппу и заявил:

— Выгляните в окно, вот мой детский сад, я сам могу дойти до него и вернуться домой. Только дайте мне ключ!

Ключ ему дали, а Борька почти перестал бывать у них. «Почти» — это значит, он приходил к ним в день её рождения и в день рождения мальчиков.

Вёл он себя при этом странно. Являлся всегда навеселе, хотя раньше Катерина не замечала, чтобы он выпивал (слишком Борька намучился с вечно пьяным отцом!). Являлся возбуждённый, точно в ту минуту, когда садились за стол, весь вечер молчал и только в самом конце застолья произносил свой тост, всегда один и тот же, не важно, чей это был день рождения, её или мальчишек: «Будь здорова и долго жива. Хочу, чтобы ты никогда не страдала, чтобы всегда оставалась сама собой!».

Катерина долго не задумывалась о том, что для молодого человека это довольно странный тост. И за Борькой не следила — как он реагировал на тосты Всеволода и его монологи. Очень долго она не замечала, что с Борькой происходит нечто странное, вовсе ему не свойственное.

Борька всегда садился рядом с ней и, когда Всеволод начинал что-то рассказывать и не мог его слышать, склонялся к ней и шептал:

— Ты самая красивая, ты самая лучшая, ты самая добрая! Верь, пожалуйста, в себя! Сохрани, пожалуйста, свою доброту! Не поддавайся!

Она воспринимала это как пьяный бред и не очень прислушивалась.

Довольная своей жизнью, безоглядная, слепая, она, наверное, и дальше не обращала бы на Борьку внимания, если бы он как-то, в один из подобных вечеров, когда она была расслаблена вниманием к ней Всеволода, танцами и вином, не сказал:

— Я завтра уезжаю.

Она удивлённо посмотрела на него.

— Куда? В командировку? Надолго? — спросила рассеянно.

— Навсегда. На Север.

Впервые, словно после долгой разлуки, наконец, она увидела: глаза у Борьки — скучные, как у голодной, бесхозной собаки. Осунувшийся, без привычною румянца на щеках, Борька на себя не походил. Он не произнёс больше ни слова. Не сказал, что жить без неё не может, что Всеволод отнял её у него, она сама наконец поняла это.

— Нет, — сказала она жёстко. — Если ты уже взял расчёт, я принесу справку, что у нас тяжело больна бабушка и ты являешься её опекуном.

— Опекун — мама.

— Что «мама»? Я достану справку, что — ты, и сама пойду на твою работу.

Борька на Север не поехал. А Катерина снова, сразу после этого разговора с Борькой, начала дежурить в клинике. В девять часов вечера, когда больным она уже была совсем не нужна, приходил к ней Борька. Они сидели в ординаторской вдвоём, пили чай, ужинали, болтали без умолку, как прежде. Говорили о бабушке, как она мучается, что сильно сдала за последние годы и что даже Катеринины приходы её не радуют! Говорили об измученной маме. Вспоминали их с Катериной общее прошлое, день за днём, до черты, до её брака с Всеволодом. Всеволода они оба обходили молчанием.

Катерина звонила Борьке три раза в день. Утром, проснувшись, в обеденный перерыв на работу и вечером, когда Борька возвращался домой. Иногда звонила ещё и перед сном.

— К вам пришли! — тронула её за плечо соседка. — Проснитесь.

Катерина открыла глаза. Она в больнице, перед ней стоит Борька. Большеглазый, розовощёкий, нелепо длинный в коротком, не по росту халате — в институт он ещё не поступил, ему семнадцать лет, он учится в десятом классе. Осторожно Борька поставил на тумбочку сумку, пошёл помыл руки (около двери умывальник), вернулся к тумбочке, вынул из сумки детскую бутылочку.

— Сегодня морковный. Не поднимай голову, я буду держать. Пей.

— Тебе нужно идти во врачи. Или в медбратья. Брось к чёрту свою физику. Она для Вселенной, — медленно Катерина выговорила слово, которое за период «брака» с Всеволодом стало для неё привычным. — А медицина для конкретного человека, для меня вот! Я очень соскучилась по тебе. Как в школе? — За будущее невнимание к Борьке, если она всё-таки выйдет замуж за Всеволода, Катерина начала платить любовью и вниманием сейчас. — Я тебе предлагаю компромисс. Попробуй месяц поработать в больнице, вечерами хотя бы. Устрою тебя даже с зарплатой. Понравится, будем коллегами. Знаешь, как здорово всю жизнь работать вместе, ежедневно видеться! Не понравится быть врачом, гуляй в физики. А ещё у меня к тебе есть предложение: я возьму отпуск за свой счёт в твои каникулы, и мы с тобой поедем кататься на лыжах. Хочешь?

— Тебе нельзя так много разговаривать. — Борька надел на бутылку соску. — Вот. Ты меня в детстве чуть не грудью кормила, я тебя — сейчас. Пей, только не жадно, не захлёбывайся. Я с тобой на край света готов, ты знаешь! Всегда согласен. Лишь бы с тобой. На лыжах согласен, на Северный полюс — согласен, — почему-то сказал Борька. Катерина вздрогнула от неожиданности. — Но в медики, уволь, не пойду. Мне кажется, это не моё. Одно дело — ты. Но любому, каждому тащить судно, ставить клизму, измерять давление, уволь! Ещё бабушке могу, тут уж ничего не поделаешь. Может, и поэтому: дома устал быть медбратом, — честно сказал Борька. — Мать обещала уйти с работы. И тогда всё — кончатся мои и твои дежурства.

— А мать тебе не жалко?

— Жалко, но ей уж, видно, на роду написано, тут уж ничего не поделаешь! Нет, в медики не пойду! — повторил он.

Катерина засмеялась.

— Дурачок, тебя никто не просит подавать судно, для этого есть в больницах нянечки. Твоё дело — сделать больному операцию или вылечить человека, что посложнее и уж, конечно, более ответственно, уверяю тебя, чем придумать новый прибор или изучить самый трудный раздел физики, требует большей квалификации: нету одинаковых людей, на каждого действует своё лекарство, своё лечение, а во время операции могут возникнуть любые осложнения! На твоей совести — жизнь человека!

— Ты пей!

Незнакомое ощущение вызвала бутылка с соской. Возвращение в детство, которого она помнить не может. Нажмёшь и резко отпустишь соску — захлебнёшься. Сладкий сок мягко стекал внутрь, щекотал глотку, от слабости и нежности к Борьке хотелось плакать.

— Тебе нельзя много говорить, швы разойдутся или трубка сдвинется с места. — Борька сел наконец на стул, большую ладонь положил на её руку. — Мать с отцом просили целовать тебя. Мать придёт завтра. Готовит тебе сногсшибательную творожную запеканку — с изюмом и курагой! Утверждает: завтра тебе уже всё можно будет есть. Печёт печенье. Отец улетел в командировку. Из-за тебя накричал на мать: «Врачи называется, не можете распознать болезнь, девке уже сколько дней не можется! Ни на что не способны, загубили девку!» Так он орал. Звонил Толя. Я его не пустил к тебе. Нечего баловать.

— Всеволод не звонил?

— Всеволод? — Борька задумался. — Цветы я твои полил, — словно забыл о вопросе, стал докладывать дальше. — Газ, уходя, выключил, форточку закрыл. Нет, не звонил, — сказал зевая. — Я ведь пришёл поздно, ушёл рано. Он, наверное, мне домой звонил. Мать говорит, её замучили мужские голоса.

— А что мать отвечала мужским голосам?

— Что она может отвечать? Дочь в больнице, сын около дочери. Мать есть мать. Два слова, и точка. Не разговоришься. Ты пей. Кому нужно, тот дозвонится. Я тебе сделал ещё яблочное пюре. И ещё просто натёр два яблока. Что хочешь, выбирай. Ещё сделал тефтели, но не знаю, можно ли тебе.

Катерина заплакала. Слёзы горячими струйками потекли по вискам. Она вспомнила бабушку — щекочут они.

— Ты чего? Совсем расклеилась! — грубовато сказал Борька, а в голосе прозвучала растерянность. Он стал гладить её руку. — Я пару схватил за сочинение. Ей подавай план и её драгоценные высказывания, а свои мысли — ни-ни! А мне её перлы — до лампочки. Я — без плана, леплю то, что думаю.

— План нужен на экзаменах, — всхлипнула Катерина. — Завалишься в вуз, что будем делать?

— Ты думаешь, в вузе сидят такие дураки, как она? Смотря кому попадёт моё сочинение. Умному попадёт, он мне за мои мысли со всем великим удовольствием отвалит высший балл. А коли дураку — ну, что ж, значит, пойду в армию. Помнишь, я к тебе приводил Алика? У Алика по литературе выше тройки не бывает, а лучше него у нас в классе не знает литературу никто. Он шпарит наизусть и прозу, и стихи, а уж во всяких там проблемах и композициях разбирается, как профессор. Отметка не показатель. Тем более, школьная. Да, я тебе принёс творогу. Сам сделал, как ты любишь, две бутылки молока, бутылка кефира. Всё так, как ты, делал. Ты давай лежи тихо. Не реви же, что с тобой приключилось? Напугала всех до чёртиков! Никак не мог найти тебя! Дела… — Борька глубоко вздохнул, а Катерина ещё горше заплакала.

И долго плакала, когда Борька ушёл.

Она не умела и не любила плакать. Это тоже было новое, рождённое операцией, — первой, длительной остановкой в её жизни и первым длительным сосредоточением на себе.

Прошлого не было, настоящего не было. Одно будущее.

Может быть, уход Всеволода начался с самого начала их брака? И она снова проглядывает первые месяцы и годы…

— Буду в шесть, надеюсь, ты меня встретишь с ужином? — эта фраза ежедневна.

И ежедневен её ответ:

— Ты же знаешь, до трёх у меня операции, обход палат, а с четырёх я сегодня в Консультации.

Говорит, а у самой мелькает неожиданная мысль: ну почему она должна работать так долго, может быть, и в самом деле использовать отгулы и закатиться куда-нибудь со Всеволодом?!

Всеволод её ответа не слышит. Он придёт в шесть, ему нужен ужин.

Первое время она начинала нервничать в три часа.

— Садитесь, — приглашает больную.

Больная давно знакомая — Ермоленко. Несколько лет Катерина лечила её, провела тяжёлую операцию, и вот Ермоленко ждёт ребёнка.

Как лежит ребёнок, не беспокоит ли будущую мать, на сколько он вырос за неделю, что они не виделись? — вопросы очень важные. Не сумеет она принять вовремя мер при каком-нибудь осложнении — не доносит Ермоленко своего ребёнка.

— Доктор, я совсем не сплю, — жалуется Ермоленко. — Как ни повернусь, не нравится ему. На боку не нравится, на спине не нравится. Только когда я хожу, он доволен. Но не могу же я ходить и день, и ночь, беспрерывно?! Я хочу спать. А ещё ему не нравится, что я ем.

Ермоленко говорит долго, и Катерина внимательно её слушает. Найти положение для спокойного сна необходимо. Необходимо нормально есть. Необходимо много ходить, причём ходить надо на свежем воздухе.

Сорок минут находится Ермоленко в кабинете.

Ермоленко — за порог, Катерина смотрит на часы — без двадцати четыре. А записано пятнадцать человек. Всеволод уже скоро поедет домой.

Слёзы щиплют глаза. Но не может же она бросить людей, пришедших к ней за помощью!

— Здравствуйте, Катерина Фёдоровна!

Перед ней — Вера. Грудь сильно обнажена, хотя зима на дворе, волосы взбиты. Цвет — искусственный, бело-жёлтый, понять невозможно, какие они были раньше. Глаза обведены синим, брови выщипаны, губы жирно накрашены.

Несмотря на вызывающий Верин вид, Катерине очень жалко Веру. Мужа не предвидится. Решила оставить ребёнка от любовника, а вместо ребёнка — выкидыши, один за другим. Сейчас третья попытка.

Губы у Веры дрожат, в глазах стоят слёзы, Вера платком промокает их, чтобы они не смыли краску с ресниц.

— У тебя невынашиваемость, нужно лечь в больницу, — говорит ей Катерина.

— А кормить меня будете вы?! И так получаю копейки, а зарабатываю их потом. У меня ведь ни обеспеченного папочки, ни мужа. Я ведь была незаконнорожденная, хлебнула нужды.

Каждый раз говорит Вера об этом. Кричит об этом на всех перекрёстках.

«Смой с себя краску, — хочет сказать ей Катерина, — ты и так хорошенькая. Глаза у тебя и так большие, нос аккуратный. И добрая ты очень. Может, найдётся серьёзный человек? На такую крашеную куклу разве позарится кто?» Но Катерина ничего такого не говорит Вере, она не проповедник, не учитель, не родитель, не судья Вере. Вере, слава Богу, за тридцать, сама разберётся.

— Нужно провести операцию, — упрямо говорит Катерина. — Без операции не выносишь.

— А Виктор, — мучительно краснеет Вера, — пока другую найдёт?

— Или ребёнок, или Виктор, — Катерина сжимает холодную Верину руку. — Стать матерью — дело серьёзное, иногда приходится перестраивать жизнь! Я думаю, это хорошего мужа найти трудно, а любовник всегда найдётся. Ну что ревёшь?

Катерина о себе и Всеволоде сейчас не помнит, жалость сжала сердце: впереди у Веры — одиночество.

— Можно я ещё подумаю? — жалобно спрашивает Вера, промокает жёлтым платком глаза.

— Пока будешь думать, окончательно возможность беременеть потеряешь!

Из клиники Катерина выходит в полвосьмого. Придёт и расскажет Всеволоду о Ермоленко и Вере, объяснит, почему так задержалась. Никогда ничего не рассказывала, а сегодня обязательно расскажет — Всеволоду нужно знать то, чем живёт она.

Катерина бежит. Не по переходу, а перед машинами. Прижимает к груди свёрток с курицей. Тамара взяла себе и ей.

С Тамарой пока ничего не получается. Сколько раз просила Катерина её: «Покажи Колю врачу!» Тамара только руками машет, круглит глаза, срывается на хрип: «Что ты? Что ты?» Вот тебе и «что ты!» Нет ребёнка.

— Понимаешь, тяжёлые случаи! — говорит она, входя в дом. — Ужин будет готов быстро. Я купила курицу!

Всеволод ходит взад-вперёд по квартире, её не слушает, не замечает, не смотрит на неё.

— Сварить или пожарить? Скажи, я быстро. У меня тяжёлые больные… — снова пытается объяснить Катерина. Но Всеволод глух и слеп. — Через пятнадцать минут всё будет готово, — виновато лепечет она.

Всеволод не обращает на неё внимания.

Проходит много подобных вечеров, пока она наконец понимает: Всеволод и её больные — несовместимы!

Раньше, до Всеволода, были только больные.

И всё равно упрямо пытается она соединить их:

— Понимаешь, нельзя не помочь несчастному человеку! Нельзя не выслушать раз в жизни заговорившего человека! Мне жалко этих женщин…

Она не знает, слышит Всеволод, что она говорит, или не слышит. Но как-то он неожиданно откликается:

— Никто тебе не платит за переработку. Три раза в неделю ты заканчиваешь работу в четыре, два раза — в шесть. Я и так смирился с тем, что ты не бросила работу. Сколько раз я просил об этом! Я вполне могу обеспечить и тебя, и будущих детей! А ты ещё приходишь так поздно, что ни в какие ворота не лезет! Теперь я понял: у тебя там любовник! Как я раньше не додумался? Знаю я кротких женщин! Скромненько ведут себя перед мужем, глазки потупят и окружают себя молчанием. А тем временем у бедного мужа растут рога, большие-пребольшие, иногда даже ветвистые. Наверняка ты изменяешь мне. Похоже. Очень похоже. Для тебя мужа не существует. Мне нужен уход, мне нужна женская забота, я совсем заброшен. Ты ведёшь странную жизнь. Дежурства придумала! Думаешь, я не понимаю, зачем они тебе? Крутишь шуры-муры. На каком основании я должен ночью оставаться один? Я не хочу быть ночью один. Зачем я женился?

У Катерины дрожат губы. Она не приняла своего обычного вечернего душа, смывающего усталость и чужие болячки, она не может спокойно поесть. Каждое слово Всеволода бьёт её. Она хочет сказать Всеволоду, что она не домработница. Хочет сказать, что он оскорбил её, обидел. Но не говорит ничего — он не услышит её.

Идёт в ванную, запирается там. Хочет принять душ, а домашнее платье забыла в комнате. Выйти из ванной, чтобы взять платье, невозможно. Катерина не знает, что сделать, стоит и смотрит на щедро текущую воду.

Проходит несколько лет.

Всеволод — уже не молоденький, солидный. У него — брюшко, несмотря на то, что ест он довольно умеренно и не злоупотребляет разносолами из Распределителя, доставшимися ему за его удивительные таланты. Но ведёт он себя точно так же, как и в начале их брака. Стоит ей задержаться, длинная лекция, упрёки, скандал. И снова она — в ванной. И снова-забыла домашнее платье, а выйти, чтобы взять его, не может.

— Мама, давай скорее, мы есть хотим! — доносится до неё Артёмкин голосок.

Катерина идёт на этот голосок, так и не приняв душа, зажигает газ, ставит сковороду, вынимает курицу из полиэтилена, моет её.

Всеволод не знает главного слова — «сострадание»! Как объяснить ему, что её нет без этого слова? Если взять и убить в ней сострадание, она будет не она.

За ужином тот же разговор. Теперь при детях.

— У тебя семья, муж, дети. Ты обязана сразу после работы, в положенные часы, идти домой, — строго и сухо говорит Всеволод.

— А если у больной кровотечение? — тихо спрашивает Катерина; — А если…

— Дай поесть спокойно без этих подробностей! — брезгливо обрывает её. И тут же меняет тон: — Твое дело — оставить назначение сестре. Именно для этого и существуют сёстры! Я специально узнавал, они выполняют назначение врачей, а врачи, как правило, работают до трёх-четырёх часов. Или я путаю что-то? — ехидно спрашивает Всеволод.

— Думаю, что путаешь. В клинике врачи есть круглые сутки. Но даже если я в этот день не дежурю, а моей тяжёлой больной стало плохо, я обязана провести операционное вмешательство. Сестра не может сделать операцию! Это моё дело, я — врач.

— В субботу тоже кровотечение? Каждую субботу — кровотечение? Назови мне врача, который без в надобности, без дежурства, запланированного графиком, по субботам является в клинику?

Катерина молчит. Воодушевлённый её молчанием, Всеволод возбуждённо продолжает:

— Ты сейчас не понимаешь, ты всю свою жизнь проработаешь, а не проживёшь. Подумай сама, не вернётся к тебе обратно ни час, ни день отпущенного тебе Богом времени на земле. Тебе кажется, если солнце на небе, оно так и будет светить, а оно сменяется дождём. И если ты упустила время солнца, то мгновение к тебе уже никогда не вернётся.

— Мне важнее помочь моим женщинам. Что мне делать с солнцем? Смотреть на него трудно, нежиться под ним целый день не хочется.

Первое время Катерина пыталась объяснять Всеволоду, что чувствует, о чём думает, волновалась, горячилась, нервничала, начинала рассказывать о характерах и судьбах своих женщин. Но очень скоро поняла: Всеволод не слушает её. И говорить начинает со своей прошлой точки, а не с конца её фразы.

— Получать удовольствие — единственный смысл существования, — возвышенным голосом, точно он со сцены выступает, говорит Всеволод. — У тебя есть я (так говорилось в начале их брака), у тебя есть я и сыновья (когда родились дети), которым ты должна обеспечить праздник в жизни, все свои силы ты должна отдавать мне и им, а не чужим людям. Твои дети могут получить удовольствие, благополучие, надёжный тыл только от тебя и от меня. Никому другому, кроме нас с тобой, они не нужны. Разве не так?

Катерина не отвечала. Что могла она ответить? Что дети сыты, обуты, одеты? Что не только в удовольствиях должна проходить жизнь, что радость и смысл её заключаются и в труде? Что воспитать детей барчуками, праздными тунеядцами легко, и очень трудно научить их работать, отвечать за других людей?

Это не осознаётся ею, это ею ощущается, что-то не так с сыновьями. Ей что-то не нравится в них, она не понимает сама — что. Ей что-то не нравится и в жизни Всеволода. Смутно, подсознательно она чувствует, что-то не так, но тоже не может понять, а значит, сформулировать, а значит, высказать Всеволоду. Вот же он работает на радио, к тому же его теперь сделали главным редактором политического журнала. Что-то ведь он делает там?! Но… почему у него так много свободного времени? Может быть, он так блестяще работает, что время остаётся? Или он — прекрасный организатор и сумел на плечи заместителей переложить большую часть работы? Он должен очень много читать, чтобы быть в курсе происходящего! Когда он делает это? Ведь именно от чтения и прослушивания новостей зависит его работа на радио и в журнале. Да, он смотрит последние известия, да, он перед сном час читает, но ведь этого явно мало!

— Ты можешь на работе изводить себя как хочешь, — вещает Всеволод. — Но, так как у тебя есть муж и дети, будь добра после шести вечера, в субботы, воскресенья и в праздники быть дома. Это моё требование к тебе.

У других тоже есть дети и мужья, другие тоже хотят отдыхать по субботам-воскресеньям и по праздникам, кто же будет дежурить в клинике? В каждой работе есть своя специфика, мы же не виноваты, что у нас работа круглосуточная, не можем же мы оставить больных без врачей?! — упорно продолжала сопротивляться Катерина.

Но субботы с воскресеньями она Всеволоду уступила — никогда больше не брала дежурств в эти дни и приходить на работу в субботу и в воскресенье перестала. Вчетвером шли в бассейн, плавали. На машине ездили в Загорск или к друзьям на дачу — летом купаться в Москве-реке, зимой кататься на лыжах, маршруты и занятия менялись от времени года.

В будни же Катерина ничего не могла изменить. Быть дома в шесть часов вечера не получалось, как она ни старалась. Не всегда успевала в обеденный перерыв достать продукты. Задерживалась с операцией, попадала в магазин, когда там был перерыв, приходилось по дороге домой заходить за продуктами, но что можно купить перед самым закрытием? Вот и жарила на ужин хлеб с сыром, варила кашу. Каждый день хлеб и кашу.

— Мужчину нужно питать! — сердился Всеволод. — Я хочу картошки.

— За картошкой очередь. И потом, когда я иду вечером, магазины на моём пути домой закрыты. И потом, мне тяжело таскать картошку!

— Я хочу котлет! — говорил Всеволод.

— Мяса вечерами не бывает, — оправдывалась она. — А мой обеденный перерыв совпадает с перерывами в магазинах.

Он терпел долго, но ему сильно надоел жареный хлеб, и он стал приносить продукты сам. Оказывается, у них на работе имеется буфет. Сосиски, колбаса там есть всегда.

А когда ему надоели сосиски и колбаса, он стал приходить домой сытый. Теперь она ждала его вечерами.

Она не задумывалась, где он бывает, с кем и как ужинает. Он, ласковый, умный, яркий, рядом. Играет с мальчишками в шахматы, расспрашивает их о школьных делах. И ничего больше она знать не хочет.

Жизнь катилась в смехе, в праздниках. Катерина не обращала внимания на мелочи, она была счастлива. Даже то, что все субботние и воскресные утра приходилось стирать, гладить, убирать, готовить, не разрушало её счастья. Так все живут. Что делать, у них большая семья.

Катерина не думала о спорах и обидах. До мгновения, когда Всеволод стал собирать свои вещи и сообщил ей, что расходится с ней, так как он лишён элементарного ухода, а «мужчину надо питать».

Вот когда она оглянулась назад, и перёд ней замелькала вереница унижений и обид.

Он получил премию за очень серьёзную брошюру, над которой долго работал. Позвонил ей на работу.

— Нужно отметить. Такое бывает раз в жизни, Высшая премия! Может быть, ты сделаешь для меня сегодня исключение — возьмёшь день за свой счёт?! Придут люди. Я принесу Коньяк и шампанское.

Это было в первый раз — она взяла день за свой счёт. В двенадцать часов, через двадцать минут после того, как Всеволод позвонил ей, бросив больных, вышла из клиники и помчалась по магазинам.

Ветчина, баранья нога, картошка, фрукты, торт… едва дотащила до дома сумки.

Мясо сунула в духовку, намыла картошку, чтобы испечь её, когда Всеволод с приятелями придёт, приготовила салат, нарезала ветчины. Надела любимое Всеволодово платье и села ждать его.

Она очень хотела есть. Но она очень любила общие застолья. Она потерпит. Всеволод скоро придёт. И дети вот-вот вернутся из школы.

Прошёл час. Всеволод не шёл. Она даже позвонила ему на работу. Любезная секретарша сказала, что он уехал два с половиной часа назад и что сегодня, в связи с некоторыми торжественными обстоятельствами, его на работе не будет.

Звонить больше, было некуда, оставалось терпеливо ждать.

Может быть, он покупает что-нибудь вкусненькое?

С каждой минутой ожидания нетерпение возрастало — наверное, от голода.

А вдруг что-то случилось?

Катерина сидела у окна в кухне, смотрела, как плывёт лёгкими, крупными хлопьями снег. В сущности, она совсем не знает Всеволода. Утром уходит раньше его, вместе с ребятами, когда Всеволод ещё спит. Без неё он просыпается, без неё завтракает — кашей и бутербродами, которые она готовит ему. Без неё садится работать и высиживает свои ежедневные три часа за столом, потом едет на работу. Он пишет о США и Индии, о скандинавских странах. Что делает он на радио и в своём журнале, она не знает, как не знает он, что делает на работе она.

А встречаются они вечерами. Два-три общих семейных часа, и всё. Праздники и воскресенья — круговерть светской жизни. Дома отдыха, гости, лёгкая болтовня, смех и радость общения — разве можно в суете и развлечениях узнать человека?

— Мама, почему ты дома? Ты не заболела? У тебя ничего не случилось? — Петя не может скрыть, он очень доволен, что она дома, подбегает, целует.

Петя похож на неё, лицо к лицу. Золотистые волосы, светло-карие глаза, вздёрнутый нос. Только щёки и подбородок отцовские.

— Артём не слушается! с разбега стал жаловаться. — Говорю, надень варежки. Он говорит: жарко. Говорю: закрой рот. Он говорит: дышать нечем. Если у человека испорчен носовой аппарат, то вполне естественно, что дышать носом он не может. А носовой аппарат испорчен потому, что руки всегда голые, шея всегда голая, грудь нараспашку.

Артем — копия отца. От неё — ни одной черты. Всеволодовские глаза, Всеволодовские твёрдые узкие губы, Всеволодовский нос с горбинкой.

— Мама, я слушаюсь в пределах разумного. Папа говорит: «Мужчина должен гнуть свою линию». Вот я и гну. Не нужен же тебе сын — баба?! Что, если мне жарко?

— Какие у тебя отметки сегодня? — спросила Катерина.

Артём пожал плечами.

— Ну?

— Многообразные! — сказал нехотя.

— Значит, полный комплект — от пяти до двух?

— До одного! — упавшим голосом поправил Артём.

— И единица есть?

Единица у него за подсказку, пусть не пижонит, она не считается, никуда она не пойдёт. А двойка — за пение. Он, видишь ли, у нас самостоятельный, одни песни он поёт, другие не поёт. Ну не хочешь петь, не пой, зачем же об этом сообщать учителю? «Эта песня, — заявил он, — не отвечает моим этическим и эстетическим запросам». А там таких терминов и не слыхали. Наслушался папочкиных передач и докладов, набрался умных слов.

— А пять за что?

— За диктант. Учительница говорит: у него врождённая грамотность. У тебя, мам, одни пятёрки были, да?

— Где же это ты слушаешь папины доклады и передачи? — удивилась Катерина.

Как — где? Папа репетирует перед нами! А потом включает магнитофон и даёт послушать выступления по радио.

Петя между тем снял форму, аккуратно повесил её, надел домашние штаны и рубашку. С самого первого сознательного своего часа он был крайне аккуратен, по несколько раз укладывал свои игрушки, вещи, книжки. Он знал, где лежат линейка, ластик, трусы, рубашки. Артём вещи разбрасывал. Ему было совершенно всё равно, мыться или не мыться, сколько времени носить одни и те же трусы. Он никогда не мог найти своих тетрадок и карандашей. Носился по дому в поисках их.

— Тройка, конечно, по математике? Четвёрка — по литературе?

— Откуда ты, мама, всё знаешь? Зато у Петра скучная пятёрка.

Хотя мальчики в школе ели, увидев баранью ногу, запросили обедать. Катерина не стала говорить им, что ждёт Всеволода, иначе они не уселись бы за уроки, а тоже принялись бы ждать.

— Какие проблемы тебя мучают? — спросил у неё неожиданно Петя.

Она пожала плечами.

— Никаких. — Взяла книжку, села читать. — Отдыхаю.

Всеволод не пришел ни в шесть, ни в привычные восемь.

Что-то случилось!

Чтобы не тревожить мальчиков, она пошла звонить из автомата. К матери он не заходил, в Доме учёных его сегодня не было. Больше звонить некуда.

А снег всё падал, крупный, нехолодный, щекотал торящее лицо.

Катерина ходила мимо телефона-автомата, десять шагов в одну сторону, десять — в другую. Ей была видна арка, в которую он обычно въезжает, и их подъезд.

Почему-то в течение всей её жизни с Всеволодом она даже не вспоминала о вопросах, которые мучили её в девичестве.

Может быть, потому, что, отдав свою квартиру Борьке, больше не жила на могилах и не думала о жизни ушедших людей. А может, потому, что Всеволод задал такой ритм жизни, что она не успевала ни о чём задуматься, бежала куда-то и никак не справлялась со всеми наваленными на неё делами и заботами.

В тот час ожидания Всеволода, запахнувшись в пальто, пытаясь победить страх и озноб, Катерина впервые за много лет спросила себя: как победить ощущение неуверенности и бессмысленности жизни, как жить дальше?

С трудом открыла тяжёлую дверь будки, набрала номер своей прежней квартиры.

Борька только пришёл с работы. Услышав его голос, немного успокоилась, вполне сносно рассказала об утреннем звонке Всеволода, о покупках, о бараньей ноге, о долгом ожидании.

— Да ничего с ним не случилось! — убеждённо и холодно воскликнул Борька. — Голову на отсечение. Какая авария?! Он застрахован от аварии. Такие люди всегда застрахованы. Он всё в жизни делает осторожно: выходит на мороз, двигается, ест, водит машину. Ты не замечала? Пьёт он с кем-нибудь в дорогом ресторане и забыл о своём звонке и о тебе! Так что не мучайся. Занимайся своими делами, расслабься, отдохни!

— За что ты так не любишь его? — с горечью спросила Катерина.

— Ты что, с улицы звонишь? — торопливо спросил Борька. — Почему? Не надо слишком беречь мальчишек, пусть разделяют с тобой твои трудности. Если уж так волнуешься, перезвони мне через пять минут, я дозвонюсь в «Несчастные случаи».

«Только чтоб ничего не случилось! — Она ходила взад и вперёд перед автоматом и неизвестно у кого просила: — Пусть Всеволод будет жив, пусть с ним ничего не случится!»

У Борьки никак не складывается жизнь. Он один, а давно пора бы было жениться.

«Такой, как ты, второй нет, а другой мне не надо!» — отшучивается он.

На самом деле объяснение более прозаичное. Борька много работает. Он окончил аспирантуру и очень быстро стал заместителем заведующего лабораторией. Лаборатория — экспериментальная, эксперимент не остановишь, вот Борька и сидит иногда даже ночами. Он выращивает кристаллы. Смотреть, как они растут, конечно, интересно, но она знает: Борьке, любящему детей, нужны дети. Она не видела заведующего лабораторией, но, видимо, тот не перетруждает себя и всю свою работу свалил на Борьку. Вот Борьке и некогда ухаживать за девушками, приходится сидеть в лаборатории по вечерам и в праздники.

Всеволод не любит, когда она звонит перед сном Борьке. Если повода не придумаешь, обязательно начнёт пытать её:

— Признавайся, ты любишь Бориса больше меня? Мне на работу никогда не позвонишь, а своему Боречке… не успеваешь порога переступить, летишь к телефону. Не забывай, у тебя семья. А может быть, у Бориса сидит дома какой-нибудь очаровательный старший товарищ? Эти холостые компании…»

Откуда он узнал, что она звонит Борьке на работу, совершенно непонятно.

Только Катерина направилась к телефону-автомату, как перед самым её носом в будку забралась толстая тётка. Она долго доставала записную книжку изхумки, долго листала её, потом долго искала монетку.

Отойти от этой будки Катерина не может — не увидит подъезда и арки.

Номер у тётки не набирается. То ли она — из провинции и не умеет пользоваться телефоном, то ли залезла в будку греться, а звонить ей некуда, то ли в самом деле нужный номер не набирается… так или иначе минуты летят, одна за другой, — тётка плотно оккупировала телефон-автомат.

Не нужно спешить. Борька ещё не дозвонился, в «Несчастных случаях» обязательно занято, — уговаривает она себя. — Нужно подождать.

Но ждать она больше не может. Ей кажется: снег заваливает Всеволода, искалеченного, истекающего кровью. Свою жизнь видит, как через увеличительное стекло: Всеволод учит её плавать играть в пинг-понг, ведёт её по широкой, залитой солнцем веранде санатория, Всеволод играет с Петей в шахматы, и лицо у него — светлое, он то и дело поворачивается к ней, ищет её ответного взгляда.

Всеволод прав: семья важнее работы. На работе — чужие женщины, которых, вылечит, их или не вылечит, она больше не увидит, а здесь — отец твоих детей, твои дети. Твой дом.

— Очень прошу, разрешите мне, я только одно слово…

Толстуха повернулась к ней. Горько, отчаянно, безутешно она плачет, по толстым щекам текут слёзы. Вместо глаз — едва видные щёлки, рот, как у рыбы, разинут.

— Что случилось у вас? — спросила Катерина.

Толстуха покорно вышла из будки. Обхватила тяжёлыми руками Катерину за шею, повисла и заплакала ещё горше.

— Успокойтесь, — Катерина пыталась освободиться от душных объятий, но женщина не отпускала.

Будка манила к себе свободной трубкой.

— У меня муж пропал… несчастный случай, наверное… нужно позвонить.

Толстуха не слышала — заливала Катерину слезами.

— Что у вас случилось? — все-таки высвободилась Катерина и спросила снова.

— У сына неизлечимая болезнь. Он у меня единственный. — Узкими щёлками толстуха пытается разглядеть Катерину. — Единственное утешение для сына — ребёнок. А жена, когда узнала, что он умирает, увезла ребёнка к родителям под Тверь. «Заразите! — кричала она. — Убьёте! Знаю вас!» Сын умирает. Единственное утешение для него… — Она поперхнулась словами.

Теперь Катерина обняла, укрыла руками толстую, открытую шею.

— Может быть, ошибка? Почему вы так решили? Врачи часто ошибаются. Тоже люди.

— Я звонила сейчас врачу.

Женщина не вырывалась из Катерининых объятий, наоборот, как бы втискивалась в них. Катерина гладила замёрзшую толстую шею, пыталась из-под пальто вытащить воротник кофты и шею закрыть.

— Мне жить не для чего! Мужа на фронте… одна растила… послушный, учился хорошо… институт кончил… я постаралась… не пил, не курил. За всю жизнь ни одного грубого слова…

— Что сказал врач? — перебила Катерина.

— Я пойду! — Женщина сняла с себя Катеринины руки.

— Куда?

— К нему. Я все ночи ночую там. Договорилась с нянечкой, вместо неё мою полы. Она спит, а я мою. А потом проберусь к нему в палату, слушаю, как он спит. Он плохо спит, ворочается.

— Он знает, что вы там ночуете?

Женщина кивнула.

— Ждёт меня. Я ему приношу молоко. Пенку любит. Вареники ему делаю. Он любит вареники. Посыплет песочком и ест.

Может, ещё ошибка? Давайте я поговорю с врачом.

Женщина махнула рукой.

— Что врач? Разве он виноват? Это всё из-за работы. Что врач может? Зачем я его выучила? Не нужно институтов. Работал бы, как отец, шофёром, пошёл бы в слесаря. Никаких аварий. Чем плохо? Никаких взрывов…

Не попрощавшись, не обернувшись, не закончив фразы, пошла к метро.

— Боря, это я…

— Слава богу, я уж думал, тебя убили, обидели… Как я тебе и говорил, в аварию он не попал. Несколько раз проверяли очень внимательно. Почти все свои записи мне прочитали, всех несчастных. В ресторане он!

Говорить даже с Борькой сил не было. Что-то женщина перевернула в ней — снег сыпался совсем не так, как раньше, казался Катерине всесильным, был посланцем предков, рассыпавшихся прахом под новыми домами, а все они, она, Борька, толстуха, толстухин сын, её сыновья, были не главными, зависели от снега, от мутного, уходящего в бесконечность неба над головой, от тяжёлой сырости, поднимающейся от земли. Шуршали машины, говорили прохожие… всё вторично. Первичен снег, небо, сырой воздух.

Дома мальчишки смотрели хоккей.

— Мама, я выигрываю! — крикнул ей Артём. — Петька, как всегда, осторожничает, на риск не идёт! Они болели за разные команды и ссорились по каждому поводу: несправедливо присуждён штрафной, не хотят рисковать, движения вялые…

Катерина терпеть не могла хоккея и футбола. Она постояла на пороге своей комнаты. Почему-то телевизор сразу и безоговорочно водрузили именно в её комнате. Ни прилечь, ни книгу почитать, ни помолчать она не могла, если шли футбол с хоккеем или новости. В кабинете Всеволода, в комнате у мальчишек не приткнёшься, а она не любит чужих комнат, не умеет в них отдыхать. И пошла на кухню, где, по-видимому, Всеволод считал, и должно быть её место.

Достала из духовки мясо, завернула в фольгу, Уложила в холодильник. Сейчас около девяти, Всеволод придёт сытый. За долгие годы общей жизни она твёрдо знала: еду он не пропустит, ровно в семь поест. Режим определяет всю его жизнь.

Салат сморщился капустными стружками, капуста потемнела, и морковь показалась сухой. Никто теперь её салата есть не станет. Мальчишки салата терпеть не могут. Всеволод любит, но сегодня он придёт домой сытый.

Если придёт.

Она стала звонить по второму кругу, уже из дома — его матери, в Дом учёных. Он так нигде и не появился.

Может, Борька врёт, не хочет огорчать её? А несчастье случилось! Как Борька выразился: «Почти все записи прочитали». «Почти все».

09.09. Занято, занято. Ещё раз — 09.

Телефон «Несчастных случаев» она когда-то знала, но в новую записную книжку почему-то не переписала. Надо идти в свою комнату, взять старую. Там хоккей.

Дозваниваться пришлось долго, к той секунде, когда она наконец узнала номер, мальчишки с воплем «мама!» прибежали в кухню.

— Я выиграл! — торжествовал Артём.

Катерина положила трубку на рычаг. Не при мальчишках же спрашивать об аварии с Всеволодом.

Артём подошёл к ней, словно ждал вознаграждения за выигрыш. Катерина поразилась, как похоже выражение его лица на Всеволодовское, когда тот выигрывает: глаза блестят хищным блеском, в них вспыхивают и гаснут чёрные искры, губы собираются в твёрдый узкий серпик.

— Никак не пойму, почему вы так любите выигрывать. Разве тебе не радостно, что выиграет твой брат? Почему ты хочешь быть всегда первым?

Оживление слетело с лица Артёма, он заморгал, растерянно открыл рот.

— Ты же любишь брата!

— Это новый подход к проблеме, — повторил Артём Всеволодовское любимое выражение, видимо, не очень понимая его смысл. — Мне эта мысль как-то не приходила в голову.

— Хорошо, что пришла. Кто из вас троих должен быть первым?

— Папа! — не задумываясь, сказал Артём.

— Папа болеет за ту команду, за которую болеет Петя. Значит, сегодня он не выиграл, а проиграл, и у него было бы сейчас плохое настроение, он огорчился бы, не так ли?

— У тебя, ма, железная логика! — Петя показал ей на хлеб. — Намажь мне, пожалуйста, кусочек!

Так повелось, она всем мазала хлеб маслом, всем подавала к носу еду и чай, на всех стирала, на всех гладила.

Это от Всеволода. Он сидит рядом с ящиком, а сам ни за чем руку не протянет — вилку взять, обязательно попросит:

— Дай, пожалуйста! — А когда дашь, поблагодарит обязательно: — Спасибо! — Или: — Большое спасибо!

В вежливости ему не откажешь. «Добрый день», «спасибо», «пожалуйста», «разреши, пожалуйста»… — к месту и не к месту бессчётно говорит он.

Но движения лишнего не сделает. Чай подай. Вилку подай. Грязную тарелку убери. А вымыть тарелку даже не придёт в голову.

Катерине всегда хотелось людям услужить. Это в крови. Заботы о Борьке, желание помочь больным…

Борька на её свадьбе напился, лез целоваться и жарко шептал в ухо: «Ты безграничная. Ты кроткая. Ты вся — для всех! все раздашь, ты ничего для людей не пожалеешь!»

Мальчики, следом за отцом, хорошо выучили «пожалуйста», «спасибо», но эти слова всегда были рядом с «дай», «сделай», «принеси».

В первый раз в тот вечер Катерина с ужасом посмотрела на мальчиков со стороны: как жить они будут, если ничего сами делать не любят и не хотят. Хлеба куска не возьмут, если не подашь.

— Намажь, пожалуйста, себе сам! — тихо сказала она.

Послушно Петя взял ножик, придвинул к себе маслёнку, замёрзшее масло не отколупнулось, отрезать себе ломоть от батона он тоже не сумел, получился уродец, мятый, толстый с одного конца и прозрачный с другого.

— Я не умею, — сказал Петя.

Она пожала плечами, продолжала мыть гусятницу из-под баранины.

— Поучись, — сказала тихо.

Она не стала резать им хлеб, колбасу и сыр, разливать чай, пошла в ванную стирать рубашки. Рубашки скапливались как-то очень быстро, — кажется, пять дней назад стирала, и вот снова.

Всеволод мог разбиться не обязательно в Москве. Он любит «Иверию», поехал в Одинцово.

А зачем он поехал в Одинцово? А с кем он поехал в Одинцово?

Волосы мешали, лезли в глаза, от них стало жарко, Катерина мокрой рукой собрала их, смотала, завязала в узел.

Обычно он встречал её вопросом:

— Кто к тебе сегодня приставал?

Сначала, в первые годы, она очень удивлялась этому вопросу, обижалась, пыталась объяснить, что никто к ней не приставал, она не понимает, о чём он.

— Этого быть не может! Ты так хороша! Я бы обязательно пристал! Ты всё время улыбаешься, а мужику только улыбнись!

— Что же, мне не улыбаться?

— Конечно, нет! Никому, кроме меня, не смеешь улыбаться! — Всеволод буквально злиться начинал. — Ты нарочно улыбаешься. Тебе нравится, когда к тебе пристают. Если женщина не захочет, к ней никто не пристанет.

— Кто тебе сказал, что ко мне пристают?

Её очень оскорбляли подобные разговоры, она плакала, клялась, что никто к ней не пристаёт. А сейчас ей стало неприятно. Дело не в ней, дело во Всеволоде. Как может интеллигентный человек употреблять подобные слова? Как смеет оскорблять свою жену?

Мгновенно Всеволод забывал о своих подозрениях, гладил её, целовал, ласкал, а она долго не могла успокоиться, забыть его чужое, холодное выражение лица, его неприятный голос, его отвратительное словечко «приставал», вздрагивала от его рук, не радуясь им, не подключаясь на его волну. И на другой день шла на работу, всё ещё не отделавшись от скользкого ощущения обиды.

Сейчас впервые шевельнулось подозрение: может быть, Всеволод сам к кому-нибудь, кто улыбнётся ему, «пристаёт»?

Чувство ревности Катерине чуждо. Она верит каждому слову Всеволода. Ни разу не пришло в голову проверить: на работе ли он в своё рабочее время? все вечера, все субботы и воскресенья он с ней и с мальчиками, до двенадцати всегда дома, с двенадцати до пяти тридцати — на работе.

Где же он сейчас?

Она бросила рубашки в мыльную пену, пошла из ванной!

— Шах! — строго сказал Петя.

— Я перехожу, подожди! — взмолился Артём.

— По правилам игры вообще-то не полагается.

— А ты помнишь, что мама говорила? Игра для игры, не для выигрыша, нехорошо обижать человека.

— Мальчики, десять вечера, пора спать.

— А где папа? — спросил неожиданно Петя. И Артём повернул к ней встревоженное лицо. Было видно, что они давно думают об этом, а решились спросить только сейчас.

— Что это ты вдруг вспомнил? — неуверенно спросила она.

Сыновья смотрели на неё пристально: её и Всеволодовыми глазами.

— Я не вспомнил, я целый день жду, но ты такая расстроенная! Может, что случилось, а ты не хочешь нам говорить? Он не бросил нас? Андрюшку папа бросил, Андрюшка не ходил в школу пять дней, утешал маму.

— Надеюсь, не бросил! — неуверенно сказала она.

— Ну если он ничего такого не говорил, значит, не бросил. Помнишь, он выступал в Доме учёных? Пришёл чуть не в двенадцать? Помнишь? — принялся Петя утешать её. — А в прошлом месяце у него была конференция. Но тогда ты не расстраивалась, была весёлая. Сегодня ты такая… я подумал… Ну если не бросил, мы доиграем, пожалуйста!

Длинный Петин монолог сильно напугал ее. Петя видит какое-то неблагополучие в семье, раз подумал, что её бросили.

Ей пришлось приложить максимум усилий, чтобы отправить мальчиков спать: «Завтра в школу», «необходимо выспаться», «ну я прошу вас»…

Они легли.

Как открыть дверь, чтобы она не щёлкнула и мальчики не выскочили в коридор? Сапоги взяла в руку, в чулках, осторожно наступая на паркетины, подобралась к двери, накинула шубу. Теперь самое трудное: без щелчка открыть замок, без щелчка закрыть. Медленно стала поворачивать замок. Он чуть скрипнул, Катерина застыла в неловкой позе, пальцы затекли. Мальчишки не прибежали — значит, не услышали. Снова стала медленно поворачивать. Все-таки щёлкнул немного. Катерина вздрогнула, повернулась к коридору, но в глубине квартиры стояла тишина. Посадив замок на собачку, потянула на себя дверь, выскользнула в узкую щель.

Решила не запирать на ключ, потому что щёлкнет обязательно, а от будки она увидит подозрительных людей и прибежит. Пусть мальчики уснут спокойно. Борька не прав: на них нельзя взваливать свои переживания.

Натянув сапоги, забыв застегнуть шубу, побежала к телефонной будке. Негнущимися пальцами набрала номер «Несчастных случаев», услышав свободные гудки, вывернула голову — посмотрела на свой подъезд.

— Алло, слушаю! — сказали ей. А у неё пропал голос. Но, видно, женщина, поднявшая трубку, была внимательна и терпелива, слишком горькая у неё работа, даже самый чёрствый человек не может остаться равнодушным, она посоветовала: — Если ваш автомат не сработал, перезвоните ещё раз.

Катерина уже твёрдо знала: со Всеволодом ничего плохого не случилось, прежде знала, чем женщина спокойно ответила, что в самом деле среди попавших в беду Всеволода нет.

Наверное, от нестерпимости нового, не изведанного ею раньше чувства ревности, не в силах одна справиться с ним, она набрала номер Борьки.

— Прости, я поздно… Боря, он, наверное, влюбился.

Борька захохотал.

— Он не умеет! — выдавил сквозь смех. Катерина долго молчала, спросила осторожно:

— И в меня он влюблён не был? И столько лет провёл около меня просто так?

Теперь молчал Борька.

— Почему ты молчишь? — спросила испуганно Катерина.

— Это не телефонный разговор.

— Нет, ты скажи, я всё стерплю. Почему молчишь? Ты слышишь меня? Алло?

— Слышу. Только говорить ничего не буду. Могу заплатить таксисту и уступить тебе свою тахту, если ты приедешь ко мне, могу приехать к тебе на любой ледяной перекрёсток и на край света, если ты очутишься там, могу усыновить мальчишек, могу мыть тебе ноги… но помочь тебе в твоих отношениях с Всеволодом не могу! Хочешь последовать моему совету? Но ты не последуешь. — Он опять замолчал.

— Ну? — нетерпеливо спросила она. — Последую!

— Сомневаюсь. По крайней мере, это единственное, что я могу в данной ситуации посоветовать тебе на сегодняшний день. Вернись домой, прими теплую ванну и ложись спать. Ни в коем случае не жди. Завтра уйди до тех пор, когда он встанет. Ничего у него не спрашивай, ничего ему не говори, ни в коем случае не показывай вида, что тебя это задело. А завтра вечером приезжай ко мне на весь вечер. Мальчишки порастут отдельно, они перебьются один вечер, уже большие. Главное, ни в чём не упрекай, ни о чём не спрашивай. Ты слушаешь меня? Почему ты молчишь? Ты согласна?

— Там рубашки.

— Какие рубашки? — опешил Борька.

— Грязные, — тоскливо сказала Катерина. — Замочены в ванной. Их очень много.

— Пусть скиснут твои рубашки, ты не должна унижаться перед ним! — сердито закричал Борька. — Понимаешь? Он завтра будет спать до двенадцати, отдыхать от сегодняшней ночи. А тебе на работу. У тебя напряжённая работа, от тебя зависит жизнь людей. Между прочим, рубашки прекрасно стирают в прачечной. Между прочим, при горячей воде каждый сам себе может в порошке прекрасно постирать что нужно: и носки, и трусы, и даже рубашки. Выросли твои парни. А ты не домработница, спеллишь? — кричал сердито Борька.

— Всё гораздо сложнее, ты не знаешь…

— Я слеп, глух, глуп! Ты терпишь, когда он спрашивает Артёма: «Скажи, сынок, кого ты больше любишь: папу или маму?» Ты терпишь, когда он все вечера смотрит хоккей, а ты хочешь спать и весь вечер на них работаешь! Тебе отдыхать не надо! Ты не с работы, ты с гулянки пришла! Ты на них стираешь, ты готовишь на них, ты за ними убираешь, ты никого ни разу не заставила, ни одной тарелки вымыть… — Борька замолчал.

— Боренька, я люблю его! — Шея затекла, в подъезд никто сомнительный и опасный не шёл, и она прижалась лбом к ледяному зимнему автомату. — Ты ещё не знаешь, что это такое.

— Ты любишь кого-нибудь, да? Почему же тогда не женишься?

— Это мои трудности, — мрачно сказал Борис. — Умоляю тебя, ложись, не жди. Не унижайся.

Снег падал по-прежнему, но теперь он стал реже, словно основное, что хотел, уже засыпал и теперь, напоследок, прикрывал острые углы, выпирающие проплешины.

Катерина замерзла. Ревность исчезла, уступила место усталости, слабости, захотелось в самом деле — лечь в ванну, согреться, обрести себя.

Она вбежала на свой четвёртый этаж, осторожно толкнула дверь, пролезла бочком в узкую щель и с удивлением увидела: оба сына, укутавшись в одеяла, сидят на стульях в коридоре и ждут.

— Ты нам совсем не доверяешь, — сказал Петя. — Мы достаточно взрослые, чтобы помочь тебе. Позвони дяде Грише, он наверняка знает, где папа. Может быть, даже у него.

Катерина отрицательно покачала головой.

— Не буду звонить. Если бы он хотел, он позвонил бы сам.

— Я знаю, почему он сегодня так поздно! — вмешался Артём. — Ты вчера пришла в девять, он бегал по квартире, бегал, даже с нами не стал ни во что играть. Он, наверное, нарочно, чтобы ты тоже помучилась, как мучился вчера он. Это он отомстил тебе!

Она в изумлении уставилась на Артёма.

— Что за чушь? У меня вчера было чепе. Когда я уж уходила, стало плохо одной тяжёлой больной. Пришлось делать операцию. Я позвонила, объяснила. Должен же он понимать!

Вошёл Всеволод.

— Ждёте? Любите папочку? — весело сказал он. — Правильно делаете, что любите. Подумаешь, до часика не поспать! Зато я купил вам пирожных и шашлык!

Всеволод был пьян, возбуждён, весел. Очень пожалела Катерина, что не успела уснуть. Борька был прав. Завтра ей тяжело придётся на работе! Пока она достирает рубашки…

— И ты ждёшь?! — Всеволод обернулся к ней, весело скаля белоснежные' зубы, играя глазами. — Понравилось ждать?! То-то же! Будешь ты приходить вовремя, и я буду…

Он подошёл к ней, очень близко, потянулся к ней лицом, но не поцеловал, как всегда, отступил на шаг, засунул руки в карманы.

— Ну, ты готова спать?

Она уловила тонкий лёгкий запах духов, увидела около уха почти незаметный мазок помады. Очень тихо спросила:

— Разве можно писать книги, выступать на весь мир по радио, рассуждать о США, Индии и Турции, ни разу не побывав в этих странах? Разве может, например, кто-то со стороны описать наши с тобой отношения, если он не пожил здесь, среди нас, не увидел того, что здесь происходит? Только изнутри… — оборвала себя и сказала устало, кутаясь в шубу, которую так и не успела снять: — Я не верю тому, что ты пишешь и говоришь по радио. Все тебя хвалят, все кричат, как ты гениален, но ведь ты врёшь… Всё врёшь.

Из Всеволодовых глаз, по мере того как она говорила, уходили веселье, опьянение, довольство собой. Только едва заметный мазок помады, как родимое пятно уйти не мог, пламенел над ухом, и рядом полыхало любимое Всеволодово слово — «приставал».

Пришёл следующий день, как всегда обязательно приходит следующий час, день, год. Чистый белый день.

Несмотря на бессонную ночь, вопреки ожидает мой тяжести и усталости, она чувствовала себя невесомой, пустой внутри.

Семья или больные, несчастные женщины. Пришло время выбирать.

«Кого ты, детка, больше любишь: папу или маму?», «Я купил вам шашлык и пирожных». А мальчишки так и не стали есть ни пирожных, ни шашлыка.

«Приседай, когда съезжаешь с горы! Обязательно приседай!», «Плыви свободно. Расслабься, вытянись, доверься воде!», «Котёнок мой, девочка моя! Ты самый чистый человек на свете! Спи, девочка моя!»

Голос Всеволода заглушает отчаянный крик Ермоленко: «Спасите ребёнка! Пусть я умру. Спасите ребенка! Отдадите Серёже, он так ждёт его! Спасите ребенка!»

Ермоленко начала рожать неожиданно. Ждала автобуса на остановке. Вдруг перед машинами через улицу побежала девочка — громадные банты на тощих косицах вылезают из-под шапки, светят красными светофорами. Ермоленко, тяжело приседая, побежала за девочкой и рывком за руку вырвала её буквально из-под машины. Сама тоже под машину не попала, только почти тут же, на мостовой, начала досрочно рожать.

Хорошо ещё попались добрые люди, доставили её прямо в руки Катерине.

В другой день Катерина нашла бы слова для Ермоленко, утешила бы, успокоила.

Сколько пережила Ермоленко прежде, чем забеременела. Чего только Катерина ни делала с ней! Наконец — тяжёлая операция. Почти небывалая операция, которую не делают женщинам под сорок! И наконец, ребёнок получился!

Сейчас найти бы для Ермоленко добрые слова!

Ермоленко родила дочку. Только родила в ту единственную неделю, на восьмом месяце, когда ребёнок жить не может. Девочка закричала, вернее, захрипела, но было ясно, а Катерине, естественно, больше других: ребёнок жить не будет.

— Живая! — воскликнула Ермоленко. И тут же по внезапной тишине, по лицам врачей, видно, поняла. — Спасите, спасите, спасите! — как заведённая, повторяла Ермоленко. — Я ей буду завязывать банты…

Тишина стояла такая плотная, что она отчаянно закричала:

— Спасите ребёнка, пусть я умру!

Если бы не Всеволод и не унизительная бессонная ночь, может, хватило бы сил, Катерина бросилась бы сразу звонить в их подшефный роддом, чтобы дали Ермоленко брошенного сегодня ребёнка. Но Катерине мешал Всеволод: «Котёнок, девочка моя, ты спи!»

К чёрту Всеволода!

Сразу увидела потное, воспалённое, перекошенное лицо Ермоленко, и это лицо стало для Катерины единственно важным в жизни.

— Ты же умница! — Катерина обтёрла лицо пелёнкой. — Ты так хорошо рожала! А теперь тебе нужно хорошо отдохнуть. Всё будет хорошо. Успокойся! Будешь завязывать банты, что-нибудь придумаем.

То ли Катеринин голос, то ли манипуляции, которые проделывали над девочкой сразу несколько врачей, успокоили Ермоленко, она закрыла глаза.

— Спасибо, — прошептала она.

Существует только Ермоленко. Катерина пошла звонить её мужу.

Когда он прибыл, девочка была уже мертва.

Муж Ермоленко Серёжа оказался маленьким, светлоглазым и светлоголовым мальчиком. Сорок два года не дал бы ему никто, так он был юн. Катерина сразу же поняла Ермоленко — на неё с такой надеждой смотрели чистые голубые глаза, что она свои отвела.

— Ваш ребёнок умер, — сказала сочувственно, Ваша жена родила на месяц раньше. Она чуть не погибла, чуть не попала под машину, спасала девочку. Есть два варианта. Через месяц-два, как только она оправится, пробовать ещё раз, я думаю, теперь с ней будет всё в порядке. Но есть другой путь. Вы можете взять ребёнка на воспитание. Вы, наверное, знаете, некоторые женщины оставляют в роддомах своих детей. Я могу позвонить.

Муж Ермоленко смотрел на неё невидящими глазами — из них ушла надежда. Когда Катерина сказала ему: «Решать вам», он встал.

— Я решил, — сказал он, — больше ждать не могу. Не хочу. Пусть ищет себе другого мужа. Я не буду больше жить с ней. — Он пошёл к двери.

Катерина заступила ему дорогу.

— Не пущу! — сказала жёстко. — Если бы твоего ребенка она спасала из-под машины? За что она любит тебя так? Такие страдания перенесла! Пойдёмте! — Железной хваткой перехватив его руку, потащила его в родилку. Кто-то, поняв её, накинул на Сергея белый халат.

— Мама, мама! — кричала женщина.

Муж Ермоленко отшатнулся от того, что увидел, стал рваться из её рук.

— Смотри. Нет, ты смотри, как рождается на свет человек. Смотри на её лицо. Это твоя жена мучается, это твоя мать мучается, это твоя сестра мучается! — кричала Катерина.

Никогда ни на кого в жизни не кричала, а сейчас кричала.

И роженица под её криком перестала звать маму, начала слушать приказания акушерки и работать: глубоко дышать, старательно тужиться — очень она хотела родить человека. Лишь потное, воспалённое лицо выдавало её муки.

Ермоленко-муж всё-таки вырвался и выскочил за дверь родилки, буквально вбежал в её кабинет, схватил графин и стал пить прямо из графина, а потом прижался лбом к стене и беззвучно заплакал.

— Бросишь?! Бросишь?! — возбуждённо повторяла Катерина. — За все муки, за всю любовь к тебе бросишь? Поезжай за цветами, за фруктами. Поезжай на рынок, слышишь? Хоть и нельзя, хоть и против всех правил, я тебя к ней пущу. Руки ей целуй, ноги. Только скажи, что решаешь: будешь своего рожать на будущий год или подберём чужую брошенную девочку?!

Катерина о Всеволоде не вспомнила. До обеда. До той черты, после которой она должна была спуститься в Консультацию и принимать больных. Снова, как утром, раздвоение: Всеволод — больные.

Девчушка совсем молоденькая, лет восемнадцати, не больше.

Катерина смотрит на часы. Четверть пятого. Всеволод придёт в шесть.

Конечно, она может вернуться как обычно, около восьми. Борька говорит: не унижайся. Борьке хорошо, он сам по себе, а у неё — сыновья.

Нет, она не боится остаться одна, она вырастит обоих, прокормит. Но она не может без Всеволода.

После вчерашнего… что она наговорила ему!.. он уйдёт!

— Вам придётся лечь на исследование, — говорит Катерина, не поинтересовавшись подробностями её самочувствия. — Следующий!

— Я не могу лечь на исследования, у меня больна мама, младший брат на руках…

Они тогда ехали в «Иверию». Минское шоссе — широкое, свободное. Всеволод в первый и единственный раз изменил себе — ехал не осторожно, а держал скорость 120 километров. Ей было страшно. Ветер свистел, обтекая машину, бились о стекло бабочки.

— Я никогда не умру, если ты будешь со мной. Мне кажется, ты меня понимаешь. Твоя ладошка… — Он взял её руку, положил себе на щёку. — У меня большие планы, назначение моё высокое, ты должна создать мне условия. Я буду много работать, если ты поможешь мне.

— Какие у тебя планы? — спросила она.

— Я хочу написать такой труд, в котором полностью раскроется психология великого человека. Понимаешь, я верю, что смогу объяснить, зачем человек родится. Ведь не случайность же это?! У каждого человека обязательно должно быть своё назначение на земле. Ты согласна? Люди обыкновенные мало интересны, а великие… на них можно учиться жить всем. Каждый человек должен стремиться стать великим. Вот я и буду учить этому. С тех пор как я бросил радио и стал писателем, я считаю, что мой труд — самый главный для нашей страны сейчас: процессы, происходящие в душе человека, важны в масштабах всей страны, поучительны. Представляешь, как интересно разобраться в них? Согласись, мой труд значителен. Понять закономерности истории, жизни общества можно только на людях талантливых и необычных. Всё начинается с характера. Люди ленивы и не любят совершать над собой усилия. А ведь свой характер нужно формировать самому, не уповать на природу. Ты задумывалась, какова роль писателя в жизни общества? Писатель во многом определяет политику и погоду общества, пути развития. Именно поэтому его труд, его «я» остаются навечно. Только ты помоги мне. — Неожиданно Всеволод затормозил, подвёл машину к обочине, потянулся к Катерине; Обнял её, стал гладить грудь, плечи. Нетерпеливо подрагивали щёки.

— Ты с ума сошёл! Люди гуляют в лесу, машины едут мимо.

— Я люблю тебя. Пусть все смотрят, как я люблю тебя.

— Мне трудно предложить вам что-то другое. Без тщательного стационарного обследования сложно поставить точный диагноз. Подумайте. Придете ко мне через два дня. Следующий!

Она хорошо уложилась, ровно пятнадцать минут на каждого. Всеволод прав. Нечего задерживаться на работе. Посмотрела она больную? Посмотрела. Поняла причину заболевания? Поняла. Назначение сделала? Сделала. А дальше пусть думает сама больная. Хочет она лечиться или не хочет. Ведь не отказываются же ее лечить!

— Если есть там беременные, пусть заходят по двое!

Домой Катерина шла очень быстро. Успеть. Только бы прийти до Всеволода. Забежала в кулинарию, купила готовых котлет, голубцов, забыв про баранину.

Ужин длился два часа. Всеволод всех смешил. Рассказывал анекдоты, истории, происходившие с ним в юности.

Мальчишки заливались. Ей было не по себе. Что-то она сегодня нарушила. В чём-то главном предала себя.

Толстуха в автомате, её горе. И Всеволодовские похождения с женщиной. Толстуха плакала. И Катерина плакала, гнала толстуху из будки. Их слёзы не рядом. Их беды — не рядом.

Не побежала за толстухой, не помогла.

Девочке восемнадцать лет. Опухоль. Рука вспомнила эту опухоль. Катерина не могла есть, не могла слышать голоса Всеволода. Как получилось, что она не спросила у девушки о самочувствии, механически вписала в тетрадь имя и фамилию, не запомнила, девочка осталась безымянная. Холодными строчками зафиксировала страшную болезнь, и слов добрых не нашла. У девочки тоже младший брат, о котором нужно заботиться.

У неё — Борька, младший брат. Она растила Борьку.

Маленького росточка девушка.

Не может лечь в больницу, заботится о брате. Наверное, живут бедно, едят плохо.

А здесь сытный ужин, со вчерашней бараниной, вчерашними ресторанными пирожными.

Никого из сегодняшних больных не запомнила. Мимо прошли.

Катерина томилась за ужином. Стыдно было. Неуютно. Словно серой краской плеснули в лица детей и Всеволода.

Наконец Всеволод встал и провозгласил:

— Матч века!

Мальчишки завизжали.

— Первая партия: я против вас двоих.

— Ну… — обиделся Петя. — Я один хочу! У меня уже достаточная квалификация!

Катерина принялась мыть посуду.

…Странная у неё жизнь, а раньше не замечала: вот она стирает, моет, готовит. А потом ждёт, когда закончится шахматная партия. Иногда перед сном все выходят пройтись. Мальчишки с двух сторон виснут на Всеволоде, слушают его бесконечные рассказы.

— Я ехал в эвакуацию в телячьем вагоне. Вы живёте в другой век, не можете представить себе, что значит — нет воды. А мы часами ждали станции, чтобы набрать воды. И вот однажды мама осталась в вагоне, а я с чайником побежал за водой. И отстал от поезда. Представляете себе, война, голод, я потерял маму. Мама потом рассказывала: она всё рвалась выскочить. Люди сидели и стояли так тесно, что она не сумела пробраться к выходу.

— Что с тобой дальше было? Ты догнал этот поезд?

— Ты нашёл маму?

Нескончаемый, понятный и важный только им разговор. Она отъединена от них.

— В пятницу ты, Катя, отпросись пораньше, я взял на три дня путёвки в дом отдыха. Как только ребята придут из школы, поедем. Только не вздумай опаздывать. Я хочу покататься на лыжах, в бассейне наше с тобой время — восемнадцать ноль-ноль. У тебя, насколько я помню, по пятницам нет консультаций.

На пятницу назначили операцию Тамаре.

Её «аспирант» присутствовать на операции не захотел. Он сидел в ординаторской и курил. Окурки горкой возвышались в пепельнице, а он от одной сигареты прикуривал другую.

Катерина увидела белое лицо Тамары, улыбнулась ей глазами.

Щёлкнули стрелки настенных часов. Катерина машинально посмотрела. Уже двенадцать? В четырнадцать она должна быть дома.

Отсечь кисту — дело нехитрое. Но не она причина бесплодия. Раскрыта полость — есть возможность найти, наконец, причину. Вот что главное в этой операции.

Но что-то мешает Катерине видеть. Вялые руки, вялая голова. Её дело — провести операцию, и только. Никто ни за что её не осудит. Главное для неё сейчас — не потерять Всеволода!

«Чего ты медлишь?» — удивлённо спрашивает себя Катерина.

Она не посмотрела на спящую Тамару. Привычным движением зажала сосуды, остановила кровотечение.

И опять не взглянула на Тамару. Сказала:

— Зашивайте.

Удивлённые глаза — анестезиолога, второго хирурга, сестер.

Не видеть их удивления! Она спешит.

Катерина отвернулась, сняла перчатки.

Но в эту последнюю минуту, пока не начал врач зашивать, зримо, ясно увидела: Тамара никогда не родит. По её вине. А сегодня, сейчас у неё может начаться заражение крови, потому что не она зашивает.

Мысли нелепые. При чём тут «заражение крови»? Она не знает, но чувствует, сейчас будет внесена инфекция. По её вине. Вдруг Тамара умрёт?

Что за чушь? Не бывало у них такого! У них прекрасные врачи. Но в голове застучало, как будто уже началось это самое заражение крови: она виновата! И ночью будет стучать в голове, и днём: она виновата!

Дело не в её вине. Дело в том, что Тамариному Аспиранту некуда класть окурки, рядом с пепельницей — уже гора. Дело в том, что из всех врачей клиники Тамара выбрала именно её, ей поверила. Дело в том, что в доме отдыха сегодня она не сможет кататься на лыжах и плавать в бассейне, есть не сможет и спать не сможет, если сейчас Тамару зашьют.

Ветер прохватил её внутри. С плеч, с головы сорвалась, сползла по телу, растаяла у ног сонная одурь. Нету её — рабы Всеволода, моющей кастрюли, не имеющей возможности лечь спать, потому что она должна ждать, когда кончатся шахматная партия или «Последние известия», которые смотрит Всеволод. Она — Человек, она сама решает свою жизнь!

— Подождите! — приказала. Склонилась над полостью.

Вот основная причина: белочная склерозированная оболочка!

Катерина сделала клиновидную резекцию. Взяла биопсию.

Тамара спит. Пусть она спит спокойно. Теперь у неё будет ребёнок.

«Восстановим кровь, придётся применить гормональные препараты. Хватит курить, Аспирант, мальчик с тревожными глазами, полюбивший Тамару!»

Неторопливыми движениями Катерина завершала операцию.

…Она опоздала на два часа.

Но, встретив бешеный, оскорблённый взгляд Всеволода, не втянула плечи, как обычно, не склонила голову. Полезла в ванну и долго, с наслаждением лежала в тёплой воде — пока Всеволод не забарабанил в дверь.

— Ты издеваешься надо мной! — злым голосом сказал он. — Ты лишила меня лыж и бассейна.

— Ехали бы без меня! — как ни в чём не бывало, спокойно ответила Катерина. — Я всё равно в шахматы и в футбол не играю, — зачем-то добавила бессмысленное и нелогичное.

— С кем ты шлялась? — раздалось в ответ. — Нет, ты мне скажи, с кем ты гуляла? Ты всё делаешь мне назло! Я плохо проучил тебя! Но я ещё отомщу тебе за всё!

Катерина пустила воду на полную мощность.

Когда она вышла из ванной, Всеволод был в шубе, мальчики наперебой принялись торопить её:

— Ма, скорее!

— Ну, пожалуйста, ма, поедем!

Катерина подошла к Всеволоду, мягко сказала:

— Я всегда думала, ты умный, ты добрый, всё способен понять. А ты не понимаешь?! Я не могла на середине бросить операцию. Погибла бы навсегда судьба двух людей. А сейчас я спокойна, я сделала всё, что смогла.

— Накорми меня обедом, — сказал Всеволод. — У нас нет еды.

— Ты сегодня свободнее, чем я, купил бы! Сразу после операции я заспешила домой.

— Мы опоздали на обед в дом отдыха. Почему у нас никогда нет обеда?

…В дом отдыха они все-таки поехали. Два дня катались на лыжах, плавали в бассейне, грызли орехи и ели мороженое в буфете. Всеволод танцевал с ней, целовал её, шептал жарко в ухо: «Котёнок!»

Пока Всеволод с мальчиками играл в пинг-понг, Катерина звонила в клинику. Тамара чувствовала себя хорошо, просила передать спасибо, просила хорошо отдохнуть. Аспирант неотлучно сидел около Тамары. Вера родила ребёнка. И все о ней скучают.

Ночью Катерина, припав к Всеволодовой груди, слушала ровный стук его сердца.

— Я люблю тебя, Сева, — шептала, забывшись. — Люблю.

Он ушёл через несколько лет, когда Петя кончил школу, а Артём пошёл в седьмой класс.

Ему нужно работать, сказал он, а дома нет условий. Она не обеспечивает ему нормальный, нужный ему уход. Она целый день в своём институте акушерства и гинекологии, а дети целые дни предоставлены сами себе. Младший уроков не учит, старший пропадает неизвестно где. Семья распалась. В этом виновата она. А он больше не хочет склеивать осколки, он устал.

Все эти обвинения он перечислял холодным тоном, не видя её, не слушая её объяснений.

Он снял себе квартиру, сказал он. Пока поживёт в ней, а потом: что-нибудь придумает. У неё он ничего не заберёт. Попробует получить квартиру себе. Его ценят. Его уважают. Ему пойдут навстречу. Пусть она живёт спокойно.

Катерина знала, Всеволод ни одной ночи не умеет уснуть один, без тёплого женского плеча, а значит, у него появилась женщина, которая наверняка обеспечила ему нужный уход и готовит ему еду. Квартиру они сняли, естественно, вдвоём. А может быть, и втроём — вполне вероятно, у них уже есть ребёнок.

— К вам пришли! — окликнула её соседка по палате.

Катерина открыла глаза.

— Здравствуй! Я тебе принёс клюквенный морс. Тебе нужно восстанавливать силы.

— Спасибо, — она сжала Борькину руку. — Но зачем ты прогуливаешь занятия? Провалишься в институт, что будем делать?

— Наверное, на вступительных экзаменах в вуз меня спросят то, что сегодня было на английском и на физкультуре. Не волнуйся за меня, — он рассмеялся. — Сегодня имел с утречка три телефонных разговора. Передаю стенографически. «В какой больнице?» — спросил Всеволод. «В какой больнице?» — спросил Анатолий. «В какой больнице?» — спросил Юрий. Странное единодушие, не правда ли? Даже не ожидал. Даже интонации у них были одинаковые — все трое готовы ехать к тебе сегодня. Думаю, Всеволод поехал бы вместо работы, а те двое — после.

— Ты сказал, где я?

— Нашла дурака. Чего ты так испугалась? Я у тебя дипломат. «Больница, — говорю, — за городом. Пешком, — говорю, — топать от станции тридцать минут по глубокому снегу».

Поверили?

— Нет, конечно, — рассмеялся Борька. — Мне и не нужно, чтобы поверили. Мне нужно, чтобы поняли: ты не в смокинге и не хочешь при них быть рассыпанной и раскисшей. Юрий понял как надо, отступил. Спросил только: «Улучшилось состояние?» Толя обиделся, словно я его предал. С ним надо что-то делать. А Всеволод стал требовать: «Дай адрес!», и точка.

— Дал?!

— Нет же, никому ничего не дал. Даже Толе, хотя Толе можно было бы дать. Он тебе яблочное пюре принесёт. Сам делает. Ну пей морс. Врач говорит, послезавтра из тебя вынут трубку. А ещё через два дня сможешь сесть. Надо же, перитонит себе устроила! Знаю я тебя, давно бок болел, терпела. Почему к врачу не обратилась? Никаких осложнений не было бы. Я очень обижен на тебя! Ты должна думать о себе побольше. Слушай, а может, ты хочешь увидеть кого-нибудь из своих женихов? Я мигом позвоню. Давай, Толя придёт, а? Он свой, честное слово! Он так хочет видеть тебя! Готов ночь сидеть!

Глава вторая

Она старая дева. Ей двадцать девять лет. У неё три Жениха.

Аппендицит оказался кстати. Много лет она не высыпалась и сейчас спала досыта, расслабившись. Хотя из трубки сочилась всякая гадость и шов болел, всё время напоминая об операции, эта боль уже была здоровой болью, спать не мешала.

Соседок было четыре, они замыкались друг на друге, её не трогали. Под их монотонный нескончаемый говор она засыпала и просыпалась, ела и читала.

Она вышла замуж за Анатолия.

Анатолий с Борисом вывезли узкую удобную тахтушку к Борьке, в нишу поставили новую, широкую, сделанную на заказ. Сбили дополнительные стеллажи для книг Анатолия. Весёлым стуком несколько недель был наполнен дом.

— Потерпи, Катя, — говорил ей Анатолий. — Через год подходит моя очередь, получим квартиру, а эту отдадим Борьке. Ты будешь довольна.

Анатолий вставал раньше её, и к той минуте, когда она выходила из ванной, дымился в чашках кофе, пыхтела каша в кастрюле или румянились сырники.

— Доброе утро! — сиял Анатолий. — Как ты спала? Что тебе снилось? У тебя ничего не болит?

У неё ничего не болело, утро в самом деле было доброе, спала она хорошо. Честно она пыталась вспомнить, что ей снилось, принималась рассказывать. Анатолий слушал так, словно она говорила ему заповедные вещи.

— Ты сегодня когда заканчиваешь? — спрашивал он около метро. Ей ехать на автобусе, ему — на метро.

— Как только приму последнюю больную. Опыт показывает, раньше восьми не управлюсь.

Около восьми он сидел около её кабинета. Терпеливо ждал столько, сколько было нужно.

— Здравствуй! — поднимался ей навстречу. — Я купил цыплят, они быстро готовятся.

Хотя оба были голодны, домой не спешили. Они любили пройтись по Садовой.

Анатолий также, как и до брака, словно боялся коснуться её, под руку держал осторожно.

— Рассказывай, — просил он, — подробно!

И Катерина снова забывает, о себе — об Анатолии, о цыплятах, которые быстро готовятся, об усталости. Она вовсе не она, она — Ермоленко Сергей, муж Ермоленко Евгении, у которой преждевременно родилась дочь и умерла.

Сергей — подкидыш. Его подкинули в Дом младенца, когда ему исполнилось двадцать дней. Молодые или старые были у него родители, он не знает. Наверное, молодые, он был им ни к чему — мешал. А может, родителей у него не было вовсе, была только мать, глупая, легкомысленная девчонка, живущая с кем ни попадя. Даже имени мать ему не оставила, бросила, как щенка. Хорошо ещё, что не утопила.

Наверное, мать у него была дистрофиком, ему всегда не хватало тепла, еды, света, витаминов, он всегда хотел есть и всегда мёрз. Он мучился, если у него появлялась царапина или ранка. У всех заживает мгновенно, у него кровянится, гноится, и проходит чуть не сто дней, прежде чем заживёт.

Он всегда был меньше всех ростом, и его били все, кто поднимался над ним хоть на сантиметр, били с упоением — в живот, по голове, по шее.

У него не было защитников. Никто никогда не сказал ему: «Я тебе помогу», «Я тебя спасу». А взрослым он не жаловался.

Пока он не соображал ничего, ему приходилось терпеть. Но однажды учительница прочитала им рассказ, как жил-был забитый мальчик, всё терпел, а потом однажды распрямился и стал богатырём, защитником слабых и обиженных.

Серёжа решил стать сильным. Подошёл к физкультурнику и сказал: «Научите меня драться». Физкультурник привёл его в секцию борьбы.

Но борьба не помогла Серёже вырасти. Он оставался самым маленьким и, хотя силы понабрался, победить рослых ребят не мог. Ночами он подолгу не засыпал, ревел в подушку, ненавидел себя, тех, кто его бил, свою жизнь, свой рост, свою безродность, свою мать, посылал на её голову проклятья.

Очень часто снились ему дети. Много детей. Это его дети, его семья. Он сидит во главе стола и всем им говорит: «Ешьте, мои дети, от пуза ешьте, вырастете сильными, никого не будете бояться».

Сам ещё школьник, а уже голодной душой ждал своей семьи.

Он любил приходить в младшие группы своего детдома и устраивать «завихрения» — кучу мала, или беготню наперегонки, или казаки-разбойники. Малыши вдали его, висли на нём, но через год-два перерастали его и переставали играть с ним.

…Школа, машиностроительный техникум, армия… — всё это проскочило сном, везде и всегда его били и унижали, и никому он не был нужен.

Женю он увидел на заводе в столовой. Она сидела за столом одна — большеглазая, тоненькая, пепельные пышные волосы обрамляли круглое личико.

Кто она, из какой семьи, как зовут — это не важно, главное — она есть, вот она, ни на кого не глядит, ест котлету.

Он подошёл к ней со своим подносом, очень медленно составил тарелки на стол, отнёс поднос, сел напротив.

Но есть не смог. Смотрел в светлые добрые глаза.

А когда девушка доела и собралась уходить, сказал:

— У меня хорошая зарплата, комнату обещают через полгода, а если женюсь, раньше. Я прошу вас, — он потерял голос, без голоса, сипло закончил, — выйдите за меня.

Она очень удивилась, но то, что сразу не ушла и не возмутилась, а во все глаза смотрела на него, было согласием.

Сергей заговорил быстро, горячо:

— Родим много детей. Я подкидыш. У меня, кроме вас, никого нет, вот я, один, весь тут. Вы не пожалеете, я буду любить вас! Я буду носить вас на руках! Только выйдите за меня.

Женя оказалась дочерью потомственных рабочих, уважаемых и любимых на заводе. Они не воспротивились браку и даже дали денег на обзаведение своим хозяйством.

— Женя, значит, не зря я все-таки родился, — благодарный, расслабленный, говорил ей Сергей каждый день. — Ты только люби меня, мне больше ничего не надо.

Как он любил!

Руки, ноги гладил, каждый палец целовал.

Пока работал, мучился: вдруг у Жени настроение испортилось, вдруг у неё что-нибудь заболело? Еле дожидался перерыва. Когда Женя входила в столовую, на столе уже была расставлена еда, а он стоял, ждал, неотрывно на дверь смотрел.

— Ну как? — первый вопрос, лишь только Женя! усядется рядом с ним.

«Ну как» означает — не забеременела ли.

Его не волнует, что они на заводе, что прошло всего четыре часа с той минуты, как они расстались у проходной, каждую встречу с Женей он начинает с этого вопроса.

И только потом уже задаёт остальные, не менее для него важные: «Ничего у тебя не болит?», «Сколько брака было?», «Что ты чувствуешь сейчас?»…

Его интересует в жизни только она — её состояние, её душа.

В первые же дни знакомства он выяснил, что она любит из еды, какие развлечения, и в их доме поселились только те вещи и продукты, которые любит она.

Дети не получались.

Как в отрочестве, они снились ему — его собственные дети, мальчики и девочки. Они висли на нём, щекотали щёки, тянули за волосы, забирались по нему на плечи.

Он просыпался в поту и в слезах.

— Женя! — будил жену. — Женя! — Он звал её отчаянно, а когда она от его крика и яркого света просыпалась, сыпал на неё проклятья: — Это ты! Это из-за тебя… ты нарочно не рожаешь. Ты испортила мне жизнь! Ты, ты…

Он замолкал только тогда, когда Женя заливалась слезами.

— Только не плачь, — пугался он. — Господи, не плачь! Прости меня. Я знаю, ты не нарочно. Я понимаю. Тебе самой перед людьми стыдно. Прости меня. Я не знаю, что говорю. Только не плачь. Откуда столько злости во мне? Ну хочешь, ударь меня, дурака. — Он гладил её, целовал, прижимался к ней крепко-крепко, не умея искупить вину перед ней.

Она продолжала плакать, беспомощная в своей беде.

Несколько лет они мучились одни, пока не вмешалась мать:

— Ты не сохни, сходи к врачу!

Серёжа точно опомнился:

— Как же раньше я не подумал? К врачу, конечно, к врачу!

А Женя руками замахала:

— Весь завод узнает!

К врачу она всё-таки пошла, врач причину определить не смог, а прописал прогревания от воспалительного процесса — на всякий случай.

Год жили надеждами. Ничего не вышло.

Потом ещё врач, снова надежда и… разочарование.

Серёжа стал пить, а как напьётся, кричит:

— Всю жизнь разбила! Погубила меня!

Каждый приступ пьяного бешенства кончался слезами:

— Женечка, прости. Женечка, убей меня. Сам измучился, тебя измучил.

…Однажды, проснувшись после пьяного угара в воскресное солнечное утро, он не нашёл жены.

На кухонном столе, около завёрнутого в одеяло котелка с кашей, лежала записка: «Ты свободен. Женись на здоровой, рожай с ней. Я ушла».

Драло нутро. Сергей подставил рот под воду, долго, жадно пил прямо из-под крана. Ощущение того, что внутри всё разодрано, не проходило.

Женя от него ушла? У него больше нет жены?

В трусах, со струйками воды, текущими по подбородку и груди, он стоял в их с Женей кухне и не понимал: как жить без Жени?

Единственный во всей жизни близкий человек.

Молчаливая, бесшумно двигающаяся по квартире, Женя как-то легко и быстро варила еду, стирала, убиралась, закатывала банки с компотами и витаминами.

А в свободную минуту положит его голову к себе на колени и чешет. Или свитер ему вяжет. Или пирог с грибами ему печёт.

Сергей вошёл в квартиру её родителей, как в ледяную воду, закрыв глаза. Пусть убьют, без Жени не уйдёт.

Года два жил под страхом, что она может бросить его.

А потом снова — любовь-ненависть. До операции. До беременности.

В ту минуту, как он узнал, что у них с Женей будет ребёнок, началась новая жизнь.

Когда она сказала ему об этом, он дар речи потерял.

И только много времени спустя смог заговорить:

— Значит, так, ты уходишь с работы. Дома ни одной кастрюли не поднимаешь, я сам. Садись, пиши, что нам нужно теперь. Значит, тебе платье, костюм, чтоб удобно было ходить. Коляску, кроватку для ребёнка, бельё. Да, я должен сделать ремонт. Пожалуй, для ребёнка лучше светлые обои, а у нас серые какие-то! Игрушки…

— Погоди, — остановила его Женя. — Ничего нельзя, примета плохая. Ничего не нужно. А работа у меня не тяжёлая. Как же я брошу её, если будет ребёнок, ведь нам нужны деньги?

— У нас есть на книжке. И я заработаю, сколько нужно. Я на сверхурочную попрошусь.

— Нет уж. Чтобы я была одна?…

Сергей не послушался Жени. Кроватка, коляска, комплект белья… — всё, что нужно ребёнку, закупил. Переклеил обои, побелил потолки.

Утром просыпался раньше её, ждал её пробуждения и задавал каждое утро один и тот же вопрос: «Ну как?» Это означало: «Как ты себя чувствуешь?»

Расставаясь с ней на автобусной остановке, приказывал:

— Ходи осторожно. Не вздумай покупать продукты. Дыши глубже, чтобы до него там доходил воздух. Значит, я пошёл.

…- Только скажи, что решаешь? — спросила Катерина. — Будешь своего рожать на будущий год или, может, я попробую сейчас, пока Женя спит, подобрать чужую брошенную девочку?

— Брошенную? — встрепенулся Сергей. Внезапно до него дошёл смысл слова. — Кто её бросил? Ты покажи мне ту, которая бросила своего ребёнка. Ну? Идём. Я буду говорить с ней. Я ей… — Он осёкся. Тяжело опустился в кресло, уронил голову на грудь.

Анатолий знал историю каждой больной. Он выучил все возможные болезни, с причинами и следствиями. Но больные были важны не сами по себе, они важны были ему как часть Катерины, интересовала его только она.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивал он. — Ты не устала? Может быть, сядем на автобус? Ты не проголодалась?

Иногда дома их ждал Борька. Играла тихая музыка. Горел розовый торшер. Громко жарились цыплята. Катерина выкладывала на блюдо картошку, мужчины накрывали на стол.

За ужином говорили о Борькином эксперименте, о стройотряде летом, о приработке и возможностях заработать сразу большую сумму на магнитофон, о котором Борька мечтал, обсуждали, какие существуют новые открытия в Борькиной тематике.

Анатолий про свою работу говорить не любил. Борька приставал к нему чуть не ежедневно:

— Что тебе стоит, расскажи, чем ты конкретно занимаешься.

— Чего там рассказывать? Я — обыкновенный инженер, — сказал как-то горько, — бесконечные чертежи, производство деталей, сборка станков…, всё это бытовое, говорю об этом, и самому вяжет рот. Никакой самодеятельности, одно слово.

— Не понимаю, как можно хотя бы минуту не думать о своём деле? Мне только дай потрепаться, не заткнёшь! Я тебе о каждом кристалле поэму продекламирую! Неужели в твоей работе всё так скучно?

Анатолий пожал плечами.

— У каждого человека своё главное. Одному подарена работа, другому — любимая, третьему — религия, четвёртому — водка. А чтоб всё вместе… так почти не бывает. Как-то я высказал начальнику, что наши станки устарели, и у меня есть предложение усовершенствовать их. Знаешь, что он сказал? «Пошёл, — говорит, — ты к такой-то матери, у тебя сильно задница чешется? Нужна тебе головная боль?…» и в том же духе. Не хочешь проблем, не возникай, одно слово. Давай больше не говорить обо мне. Мне не нравятся эти разговоры. Ты чего, Катенька, так удивлённо смотришь? — спросил Анатолий.

— Думала, знаю всё о тебе, оказывается, нет.

Борька уходил сразу после ужина.

Анатолий касался её волос осторожно, долго держал руки в них, осторожно касался плеч, боясь причинить ей малейшее неудобство.

Она ласково гладила его мягкие волосы, и он замирал без дыхания, без движения. Благодарность к нему, нежность переполняли Катерину, но невольно, помимо своей воли, она хотела, чтобы всё поскорее кончилось и она могла бы уснуть.

Робкие руки и губы — как он бережен к ней, как деликатен! Только почему ей хочется спать? Взмокший лоб, полузакрытые глаза… Почему ей неинтересно спросить его, о чём он сейчас думает?

Ей спокойно, тепло, ей хочется спать, и она засыпает на руке Анатолия.

Когда он узнал, что у них будет ребёнок, ни слова не сказав ей, в восьмом часу выскочил из дома. Где он мог достать в это время цветы, она так никогда и не узнала, он принёс ей гвоздики, её любимый торт «Птичье молоко» и бутылку шампанского. Ей выпить не дал ни глотка, распил с Борькой.

Дочку называл он: Катерина.

— Это единственное имя, которое я знаю, — объяснил.

Со дня рождения дочери он стал подрабатывать. Уложив их обеих спать, до поздней ночи чертил чертежи, писал рефераты.

Он купил в дом стиральную машину, пылесос, миксер и все прочие вещи, какие только могли пригодиться в хозяйстве.

Через год он в самом деле получил квартиру. Стоял на однокомнатную, но в связи с рождением ребенка выбил двухкомнатную. Борька въехал в Катеринину. Но, как прежде, не реже трёх раз в неделю являлся к ним.

Покой, бесстрашие перед будущим, ощущение прочности и достоверности родились в ней благодаря Анатолию.

Но с ужасом начала Катерина замечать в себе странные перемены. Как-то очень быстро она привыкла, что всё — для неё. Новое платье — ей и дочке. Сапоги — ей. Ей — её любимые цыплята. Ей — путёвка в детский санаторий вместе с дочкой. Ей хочется в бассейн. Ей хочется в кино. В ней родилась жадность, в ней родилось желание «брать». Брать — это чтобы было всё так, как хочется ей. Как-то по дороге на работу, уже совсем подходя к клинике, она остановилась с разбегу. Что с ней произошло? Она пьёт Толину кровь. Она стала чёрствой. Она не видит его настроения. Что нравится ему? Какой суп? Какие вещи? Как любит отдыхать он? Чем можно доставить удовольствие ему? И тут же вопрос: что происходит в ней, почему ей неинтересно, о чём он думает, что чувствует?

… - Катя, — как-то встретила её Тамара, — нам надо поговорить.

Обычная конференция, обычные разговоры о дисциплине и политзанятиях, о необходимости вести общественную работу, обычный обход больных…

Они смогли поговорить в обеденный перерыв.

— Пойдём на улицу! — попросила Тамара.

— Дождь же, — удивилась Катерина, но тут же поняла: Тамара знает, что дождь, она хочет под дождь.

— У меня хороший зонт, — сказала Тамара.

Зонт и в самом деле оказался хорошим, с широким ободком, как с юбочкой, он не давал дождю бить их с боков.

Прижавшись голова к голове, слушая, как барабанит по зонту дождь, они неторопливо шли по пустой улице.

Новое здание клиники — на окраине Москвы. Улица Островитянова. Катерине нравилось больше другое название: Островитяне. В Москве есть остров, и они живут на нём. Большое поле против клиники, виден лес, дома далеко. Клиника, и они с Тамарой — на острове. И дождь.

— Ты будешь громко смеяться, прошёл уже год со дня операции, я стремительно старею, а ребёнок не получается.

Катерина остановилась.

— Нет-нет, тебя ни в чём не упрекаю. Я знаю, мне сказали, операция была блестящая, как я и думала. И чувствую я себя совершенно по-другому.

Она думала об этом. Удивлялась. Но ни о чём не спрашивала. Может, Тамара раздумала?

Сейчас, чуть отстранившись и сразу попав под дождь, Катерина посмотрела на подругу новым взглядом. Тамара сильно изменилась за последние годы: похудела, осунулась. Нос тоже, кажется, похудел. Волосы Тамара распустила, и они, тёмные, густые, обрамляют, как рамкой, лицо. Глаза — лихорадочные, ярко-чёрные.

— Ты стала красавицей, — удивлённо говорит Катерина. — Совсем другая, чем раньше. У тебя ресницы, оказывается, больше сантиметра длиной. Я таких и не видела никогда.

Тамара облегчённо вздохнула:

— Ты поняла, да? Дело не во мне. Я врач и знаю: у меня сейчас всё нормально.

— Хочешь, я поговорю с Колей? — предложила Катерина.

Дождь бил по зонту, а они словно не замечали, что стоят посреди потопа — кругом потоки потерявшей узду воды.

Тамара низко опустила голову.

— Вот где корень: ребёнка хочу я, — сказала она. — Он теперь не хочет ребёнка. Когда я не могла, хотел, а сейчас не хочет.

— Это он тебе сказал?

— Он. После операции я долго об этом не заговаривала. А совсем недавно решилась и прямо в лоб попросила: пойди к врачу. Он очень удивился: «Зачем?» Я сказала, что хочу ребёнка.

— А он?

— А он ещё больше удивился, снова спрашивает: «Зачем?» Представляешь себе? Я его тогда и спроси: «Ты же знал, что я специально для этого делала операцию, чего же ты тогда разрешил её делать? Зачем?» — любимое его слово ему ввернула. А он говорит так удивлённо, совсем ребёнок: «Я боялся за твою жизнь. Я знал, что у тебя не всё в порядке».

— Ну а ты?

— Я снова в упор спрашиваю: «Зачем же ты говорил, что хочешь ребёнка?» Он и отвечает: «Я и хотел. Тогда. А сейчас передумал».

— Ну а ты?

— Что я? Я начала плакать. Говорю: ты меня бросишь, и в старости я останусь одна. Мне нужен ребёнок.

— Ну а он?

— Ну а он тут и говорит: «Мне нужно защитить кандидатскую и докторскую — раз, чтобы не я от тебя, а ты от меня зависела, чтобы я не мучился, что приношу тебе всего ничего. Во-вторых, уходить от тебя я не собираюсь. В-третьих, я понял: дети только старят и отягощают женщину. И, в-четвёртых, и, наверное, в главных, ты будешь занята ребёнком, а я окажусь ни при чём!»

— Да, он у тебя эгоист! — воскликнула Катерина.

— Погоди! Дело не так просто. Есть и зерно истины. «Сама подумай, — говорит он мне, — каким бы помощником я ни стал, основная тяжесть всё равно ляжет на тебя, так? Бессонные ночи, болезни ребёнка, капризы. И ты начнёшь стареть. Ты жить не будешь, ты будешь служить ребёнку. Сейчас я живу для тебя. Ты живёшь для меня. Мы с тобой делаем что хотим…» Тут я его и спрашиваю: «А если тебе понадобится ребёнок через пять-десять лет? И ты уйдёшь к другой потому, что я не смогу родить тебе?» Он мне так серьёзно, так строго и отвечает: «Никогда не понадобится. Если ты думаешь обо мне, не думай о ребёнке. А главное, он не нужен тебе», — отрезал он.

— Что же делать? — растерянно спросила Катерина. — Чем я могу помочь тебе?

— Не знаю. Пойдём в клинику, я есть хочу. Ты думай пока. Я знаю, ты придумаешь, ты обязательно что-нибудь придумаешь.

— Слушай, — Катерина снова остановилась, — а может, Коля прав и тебе совсем не нужен ребёнок? Ведь не каждому он нужен.

У Тамары передёрнулись губы.

— Ты бы хотела, чтобы твоей Катьки не было?

Катерина опять поймала себя на том, что она не та, какой была когда-то. Да, она позабыла о себе, она полна Тамариной бедой, но совсем не так, как раньше, она слушает Тамару: она спокойна, как бывает спокойна сытая, довольная кошка. Это не видно никому, кроме неё, но она ощущает: она раздулась от благополучия и удобств. Не почувствовала она Тамарину беду. «Ты бы хотела, чтобы твоей Катьки не было?»

Анатолий не просто служит ей. Он воинственно меняет её, чтобы она принадлежала только ему, чтобы она стала «жирной» и равнодушной. Он дальновиден: она постепенно научится жить только для себя, а значит, всё больше будет зависеть от него, от его забот.

Ощущения, которые она испытывала после разговора с Тамарой, были сложные.

Она — холодное равнодушное животное.

Любовь Анатолия — не благо для неё, способствует разрушению личности.

Анатолий, подаривший ей свою жизнь, — жертва.

Чтобы перестать быть животным, нужно служить Анатолию.

Она обрадовалась происходящей в её подсознании работе: ещё не умерла душа, значит, возможно выздоровление.

Но сейчас не о ней речь — о Тамаре.

Невольно возникла параллель между Анатолием и Николаем оба любят жён больше самих себя, только Анатолий Катюшку принял, как её, Катеринино, продолжение, а Николай не хочет вторжения в их отношения никого, даже родного ребёнка.

Домой они с Анатолием шли в тот день очень медленно. Дождь уже прошёл, в воздухе висла сырость, было промозгло, как всегда осенью.

— Толя, скажи, чего тебе хочется вкусненького, — спросила. — Я приготовлю.

Он пожимает плечами.

— Всё, что любишь ты, вкусно, всё, что готовишь, я люблю.

— Так неинтересно. Мне хочется сделать тебе то, что любишь ты.

Он удивлённо посмотрел на неё. Глаза — усталые, кожа — пепельная, нос заострился, под глазами — тени.

«Вот за чей счёт ты разбухаешь!» — жёстко сказала она себе. Спросила тревожно:

— Зачем ты так много работаешь? Я получаю хорошую зарплату. И ты получаешь хорошую зарплату. Разве этого нам мало?

Он загадочно улыбнулся:

— Когда-нибудь узнаешь. Всё тайное становится явным. Скрывай не скрывай. Так надо. Не мучайся.

Почему-то тогда она отступила. Анатолий вполне доволен своей жизнью, уговаривала она себя. Араз ему хорошо, зачем из-за него мучиться?

Лёгкое любопытство вспыхнуло в ней к Толиной жизни и погасло. Так радостно, так удобно у них в доме!

Росла Катюшка.

— Папа! — бежала навстречу, в одно мгновение оказывалась у него на руках.

Он играл с ней, строил самолётики и дома из конструктора, скакал с ней через верёвку и учил вместе с ней стихи. Дочка, покупки, прачечные и чистки, уборка, завтраки — всё на плечах Анатолия. Нравится ему ограждать её от жизни, баловать и любить — пусть, значит, так тому и быть.

Но беспокойство, рождённое: под проливным дождём, в разговоре с Тамарой, осталось. Ведь не заметит она, как перестанет ускоряться бег её сердца при виде чужого горя. Пусть дома уют и покой; она попробует сопротивляться идущему в ней процессу вытеснения чувства сострадания равнодушием.

— Коля! — остановила она его у выхода из палаты. Тамара уехала на улицу Еланского, в старое здание клиники, и Коля был сам по себе, что случалось крайне редко. — У меня к тебе просьба, пойдём погуляем. Здоровый морозец, прочистим лёгкие!

Николай не удивился. Скажет ему Катерина «Прыгни с вышки», он прыгнет. Скажет «Съешь змею», он съест. Для Николая Катерина — над всеми. Благодарность ли за спасение Тамариной жизни, как был уверен Николай, просто ли обыкновенная симпатия, а может быть, то, что у Тамары Катерина — единственная подруга, а может, всё вместе — ей всё равно, важно то, что он вот он, около, готовый идти с ней куда угодно.

Выйти на морозец оказалось легко, а заговорить — невозможно.

Как это — вторгнуться в чужую жизнь? Да ещё в жизнь интимную, в которую не вхож никто. Пусть они — врачи, обязанные вламываться именно в неё, но то больные — посторонние люди, выписались, и нет их больше в твоей жизни. А тут товарищи, коллеги, единственная близкая подруга.

Николай молчал. Только курил. Был он спокоен, как спокоен человек с чистой совестью. Он совсем не изменился с тех пор, как женился на Тамаре: такой же тонкий, с тёмными синяками под глазами, такой же пристальный взгляд у него. Новое в нём — уверенность в себе. Кому-то, может, и незаметная, а Катерине она видна: Николай знает, чего хочет в жизни, и своим упорством пробьёт всё, что нужно пробить. И кандидатскую защитит, и докторскую, и врачом крупным станет и, может быть, даже совершит в их науке переворот.

— Прости, что оторвала тебя от твоих дел и что вторгаюсь в область, в которую вторгаться не смею, — сказала наконец. И Сильно заколотилось сердце. Как она обрадовалась этому! Значит, не так уж она и заросла сорняком. — Коля, ты уверен, что будешь долго жить?

От неожиданности Николай остановился, даже сигарету от губ отвёл. Поднялись брови, и лицо сразу стало детским.

— Над каждым из нас судьба, так? Ты вот куришь! Как врач, ты должен знать, какой процент курящих гибнет от рака лёгких.

— Я тебя не понимаю, — тихо сказал Николай и затянулся. — К чему ты это?

— Ты уверен, что умрёшь позже Тамары? Прошу, ответь на мой вопрос.

Он пожал плечами.

— Глупо утверждать, что будет именно так. И, честно говоря, я предпочёл бы умереть раньше Тамары.

— Вот мы и договорились. Как произойдёт в жизни, мы с тобой не знаем, но такая вероятность — ты можешь умереть раньше Тамары — существует, верно ведь?

— Ну?! — кивнул Коля.

— Как она останется совсем одна, ты подумал?

Николай растерянно моргнул.

— Почему одна? А я? Куда денусь я? Собственно, почему я должен умереть? И зачем заглядывать на много лет вперёд? И почему ты думаешь, что ребёнок спасёт от одиночества? Смотря какой ребёнок… Я вот для своих родителей не подарок. Не звоню по месяцам. Вовсе не хочу, чтобы Тамара такого выродила.

— Всё зависит от воспитания.

Николай присвистнул:

— Думаю, от генетики зависит ничуть не меньше.

Но Николай задумался. Она это видела по бровям, которые вновь недоумённо поднялись над детскими глазами. Он затягивался глубоко, глубже обычного.

— И потом… — тихо сказала Катерина, — дело не только в том, кто когда умрёт, дело в любви. Если ты любишь её, а она так сильно хочет ребёнка…

— Я терпеть не могу детей, Катя. Писк, капризы, сопли, бессонные ночи… Дети — это прорва, всё в них бухаешь, и всего мало, никакой от них благодарности. Видеть не могу детей. У моего приятеля — трое. Это ужас, стихийное бедствие. Орут, дерутся, лезут во взрослую жизнь. Я нагляделся! Приятели стареют на глазах, дети наглеют.

— Это будет твой ребёнок, твоя плоть, твоя кровь, твой голос, твои глаза. Или Тамарины. Ты же любишь Тамару! А может, ты её. уже не любишь?. Или любишь только потому, что она дарит тебе удовольствие и обслуживает тебя?…

Катя устала от него. Молодой, совсем ещё не нюхавший жизни, он, конечно, не может понять Тамару, изведавшую одиночество, прожившую до него целую жизнь. Он не может понять её страха перед одиночеством. Новое одиночество пережить будет много труднее, так как теперь она знает, что такое неодиночество.

— Что ты хочешь от меня? — тихо спросил Николай. — Она, видимо, не может родить?!

— Может, — твёрдо сказала Катерина. — Она может родить. С ней всё в порядке. Пойти к врачу нужно тебе.

То ли морозец, хватающий за щёки и нос, то ли незапланированная прогулка посреди рабочего дня, то ли разговор с Николаем, который, видимо, сдвинул Николая с мёртвой точки, она почувствовала это, только Катерина ощутила себя бодрой и способной видеть больных прежним своим взглядом. Нет, она не зажирела, не проросла равнодушием — так же, как и раньше, она способна раствориться в чужой судьбе. …

Около входа в отделение её ждала женщина. По холлу, не останавливаясь ни на мгновение, даже не притормаживая, бегал двухлетний ребёнок. Кругами, по диагоналям. Рисунок его бега был причудлив, и предугадать его было невозможно.

— Катерина Фёдоровна! — кинулась к ней женщина.

Это была Верочка.

Всё в ней прежнее: груди «навыпуск», пышные волосы, неумеренная краска на лице. Только глаза совсем другие — чистые, промытые, неправдоподобно счастливые.

В кресле холла лежали цветы — ярко-красные летние гвоздики.

От волнения, от радости встречи Верочка не могла вымолвить ни слова, и Катерина молчала.

Вот он, смысл ее жизни и работы: ни на кого и ни на, что не обращая внимания, прокладывает свои дороги в этом сложном, непредсказуемом мире. Волосы у ребёнка — тёмные, глаза — светлые. Плотное тельце. И пунцовые щёки, кричащие о здоровье.

— Странно, почему у него тёмные волосы? — наконец заговорила Катерина.

— У меня же тёмные! Это я крашусь, я всегда крашусь, с семнадцати лет. Мужик любит светлый волос, — зачастила Верочка. — И… это — она, это — дочка, понимаете, дочка?!

Катерина засмеялась.

— Смотря какой мужик. Один любит светлый волос, другой — тёмный, а третий — и вовсе рыжий. Ну рассказывай, как живёшь?

Прежде чем заговорить снова, Верочка осторожно, как ребёнка, подняла с кресла цветы, обеими, руками протянула:

— Вот. — И, словно совершив главное дело, облегчённо вздохнула. — Я, Катерина Фёдоровна, живу теперь. Вот, — она махнула на дочку, продолжавшую бегать. — Я очень даже живу.

— Мужчина есть у тебя?

Верочка засмеялась.

— Зачем он нам теперь? Выгнала. Тот, который мне нужен, видать, не родился, а которые хотят с меня сорвать удовольствие, мне зачем теперь? Вот, — она махнула рукой. — Утром, идём вместе, она — в ясли, я — на работу. Работаю и жду: наступит же когда-нибудь вечер! Жду, жду, и, знаете, каждый день вечер наступает. Бегу в ясли. А потом вместе по магазинам. Что успеем захватить, — наше! Потом вместе варим еду, потом вместе играем. Я теперь во все игры научилась, в детстве не играла теперь играю. Вместе ложимся спать. Какой мужик… Губы вытянет, вот так, в дудочку, и дудит. А я ей сказки рассказываю.

— Как назвала её?

Больно билось сердце, и столько было сейчас в Катерине силы, что могла она сейчас сделать самую сложную операцию, могла легко взбежать на гору.

— Катей назвала. Как же ещё её назовёшь? Катерина.

Хотела спросить, объявлялся ли отец, и не смогла — перехватило дыхание. Благодарная, не могла глаз отвести от упругого сильного ребёнка, чертящего сейчас свою жизнь по паркету.

У Анатолия было профсобрание, и Катерина одна ехала домой. Она пыталась вызвать в себе угрызения совести — Анатолий всё время работает на неё, а на душе было светло и празднично: Верочка с дочкой, Николай со смешными бровями, Тамара, ждущая от неё спасения, окружили её, наперебой что-то говорили ей, и их голоса, их лица определяют её сегодняшнюю жизнь.

…Через три года раскрылись причины изнурительной работы Анатолия по ночам. Он позвонил ей на работу, чего никогда не бывало.

— Когда ты пойдёшь обедать? — спросил звонко. Голос у него прозвучал совсем по-мальчишески, чуть вибрируя на высокой ноте: вот-вот пустит Анатолий петуха! — В два? Хорошо. Прошу тебя, выйди на улицу. Я стою здесь, около тебя. Пообедаем вместе, хорошо?

— Что случилось? — растерянно спросила она. — С Катей?

— Нет, Катюша в порядке. Мне нужно тебя увидеть.

Перед дверями её клиники стояла голубая машина, она блестела ручками и окнами. Новенькие «Жигули».

— Вот… мои чертежи и рефераты. Тебе подарок. На юг поедем, к морю.

Она заплакала. Прислонилась к новой прохладной дверце. Плакала горько, виновато.

— Что случилось? Ты не рада? Тебе плохо? Ты не такую хотела машину? Объясни же, умоляю тебя.

Из праздничного и сияющего Анатолий сделался несчастным. Топтался растерянный перед ней, не зная, что делать дальше, что говорить.

Вереница торопливых событий, картинок прошла перед Катериной. Она спит, Толя склонился над столом. Она только проснулась, потягивается, отдохнувшая и довольная, он ставит перед ней кофе. В субботу она собирается стирать, он приходит в ванную, отнимает таз. «Я помогу!» День за днём, час за часом его сияющие глаза обращены к ней. Ради неё — каждое мгновение его жизни!

— Какой ценой! — заговорила наконец Катерина. — А если ты из-за этого тяжело заболел? Посмотри, какой ты синий, под глазами черно. Ты истощён. Зачем нам машина? — Она протянула руку к его щеке, погладила. И — улыбнулась. — Теперь ты больше не будешь работать ночами? — спросила с надеждой. — Мне ничего не нужно. Я хочу только, чтобы ты был здоровый. — Нежность смешивалась с благодарностью и восхищением. Как она не понимала, с каким удивительным, каким жертвенным человеком рядом живёт?!

— Буду! — сказал Анатолий. — У меня ещё идеи. Почему ты плачешь? Объясни, я ничего не понимаю, — просил он. — Разве ты не рада? Разве тебе плохо будет ехать в собственной машине к морю?

В этот день возникло в ней зыбкое, неуверенное. чувство вины перед Анатолием. Хватит барства.

С сегодняшнего дня она будет служить ему в ответ. Но, прислушиваясь к себе, безжалостно вглядываясь в себя, поняла: она не сможет служить ему. Не хочет.

Все-таки условие поставить сумела: ночью он работает лишь два раза в неделю, в остальные дни ложится спать рано.

Дочка уснёт, Анатолий включит музыку, зажжёт торшер, поставит перед ней чай. Она пьёт чай, а он смотрит на неё так, точно видит её первый раз в жизни.

— Катя, — лепечет он. — Катенька! — Осторожно обнимет, притянет к себе.

А ей хочется отвести его руки, а ей хочется почитать.

— Толя, я устала, давай спать, — просит она жалобно. — Я так устала!

— Сейчас! Прошу тебя, умоляю… -

И всё-таки она отводит его руки, его губы.

— Толя, я забыла к завтрашнему дню постирать блузку. — Она встаёт, пытается влезть в тапки, ноги в тапки не попадают, босиком спешит в ванную.

— Давай я постираю, — тут же появляется в дверях Анатолий.

Он спит в трусах и в ванную сейчас пришёл раздетый. У него широкие плечи, узкая талия — очень красивая фигура у Толи. Но ее раздражает, что он стоит перед ней в трусах. Она же в халате!

А он не понимает её раздражения.

— Бедняга! Даже ночью не можешь спокойно отдохнуть. Давай я, мне не трудно.

Скрыть своё раздражение, не показать его Толе! Оказывается, это так трудно! И возникает жалость к Толе вместе с нежностью, вместе с раздражение! И — чувство вины… Чувство вины всё глубже врастает в неё.

— Бог с ней, — говорит Катерина. — Завтра простирну, пойду в коричневой; Ложись скорее, у тебя тяжёлая работа, нужно выспаться.

Как он не чувствует, что она неискренняя, что больше всего на свете она хочет, чтобы он оставил её в покое. А он улыбается и осторожно гладит её непробиваемое плечо.

— Толя, какие новости у тебя на работе?

Он растерянно моргает.

— Всё обычно.

— Расскажи, пожалуйста.

— Я не умею. Ты же знаешь, я не люблю думать и говорить о работе. Каждый день — станки, и больше ничего.

Представь себе, что тебя не раздражает это глупое моргание, а нравится тебе. Представь себе, что тебе очень нравятся эти светлые волосы, эти голубые глаза, короткий, курносый нос. Редкой души человек твой муж. Если ты поймёшь это, всё изменится.

— Толенька, родной! Ты такой родной, — говорит она виновато, всеми силами пытаясь на него выплеснуть нежность, обнимает его. — Я с тобой связана родством, да? Катя похожа на тебя. Ты, наверное, тоже был тихий в детстве? Признавайся, тоже с конструктором всё возился и лепил зайчиков с кошками? И так же, наверное, высовывал язычок?!

Толя молчит.

— Что ты, Толя? Обиделся?

Толя молчит. И Катерине кажется, он слышит, вернее, слышал, как она уговаривала себя хорошо относиться к нему, как домкратом поднимала из груди к языку нежность пополам с благодарностью.

В комнате темно, Катерине неловко за свою игру перед ним. Она чувствует, ему явно не по себе. И вдруг, холодея, угадывает: он всё понял. Из озноба — сразу в жар… она прикладывает ладонь к одной щеке, к другой. Почему так стыдно, так нестерпимо стыдно?

— Ты обиделся? Почему ты молчишь? — лезет она на рожон. — Толя, Толечка!

— Спи, Катя, тебе нужно выспаться, — хрипло говорит он. Осторожно высвобождается из её объятий, прячется под одеяло. — Спи, моя родная. Я хочу, чтобы ты выспалась. У тебя такая трудная работа!

Он спит, а она не может уснуть. Смотрит в белый потолок. По потолку идут блики: то ли едут машины по улице, то ли мигает фонарь…

Если Анатолий живёт ради неё, значит, её жизнь вдвойне значима и ценна.

Зачем живёт она? Вылечивать больных — её назначение. А ещё? И у Анатолия, и у Николая есть любовь. Таинственное чувство, живущее внутри них, заставляет их глупо улыбаться… Любовь — тоже смысл жизни? Что значит «любить»? Она хочет всё делать для Анатолия и не может.

Почему тогда на работе время летит так быстро, а дома тащится, словно товарняк по летним занятым путям?

Ермоленко, Верочка, Тамара заставляют её забыться и не думать о себе, а дома, хочет этого или не хочет, она только и делает, что думает о себе: «хочу того», «хочу этого» — совсем как старуха в сказке о рыбаке и рыбке.

Анатолий спит. Он тихо, почти неслышно посапывает, преодолев обиду. В нём много скопилось боли. Сколько раз он протягивал к ней руки, а она — отводила их! Он спит.

День сменяется днём.

Человек просто живёт — в своём привычном ритме. До каждой трещины знакомый асфальт по дороге к автобусной остановке. До каждой веточки знакомы деревья. И то, что она делает ежедневно, знакомо. А оглянешься, и получается: вроде ты уже прожил большой кусок жизни. Больные или любовь — смысл её единственной жизни? Что не так в её отношениях с Анатолием?

Катерина полюбила гулять. Оставив Катюшку на Анатолия, бродила по городу. Окружённая толпой, была одна.

Дома есть тёплые и есть холодные. Прижмётся к стенке тёплого дома, согреется. Остановится около холодного дома, озноб пройдёт по позвоночнику — иди отсюда.

Между домами нашла садик. Четыре дерева, скамья, голые прутики кустов. В центре прутик и дерево — неожиданный праздник. Сколько людей здесь, под этими ветками, прятались от своей жизни?!

Нравилось ей стоять посреди проспекта. Подземные переходы она терпеть не может, а вот стоять в самой середине улицы и смотреть сначала влево — откуда на неё машины идут, фарами освещая её и делая значимой, будто она на сцене стоит, а потом вправо — теперь машины от неё уходят, как жизнь, мигая красными глазами, прощаясь.

Дома тепло, уютно, чисто. Дома — Катюшка и Толя. А ей плохо дома. Какая-то сила гонит её из дома прочь — к огням города, к непрекращающейся жизни, к запрятанным между домами деревьям и кустикам. У неё есть всё. А дыхания нет.

Подошла к дому. Около будки телефона-автомата плачет женщина.

— Что с вами? — спрашивает Катерина, полуобнимает её за плечи, надевает на голую шею свой шарф, ведёт её к автобусу, едет вместе с ней в больницу.

Долог разговор с дежурным врачом. Женщина права — надежды нет, сын обречён.

Вот в такой ситуации что делать? Больница — хорошая, врачи — хорошие. Если не могут помочь они, как поможет она, врач другой специальности?

— Дайте мне адрес вашей невестки.

Поздно ночью, добравшись наконец до дома, она пишет письмо незнакомой, чужой женщине:

«Я врач и мать. И вы — мать. Вы ничего не знаете о своём будущем и о будущем своего ребёнка, какая судьба кому уготована?! Прошу Вас просьбой матери: привезите сына к отцу и бабке, не лишайте последней радости несчастных людей. Заверяю Вас как врач — Ваш муж не заразен, он облучён, и процесс распада происходит только в его организме. Если Вы — человек и мать, приезжайте».

Когда, наконец, она ложится, Анатолий ещё продолжает работать.

Катерине жалко его — это чувство над всеми вопросами и ощущениями. Голова освещена оранжевым светом, распушены волосы, розовая щека.

— Толя, ложись спать» — зовёт она. — Я не хочу лишних денег, мне ничего больше не нужно, у нас всё есть. Нельзя полночи чертить, ослепнешь! Иди же! Я не могу без тебя уснуть.

Не может она уснуть ещё и потому, что видит рыхлое, измученное лицо матери и бледно-жёлтое сына. И звучат строки Ахматовой:

Сын Ахматовой — в тюрьме, на тонкой нити жизни и смерти, этот — умирает от неизлечимой болезни. Но страдания матерей — те же.

Покорно Анатолий ложится, обнимает её, растворяя в ласке страх перед подступающей смертью хорошего человека, делает вид, что задрёмывает, а когда она уже на самой грани глубокого спасительного сна и не сумеет больше сделать ни одного движения, ни слова сказать, встаёт и садится к столу. Она знает, он снова чертит, но она уже спит и позвать его, окликнуть не может.

Как, когда совершился в ней перелом? Под фарами ли машин, или под голым, зимним деревом на скамейке в крошечном садике, зажатом домами, или по дороге из клиники, когда она размягчена разговорами с больными, или в больнице, куда кинулась спасать человека, или за письмом к незнакомой женщине, она не знает, но Анатолий неожиданно расположился в том же ряду, что и больные, и Катюшка, и она в себе ощутила ответственность за него. Если она хочет спать спокойно и не мучиться угрызениями совести, она должна начать заботиться об Анатолии. Не в ответ на его заботы, не в благодарность, а просто потому, что он — в ряду самых близких ей, самых главных, самых родных людей, за которых она отвечает.

У каждого человека есть то, что он любит, то, без чего он не может, и то, чего он терпеть не может. Она любит разговаривать со своими больными, она терпеть не может ходить по магазинам.

В день, когда у неё не было приёма больных, совершенно неожиданно для себя, она вышла из клиники в три часа.

Белый день. Белый — потому, что обычно она уходит в восемь, а сейчас ещё светло. Белый — потому, что засыпан снегом. Белый — потому, что небо — белое, куполом прикрыло город.

Анатолий — самый лучший из всех, кого она знает. Он не современный. Он жертвенный. Он зависит от неё, как Катюшка.

Нельзя в жизни только брать. Нельзя привыкать к тому, что чья-то жизнь отдана в откуп тебе.

Благодари его. Думай о нём. Люби его.

Никакого дня рождения у Анатолия нет. Но пришёл момент, когда надо сделать ему подарок.

В справочном бюро ей сказали, что есть мебельный комиссионный на Смоленской набережной. Она села в автобус и через несколько минут была в магазине.

Она купит Анатолию уютное кресло. В нём Анатолий будет отдыхать после тяжёлого рабочего дня, читать, смотреть телевизор. Видеть не может она жесткого стула перед обеденным столом. Стол — тот самый, за которым когда-то женихи пили чай. На нём Анатолий чертит свои чертежи.

Он сядет в кресло, расслабится и наконец отдохнёт! — навязчиво повторяется одна и та же фраза.

Нет, она купит ему книжные полки. Стеллажи у него есть, он сам сделал их — всю стену закрыл! — но книг у него больше, чем места на стеллажах: лежат пачки в тёмной комнате.

— Что вам? — неожиданно окликнул её подслеповатый, с очень сильными стёклами, невысокий человек. — Я вижу, вам что-то нужно.

— Кресло, полки…

— Жаль, — пощёлкал языком старичок, — этого сегодня нет. А стол вам не нужен?

— Какой стол?

— Уникальный! — Старичок оживился, расправил плечи, даже ростом стал выше. — Красное дерево, конец девятнадцатого века, вместительный, такого второго нет!

Как же о столе она не подумала? Анатолий работает за кухонным или обеденным столом, карандаши и то негде спрятать.

— Давайте! — выдохнула Катерина. — Беру.

— Да вы посмотрите, вдруг не понравится?

— Понравится.

Пять рублей сверх! И пойдёмте в поднял.

— Согласна. — Катерина раскрыла сумочку.

— Да подождите вы сорить деньгами! Посмотрите сначала.

Старичку очень хотелось совершить всё, как полагается.

Это был старинный, антикварный старичок, артист своего дела. Он любил вещи и хотел, чтобы покупатель полюбил их так же, как любил их он, со сложной и тревожной судьбой прошлого. Он хотел, чтобы над прекрасным произведением искусства поохали и поахали. А Катерина хотела разрушить его радость от встречи со стариной — спешила всучить деньги и забрать стол.

Но, увидев несчастные подслеповатые глаза старинка, наконец, поняла, что должна сделать, и послушно пошла за ним в подвал. А когда увидела, что ей предлагают, — ахнула. В самом деле стол — уникальный: большой, гордый, «породистый», с широким простором поверхности под крышкой для готовых и неготовых Толиных чертежей, с шестью большими, удобными красивыми ящиками в двух тумбах, с мелкими ящичками посередине — для писем, карандашей, линеек, ластиков, чернил, скрепок, с таинственными тёмными знаками-узорами, наверняка что-то значащими, но навсегда теперь неразгаданными. Вряд ли сохранился даже прах великого краснодеревщика — развеян революциями и войнами!

Растерянная, потрясённая, стояла Катерина рядом со счастливым, приосанившимся даже старичком.

Перевезти стол оказалось трудно. Сначала не было машины, а были ребята, готовые тащить любую тяжесть на любой этаж. Потом пришла машина, исчезли грузчики. Выручил старичок-продавец, готовый для Катерины сделать невозможное за то, что она в восторге поохала и поахала над столом! Исчез на несколько минут, оставив её любоваться произведением искусства, вернулся с молодыми ребятами.

— Десятку им, машину оплатишь само собой, — сказал. — Эх, жизнь моя!

В глаза Катерине не глядел, видно, расстроенный тем, что она стол забирает.

Она шла за столом, как за чудом.

В ярком свете он оказался ещё значительнее. Глубокий блеск, благородство, гордая осанка… Это как раз то, что ей в жизни сейчас необходимо. Она поставит стол боком к окну, чтобы Анатолий мог чертить по субботам и воскресеньям при дневном свете. Для вечеров она купит лампу на ножке из красного дерева. Будет ходить в антикварный магазин до тех пор, пока не подберёт именно такого, глубокого цвета и той же породы. Пусть Толе будет удобно.

Стол не для чертежей, над которыми Анатолий корпит ради денег. Она уговорит Толю написать диссертацию и разработать свои открытия — он и через голову начальника сумеет пробить их! И тогда начнётся у Анатолия новая — творческая жизнь.

Только к шести часам вечера стол, наконец, занял предназначенное ему место. Катерина вытерла пыль мягкой суконкой, в ящики настелила бумагу и, полюбовавшись столом от двери, побежала в детский сад за Катюшкой.

За Катюшкой всегда приходил Анатолий, и Катерина не учла, как он испугается, не увидев дочку среди детей!

— Мама, у нас обновка! — Катюшка сразу побежала к столу.

Катерина засмеялась.

— Обновку надевают на себя, а это покупка, это стол, — радостно объяснила Катерина, снова в изумлении замерев перед столом: дома, в ярком свете, он был ещё более величественный и таинственным. Кто работал за ним? Что делал? О чём думал? Счастье или несчастье принесёт стол им? Стол, показалось Катерине, стал членом их семьи в ту минуту, как занял своё место у окна.

— Я положу в ящик куклу, пусть она там спит, как в кровати, — дочка побежала было за игрушкой.

— Подожди, — остановила её Катерина. — Кукле нужен воздух, чтобы дышать. Она задохнётся в ящике. Но самое главное: это папин стол, а не твой и не мой. Понимаешь, папин?!

В эту минуту вошёл запыхавшийся Анатолий.

— Катя! — крикнул он с порога.

— А! — откликнулись обе.

Он был бледен.

— Что случилось? Ты не заболела? Я звонил на работу, ты ушла с середины дня.

— А зачем ты звонил? Ты никогда не звонишь. Один раз звонил, когда купил «Жигули».

— Не знаю почему, мне стало неспокойно. Мне показалось, ты думаешь обо мне. И я испугался.

— Почему же нужно этого пугаться? — засмеялась Катерина.

— Что же ты, папа, ничего не видишь! Это тебе обновка, ой, покупка! Тебе подарок! Ты теперь будешь работать за настоящим столом.

Анатолий сел на тахту, заморгал.

Мне?! Зачем?! — У него задрожали губы, лицо странно поехало вбок, казалось, ему стало плохо.

Катерина опустилась перед Анатолием на пол, положила ему на колени голову. А потом, преодолевая робость, стук сердца, заторопилась, боясь, что Анатолий не даст ей договорить:

— Нельзя всё мне, Толя, мне и Катюшке. Ты напишешь кандидатскую, а потом докторскую… Ты за ним оформишь все свои открытия!

Она замолчала, поражённая новым ощущением, — она переполнена никогда ранее не испытанной радостью и удивительным открытием: Анатолий, видно, вовсе не жертвует собой, отдавая, даря всё ей, он каждый раз испытывает вот такую же острую радость, какую испытывает сейчас она. Она поднялась, легко счастливая, в себе чувствуя себя очень много в ней сейчас радости!

— Мне?! — Анатолий тоже встал. Осторожно подошёл к столу, осторожно погладил его, осторожно выдвинул один ящик, долго смотрел в него, гладил нарядные стенки, задвинул, выдвинул другой. По очереди выдвигал все ящики, рассматривал, и лицо у него было как у Катюшки: отрешённые, счастливые глаза, аккуратные яркие круги на щеках.

— Ты права, теперь я должен защитить кандидатскую! — сказал озабоченно. — В короткий срок. Все вечера, когда ты работаешь, тоже буду работать. И ночи. А потом защищу докторскую!

— Нет, не ночами! Стол стоит около дневного света. В субботы и воскресенья, пожалуйста, работай, но только до девяти вечера. Всё хозяйство возьму на себя. Вечерами в будни разрешаю до десяти. В десять — отбой. Мне твоё здоровье дороже твоей кандидатской и твоих дополнительных заработков.

Долго в тот вечер, голодные, позабывшие про голод и усталость, стояли они над столом, как стоят над новым, ещё незнакомым, но уже любимым членом семьи.

Стол изменил всю их жизнь. Анатолий, казалось, вырос на голову. Ходил он теперь, расправив плечи, тщательно отутюженный даже дома, готовый в любую минуту идти в гости или на выставку. Стал он строже и сдержаннее по отношению к Катерине, что очень ей нравилось. С радостью готовила она ему, подавала, мыла, стирала.

— Папа работает! — эти слова стали в их доме главными.

Катерина помогала чертить, Катюшка ластиком стирала с листов ватмана грязь. Несколько месяцев все трое с разных сторон сидели за столом и работали.

Если и бывает чудо в жизни, то оно случилось с ними — Анатолий в самом деле, неожиданно для своей лаборатории, неожиданно для Катерины, а больше всего для самого себя, довольно быстро защитил кандидатскую и выбрал тему для докторской.

Стол в самом деле стал членом их семьи. Каждый старался первым стереть с него пыль, погладить его, дотронуться до него. И, когда Катюшка выдвигала по очереди все ящики, Катерина стояла рядом с ней и любовалась ими.

Всего за три года Анатолий защитил докторскую и получил лабораторию.

— Теперь будешь жить! — сказал он Катерине после банкета. — Это всё для тебя. Теперь поедем путешествовать. Теперь снова любое твоё желание — для меня закон.

Но, лишь Анатолий снова стал жить только для неё, в Катерине зазмеилось раздражение. Раз родившись, оно возвращалось снова и снова. Катерина гнала его, а оно разрасталось и непобедимо расползалось в ней.

Как уже было когда-то, Катерина поняла, что ей нравятся удобства и покой. Несмотря на раздражение, она беззастенчиво пользовалась всем, что давал ей Анатолий: красивой одеждой, обслугой, удобными креслами, машиной. Она так привыкла ездить на работу и с работы на машине, что казалось, в автобус и залезть не сумеет. Она чувствовала, что потолстела — вся «ушла в зад», её это злило, но менять образ жизни уже не хотела — да, без машины она жить и не сможет теперь!

Приходить к больным в палату в неурочное время перестала. И расспрашивать их об их жизни перестала.

Амбулаторных больных стала принимать формально.

Пришла к ней как-то немолодая женщина лет сорока пяти. Раньше Катерина увидела бы и смущение её, и волнение. А теперь слышала только голые факты:

— У меня молодой муж. Очень нужен ребёнок. Помогите.

Раньше заглянула бы в глаза женщине, поговорила бы с ней ласково, а теперь отрезала:

— Мы помогаем женщинам только до тридцати пяти. Опасно для жизни. — Добавила: — Следующий.

А ушла женщина, и Катерина спохватилась: что с ней, в кого она выродилась?

Встать, бежать за женщиной, а… зачем? На самом-то деле она и не сможет помочь женщине в сорок шесть лет, даже если захочет.

— Можно?

Входит девочка.

— Простите, я не помешала?

…Сидя рядом с Анатолием в машине, угрюмая, раздражённая, Катерина в отчаянии спрашивает себя: «Что со мной? Как я могу отшвыривать людей?» Но очень скоро мерный ход машины, чужая, не касающаяся её жизнь за окнами, холод и дождь, не достигающие её, отвлекают от неприятных мыслей.

— У меня идея! — говорит Анатолий. — В это лето едем на машине к морю!

И они поехали. Новый «Москвич» с грехом пополам довёз их до Нового Света. В первые дни, после усталости и московских дождей, солнце, море, парк были праздником. Распластаться на песке, раскинуть руки, смотреть в голубое безоблачное небо — ощущение новое. Бело-оранжевый, голубой свет омывает её, наполняет покоем. Вытянуться рыбкой в воде, ощутить себя струной, раствориться в чистой воде, из которой вышло всё человечество, — наполниться новой жизнью!

Но уже через неделю снова раздражение. Раздражало всё: и как Анатолий разговаривает с Катюшкой, и то, что встаёт ни свет, ни заря, чтобы приготовить им завтрак и успеть сбегать на рынок за фруктами, и то, как делает на пляже зарядку.

В один из душных вечеров они пришли на пляж.

Море почти не двигалось, лишь у самого берега лениво шевелилось — на пять-десять сантиметров приливало и тут же откатывалось назад. Солнце уже ушло, небо готовилось к ночи, темнело сгустками, голубизна бледнела, серела.

Катюшка ходила по берегу, согнувшись почти пополам, собирала камни, Анатолий сидел, обхватив колени. Лицо у него было детское, наивное, вернее, глуповатое — чуть оттопырена губа, чуть вздёрнут нос.

Книжка у неё в руках, открыта на тридцатой странице — «Сто лет одиночества».

Ни с того, ни с сего ей стало скучно. И неприятны ей чуть вздёрнутый, но вполне аккуратный нос, округлый, детский, чуть скошенный подбородок, но тоже вполне симпатичный, тонкая шея, остро торчащий клок волос на макушке…

Она знает, как Анатолий посмотрит на неё, что скажет. Он скажет: «Я тебя люблю», «Ты самая красивая», «Ты самая умная». Он повторяет это ежедневно, по несколько раз, и слова эти сами по себе уже ничего для неё не значат, совсем обесценились.

Она знает, что он сделает, когда она скажет, что хочет спать. Вскочит, быстрыми шагами пойдёт домой.

Как он сидит сейчас, как смотрит, полуоткрыв рот, в море, как смотрит обычно на неё, как ходит, как аккуратно складывает рубашки и расставляет тарелки — всё раздражает её. Всегда согласен, всегда готов выполнить всё, что она скажет, всегда готов тут же исполнить всё, что она ни попросит…

Куда бежать от него?

Она с ума сошла! Она обнаглела! Любовь всегда смешна и нелепа. Тебе в ноги брошена редкая любовь, а ты топчешь её. Другая на твоём месте… Пусть будет другая на её месте! Нельзя суетиться в любви. В любви должно быть интересно. Что-то должно быть спрятано, как спрятана плоть в одежду. Она не знает, как должно быть. Она знает, что ей скучно, ей плохо рядом с человеком, подарившим ей большую любовь.

Строг и таинствен закат. Строго и таинственно море. Строги и таинственны горы. Скрыт в них, как и во всем мироздании, смысл, он существует, пока не раскрыт, пока до него нужно докапываться. Когда до чего-то нужно додумываться, тебе интересно.

Нельзя выворачиваться наизнанку!

Господи! Что с ней? Она сошла с ума! У кого ещё есть рядом такой добрый, такой хороший человек? Разве можно быть такой безжалостной?

Он словно почувствовал её смятение, повернулся к ней, обнял её. Она сжалась. Естественное движение — сбросить его руку, встать, бежать прочь. Подальше от него. Куда угодно. Никогда не видеть моргающих его глупых глаз, его растерянности, его кротости, его умиления, его любви к ней.

За что она с ним так? Как она смеет! Ей человек посвятил свою жизнь.

Но — опустошение. Ни нежности, ни благодарности к Анатолию.

Словно чувствует ее состояние, Анатолии убирает руки с её плеч, отодвигается от неё, снова смотрит не отрываясь, в море.

Человек подчиняется разуму, не чувству. Проанализируй то, что происходит, постарайся объяснить. Найдёшь объяснение, сможешь поправить.

Что тебя так раздражает? То, что за много лет не можешь найти ни одного недостатка, кроме того, что твой муж слишком педантичен и аккуратен?! Ты никогда не была предателем, ты никогда не бросалась на людей без повода и причины. А этот человек живёт для тебя.

Ты любишь его. Ты должна любить его. Должна. Расспроси его, о чём он думает. Быть может, вовсе не о тебе. Быть может, в нём идёт работа, о которой ты даже не подозреваешь.

Она заставляет себя погладить его руку, она окликает его:

— Толя!

— А?!

— О чём ты думаешь?

Он поворачивается к ней.

— С детства меня интересует один вопрос. Дельфины, например, слышат на очень большом расстоянии опасность — появились акулы или, наоборот, идёт косяк рыбы. Но ведь они не только слышат, а тут же дают знать об информации собратьям. Посылается не звук, а ультразвук. И через короткое время вся стая здесь — около косяка с рыбой или удирает от акул. Чудеса! Помнишь, в сказке герой прикладывает ухо к земле и слышит: приближается конница или человек. Значит, это возможно — слышать очень далёкие звуки простым ухом. Почему же мы с тобой не слышим, о чём говорят в соседней комнате? У нас атрофировались все способности, которые присущи животным и были присущи нашим предкам. Человек стал нечутким к окружающей жизни. Не слышит, не видит. Не чувствует запаха. А ведь это главные возможности человека, позволяющие ему общаться с окружающим миром. Как же он может познавать действительность? Не говоря уже о том, что он не может знать, не ведает, что творится в душе находящегося рядом человека.

Катерина засмеялась.

— Ты что? — спросил Анатолий.

— Ничего. Просто так.

— Разве это смешно, что человек оглох, ослеп, закостенел, что лишён элементарных, заложенных в нём природой возможностей?

Главное чувство — стыд. Как это сказал Толя: «…не может знать, не ведает, что творится в душе находящегося рядом человека». Катерина прижалась щекой к его руке.

— Прости, — сказала тихо. И, словно прилила к ней энергия, сила, вскочила, раскинула руки.

Ярко-розовый цвет заката, запах моря, шорох волн, Толин растерянный взгляд…

— Может быть, пойдём в кино?

— Режим… — заикнулся было Анатолий, — Катюшке нужно спать, — он нерешительно улыбнулся. — Хотя это раз в жизни. Доченька, ты ведь скажешь, если захочешь спать? Я возьму тебя на руки, и ты будешь спать, хорошо?

— Ура! Мы идём в кино! Папа! Мама! Мы идем в кино! — Катюшка захлопала в ладоши, закружилась на месте.

Ночью Катерина не может уснуть.

— Толя, прости меня… Чисто, сытно мы живём, но почему ты видишь только меня? Почему не хочешь заметить других людей, полюбить их?

— Я не понимаю. Что с тобой? Ты сформулируй, чтобы я понял.

Спит Катюшка. Она спит неслышно, как Толя. Из парка слышен крик птицы, кликушеский, странный крик, от него тревожно на душе.

— Не могу объяснить, Толя. Мне кажется, это мещанская позиция — замыкаться в узком мирке своей семьи. Я боюсь, и меня втянет, я становлюсь непробиваемой. Перед отъездом ко мне пришла девушка. Совсем ещё девочка. У неё опухоль. А я с ней — равнодушно. Даже имени не запомнила. Так спокойнее. Машина, удобства… Я боюсь… Во мне было так много любви к людям, а сейчас от всего становится скучно.

— Ты обвиняешь меня… это я создал мещанскую среду? — Толя сел в кровати, зажёг свет. Был он сильно напуган.

— Прости, сама не знаю, что говорю. Я тебя ни в чём не обвиняю, просто мне не по себе. Давай спать. Извини.

— Чего же ты хочешь от меня, скажи! — тоскливо спросил Анатолий.

— Не знаю.

Москва встретила их дождём. Без просвета небо, серо-мутное, безысходное, нависло над городом.

Южный ночной разговор не забылся — Анатолий казался растерянным. Катерине было его жалко, но ничего поделать с собой она не могла.

После работы она не спешила домой. Анатолий возьмёт Катюшку с продлёнки. Спрятавшись под зонт от дождя и случайных взглядов, ходила по Москве. Лужи пузырились, что говорило о затяжном дожде.

Катерина не любила Садовую, Когда-то, говорят старики, здесь вдоль всей улицы жили деревья. До четвертого этажа поднимались они, притушивали грохот, на себя принимали пыль и копоть от транспорта. Срубили деревья, и рухнула даже зыбкая защита от несущегося, грохочущего и загазованного города. Не может Катерина представить себе, как сейчас живут люди на Садовой, как дышат. Но сама она не спешит свернуть в тихие переулки и в садики, зажатые домами; Дождь обмывает Садовую, к земле прибивает запахи и пыль. Единственный посланец природы в этой улице сейчас дождь. А машины несутся, несмотря на дождь, нескончаемым потоком, разбрызгивая лужи, окатывая пешеходов. Катерине нужны несущиеся машины и громадные дома, нужны усталые москвичи, спешащие с тяжёлыми сумками за детьми и поскорее домой. Она хочет почувствовать себя одной из многих, с помощью чужих людей хочет с корнем вырвать из себя свою исключительность, свою неповторимость, внедрённую в неё Толей. Она растворена в дожде и в газах, в усталости вечера, она расплющена машинами, она рассыпана в людях, в час пик очутившихся, как она, на улицах её города.

Ни с того ни с сего, в середине недели она взяла бюллетень. Захотелось остаться одной дома: она и — стены, скрывающие её от жизни. Может, в самом деле главная жизнь — в этих стенах?!

Долго лежала в тот день в постели. Лежать она не умела, а в то утро сил встать и начать жить не было.

Выстукивали стенные ходики время её пребывания на Земле. Как кончается каждый час и каждый день, кончится и жизнь. Она тоже станет прошлым, рассыплется в прах, и над ней когда-нибудь встанет дом, в котором кому-то будет или хорошо, или плода, в зависимости от того, правильно или неправильно распорядится она своей жизнью, оставит добрую или злую энергетику после себя.

Все-таки встала. В длинной ночной рубашке долго ходила по квартире, из комнаты в комнату, из угла в угол, непривычно было и это. Она не спешила идти под душ, одеваться, завтракать. Сегодня ей нужно переломить жизнь. Если она победит себя, она заставит себя полюбить Толю. Если не победит — уйдёт. Вот почему она взяла бюллетень. Или — или. Маленькое, а какое главное слово: «или»!

Подошла к Толиному столу, осторожно погладила, как любил делать он. Стол довольно блестел. Прежде всего, до чистки зубов и умывания, Толя стирал с него пыль и проглаживал суконкой, чтобы придать ему блеск. Стол прижился. Он стоял торжественный, гордый и избалованный, таинственно поблёскивая размытыми знаками, своей прошлой судьбой.

Катерина, как Катюшка, стала выдвигать ящики, с любопытством заглядывала в них. Стенки внутри тоже были отполированы и тоже прятали в себе тайные знаки своего прошлого. Средний небольшой ящичек — для карандашей и ластиков. Катерина не рассчитала, дёрнула его, как ящик большой, и он выскочил весь, вырвался из её рук, перевернулся, упал — посыпались, покатились карандаши по полу. Наверное, она сразу бросилась бы их поднимать, если бы не увидела узкую пластинку, прижатую к ящику соседнему, чуть отошедшую от этого соседнего ящика. Осторожно потянула и выдвинула широкий плоский ящик. Тайник! Никогда не догадывалась о том, что может быть тайник. В этом ящике лежала в твёрдой обложке узкая тетрадь.

Это Прошлое, оставленное им с Анатолием кем-то в наследство?!

Боязливо взяла в руки тетрадь, открыла. Толин почерк?

Она так удивилась, что долго, не понимая ни слова, лишь вглядывалась в мелкий, строгий, аккуратный Толин почерк. А когда удивление прошло, первое движение было — закрыть и спрятать тетрадь в стол. Она и закрыла тетрадь, и положила в ящик. Но только положила, тут же снова жадно взяла её в руки.

Это был подробный дневник Толиной жизни — со дня знакомства с ней.

«Разве важно, что будет со мной, как закончится моя жизнь, главное — она: пока смогу видеть её, буду жить».

Подробно, аккуратно, как всё делает, Толя описывал их встречу, их разговоры, свои ощущения, подробно анализировал своё восприятие мира.

«Сегодняшняя жизнь — крошечный отрезок нашего земного существования — даст или не даст право на жизнь будущую. Многие рвут пуп, завоёвывая себе место под солнцем, хотят власти, почестей, благ, денег. Может быть, я — урод, мне нужна только Катя…»

Стыдно, невозможно читать чужой дневник, она не имеет права. Но, видимо, что-то над ней это право ей дало, потому что, дрожащими руками листая тетрадь, Катерина, побеждая в себе стыд, жадно читала.

«С первой минуты знаю: Катя не любит меня и никогда не полюбит. В лучшем случае испытывает благодарность ко мне за мою любовь. Я долго думал, измучился… Есть два варианта в жизни: любить и быть любимым. Одинаково сильная любовь обоих невозможна. Это вспышка, страсть, костёр, в результате — пепел. Я предпочитаю любить сам.

Я несчастлив. Я мешаю ей, загоняю в загон, не умею помочь ей стать счастливой. Я много счастливее её. Как же тускла, неинтересна, не наполнена смыслом её главная жизнь!

Если я люблю её, я должен уйти. Я должен дать ей возможность почувствовать то, что чувствую я, должен сделать всё, чтобы она стала счастливой, и порадоваться её счастью.

Но в этом и заключается моя подлость. Я — подлец. По крайней мере признаться себе в этом могу и обязан признаться. Подлец. Эгоист. Она мучается. Ею, её душой я жертвую ради радости быть с ней. Она дала мне право на себя, а я и воспользовался. Я мешаю ей жить в её главной жизни, она живёт не так, как жила бы, если бы не жалела меня.

Надо уйти. Найти в себе мужество и уйти, пока она молода, пока прекрасна. Пусть переболеет, после этого начнёт новую жизнь».

Дальше на нескольких страницах ни слова не разобрать.

Катерина дрожала, как в лихорадке.

«В этом и заключается то, что я подлец — никогда сам не уйду. Без Кати погибну. Весьма вероятно, с собой не покончу, но, может быть, сопьюсь, может быть, сдохну с голоду, может быть, случайно попаду под поезд. Лесли Катя решит прогнать меня или решит сама уйти, на коленях буду ползать, умоляя её остаться со мной. Я презираю себя, ненавижу. Понимаю, почему Катя никогда не сможет полюбить меня, я — эгоист, себялюбец. Но потерять в себе свою любовь не могу. В этом мире есть только Катя, ничего больше нет».

Катерина захлопнула тетрадь. Ещё много страниц исписано мелким Толиным почерком, но она не хочет ничего больше знать о нём. Ни о его взглядах на жизнь, ни о Вечной жизни, которую Толя для себя провидит. Хватит с неё.

Горело лицо. Было больно, горько, обидно. Не для нее живёт, для себя. Но Толя подсказал ей: она тоже хочет испытать такую любовь.

Немедленно уйти.

Уйти — погубить Толю.

Ползала по полу, собирала карандаши и ластики, извозила ночную рубашку, замёрзла.

Хотела узнать чужую душу? Вот же тебе! Чужая есть. А твоей нет. Когда-то записывала судьбы встреченных людей, больных. Когда-то строила планы на будущее. Великий врач. Хотела спасти каждую, кто придёт к ней за помощью. Что осталось? Ссохлась, мертва душа. Даже больных не видит. Но пока они ещё есть. Пока есть Борька и Катюшка. А если и к ним она охладеет, если перестанет чувствовать, как перестаёт чувствовать больных?! В нём, Анатолии, горит, а в ней из-за него — потухла жизнь.

Жить начать — с душа, со стирки ночной рубашки, с чашки кофе.

Ну и что дальше?

Пока всё осталось по-прежнему.

Приступы раздражения, несмотря на то, что Анатолий оказался интереснее, сложнее, повторяются всё чаще. И — неожиданно.

Под горячую руку она начинает жечь свои записи о больных в унитазе. Смотрит, как подхватывается Огнём бумага, а потом, обжигаясь, вытаскивает листки, обгоревшие, и снова прячет на свою полку.

Она отшвыривает вещи, попадающиеся на пути к двери. «Не могу больше, прочь!» Подхватить Катюшку и бежать из этого уютного дома, от таинственного, расписанного знаками чужой судьбы стола, бежать от чужой судьбы к своей!

На улицу, под дождь, под снег, под злость ветра! Катерина идёт по Садовой, по Калининскому, Арбату. Дома и машины, равнодушные люди и равнодушные провода — город стал её убежищем, её спасением от себя.

В ней — бунт. Она не хочет больше мещанского, замкнутого существования, она хочет возвращения к своим больным. Она хочет любить. И — не может бросить человека на погибель. Всю жизнь потом, до гробовой доски она будет знать: она — убийца!

Будь проклят дневник!

Анатолий не клал его на виду, она нашла его сама. Она подглядела, она прочитала чужую жизнь. Анатолий живёт ради неё. Враньё. Он живёт ради себя — чтобы себе доставить удовольствие.

«Мужик стал дефицитом», — вспомнила фразу одинокой сотрудницы. Может, и так. Сколько одиноких женщин кругом!

Но другой голос сильнее: «Бежать. Прочь!»

Катерина пытается проанализировать своё состояние, но ничего не получается. Может быть, вовсе не раздражение живёт в ней. Может быть, это жажда?

Жажда чего? Что ей нужно от жизни?

…Тихо играет музыка. Шопен. Ноктюрн.

Анатолий работает, широко и свободно разложив по столу свои ватманские листы.

Она уютно устроилась на тахте, читает. «Игра в бисер».

Катюшка, забравшись с ногами на диван, тоже читает. Ей нравится читать, она читает много и при этом, как когда-то в детстве, порой шевелит губами.

Сотни, тысячи женщин были бы счастливы вот так, в кругу семьи, провести вечер после трудного рабочего дня. Что с ней? Почему она встаёт с тахты и говорит виновато:

— Толя, мне срочно нужно увидеть Борьку, я скоро вернусь.

— Тебя проводить? Хочешь подвезу? — Толя потягивается, глаза у него ещё там, в формулах, цифрах и чертежах, но проясняются с каждой секундой всё больше.

Зачем? Спасибо. Светло, весна! — говорит поспешно Катерина. — Пользуйся возможностью дневного света, работай!

Она срывает с вешалки пальто, влезает в лёгкие, весенние сапоги, накидывает шаль.

— Мам, возьми меня с собой, я соскучилась по дяде Боре.

— В другой раз, доченька, у меня важное дело, нам нужно поговорить.

Весна, в этом году — поздняя, но она наконец пришла и даже в городе чувствуется: сочная, пропахла солнцем, пробудившейся землёй, оживающим деревом. И запахи живые забивают запахи бензина и выхлопных газов. Торжествуют птицы, весело булькает вода, стекая в сточную канаву. И кричат дети — в «классиках», в лапте и футболе!

Автобус никак не придёт. Катерина хочет поскорее попасть к Борису, но в то же время не хочет стенками автобуса отгородиться от ребячьих криков, говора воды и яркого света весеннего вечернего солнца, не спешащего уступить место ночи.

Здесь, на остановке автобусной, под криками и светом весны, легче, чем дома.

Подходит автобус.

Словно она — девчонка, едет в свою юность, в свою свободу.

Получается, человеку необходимы несчастья, ссоры, разочарования, боль — чтобы он не зарос жиром и мог чувствовать чужую беду.

Борька скажет, что делать, — он всё про неё знает.

Что знает Борька такое про жизнь, чего не знает она?

Почему он не женится? Он очень красив, её Борька. Любая готова бежать за ним по первому зову.

Одно время он каждое лето ездил на Камчатку, и она волновалась, когда запаздывали телеграммы.

Он докладывал ей, что купается в гейзерах, ходит по горам и по берегу моря, ловит рыбу и часами разговаривает с местными жителями. Теперь полюбил Тянь-Шань. С Тянь-Шаня телеграммы Борька не шлёт. И каждый раз она считает дни: когда же он спустится с гор и закажет разговор с ней?! Только услышать его голос: жив! Больше ей ничего не нужно. Пусть влезает на свои пики, пусть сплавляется на плотах по Енисею, только пусть будет жив. Он — «любитель», он может оступиться, он может погибнуть. У Борьки всегда шальные планы, непонятные ей увлечения: то йога, то парапсихология, то строительство орнитоптера.

Она знает про Борьку только эти, чисто внешние факты. А Борька знает про неё всё.

— Кто там? — задыхающийся Борькин голос.

— Что случилось? — через дверь.

Она молчит.

— Все живы? — через дверь.

— Все.

Пауза, слишком длинная.

— Я не могу открыть, ты прости, подожди.

И здесь, у Борьки, в своей прошлой счастливой квартире, она не к месту! Она потеряла себя. Там, с Анатолием, она быть не хочет. И здесь ей места нет.

Она тихо спускается по лестнице.

Щёлкнула дверь.

— Подожди. — Борис в тапочках, без носков, без брюк, в накинутом на голое тело пальто. — Что случилось?!

Он догнал её, повернул к себе.

Она уткнулась в его голую грудь и — отшатнулась. Не Борькой, братишкой, чужой женщиной пахнет от него.

— Ты не поймёшь, — тихо говорит она.

Может быть, сегодня, сейчас наконец решается жизнь у него?!

— Ты ушла от Анатолия? — спрашивает он. После долгой паузы в её растерянность трезво бросает. — Я давно этого жду.

— Ушла? — Она помолчала. — Як тебе в гости пришла. Почему ты решил… Разве было что-то…

— Я сейчас… — говорит Борька и через три ступеньки взлетает на свой этаж.

Она присела на подоконник. За окном умирал весенний день. Ещё зимние, обглоданные, без листьев тени от деревьев растворились в бессветных сумерках, зажглись фонари. Вместо весеннего света — электрическая суетная жизнь города. Город гудит вечерними машинами. Доигрывают свои игры дети. Добалтывают свои разговоры бабки, сидящие рядком на скамьях. Добираются наконец до своих ужинов и постелей задержавшиеся на работе, в кино, в гостях её бывшие соседи. То, что было в Древнем Риме, то, что было с людьми, прахом рассыпавшимися под ней, то, что сейчас происходит с ней и с её современниками, — одно и то же: кто-то кого-то любит, кто-то кого-то не любит, кто-то от кого-то уходит, кто-то кого-то убивает… А над всем этим строятся дома, меняются правительства, открываются новые планеты и химические элементы… Суета, вечная необходимость живой жизни — живая жизнь.

Борька не шёл. Она тихо сползла с подоконника, тихо стала спускаться.

У Борьки, может быть, сейчас решается жизнь?! Женщина плачет. Ревнует? Женщина обжигает его… А вот в ней огня нет.

Вот что она хотела понять. Земля вертится, земля расцветает цветами и деревьями, потому что изнутри ее палит огонь. Анатолий целые дни для неё работает, потому что в нём горит огонь. А в ней нет огня.

Разве можно жить, смеяться, когда в тебе нет огня…

— Катя!

Она открыла глаза.

— Катя! Как ты? Борис сказал, у тебя, оказывается, перитонит. Вот тебе натуральный гранатовый сок. Гранаты с рынка. Тебе нужны витамины. Ты что плачешь? Настрадалась. Борис говорит, уже всё позади. Не плачь. Скоро всё пройдёт. Мы с Борисом разобрали балкон, туда можно теперь вынести раскладушку. Ты, как в санатории, закутаешься в одеяло, будешь спать на воздухе. Не плачь, пожалуйста. Пей сок. А это морковные котлеты.

— Толя, садись. Спасибо, что пришёл, — виновато говорит она. — Завтра снимают швы, — говорит она. — Скоро домой. Зато отдохнула. Ты не представляешь себе, как надолго я выспалась.

Неотрывно смотрит Анатолий на неё.

— Ты похудела, — говорит. — Пей сок. Тебе нужны витамины, — повторяет он. — Скажи, что сделать, я сделаю. Хочешь, я тебя причешу? Хочешь, горячей воды принесу и вымою тебе ноги? Я, когда заболеваю, лечусь водой. Не веришь? Ну что ты плачешь? Кто обидел тебя? Тебе плохо? У тебя осложнения? Подожди, я воды… подожди, я вытру слёзы… Только ты не плачь. Я так и думал, что тебе очень плохо. Ты так настрадалась! Ты так ослабла! Хочешь, я ночами буду около тебя дежурить? Ты не волнуйся, я буду сидеть тихо, совсем незаметно. А откроешь глаза, что-нибудь тебе понадобится, и вот он я. Ты будешь спать. Я тебя не потревожу, я умею. Ты только не плачь, прошу тебя.

— Иди, Толя, иди, — жалобно, едва сдерживая рыдания, говорит Катерина. — Пока ты здесь, я не успокоюсь. Иди. Пожалуйста. Мне так всех жалко!

Глава третья

Она вышла замуж за Юрия.

Свадьбу они справлять не стали. Юрий не захотел. Только родители, только свидетели за небольшим столом у Юрия дома — собрались на пирог. Выпили по нескольку бокалов шампанского. Её мать принесла жареное мясо, торт. Мать Юрия сделала холодец, напекла пирогов. Она мастер печь пироги. И с мясом, и с капустой, и с рыбой, и ватрушки… со всем, что можно положить в тесто, печёт! Любовно и чисто.

Высокая, статная, седая, с тяжёлым узлом кос на затылке, она держится прямо, с достоинством, лицо — иконописное.

— Горько! — кричит Борис. — Горько!

Юрий поджимает губы, словно это слово его обижает. Вроде неохотно приближает своё лицо к её лицу, едва-едва касается губ.

Но и это «едва-едва» обжигает.

Запах свежести, чистоты исходит от Юрия. Чуть-чуть вздрагивает нос. Глаза, цвета травы, придвинулись к ней так близко, что она видит золотистые точки, обычно почти незаметные. Она не ощущает себя. Сегодня наконец он обнимет её, наконец она почувствует его полностью.

Говорит что-то Борька, говорит сослуживец Юрия, лысоватый, круглоглазый парень, говорит Тамара, её свидетельница, говорит её отец, его отец, она не понимает, что они говорят, ей всё равно, что они говорят, — наконец Юрий принадлежит только ей.

Он, как всегда, непроницаем, сдержан, и ей нравится эта его глубокая сдержанность, она понимает: при всех он не хочет целовать её! И почему он должен целовать при всех? Это касается только их двоих, больше никого. Зато сегодня вечером… она наконец узнает все его тайны.

Она ничего не пьёт, почти не ест. Без вина пьяная. Плотная пелена спеленала их с Юрием вместе и скрывает от посторонних глаз.

Домой они едут на такси. Чемодан, магнитофон, три связки книг — больше у Юрия вещей нет. Она так и думала, у него мало вещей, он вещи не любит. Ничего ещё она про него не знает: ни привычек, ни того, чем он живёт. Он никогда не рассказывает ей о себе. Вообще он человек молчаливый. Но, когда он смотрит на неё, она слышит его отношение к себе, и его нельзя обозначить словами. Неуверенная улыбка. Через улыбку он рвётся к ней. Она хочет всё про него знать, кого любил, что читал… Знает только: в вуз он поступил без экзаменов — была медаль. Знает, что учился в Физтехе. Знает, что в школе у него был необыкновенный учитель литературы. Вот, пожалуй, и всё. Сегодня вечером — начало новой эпохи. Сегодня вечером стены её квартиры вместят и его мир!

Промозглый ноябрь, мелкая мокрая пыль забивает окно машины, машина движется медленно. Катерина торопит её: быстрее! И туг же от страха глотает горькую слюну: не нужно быстрее! Пусть они едут и едут, бесконечно долго, вот так, когда он своей прикрыл её руку. Она не видит его лица в темноте. Прижимается к его плечу и боится пошевелиться. Как это много — его плечо прижато к её плечу! Только бы бесконечно вот так…

Но они приехали. Занесены вещи в дом, захлопнулась дверь, железным щелчком замка отгородила от всего мира.

Катерина словно не в свой дом попала, стоит в передней, около его вещей, не знает, что делать дальше. Она смотрит, как Юрий медленно снимает с себя тёмное своё пальто, вешает, кладёт шапку на полку, идёт в ванную, моет руки. Снова выходит в коридор.

— Ты так и останешься в шубе? Тебе холодно? — улыбается он. Снимает с неё шубу, вешает.

Она ждёт: вот сейчас он повернётся, обнимет её, коснётся губами её лица. А он говорит:

— Нужно разложить вещи, наверное.

Зачем сейчас раскладывать вещи? Почему нельзя разложить их потом, через час, завтра?

Она сама делает шаг к нему.

— Юрий! — говорит непослушными губами. От громко и жарко несущейся по ней крови, заливающей голову и глаза, она не видит ничего, ничего не слышит — только кровь гудит! Сквозь туман смутно проступает его лицо. Катерина сама едва касается рукой его лица. Она задыхается, на весь дом колотится сердце. — Юрий! — повторяет, не слыша своего голоса.

Осторожно он обнимает её. Он вроде обнимает и не обнимает.

В окне — фонарь. Только фонарь — свидетель того, как жадно она тянет к нему навстречу губы. Она горит. Ей кажется, вот сейчас начнётся в её жизни что-то совсем незнакомое, необыкновенное. Вся её жизнь была подготовкой к этому часу. Она не взрослая, не опытный врач, она — школьница. Она хочет позвать «Юрий» и не может: нет голоса, нет слов — только губы, дотронувшиеся наконец до ее губ. Чуть горчат, чуть дрожат. Ближе, ближе!

Он — с ней, он принадлежит только ей, а она принадлежит только ему. Но почему она никак не может ощутить его губы, почувствовать его руки — ведь он целует её, ведь он обнимает её! Почему никак не ощутит его полностью? Он есть, вот он, и его нет, он не поддаётся ей, он просачивается сквозь её пальцы и уплывает от неё за пределы их общего теперь дома. Где он? Катерина жадно касается его ладонями, ладони загораются от прикосновения, но огонь его ладоней не поджигает её тела, он остаётся в ладонях Юрия. Она не понимает себя, никогда в жизни ей не хотелось никого захватывать, ни в чью душу вторгаться, а сейчас жадно она пытается отнять у него его тепло, за одно это мгновение хочет раскрыть его суть. Он нужен ей от макушки до ногтей на ногах, с привычками и обидами, с работой и развлечениями. А он не даётся ей. Он с ней, и его нет.

Фонарь за окном белый. То ли снег выпал, то ли свет у него такой. Катерина отворачивается к стене, чтобы Юрий не увидел её слез.

Она не нацеловалась, она не наобнималась. Юрий нежен, но он очень осторожен, он точно боится её. Нет, он боится забыться, боится полностью связаться с ней и остаётся сам по себе, отчуждённый и далёкий — так же недосягаем и не познан, как раньше. И не породнён с ней. Её охватывает жажда. Жажда его. Ей снова нужны его губы, его руки, его склонившееся к ней лицо с закрытыми глазами. Но она не смеет сама дотронуться до него, не смеет взять в свои ладони его лицо и смотреть, смотреть. Она не смеет сама поцеловать его. И лежит неподвижно, с пересохшим ртом.

— Катя! — говорит Юрий. Голос его глух.

Она перестаёт дышать, слушает, что он скажет дальше. А он снова молчит.

Почему он молчит? Почему не поговорит с ней? О чём он постоянно думает? Что волнует его? Как он относится к ней? Он ни разу не сказал «люблю», просто предложил ей выйти за него замуж. А она хочет, чтобы он рассказал ей подробно, как он к ней относится.

Он не даётся ей.

— Спокойной ночи, Катя, — говорит он. И всё. Больше он не говорит ничего.

Очень скоро за её спиной — ровное, спокойное дыхание.

Она тихо поворачивается на спину, чуть скашивает глаза к окну. Белый фонарь. Мёртвый свет.

У них есть три дня без работы. Полагаются по закону.

Катерина думала, хотя бы в первый день они долго не будут вставать и снова он поцелует её, обнимет. А он, проснувшись ни свет ни заря, принял душ, сделал зарядку и стал разбирать вещи. Книги расставил на полку, которую она ему выделила, разложил белье, повесил брюки, пиджаки, рубашки.

Спокойно, уверенно ходил он по дому, у неё замирало сердце от счастья — он ходит по её, по своему, по их дому, он здесь, с ней, навсегда. Это её муж, самый близкий, самый родной человек.

Ощущение прочности, основательности отношений возникло в ней с той минуты, как он сделал ей предложение. И сейчас это ощущение прочности утвердилось.

Она приготовила завтрак. Сырники и оладьи. Борька любит сырники и оладьи. Это их с Борькой праздничный завтрак. Борька делает из них бутерброд — на оладью кладёт сырник. Борька любит поговорить на тему «сырники-оладьи». «У сырников и оладий — общая основа, — вещает он, — мука и яйцо. Но ты только подумай, как различен их вкус! Творог — это явление непонятное, придаёт любому блюду пикантность».

Юрий ел сырники с оладьями молча. Ел медленно, аккуратно. Ей нравится, как он ест, и она не отрываясь смотрит на него.

— Катя, я хочу кое-что прояснить, чтобы ты знала, — неожиданно говорит он. Потом долго молчит, глядит на неё внимательно светло-зелёными строгими глазами, точно решая: сказать — не сказать. Говорит: — У меня сейчас много работы. С ребёнком мы подождём.

Больше он ничего не прибавляет.

— Расскажи мне про свою работу, мне интересно просит она. — Видимо, работа для тебя в жизни — главное. Я хочу понять, чем ты занимаешься.

Сказала, и вдруг до неё дошёл смысл его слов. Катерина очень удивилась. Какая связь? Почему ребёнок не может появиться? Пусть себе Юрий работает, она будет растить их ребёнка.

— Мне двадцать девять лет, — возразила она Юрию. — Два года для женщины большой срок, мне будет трудно рожать.

Он улыбнулся.

— Почему трудно? Тридцать с небольшим для современной женщины возраст нормальный. Ребенок — это основной смысл семьи, ради ребёнка люди женятся. К этому вопросу нужно подойти очень серьёзно, необходимо подвести базу. У меня на работе очень сложный период, я внутренне к ребёнку не готов. И потом, ты такая молодая…

— Какую базу? — удивилась она. — Квартира есть. Зарплаты у нас с тобой вполне нормальные. — Но почему-то голос её прозвучал неубедительно.

Она хотела перевести разговор, хотела спросить, понравились ли ему сырники, понравились ли оладьи, но ей стало неловко: он уже пил чай, словно никаких сырников и оладий не было.

Вечером Катерина зажгла торшер, включила музыку, забралась с книжкой на тахту. Но читать не могла, исподтишка то и дело смотрела на Юрия, он листал толстую тетрадь, всю сплошь исписанную странными крючочками, буквами и формулами.

Одна пластинка, вторая, четвёртая.

— Пойдём ужинать! — позвала она.

Он не услышал. Он был от неё отгорожен миром, в котором ей ничего не понять, но благодаря которому она, кажется, ещё сильнее любит его.

— Ты с голоду умрёшь! — сказала она тихо.

Прошло ещё несколько минут, прежде чем он встал и подошёл к ней.

Аскетичное строгое лицо с узким овалом, бледное, точно облитое лунным светом, удивлённые, чуть растерянные глаза, строгие, крепко сжатые губы.

Он смотрит на неё прямо, глаза в глаза, не отрываясь, брови чуть приподняты, углами.

Поймала! Это то, чего она так от него ждала. Не скрывая себя, он смотрит на неё.

— Пойдём танцевать! — говорит неожиданно. Встаёт, осторожно берёт её руку в свою, осторожно касается её спины, осторожно ведёт под щемящую музыку.

У неё подкашиваются ноги, она припадает к нему всем телом, но он осторожно, чуть-чуть, едва-едва отодвигает её.

Ей сладко, ей так сладко, как никогда в жизни не было! Она попала в круг, очертивший его, хранящий его тепло, ей жарко в этом их общем круге. Она снова прижимается к нему, и снова он отодвигает её, осторожно, мягко. Так же, как вчера, и позавчера, и месяц назад, она чувствует: он боится распахнуться перед ней, переплестись с ней. Что-то сильное и властное удерживает его в его круге, за чертой возможного соединения.

Три дня, три ночи. Они гуляли по Москве, заходили в маленькие скверики, которые она так любила, сидели на одиноких скамейках.

Моросил дождь поздней осени. Голые деревья защитой от холода выставили узловатые старые ветви со случайно уцелевшими листьями, голая и мокрая земля ждала снега.

Катерина осени не чувствовала. Деревья ей казались красивыми: Нравился унылый дождь и пустые мокрые скамьи.

— Где ты был в войну? — спросила она, вспомнив почему-то дождливый Чистополь, по которому она бродила в поисках хлеба. Под дождём ходила, заглядывала в урны, как собака, искала хлеб во дворах. Было ей пять лет. Сколько времени прошло, а она помнит, будто голодная сейчас.

— В Средней Азии.

Юрий рассказал: их приютила семья из семи детей, старухи и молодой худой женщины. Старуха гладила Юрия по голове и говорила как заведённая: кушать надо. А, что будем кушать, когда нэт купать? Но кушать они с молодой раздобывали: пекли лепёшки, варили компоты из сухих груш и яблок.

Вечерами Катерина с Юрием сидели под общим торшером, читали. Они ели за одним столом и смотрели друг на друга не отрываясь. Они были вместе.

Ни она, ни он не задавали вопросов: «О чём ты думаешь? Что ты чувствуешь?»

Каждую минуту Катерина чувствовала: Юрий хочет протянуть к ней руку и не протягивает, хочет заговорить и не заговаривает. Хочет поцеловать, преодолевает себя и не целует. Ей казалось, она чувствовала, он буквально силой удерживает себя, чтобы не забыться, не потерять голову.

Кончились положенные законом три дня, и они разошлись по своим работам.

В клинике всё было по-прежнему: конференции, операции, обходы больных, приёмы больных в Консультации…

Но Катерине показалось, что и больные, и коллеги, и сами стены клиники изменились — нет неудач, несчастных случаев, патологии.

Плачет женщина:

— Зачем я лечусь? Всё равно я никому не нужна. У нас в отделе тридцать женщин, из них больше половины одинокие. Что можно сделать, если у нас мужчин вообще нет? И в техникуме были одни девушки. Статистика — скучная наука. Где мне знакомиться? Да ещё я урод. Глаза — щёлки, уши торчат. Доктор, что делать? И лет уже много — за тридцать.

Катерина сжимает руку женщины:

— Прежде всего не плакать.

Даже в этой ситуации Катерине кажется: выход есть. Её так переполняет радость, что этой радости, кажется, хватит на всех больных.

И Катерина начинает говорить горячо, ласково:

— Давайте думать вместе. Какие есть возможности знакомств. Дом отдыха? Ездите ли вы в дома отдыха?

Нет. Ну и что, что поеду, всё равно никто внимания не обратит. К красивым подходят на улице.

— А кто подходит? Не завидуйте красивым, на них часто слетаются летуны. Скромному человеку нужен скромный человек. А школьные друзья?

Женщина махнула рукой.

— Кто женится на однокласснице? Редкий случай. Да мне и не нравился никто в школе.

— Вы не плачьте, я что-нибудь обязательно придумаю, главное, не волнуйтесь.

Катерине казалось, она всемогуща, каждому может помочь.

Домой в первые дни брака торопилась.

Ей казалось, Юрий, как только придёт, снова заполнит её энергией, которую она перерасходовала.

Но получилось не совсем так, как думала она.

С Юрием у них началась странная жизнь. Юрий расспрашивал её о клинике, и она первое время охотно рассказывала. Но когда она спрашивала о его делах, он, как улитка, прятался в свою раковину. Ей казалось, она бежит за ним, а он от неё убегает. Часто стал сниться ей один и тот же сон: белая дорога, как свет от её фонаря под окном. Юрий скорым шагом ушёл вперёд, а она почему-то задержалась, чуть отстала. Она пытается догнать его, сначала ходко идёт, а потом бежит, но никак не может до него добежать. Снизу, с боков, с неба — белый мёртвый свет.

Сон повторялся и тревожил её. Что он означает? Что с ними случится? Юрий уйдёт от неё?

На работу Юрий уезжал в полседьмого утра. Первое время она вставала без четвери шесть, накинув халатик, шла на кухню. Варила свежую молочную кашу или разогревала вчерашний суп. Юрий любил утром есть суп.

Борька был к еде нетребователен, его вполне удовлетворяли покупные пельмени, бутерброды, каши. Юрий чуть не в первый день сказал, что бутербродов не любит, покупных пельменей не любит, что он привык к домашней еде.

Чтобы его кормить, Катерина купила поваренную книгу и все вечера, все субботы-воскресенья проводила на кухне. То недосолит, то пересолит, это не важно, Юрий не замечал, он съедал всё до капли, говорил одинаково «спасибо» за недосоленную и пересоленную еду.

Около шести вставала она недолго.

— Разве это разумно? У тебя есть в запасе час сна, у тебя операции! — сказал как-то Юрий. — Я вполне сумею сам себе разогреть. Если с вечера всё готово, вынуть из холодильника, поставить на плиту просто. Очень прошу тебя, не беспокойся. Ты так устаёшь! Человек, который много работает, должен беречь свои силы, как бегун на дальней дистанции. Ты согласна?

Честно говоря, вставала она вовсе не для того, чтобы подать ему суп и кашу, ей хотелось лишнюю минуту побыть с ним, осознать, что у неё есть муж. И смотреть, как он ест, было для неё удовольствие.

Возвращался Юрий поздно — между девятью и десятью вечера. Она успевала к его приходу отдохнуть, почитать, послушать музыку.

Теперь в перерывы на работе она не обедала, а бежала по магазинам. Домой приволакивала каждый день по две сумки. Она хотела баловать его.

Плов, фаршированная картошка, ленивые вареники, сметанные лепёшки, жаркое… Всех коллег расспрашивала, чем они кормят своих мужей.

Каждый вечер она устраивала маленький праздник. Новое блюдо, новое платье, цветок, пирожок к чаю. Замечал Юрий или не замечал, сказать трудно. Он ел, говорил «спасибо» и сразу ложился.

Засыпал он тоже почти сразу, едва договорив: «Спокойной ночи, Катя». Лишь тихое, неслышное дыхание свидетельствовало о том, что рядом с ней лежит человек. Пятую ночь, шестую, четырнадцатую — ночь за ночью она лежала неподвижно, вытянувшись, боясь сделать хотя бы робкое движение. Текли беспомощные слёзы, в груди больно, большим камнем притаилась обида.

Полно, есть ли у неё муж? Ради этого выходила она замуж?

По субботам и воскресеньям он уходил на полдня в библиотеку, а во второю половину, после обеда, садился за стол работать. Очень редко глаза его прояснялись и смотрели на неё.

— Ты похудела, — говорил он озабоченно. — У тебя всё благополучно?

Её словно что-то держало за язык, она перестала рассказывать ему о своей работе и уж, конечно, спросить его, что случилось, почему так решительно и бесповоротно он вычеркнул её из своей жизни, тоже не могла. Появилась у него женщина или он недоволен ею?

Она отвечала, что всё благополучно, и он снова забывал о ней. Отрешённый и холодный, Юрий несмотря на общую крышу над головой и смешивающееся ночами дыхание, жил в другом мире, на другой планете, куда она не смела ступить.

Это шёл первый месяц их брака. На двадцать третью ночь она не выдержала, коснулась его большого плеча.

— Юрий! — позвала.

Он проснулся сразу, словно не спал, поднял голову.

— Что случилось?

Катерина едва сдерживала слёзы. Сгорая от стыда, испуганная своей дерзостью, спросила:

— Ты не любишь меня?

Она хотела объяснить ему своё состояние, как она ждёт встречи с ним, как считает минуты, как старается, устраивает ему праздники, как хочет поговорить с ним, как хочет ласки. Но ничего объяснить не смогла, боль и обида сдавили горло, лишив её возможности говорить.

Удивление было такое беспредельное, что Катерина невольно тоже удивилась: может быть, она и впрямь всё придумала?

— Я тебе говорил, у меня сейчас много работы. — Он сел в постели, повернулся к ней, и снова брови — углами, и снова — беспредельная нежность, беспредельное внимание к ней. — Я тебя завоёвывал несколько лет. Я тебе не говорил, но я совсем забросил диссертацию, её можно делать только после рабочего дня и по воскресеньям, она определит всю нашу с тобой будущую жизнь. Как ты помнишь, всё свободное время я проводил с тобой. Сейчас мне нужно её закончить, вернее, сделать заново… — Он долго молчал, решая, видимо, достаточно слов или недостаточно он сказал. Снова озабоченно заговорил: — Тебе нужен муж — настоящий учёный, а я ещё не защитился. Тема за эти годы устарела, пришлось взять другую. Представь себе, что это за труд, который я проделал?! — Это была целая речь. Наверное, самая длинная в жизни Юрия.

— Но нельзя же остановить личную жизнь?! — в отчаянии воскликнула Катерина. — Нельзя остановить речку, нельзя на бегу остановить сердце, человек умрет, вода в речке пройдёт, жизнь пройдёт. Я каждый день жду, ты поговоришь со мной, ты расскажешь мне, чем занимаешься, о чём думаешь. Мы только что поженились! А ты меня не видишь. Не видишь, во что одета, что тебе приготовила, как смотрю на тебя.

Юрий беспомощно улыбнулся.

— Мне казалось, ты всё понимаешь и без моих рассказов. Ты же сама много времени отдаёшь своей работе. Ты же защитилась! Ты же знаешь, что это такое. Я был уверен, ты думаешь о жизни так же, как я, думал, ты понимаешь: работа — наша главная жизнь, работа такая же личная жизнь. И сейчас мне, например, необходимо сделать рывок. Он нужен д ля тебя, чтобы я мог создать тебе самые лучшие условия. Я хочу, чтобы ты ходила в театры, отдыхала в самых лучших санаториях, собрала самую лучшую библиотеку. Прежде всего мы с тобой служим обществу, и ты должна понимать, что такое работа. Это самое главное для нас. Мы же с тобой вместе! Но я не виноват, что ты отвлекаешь меня — когда я смотрю на тебя, я перестаю соображать, не могу работать. Но я всегда о тебе помню, я знаю, ты есть, ты — моя. Разве не так?

Катерина ничего не ответила. Она была крайне растерянна. Разве они, как говорит Юрий, — вместе? Что значит быть вместе? А в самом деле, разве они не вместе? Вместе ужинают, вместе, на одной постели, спят. Это самое плохое, что они спят в одной постели: Юрий спит, а она не спит, она мучается, ждёт, когда он обнимет её, когда скажет ей ласковое слово. Разве это «вместе»?

— Я не умею делать два дела сразу, — сказал Юрий. Он щурился от света, который она зажгла, чтобы перебить белый свет фонаря.

— Разве я — дело? — спросила тихо Катерина. — Я человек, а человеку обязательно надо уделять время и внимание.

Теперь помолчал Юрий. Помолчал недолго, но молчание его было удивлённым и растерянным.

— Потерпи немного, — виновато сказал он. — Кроме того, что мы, конечно, люди, мы — члены общества, мы должны выполнить свой основной долг.

— А как же жизнь? — упорно, настойчиво, но уже скорее себя спросила Катерина. — Я тоже люблю работу, но ты для меня — такая же главная жизнь, как и работа.

Юрий не ответил. Лицо у него было серое, измученное, точно он много суток не спал. Катерина сказала тихо:

— Давай спать. Сейчас поздно. Извини меня. Я понимаю, ты очень устаёшь, тебе нужно высыпаться.

Первое, что она сделала на следующий день в перерыв: купила шторы, чтобы закрыться наконец от фонаря, белым, мёртвым светом обливающим комнату.

Юрий пришёл раньше обычного на час.

— Я не договорил вчера, — сказал он за ужином. — Я хочу, чтобы ты поняла. Жизнь — это и есть служение обществу. — Он очень внимательно и мягко смотрел на неё. — Мы… нас нет, понимаешь? Есть то, что мы обязаны отдать обществу. Есть наше назначение. Придёт отпуск, мы отдохнём.

Катерина не поддержала разговора. Ни одной мысли в голове нет. В ней, кажется, нет ни капли воды, она суха внутри. Она очень мало спала, но спать не хотелось, она слишком возбуждена. Жадно смотрела на Юрия, словно от него ждала успокоения и утоления жажды, смотрела; даже слушала, а что он говорил, не понимала. Всё, что он говорит, наверняка так и есть! Только нужно сосредоточиться, понять, чего он хочет от неё. Но понять она не могла.

В этот вечер Юрий снова принялся рассказывать, как учился в школе, как холодно и голодно было в войну и долго после войны, как он старался много читать, чтобы разобраться в жизни. После уроков мальчишки, чтобы заглушить голод и как-то развлечься, подолгу разговаривали с учителем литературы. Учитель говорил им, о чём тот или другой писатель думал, когда готовился работать над новым произведением. Получалось так, что учитель знает всё про писателя: мысли, привычки, смены настроений в зависимости от смены ситуаций. По выражению Юрия, учитель литературы очень помог ему определить жизненные позиции и выдержать нищету и голод.

— А какие они у тебя? — спросила Катерина.

Юрий удивлённо посмотрел на неё.

— Что, жизненные взгляды? Я же говорил тебе! Но могу повторить. Человек не умеет жить сам по себе, правда? А люди вместе — получается общество. Каждый человек в обществе прежде всего потребитель: он «потребляет» еду, одежду, транспорт, зрелища и так далее. От того, как работает транспорт, как выткан материал, как построено жильё, зависит жизнь человека. То есть каждый из нас зависит от других людей, от их честности, от их меры ответственности перед нами, от их совести, от их умения и так далее. Понимаешь, что я хочу сказать? В свою очередь, моя главная в жизни обязанность, первоочередная — отдать обществу свой долг. Это, прежде всего, а потом уже я могу получать удовольствие и для себя. Ты лечишь людей, я создаю техническую мощь нашего государства. Вот главное содержание твоей и моей жизни. Я думаю, ты это хорошо понимаешь и сама, ты же очень много и серьёзно работаешь! Я тоже стараюсь, как могу.

«Значит, мы родились лишь для того, чтобы работать, работать и работать?» — хотела спросить Катерина. Не спросила. Она уже знала, что Юрий ответит: «Наступит отпуск, отдохнём!» Он думает, он уверен, для себя человек должен жить только двадцать четыре дня в году! Она тоже раньше была убеждена, что главное в жизни — работа. И теперь знает, что в будни выкроить время для развлечения и отдыха практически невозможно. Дорога, рабочий день, покупка продуктов, готовка. Неделя проскакивает, не заметишь. А в субботу-воскресенье — стирка, уборка, глажка… — бесконечны хозяйственные дела.

Долго в эту ночь Катерина не засыпала.

Штора не спасла её. Заснуть рядом с Юрием, когда от него к ней волнами идёт тепло, когда так хочется припасть к нему, чтобы прекратилась наконец проклятая дрожь!.. Близость — тоже отдых, и нужно ждать отпуска?! И поцеловать её перед сном он может только во время отпуска? В чёрной комнате, когда Юрий спит, без фонаря стало совсем невмоготу. И она босиком по холодному полу пошла к окну, раздвинула шторы и впустила в свою бессонницу фонарь.

Прав Юрий или не прав? Именно так надо жить, как живёт он? А что же делать со снегом, мягко опускающимся на землю, с красотой заката, с музыкой? На любовь выделяется двадцать четыре дня в году, И это всё?

Катерина очень изменилась, похудела, осунулась. Мучили боли в низу живота. Лежать рядом с Юрием было сладко, тревожно, её перекручивало, ломало, как при высокой температуре.

И шли вереницей бессонные ночи, одна за другой.

На работе спрашивали:

— Что с тобой? Ты не заболела? Тебе надо провериться.

Как-то заговорила с ней Тамара:

— Представляешь себе, мой-то пошёл на исследования, результатов пока нет. Если, говорит, порядок, будем рожать! Спасибо тебе, он рассказал, как ты вправила ему мозги. Ну а теперь ты, в ответ, вываливай, что происходит с тобой?

Катерина пожала плечами.

— Нечего отмалчиваться! Не слепая, вижу, что-то не так. На себя ты не похожа. Что-то уж больно желта! Ляг на исследование! Может, ты больна? Нервная стала, дотронешься до тебя, летят искры, вздрагиваешь от каждого звука. Как ты можешь в таком состоянии делать операции? Смотри, будь осторожна. Ляг на исследование! — повторила Тамара.

Катерина под каким-то предлогом сбежала от неё в тот раз.

Единственное, что спасало её, — работа. Больные стали родственниками. Она как бы собой воспринимала их болезни — у неё тоже не может быть ребёнка, которого она жаждет всей душой!

Ермоленко Сергей, Ермоленко Евгения — родственники. Сергей сказал ей своё главное слово:

— Я беру брошенную девочку, и я беру брошенного мальчика. И мы будем пробовать родить своего.

Пронзительно голубые глаза были у него, когда он пришёл выписывать свою жену с двумя детьми.

Узнает ли когда-нибудь Евгения Ермоленко, что девочка, которую она прижимает любовно к груди, — не её? Как она будет относиться к мальчику, который явно — и она знает об этом — не её?!

Катерина, засыпая, старалась думать о них, о супругах Ермоленко, которые не спят ночами из-за детского бездумного плача. Дети, мальчик и девочка, доверчиво вверили свои жизни двум настрадавшимся, наполненным любовью людям.

…Девочке, у которой есть больная мама и младший брат, Катерина вырезала опухоль и сидела возле неё часами.

— Спи, Ника, не думай ни о чём. Всё позади. Опухоль — хорошая. Жить будешь долго, детей родишь.

Она врала Нике. Опухоль — злокачественная. Катерина постаралась тщательно удалить всё вокруг, чтобы не проявили себя метастазы, если они уже есть. И ещё неизвестно, сумеет или не сумеет девочка родить.

Как около своей дочери, сидела возле неё Катерина. Поила морсом, кормила фруктами, рассказывала разные истории, приносила Нике книжки.

И, лёжа в пустоте своей одинокой ночи, призывала на голову Ники спасение — уничтожение в её крови и лимфе носителей рака. Пусть у Ники будут любовь и радость, пусть она родит ребёнка.

В судьбы больных Катерина вклинивалась теперь с не понятной ей самой страстью. Её интересовали малейшие психологические причины того или иного состояния больной. Она пыталась анализировать те события её жизни, что повлияли на настроение и болезнь женщины. И с ужасом понимала: болезнь женщины в очень большой степени связана с ее бытом, с характером мужа, с отношением мужа к ней и к жизни! Как можно преодолеть их?! Как женщина может сохранить своё «я», своё лицо, своё здоровье и не подпасть под полное, безоговорочное влияние мужчины на её жизнь и здоровье?

— Завтра мы идём в театр, — сказал Юрий однажды перед сном.

Она не спросила, какой спектакль, она не выразила своей радости. От Юрия она заразилась сдержанностью: ни лишнего слова, ни лишнего движения.

А сама заметалась. Может быть, это начало нормальной жизни? Может быть, Юрий понял, как одиноко, как грустно ей живётся? Может быть, он тоже мучается? Может быть, он почувствовал себя виноватым? Или понял, что радость не менее важна, чем работа?

Они идут в театр! Они не ходили в театр с тех пор, как поженились. Конечно, это начало новых отношений.

Раньше она придумывала праздники ему, теперь он — ей!

Чтобы обратить внимание Юрия на себя, решила сшить новое платье. Нашла замечательную портниху и одно за другим придумала три платья. К её удивлению, первое новое платье Юрию не понравилось. Он сказал, что оно ей не идёт.

Два других Катерина даже не показала Юрию. Взяла их на работу.

Никогда раньше, до Юрия, о тряпках не думала, ходила всегда в одном и том же строгом костюме. До женитьбы — в чёрном, после — в зелёном, который им продали по талонам в магазине новобрачных: по зелени разбросаны белые, мелкие кони.

— Тома, помоги мне! — как только закончилась конференция, попросила Катерина. — Мы сегодня идём в театр!

Они заперлись в пустом кабинете.

Сначала она надела платье красное. Молния во всю длину, и сразу стянута талия, под горлышко ворот, обтягивающие рукава.

— Как влитая! Необыкновенно! — восхищалась Тамара и заставляла Катерину крутиться. — Идёт потрясающе. Тебе в нём восемнадцать, не больше. Только ты слишком худа. — Неожиданно Тамарины глаза наполнились слезами. — Ты совсем извелась, тебя не узнать. Он не вампир у тебя, кровь не сосёт? Очень похоже. Ходишь бочком, как виноватая. Глаза — жалкие. Кожа — жёлтая. Я ненавижу его. Ты не молчи, объясни мне, что к чему, я тебе такой совет дам, вмиг всё будет как надо.

Катерина покачала головой:

— Чем ты поможешь мне? Помочь никто никому ни в чём не может.

От постоянного молчания, от постоянного подавления своих желаний и чувств, от постоянного напряжения Катерина ослабла — давно уже близкие, слёзы вырвались бесконтрольно, она не сумела удержать их. Глотала, сбрасывала с глаз, а они сыпались.

— Здорово он тебя ухайдакал! Что он с тобой делает? Бьёт? Нравоучения читает? Кровь пьёт?

— Молчит, — вырвалось у Катерины. — По воскресеньям мы иногда ходим гулять в лес. В лесу он тоже молчит. Иногда спрашивает о моей работе. Наверное, ему интересно, я уверена, что ему искренне интересно, но, представляешь, я почему-то разучилась говорить, отделываюсь прекрасными словами «всё нормально» или «всё в порядке». Иногда он начинает восхищаться природой. Это у него происходит очень странно. «Оглянись вокруг!» — говорит он. И всё.

— Он спит с тобой? — грубо прервала её Тамара. Ещё ниже опустила Катерина голову.

— Почти нет. Мне кажется, у него кто-то есть.

Он, наверное, кого-то любит. Не знаю, ничего не понимаю. Мне кажется, он человек удивительно цельный, точно из одного куска, человек одной страсти. Если у него кто-то есть, зачем он женился на мне? Если у него никого нет, почему он так мало обращает на меня внимания? Хотя он и говорит, что главное в жизни — работа, но я не верю, нельзя работать день и ночь, правда? Я чувствую, в нём целая буря спрятана, только крепко, всей своей силой он держит себя в руках. Почему? Кто он? Я не знаю. Я так старалась всё для него делать, чтобы ему было хорошо: пирожные пекла, платья вот придумала, а он ничего не замечает. Гостей к нам не зовёт. Правда, перед Борькой пляшет, целые вечера разговаривает с ним, специально вино держит для Борьки. Ничего не могу сказать, к Борьке относится прекрасно, знаешь, как-то совсем особенно, у них какие-то секреты! Но своих друзей не позвал ни разу. Почему? Не считает меня достойной?

— Может, их у него нету? — ворвалась в монолог сердитая Тамара.

Катерина не услышала Тамариного вопроса. Была она странно в себе сосредоточена, словно в себе искала ответы на свои недоумения и не находила, словно причина произошедших с ней изменений притаилась именно в ней.

— Мы живём полгода. А он так же таинствен, как в первый день. Я ничего о нём не знаю. Я совсем не сплю. Лежать рядом с ним, хотеть… и ничего. Знаешь, он категорически против детей.

— От него зависит? — грубо спросила Тамара. Катерина обречённо кивнула.

— Он же фактически не спит со мной!

— Всё ясно. Снимай платье, — резко приказала Тамара.

— Оно не понравилось тебе?

— Ты сегодня в театр не пойдёшь!

— Как не пойду? — от удивления Катерина села на лежачок. — Это невозможно, ты что? Он же будет ждать!

— Пусть ждёт. А ты скажи, что теперь от тебя самой всё будет зависеть. Когда захочешь, дети будут…

— Ты с ума сошла! Зачем же насильно? С человеком нужно обращаться осторожно. — Катерина замёрзла в комбинации, поспешно натянула свою рабочую одежду. — Если он не хочет…

— Насчёт осторожности с человеком помолчи. Не один человек, два! С тобой тоже нужно обращаться осторожно. Ты спасаешь женщин от бесплодия, для наших больных ребёнок-счастье, и мы все понимаем, что значит для женщины ребёнок, и вдруг — на тебе: не смей родить ребёнка! Зачем он тогда женился? Ради одной первой ночи близости?! По твоим глазам вижу, даже она тебя не удовлетворила, так?

Катерина глубоко вздохнула.

Она удивлялась Тамаре. Откуда Тамара всё про неё знает? Откуда в ней такая жестокость, такая уверенность, как надо поступать?

— Ты ему служишь, а мужику служить нельзя. Нужно жить и для другого, и для себя. Истина, открытая великими людьми до нас. Зачем тебе быть несчастной? Ты самая красивая в клинике, самая добрая. И прекрасный врач, стольким людям помогла! За что же тебе выпало страдать? К чёртовой бабушке! Я не разрешу…

Катерина забралась на лежачок с ногами, поджала ноги, они костюмом не закрывались, и Катерина укутала их новым красным платьем. С детской надеждой смотрела на Тамару. Малиновые сочные щёки у Тамары, злые глаза, пухлые, как у ребёнка, губы. В первый раз такие злые глаза.

— Значит, так. Другой я бы сказала сразу: беги от него, потому что не увидишь от него ничего другого, он такой от природы, и с этим сделать ничего нельзя. Но, учитывая то, что ты его любишь, попробуем! С этой минуты ты ему не служишь, праздников не устраиваешь. Пусть он задумается о том, что случилось. В театр ты не идёшь — это барьер между старой и новой жизнью. Он будет волноваться, будет тебе звонить, а тебя дома нет. Оставь записку: ночевать не приду. Мой Коля уехал к матери — мать заболела. Переночуешь у меня. Угожу тебя по-царски, на широкую тахту, сама посплю на диване. Выпьем с тобой, покейфуем.

— А Юрий?

— Что Юрий? Впервые за полгода Юрий задаст себе вопрос, почему это она не пошла со мной в театр? Почему это она не ночует дома? Может быть, я в этом виноват?

— Он не виноват. Он так много работает! Зачем же казнить его именно тогда, когда всё как раз сдвинулось с мёртвой точки? Он же пригласил меня в театр! Значит, решил изменить нашу жизнь. Если я не пойду, он бросит меня. Он разговаривать со мной перестанет.

— Он и так, насколько я поняла, не больно-то с тобой разговаривает.

— А дальше?

— А дальше… ты станешь приходить домой позже его. У него работа, и у тебя работа. Еды нет, чистых рубашек нет. Разве ты домработница? Домработнице хотя бы платят. Домработница хотя бы выходные имеет, отдыхает от своей тяжёлой жизни. А ты не видишь ничего… Я не слепая. Съел он тебя. Поняла? Домой идём вместе.

Тамара говорила громко. Катерина даже голову в плечи втянула — Тамарин голос причинял ей боль. Всю свою жизнь она была хозяйкой положения, могла увидеть себя со стороны, а в эти полгода не умела ничего, она превратилась в беспризорного, никому не нужного пса. Жалкие глаза, жалкие повадки побитой собаки.

Рассеянно обходила она в этот день палаты с больными. Обычно при виде больных она забывала про себя, сегодня Тамарин громкий голос растревожил «муравейник» её жизни, поползли муравьями в разные стороны бессонные ночи, молчание по воскресеньям, новое, не понравившееся Юрию платье, широкие Юрины плечи над столом до позднего вечера, умные разговоры Юрия с Борькой. Полугодовая жизнь, застывшая в ней напряжённой болью, разбавляющая боль тихими робкими слезами, рассыпалась.

По субботам Юрий ходит за картошкой, носит вещи в чистку, закупает крупу, сахар. По воскресеньям они гуляют в лесу, зимой — на лыжах.

Когда поворачивается ключ в замке, Катерина с мокрой рубашкой в руке, с недочищенной картошиной, с книгой замирает в радости: пришёл! Сейчас снимет пальто, обнимет её, сядет напротив.

Катерина задавала больным вопросы, выслушивала ответы, делала назначения, осматривала — всё это получалось механически, изнурительной работы, происходящей в ней, не затрагивало.

Как же жестоко говорила о нём Тамара! Хоть и избалована она своим Николаем, но раньше-то настрадалась достаточно. И ребёнка пока нет. Тамара имеет право судить. Тамара понимает.

И в логике ей не откажешь. Подумаешь, пригласил в театр! Она уверена, театр ничего не изменит. Чтобы что-то изменилось, может быть, в самом деле, не нужно идти в театр?! Пусть встряхнётся её жизнь по-настоящему, пусть перевернётся, встанет с ног на голову. В самом деле, Юрию нужна насильственная остановка и вопрос, обращённый к себе: почему?

Она не понимает, почему у них не складывается жизнь, почему ей так плохо. Кто в этом виноват? Почему он фактически не живёт с ней? Что значит — «жизнь сложилась»? Что значит — «жизнь не сложилась»? Прав Юрий или не прав: только ли работа определяет суть жизни? Права Тамара, в театр идти не нужно.

Но ровно в три часа, не задержавшись ни на минуту, Катерина сунула ноги в сапоги, не застегнув шубу, подхватила сумку с платьями и чуть не бегом помчалась к лифту.

Она так бежала по улице Островитянова к автобусу, словно за ней гнались, словно кто-то имел право остановить её, вернуть обратно, заставить сидеть в пахнущей спиртом и хлороформом операционной.

Не раздевшись, включила воду. Катерина любит сразу после работы забраться в неё и готовить себя к жизни домашней.

Расслабилась в тепле, и то, что говорила Тамара, — стало несерьёзным. Тамара не знает, что значит, когда Юрий зовёт её в театр, какие у него при этом глаза.

До свадьбы они очень часто бывали в театре. Юрий приходит в театр всегда чуть раньше, у дверей никогда не стоит — заложив руки за спину, ходит взад-вперёд, гуляет. Катерина понимает — сидячая работа! Увидев её, идёт к ней навстречу, улыбается, сверяет часы. Он помогает ей раздеться, ведёт её в буфет. Заботливо покупает бутерброд с рыбой или с ветчиной, кофе, смотрит, как она ест, и брови поднимаются углами над светлеющими глазами. Да только за одну эту уютную минуту она готова мучиться ещё полгода.

Надела она красное платье, волосы подобрала высоко, подкрасила ресницы. Времени ещё оставалось много — час до выхода, и она прилегла с книжкой.

То ли от предвкушения вечерней радости, то ли оттого, что ночью почти не спала, уснула. Это был не сон, лёгкое покачивание на волнах, голубой цвет летнего, почти забытого неба, розовое аккуратное солнце. Оно здесь живёт. Человек не бывает здесь. Здесь царствует густо-оранжевый цвет. Это на земле цвет часто не главное, около солнца цвет — первое, главное, единственное знание. Цвет — свет. Он струится, течёт. Кроме цвета-света, ничего нет. Нет звуков, нет запахов, нет движения, нет тепла и холода, нет плоти. Как она здесь очутилась? Что сумеет она понять здесь такое, чего не умела понять дома?

— Юрий! — зовёт она, словно чувствуя, что он здесь.

И он вправду здесь. Юрий светится зелёным светом, точно таким, какой исходит из его глаз. Так же, как на земле, Юрий не даётся ей в руки: он — рядом, и его нет. И, хотя она спит, она понимает наконец то, чего не могла понять: Юрий — не человек. Только обличье человека, а так — духовность, лишённая быта и слабостей. Юрий знает то, чего не знает она: человеку нужно отречься от своего тела, от своих желаний, от жалости к себе. Ни холодно ни тепло, ни хорошо ни плохо, ни грустно ни весело… вечная жизнь — это просто цвет-свет.

Так же внезапно, как уснула, проснулась. В комнате темно. Белый фонарь — единственный свидетель её странного сна.

Сколько сейчас времени?

Шесть часов.

Она проспала театр!

Сорвалась с места, за секунду оделась.

Только в такси отдышалась.

— Скорее, скорее! — умоляла она водителя. Улыбающийся шофёр повернулся к ней:

— Часы пик. Разве можно скорее? Живи пока. Рано тебе думать о весёлом исходе!

Она проспала театр! Как же это получилось? В шесть они уже должны встретиться, чтобы вместе поужинать. А сейчас десять минут седьмого. Юрии останется голодный.

Шофёр нарочно притормаживает перед светофорами и перед каждым углом!

— Скорее, умоляю вас, — просит она.

— Все спешат. Чего спешат? Что нас ждёт? Нас ждёт авария, если будем спешить. Попадём в аварию, разве вы доедете дотуда, куда спешите? Ни за что. Вот если подумать, зачем люди спешат? Спешить никак нельзя. Доедем потихоньку.

Доехали. Как ни странно, была она около театра за пятнадцать минут до начала.

Юрий неторопливо подошёл к такси.

— У тебя хватит денег? — спросил.

Она кивнула, вышла к нему.

— Что случилось?

Под его строгим взглядом она сжалась было по привычке, но тут же сказала себе: вовсе не строгий, он — вечный, она же поняла! — и как можно холоднее, по крайней мере, без ноток извинительных и жалких, сказала:

— Чудеса, уснула! Намертво уснула!

Ощущать его рядом, высокого, красивого, на которого все оглядываются, было необыкновенно хорошо. Но помимо воли, вопреки ощущению радости идти рядом с Юрием, шевельнулась мысль: он же не человек, в вечности нет людей, есть только цвет. Его цвет — зелёный, её — карий.

Они смотрели «Двое на качелях». Она следила за действием механически, слышала голоса актёров, именно голоса, интонацию, тембр, смысла почти не понимала — в ней, помимо воли, рождалось отстранение от внешней жизни. Так же много легче жить! Так жить прекрасно: не рвётся от боли сердце и нет обиды на Юрия. И плевать на его обиду.

Юрий недоступный.

Если он не человек, она-то, как раз наоборот, — совсем земная, она помогает женщинам вылечить тело, родить человека, далёкого от вечности, земного. В вечности нет боли, А родить — больно. Жить — больно. Значит, Юрий не живёт? Он механически делает изо дня в день одно и то же. Изо дня в день. Одно и то же. Ему бывает больно? Холодно? Одиноко?

От автобуса до подъезда идти в темноте. Катерина, когда возвращается поздно, трусит. Втянет голову в плечи, от страха ноги заплетаются. Всё ей кажется, сейчас со спины или сбоку на неё набросится злое, в жестокости живущее существо.

С Юрием она не боится ничего. Ни темноты, ни злых людей. И в темноту вступила легко.

Темноты сегодня как таковой не было. От снега шел свет. В первую минуту ничего не заметила, Она только услышала тяжёлое дыхание. Юрий рванулся куда-то вбок, бросив её руку. Только тогда она увидела тёмный клубок. Крикнуть не смогла, побежать следом за Юрием не смогла.

Юрий отшвырнул одного, рывком за воротник поднял другого. Он, видимо, смотрел вниз, на лежащего, потому что не услышал, как первый, которого он отшвырнул, кинулся на него. Катерина даже крикнуть не успела, но в следующее мгновение всё переменилось: не Юрий очутился под дюжим парнем, а парень упал как подкошенный.

Медленно Катерина двинулась к Юрию.

В белом свечении снега Катерина увидела навзничь лежащую женщину, в одном платье, без шапки, с рассыпанными по снегу, как по подушке, волосами. Около валялись шуба, шарф и шапка.

— Катя, послушай, она жива?

Юрий коленом придавил к земле того, который на него бросился, рукой пригнул к снегу первого.

— Очень слабый пульс, — рвущимся голосом сказала Катерина.

— Придётся, Катя, сначала вызвать милицию, потом помочь женщине. Ты только укрой её шубой. И иди, Катя, скорее звони. За меня не бойся. Они оба не двинутся, пока ты не вернёшься.

Катерина почти уже разогнулась, как неожиданно, лицом к лицу оказалась с парнем, которого Юрий держал. Полудетское подростковое лицо, пухлые губы. Ни жестокости, ни зверства, ни ненормальности в лице нет. Одно любопытство. И дерзость.

— Это что же получается? — уходя, услышала она строгий голос Юрия. — На мать, на сестру подняли руку. За что? Кого оскорбили? Она может быть тебе матерью. Ну, говори, что тобой руководило? Чего тебе не хватает в жизни? Мать, сестра… — Голос Юрия был уже не слышен, Катерина бежала к дому. Вздрагивая спиной, как лошадь, которую кусает овод, она стремилась освободиться от залепившего спину страха.

Вызвала милицию, вызвала «скорую», взяла из аптечки нашатырь, бросилась обратно — к женщине и Юрию.

На бегу неожиданно подумала: «А что, если с моей, с нашей помощью родились эти ублюдки?» Парням лет по шестнадцать, она работает не более десяти лет, но сама мысль обожгла. Голая, беспощадная: «Вот они, дети, которых мы ждём. Что, если это я, врач, помогаю родиться подобным?»

…На другой день Юрий не пошёл на работу. Ходил по дому довольно странно, медленно, едва переставляя ноги». Нагнуться не мог, но нагибался медленно, одним боком надевал носки.

— Что у тебя болит?

— Радикулит. По-видимому, нужно подлечиться. Ты иди, не волнуйся, я сам справлюсь. Отлежусь.

— И вчера, когда ты скручивал хулиганов и, скрючившись, полчаса удерживал их на холоде, у тебя уже был радикулит?

— И вчера.

Только теперь Катерина заметила, что у него расширены зрачки.

— Тебе очень больно? — спросила она. Сама ответила: — Очень больно.

— Откуда ты взяла? Ничуть.

— Ты железный человек, — сказала Катерина. — Давно у тебя радикулит?

— Недели две.

Она уселась на тахту.

— Ты странный человек. Почему не скажешь попросту: мне больно! Давай я тебе вотру мазь!

— Что ты?! — испугался он. — Я поеду в свою поликлинику. Там сделают всё, что необходимо. Мне назначена новокаиновая блокада. Потом сестра вотрёт мазь.

— Я врач. Зачем тебе полтора часа ехать в поликлинику, когда я рядом? И блокаду проведу, и мазь вотру. Это же глупо — не пользоваться домашним врачом.

— Немножко не по назначению! — улыбнулся Юрий. — Ты, по-моему, женский врач. Иди, опоздаешь, иди! — прибавил строго, тоном, не допускающим возражений.

Железный человек. Ему не больно? Или он умеет так терпеть эту боль, что, кроме расширенных зрачков, ничто не говорит об этой боли?! Кто смог бы удерживать двух сильных парней, когда у самого болью сводит поясницу? Хорошо ещё, милиция приехала почти мгновенно и Юрия продержали в отделении совсем недолго. Хорошо ещё, женщину очень быстро сумели привести в чувство и сдать на руки родным. А если бы пришлось всю ночь просидеть в милиции?

Что-то было непонятное, удивительное в личности Юрия. Нет, не то, что он бросился спасать женщину от шпаны, и не то, что сумел в течение получаса в железных тисках удерживать парней, а то, что ни малейшим движением, ни звуком, ни словом не показал ей свою боль, ничем ни разу не побеспокоил её.

Он скрывает боль. Может быть, и любовь он скрывает, а она есть, такая же сильная, как боль?!

Лёгкая, счастливая, ехала она в тот день на работу — даже интересно разгадать тайну близкого человека!

Она вспомнила свой сон. Там нет боли, нет слабости, нет горя, нет холода… только цвет-свет. Если Юрию больно, значит, он — земной человек, как и она. Что же за сила скрыта в нём?

На работе она с любопытством вглядывалась в больных: есть ли среди женщин такой экспонат, как Юрий?

Её женщины жили болью, отчаянием, надеждой — чувствами острыми, и чувства эти показывали, любили поговорить о них.

Удивление перед непостижимостью. Юрий ещё выше поднялся над людьми и над ней.

В одном она послушалась Тамару. Когда Юрий совсем поправился, она, покраснев, глотая слова, сама поражённая своей смелостью, сказала:

— Мне врач… мне нужно… в общем, будет лучше если беречься стану я.

Как ни странно, Юрий вполне спокойно согласился.

За время болезни он оттаял: подшучивал, что болезни даются для самосовершенствования. Работал он, видимо, целый день. Катерина судила по утолщающейся стопке больших плотных листов, заполненных формулами, числами. Вечерами Юрий ждал её с разогретой едой и кипящим чайником. Он выходил к ней навстречу в переднюю, совсем как она раньше, помогал ей раздеться. Смотрел на неё не отрываясь.

Она снова начла рассказывать Юрию про своих больных. И на работе, и дома была весёлая и действенная, в ней родилась неукротимая энергия.

В сдержанности заложена, видно, неведомая ей до сих пор правда. Нельзя собой, своими чувствами беспокоить людей. Наверное, Юрий лучше неё понимает, как надо жить.

Может, обойдётся?! Наладится у них всё? Катерина летела к улыбке Юрия, к разогретому им ужину, совершенно позабыв о вечности.

Ночью он теперь засыпал не сразу, был нежен, незнакомо смелыми руками гладил её.

Может быть, наладится её жизнь, земная, обыкновенная, без которой не может жить ни одна женщина?

Но бюллетень кончился, и Юрий пошёл на работу.

А у Катерины умерла мать.

Это получилось так неожиданно!

Мать жила тихо, в своём грустном круговороте: прикованная к постели немая бабушка, пьяница-отец. С матерью двух слов Катерина сказать не умела. Приходила раз в неделю посидеть с бабушкой и раз в две недели в гости, приносила торт, фрукты, с матерью пила чай на кухне. Отец, если был дома, ужинал с ними.

Отец жаловался на мать, что мать со своей «параличной» его жизнь заела: ни в дом отдыха, как все нормальные люди, ни на природу, ни в кино… Сама сидит в камере и его держит в камере!

— Ты думаешь, я от распущенности пью? Я, дочка, пью от горя, нету у меня в жизни выхода. Десять лет сожрала у меня, как час. Ну ладно, пусть бы драгоценная тёща была в соображении, а то — куль. Отдать её, куда положено, и точка: начали бы жить.

Мать бесшумно гладила, или шила, или вязала. Мать всегда что-то делала. И никогда ничего не говорила. Подливала Катерине чай, придвигала котлеты, хлеб, варенье.

У матери всегда сырое лицо, всегда опущенные вниз губы.

— Мама, поезжай с папой в дом отдыха, — как-то, когда они были вдвоём, предложила Катерина. — Я поживу здесь, поухаживаю за бабушкой, возьму отпуск. Думаешь, не справлюсь? Я же врач, буду делать всё, как ты.

Мать покачала головой:

— Нет, доченька, я сама. Я сильно виновата перед мамой. Моего отца она совсем не любила, вышла за него по воле родителей. Вздохнула облегчённо, когда он умер. И вот она полюбила хорошего человека. Хотела выйти за него замуж. Я кричала, топала ногами, грозилась умереть, если она сделает это. — Мама тяжко вздохнула. — Была мама красивая, добрая, всё делала для меня. Оказалась она однолюбкой. Этого человека, одного из всех, пролюбила целую жизнь. Ты ведь её не знаешь совсем. Живее её, веселее её не было никого. Ты должна помнить, я возила тебя к ней в Ленинград каждые зимние каникулы.

— Я помню, мама. Она мне заготавливала подарки и билеты в театр. Рассказывала о музыке, советов вала, какие пластинки покупать. Я помню, мама, но жизнь и вправду проходит!

— Ты не дослушала, Катя, теперь дело не в том, какая она, а в том, что только я и погубила её. Я виновата. Мама могла бы ещё наладить свою жизнь, если бы не я, если бы я не была эгоисткой и не воспротивилась бы её желанию выйти замуж. Я одна, доченька, виновата, мне одной и крест нести. Думаешь, она не знает, почему я так ей служу? Знает. Отец говорит, она не соображает. Очень даже она в здравом уме. Посмотри, какие у неё делаются глаза, когда я подхожу к ней! Всю жизнь мне не расплатиться с ней за её погубленную жизнь! Я уже к двадцати годам пошита, что наделала, только было поздно, исчез куда-то тот человек.

Мама умерла внезапно. Несла бабушке манную кашу. На полу белая, не застывшая лужица была, когда Катерина приехала к матери.

— Отдаю в дом престарелых! — встретил её отец. — Тебе не разрешу жизнь гробить. Две жизни загублены. Ты должна жить. Куда к себе поселишь ещё и старуху? Муж у тебя молодой. А если дитё родится? Она тебе поломает жизнь, как мне поломала. Уйдёт от тебя мужик, вот увидишь, терпеть не станет. Такой терпеливец я один!

Катерина пошла на кухню варить манную кашу — мама приучила бабушку есть по часам.

Но, когда с манной кашей Катерина подошла к чистой широкой кровати, на неё в упор смотрели застывшие в покое светлые глаза. Ни отдавать в дом престарелых, ни перевозить к себе не пришлось.

Все хлопоты о двойных похоронах взял на себя Юрий. Привёз расторопного маленького человечка, который всё организовал, а сам Юрий добывал справки, оформлял документы. Был деятелен, спокоен и собран. Без него едва ли справились бы. Борька, она и отец в подобных делах беспомощны.

Катерина была очень благодарна Юрию. Сама она совсем растерялась, оглушённая, сидела бездейственно на диване, не зная, к чему приложить силы.

Ночью Катерина не могла уснуть. Тихая жизнь матери прошла мимо, не задев, не помешав.

Первая серьёзная вина. Чужим — время, здоровье, заботу, внимание, мать всегда была совсем одна.

Эгоисткой, чёрствой барыней называла себя Катерина, но облегчения от слов не приходило — стороной прошла мать. Не поможешь теперь матери. Ничего не знала о своей матери Катерина — только те несколько слов о вине, что мать обронила!

Пожаловалась Юрию, что виновата перед матерью.

— Как жить с этой виной?!

— Возьми себя в руки! — сказал ей Юрий. — Мёртвое мёртвым, живое живым. Надо жить. Можешь помочь, помоги. Не можешь помочь, постарайся не мучиться. Спи, завтра на работу. Главное — работа. Тебя ждут больные. А ты не сможешь и им помочь, если не выспишься, если у тебя будет плохая голова.

Её ждали больные.

Ника уже ходила. Худенькая, хрупкая, после операции она стала еще хрупче. На узком личике под узкими чёрными бровями застыли в тревоге глаза. Казалось, никогда не бывает другого выражения, кроме тревоги.

— Ника, я тебе принесла Цвейга. Ты читала его? Принести принесла, а теперь засомневалась, он — писатель грустный, может, и не нужно тебе читать его?

Голос у Ники тихий, словно она боится собой обеспокоить окружающих. Говорит она редко. И, если говорит, всё — грустное:

— Что ж, какая жизнь, таков и писатель!

— Нельзя так, Ника, в жизни больше доброго и хорошего. И людей больше хороших, чем дурных. У тебя не всё же плохо. Брат любимый, мама.

— Мамы скоро не будет.

Ника не потупляет глаз, и нет скорби в её голосе, как всегда, он тих и спокоен.

У неё уже нет мамы и никогда не будет.

Идут по коридору больные, здороваются, а Катерина отвечает им машинально — они с Никой укутаны бедой, из которой нет спасения, нельзя вернуть человека, который ушёл или вот-вот уйдёт навсегда.

— Ника, подожди раньше времени говорить такое, в жизни бывают чудеса.

И снова тихий спокойный голос:

— Чудес не бывает. Жизнь не сказка. Я хотела учиться, а нужно было идти работать. Я хочу ребёнка, а ребёнка у меня никогда не будет. Я всё знаю заранее. Вам жалко меня, но даже вы ничем не можете больше помочь мне. Давайте Цвейга. Это даже хорошо, что он — грустный. Честный, наверное. Не читала я его.

Целый день звучит в ней Никин голосок.

Родная душа — Ника. И не подойдёшь к ней теперь лишний раз — излишняя жалость может открыть Нике истину. Главное — сдержанность, главное — преодолеть свою слабость, свою боль: Ника — в одиночку, и Катерина — в одиночку.

…Уже два месяца у неё не было матери. Острота боли прошла, но непривычность этого состояния — жить без матери — осталась.

Её дом — вне времени года, вне времени дня — ярко освещённый. Она любит самые яркие лампы, торшеры, золотистые и оранжевые абажуры. Но со смертью матери яркий свет стал казаться ей кощунством, и она теперь накидывала на торшеры и лампы тёмные косынки.

Два месяца Юрий бесконечно повторял ей: «Возьми себя в руки», а она, смятённая, виноватая, опухшая от бессонных ночей, едва двигалась, плохо соображала. Как жить дальше?!

Замкнувшись на личной жизни, больных и Борьке, она начисто исключила из своей внутренней жизни родителей. А ведь она обязана была отвечать и за них! Но ведь и они должны были отвечать за неё, пока она была ребёнком! Она же, непонятно, как это получилось, росла вне их! Родители работали, мало бывали дома, пока мать не привезла из Ленинграда больную бабушку. Что должен один человек другому? Какая тайна погибла вместе с матерью? Как получилось, что мир матери был закрыт от неё, а её мир — от матери? Почему люди, родные по крови, часто чужие? Или они не чужие, а просто — по досадной случайности, из-за её эгоизма — не сумевшие встретиться?

Под их с Юрием домом — старое кладбище. Рассыпавшийся прах сотен отживших людей. Катерине кажется: мать не на Ваганьковском кладбище покоится, а прямо под ней, под её домом. Мать отжила, отошла в жизнь вечную, из которой явился к ней Юрий. Ночами Катерина глядит на своего единственного друга — белый фонарь за окном и пытается понять: зачем живёт человек?

Пришло лето. Жаркое, изнурительное, какое бывает только в большом каменном городе, с беспрерывным потоком транспорта, плавящимся асфальтом, жаром, идущим от раскаленных домов. Юрий взял путёвки в дом отдыха.

— Перерыв на месяц, иначе не одолею! — сказал он, протягивая ей путёвки.

Уже в самолёте началось выздоровление. Она уткнулась в окошко. Золотисто-белые, серо-белые облака, взбитая пена… плюхнуться туда, как в перину и потонуть в покое.

— Дорогие товарищи, вы совершаете полёт на высоте восьми тысяч метров, температура воздуха за бортом — минус пятьдесят градусов. Сейчас вы пролетаете над знаменитым нашим городом — Волгоградом.

— Юрий, почему, чем ближе к солнцу, тем холоднее? Казалось бы, должно быть наоборот: чем ближе к солнцу, тем жарче.

— Город-герой в суровые дни испытаний нечеловеческими усилиями сумел… — звучал тоненький приятный голос стюардессы, Катерине хотелось от него плакать.

— Ответить на твой вопрос чрезвычайно сложно, но я попробую, — заговорил Юрий, когда стюардесса замолкла. — Прежде всего, нужно понять, что солнечные лучи проходят через воздух практически без поглощения, эти инфракрасные лучи хорошо поглощаются землёй и особенно водой. Поэтому нагревается не воздух, а земля и особенно вода. Именно земля и вода передают тепло атмосфере. Поэтому ближе к земле воздух теплее.

Катерина не повернулась к Юрию, как повернулась бы обязательно раньше, сделала вид, что слушает едва, а сама сдерживала радость: он с ней разговаривает, объясняет подробно, как нерадивой ученице.

Оказывается, нужно задавать ему вопросы. А она отупела, она перестала быть любознательной.

— Ты поняла? — Он повернулся к ней, готовый повторить всё сначала.

— Конечно, поняла, что ж тут не понять?

Освобождение от скованности, от стеснения, от всех комплексов, развившихся за время жизни с Юрием, было столь полным и радостным, что она, осмелев, задала следующий вопрос:

— Я слышала, Солнце постепенно остывает. Что произойдёт, когда оно остынет совсем? Земля ведь должна погибнуть. И ещё… что такое Вселенная и есть ли во Вселенной ещё такая обжитая планета, как наша Земля? Она сходна с нашей, или в ней всё по-другому? Есть планеты, где человек не во плоти, а человек — только дух? Или на любой планете человек сожрёт, испортит и уничтожит всё, что можно сожрать, испортить и уничтожить? Что родилось сначала: Солнце или Вселенная? Что из чего?

Юрий усмехнулся:

— Ты решила устроить маленький ликбез? Не кажется ли тебе, что для одного разговора ты задала слишком много вопросов? Кстати, твои вопросы скорее относятся к науке астрономии, а я, к сожалению, не очень силён в ней, но попытаюсь тебе ответить так, как я понимаю. Солнце действительно медленно остывает, но остывает настолько медленно, что на жизни людей Земли пока не сказывается. До тех пор, пока Солнце остынет совсем, человечество столкнётся с целым рядом проблем, пути решения которых сейчас не ясны. Это, например, исчерпание материальных ресурсов, полезных ископаемых, возможный перегрев планеты вследствие воздействия человека на окружающую среду. Ты понимаешь, конечно, перегрев возможен лишь при том условии, что будет преодолён энергетический кризис, на что мы все очень надеемся. У землян есть выход — если совсем уж Земля остынет, переселиться на Венеру. Она ближе к Солнцу. Сейчас там жить нельзя, потому что там сейчас очень высокие температуры, но к тому времени, как на Земле жить из-за холода станет невозможно, на Венере возникнут как раз. такие температурные условия, какие сейчас на Земле.

Лицо Юрия чуть нахмурено. Вот такой он на работе.

Завеса приоткрылась. Ему с ней скучно. Конечно, им не о чем говорить! Его волнуют вопросы вечной жизни, а её вопросы — бытовые: чтобы он посмотрел на неё, обнял её, поцеловал. Кроме так называемой личной жизни, есть целый мир проблем, событий, необъяснимых явлений, и она уверена теперь в том, что к личной жизни можно прийти только путём интеллектуальным, установлением духовной связи и взаимопонимания, общих точек соприкосновения. Значит, это она должна задуматься о проблемах, которые могут заинтересовать Юрия.

Море их встретило неспокойное. Волны поднимались в рост человека, с этой высоты падали на берег в своём безудержном стремлении обязательно что-нибудь разрушить! Жадно вырывали из камней топчаны, захватывали и уносили в чёрно-зелёную пучину купальники, урны, даже тяжёлые камни, валили будки для переодевания.

— Отчего бывает шторм? Изнутри шарика вырывается разрушительная сила? Или приходит извне — от солнца, от ветра?… Или в самой воде в морской глубине происходят какие-то явления?

Юрий объяснял обстоятельно, очень стараясь, чтобы она поняла. — Она прижалась к барьеру набережной, надёжно защищающему её.

Небо повисло над морем серое, без просветов, набухшее дождём и холодом. Стоило удирать от московского дождя и мчаться к солнцу за столько километров, чтобы снова встретиться с дождём?

Устроились они в уютной комфортабельной гостинице, номер — с ванной, с лоджией и телефоном. Звонить им было некому, но ванной и лоджией они начали пользоваться, едва переступив порог. В ванной отогревались от холода, на лоджию под полиэтилен прятали фрукты.

Ночью, впервые со дня маминой и бабушкиной смерти, Юрий обнял её, взял в руки волосы, держал их, гладил.

И снова к лицу хлынул горячий ветер, сознание потухло — одно ощущение огня, в котором она не страшно — не для смерти, для жизни — горит.

Не так, как в Москве, наконец, она ощутила, наконец, узнала, наконец, начала понимать Юрия. Она знает, о чём он. думает, когда молчит, знает, что он не умеет словами говорить о своих чувствах, лишь взглядом.

Строгое лицо у него, а брови — углами. И он смотрит на нее.

— Катя, Катя! — благодарный шёпот.

Чуть горчащие его губы на её губах. И уже далеко, из другого измерения его голос:

— Иди!

Как «иди»?

Она сумела подняться, медленно пошла. Раньше всего остыла голова: он не хочет от неё ребёнка! Тело её ещё горело, голова работала чётко. Ей тридцать, она Юрия любит, ей нужен ребёнок, она хочет от него ребёнка. Пусть ребёнок будет.

Ничего больше она делать не станет. Если он уйдёт, она вырастит ребёнка сама.

Лилась вода, остужалось тело.

Пусть ребёнок будет!

…Юрий приводил её на рынок, велел выбирать то, что она хочет. Приводил в бар, кормил мороженым с орехами, поил шампанским. Приводил её на танцы.

Танцевал Юрий строго, как и всё делал в этой жизни. Осторожно поддерживал её за спину, ни одного лишнего движения не позволял себе. Но двигался он легко, красиво. Спиной, горящей щекой она ощущала: на них смотрят, ими любуются.

Акации, кипарисы, сапфоры, магнолии, переплетённые запахами, цветом, непохожестью, успокоившееся море, бирюзовое, с золотисто-жёлтыми всплесками, небо бело-голубое, без облачка, струящийся светом воздух, благодушные толстые отдыхающие, истекающие соком персики, стихи Мандельштама и Ахматовой, улыбающееся лицо Юрия, задыхающийся его шёпот ночью: «Катя! Катя!» — самый счастливый период Катерининой жизни.

…Будет у них с Юрием сын, похожий на Юрия. Поедут они к морю втроём.

Катерина лежала на пляже, уставившись в небо. В воде плещется сын, похожий на Юрия. Сейчас она потерпит несколько минут и позовёт: «Алёша!» Он тут же откликнется, шлёпая ладонями по воде, пойдёт к берегу, подбежит к ней. С него будет ручьями лить вода, он будет громко смеяться, рассказывать ей про медуз и про камни, просвечивающие на солнце, а потом скажет главное слово, к месту, не к месту: «Мама!»

— Ты чего смеёшься? — удивился Юрий.

— Смеюсь? Нет, что ты! — Она повернулась к нему, жадно, беззастенчиво принялась разглядывать его.

Они прожили уже много месяцев вместе, под одной крышей, но ни разу за эти месяцы он не прошёл по дому в трусах. Всегда застёгнут на все пуговицы. Не поцеловал её ни разу при свете. Тонкий пояс, широкие плечи, длинные, сильные, красивые ноги — да на его месте любой другой только бы и ходил голый!

Сколько ни смотрит на него, не насмотрится, сколько ни говорит с ним, не наговорится. Её всё время мучает жажда. Вот он обнял её. Вот он уже спит. А жажда всё та же, что до минуты, когда он обнял её. Никак она им не напьётся, никак не наглядится.

— Юрий, ты любил кого-нибудь сильно-сильно? — спросила как-то. — Расскажи.

Сначала он растерялся, удивлённо уставился на нее, а потом улыбнулся:

— А как же? Я великий любитель женщин. Девять женщин бросил я, а девять бросили меня.

— Потянись, ты хочешь потянуться и не потягиваешься, я вижу. Почему? Объясни, я не могу тебя понять. Почему ты так сдержан? Ты всегда напряжён. Расслабься. Получи удовольствие от жизни. Посмотри, какая вода, какое солнце, небо! Мы живем один раз. Насладись жизнью! У меня такое чувство, что ты всё время борешься с самим собой. Жизнь для тебя — запретный плод, который ты не смеешь откусить. Почему?

Юрии встал, пошёл к морю.

Она обидела его? Или он несёт в себе тайну, так сильно связывающую его по рукам и ногам, что не может шевельнуться — над ним тут же нависнет опасность?!

Ей хорошо с ним?

То же, что в Москве, в том сне, из-за которого она опоздала в театр: Юрий уходит от неё, она бежит за ним, а догнать не может.

Юрий — вне будней, вне быта, вне жизни. Даже когда он целует её, это не он целует! Она не ощущает его поцелуя. «Ещё, ещё!» — хочет она попросить, но он уже далеко. Юрий — не отсюда инопланетянин. Он — иной, чем все люди Земли, потому она и не может понять его, напиться им.

Но жизнь в ней от него зародилась реальная, живая.

На юге и вернувшись в Москву, каждое утро она просыпалась с ощущением неожиданной полноты и радости, обе руки клала на живот. Он здесь, её Алёша, он в ней уютно расположился. Сын Юрия. Нужно очень хорошо есть, чтобы сыт был он. Нужно очень много гулять, чтобы он дышал свежим воздухом. Нужно быть очень спокойной, чтобы он тоже был спокоен.

Почти не касаясь, Катерина гладила живот. Алёша её не беспокоит, он тих, послушен. В ней небывалая раньше благодать. Не могла же от инопланетянина зародить ребёнка. Она Юрия расслабит, раскроет, оживит — просто он никогда не жил прежде, просто он всю жизнь служил обществу, он не знает, как он не умеет жить для себя. Но она научит его радоваться обыкновенной жизни, она сделает так, что он распахнётся до конца, до донышка.

Никогда она так легко не бегала, никогда так легко не работала. Она была полна, только расплескать себя, как можно расплескать чашу, доверху наполненную водой, не могла — так защищала она себя, чтобы ни злой голос на улице, ни городское обычное отчуждение Юрия не обидели, не задели её, она заполнена собой и Алёшей, частицей Юрия!

Три месяца эти стали в её жизни самыми счастливыми.

Мучила, даже не мучила, а несколько тяготила её необходимость сказать Юрию о том, что ребёнок будет.

Как сказать? В какую минуту?

Она выбрала воскресенье. Яркое, солнечное воскресенье поздней осени. Солнце такое жаркое стояло в окне, словно было оно не уходящее на зиму, а летнее, властное, распоряжающееся судьбой земли, рождающее зерно и яблоко.

Юрий сделал свою гимнастику, принял душ и, чистенький, с влажными волосами, сел завтракать. С удовольствием намазал масло на хлеб. Он всегда ел кашу с хлебом, и Катерина от него это переняла: тоже стала есть кашу с хлебом.

Сегодня каша — гречневая, крупица к крупице.

Катерина очень хотела есть. Алёшка требовал гречневой каши. Но она решила узел разрубить сразу.

— Юрий, я решила оставить ребёнка, — сказала она.

Он удивлённо уставился на неё, хлеб положил прямо в кашу.

— Какого ребёнка?

— Летнего. Нашего. Алёшу.

Юрий встал.

— Мы же с тобой этот вопрос обсуждали. Сейчас не время. У меня самый напряжённый период. Через два года, не раньше. Если родишь сейчас, уйду.

Она, как от удара, сжалась.

Но последние три месяца сильно переменили её. Она прошла за Юрием в комнату.

— Мы с тобой ничего не обсуждали. Ты не выслушал моих соображений. У меня никогда больше, быть может, не получится детей, — сказала она строго, от Юрия заразившись его строгостью. — Мы так были счастливы летом! — прибавила она.

Он молчал.

— При чём тут ты? Сидеть с ребёнком буду я. Мне за тридцать.

Юрий молчал. В окне стояло летнее солнце.

Она прижала руки к груди. Тошноты у неё не было ни разу, сейчас поднялась рвота. Катерина побежала в ванную.

Если бы она могла Юрия, как когда-то Сергея Ермоленко, втащить в операционную! Если бы она могла Юрию, как когда-то Сергею, выкричать всё, что она о нём думает! Но привычка подавлять свои чувства, слова, желания, мысли сработала и в этот раз. Потом жадно пила воду.

Алёша хочет есть.

Непослушными ногами пошла на кухню, села есть гречневую кашу. Давилась.

В квартире было очень тихо. Только шорох ложки о кашу.

С этого солнечного воскресенья у неё начался токсикоз. Её беспощадно рвало, нарушились движения.

Однажды она потеряла сознание. Хорошо, что дома, в одну из суббот. Шла, упала в коридоре.

Очнулась на том же полу, где упала. Упала удачно, боком. Лицом к немодным, тёплым ботинкам сорок третьего размера.

Юрий продолжал работать.

Ни на обиду, ни на боль, ни на какие бы то ни было слова сил не было, она позвала пересохшими губами:

— Юрий!

Юрий продолжал работать.

Она думала, не услышал, попросила:

— Помоги!

Юрий не двинулся.

Только к ночи появились силы одеться. Подгоняемая свистящим ветром, Катерина шла по улице.

Улица была пуста. Холодными белоглазыми свидетелями её жизни стояли фонари.

Длинная улица, бесконечная. Катерина семенит, едва не падает, идёт к Севастопольскому проспекту. Она хочет пить. Необходимо подавить рвоту.

В ней нет Алёши, в ней — пустота, в ней — некто, которому нельзя появиться на свет, потому что он явился раньше времени. Нежеланный. Ему плохо стало в ней. Его душат слёзы. Его треплет рвота. Его мучит жажда, как и её.

Всю жизнь с Юрием её мучит жажда.

Резкий скрежет тормозов, вопль из кабины:

— Идиот, дура стоеросовая! На тот свет захотела?

Катерина не испугалась. Избавлением от одиночества, от надругательства придёт смерть.

— Вы меня не довезёте до Малой Бронной? — Она подошла к машине, увидела круглое, доброе, молоденькое лицо. — Я заплачу!

— Садись, — тихо сказал водитель и распахнул перед ней дверцу.

Борька спал, долго не открывал ей. Отец последнее время дома не жил. Он нашёл одинокую женщину и переехал к ней.

Ветер бился в окно лестничной клетки. Катерина продрогла, и перспектива снова очутиться на улице ужаснула её. Вдруг Борька не один? Это так логично! Куда тогда ей деваться?

— Кто там? — раздался сонный голос. — Ты?! Что случилось?

Говорить она не могла. Шага сделать не могла. Он ввёл её за руку в дом, снял с неё шубу, обнял.

— Ты дрожишь!

Второй, третий стакан чая не утолили жажды. Катерина продолжала мёрзнуть, дрожала, давилась горечью, растирала грудь.

— Давай обратимся к логике. Сколько может быть предположений? Первое: у него — другая. Логики никакой. Зачем столько лет он добивался тебя? Зачем ему приспичило на тебе жениться? Изощрённый садизм? Любишь другую, женись на ней. Если бы другая была, он не отложил бы на столько лет, из-за тебя, диссертацию. Понимаешь? Вспомни, он проводил около тебя целые дни! Вспомни цветы. Он и сейчас к каждому празднику приносит тебе цветы. Он и сейчас смотрит на тебя, как прежде, нет, лучше, мягче, нежнее.

Трезвый Борькин голос звучал в тёплой кухне детства, под уютным, ею когда-то купленным торшером. Они друг другу подарили торшеры, чтобы обоим было жить светло.

— Тогда почему он не помог мне?

— Первое предположение отпадает, как нарушающее законы логики, — не слыша её, продолжал Борька. — А Юрий живёт именно по этим законам, по чётким законам логики. Второе: он — человек идеи. Он решил защититься. Я думаю, честно говоря, насколько я его понимаю, защититься он хочет скорее для тебя, чем для себя. Ему кажется, насколько я его понимаю, помнится, он даже что-то по этому поводу говорил, что лицо мужчины — его успехи в работе, ни одна женщина, считает он, не может уважать мужчину, не идущего вперёд. Всё, что нарушает его планы, всё, что мешает ему, он вынужден сейчас отодвинуть. Насколько я понимаю его, он не умеет полностью отдаваться двум идеям одновременно. Он жесток к себе и к другим.

— Я не идея, я — человек, — сказала Катерина.

— О чём я говорил? Кажется, о том, что любую помеху, на его пути к цели он считает необходимым смести. Вполне логичное объяснение.

— Я не помеха, я — человек, — снова сказала Катерина. — Речь идёт о его ребёнке.

Катерина не плакала. Слёз в ней не было давно. Была боль, затаившаяся в животе вместе с Алёшкой, ожидающим своей судьбы.

— К нему не вернусь. Вопрос: имею ли я право рожать ребёнка без отца? Если не оставить, у меня никогда не будет детей, я знаю.

Шумел чайник, снова поставленный Борькой. Борька молчал. Он был хмур.

— Боря, почему ты не женишься? — спросила Катерина. — Разве тебе не хочется тепла, ласки? Лучше жениться раньше, чем позже, когда и в тебе, и в женщине, если она твоя ровесница, ещё не полностью сформирован характер, не сформирован эгоизм…

Борька молчал.

— Я, Боря, жить не хочу. Я умерла.

— Вот. Вот о чём я думаю. Я думаю, а ты мне мешаешь. Как это ни странно, я знаю, я понимаю его лучше, чем ты. Я понимаю его, — повторил он. — Юрий не подлец, это безусловно. И то, что он не подал тебе воды, ничего не доказывает, он мучился, я уверен, ужасно. Он мучился больше твоего. Но, если бы он подал тебе воду, ты оставила бы ребёнка! Так понимает он. Он не понял, насколько это для тебя серьёзно, он мог бы и так подумать: женские штучки! Не думаешь же ты, что до тебя у него в самом деле женщин не было? И так, без женщин и без любви, дожил холостяком до тридцати четырёх лет? Видно, не самые лучшие экземпляры попадались ему. Наверняка устраивали ему спектакли, женщины умеют это делать! А тебя он не понимает. Он никак не может предположить, что ты — совсем иное, чем все остальные. Если бы он мог тебя понять! — Борька вздохнул. — С ним дело сложнее, Катя. Он, Катя, — мёртвый человек. И он в этом не виноват. Тебе самой думать над причинами — где мы с тобой живём?! Когда, как умирал в нём живой человек? Болезненно? Покорно? Не знаю. Тебе понимать самой. Но я очень чувствую, он всё в жизни ощущает через вату. Я давно заметил. Это ничуть не расходится с тем, что он — человек идеи. Он живет для общества. Он любит общество и свою работу. Но он человек не для жизни. Что же ему остаётся? Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Мне страшно, Боря. — Она взяла руку брата, приложила к своей щеке. — Я ничего из того, что ты говоришь, Боря, не понимаю.

Борька взял её на руки, понёс на свою тахту, уложил, сел рядом, шершавыми горячими ладонями стал гладить её лицо.

— Ты выспишься и всё поймёшь. Ты отдохнёшь, — Борькино лицо скосилось, словно от зубной боли. — Ты меня спросила… я, Катя, всю жизнь люблю одну женщину, замужнюю, и старше меня, — он засмеялся. — Нету второй такой. У меня в жизни другой женщины быть не может. Она приходит ко мне редко, один раз в две недели или в месяц. Но она приходит! — Борис гладил её по лицу, как ребёнка.

Катерина отвела его руки от себя.

— Как же так, Боря? Значит, ты очень несчастлив? Ещё больше, чем я.

— Я очень счастлив, Катя. Но сейчас не обо мне речь. Я хочу сказать, Катя, я никогда этого тебе не говорил, но ты с Юрием неправильно живёшь. Ты копаешься в себе, ты не видишь живущего рядом с тобой человека, ты не понимаешь его, не доверяешь ему. Ты не помогаешь ему. Ты никогда не была, но ты стала эгоисткой. Я не имею права, но я скажу. Наверное, он хочет сначала вылечиться, а уже потом думать о ребёнке. А если не вылечится, как он оставит тебя одну с ребёнком?!

— Какая чушь! — Катерина села на тахте. Ей показалось, у неё остановилось сердце, но в следующую минуту оно застучало. — Чем он болен? Он здоров, он силён, он… — Она запнулась, вспомнила радикулит и лишь расширившиеся от боли зрачки Юрия. — Откуда ты знаешь?

Борька положил ей на колено руку.

— Я был у него на работе. Я буду диплом делать у него. Он мне предложил интересную работу.

— Почему я ничего не знаю?! — обиженно воскликнула она. Но тут же тревожно спросила: — При чём тут то, что ты был у него на работе? Почему ты скрывал от меня?

До неё никак ещё не доходило, что сказал Борька и что вообще происходит?

Борька долго молчал, и громко стучало сердце.

— Там у него есть приятель, страшный болтун. Юрии меня поручил ему. Ну после работы мы выпили, он, оказывается, любитель, он и сказал, что они с Юрием приняли дозу, как раз за несколько дней до свадьбы, сказал, что Юрий лечится очень усиленно.

— Может быть, ты не понял? Если бы облучение… Вот же он, Алёша. — Катерина обе руки положила на чуткий живот.

Борька молчал.

Она — эгоистка. Она ковырялась в себе, Борька прав, она старательно не замечала его чёрных подглазий, обострившихся скул, подпалённой жёлтым и серым кожи… зрачки при радикулите случайно заметила. А может, это был не радикулит? Так или иначе, Юрий борется в одиночку. Логики нет. Если он болен, как говорит Борис, зачем ему диссертация? Ребёнок в этом случае важнее. Если это правда, то, что говорит Борька, потом у него может не быть ребёнка. Тем более важно спешить.

— Я ничего не понимаю, я совсем ничего не понимаю.

Борька ласково коснулся её руки:

— Я думаю, он боится наследственности. В медицине, ты знаешь, он человек невежественный. Правду мне сказали или неправду, я Юрию верю. Есть его, очень важная правда. Без этой правды он не скажет ни одного слова. Каждое слово у него весомо. Он не распахнётся, не раскроется, он из породы людей внутренних. Я в этом уверен. Или он — мёртвый, как я тебе уже говорил. Не знаю. Думай сама.

Не было больше её. Не было её обид и боли. Был только Юрий. Родной, единственный человек, которого необходимо понять.

Ей двадцать девять лет. Она старая дева. Так называют её все: брат Борька, мать, сослуживцы. Они, конечно, шутят, потому что она выглядит гораздо моложе, никто не даст ей и двадцати трёх, а в наш век спешить замуж ни к чему. У неё есть чудесная квартира. И три жениха. Совсем не так плохо для старой девы. Три прекрасных жениха.

Коктебель-Мичуринец,

Август-ноябрь 1982 год

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.