Жаркое лето

1

Дом колхозного бригадира Николая Середы стоит у въезда в поселок со стороны Донца. Красная черепичная крыша скрывается в густых высоких тополях. К реке протянулись сад и огород. Между рядами яблонь и груш пролегли грядки с белокочанной капустой. От ограды из штакетника, заросшей малиной и крыжовником, до самой реки зеленели ровные ряды картофеля с толстой ботвой.

Из окон дома виден правый меловой берег с крутым обрывом, усыпанным черными точечками стрижиных гнезд. Неподалеку переметнулся через реку мост. В тихие ночные часы, когда по нему пробегают поезда, стены дома вздрагивают, дребезжат стекла окон.

Семья у Николая небольшая — всего четверо: он, жена Марина, четырехлетняя дочка Светлана да глава семьи — старый дед Афанасий, бывалый казак, повидавший на своем веку три войны. Отец Николая, красный кавалерист, сражался в гражданскую войну в дивизии Пархоменко и был зарублен махновцами. Мать Степанида умерла в двадцать первом году от скоротечной чахотки, простудившись холодной осенью на загрузке вагонов с углем.

Дружил Николай с Михаилом Яременко — хранителем местных придонцовских лесов. Михаил жил на кордоне, верстах в пяти от поселка, вдвоем с женой, веселой, гостеприимной Аксиньей. Был он пришлым человеком в этих местах, родился где-то в приазовских степях и после окончания Велико-Анадольского лесного техникума по совету врачей приехал сюда. Случилось это так. На третьем курсе зимой во время практики в Белоруссии Михаил простудился и схватил воспаление легких. Два месяца пролежал в больнице, стал подозрительно покашливать. Врачи нашли затемнение в легких и посоветовали переменить климат, поехать к Донцу, в смолистые леса.

В июньский субботний вечер Михаил неожиданно зашел к другу с удочками на плече. Он увидел Николая под яблоней, у входа в сад.

— Здорово, дружище, — пробасил Михаил, приставляя удилища к стволу дерева, — нечего лодыря гонять, пойдем на реку искупаемся, а под закат на живца закинем, глядишь, и клюнет. Вчера сезонники на кордон приходили, хвастались, что много рыбы поймали.

— И то дело. — Николай крепко стиснул руку друга, быстро вскочил на ноги. — Сейчас мигом соберусь и махнем на Донец. Я уже повечерять успел, а удочки мои в лодке лежат...

Он вприпрыжку кинулся в темные сени. Вскоре оттуда на крыльцо вышла Марина. Где-то в глубине дома послышался звонкий голосок Светланки: «Папа, привези рыбы!»

Марина была в ситцевом сарафанчике, открывавшем загорелые плечи. Смородинные глаза с синеватыми белками светились радостью. Она дружески улыбнулась Михаилу, и на щеках ее заиграли ямочки.

— Здравствуй, Миша! Что это ты целую неделю к нам не заглядываешь, совсем забыл!

— Дела, Маринушка, дела, — протянул он руку, — просеки нарезаем, делянки для сезонников определяем, а тут еще в лесничестве приказали веников для города на зиму заготовить, рабочих рук нет, хоть сам разорвись на все стороны.

— Как здоровье Аксиньи? Хоть бы она зашла...

— Благоверная моя на здоровье не жалуется, только кушать меньше стала, говорит, что полнеть начала...

— Смотри, как бы ее на солененькое не потянуло, — смешливо посмотрела женщина на Михаила, — знаю я эту полноту.

Он на мгновенье смутился и не нашел нужных слов в ответ. Выручил Николай, вышедший из дома.

— Вот и я готов, — перебил он разговор. — Маринушка, мы пойдем порыбачим на зорьке, глядишь, на утро уха будет.

Через усадьбу, по тропинке, проложенной меж картофельных борозд, друзья подошли к расшатанным мосткам, у которых болталась привязанная на цепь лодка с просмоленными боками.

На весла сел Михаил. Тронулись быстро вниз по течению, загребая на середину реки, чтобы спастись от назойливых комаров. Вечерний зной спадал. Солнце давно упряталось за высоким правым берегом. Из станицы доносилось сытое мычание коров, раскатистое блеяние овец: стада возвращались с пастбищ.

Весла еле слышно плескались в воде, словно боялись потревожить эту закатную тишину.

— Чувствую я, Миша, что мы накануне каких-то больших событий. — Николай далеко выщелкнул с ладони пальцем окурок. — Газеты все эти дни пишут о трудовых успехах в стране, а в поселок разные слухи доходят из города, и один другого противоречивее. Говорят, будто в магазинах спички и соль люди начисто разбирают. Зачем это? Неужто догадываются, что дело порохом пахнет...

— Позавчера я был в городе, в управлении лесного хозяйства, — Михаил бесшумно опустил весла в воду, — беседовал со своим начальником Егором Алексеевичем Козловым. Помнишь, он людей из колхоза на санитарную очистку леса агитировал? Ну, плотный такой, золотозубый, стриженный под ежика. Так вот, в разговоре он намекнул на ожидание в области каких-то перемен. С неделю назад ввели по учреждениям ночные дежурства, люди задерживаются допоздна, все ждут каких-то указаний свыше... Вот теперь и кумекай, что к чему.

Слева, за зеленой стеной тростника, показались рыбные озера. К ним друзья и направили свое суденышко. Не знали они, что это была последняя мирная ночь...

А на утро — война.

Николай и Михаил получили повестки на второй день. Вместе с другими мобилизованными станичниками они прибыли на грузовой машине в Ворошиловград и сразу же из облвоенкомата попали на сборный пункт, расположенный на окраине города, в тенистом парке имени Горького.

Провожающие — родные и друзья — остались у белых ворот с колоннами и высокой аркой, а призывники направились к летнему театру, где шло формирование команд.

Улучив удобную минуту, Николай подошел к деревьям у ограды и, к своему счастью, увидел Марину в голубой косынке, а рядом с ней Аксинью. Он поманил их рукой к ограде. Женщины подбежали обрадованные и в то же время печальные, заплаканные.

— Немедля идите на вокзал и ждите нас там на перроне, — успел торопливо крикнуть Николай, — через час мы будем грузиться в вагоны, в городе нас не задержат...

Марина ойкнула и прижала палец к губам. Стоящий неподалеку часовой улыбнулся и тотчас сурово нахмурил брови. Николай быстро скрылся в кустарнике.

2

До свиданья, Ворошиловград!

Воинский эшелон из расшатанных теплушек медленно тронулся от приземистого кирпичного здания вокзала под прощальные крики и голосистые причитания провожающих, столпившихся на перроне.

Оглушительно раздался прощальный басовитый гудок паровоза. Толпа на перроне — женщины, старики, дети — двинулась вслед за составом, выкрикивая последние напутственные слова. Некоторые призывники, вырываясь из объятий родных, вскакивали на ходу в вагоны и, утирая слезы, махали на прощанье руками из открытых дверей.

Поезд резко набирал скорость. Вот уже скрылся за поворотом вокзал, промелькнули старые привокзальные липы с грачиными шапками в ветвях, прогрохотал под колесами железный мост через речушку Ольховку. Остались позади пригородные одноэтажные домики с цветущими палисадниками. Вскоре эшелон вырвался в степь.

В вагоне шутили, перебрасывались задиристыми словами. Все мобилизованные были почти из одного района, многие знали друг друга еще раньше, до отправки на фронт.

— Ребята, мне вчера Гитлер приснился, — басил с верхних нар весельчак и зубоскал Федор Фатин, станичный зоотехник.

— Какой он из себя? Хоть бы раз на него глазком взглянуть.

— Нос — торчком, зубы торчком, а сзади, пониже мягкого места, хвостик болтается, как у чертика. Взял я его за этот хвостик, да как раскручу, чтобы подальше бросить, а он завизжал, как недорезанный поросенок, и слезно стал молить, чтобы я отпустил его на все четыре стороны.

Хлопцы засмеялись.

— Ну, а ты что сделал? — спросил у рассказчика сосед по нарам Семен Тишин.

— Я-то? — Федор лукаво посмотрел на земляка. — Понимаешь...

И он сказал такое слово, от которого все слушатели расхохотались так, что не слышно стало даже стука вагонных колес.

Друзья Николай Середа и Михаил Яременко стояли у раскрытой двери, облокотись на сосновый брус, засунутый в скобы косяков. Молчали, вслушиваясь в вагонную разноголосицу.

— Ты знаешь, Микола, — заговорил тихо Михаил, — мне почему-то кажется, что вся эта кутерьма скоро кончится. Не успеем мы добраться до передовой, как нас обратно вернут по домам. Ведь ты смотри, какая сила поднялась на ноги против фашистов.

— Так-то оно так, только чует мое сердце, что все скоро не кончится, сеча будет ужасная. Гитлер, сломя голову, на нас не пошел бы войной. Он всю Европу прибрал к рукам, почувствовал силу, уверовал в себя и двинулся на восток. Трудно нам будет сражаться с фашистами, но я верю, что они найдут на нашей земле свою могилу.

Мелькали рядам с дорогой телеграфные столбы, провода то вверх, то вниз линовали небо. Сквозь лохматые облака пробились лучи солнца и высветили в утренней дымке город.

...Николай с детства полюбил Ворошиловград, с того памятного дня, когда он впервые десятилетним мальчишкой приехал из станицы с дедом на Ильинскую ярмарку продавать годовалого бычка. Он живо помнил, как выехали они из дому под вечер и сытый Гнедко до темноты докатил бричку к пригородной слободе — Большой Вергунке, на подворье знакомого шорника дяди Феди. Заночевали прямо на бричке, к которой был привязан бычок. Рано утром, после завтрака в хате шорника, поехали в город. На окраине за густыми тополями Николка увидел большую заводскую трубу с черным хвостом дыма.

— Дедуня, что это такое?

— Это, внучек, наш луганский паровозный завод гудит, — дед причмокнул губами и поторопил Гнедко, ударяя вожжами по лоснящемуся крупу. — Здесь делают железные машины, которые по всей стране бегают. Видел их на нашей станции?

— Угу!

Вскоре их бричка влилась в поток таких же подвод, едущих из пригородных станиц, сел, хуторов на ярмарку. Везли все, что можно было продать в городе: яблоки, помидоры, арбузы, дыни, разомлевших от жары связанных поросят, крикливых гусей, уток, кур. На подводах красовались сверкающие глазурью румяные горшки, расписные дуги, отделанные позолоченными бляхами уздечки, седла, хомуты. За бричками плелись привязанные к задкам телята, овцы, козы.

Поравнявшись с золотоглавым Николаевским собором, стоявшим на площади, дед снял картуз, размашисто перекрестился и что-то про себя прошептал.

Шум и гомон ярмарки неожиданно донесся из-за домов и оглушил Николку своим непонятным странным гулом. Словно ледоход на Донце, обрушился он на мальчика.

— Эка, торжище гудит, — улыбнулся дед, расправляя на груди бороду.

Гнедко, словно почувствовал, что подходит конец пути, прибавил шагу, обогнал две-три подводы, но в гору пошел тихо, словно жалел плетущегося сзади бычка, пугающегося людского шума.

Дед умудрился пробиться сквозь ярмарочную толчею почти в центр торгового места. Отсюда во все стороны открывалась ярмарка. Николка помог деду распрячь Гнедко, привязал его к оглоблям, задал сена. Вскочив на бричку, он увидел, как на травянистых лужайках кружатся разноцветные купола каруселей, рядом с ними на потеху детворе кувыркались и танцевали ученые медведи. Живые матрешки и ваньки-встаньки с нарумяненными щеками зазывали веселыми прибаутками и звонкими бубенцами зрителей в полотняные балаганы на потешные представления. Со всех сторон неслись бойкие крики продавцов, пронзительные звуки детских дудок и рожков, визг гармоник.

В полдень деду удалось выгодно продать бычка, на радостях он с покупателем выпил шкалик водки, а Николке дал пятиалтынный на мороженое. Потом решили, что пора и пообедать.

Николка быстро поел домашней колбасы с огурцом, полакомился калачом с медом и хотел было идти на карусель. Дед посмотрел на небо. Со стороны Каменного Брода на город надвигалась туча, послышались слабые раскаты грома.

— Пора домой, Николка, — сказал строго дед, — быть нам с тобой купанными под дождем...

Но в тот день дождь миновал город. Тяжелые тучи с яркими извивами молний ушли далеко на запад, по Донцу. Щедрое июльское солнце, словно омытое дождем, вырвалось яркими лучами из кромки тяжелых облаков, осветило берега Лугани, широкую площадь, поросшую травой-муравой у заводского сада.

Бывалый казак немного захмелел и вполголоса напевал старую песню, раскачиваясь в бричке:

Дальше этих слов песня не шла, старик, видно, позабыл ее и начинал опять повторять сначала.

К дому в тот день добрались затемно. Дед задремал, а Николка не подгонял Гнедко. Куда спешить в тихий вечер, когда степь с красными закатными облаками, свистом сусликов, стрекотанием кузнечиков в траве, медвяным запахом зацветающей гречихи казалась мальчику доброй сказкой, навевала мысли о сильных людях, делающих только хорошее на земле.

...А поезд спешил на запад. Громко лязгали тарелки буферов, мягкой дрожью тряслись тонкие половицы теплушки. Изредка, на поворотах, в раскрытую дверь залетали искры от паровозной трубы. В вагоне сразу же остро запахло гарью.

Все встречные полустанки, разъезды, тупики были заполнены составами, отдельными вагонами. На открытых платформах стояли пушки, танки, автомашины, тягачи, тщательно замаскированные зелеными ветками.

Километрах в трех от Купянска эшелон остановился на тихом полустанке. Узнав, что стоянка запланирована на полчаса, мобилизованные повыскакивали из вагонов.

Впереди состава, рядом с курящимся синим дымком паровозом, виднелась красная будочка стрелочника. Прямо перед глазами расстилался зеленый луг, уходящий к лесу, впритык к которому белели деревенские хаты. Внизу петляла маленькая речушка, теряясь у леса среди зарослей вербы и осоки. Неподалеку на берегу горел костер, сельские мальчишки, стоящие вокруг него, смотрели из-под рук на пробегающий эшелон.

Что-то до боли родное увидел Николай в этой мирной картине. Этот костер, дети напомнили ему о станице, и в памяти почему-то всплыли знакомые с детства стихи:

Паровоз сипло загудел. Мобилизованные бросились к вагонам, толкаясь и обгоняя друг друга.

— По коням! — шутливо крикнул Михаил Яременко. — Не отставать!

В вагон к станичникам поднялся капитан Буряк — заместитель начальника эшелона. Стройный, худощавый, с черными смоляными бровями. Обмундирование, аккуратно пошитое, ловко подогнанное, выдавало в нем кадрового военного, а полевые петлицы на гимнастерке наглядно говорили, что он прибыл за пополнением с фронта.

— Добрый день, хлопцы, не скучаете? — спросил он с мягким украинским акцентом окруживших его мобилизованных.

— Ребята молодцами держатся, — ответил Николай как старший в вагоне.

— Не дюже волнуйтесь, через двое суток на месте будем. Нам треба только Харьков побыстрее проскочить, а там — зеленая улица до самой цели будет.

— А куда нас везут? — в один голос спросили несколько бойцов.

— Эге, хлопцы, это военная тайна, — улыбнулся капитан, — как прибудем на место, тогда все и побачите.

— Наверное, сразу на передовую, — сказал не то сокрушенно, не то с гордостью Мишка Фатин. — Поезд бежит как оглашенный, без остановок...

— А что ты без оружия на передовой будешь делать? — улыбнулся Буряк. — Думаешь фуражками немца закидать?.. Вначале надо вас обуть, одеть, обучить, как пользоваться оружием, а тогда уже вперед на фашистов...

3

В Харьков прибыли ночью. Город был затемнен, только кое-где на Холодной горе в подъездах домов мерцали синие лампочки.

Стояли недолго. Паровоз отрывисто свистнул, и поезд опять тронулся в путь.

Сморенные сутолокой дня, волнением проводов, дорожными хлопотами, станичники крепко спали на жестких нарах.

Николаевский печник Иван лежал с краю, у стены, и так заливисто с всхлипыванием храпел на весь вагон, что Федор Фатин, лежавший с ним рядом, несколько раз просыпался от такого соседства, испуганно оглядывался по сторонам и тыкал кулаком храпуна в бок.

Николай с Михаилом не спали, стояли у полуоткрытой двери и молча смотрели на большой затемненный город.

Николай уже бывал до этого не раз в Харькове, видел его и днем, и ночью, шумным, нарядным, многолюдным, залитым в ночное время ярким электрическим светом. И сейчас было как-то не по себе смотреть на темные дома, на слабенькие дрожащие точечки синих лампочек, на подслеповато крадущиеся автомашины по темным безлюдным улицам, на привокзальную площадь.

В ритмичном стуке колес как бы слышалось: «На фронт, на фронт...» Николай закрывал глаза и тогда казалось: вагон стоит на одном месте, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ложись, Миша, — посоветовал он другу, — пора и отдохнуть. Путь предстоит долгий.

— Ты прав, надо часика два всхрапнуть, — тихо промолвил Михаил, — а то, видишь, уже восток начинает белеть: ночь ко дню пошла...

Самому Николаю не спалось. Он старался представить, что его ждет впереди завтра, послезавтра, через неделю. Дома, в станице, когда он впервые услыхал о войне, как-то не почувствовал всю глубину этого неслыханного бедствия. Сейчас, в дороге, по быстрому мельканью встречных эшелонов с эвакуированными людьми, по толчее на привокзальных площадях и маленьких полустанках он сердцем и разумом начал понимать, какая страшная беда нависла над страной.

В первый день объявления войны он представлял ее похожей на польскую кампанию тридцать девятого года, когда их пограничный отряд принимал участие в освободительном походе. Он помнил, как на рассвете семнадцатого сентября в районе Проскурова они вступили на землю Западной Украины. Без единого выстрела форсировали Днестр и за двое суток дошли до Черновиц. На окраинах сел крестьяне в вышитых рубашках, высоких смушковых шапках встречали освободителей с цветами. В городах на площадях проходили праздничные митинги. Красный цвет флагов буйствовал повсюду, слезы радости блестели у всех на глазах.

«Эта война, — думал он, — много принесет горя народу, будет она затяжной и страшной. Но Гитлеру не одолеть нас, сломает он себе шею...»

Паровоз на крутом повороте сбавил скорость, и Николай увидел, как из его трубы веером разлетаются огненные мухи и, оседая на придорожные кусты, медленно гаснут. Уже желтая луна показалась из-за облаков и резво поплыла вместе с поездом на запад. Острые верхушки придорожных елей потемнели, отделились от неба, побежали быстрее назад.

В лицо пахнуло холодным полевым воздухом, настоянным на поспевающей пшенице, прогорклой полыни. Серпик луны покраснел.

Как ни крепились друзья, но к рассвету все-таки сон их сморил. Проспали не больше двух часов. Проснулись, когда весь вагон был уже на ногах. В открытых дверях проплывали поля, перелески, далекие села с белеющими колокольнями, с неподвижными ветряными мельницами. Синее, без единого облачка небо висело над полями.

Изредка в придорожном леске виднелись одинокие домики с белесыми дымками над крышами, с огородной оградой из трех почерневших жердей, со спутанной, пасущейся на пригорке лошадью, лениво махающей хвостом, с белой стайкой гусей, бредущих от сарайчика к мелководному ручейку.

Стучат, стучат колеса, бегут, бегут в голове мысли одна тяжелее другой. Вот снова показалась среди пшеничного поля деревенька с густыми столетними ветлами, со скособоченной часовенкой на погосте, а вот и полустанок с захмелевшими новобранцами и плачущими солдатками.

По всем расчетам скоро должна показаться Полтава. И в подтверждение этому все чаще и чаще стали встречаться эшелоны с фабричным оборудованием на платформах. Тесно, впритык друг к другу стояли станки, лежали пирамиды труб, автомашины, тракторы, прикрепленные к бортам платформ поржавевшей проволокой. В кабинах тракторов и автомашин, под станками, среди деревянных ящиков по-таборному размещались эвакуированные семьи рабочих: женщины, старики, дети. А пообочь от железнодорожного полотна, по грейдерным дорогам плыл поток беженцев. С каждым часом он становился плотнее. Люди теснились на дороге, ехали на повозках по вытоптанному полю. Скрипели телеги, фуры, допотопные тарантасы, цыганские кибитки. Вся эта нестройная толпа в желтоватой дымке пыли со скрипом и гомоном двигалась на восток.

— Тронулась Украина, — со вздохом сказал Михаил, — как река в половодье.

— Да, трудно свои места покидать, — с горечью протянул Николай, — от родной земли уходят...

И тут Николай рассказал другу о страшном пожаре в станице летом, лет десять назад, когда он семиклассником работал учетчиком в тракторной бригаде.

В жаркий полдень он сидел в душных сенях своего дома и подсчитывал трудодни женского звена на прополке огородов. Спину от кадушки приятно холодило. И вдруг раздался оглушительный набат. Николай выбежал на улицу и увидел: на соседней улице, у пруда, горели дома. Знойный ветер лихо раздувал пламя. Горящие камышовые галки вились в воздухе и, переносимые горячим ветром, перелетали через десяток хат, садились на крыши, и те тотчас же вспыхивали. Особенно яростно бушевал пожар у церкви, где занялся огнем крытый сосновой дранкой конный двор. Хорошо, что лошади в это время были в поле. Пламя охватило соседние березы с грачиными гнездами. Николай побежал, не раздумывая, к пожару, увидел, как у церкви обезумевшие птицы с жалобным криком носились над гнездами с птенцами, ныряли в зловещие языки пламени, стараясь спасти своих детенышей, и сами гибли в черных тучах дыма.

Сейчас он вспомнил все это, глядя на бесконечную движущуюся толпу, и подумал: «Вот и этот военный пожар смахнул людей, словно птиц с родимых гнездовий, и несет невесть куда».

Перед Гребенкой, в поле, поезд неожиданно резко дернулся, колеса заскрежетали на рельсах, зло зашипели тормоза. Со станции донеслись отрывистые гудки паровоза.

— Воздушная тревога! — разнеслось по эшелону.

«Вот оно, началось, — обожгла горькая мысль, — до переднего края ехать еще да ехать, а враг вот он, близко, на пути встречает. Осмелел, гад!»

Поезд еще не успел остановиться, а новобранцы уже выскакивали из вагонов и, смешиваясь с толпой беженцев, увлекаемые ею, бежали подальше от железнодорожного полотна в ближайший перелесок. Слышался истошный женский крик, детский плач, лошадиный храп.

Николай бежал рядом с Михаилом, поглядывая в сторону станции, где отрывисто и зло тявкали зенитки. Вскоре они увидели: в ясном небе с запада летели на станцию девять вражеских самолетов. Длинные, сигарообразные тела бомбардировщиков поблескивали на солнце.

— Смотрите, самолеты! — закричала испуганно полногрудая блондинка, бегущая рядом с друзьями. — Сейчас станцию бомбить начнут, уж это точно... Скорее в лес, не то и нам конец.

Послышался режущий визг. Николай взглянул вверх и увидел отделяющиеся от самолетов черные точки бомб. Страшные взрывы качнули под ногами землю. Тотчас над станцией взметнулись вверх черные вихри огня и дыма.

Женщина упала рядом в неглубокую канавку, заросшую диким клевером, уткнулась лицом в ладони.

— Ой мамочка, ой убьют... — причитала она, вздрагивая всем телом.

Взрывы на станции следовали один за другим. Глухо стонала земля. Горячие струи воздуха долетали до леса, опаляя листья.

Недалеко в кустах истошно кричал ребенок. Мать его успокаивала:

— Молчи, Боря, не бойся, фашисты сюда не прилетят. Видишь, рядом бойцы, они защитят нас...

Сбросив весь смертоносный груз на станцию, фашистские стервятники развернулись на запад. В лесу сразу установилась необычайная тишина.

— Слава богу, пронесло, — сказала со вздохом беженка, поднимаясь с земли. — Нас третьи сутки бомбят, как только из Винницы тронулись. Мы поездом ехали, его сразу разбомбили... А сейчас случайным транспортом пробираемся на восток...

Было видно: станция и привокзальная часть города горели. Черный дым с багровыми языками пламени клубился над крышами зданий, над густыми липами и яблоневыми садами.

— Миша, это война!

— Вижу, друже...

Гребенку проехали только вечером. Долго ждали, пока саперы с железнодорожниками восстановят полотно, освободят от завалов пути. Быстро промелькнул вокзал с разбитым перроном, разрушенные, полусгоревшие пакгаузы. Возле дымящихся коробок зданий суетились пожарные с брандспойтами в руках. В конце перрона Николай увидел срезанные взрывом верхушки старых лип. Непривычные для глаза, пятиметровые голые стволы торчали, как люди без рук, являя печальный вид. Только на одном стволе каким-то чудом сохранился толстый нижний сук без ветвей, изогнутый и длинный, как указующий перст, направленный в сторону запада.

Николай впервые почувствовал весь ужас войны, ощутил каждой клеточкой своего тела ее горячее, смертное дыхание.

В эту ночь плохо спалось станичникам. Первая встреча с войной потрясла их. На утро под Яготином отцепили паровоз. Николай с земляками выпрыгнули из вагона, и тотчас к ним подошел капитан Буряк.

— Вот и опять задержка, — сказал он сокрушенно, — до Киева рукой подать, а нам загорать придется. — И тут же пошутил: — Хлопцы, если один из вас поднимет другого за уши, то отсюда и Киево-Печерскую лавру увидеть можно.

Все стали смотреть на запад, куда уходила стальная колея. Вдалеке виднелись белые хаты, утопающие в зелени садов, краснели крыши молочной фермы.

— Эх, хлопцы, — произнес со вздохом капитан, — если бы вы знали, что сейчас творится у меня на душе! Бачите то село? Так это ж моя Калиновка, знаменитая на весь Яготинский район, урожаями буряка славится.

Капитан с грустью глядел вдаль, и Николаю показалось, что глаза его повлажнели.

Мобилизованные присели в тени дубов в ожидании паровоза. Всем хотелось скорее попасть в Киев.

Становилось жарко. По пшеничному полю ходили волны, накатываясь одна на другую и разбиваясь друг о друга. Слегка парило, предвещая на вечер дождь.

— Товарищ капитан, а родные ваши сейчас там, в селе? — спросил тихо Михаил.

— И батько, и мамо, и жена с доней там, вот если бы бинокль был, то можно бы побачить дом с черепичной крышей, а над ней радиоантенну.

Неожиданно на юго-западе, куда уходила железная дорога, раздался тяжелый взрыв, похожий на раскат далекого грома. Прошло полминуты — взрыв повторился.

— Березань бомбят, — зло сказал Буряк, — вот, гады, все в руины хотят превратить. Попали мы в самый переплет, теперь через станцию нас до самых сумерек не пропустят.

В небе послышался нудный, раздражающий гул самолетов. С каждой секундой он нарастал, заполнял собой все пространство от земли до неба, резал до боли уши. Вскоре на востоке появились три звена вражеских бомбардировщиков. Девятка шла высоко, ровным строем, без прикрытия истребителей.

— Ложись! — подал команду капитан высыпавшим из вагонов бойцам.

Все кинулись к канаве, отделяющей поле от железнодорожной посадки.

— Налегке, гады, летят, — зло выругался капитан, — по всему видно, Гребенку опять бомбили, узловая станция.

Не обращая внимания на растянувшийся на путях эшелон, вражеские самолеты продолжали лететь на запад. Вот они уже миновали полустанок и стали скрываться за горизонтом.

Неожиданно из облаков над дальним лесом показались два наших истребителя — юркие тупоносые «Чайки» — и стали с завидной скоростью догонять фашистскую эскадрилью. Вскоре послышался сухой треск пулеметов.

— Ура, наши!

Первая «Чайка» стремительно взвилась в небо, туда, где черными точками уходили к западу вражеские бомбардировщики. Резкая пулеметная очередь сухо, как горох по полу, рассыпалась в небе. Вскоре фашистский самолет задымил и стал падать, оставляя позади черную полосу.

— Довоевался, голубчик! — закричали обрадованно новобранцы. — Глуши, ребята, черную саранчу!

Одна из «Чаек», увлеченная атакой, оказалась в середине вражеской армады. Она пыталась догнать ведомого фашистской эскадрильи, но летевший сбоку бомбардировщик пошел едва заметно на снижение и ударил пулеметной очередью по истребителю. Все увидели, как у «Чайки» отвалилось крыло, и она стала падать, кувыркаясь в воздухе. «Почему летчик не спасается на парашюте? Неужели убит?» — мелькнуло у многих.

Вдруг черная точка отделилась от подбитого самолета и стала приближаться к земле.

— Парашют! Где же парашют? — раздались испуганные голоса.

— Погиб парень, геройски погиб...

К радости бойцов, почти над самой лесопосадкой, у земли, над летчиком вспыхнул купол парашюта.

— Спасен!

— Жив будет, не умрет...

В Киев эшелон прибыл ночью.

4

В тени придорожных вековых дубов и подстриженных лип по гладкому узкому шоссе черный, с белыми ватерлиниями «оппель-адмирал» шефа абвера Вильгельма Канариса легко бежал в гору, к местечку Верхов — главную штаб-квартиру Гитлера. Шофер — тезка адмирала Вилли — вел машину лихо. Вокруг ничто не напоминало о войне. Над зелеными купами деревьев голубело небо, в воздухе стремительно носились стрижи, пролетая перед лобовым стеклом машины. Над придорожным цветущим кустарником кружились разноцветные бабочки.

На пути встретился маленький курорт Берхтесгаден, с тихими одноэтажными отелями, окруженными голубыми заборчиками из штакетника, с полосатыми красными грибками на кремнистом берегу горной речушки.

Канарис любил этот тихий городок. Он хорошо помнил, как побывал в нем впервые, когда у него, молодого командира подводной лодки, врачи вдруг обнаружили перебои сердца. По их рекомендации приехал он сюда подлечиться, подышать целительным горным воздухом, набраться сил.

Потом он появлялся здесь не раз. В конюшне хозяина отеля «Кайзергоф», наверное, до сих пор стоит его выездная лошадь, на которой он совершал прогулки по окрестным местам.

Хорошо было бы и сейчас хоть на минуту заглянуть по пути в знакомый ресторанчик «Ротонда» и выпить чашечку горячего какао, но мысль о том, что его ждет фюрер, удерживала.

Шеф абвера не терялся в догадках: зачем он сегодня так спешно понадобился Гитлеру? После телефонного звонка фюрера он примерно знал, о чем будет идти разговор и был готов к нему. Но все-таки в голове назойливо вертелась мысль: а вдруг что-то другое...

Если верить крикливому трубадуру Геббельсу и его свите, составлявшим победные сводки для населения, дела на Восточном фронте шли хорошо. Но он, «маленький адмирал», как его называли в узком кругу, верил только своим разведчикам: их сведения были более точны и правдиво отображали обстановку на фронте.

Канарис знал на этот час все подробности с переднего края. В группе армий «Юг» одиннадцатая танковая дивизия топчется на месте, хотя ей было приказано за три дня протаранить оборону советских войск и выйти к укрепрайону Киева. На смоленском направлении танковая группа фельдмаршала Клюге вместо того, чтобы продвигаться вперед, занялась ликвидацией небольших групп противника, оставшихся в окружении, увязла в мелких боях и не знает, как выкрутиться. А сегодня утром адмирал получил сводку о тяжелом положении группы армий «Север» в районе Риги. Там передовые отряды первого и двадцать шестого армейских корпусов почти начисто уничтожены. Еще безрадостнее были сведения о потерях личного состава на всех фронтах. На девятый день наступления Германия потеряла свыше сорока одной тысячи человек, а ведь война только началась... «Да, Россия — это не Европа, где мы брали государства почти без сопротивления, армии сдавались почти без единого выстрела на милость победителя, — думал Канарис, — с Россией туго будет».

Сейчас, в дороге, адмирал представлял, как будет проходить встреча с фюрером и о чем пойдет разговор. «Но пути господни неисповедимы», — подумал адмирал.

Он не любил Гитлера, не верил в его божественный гений полководца. «Шарлатан, демагог, выскочка с военными способностями ефрейтора — в этом весь фюрер». При этом адмирал удивлялся: как только смог тот подняться на вершину власти? В двадцатом году солдат рейхсвера становится членом какой-то неизвестной партии местного значения, потом принимает участие в путче против республики, попадает в тюрьму и отсюда нежданно-негаданно начинается его карьера. Теперь он глава государства, главнокомандующий вооруженными силами Германии.

Шеф абвера с полным основанием мог так судить о Гитлере, он был старше фюрера на два года и знал ему цену. Канарис в пятьдесят четыре года многое повидал, испытал, изведал... Назначенный в середине тридцатых годов начальником военной разведки, он создал самую разветвленную шпионскую сеть по всему миру. О Гитлере и нацистских главарях он знал многое, но молчал, никому не выдавая этих тайн.

Не уважая фюрера, он в то же время честно служил ему и порой сам удивлялся своей двойственности. Но дивиться было нечему. Относясь пассивно к нацистам, адмирал страстно ненавидел коммунистов. О, с каким наслаждением стер бы он с земли ту часть планеты, которая обозначена на карте красным цветам. Эта ненависть заставляла его служить Гитлеру верой и правдой. И вот, кажется, время наступило: начался поход на восток.

Сейчас Канарис не сомневался в победе вермахта: неслыханные силы брошены против большевиков. Наверное, компания блицкриг не получится, но все-таки Красной Армии не сдержать такую военную машину, что взяла разгон на русские поля. Хотя иногда адмирала одолевали мысли, что уже сейчас, в первые дни войны, вся операция против Советской России похожа на авантюру. Все идет не так, как надо. Видно, чего-то не учел фюрер...

На днях Канарису донесли: застава пограничников с одними винтовками в руках двое суток противостояла первоклассной военной технике Германии, танкам и бронетранспортерам. Когда захватили раненого пограничника в плен, он, утирая пыльной пилоткой окровавленное лицо, сказал: «Эх, жаль боеприпасов и пулемета не было, мы бы вам показали, где раки зимуют!»

Адмирал прочитал об этом в сводке и задумался: «Где раки зимуют? Это для меня непонятно».

Видимо, мало, очень мало изучил он русского человека, хотя и считал себя знатоком человеческих душ. Это какие-то загадочные существа, советские русские. Нет, так любить свою родину больше никто не может. Это у них в крови, в душе... В середине войны он начнет понимать: авантюризм Адольфа Гитлера ведет Германию к краху. Но все это еще будет впереди.

В дороге адмирал любил поразмышлять, помечтать и часто не брал с собой охраны. Раскинувшись на заднем сиденье, он смотрел, как пробегают мимо придорожные деревья, белые столбики с острыми указателями. Он знал: дорога до главной штаб-квартиры фюрера надежно охраняется зоркими стражами СД, но ни единого человека из свиты Гиммлера не заметил на пути. «Чисто работают, комар носа не подточит».

У высокой стены из гранитных монолитов с железными тяжелыми воротами машина остановилась. Словно из подземелья перед ней появился часовой в эсэсовской форме. Заглянув в стекло дверцы и узнав адмирала, он четко поднял руку в приветствии, и тотчас створы ворот бесшумно поползли в стороны, пропуская «оппель-адмирал» во двор.

Взбежав по ковровой дорожке на второй этаж, Канарис посмотрел на свои наручные часы и вошел в приемную. Здесь его встретил личный адъютант фюрера полковник Шмундт, уже немолодой человек, с непроницаемым лицом и водянистыми бесцветными глазами. Он поднял руку в приветствии и указал на дверь, обитую черным дерматином. Канарис знал: она ведет в малый кабинет Гитлера, где он принимал особо доверенных лиц.

Гитлер сидел за гладко отполированным столом в старинном, обтянутом светло-красной кожей кресле со свастикой на высокой спинке, затылком к окну, задернутому от солнца желтоватой шторой. Фюрер был одет в коричневый китель с накладными карманами и блестящими пуговицами. Грудь украшали Железный крест и Знак высшей иерархии.

Перед Гитлером на столе лежали книги в кожаных переплетах с серебряными застежками. Канарис заметил, что фюрер с утра принял горячую ванну, прописанную врачами для укрепления нервной системы, поэтому сейчас выглядел свежим, бодрым, его черная челка, нависшая на лоб, отливала глянцем, широкий мясистый нос порозовел. Чувствовалось: у него хорошее настроение.

— Доброе утро, мой фюрер! — Канарис вытянулся в струнку у порога и выбросил вперед руку в традиционном приветствии.

— Доброе утро, адмирал! — Гитлер поднялся с кресла, едва заметно улыбнулся краем губ, вышел из-за стола и протянул руку. Она была потной и вялой.

Канарис удивился: всегда на приемах фюрер казался не в меру серьезным, сухим, с маской величия на лице. Не мигая смотрел собеседнику в глаза, внутренне загорался и оглушал слушателя витиеватостью речи, сумасбродными идеями, которые в этот миг приходили ему в голову. Никто не осмеливался ни перечить, ни возражать.

Сегодня все было по-другому. Гитлер выглядел как-то по-домашнему, просто, словно его подменили. С улыбкой он предложил Канарису кресло у стола, спросил, как он провел время в пути, справился о здоровье.

Канарис удивился и насторожился, заметив такое обращение. «Держи ухо востро, — сказал он себе, — что-то здесь не так...»

— Сегодня, адмирал, десятый день войны, — фюрер уперся сжатыми кулаками в блестящий полированный стол, — как я и предвидел, все движется по намеченному плану, скоро придет конец советам, большевистская крепость рухнет, словно карточный домик.

Как-то непривычно для Канариса было видеть, как Гитлер быстро вышел из-за стола, суетливо подошел к карте, висевшей на стене.

— Вот взгляните, — показал он на коричневые флажки, обозначающие линию фронта, — на юге семнадцатая армия успешно продвигается вперед, в районе Дубно наши моторизованные силы окружили восьмой танковый корпус русских и добивают его. Львов взят, там захвачены большие трофеи, в том числе склады с горючим. Это позволяет нам создавать базы снабжения непосредственно на передовой линии. «Центр» закончил перегруппировку сил девятой армии, и танковая колонна Гота выходит на оперативный простор. А теперь взгляните, что делается на севере, — голос Гитлера возвысился до фальцета. — Первый и двадцать шестой армейские корпуса с минуты на минуту возьмут Ригу. Танковая группа Гепнера стремительно идет к Ленинграду.

Все, о чем сейчас с таким воодушевлением говорил Гитлер, Канарис уже знал. Кроме того, ведь разведка вечером донесла, что у русских очень плохо дело с боеприпасами: на передовой по одному боевому комплекту артиллерийских снарядов на орудие. Подвоз их на передний край сильно затруднен из-за бомбежек. Особенно ощущается нехватка противотанковых снарядов. Советская авиация понесла большие потери в первые дни войны и сейчас не в силах оказать настоящую помощь фронту из-за нехватки самолетов и летчиков.

Канарис хотел поделиться этой новостью с Гитлером, но, заметив, как фюрер все больше и больше возбуждается от собственной речи, смолчал. Бросив взгляд на стол Гитлера, он в одно мгновение прочел названия книг, лежащих на нем. Это были фолианты историков о походе Наполеона на Россию.

А Гитлер артистически восклицал:

— Я повел свою армию на восток, чтобы добыть для немецкого народа жизненное пространство, и мое предначертание сбывается.

Он дернул головой, как это часто делал, входя в транс, посмотрел куда-то в окно, поверх Канариса, и возбужденно продолжал:

— Еще в двадцатых годах, в начале своего избранного пути, я сказал: мы пойдем дорогой тевтонских рыцарей, добывая землю для немецкого плуга и хлеб для немецкого народа. Россия станет нашей колонией — такова великая миссия германской армии на востоке. Поэтому каждый простой солдат и полководец должны понимать, что они являются представителями избранной нации и в биологическом, духовном развитии стоят на несколько голов выше любого славянина...

— Мой фюрер, ваши заповеди из «Майн кампф» всегда для нас звучат как библейское откровение, их не устаешь читать и удивляться прозорливости вашего разума, — польстил Канарис.

Гитлер неожиданно умолк и недоуменно посмотрел на собеседника, раздумывая, откуда он взялся здесь в эту минуту. Затем, словно придя в себя, встряхнул головой, отбросил ладонью челку, лезшую на брови, и пошел к столу.

Канарис всегда казался внешне спокойным, неторопливым собеседником. Он знал: суета нигде не помогает, об этом ему часто говорил отец — старый добрый грек. «Хочешь достигнуть вершины, зануздай коня и не спеши. Держи вороного в узде, не то очутишься во рву.» И хотя в молодости у адмирала был большой темперамент, он всегда помнил слова отца: «Спокойствие — залог удачи.»

— Вчера у меня был Розенберг, — неожиданно переменил тему разговора фюрер, — он, как министр оккупированных территорий, печется об управлении завоеванными землями на востоке. Рейхслейтер, как никто другой, знает душу славянина. Ведь он до двадцати лет жил и учился в Петербурге среди этих тупых и наивных варваров. Он уверял меня, что Россию можно быстрее победить, если всем нациям сделать посул на самоотделение. И тогда весь союз большевиков распадется. — Гитлер вздернул плечами, опять в глазах показались злые огоньки. — Я ему сказал: ни о каких посулах на самоотделение не может быть и речи. Россия и так лежит у наших ног, и вся она скоро будет колонией Германии. Армия вермахта сделает свое дело!

Гитлер стукнул кулаком по столу, словно что-то припечатал. Глаза его горели лихорадочным блеском.

«Так вот зачем пригласил меня фюрер к себе, — пронеслось в голове Канариса, — значит, будет какое-то новое задание, новая сутолока.»

— Розенберг доложил, что во Львове камарилья Бандеры создает правительство самостийной Украины во главе с неким Стецько и хочет взять власть в свои руки. Вы знаете что-нибудь об этом?

— Мне все известно, мой фюрер, но я считал, что эта акция в мою компетенцию не входит и обо всем этом вас информирует Розенберг.

— Адмирал, мне известно: у вас имеются давние связи с верхушкой так называемого украинского националистического движения. Я вас вызвал для того, чтобы сказать: поезжайте завтра же во Львов и разберитесь в сложившейся обстановке. Запомните, никаких самодеятельных правительств нам не нужно. Украина должна быть под немецким протекторатом. В него войдут также Курск, Воронеж, Тамбов, Саратов с республикой немцев Поволжья. Я так решил — так и будет! Мы создадим твердое административное управление, которое возглавят примерно двадцать имперских комиссаров. Я сам подберу их. Сейчас я над этим работаю.

Гитлер вздернул голову, суматошно вышел из-за стола, давая понять Канарису, что аудиенция окончена. Протягивая на прощанье едва заметно дрожащую руку, задержал адмирала и добавил:

— Вместо того, чтобы делить портфели несуществующего правительства, из украинских националистов необходимо создать диверсионные группы для заброски в тыл большевиков. Пусть они будут нашей пятой колонной и внесут свою долю в дело победы над Советами. Как мне известно, попытки создать такие группы уже были. Проверьте все на месте и подготовьте их к боевым действиям. Поторопите, чем быстрее все будет организовано, тем лучше...

В свою берлинскую резиденцию — четырехэтажное серое здание на улице Тирпицуфер — Канарис вернулся к вечеру. В кабинете было душно. Он сбросил синий габардиновый мундир, распахнул шире окна — из сквера потянуло прохладой. На столе увидел маленькую чашечку какао, поставленную за минуту до его прихода внимательной фрау Ингой, исполняющей обязанности и секретарши, и официантки. За последнее время адмирал опять стал чувствовать боли в области сердца, и лечащий врач рекомендовал чаще быть на воздухе и не принимать жирной и мучной пищи. Вот почему чашечка какао с галетой заменяли ему ужин.

Он открыл дверь в соседнюю комнату — навстречу бросились две домашние собачки, маленькая слабость шефа разведки. Канарис кусочком рафинада поманил к себе черную красавицу таксу, лоснящуюся, как тюлень, и белую взъерошенную Микки.

— Соскучились, мои дорогие, — приласкал он собак, бросая в открытые пасти сахар, — сейчас мы с вами займемся делами...

Пройдя в свой кабинет, Канарис сигнальным звонком вызвал начальника второго отдела абвера полковника Эрвина Штольца, занимавшегося вопросами подрывной работы и шпионажа на Украине и непосредственно связанного с руководителями украинских националистов Андреем Мельником и Степаном Бандерой.

Крепко сбитый, среднего роста, затянутый в темно-синий мундир, полковник бесшумно появился на пороге. Адмирал сидел свободно на бархатном диване у окна. Он кивнул полковнику, приглашая присесть рядом. Шульц привык к таким неофициальным, почти дружеским приемам, зная, как хозяин умеет прятать за этим показным добродушием настоящий характер, скрывать тайны от своих подчиненных. На моложавом лице адмирала, в глазах со смешинкой никогда ничего невозможно было прочитать. Он умел выдавать себя за человека, расположенного к откровенной беседе, а подкупал тем, что нередко доверительно сообщал своим сотрудникам о якобы больших государственных тайнах, взяв с них слово о молчании. И те молчали, не зная, что все это не стоит выеденного яйца.

— Шульц, я только что вернулся от фюрера. Он очень недоволен возней с созданием во Львове «правительства самостийной Украины». Ему известно, что Бандера уже подписал «Декрет № 1» о назначении некоего Ярослава Стецько главой украинского правительства. Вместо того, чтобы заниматься диверсиями в тылу большевиков, бандеровцы начинают распределять министерские портфели, тщеславные людишки...

Канарис всю жизнь испытывал какое-то неосознанное презрение к людям всех рангов, при этом ни капельки не верил в человеческую порядочность, был твердо убежден: все люди лживы, порочны, продаются и покупаются.

Он встал с дивана, мягко прошелся по верблюжьему ковру и тихо заговорил:

— Гитлер приказал правительство ОУН ликвидировать. С этой целью я отправляюсь во Львов. Вам же надлежит задержать Бандеру в Берлине и временно не пускать его в захваченные вермахтом области Украины. Его появление там вызовет взрыв «патриотизма» среди самостийников, и они при случае будут вставлять нам палки в колеса. Если необходимо, найдите повод к его временной изоляции.

— Шеф, это не составляет особого труда: мы знаем, что большую часть денег, ассигнованных на диверсионную работу в тылу большевиков, Бандера перевел на свой счет в швейцарский банк. Называя себя «фюрером» украинских националистов, он поступает, как мелкий жулик. Вот эта операция с деньгами и дает нам повод для его ареста.

— Проведите эту акцию бесшумно. Во Львове я постараюсь встретиться с Андреем Мельником — этим вторым претендентом в «украинские фюреры». Надо, чтобы он немедленно направил диверсионные группы в тыл большевиков. Мне необходимо переговорить с митрополитом Шептицким — духовным пастырем украинских националистов, от его слова многое будет зависеть.

Рано утром «хитрый лис», как звали за глаза Канариса подчиненные, вылетел во Львов, переименованный гитлеровцами в Лемберг.

После приземления на военном аэродроме адмирала оглушил рев моторов. Со всех сторон поднимались и приземлялись самолеты, беспрестанно взметывая в небо тучи серой пыли. Зеленые бензозаправщики, натужно урча, метались от машины к машине. Солнце уже высоко поднялось, было жарко, от соснового бора тянуло разогретой смолой.

К самолету быстро подъехал темно-коричневый «Майбах», из которого навстречу Канарису вышел гауптман абвера Ганс Кох. Адмирал уже больше месяца не видел бывшего «профессора» Кенигсбергского университета по подготовке шпионов — специалистов для работы в Советской России и удивился, как тот заметно сдал за последние дни: изрядно поседел, лицо избороздили резкие морщины, глаза потускнели, не было в них того живого огонька, что проглядывался прежде, до войны. Не суетясь, с сохранившейся выправкой сотника «Украинской Галицкой армии», Кох подошел к адмиралу. После вскинутой в приветствии руки Канарис, не снимая белой замшевой перчатки, поздоровался с Кохом и, взяв его под локоть, отвел подальше от самолета. Остановились в тени старого дуба, у забора с колючей проволокой, отгораживающей аэродром со стороны леса.

— Разрешите доложить? — Кох внимательно смотрел на шефа.

— Доклад не нужен, — Канарис сделал предупредительный жест рукой. — О вашем выступлении в здании «Просвиты» на собрании оуновцев мне все известно. Вы правильно выполняли директиву и дали понять этому сборищу, что создание самостийного украинского правительства не желательно фюреру. Война только началась и со всякими прожектами самостийникам придется повременить...

Последние слова адмирала утонули в страшном реве тяжелых бомбардировщиков, взлетающих с поля. Под ногами задрожала земля, облако густой пыли скрыло аэродром. Когда умолк грохот моторов, Канарис расстегнул от духоты пуговицы мундира, махнул рукой в сторону улетающих самолетов, медленно продолжал разговор:

— Правительство оуновцев, если еще такое существует, надо немедленно распустить. Пусть не играют в чехарду. Фюрер недоволен Бандерой, этот новоиспеченный наполеончик гнет не в ту сторону. Вместо того, чтобы засылать диверсантов в тыл врага, он начинает забирать власть в свои руки, строит из себя всеукраинского вождя.

Адмирал, замолчал, о чем-то задумался, глядя на быстро суетящихся муравьев у кучи под дубом. Насекомые бегали, перелезали друг через друга, толкались, тащили к своему жилью тонкие веточки, комочки земли, ниточки паутины, мертвых червей и ни на минуту не останавливались в своем движении.

«Суета... Работа до пота. Насекомые, словно люди, только эти в спешке что-то создают, а мы разрушаем...», — подумал он и помимо воли произнес вслух:

— Суета...

— Что? — недоуменно спросил Кох.

— Так, ничего, — усмехнулся Канарис, — это я к слову... Сейчас, немедля, поедем к митрополиту Шептицкому. Где находится святой отец?

— В своих покоях Святоюрского монастыря.

— В путь!

Кох сделал знак рукой, и через минуту, мягко подпрыгивая на выбоинах, подкатил «Майбах».

Оставив позади аэродром, машина выскочила на накатанный грейдер и, шурша шинами, быстро помчалась в город.

— Как здоровье святого отца? — спросил адмирал.

— Чувствует себя так, будто к нему вернулась вторая молодость. И откуда только силы берутся, ведь уже в годах. Неутомим. Вот вам пример: когда наши войска рейха вошли во Львов, он сам, сидя в кресле, в течение трех часов благословлял проходящих по площади перед монастырем победителей.

Канарис знал: греко-католическая церковь львовской епархии, руководимая митрополитом Шептицким, имеет огромное влияние на прихожан западных районов Украины. Седовласый Моисей, как величали в религиозных кругах владыку церкви, давно работал на абвер. Связь эта началась задолго до того, как он, уланский офицер австро-венгерской армии, сменил военный мундир на сутану священнослужителя.

Через час Канарис встретился в монастырских покоях с церковным князем. Здесь, в известной «розовой гостиной», несмотря на уличную жару, было прохладно, чуть-чуть попахивало кипарисовым маслом, ладаном. Голубоватый свет вливался из трех окон в комнату, стены которой были обиты розовым шелком в маленьких голубых крестиках. Противоположная от окон стена была заставлена до потолка стеллажами с книгами. Бросив взгляд на корешки томов, адмирал удивился: наряду с духовными книгами на полках стояли сочинения Маркса, Ленина, Сталина, произведения современных украинских писателей Тычины, Рыльского, Бажана, Остапа Вишни. «Чтобы победить врага, надо знать его, — видимо этой истины придерживается святой отец, — подумал Канарис, — и не плохо преуспевает в этом».

Резное кресло с высокой спинкой стояло у потухшего камина. Митрополит грузно сидел в нем, положив мясистые, пораженные слоновой болезнью руки на мягкие бархатные подлокотники. Святой отец давно был поражен недугом и не мог передвигаться на своих ногах. Лучшие врачи Европы, медиумы, шарлатаны от медицины и знахари всех рангов пытались избавить графа Шептицкого от болезни, но все было тщетно.

Канарис приложился к руке святого отца, сел напротив на маленьком диванчике с золоченой резьбой. Перед ним стоял столик, на котором дымилось в чашечках какао.

Сзади кресла митрополита, прямо перед Канарисом, висел портрет бывшего владыки униатов — папы римского Урбана III. Глядя на этого наместника бога на земле, Канарис вспомнил его обращение к униатам: «С помощью вас, мои русины, я надеюсь обратить весь восток в веру господню».

Разговор не начинался. В тихой комнате, куда с улицы не долетало ни единого звука, сидели друг перед другом два прожженных политикана, два бывалых разведчика и пытались еще до разговора выведать, что у каждого на душе.

Шеф абвера с первого взгляда определил: митрополит с утра был не в духе, хотя сейчас, при встрече, старался казаться веселым, расположенным к приятной беседе. Его широкое бабье лицо с тяжелыми веками, обрамленное седой бородкой, было умиротворенным, елейным.

«Дипломат, умеет скрывать свои мысли, — подумал Канарис, — но меня ты не проведешь, вижу, кошки скребут у тебя на душе, хотя и стараешься казаться бесстрастным. Знаю: указание фюрера о ликвидации самостийного украинского правительства — вот что тебя задело».

Но адмирал ошибся. Хотя митрополит в своем послании и приветствовал учредительное собрание, благословил «Акт провозглашения украинской державы», но он мало верил в ее существование. Святой отец не забывал, что «новая Украина» призвана тесно сотрудничать с Великой Германией, которая под властью Адольфа Гитлера устанавливает свой порядок в Европе, в мире, и пока он не будет утвержден, повсюду должно царить единовластие и ни о каких самостоятельных государствах не может быть и речи.

Сегодня духовного пастыря озадачивало другое.

Рано утром, едва он после беспокойного сна воздал молитву господу богу, как в покои вошел взволнованный казначей и доложил, что папа Пий XIII прислал из Ватикана на всю епархию занятой гитлеровцами Украины всего пятнадцать миллионов немецких марок на церковное хозяйство, пришедшее при большевиках в упадок.

— Нам этих денег, святой отец, не хватит для восстановления одного епископата в Каменец-Подольской области, — робко пояснил казначей, — а сколько храмов разрушено на Львовщине, в других областях...

Митрополит возмутился: такая подачка похожа на насмешку. Он, Андрей Шептицкий, охваченный испепеляющей ненавистью к большевикам, мечтает послать на восток, вслед за наступающей немецкой армией своих миссионеров, чтобы утвердить вплоть до Урала и далее в Сибири католическую власть Ватикана, а на присланные гроши даже армейских священников в отрядах добровольцев не прокормишь.

Канарис был удивлен тому, что князь церкви начал разговор не о судьбе новоявленного правительства, как следовало ожидать, а о том, что сейчас больше всего занимало шефа абвера. «Он, старый ведун, умеет читать людские мысли, — подумал Канарис. — Продувная бестия, а ведь люди признают его за святого».

— Господин адмирал, — заговорил Шептицкий слащавым голосом, не поднимая глаз на собеседника, прихлебывая из чашечки какао, — вам известно, что лучшие сыны украинского народа обратились к фюреру с просьбой: разрешить им формирование воинских соединений из патриотов-украинцев, которые смогли бы сражаться бок о бок с доблестной армией рейха против большевиков.

«Похвально начал святой отец», — Канарис все еще не понимал, к чему ведет свою речь Шептицкий, куда он клонит свою стрелку компаса, чего добивается?

Митрополит приоткрыл красноватые веки, посмотрел испытующе на адмирала, чтобы увидеть, какое впечатление произведут его слова.

— Как известно, Западная Украина за короткое властвование на ее землях большевиков очень и очень обеднела, — продолжал с горьким вздохом Шептицкий, — прошу вас, господин адмирал, передать фюреру нашу нижайшую просьбу — выделить сумму, необходимую на столь высокое и благое дело.

— Ваша Экселенция, об этой вашей благородной миссии фюреру уже известно. Он с радостью приветствует украинских ратников в рядах немецкой армии. Я охотно передам ему вашу просьбу о финансовой помощи и, думаю, она будет удовлетворена. Мы боремся против общего врага, и наша победа — это общая с вами победа.

Адмирал поставил чашечку на поднос, отер белоснежной салфеткой губы и продолжал:

— Вы знаете, что пятая колонна подорвала силы республиканцев в Мадриде. Кстати, я там в это время был, только, конечно, на нашей стороне. Так вот, фюрер требует немедленно отправить храбрых украинских легионеров в тыл Красной Армии. Это поможет скорее взять Киев, а затем и всю Украину. Нам известно, что отряды из украинских добровольцев уже прошли соответствующую подготовку и рвутся в бой. Так чего же им отсиживаться на своих базах? Поторопите, святой отец!

— Желание фюрера для нас — закон, господин адмирал! Оно звучит, как приказ, а приказы на фронте выполняются быстро и безоговорочно.

О создании самостийного украинского правительства собеседники не проронили ни слова, дипломатично умолчали.

В этот же вечер Шептицкий принимал в библиотеке монастыря руководителей добровольческого легиона «Нахтигаль» — матерого гитлеровского разведчика Теодора Оберлендера, угрюмого, с постоянно насупленными бровями крепыша, мастера тайных убийств Романа Шухевича и вечно суетливого доктора богословия Ивана Гриньоха, уже успевшего обрядиться в форму вермахта.

Лучи вечернего солнца через раскрытые окна освещали на стене большой портрет папы Пия XIII. Сам митрополит полулежал в передвижном кресле под этим портретом. За окном в монастырском саду стояла густая знойная тишина. Шум большого города не долетал сюда, и никак не верилось, что где-то грохочут орудия, падают бомбы, рвутся мины. Миром веяло в этих монастырских покоях. Однако совсем не мирный разговор шел в этот вечер в библиотеке.

Согласно ритуалу, легионеры, подойдя к своему духовному наставнику, опустились на колени и поцеловали его руку.

Выпрямившись, они застыли по стойке смирно, как солдаты перед генералом. Вперед выступил Оберлендер:

— Ваша Экселенция! Первый отряд украинских патриотов-добровольцев к отправке в тыл большевиков готов. Ждем вашего благословения.

— Кто возглавляет отряд?

— Командир взвода нахтигалевцев — истинный патриот неньки-Украины Никита Кравец, достойный сын своего отца, известного в прошлом адвоката на Ровенщине.

— Когда отправляется отряд?

— Сегодня ночью! — по-военному отчеканил Оберлендер. — Операция проводится под кодовым названием «Волынь».

Губы митрополита тронула едва заметная улыбка. Ему, в прошлом боевому служаке, до сих пор нравился чеканный военный язык приказов — это хорошо знали все окружающие и старались при случае угодить.

— Святой отец, — обратился митрополит к капеллану Гриньоху, — передайте верным сынам Украины мое благословение, да будет с ними господь!

5

Подковообразное здание казармы полка внутренних войск НКВД с толстыми кирпичными стенами и узкими окнами, похожими на бойницы, стояло в Печерском районе, неподалеку от Лавры.

Это было здание-крепость, построенное в петровские времена для защиты города от иноземных полчищ с юго-запада.

В ясную погоду из окон четвертого этажа отчетливо просматривались заднепровские дали, синие леса Дарницы.

Командир части подполковник Николай Иванович Пономаренко в это июльское утро стоял у открытого окна кабинета, разминал в пальцах незажженную папиросу и смотрел на шумный базар, кипящий, как муравейник, метрах в пятистах от казармы.

Утро вступало в свои права. Солнце поднималось над крышами зданий, и в золотой дымке восхода они казались розовыми. В окно залетал запах тополей, слышались крики торжествующих грачей над шапками гнезд на ветвях. Золотой купол Лавры в ранних лучах солнца переливался и дрожал всеми цветами радуги. Вокруг купола и дальше, к трубам «Арсенала», над всем городом, куда доставал глаз, в безмятежном сине-розовом небе неподвижно висели на невидимых тросах аэростаты противовоздушного заграждения.

Пономаренко только что вернулся из Наркомата внутренних дел республики, куда его срочным звонком вызвали в полночь к начальнику Особого отдела — комиссару Анатолию Николаевичу Михееву.

Войдя в кабинет комиссара, Пономаренко хотел было доложить по всей форме, но Михеев, сидевший за столом с расстегнутым воротом гимнастерки, кивнул головой и тихо сказал:

— Проходи, Николай Иванович, к столу, садись, не время теперь для парадных докладов.

Комиссар тяжело поднялся с кресла, протянул подполковнику руку.

— Понимаешь, трое суток не смыкаю глаз и забыл, когда ел, — заговорил он сипловатым голосом, прихлебывая из стакана холодный чай. — Я только что вернулся от Кирпоноса. Дела под Киевом складываются, прямо скажу, неважнецкие. Мотопехота гитлеровцев дошла до ирпеньской поймы. Представляешь, что это такое? Еще один скачок — и они окажутся у стен города. Хотят гитлеровцы любой ценой взять Киев. Видно, понимают, что Украину не покорить, если не взять ее столицу — святыню народа.

Михеев тяжело потянулся, взял папиросы на столе.

— Курить будешь?

— Спасибо, Анатолий Николаевич, в машине накурился.

Комиссар быстро чиркнул спичкой, прикурил, затянувшись дымом, с трудом преодолел кашель.

— Гитлер приказал командующему войсками группы «Юг», генералу Рундштедту, во что бы то ни стало взять Киев. Он сам хочет принимать парад своих головорезов восьмого августа на Крещатике. Видишь, куда этот недоумок хватил! Даже день назначил!

Комиссар в сердцах положил недокуренную папиросу, тяжело стукнул кулаком по столу:

— Не бывать этому! Понимаешь, не бывать!

Чувствовалось: нервы комиссара натянуты до предела. Он опять взял папиросу, закурил.

Пономаренко, указывая рукой на раскрытый портсигар, спросил:

— Можно, и я с вами за компанию? Нервы тоже сдают...

— Бери, бери, хоть дымком отведем душу.

Михеев достал из ящика стола голубую папку, положил перед собой.

— Николай Иванович, я знаю, что у тебя в части личного боевого состава почти не осталось, все брошены на защиту города. Но нам надо провести сложную и ответственную операцию. Где ты возьмешь людей, это твое дело, но задачу решить надо. Вот за этим я тебя сегодня и пригласил.

— Слушаю!

— Тут дело такого рода. Есть сведения: в район Нежин—Бровари—Борисполь заброшен десант диверсантов из отряда отъявленных головорезов «Нахтигаль». Это отпетые подонки-бандеровцы. Понимаешь, националисты зашевелились, хотят, как у фашиста Франко в Испании, создать пятую колонну. Ну, не мне тебе говорить, что они могут в нашем тылу натворить. Будут взрывать мосты на дорогах, следить за передвижением наших войск, грабить, убивать, короче говоря, наводить страх на людей. Один такой подлюка столько может натворить, что на переднем крае и полку такое не под силу. Поэтому нам с вами надо создать оперативную группу и уничтожить этих ублюдков.

Комиссар протянул Николаю Ивановичу розовый, просвечивающийся на свет листочек.

— Здесь указан примерно район высадки диверсантов. Когда разработаете план операции, сразу же мне доложите. Но медлить, повторяю, нельзя. Время не терпит. Задача ясна?

— Так точно, товарищ комиссар, простите, Анатолий Николаевич!

Михеев улыбнулся, пожал Пономаренко руку:

— Желаю удачи!

Над городом робко проступал рассвет, когда Пономаренко отъехал от наркомата. Ночной Крещатик без света казался пустынным, настороженным. Смутно серели баррикады из мешков с песком, оставляя узкие проезды для машин. Рядом с ними виднелись железные скелеты противотанковых рогаток. У стадиона «Динамо» замелькал синий огонек фонарика ночного патруля. Проверка документов заняла не больше минуты. Шофер с места дал полный газ, и эмка рванулась по гладкому булыжнику наверх, к Лавре. Пономаренко попросил ехать потише. На востоке матово белело небо, и оттуда лился зеленоватый свет — предвестник утренней зари. Несмотря на ранний час, у подъездов домов, в сводчатых арках уже маячили люди. Фронт был рядом, и люди поднимались рано.

Проскочив трамвайные пути, машина резко свернула к казармам. Часовой на проходной, увидев автомобиль командира, быстро открыл ворота. Во дворе не было ни единой души, лишь на крыше казармы, на деревянной площадке у спаренных пулеметов, слышался тихий разговор зенитчиков.

Поднявшись к себе в кабинет, подполковник почувствовал усталость во всем теле. Он достал из тумбочки банку консервов и пачку галет — полевой паек. Поставил на электрическую плитку чайник.

За завтраком он стал обдумывать план предстоящей операции. Сейчас в казармах размещался всего один батальон недавно мобилизованных красноармейцев. Весь боевой состав части находился на переднем крае под Ирпенем, в укрепрайоне. Так что людей в обрез, но приказ есть приказ, и его надо выполнять.

Неожиданно в дверь кабинета постучали. Вошли старший батальонный комиссар Борисов и начальник штаба майор Ершов.

— Доброе утро, Николай Иванович, — Борисов крепко пожал руку подполковнику, — чем нас порадуете?

— Радости мало. Воевать будем, комиссар, — с ноткой строгости в голосе сказал Пономаренко. — Получен приказ об уничтожении диверсантов, заброшенных в наш тыл. Вот прочтите документ.

Пономаренко протянул розовый листочек начальнику штаба.

— Получил от комиссара. Разрабатывайте немедленно план боевой операции. Через час мы должны доложить о нашем решении начальству.

— Все ясно, Николай Иванович, разрешите выполнять?

Неожиданно в окно долетел пронзительный звук сирены. И тотчас же резко и отрывисто застучали зенитные орудия во всех концах города. Пономаренко посмотрел на наручные часы:

— Пять минут не дали хлопцам доспать, проклятые фрицы, раньше времени «подъем» устроили.

Задрожал пол. За дверью послышался топот сапог. Тревога в одно мгновение подняла красноармейцев с постелей и заставила бежать в щели, вырытые у ограды казармы. Бомбоубежище штаба полка находилось в подвале, под санчастью. Пономаренко с боевыми друзьями быстро спустился в подвал. Подполковник сел у стола на скамью, сделанную из свежих сосновых досок.

От тяжелого бомбового удара задрожали толстые стены, поплыл пол, закачалась под потолком лампочка на длинном шнуре.

— «Арсенал» бомбят, — определил начальник штаба, примостившийся на другом конце стола с бумагами, — вот уже второй день к нему прицеливаются, а он назло врагам работает, кует оружие.

Еще два страшных удара потрясли бомбоубежище. По крутым ступенькам скатился вниз красноармеец. Рот его был испуганно перекошен, словно он хотел вобрать в себя воздух и не мог.

— Что, страшно? — спросил подполковник.

— Никак нет! — задыхаясь выпалил красноармеец, поправляя сбитую на бок пилотку. — Только она как шандарахнет по нашему клубу, так все на воздух взлетело, и сразу вокруг все загорелось...

— Санчасть, санчасть, где вы там? — послышался крик наверху. — Тут одного бойца убило, а троих ранило...

— Опять небоевые потерн! — бросил с болью Пономаренко. — Надо же такому случиться!

Бомбовые взрывы откатывались за Днепр, на Дарницу. Послышался отбой тревоги, командование полка стало подниматься наверх.

Двор казармы утопал в дыму и серой пыли разбитого асфальта. В лицо сразу пахнуло горячим воздухом, запершило в горле. Утро было безветренным, и едкий дым пожара, как в воронке, крутился внутри двора.

Горели казармы, магазин, клуб и каптерка, где хранились гражданские вещи красноармейцев. Огонь жадно пожирал здания. Солдаты в опаленных, испачканных сажей гимнастерках тушили пожар, обливая горящие здания упругими струями из двух пожарных шлангов.

6

Над Новоград-Волынским весь день моросил мелкий нудный дождь, и только к вечеру небо немного расчистилось. Серая дымка висела над полевым аэродромом, пахло дождем и гарью бензина.

В сумерках диверсантов-бандеровцев на трех грузовых машинах подвезли прямо к взлетной полосе и быстро погрузили в советский четырехмоторный самолет. Гитлеровское командование решило, что переброску в тыл Красной Армии нахтигалевцев надежней сделать на советском самолете, недавно захваченном на тираспольском военном аэродроме.

Гитлеровцы шли на простую хитрость: рассчитывали, что советский самолет пролетит через немецкие позиции над передним краем по коридору, где зенитные орудия прекратят огонь. А русские обязательно примут самолет за свой, возвращающийся с боевого задания, и сбивать не станут.

Командир отряда диверсантов Никита Кравец, большелобый, высокий, по скользкому железному трапу поднимался в самолет последним. С тяжелым парашютом за спиной, перехваченный крест-накрест портупейными ремнями, он низко пригнул голову и шагнул в прохладное чрево бомбардировщика ТБ-3, освещенного внутри тусклой синей лампочкой.

В самолете летели отборные головорезы из батальона «Нахтигаль», «лучшие из лучших» организации украинских националистов. Этот батальон по приказу Степана Бандеры был сформирован в условиях строжайшей конспирации накануне нападения фашистов на Советский Союз из махрового националистического отребья, бежавшего в Германию осенью тридцать девятого года из областей Западной Украины. Сотниками в отряде были бывшие офицеры польской армии, служившие верой и правдой Гитлеру. Собравшись в лагере под Краковом, они проходили выучку под руководством опытных гитлеровских военачальников.

Присягнув на верность фюреру и великой Германии, нахтигалевцы в числе первых перешли границу страны Советов ранним утром двадцать второго июня в районе местечка Радимино на Львовщине. Накануне они подписали «Диалог украинских националистов», в котором четко было сказало: «Не поколеблемся пойти на любое преступление, если этого будет требовать польза дела».

Никита Кравец был одним из тех, кто слушал Бандеру в апрельском лесу, видел, каким алчным блеском горели глаза его соседей в строю, как они неистово поднимали руки в гитлеровском приветствии в честь этого самостийного наполеончика. Он чувствовал, как у него самого сладко замирает сердце в предчувствии вселенской бури, как рождается в душе какая-то дикая отвага.

Никита был сыном известного ровенского адвоката Олеся Кравца, который прославился демагогическим выступлением в защиту Бандеры и его сподручных на процессе в Варшаве в 1934 году по делу убийства министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого.

Никита до тридцать седьмого года числился студентом Львовского университета имени Яна Казимира. Но будущему филологу наука не шла на ум. Пользуясь известностью отца, он почти не посещал лекции, а неистово штудировал, вместо языковедения, «евангелие» Адольфа Гитлера «Майн кампф».

Одержимый непомерным тщеславием, способный, как говорится, схватывать все на ходу, он числился отличником и умел ловко войти в доверие профессуры. Его страстные речи националистического толка в защиту самостийной Украины привлекали внимание слушателей на студенческих сходках. После пылких речей, возбужденный похвалой друзей, он любил постоять в одиночестве в прохладном вестибюле университета перед скульптурами Владимира Великого, Ярослава Мудрого, Мечислава и Казимира. В радужных мечтах Никита видел рядом с ними свое изображение — освободителя Украины от большевиков.

Говорил он порой витиевато, запутанно, но плотно нанизывал слова одно на другое.

— Гвоздь держит подкову, подкова держит лошадь, лошадь держит человека, человек — весь мир...

На втором курсе он как-то сразу вытянулся, раздался в плечах и даже посмуглел. Решил: пора отпускать мазеповские усы. Летом на каникулах ему случайно попался под руку томик Гете на русском языке. Прочитав, удивился мысли писателя, которая пришлась ему по душе: «Характер состоит в энергичном стремлении к достижению целей, которые каждый себе указывает.»

— Так это же здорово, черт возьми! — воскликнул Никита. — Надо, чтобы и я нашел свой характер.

Он записал свою мысль в дневник с тайной надеждой, что когда-нибудь ее прочтут потомки:

«Жизнь наша, как страшная симфония неумелого композитора. Ей нужен опытный дирижер, с сильным характером. Я буду таким!»

В тот же вечер состоялся дома разговор отца с сыном. Никита сказал о своем решении бросить университет и связать свою судьбу с армией. Отец в сердцах накричал на сына, мать стала пить валерьянку. Никита тотчас ушел к своему другу и вернулся только на третьи сутки.

А через неделю Олесь Кравец повез свое взбалмошное чадо в Варшаву. Пользуясь связями в униатских кругах, он добился аудиенции у бывшего военного министра, генерала польской армии Станислава Шептицкого — родного брата князя церкви и изложил свою просьбу. Все было решено в одну минуту. Генерал даже не захотел взглянуть на Никиту, стоящего в прихожей, у двери кабинета.

— Ваш сын пройдет двухмесячную подготовку в летних лагерях, а осенью будет рекомендован адъютантом к полковнику Болесламскому — командиру одной из лучших дивизий войска польского.

Зимние казармы дивизии находились во Львове. Четыре серых длинных здания, окруженные кирпичной стеной, возвышались острогом над городом. Жолнежи с утра до вечера маршировали внутри городка на пыльном плацу, кололи штыками камышовые щиты, упражнялись на гимнастических снарядах.

Это была учебная команда. В ней находились новобранцы осеннего призыва из сел и деревень восточных воеводств. Кормили солдат плохо. Вместо трех фунтов хлеба, положенных по норме, ротные фельдфебели отпускали по два, да и то только строевым. Мяса, вместо фунта, выдавалось по полфунту. А с началом зимы были введены два постных дня в неделю.

Зато офицерам жилось вольготно. Сам полковник Сигизмунд Болеславский находился почти все время в Варшаве при молодой жене. Штабные и полевые офицеры весь груз военной учебы взвалили на плечи среднего комсостава и капелланов, а сами красовались на балах, дружеских пирушках, в городском театре музыкальной комедии среди молоденьких актрис.

Никита Кравец много времени проводил в двухэтажном особняке Зои Броницкой. Появлялся всегда в штатской одежде в «розовой комнате» обаятельной хозяйки, где собирались молодые врачи, адвокаты, инженеры, артисты.

Каждый вечер начинался пением «Ще не вмерла...» Затем маленький, рано облысевший человек с булавочными колючими глазками, именующий себя профессором-славистом, знатоком украинской культуры, быстро взбегал на маленькую эстраду. Страстно, горячо восхвалял он прошлое Украины времен Ярослава Мудрого, Ольги и Владимира. Это был эрудит. Этнографию и быт прошлого он знал до мельчайших подробностей. Все были в восторге от его речей.

Над эстрадой висел большой портрет гетмана Ивана Мазепы. На нем он был изображен в темно-бордовом кафтане с золотыми пуговицами, с булавой в руке, с печально опущенными усами.

— Вот он, наш бог и отец-наставник! — кричал исступленно оратор, показывая на портрет и торопливо выпивая стакан крепкого остывшего чая. — Украиной на востоке правят большевики и евреи! Прислушайтесь, дети мои, как стонет Славутич по ночам, как летит его печальная песня по нашей неньке-Украине, — и воздев руки к небу, заканчивал с патетическим пафосом свою речь: — Но грядет час освобождения, и правда жизни восторжествует! Скоро, скоро повеет свежий ветер с запада над щедрыми землями нашей многострадальной родины...

7

Натужно урча моторами, самолет набирал высоту. Десантники прильнули к иллюминаторам, напряженно всматриваясь в ночное небо, в пылающий на востоке заревом далекий горизонт. Там проходила линия фронта, туда летел самолет.

Где-то под Коростенем небо со всех сторон зарозовело. Ослепительно засверкали взрывы зенитных снарядов, оставляя после себя черные облачка дыма, замелькали пунктирные линии трассирующих пуль. Раза два самолет резко качнуло, однажды бросило в воздушную яму, но летчик выровнял машину и стал еще круче забирать вверх.

Никита облегченно вздохнул, когда самолет ушел из зоны зенитного огня в черную пустоту, но в душе пожалел, что летят они ночью, а не днем. Ему так хотелось увидеть с высоты птичьего полета мать городов русских — стольный град Киев и голубую ленту Днепра.

Самолет шел севернее Киева, над затемненными городами и селами, над черниговскими сосновыми лесами, над приречными лугами и небольшими озерами, утопающими в густой темноте ночи.

Десантники, затянутые в лямки парашютов, молчали. Синий свет лампочек под потолком делал людей неузнаваемыми, похожими на сказочные привидения.

В самолете было душно. Остро пахло бензином. В горле першило.

Никита посмотрел на часы. Скоро они должны подлететь к месту высадки. Ночь близилась к концу. В иллюминатор было видно, как на востоке зарозовело небо.

Он, как командир отряда и старший по званию, сидел рядом с кабиной летчиков. Недалеко от него разместился широкоплечий, с короткой бычьей шеей Василий Чекрыжный — внук известного на Львовщине профессора народной медицины. Он фанатично ненавидел большевиков и евреев и был глубоко убежден, что народ Украины страдает только от них.

Тут же дремал, опустив голову на запасной парашют, остроскулый, низколобый Николай Холодный, тупой, себялюбивый двадцатилетний недоумок, никогда не рассуждавший, а привыкший, как старый фельдфебель, рьяно выполнять любую команду, даже если она была заведомо бессмысленной. Напротив посапывал Павел Дружбяк, заместитель Никиты по отряду, недюжинной силы крепыш. Среди нахтигалевцев он слыл отпетым человеком, способным на любую жестокость и подлость. В прошлом он служил ординарцем командира польской дивизии полковника Лятошинского, который держал его больше при семье, в своем имении «Тополи». В двухэтажном каменном доме, окруженном густым, почти диким парком, проживала молодая бездетная жена полковника пани Нелли Генриховна с тетей Еленой Ксаверьевной.

Нежданно в теплую осеннюю ночь, когда до имения дошли тревожные слухи о выступлении Красной Армии на защиту исконных украинских земель, прискакал на взмыленном иноходце кавалерист. Задыхаясь от быстрой езды, взбежал на второй этаж в комнату Нелли Генриховны. В доме задержался недолго, ускакал, будто его и не было. Однако вскоре все окна в доме засветились, на фоне белых занавесей замелькали тени человеческих фигур.

Дружбяк встревожился: время было ненадежное, быстро меняющееся. Его догадку подтвердила горничная Клава. Она прибежала в конюховскую и позвала Дружбяка к хозяйке. На ходу торопливо сообщила, что с часу на час сюда придет Красная Армия и будет чинить расправу над господами. Кого расстреляют, кого в Сибирь сошлют — всяк получит по заслугам. В Польше нет никакой власти, все смешалось, перепуталось. Вот полковник и прислал гонца, чтобы жена немедленно забирала фамильные драгоценности и выезжала к нему в Варшаву.

Нелли Генриховна металась по спальне, заламывая руки и запрокидывая в истерике голову. Елена Казимировна успокаивала племянницу, дрожащей рукой накапывала валерьянку в стакан.

Едва на пороге спальни показался Дружбяк, Нелли Генриховна кинулась к нему, крепко схватив за руки:

— Павлуша, немедля собирайся в дорогу, закладывай тарантас... Запрягай Серого с Барселоной, они самые резвые, едем в Варшаву, так полковник приказал...

«Бегут крысы с тонущего корабля! Пся крев, холера! — выругался Дружбяк, спеша в темноте на конюшню. — Плохо, видно, дело у господ, коли насиженное место покидают, почувствовали, откуда холодный ветер дует.»

Дружбяк всей душой ненавидел поляков, считая их никчемными людьми, способными только лихо танцевать, ярко одеваться и льстиво раскланиваться, тая в душе к людям злобу и неприязнь. Но с волками жить — по-волчьи выть. Никогда нигде не высказывал он этой своей ненависти к полячишкам, приберегая ее до лучших дней, в пришествие которых он глубоко верил.

Лошади легко сорвались с места, быстро пробежали по плотине пруда и выскочили из парка на большак. Дорога была им знакома, тарантас на дутых шинах легок. Они бежали ровной рысью, цокая подковами по утрамбованному тракту.

На рассвете на холме показался пятистенный дом. Рядом с ним чернели сараи, стога сена. Вся усадьба была огорожена невысоким пряслом из изогнутых жердей.

Дружбяк остановил утомленных лошадей. Они тяжело дышали и отфыркивались.

— Вот и хуторок попался на пути, — Дружбяк слез с облучка, разминая затекшие ноги. — Заглянем на огонек, добрые люди всегда в гости примут...

— Надо узнать сначала, что там за люди живут!

— Это мы мигом. Вы побудьте здесь с лошадьми, а я пойду в разведку, все разузнаю и быстро вернусь...

Безлюдным, пустынным лежало впереди утреннее поле. Темные тучи низко висели над землей, готовые вот-вот пролиться дождем. Этот заброшенный хуторок, прилепившийся к лесу, казался вымершим.

Спотыкаясь на кочковатой тропинке, к возку подбежал запыхавшийся Дружбяк.

— Повезло нам, Нелли Генриховна, — заговорил он торопливо, утирая с лица пот, — хуторяне здесь живут, малоземельные. Дома сейчас один хозяин, а жена с молодайкой в город подались, мед на рынок повезли...

У раскрытых ворот их неожиданно встретили громким лаем две лохматые собаки и сам хозяин, худой, в накинутом на плечи френче военного покроя. Глаза его из-под седых густых бровей глядели на гостей не по-старчески зорко и сердито.

— Прошу, пани, до дому, — проговорил он простуженным голосом, отгоняя собак в глубь двора, — заходите, будь ласка.

Дружбяк повел лошадей во двор. Нелли Генриховна, взяв чемоданчик с драгоценностями, поднялась вместе с хозяином по скрипучим ступеням крыльца в дом.

— Давайте я вам помогу, — потянулся хозяин к чемоданчику.

— Ну, что вы, что вы, — нараспев проговорила Нелли Генриховна, — зачем я буду вас утруждать... Я сама в силах поставить там, где прикажете.

Нелли Генриховна торопливо засунула поглубже под деревянный диван свой чемоданчик, выпрямилась и мило улыбнулась:

— А теперь давайте знакомиться. — Она протянула руку, горячую от тяжести чемодана: — Меня зовут Нелли Генриховна.

— Гордей Семенович, — представился хозяин и прищелкнул по-гусарски каблуками кожаных сапог.

—.О! — восхищенно воскликнула Нелли Генриховна. — Узнаю старых гвардейцев.

За завтраком хозяин дома сокрушенно заговорил:

— Время сейчас трудное, полное безвластие вокруг... Нет Польши, протанцевали ее наши дражайшие правители... Сейчас в каждом поселке свой царь. А по дорогам беглые солдаты-дезертиры людей грабят... Вся армия разбежалась...

Когда усталая Нелли Генриховна попросилась у хозяина отдохнуть, он завел ее в спальню:

— Вот здесь и располагайтесь, — указал он на кровать с горкой подушек.

Не прошло и часа, как Дружбяк тихо вошел в комнату, где сладко спала утомленная дорогой женщина. Он быстро заглянул под кровать — чемодан с драгоценностями лежал там. Размышлять было некогда. «Пан или пропал», — мелькнуло в голове.

Стараясь не шуметь, подошел к кровати, прислушался. Платье женщины, висевшее на стуле, пахло духами. Через мгновение чемодан был в его цепкой руке. Тихо, на цыпочках вышел из горницы, прошел незаметно во двор мимо уснувшего на печи хозяина.

Почуяв Дружбяка, лошади беспокойно затоптались на месте. Любимец Серый словно ждал его, потянулся мордой к лицу, зафыркал, обдавая жарким дыханием.

Потрепав на прощанье Барселону за холку, он вывел через калитку Серого на улицу, прихватив из тарантаса свой солдатский вещевой мешок. Барселона, почуя недоброе, беспокойно задвигалась, зафыркала, стараясь изо всей силы порвать повод уздечки и рвануться вслед за Серым.

В округе было темно и тихо. В высоком чистом небе переливались звезды. Дружбяк вел Серого в поводу, ощущая на плече его горячее влажное дыхание. Он шептал ему, как товарищу, вовлеченному в заговор: «Тихо, родной, нас никто не должен слышать, не зашуми, не фыркни...»

След Дружбяка отыскался в марте 1941 года в Бранденбурге, в шпионской школе второго отдела абвера. Здесь немцы готовили из оуновцев диверсантов: предатели овладевали техникой стрельбы из всех видов ручного оружия, изучали подрывное дело. Вот тут-то Дружбяк и сошелся близко с Никитой Кравцом.

...Неожиданно самолет тряхнуло. Никита больно ударился затылком о железное ребро каркаса, пилотка чуть смягчила удар, но в голове зазвенело. Все испуганно заерзали на скамьях, послышались стоны, приглушенные выкрики.

— Хлопцы, капут! — вырвалось у Петра Гаркуши, сидевшего напротив Никиты. — Хана нам...

Сын смотрителя Львовской тюрьмы при панской Польше, картежник и жмот, Гаркуша всегда старался казаться самым храбрым воякой, а тут вдруг такое...

— Молчи, гнида! — в сердцах прохрипел сидевший рядом с ним Степан Зеленко, внук кулака с Ровенщины, родителей которого в 1939 году сослали в Сибирь за антисоветскую деятельность. — Хуже смерти ничего не будет...

Самолет выровнялся, стал набирать высоту. Нахтигалевцы успокоились, разговоры умолкли.

Вот с такой командой и летел в тыл Советам Никита Кравец, который знал, что всех их готовили с благословения святейшего отца Андрея Шептицкого и каждый из них повторял про себя наизусть напутствие самого Бандеры:

«Главная задача каждого слуги божьего: дезорганизация тыла Красной Армии. В нее входят: разрушение коммуникационных линий, подрыв мостов, порча железнодорожных путей, устройство крушений поездов, нападение на автомобильный и гужевой транспорт. Разрушение линий связи, уничтожение складов боеприпасов, снаряжения, горючего и продовольствия. Нападение на штабы и другие войсковые учреждения в тылу большевиков. Уничтожение материальной части на вражеских аэродромах, осведомление вермахта о расположении, численности и продвижении войск противника.»

Кроме Никиты, в самолете летело двадцать человек. При высадке группа делилась на три отделения. Для каждой семерки было свое определенное задание. Работать им предстояло изолированно друг от друга. Каждое отделение имело свою портативную радиостанцию для связи с центром, расположенным во Львове. Все диверсанты были одеты в форму бойцов Красной Армии, имели настоящие красноармейские книжки.

Вскоре над дверью кабины летчиков вспыхнула красная лампочка, и в самолете раздался оглушительный, как сирена, звонок. Из кабины вышел офицер в немецкой форме, поднял вверх руку с вытянутым указательным пальцем — условным сигналом подготовки к прыжку группы Никиты.

Офицер распахнул дверь самолета. Ворвалась струя свежего ночного воздуха. Нахтигалевцы встали, замерли навытяжку. И по знаку руки офицера один за другим стали прыгать в черную пустоту. Никита шагнул за дверь последним и уже при отрыве от самолета ему показалось, что он услышал выкрик вдогонку:

— Хайль Гитлер!

Но тут Никиту закрутило и с ужасающей быстротой понесло вниз, в зияющую бездну.

8

Никита приземлился на краю сырого картофельного поля, рядом с глубоким оврагом. Он умело, как на тренировках, спружинил полусогнутыми ногами, и удар о землю получился не очень сильным.

Ночь была теплой, безветренной. Обмякший купол парашюта накрыл Никиту влажным полотном, мешая расстегнуть ремни крепления.

Накануне десантников предупредили: в первые же дни войны в прифронтовой полосе Советов особенно активизировались работники НКВД и милиции. По постановлению Совета Народных Комиссаров СССР созданы специальные истребительные батальоны, группы содействия этим формированиям, а также дружины по охране важных объектов и стратегических пунктов. Поэтому Никита был начеку.

Освободившись от строп, он по-волчьи, в три скачка достиг края оврага и, хоронясь в кустарнике, стал напряженно всматриваться в темноту ночи. Тупая боль в голове и звон в ушах от спуска мешали различать окружающие предметы и вслушиваться в тишину.

Месяц еще не народился, и звезды, крупные, яркие, низко висели над полем. Пахло овражной сыростью, картофельной ботвой. Убедившись, что вокруг тихо и ничто ему не угрожает, Никита вернулся к парашюту, сгреб его в охапку и спустился на дно оврага. Шанцевая лопатка, прикрепленная к рюкзаку, пригодилась. В зарослях орешника, на берегу ручья, он выкопал яму, зарыл парашют. Теперь оставалось определить координаты и двигаться в условное место на связь со своей командой.

Присев, карманным фонариком осветил карту, выверил по компасу маршрут и осторожно зашагал по краю оврага в сторону леса.

По его расчетам, верстах в двух от оврага должна проходить железная дорога Москва—Киев. На перегоне между станциями Носовка и Бобрицы находился безымянный мостик — место сбора всей группы диверсантов.

Звон в ушах постепенно проходил. Никита радовался, что приземление прошло удачно, что все следы надежно скрыты, и теперь он, сержант-артиллерист Красной Армии, может идти спокойно на встречу с дружками.

Колючие заросли терновника, жгучей крапивы, обломки прошлогодних подсолнечных будыльев, сваленных в кучи на краю поля, цеплялись за ноги, жгли и кололи руки. Сторожко прислушиваясь к каждому звуку, он старался идти ближе к зарослям кустарника, чтобы в случае опасности сразу можно было в них спрятаться. Хотя красноармейская форма и подлинные документы, найденные в гимнастерке убитого советского сержанта, придавали уверенность в том, что все обойдется удачно, Никита все-таки опасался встречи с неизвестными людьми на незнакомой земле.

«Береженого бог бережет» — вспомнил он к месту пословицу. На явку с дружками он хотел дойти никем не замеченным.

Два раза он оступался в овражные ямы, зло матерился про себя и продолжал свой путь. Неожиданно откуда-то со дна оврага послышался крик ночной птицы, похожий на людской голос, гортанный, произносящий дрожаще «у-у-у».

Никита вздрогнул, почувствовал, как холодная испарина выступила меж лопаток. «Свят-свят, — перекрестился он, — это что еще за наваждение?»

Нет, чужая земля пугала его, хотя он и старался быть спокойным. Ему все время казалось: кто-то невидимый следит за ним, он даже почувствовал за спиной чье-то дыхание, но боялся обернуться, чтобы не оказаться лицом к лицу со своими преследователями.

Вскоре ему на пути попалась утрамбованная дорога, уходящая в противоположную сторону оврага. На дощечке, прибитой к покосившемуся столбику, Никита с трудом прочел слова: «До Осиновки — 2 км». Этот дорожный указатель еще более убедил его в том, что он идет в нужном направлении.

Мысли Никиты неожиданно оборвал конский топот. Едва успел он отскочить в придорожную канаву и припасть к земле, как почти под самым его носом из оврага в сторону поля проскакали на конях трое всадников. Запах лошадиного пота, дорожной пыли обдал его. Никита приглушенно чихнул в рукав и долго лежал на земле, вслушиваясь в удаляющийся топот коней.

Мелькнула догадка — и сердце захолонуло. Наверное, кто-то заметил высадку, и на их поимку снаряжена эта погоня.

Вдруг со стороны леса ночную тишину разрезал паровозный гудок. Послышалось громыхание вагонов, стальной лязг буферов на повороте, задрожала земля.

Перейдя овраг, он свернул с дороги и пошел к железнодорожному полотну. Раннее утро уже не казалось тихим и сонным. Со всех сторон доносились звуки: на ближнем полустанке кто-то размеренно ударял в чугунный рельс, по-видимому, возвещая воздушную тревогу. Со стороны Носовки долетел пронзительный треск зениток, и над лесом вспыхнули белые полосы прожекторов, замелькали багровые нити трассирующих пуль. В небе, в скрещенных лучах прожекторов, зачернели дымки зенитных разрывов.

В поле стало виднее. Со стороны станции подул теплый ветер, раскачивая приовражные кусты и донося запах паровозной гари. Правая рука Никиты все время лежала на расстегнутой кобуре нагана. Он остановился перевести дух. Резко повернулся назад, боясь, что кто-то вот в это мгновение бросится ему на спину. Позади никого не было. Вытер рукавом пот на лбу, успокоился. Обрадовался, увидев шагах в десяти от себя омет прошлогодней соломы. Кинулся к нему, как к спасительному бункеру.

«Зароюсь в солому, передохну, а там уже решу, что дальше делать. Так со страху можно и умом рехнуться. Все здесь чужое, даже кусты, и те какие-то колючие, жгут, словно крапива.»

Плотно слежавшаяся солома пахла прелью, мышиным пометом. Никита стал обходить омет кругом, отыскивая место, где удобнее забраться наверх. Едва он зашел с другой стороны, как тотчас замер на месте от затаенного шепота:

— Стой! Кто идет?

От неожиданности он отскочил назад и схватился за кобуру. Но прежде чем успел вынуть оружие, почувствовал тяжелый удар в спину, от которого невольно опустился на колени. Чьи-то крепкие пальцы сдавили его правую руку выше кисти, а другая сильная рука схватила за горло. Сразу неприятно затошнило, скулы свело судорогой, защемило под лопаткой.

— Малыш, за пушку не хватайся: она же огнеметная, стрелять может, — услышал он над ухом хриплый голос, — детям баловаться оружием запрещено, тебе же, наверное, твоя добрая мама об этом говорила еще в счастливом детстве.

Чьи-то руки ловко и быстро вытащили у Никиты из кобуры наган и ощупали тело сверху донизу.

— Вот теперь можно и по душам поговорить, — произнес хрипловатым баском неизвестный и с силой нажал на плечи своего пленника.

Никита, сидя на соломе, оглянулся: перед ним стояли двое мужчин в штатской одежде без головных уборов. Один был высок, широкоплеч. Он держал в руках наган Никиты. Второй, поменьше ростом, находился немного поодаль, раскачиваясь на полусогнутых кривых ногах, готовый в любую минуту броситься на Никиту.

— Товарищ сержант, разрешите вас спросить, почему вы в ночной час путешествуете по полю, да еще в одиночку? — спросил плечистый, присаживаясь рядом на солому. — Может, вы случайно оказались в этих местах или беглец с фронта, спешите к своей маме? Разрешите взглянуть на ваши документы?

— А кто вам дал право проверять документы у командира Красной Армии? — оправившись от испуга, сипловато проговорил Никита. — Кто вы собственно такие будете?

— Спокойно, товарищ сержант. Пока здесь спрашиваю я, а вы должны отвечать, как на суде.

— Хорошо, я отвечу, — все более обретая уверенность, заговорил недовольно Никита. — Я сержант-артиллерист, прошу такого любить и жаловать. А вот почему я нахожусь здесь, об этом я смогу сообщить только своему командиру части. Все остальное — военная тайна.

Никита терялся в догадках и никак не мог понять, кто эти люди, но все же достал из нагрудного кармана красноармейскую книжку и показал ее широкоплечему.

— Вот мой документ, теперь вам, надеюсь, все ясно?

— Успокойся, сержант, напрасно кипятишься, как старый самовар, — возвращая документ, проговорил широкоплечий. — Мы с тобой пошутить решили... А теперь давай перекурим и разойдемся по-хорошему. Сейчас время такое... Бдительность терять не следует.

Начинало светать. Отчетливо проглядывались овраг, уходящий к лесу, серая лента дороги, перерезающая картофельное поле. Никита посмотрел на своего соседа: лицо плечистого было черным от загара, широкие турецкие скулы остро выделялись над впалыми щеками. Большие черные глаза смотрели на Никиту живо, дружелюбно, готовые вот-вот брызнуть искорками смеха. Его товарищ, с простым лицом, выгоревшими белесыми бровями, глядел недоверчиво, молчал.

Испуг у Никиты проходил. Что это за люди? Почему оказались здесь, в ночной степи, чуть не задушили его, по документам — сержанта, и отобрали оружие? По бойкому говору он определил, что новые знакомые — украинцы из южных приморских городов. На беженцев не похожи: ни чемоданов, ни домашних узлов рядом не было. В легких безрукавках, стоптанных тапочках на ногах, они походили и на сельчан, и на городских жителей. Разговаривал широкоплечий легко, с прибаутками, за словом в карман не лез.

Он протянул Никите наган:

— Возьми свою пушку, она тебе на фронте пригодится фашистскую нечисть бить. Боец без оружия, что пианист без рук.

Никита взял револьвер и стал торопливо засовывать его в кобуру. Руки от испуга еще дрожали: долго не мог застегнуть ее, к тому же мешала полевая сумка, также висевшая на поясном ремне.

— Гвоздь, садись рядом с сержантом, — пригласил широкоплечий своего дружка, — пошутили с парнем и хватит. Думаю, у него и так душа в пятки ушла, — весело рассмеялся он, подмигивая Никите.

Кривоногий, названный Гвоздем, мягко опустился на солому справа от Никиты и протянул ему деревянный портсигар.

— Прошу, «Дукат», продукт ростовской табачной фабрики, известной всему миру...

Прикуривая, Никита разглядел лицо соседа вблизи. Оно было хмурое, плоское, с глубоким шрамом над губой.

Три глубокие затяжки успокоили нервы Никиты. Голова слегка закружилась, на душе повеселело.

— А ты, сержант, храбрец, если отважился в такую ночь бродить в одиночку в чистом поле. Фронт рядом, люди без имени-племени по дорогам гуляют — всякое может статься...

— Пули бояться — на войну не ходить, — рассмеялся повеселевший Никита, — кто в море плавал, лужи не боится. Ехала наша часть на фронт, а я от поезда под Бахмачем отстал, теперь вот на своих двоих догоняю боевых товарищей, но это дело поправимое, я знаю их конечную остановку.

И все-таки мучила его одна и та же мысль: кто они, эти люди? Если дезертиры, то можно без труда найти с ними общий язык, это же своя братия... А если — разведчики? Набравшись решимости, Никита неожиданно спросил:

— Хлопцы, а вы, если не секрет, куда путь держите?

— Идем туда, где нас не ждут, а где были — там уже нас нет, — отшутился широкоплечий.

— По разговору чую, свои вы хлопцы — украинцы, и даже точно могу сказать, что вы родом откуда-то с юга. Такой бойкий говорок, как у вас, можно услышать только в Одессе.

— Слушай, паря, ты колдун! — воскликнул широкоплечий, хлопая дружески Никиту по плечу. — Гвоздь, ты слышишь, как сержант нас верно вычислил? Это же надо! Новый знаменитый граф Калиостро объявился, такому только в Одессе-маме в цирке выступать... Может, паря, ты сам одессит?

— Нет, хлопцы, в Одессе я ни разу не был, не довелось позагорать на южном солнце, покупаться в море, а мечта об этом в душе жила...

Никита сделал две глубокие затяжки, отбросил далеко в сторону окурок и, почувствовав внимание неизвестных, продолжал:

— Работал я, братцы, до войны в родной Полтаве, в тресте «Зеленстрой» уполномоченным по реализации плодово-ягодных саженцев. Есть такая должность, не пыльная, а добычная. Жизнь у меня, братцы, была всем на зависть. Да, Никиту Задорожного вся Полтавщина знала. За саженцами к нам со всей Украины садоводы стекались, приезжали и ваши земляки — одесситы. Веселые люди, скажу я вам, с такими не заскучаешь. Бывало нагрянут с шутками-прибаутками да песнями веселыми — сама земля под ногами ходит, в пляс зовет — таким людям все лучшее отдашь, чтобы счастливы были...

В это время земля вдруг затряслась мелкой дрожью. Из леса долетел протяжный паровозный гудок: все поняли, что на запад спешит тяжелый эшелон.

Собеседники замолчали, вслушиваясь в надрывный рев гудка.

— Бежит, р-а-ботяга! — восхищенно воскликнул широкоплечий, кивая головой в сторону железной дороги. — Подмогу нашим везут, чтобы еще сильнее фрицев лупили!

Он встал на колени, прижался ухом к земле и долго вслушивался в эхо удаляющегося поезда. Вскоре все стихло.

Протягивая Никите сухую сильную руку, широкоплечий дружелюбно сказал:

— Ну что ж, давай знакомиться, ты мне, сержант, начинаешь нравиться, ей-богу! Меня величают Фимой Лиманским, одесские друзья зовут Карузой за несравненный голос. Отбыл двухлетний срок наказания в известной киевской Лукьяновке, и вот уже две недели, как освобожден из-под стражи по случаю войны, не досидев до срока три месяца. Выпустили меня домой, документы выдали правильные, с ними везде дороги открыты. Не бойся, я не грабитель с большой дороги и не убийца, мокрое дело ненавижу всей душой. Я профессор по очистке богатых квартир. Так сказать, медвежатник, а попался случайно на краже автомобильных покрышек, бес попутал... А это мой друг Гвоздь, — хлопнул он по плечу соседа, — мы одного поля ягоды. Он тоже коренной одессит, высший специалист по отмычке сейфов. Гвоздь, протяни руку сержанту, будь интеллигентным человеком.

Никита облегченно вздохнул: так вот с кем свела его судьба в этом ночном поле. Этим бродягам, видно, надоело жить с большевиками. Все у них сломано. Такие готовы мстить Советам без зазрения совести. Надо только их направить в нужное русло, могут пригодиться... Надо же, первые встретившиеся ему здесь люди и какие подонки! Это же находка!

— Гвоздь, доставай нашу скатерть самобранную, за хорошее знакомство с сержантом не грех по чарке пропустить, — вдохновенно сказал Фима.

Порывшись в затхлой соломе, Гвоздь извлек пузатый кожаный портфель. Щелкнули замки — и на свет божий появилась солдатская фляга спирта, свежие огурцы, украинская домашняя колбаса, остро отдающая чесноком. Гвоздь все это неторопливо разложил на расстеленный рушник.

Все трое поудобнее уселись вокруг скатерти-самобранки. Фима достал из портфеля металлические стаканчики, входившие один в другой, как матрешки, разлил бережно из фляги спирт.

— Выпьем, сержант, за знакомство, — сказал он тихо, — и за дружбу. Она в любом деле незаменимая вещь...

Никита жадно глотнул палящую влагу и почувствовал, как перехватило дыхание. Он широко раскрыл рот и быстро потянулся к зеленому огурцу.

— Хорош напиток, — крякнув, пробасил Фима, — душа сразу заговорила...

Закусывали молча, с хрустом поедая свежие огурцы, колбасу.

— Вторую поднимем за удачу на фронте, — сказал Фима, наливая спирт в стаканчики. — За победу нашей Красной Армии над проклятыми фашистами.

Никиту всего передернуло от этих слов, но он не подал виду. Он не знал: всерьез ли говорит Фима или шутит и как ему отнестись к его словам. Ведь он-то думал об этих людях совсем иначе...

После второго тоста захмелели, закусывали не торопясь, потянуло на беседу.

— А мы, сержант, за шпиона тебя приняли, — забасил Фима, смачно прожевывая колбасу. — Хотели схватить и к властям привести. Думали — попался голубчик, никуда не уйдешь.

«Неужели вот так ни за что ни про что могли пристукнуть? — подумал Никита. — Да с ними надо быть настороже».

Заря чуть-чуть заалела, на ее фоне еще резче выделялась темная стена леса. Никита заметил: одурманенные алкоголем головы его случайных знакомых тяжелил сон. Было видно, что они еще до этого изрядно выпили.

Захмелевший Фима, раскинувшись на соломе, глядел в небо на уже бледневшую Венеру и тихо, мечтательно говорил:

— Вот она, Венера — звезда влюбленных и моряков. Мою любимую женщину тоже звали Венерой. Она была дерзкой, красивой одесситкой, звезда Аркадии. Отец ее — моряк Морфесси, обладатель самого длинного носа в городе, был расстрелян за махинации с валютой. Мать — крымская татарка с тонкой осиной талией и широкими бедрами стамбульской одалиски, торговала пивом в портовом ларьке. Тетю Фатиму знала вся Одесса... Рыбаки Пересыпи, Ланжерона, Молдаванки, моряки с океанских кораблей сходились к ее ларьку, как к своему родному дому...

Фима замолчал, затянувшись папиросой, вздохнул и продолжал:

— Любил я свою Венеру, ох, как я ее любил! Мы были замечательной парой. Вся Одесса любовалась, когда в парке «Аркадия» выходили с ней танцевать. Это была феерия, опера «Кармен». Венера взяла от матери тонкую талию, а от папаши — страсть к морю. Когда она, бронзовая от загара, появлялась на берегу, ей отдавали салют гудками все корабли в порту. И вот финал. Нет больше ни оперы, ни одесской Венеры. Она проходила со мной по краже автомобильных покрышек с базы облторга. За одну ночь мы вывезли со склада две автомашины этого дефицита и надежно укрыли его в тайниках каменоломен. Но через два дня милицейские ищейки напали на след, и все было кончено, запираться не было смысла. Я уже в тюрьме узнал, что моя королева находится в лагере под Кокчетавом и работает в столовой посудомойкой...

Фима замолчал, зло выругался и сплюнул.

— Да, жизнь ваша, как в романе, прошла с трагическим финалом, — сочувственно заговорил Никита. — Дивно все это. Слушаю со стороны, и ужас берет. Но ты не горюй, друже, еще вся жизнь впереди, найдешь свое счастье под луной, надо только верить в себя, в свои силы...

— В такой карусели, что кругом завертелась, сейчас главное голову на плечах удержать, — вставил, заикаясь, Гвоздь, — остальное образуется.

Никита почувствовал: настала минута, когда можно подлить масла в огонь.

— Да, не сложилась наша молодая жизнь, как об этом мечталось. Ведь если хорошенько подумать, что мы видели на своем коротком веку? В детстве после гражданской — голодовку, в юности — коллективизацию с безденежным трудоднём. Ведь только подумать — вся Россия на голодном пайке.

— Это верно, — поддакнул Гвоздь.

— То-то и оно, что верно. Разговорился я с вами и вижу, что вы хлопцы с головой, — польстил опьяневшим дружкам Никита, — вам при вашем уме в директорских креслах сидеть, заводами управлять, а у вас что, разбитые жизни, исковерканные биографии... И обидно это вдвойне, ведь мы с вами сыны нашей родной неньки-Украины, а вот чувствуем себя порой на этой земле чужаками...

Никита умолк, откашлялся, стараясь угадать, какое впечатление произвела его речь.

Фима и Гвоздь тоже молчали, думая о чем-то своем.

«Наверное, все-таки тронули их мои слова, — подумал Никита, — зацепил я их за живую струнку, как рыбку на крючок. Теперь поверят всему, что я скажу. Главное, не спугнуть, переманить на свою сторону, и их же руками таких дел натворить можно, что небу жарко станет. Да и громоотвод они для нас хороший. Пустим слух, что огромная банда убежала из Лукьяновки и орудует в округе. Панику на людей наведем.»

Кравец даже внутренне приободрился. Уж больно ловко у него все получилось с первых шагов на земле Советов: приземлился с парашютом удачно, следы скрыл и не подкопаешься, а главное — сразу же на нужных людей вышел. Это ли не чудо! А сейчас приспело время действовать, ковать железо, пока горячо. Клюнут хлопцы на приманку — хорошо, насторожатся, на рожон полезут — все можно обернуть шуткой, мало ли чего по пьянке не сболтнешь.

— Хлопцы, вчера под Нежином немец листовки сбрасывал. Я одну подобрал, поинтересовался, о чем гитлеровцы пишут, как они агитируют советских людей. Хотите послушать?

Никита порылся в карманах брюк и вытащил измятый листок, специально напечатанный для нахтигалевцев во львовской типографии накануне их отлета.

Ночной сумрак поредел, и в белесом свете утра можно было отчетливо прочитать крупный шрифт листовки «К родным братьям-украинцам!»

— Ишь ты! Как по-родственному обращаются, — Никита прищелкнул языком, далеко выставил руку с листовкой перед собой. — Послушаем, что дальше скажут: «Вас, наследников гайдамаков и сечевиков, детей родной неньки-Украины, много лет угнетали Советы большевиков. Кому вы служите? Евреям, москалям — злейшим врагам украинского народа. Вы служите Советам, которые поработили и разграбили нашу Украину и превратили вас, свободных детей украинского народа, в рабов. Пока не поздно — опомнитесь! С кем вы идете? Немедленно поднимайтесь на борьбу против большевиков. Встречайте с радостью немецкую армию — армию-освободительницу, оказывайте ей всякое содействие. Немцы — ваши друзья! Выступайте с оружием против большевиков. Поднимайте восстание, истребляйте всеми средствами евреев и большевиков, красных активистов и предателей своего народа, продавшихся Советам», — тут Никита прервал чтение, желая понять реакцию слушателей, и восторженно воскликнул: — А, хлопцы, каково! Вот черт, под самую печенку бьют. Что ни говори, а в этом что-то есть такое, от чего голова кружится. И если глубоко подумать, есть в этих словах правда... Ну, что вы на это скажете?

— А вот что я скажу, — хриплым басом выпалил Фима, поднимаясь с соломы, — какая же ты сволочь, сержант!

Никита не на шутку струхнул. Гневный вид вскочившего Фимы не сулил ничего хорошего. «Кажется, переборщил я, надо давать отбой.» Он стал медленно подниматься с соломы. Рядом с ним удивительно ловко вскочил на ноги протрезвевший Гвоздь.

Не успел Никита и слова сказать, как Фима железной рукой схватил его за ворот, резко тряхнул и гневно сквозь зубы процедил:

— Ты что, падла, против Советской власти нас хочешь настроить? Думаешь, если мы бывшие зеки, так и родину заложить можем? Говори, что у тебя за душой!

— Что вы, хлопцы, ведь я же шутил, — перепуганно затараторил Никита, стараясь освободиться от цепкой хватки Фимы. — Я сам всей душой за Советскую власть, она же мне, как мать родная... Разве я, коммунист Никита Задорожный, не патриот своей родины...

— Ты мразь, слизняк и приспособленец! — зло басил над ухом Фима. — Я тебя, любителя-садовода, с первого взгляда раскусил. Гвоздь, возьми у него наган и дай на прощанье по уху. Пусть идет себе по добру по здорову. Руки о такое дерьмо марать не хочется.

Гвоздь ловко, в одно мгновение вытащил из кобуры Никиты наган и засунул за свой поясной ремень.

От сильного удара в висок чем-то тяжелым Никита упал на солому, теряя сознание.

Пришел он в себя, когда уже было вокруг совсем светло. Приподнявшись, отряхнулся от соломенной трухи. Огляделся вокруг — поле было пустынным, безмолвным. Солнце еще пряталось за лесом, и Никиту чуть-чуть познабливало. Голова болела и, казалось, была налита свинцом. Он нащупал рукой большую шишку у виска, и понял, что Гвоздь ударил его рукояткой нагана.

Пустая кобура была не нужна. Он снял ее с ремня и забросил далеко за омет. Наскоро притрусил соломой следы ночного пиршества и торопливо стал спускаться по склону пологого оврага к ручью. Вода была холодной, прозрачной. Никита быстро умылся, напился вдосталь и почувствовал легкое опьянение: выпитый спирт давал себя знать.

Поднявшись из оврага, Никита тяжело отдышался, чуть присел и посмотрел по сторонам. Вокруг было безлюдно. Он провел рукой по мокрым волосам и дернул головой, как с большого похмелья. Достав из полевой сумки карту, Никита сориентировался на местности и торопливо зашагал на восток, к условленному месту явки. Теперь он шел открыто, вселяя в себя уверенность, что его, сержанта Красной Армии, сейчас никто не остановит.

Правда, в дороге его настойчиво мучила одна мысль. Что же все-таки произошло? Всю жизнь, сколько он себя помнил, ему внушали, что Украина стонет под игом большевиков, что настанет час, когда она всей грудью вздохнет свободно, и поможет ей Запад, и прежде всего Германия. Так оно вроде бы и случилось.

Когда их отправляли в десант, перед отлетом маленький лысый человечек убеждал, что «настоящие» украинцы ждут своих освободителей с запада, и они их, нахтигалевцев, примут в любом селе с распростертыми объятиями. Стоит только им сказать, что они «оттуда».

И вдруг сегодня первая неожиданность, первая встреча на «закрепощенной Советами земле». И с кем? С людьми, которые только что освободились из заключения, которых карала «десница НКВД». Они, казалось бы, должны были ненавидеть Советскую власть всей душой, а что получилось? Что же произошло? Эти отпетые подонки едва не убили его, защищая свой строй. Нет, здесь что-то не то...

Испуг, душевный испуг, вместо радости, почувствовал Никита в эту первую встречу с «родной» украинской землей. И уже где-то в тайниках души загорался огонек досады и злости на тех своих наставников, посылающих их в такую опасную операцию с непоколебимым уверением, что здесь их ждут как освободителей.

«Вот она доброта истинных украинцев, изнывающих под игом Советов, — Никита зло сплюнул и с ожесточением сломал верхушку молоденькой рябинки, попавшейся на пути. — Тут ухо надо держать востро, не то голова слетит с плеч.»

Он пошел к месту встречи, напряженно оглядываясь по сторонам, прислушиваясь к шорохам и звукам, боясь даже стрекотания сорок. Направлялся в сторону железнодорожного полотна, к небольшой балочке в перелеске, где у старого бетонного мостика был назначен сбор всего отряда.

9

Железнодорожный разъезд Добринка находился в тридцати километрах от Нежина в сторону Киева. Место это было глухое, лесистое, и в мирное время поезда здесь не останавливались, проносились с грохотом мимо, не сбавляя хода.

Домик из красного кирпича с высокой черепичной крышей и деревянным крылечком, обнесенный серым штакетником, небольшой сарайчик с крышей, позеленевшей от лишайника, два прошлогодних стожка сена, да колодец с железным навесом — вот все, что мог увидеть из окна вагона любознательный пассажир, проносящийся в поезде мимо разъезда.

По сторонам железной дороги густел вековой дубовый лес, переходящий к северу в мелкое разнолесье, обрывающееся в болотах. Летними вечерами с сырых низин наплывали на дорогу густые туманы. Проходящие поезда долго гудели в белесой мгле, спугивая с рельс случайно забредших коров, отбившихся от стада, предупреждали грибников и ягодников округи о своем приближении.

Зимой, запорошенная снегом, Добринка совсем терялась из виду, и только синий дымок над крышей да утоптанная тропка к колодцу возвещали, что здесь есть люди.

Вот уже более двадцати лет жил и трудился на этом разъезде обходчиком угрюмый и нелюдимый мужик — Ефим Ватуля. Он был одинок, дружбу с крестьянами окрестных сел почти не водил, никто никогда не видел его веселым, хмельным участником сельских гульбищ. Ему за пятьдесят, но он еще не сед, держится прямо, голову носит высоко. Длинное туловище на коротких мускулистых ногах, длинные, почти до колен, руки и широкая грудь циркового борца говорили о его недюжинной силе. Рассказывали: однажды на болотистой насыпи, неподалеку от разъезда, сошла с рельс дрезина и чуть было не нарушила движения поездов.

Понеслись телефонные звонки в Киев, Нежин с просьбой выслать кран, чтобы поднять дрезину с полотна, освободить путь для движения. Пролетали часы, а кран не приезжал. Ефим нежданно появился на месте происшествия, увидел передние колеса дрезины, увязшие в насыпи между развороченных рельс. Рядом в безделье сидели путевые рабочие, густо дымя цигарками, отгоняя назойливых комаров, в ожидании крана. Ефим огляделся и, ни слова не говоря, взял в руки многопудовый обломок ржавого рельса, валявшийся неподалеку в траве, и подсунул его под скособоченный передок дрезины. Взглянул исподлобья на притихших, изумленных людей, широко расставил ноги на шпалах, присел, уперся плечом в обломок рельса и, набрав в грудь воздуха, с силой поставил ее на рельсы.

Об этом случае долго потом говорили, Ефима премировали месячным окладом и выделили путевку на юг в санаторий. Деньги он получил, а от путевки отказался, буркнув, что жаркий климат ему противопоказан.

Местные жители и старожилы-железнодорожники не помнят, когда Ефим поселился в сторожке и откуда пришел в эти места. Да, по правде говоря, никто и не пытался узнать его родословную. Завистников, зарящихся на его место, не было. Кого понесет нелегкая жить в этом глухом месте, где летом комариное царство, а зимой тоскливые вьюги...

Вот так и жил Ефим один-одинешенек на полустанке. В сторожке на протяжении многих лет его окружали одни и те же предметы. У двери, рядом с голландкой, стояла кровать, застланная серым солдатским одеялом. В углу над столом, вместо иконы, висел портрет Буденного, затянутого в ремни, в гимнастерке, с орденами во всю грудь. На стене у бокового окна, выходящего на крыльцо, висел телефон для связи с Нежиным и соседями по дороге. В коридорчике в углу стояли большой лом и два ящика с набором костылей, болтов, гаек.

И летом и зимой, и днем и ночью бежали мимо сторожки пассажирские и товарные поезда. Ефим привык к их гудкам, размеренному грохотанию, к ночным ослепительным огням, едкому дыму, вырывающемуся со снопом искр из труб паровозов.

В голом осеннем лесу грохот поезда слышен издалека, он приближается медленно, с нарастанием и так же медленно угасает вдали, а в летние и особенно дождливые дни и в зимние бураны железный гром налетает неожиданно, и тогда делается страшно: половицы и стены домика дрожат, словно в испуге, и в сердце невольно закрадывается холодок.

В такие минуты Ефим достает из-под кровати, из заветного сундучка, где хранятся всевозможные инструкции и расписания поездов, икону божьей матери, ставит ее на стол и истово молится.

Для успокоения он выпивает торопливо стакан отвара пустырника, еще теплого, заваренного с утра, и ложится на кровать, спокойно ожидая другого поезда. В эти минуты перед его глазами проходит вся его запутанная нескладная жизнь.

...Все началось давно, очень давно, в дни первой мировой войны. Только тогда он был не Ефимом Ватулей, а Куртом Вернером — молодым офицером германской армии, с черными вильгельмовскими усиками, стройной выправкой спортсмена, на которого заглядывалась не одна хорошенькая девушка. Он подавал большие надежды, неся службу в разведотделе штаба фронта, которым командовал генерал-фельдмаршал принц Леопольд Баварский.

Обер-лейтенантские погоны Курт Вернер носил с каким-то удивительным шиком. Они дались ему, как говорят, по наследству, и он гордился этим. Выходец из потомственной военной семьи, юноша к двадцати годам уже сумел пройти двухлетнюю подготовку в войсках и закончить годичные пехотно-артиллерийские курсы. После службы в артиллерийском полку он успешно заканчивает знаменитую Ганноверскую кавалерийскую школу и по рекомендации дяди-полковника получает назначение в разведотдел фронта.

Курт верил в будущее Германии и войну воспринял как праздник нации. Он принимал участие в самых рискованных операциях. И судьба благоволила: способного офицера-разведчика наградили орденом и не раз отмечали в приказах.

Начались жаркие августовские дни 1914 года. Фронт проходил вблизи русской границы, в районе городов Тернополя, Подольска, по реке Збруч.

Курт не засиживался в штабе, проводил больше времени на передовой. И здесь он почувствовал, как поколебался наступательный дух немецкой армии. Солдаты, доведенные до отчаяния изнурительными боями, ругали на чем свет стоит своих генералов и офицеров, посылающих их на гибель. А возмущаться было от чего.

Ведь в результате великолепного стратегического маневра и совместных действий 3-й и 8-й армий Юго-Западного фронта под командованием генералов Рузского и Брусилова русские войска двадцатого августа освободили город Львов от австро-венгерских оккупантов.

Штаб восьмой армии разместился в одном из старинных дворцов города. Поутру на второй день к командующему Алексею Алексеевичу Брусилову прибыла представительная делегация от городского управления и всех сословий населения.

Генерал принял делегацию в просторном тронном зале с мраморными колоннами и золочеными люстрами под потолком. В широко раскрытые окна сквозь густую крону каштанов и тополей пробивались лучи утреннего солнца. Делегаты почтительно выстроились на краю зеленого бухарского ковра. Алексей Алексеевич вышел легкой походкой в сопровождении штабных генералов и офицеров из боковой комнаты в зал и, отделившись от свиты, ступил на середину ковра. Его живые, монгольского разреза глаза светились радостью. Грудь украшал маленький Георгиевский крест. Он оглядел делегацию, поправил пенсне на носу и, не заглядывая в папку, спокойно и твердо сказал:

— Господа! Я должен поздравить вас с освобождением исконно русского города Львова от австрийско-венгерских захватчиков. Победа эта далась нам нелегкой ценой, но, как говорится, все возвращается на круги своя.

Брусилов замолчал, словно выжидая, какое впечатление его слова произвели на присутствующих. Раздались аплодисменты, нестройные возгласы «ура». Все живо задвигались, повеселели. Лысоватый толстяк, стоящий впереди, от волнения все время прикладывал белый платок к вспотевшему лбу.

— Должен вам сообщить мое мнение как командующего армией, — продолжал Брусилов. — Для меня лично в данное время все национальности, религии и политические убеждения каждого обывателя безразличны — это все дела, касающиеся мирного обихода жизни. Сейчас идет война, и я требую от всех жителей одного: выполнять все требования военного времени. Наши войска никого из мирных жителей не тронут. Об этом издан специальный приказ. За все, что будет взято у горожан, выплачивается немедленно. Однако предупреждаю: жители Львова, уличенные в сношениях с неприятелем, немедленно предаются военно-полевому суду. Никакой контрибуции на город не налагается.

Генерал умолк, отступил на шаг и передал папку с текстом своей речи услужливо подскочившему адъютанту.

Рядом с толстяком, вытиравшим все время мокрый лоб, стоял сахарный заводчик Ростоцкий, высокий полноватый блондин с маленькими подстриженными усиками и пышной шевелюрой. В его глазах Брусилов прочел радость и восторг. Рядом с ним в золотой ризе с крестом на шее замер архимандрит православной церкви Фотий. В наступившей тишине он выпрямился и звучным басом изрек:

— Нашей освободительнице, русской армии, слава и многие лета!

— Ура! — прокричал кто-то сзади визгливым голосом.

Глава депутации Ростоцкий выступил вперед и торжественно, мягким голосом сказал:

— Мы, депутация города Львова, благодарим вас, генерал, за прием! Я от имени львовян заявляю, что никто из жителей города не нарушит вами установленного порядка, к каждому воину русской армии будут здесь относиться с уважением и любовью.

Из-за спины архимандрита вынырнул высокий широкоплечий молодой инок в черном монашеском одеянии.

— Господин генерал, разрешите задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— Будет ли наша униатская церковь пользоваться всеми правами наравне с православной?

Архимандрит Фотий положил тяжелую руку на плечо инока и хотел было что-то сказать. Брусилов остановил его взглядом:

— Если ваша святая церковь не будет подрывать авторитет русского воинства и вести агитацию среди населения против нас, то, как я уже сказал, ваша церковь наравне со всеми имеет право на существование.

Служитель-униат покорно кивнул головой, отступил назад и скрылся за широкой спиной отца Фотия.

Это и был Курт Вернер.

Генералу Брусилову еще до взятия Львова разведка доносила, что глава униатской церкви митрополит Шептицкий настраивает население Галиции против русской армии. По его указанию во всех костелах священнослужители-католики предавали анафеме русских солдат. В страстных проповедях они говорили мирянам, что русское воинство — дьяволово семя, посланное сатаной на погибель всего святого. Надо делать все, чтобы земля горела под ногами русских солдат, чтобы везде их встречали ненависть и месть.

Шептицкий пользовался большим авторитетом среди верующего населения Галиции, и Брусилов, как только вступил во Львов, отдал приказ о домашнем аресте митрополита.

В тот же день после окончания приема городской делегации генерал пригласил графа Шептицкого к себе и взял с него честное слово, что тот не будет произносить ни единой проповеди против русской армии и даст об этом знать по всем костелам.

Митрополит охотно дал слово, но не сдержал его. Уже через неделю градоначальник Львова полковник Шереметьев доложил Брусилову, что святой отец опять мутит воду, выступает с амвона перед паствой с речами против русских освободителей.

Алексей Алексеевич вскипел, заходил в сердцах по кабинету и тотчас отдал приказ о выселении митрополита Шептицкого в Киев, в распоряжение командующего Юго-Западным фронтом генерал-адъютанта Иванова.

Жарким августовским вечером от стен Святоюрского монастыря к вокзалу потянулась целая кавалькада карет и бричек с упитанными ломовиками в оглоблях. Стоящие на тротуарах зеваки с удивлением смотрели на это зрелище: кто-то крестился, шепча про себя молитву, кто-то сокрушенно вздыхал. Мальчишки, бежавшие за кавалькадой, пронзительно свистели, кричали непотребные слова.

Стоящий у фонарного столба седоволосый, в промасленной блузе рабочий железнодорожных мастерских, сворачивая самокрутку, басил:

— Потянулось черное войско, словно воронье на свалку, чтоб вам ни дна ни покрышки.

Он зло сплюнул вслед последней подводе с какой-то церковной рухлядью.

Из Львова за святым отцом в почетную ссылку потянулась целая свита послушников, приживалок, поваров, медсестер, казначеев. Среди этой пестроязыкой, богомольной и авантюристической братии оказался и Курт Вернер — агент № 41 военной разведки полковника Вальтера Николаи — начальника шпионской сети кайзеровской Германии. Курт Вернер ехал в Киев в смиренной одежде послушника.

Вскоре после прибытия в Киев он установил связи с резидентами тайной немецкой агентуры из окружения генерала Иванова и с их помощью превратился в послушника Киево-Печерской лавры Сергия.

Шла война. Но несмотря ни на что, днем и вечером шли богомольцы в златоглавую Мекку — Киево-Печерскую лавру поклониться нетленным святым мощам, утолить в страстных молитвах душевную боль, обрести надежду и веру в завтрашний день.

Для послушника Сергия — агента немецкой разведки — Лавра стала кладезем бесценных сведений. Люди шли с открытой душой к святым отцам, со слезами поверяли свои горести и тягости, делились самыми сокровенными тайнами.

Перед матерым шпионом открывалась во всей неприглядности картина разоренной войной России, и не надо было быть большим знатоком экономики, чтобы верно определить, чем жила в это время стопятидесятимиллионная страна.

В часы вечерней молитвы в душной келье, при свете восковой свечи, мерцавшей перед ликом святого Владимира, послушник Сергий пел Осанну Всевышнему, в полночь при этом же свете составлял донесение для немецкого генерального штаба о нищете и голоде в России, о настроении населения в эти горькие дни. Донесение передавалось резиденту в Киеве и дополненное, обработанное переправлялось в Германию.

А потом все закружилось, как на карусели. Произошли революции в России и Германии. Вскоре докатились слухи о бегстве обожаемого императора Вильгельма II от революции в Голландию. В Германии была провозглашена республика.

Связь с резидентом в Киеве прервалась, но Сергий верил: это ненадолго. «Германия превыше всего, ей самим богом уготована судьба править миром, — думал он. — Придет долгожданный день — вспомнят его скромный труд во имя величия немецкого народа, найдет он достойное одобрение со стороны власть имущих».

Однажды зимней ночью кто-то тихо постучал в замерзшее оконце монастырской кельи. Сергий запахнул рясу, торопливо выскочил на улицу. «Камо грядеши?» — услышал он знакомый пароль и, обрадованный, быстро затащил в келью заросшего, худощавого оборванца с сумой нищего за плечами.

— Курт Вернер, — сказал незнакомец сиплым простуженным голосом, — у меня нет времени долго гостить у вас. Есть приказ свыше — вам необходимо уйти в мирскую жизнь, устроиться где-нибудь неподалеку от Киева на работу. До поры до времени затаиться и ждать указаний...

Незнакомец, словно тень, шмыгнул в дверь и растворился в смутном хаосе бушующей метели. Когда Сергий выскочил в монастырский двор, того и след пропал.

Через неделю послушник ушел из монастыря, сиял рясу и под именем Ефима Ватули устроился обходчиком на железной дороге. С тех пор о нем никто не вспоминал. Но он верил: придет его час.

Шли годы. Ефим жил и трудился на полустанке и все ждал, надеялся: о нем обязательно вспомнят. Ведь человек — не иголка, не может потеряться. Есть, наверное, люди, которые знают о нем, думают о его судьбе.

Осенью тридцать девятого года его, как ударника транспорта, премировали радиоприемником. Он долго настраивал, искал немецкую волну и вдруг услышал ошеломляющую новость: Вильгельм II, сбежавший в Голландию, доживает свои последние дни за высокими, увитыми плющом стенами замка Дронн. Радио сообщало, что кайзер предал свой народ, и Германия не льет слез по поводу неизлечимой болезни монарха. После короткого сообщения в эфире послышалась бравурная музыка.

В тот вечер он долго сидел за столом, сжав крепко руками виски. Безысходные, тягучие мысли звали в черную пустоту.

Но размеренно тикали ходики на стене, ровно шумел лес за окном, и разъяренное сердце стало успокаиваться. Эти простые звуки напоминали о жизни. Да и какое ему дело до судьбы изменника, если сам немецкий народ предал его анафеме.

Время шло, и должен был появиться новый кумир. И вот уже Германия воздавала хвалу Гитлеру. Геббельсовская пропаганда, а о ней Ватуля уже знал по радио, не жалея слов, восхваляла мудрость и божественное предначертание фюрера, призванного самой историей спасти нацию от неминуемой гибели.

Приемник он слушал каждый день, но, кроме хвалебных речей, ничего не знал о Гитлере, а в свою бытность в кайзеровской Германии ни разу не слышал имени этого новоявленного вождя. В то время в офицерской среде о нем не было никаких разговоров.

И вот здесь, на глухом полустанке, с каждым днем Курт Вернер все больше начинал понимать, что к власти в Германии пришел новый сильный человек, сумевший внушить в себя веру целому народу. Страна, поставленная на колени Версальским договором, благодаря воле фюрера, опять выпрямляется в полный рост, обретает былую мощь и славу, словно сказочная птица Феникс возрождается из пепла.

В ночные часы, прослушав передачи из Берлина, Курт все чаще и чаще повторял слова из Апокалипсиса, которые почему-то странным образом связывались у него с обликом Гитлера: «И вышел конь рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли и чтобы убивали друг друга.»

Истинность этих слов подтверждалась всеми действиями фюрера за последние годы. Страны Западной Европы одна за другой сдавались почти без сопротивления на милость победителя — Германии. И наконец Гитлер начал свое шествие на Россию, как Наполеон двадцатого века.

Война началась для Ефима Ватули неожиданно. Услышал он о ней в четыре часа утра, когда раздался звонок, и хриплый испуганный голос закричал по телефону: война, война!

И сразу же закрутилось такое, что он за свою долгую службу на транспорте видел редко. С наступлением темноты, маскируясь от бомбежек, один за другим в сторону фронта мчались вагоны-теплушки с красноармейцами, грузовые платформы с пушками, танками, автомашинами, с ящиками боеприпасов, продовольствием. Все это было замаскировано зеленым, разрисованным брезентом, ветками, камуфляжной фанерой. Навстречу им, в тыл, спешили поезда с ранеными, с заводским оборудованием, сельскохозяйственной техникой — всем, что нужно было срочно эвакуировать в глубь страны.

Ефим по суткам стоял у будки с зеленым фонариком в руке и порой пробовал сосчитать количество эшелонов, но быстро сбивался и досадливо махал рукой.

«Подкрепление идет солидное, — думал он. — Едет «говядинка», скоро перемелется... Несметную силу двинул Гитлер на Советы, фронт придвинулся уже к Киеву.»

Сколько лет ждал он этого мгновения. Услышал господь его молитву. Звезда великой Германии опять засияет над миром.

А эшелоны все неслись с востока на запад и с запада на восток. Он не успевал за ними следить.

В сегодняшнюю июльскую ночь промчалось через полустанок больше двух десятков составов, а до рассвета было еще далеко. Казалось, один большой поезд движется по дороге, и нет у него ни начала, ни конца.

Проводив очередной эшелон, Ефим вошел в будку, надеясь немного вздремнуть. Но не тут-то было — настенный телефон задребезжал, возвещая о подходе нового эшелона. Опять задрожала будка от стука вагонных колес, зазвенели оконные стекла.

В полночь небо над лесом озарилось от пожара, послышался рев тяжелых бомбардировщиков. Немецкие самолеты бомбили Нежин — крупный железнодорожный и стратегический узел. Земля содрогнулась и застонала от страшных взрывов, вокруг посветлело, деревья и полотно дороги окрасились в розовый цвет.

Ефим застыл у стены будки, глядя на огненный купол неба. Он представлял, какой кромешный ад творится в городе. Сердце его билось в радостном возбуждении.

«Какая силища! Что может устоять перед ней, всемогущей, испепеляющей, обращающей все в прах и тлен? Близок конец Советов, скоро, скоро воцарится здесь великая Германия, призванная самим господом богом иметь власть на всех континентах и материках. Гитлер — это полубог, получеловек, избранный всевышним для великих дел.»

Ватуля размечтался, забыв об усталости. Неожиданно для себя вдруг вспомнил свое детство в Кенигсберге, где он, семилетний, на руках дедушки, потомственного военного, игрался его саблей с позолоченной рукояткой.

— Быть тебе, Курт, генералом, в нашу породу удался, — гордо возвещал дед.

Затем в его памяти ожили люди, с которыми встречался в холодных окопах в прошлую войну, так бесславно окончившуюся для Германии. И вдруг он как бы увидел себя со стороны в рясе послушника в Киево-Печерской лавре. В отдаленном громе бомбовых взрывов ему почудился звон колоколов монастыря, сзывающий богомольцев в пасхальную ночь к заутрене. Все эти люди проходили перед ним безликими, покорными, сливающимися в одну пеструю толпу. Толпа, она всегда безлика, бестолкова и ждет прихода мессии в образе Гитлера, чтобы услышать его голос, увидеть посох в руке, указующий путь к свету.

Нарастающий грохот очередного эшелона, на этот раз из Киева, вернул Ефима к действительности. Паровоз приближался с затемненными фарами. По гулкому дрожанию рельс и тяжелому пыхтению локомотива он узнал могучий «ФД», тянущий тяжелый состав.

Ефим поднял повыше еле заметный зеленый фонарик, пропуская на восток очередной эшелон. На платформах чернели автомашины, тягачи, огромные ящики с неизвестным грузом.

«Бегут крысы с тонущего корабля, — злорадно усмехнулся Ефим, — сегодня все равно далеко не уедете. В Нежине на вокзале все перепахано бомбами. Придется подождать.»

Он спустился по мосткам к сторожке, поставил фонарик на землю, прислонился спиной к холодной кирпичной стене. Багровое зарево в небе погасло, и в лесу сразу потемнело. Из садика потянуло медовым запахом. Ефим вспомнил, что у него с обеда не было крошки во рту. А в печурке — молодая картошка, сваренная с утра. Захотелось есть.

Освещая зеленым лучиком фонарика ступеньки, он поднялся на крыльцо, прислушался к тишине леса. Звук удаляющегося поезда напоминал шелест листвы и вскоре совсем растаял.

Наскоро поужинав, не раздеваясь, Ватуля прилег на кровать. Но сон не шел. В голове возбужденным роем проносились мысли, наскакивая одна на другую, как щепки в вешнем водовороте. Наконец-то приближается долгожданный день, который должен все изменить в судьбе Ефима Ватули, в его судьбе, Курта Вернера.

Он долго ворочался с боку на бок на своей жесткой постели и, когда под утро его начал смаривать сон, в окно со стороны крыльца раздался настойчивый стук.

«Кого несет опять в эту рань, — недовольно заворчал Ефим, привыкший за последние дни ко всяким ночным посетителям, — покоя не дают, будь они неладны! Наверное, опять беженцы, отбившиеся от эшелона или наряд красноармейцев из нежинской комендатуры.»

Поправив поясной ремень, он не спеша вышел в коридорчик и спросил осипшим голосом:

— Кто там?

— Открывай, хозяин, гости пришли, — послышался хрипловатый бас. — Наверное, разоспался под утро, так лень и дверь открыть!

— С вами разоспишься, — недовольно проворчал Ефим, открывая деревянную задвижку, — бродят тут в полночь и заполночь, угомона на вас нет!

Он по привычке широко распахнул дверь: в белесом утреннем полусвете стояли два красноармейца с автоматами на плечах, у одного — на спине в брезентовом чехле висел тяжелый груз.

«Рация», — догадался Ефим и сразу решил, что это связисты пришли за советом, по какой просеке лучше всего провести полевую линию.

— Не спится вам, бедолаги, — заговорил он с укоризной, — заходите в хату, отдохните, вижу, дорога была дальняя...

— Вы и есть Ефим Ватуля? — спросил строго боец с двумя треугольничками на петлицах.

— Ну, я Ефим Ватуля, — недовольно протянул обходчик, — позвольте полюбопытствовать, кого заинтересовала моя персона?

— Приглашайте в хату гостей, дорогой Ефим Ватуля, он же Курт Вернер, — строго сказал сержант. — На улице вести беседу несподручно.

У Ефима екнуло сердце от испуга. Давно его никто не называл настоящим именем, и сейчас он вздрогнул, как от удара: кто они, эти ранние гости, друзья или враги, свои или чужие, напавшие на след?..

— Будьте добры, проходите в хату, — произнес он не своим голосом.

Сержант пропустил вперед красноармейца с тяжелой ношей за спиной, уступил дорогу Ефиму и последним вошел сам, плотно прикрыв дверь.

— В доме посторонних нет?

— Живу, как перст, один. Сменщица в соседнем селе и в будке почти не бывает. Придет из села, посмотрит дорогу и опять домой...

Пока он суетливо говорил, сержант прошелся от двери к окну, осмотрел все углы и даже зачем-то заглянул под кровать. И только после этого обратился:

— Ну, здравствуй, Ефим Ватуля! — резко протянул он руку. — Старые друзья из Германии шлют тебе привет и слова: Камо грядеши?

— В геенну огненную! — заученно отчеканил Курт Вернер условный отзыв на пароль, который, как ему казалось, он уже забыл за многие годы.

— Вот теперь можно поговорить открыто, — сказал сержант, помогая бойцу снять со спины рацию, — надеюсь, стены не имеют ушей?

— Здесь все немо, как в пещере. Вокруг поста на десятки верст ни одной души...

— Так уж и ни души, — с сомнением протянул сержант. — А много в эти дни заходит к тебе гостей?

— А кому ко мне заходить, кроме красноармейцев, охраняющих линию. У меня родственников и знакомых мало, — пробурчал Ефим недовольно.

— Вот и хорошо. Теперь слушай меня внимательно. Я командир оперативной группы украинских добровольцев-разведчиков, заброшенных сюда, чтобы наводить панику в тылу Советов и, разумеется, проводить диверсии. С завтрашнего дня начинается операция «Волынь». Сам знаешь, скоро сюда придет великая немецкая армия, и наша Украина свободно вздохнет от жидов и комиссаров. Мы должны обеспечить здесь, в тылу, скорейший приход германских войск. У тебя в будке мы установим рацию для связи с центром по ту сторону фронта. Вот Зленко, он и будет передавать...

Неожиданно раздался резкий телефонный звонок. Все невольно вздрогнули и застыли неподвижно на месте, уставившись взглядами в аппарат, висевший на стене.

— Слушаю, — сказал Ватуля кому-то и через секунду добавил: — Будет сделано!

В трубке раздались частые гудки. Кто-то на другом конце оборвал разговор.

— Вокзал в Нежине разбит. Приказано задерживать все эшелоны, следующие на восток, до особого распоряжения.

Ватуля поставил фонарь на стол и начал зажигать в нем лампу.

— Сейчас пойдет воинский состав из Нежина на Киев.

— А нам надо дорожить каждой минутой, — быстро заговорил Никита. — Укажите место, где можно развернуть радиостанцию! Наши сообщения о количестве эшелонов, идущих в сторону фронта, уже ждут в центре.

— Сейчас по полотну будет проходить много народа в сторону Нежина, и, я думаю, никто не обратит внимания, если мы в этой сутолоке наладим работу рации. А пока отправляйтесь в сарайчик во дворе у леса, туда никто не заглядывает...

Послышался отдаленный звук приближающегося поезда. Ватуля снял со стенки ключи и торопливо сунул их в руку Зленко.

— Рацию положите здесь под кровать. Будьте там, в сарайчике, а то неровен час кто-нибудь заглянет в будку, начнутся расспросы, кто вы и зачем сюда пожаловали. Мало ли что. Идите с богом, я к вам потом зайду. Пора встречать эшелон!

Когда они вышли из будки, в лесу редел рассветный туман. Синие космы уже высоко поднимались над землей. Ватуля завел гостей за угол будки, указал на сарайчик, а сам зашагал навстречу идущему поезду.

10

Прочитав эти донесения, майор Поддубный резко заходил по кабинету. Было раннее утро, а он еще со вчерашнего дня не выходил на улицу. Ломило в висках, голова казалась чугунной от бессонной ночи.

На рассвете за окном прошумел короткий июльский дождь, странный для этого месяца — без молнии и грома. В раскрытые створки окна вливалась утренняя свежесть. Майор вышел в коридор, облил голову холодной водой из умывальника, вытер полотенцем и долго причесывался, стоя на ступеньках.

«Заварю-ка я крепкого чаю — усталость как рукой снимет», — решил он.

Занимался новый день, и события, головокружительные, ошеломляющие, наваливались на плечи. Дел в районе было по горло. Сейчас, в это бурное время, неожиданно выползала наружу всякая нечисть, как тараканы из щелей. Район становился прифронтовым, шумным, и в этой сутолоке контрастнее обозначались и светлые пятна, и тени, можно было безошибочно определить: кто друг, а кто враг Советской власти.

И вдруг сегодня эти новые сообщения свалились, как снег на голову. Майор отхлебнул из кружки горячего чая, подошел к окну: над крышами хат поднимались синие дымки, в окнах домов напротив виднелось танцующее пламя в печках, зажженное хозяйками.

Горячий чай взбодрил майора. Он потянулся до хруста в суставах и стал собираться в путь. Неожиданно раздался телефонный звонок. Он торопливо взял трубку и услышал знакомый голос первого секретаря райкома Ивана Семеновича Лопатниченко:

— Роман Васильевич, не разбудил я тебя?

— Нет, что вы, Иван Семенович, со вчерашнего дня не ложился...

— Да, не до сна нам теперь. Седлай-ка немедленно своего коня и скачи в совхоз «Новая жизнь». Там полчаса назад зверски убита продавщица магазина Софья Тульчинская. Кажется, она была твоей подопечной. Преступник не оставил никаких следов. Видимо, диверсии в районе и это убийство — дело одних и тех же рук.

— Иван Семенович, я только что хотел вам звонить. Получена шифрограмма — в район пожаловали нежданные гости. Я срочно выезжаю в совхоз.

— Желаю успеха!

Секретарь положил трубку. Послышались частые гудки. Майор хотел было еще кое о чем спросить, но у секретаря, видно, тоже были свои неотложные дела и каждая минута на счету.

Майор торопливо сложил бумаги со стола в сейф, сунул в кобуру пистолет и сбежал по ступенькам крыльца во двор. Хромой конюх Фаддей спал в приделе конюшни на деревянном топчане.

— Фаддей, седлай Буланого, — разбудил его майор, — в совхоз «Новая жизнь» поеду, дело неотложное есть!

Через пятнадцать минут дробный стук копыт разбудил тихую улицу Глухова. За околицей майор приостановил коня. Утро было чистое, спокойное, желтое море пшеницы уходило далеко к темнеющему на горизонте лесу. За зеленым оврагом майор свернул с наезженного шляха на проселочную дорогу, поросшую муравой, белоголовыми ромашками, вытянувшимся в столбунцы подорожником. Этот путь от райцентра до совхоза был самым коротким. Подпрыгивая в седле в такт ритмичному шагу Буланого, Роман Васильевич стал вспоминать все, что знал о судьбе Софьи Тульчинской.

Софья родилась в разгар первой мировой войны в Киеве, в семье преуспевающего фармацевта Аполлинария Сергеевича Тульчинского, владельца небольшого завода на Подоле по переработке лекарственных трав. Кроме того, он являлся владельцем аптеки на Владимирской улице, неподалеку от оперного театра. Благодаря дружбе с редактором черносотенной газеты и председателем монархистского клуба «Двуглавый орел», Тульчинский был главным поставщиком лекарств для госпиталей и санитарных частей Юго-Западного фронта.

Его жена — несравненная Роза Брук, бывшая опереточная дива, хозяйничала в двухэтажном особняке стиля ампир на Крещатике. В хлебосольном доме было всегда полно гостей: актеров, писателей, военных. Где-то на полях Галиции шла война, люди мерзли и умирали в окопах, а здесь, в уютном зале, обитом розовым шелком, читали стихи, разыгрывались пикантные водевили, поднимались тосты во славу царя и отечества.

Но из всего этого маленькая Софи запомнила только холеные надушенные ручки с острыми перламутровыми ноготками, которые подносили ей в атласных коробках шоколадные конфеты в золоченых обертках.

А потом, как страшный ураган, налетела революция, в городе часто менялись власти, и жители каждое новое утро не знали — кто у них сегодня главный правитель в городе.

Вскоре завод, аптеку и особняк у отца конфисковали, и семья вынуждена была переехать на Шауляевку, в небольшой домик на Галицком базаре. Отец устроился фармацевтом в аптеке, а мать занялась торговлей сдобными булочками.

Но во времена нэпа дела у Аполлинария Сергеевича опять пошли в гору. Он вновь стал владельцем частной аптеки, с размахом вел торговлю разрекламированными заграничными лекарствами. Семья переехала в шестикомнатный особняк на Бессарабке. В тот год Софа пошла в школу. В доме появилась учительница музыки.

Софа росла избалованным ребенком, которому в доме все дозволялось. Дорогие игрушки, красивые платьица, туфельки, нарядные шляпки — все было у нее. А вечерами в просторных комнатах опять сходились люди, выдававшие себя за артистов, писателей, художников, толкались какие-то подозрительные юнцы в узеньких полосатых брючках. Вновь Роза Тульчинская, хотя и заметно постаревшая, выезжала на чистокровных рысаках нежинских конезаводов, шила платья у самой модной киевской портнихи Евы Филькенштейн, в бархатный сезон уезжала в Ливадию с маленькой Софой и незаменимой тетей Полей.

Но «жизнь состоит из приливов и отливов», как любил говорить ее очередной поклонник — бас из хора оперного театра Иван Хмурый.

В начале тридцатых годов и начался такой «отлив», который привел к полному обмелению житейского моря Тульчинских.

К этому времени Софа из нескладного подростка превратилась в стройную, с пышными волосами девушку.

— Ты мое сокровище, — восклицала мать, любуясь Софой, — Венера, Джульетта... Смотри, не продешеви свою красоту, такая миллионы стоит...

Однажды мартовским вечером Софа возвращалась с подругами из консерватории. Девушки шли по Крещатику веселой гурьбой, вполголоса напевали любимые арии, дурачились, отпуская безобидные остроты в адрес прохожих. У модной дамской парикмахерской Софу остановила подруга ее матери — маникюрша и пригласила к себе выпить кофе. Девушка охотно согласилась. Но едва только она переступила порог чужой квартиры, как ее оглушил шум и гомон человеческих голосов, музыки.

В приглушенном свете настенных ламп шел пир горой. Из позолоченной трубы граммофона лились хриплые звуки модной одесской песенки. «Где я? Зачем сюда пришла? — пронеслось в голове Софы. — Что это за люди?» Но вскоре рядом с нею оказался один из гостей, седой архитектор из Москвы. Он весь вечер ухаживал за девушкой, называл себя академиком, танцевал, вытирая то и дело белым надушенным платком пот со лба. Вскоре захмелев, он стал обнимать Софу за плечи, грозился увезти с собой в Москву.

— Не теряйся, девочка, — шептала ей на ухо хозяйка дома, — он очень богат, может осчастливить на всю жизнь...

Гуляли долго, заполночь, и Софа осталась ночевать у подруги матери. Утром позвонила домой и сообщила, что идет прямо в консерваторию, а на самом деле отправилась на вокзал провожать архитектора в Москву. В вокзальном ресторане до отхода поезда много пили, на прощанье щедрый москвич сунул в сумочку Софы пятьсот рублей на мелкие расходы и обещал в скором времени приехать за ней.

Знакомство с маминой подругой обошлось Софе дорого. Нина Ивановна как опытная сводня знакомила девушку с новыми поклонниками, молодыми, старыми, щедрыми, скупыми. Сменялись пьяные угарные вечера. А через три месяца Софа с «дурной болезнью» оказалась в больнице. Все закончилось печально: суд, ссылка в один из лагерей Средней Азии. Жизнь Софы казалась разбитой навсегда.

Но за год до войны она вернулась в Киев. Узнав о смерти матери, Софа почувствовала себя страшно одинокой, никому не нужной. В столице прописаться ей не разрешили и направили в один из ближайших районов под контроль органов НКВД.

Запыхавшийся Буланый остановился у небольшого ставка при въезде в совхозный поселок. Над темной водой тянулись белесые гривы тумана, росяной воздух студил разгоряченное тело коня. Буланый вздрогнул, задрожал и направился к воде. Майор не сдерживал коня. Он легко спрыгнул с седла и заходил по ноздреватому песку, разминая затекшие ноги.

Где-то на западе темно-синее небо озарилось всполохами взрывов. Земля еле заметно вздрогнула под ногами, словно живая.

Наскоро затянувшись папиросой, майор вскочил в седло и поехал к поселку. Было тихо. За ставком чернели тополя. Вблизи плотины, за полуразрушенным забором, испуганно и одиноко затявкала собака. Неожиданно из зарослей терновника вышла группа людей с ружьями наперевес.

— Стой! Кто едет? — требовательно прозвучал ломкий юношеский голос.

— Свои, хлопцы, свои, — Поддубный осадил коня, быстро спешился.

Совхозные комсомольцы узнали районное начальство. Вперед выступил высокий сухощавый подросток.

— Здравствуйте, товарищ майор, докладывает командир комсомольского истребительного отряда Иван Зинченко!

— Здравствуй, Иван! — майор протянул парню руку. — Ну, докладывай, что тут у вас произошло?

— Несчастье, Роман Васильевич, случилось, — торопливо заговорил Иван, — продавщицу нашего магазина Софью Аполлинарьевну убили прямо на месте работы. Преступник скрылся, никаких следов вроде не оставил...

— Как была за прилавком, так ее там и порешили, — вставил белобрысый паренек с берданкой на плече.

— Да вы в магазине все подробно и узнаете, — сказал комсорг. — Участковый милиционер Гриц Федько дежурит на месте преступления, он все и расскажет.

Майор тронул поводья и направился в поселок. Высокое каменное здание магазина стояло на пригорке, у входа в совхозный сад. Белая крыша из оцинкованного железа резко выделялась на фоне темной кроны деревьев. У крыльца магазина Поддубного встретил возбужденный милиционер Федько. Он начал было рапортовать о происшествии, но майор прервал его.

Поддубный спешился и, привязав Буланого к перилам крыльца, остановился на утрамбованной площадке перед входом в магазин. Он смотрел на утренний поселок, такой мирный, тихий и никак не мог смириться с мыслью, что несколько часов назад здесь могло свершиться такое злодейство.

Участковый стоял рядом, ожидая вопросов начальства.

— Кто первым обнаружил труп?

— Конюх Влас Дорошенко, — выпалил на одном дыхании Федько. — Он вчера письмо получил с фронта от сына с сообщением о награде его боевым орденом. На радостях с вечера изрядно хлебнул и проспал на сеновале до рассвета. А утром, едва глаза протер, потянулся в магазин за похмелкой. Дернул дверь — никто не отвечает, изнутри на крючок закрыта — значит, решил он, Софья уже на месте. Стал стучать — никто не отзывается. Его разобрало от злости, бьет ногой в дверь — молчок. Тогда он, почуяв что-то неладное, решил зайти в магазин через заднюю дверь: видит, она приоткрыта. Сунулся туда, а Софья Аполлинарьевна лежит у прилавка в крови и уже окоченела вся... Влас мигом ко мне и все выложил, как на духу.

— Кто-нибудь видел ее до этого?

— Звеньевая Клавдия Мороз вчера вечером видела, как перед закрытием в магазин зашли двое незнакомых мужчин, которые вышли со стороны совхозного сада и как-то воровато посматривали по сторонам. Один был высокий, широкоплечий, с рыжей, коротко остриженной головой, другой — маленький, кривоногий, вертлявый.

— Ночью никто из жителей ничего подозрительного не обнаружил у магазина?

— Ночью у нас в магазин не ходят, — простодушно пояснил Федько, — в мирное время, случалось, сидели влюбленные парочки на ступеньках, а сейчас не такое время...

Осмотр места происшествия и трупа подтвердил рассказ милиционера: налицо было зверское убийство с целью ограбления — вся дневная выручка из кассы исчезла.

Через час, после допроса свидетелей, Роман Васильевич позвонил прокурору и врачу, чтобы прибыли на место происшествия. Оставшись один в милицейском пункте, он почувствовал, как устал за утро. От непрерывного курения, разговоров, а может быть, и оттого, что со вчерашнего дня у него не было во рту ни крошки, покалывало сердце. Он подошел к окну и распахнул створки рамы. Неподалеку в луже купались воробьи, должно быть, опять к дождю. Низко над землей сновали ласточки, сверкая белыми грудками.

Стоя у окна, Роман Васильевич задумался, вспомнил, как год назад пришла к нему на прием молодая светловолосая женщина с преждевременными морщинками у глаз. Развязная, дерзкая манера разговора, пересыпанная блатным жаргоном, никак не вязалась с чистыми и ясными глазами женщины. Он сдержал себя, не осадил, не накричал на нее, а внимательно слушал, всматривался, стараясь понять, что в этой молодой душе осталось еще хорошего.

Бывалый чекист поверил Софье Тульчинской, как человеку, которого еще можно спасти, поставить на ноги, понял, что до сих пор она ни разу в своей жизни не встречала простого людского участия в своей судьбе.

Порекомендовав ее на работу в магазин совхоза «Новая жизнь», Поддубный все это время старался не терять ее из виду и от души радовался, услышав о ней хорошее. Рабочие совхоза полюбили Софу за общительный веселый характер, простоту обхождения.

Настойчивый телефонный звонок прервал размышления майора. Председатель сельсовета Сергей Зима сообщал о задержании комсомольским патрулем двух неизвестных мужчин, недавно выпущенных из заключения. Приметы их совпадали с показаниями Клавдии Мороз.

— Немедленно доставьте задержанных сюда, — распорядился майор. — Да следите, чтобы они по дороге не убежали!

«Может быть, клубочек начинает разматываться, — майор взволнованно заходил по комнатке, расправляя затекшие от ремней портупеи плечи, — приметы совпадают, посмотрим, что за «гости» пожаловали в наш район.»

Вскоре, выйдя на улицу, он увидел около сельсовета бричку, на которой сидели со связанными руками двое неизвестных. Рядом стояли трое молодых парней, вооруженных берданками. Майору сразу же бросился в глаза один из задержанных — широкоплечий, плотный мужчина с сильной бычьей шеей. При виде Романа Васильевича он легко соскочил с брички и сказал что-то веселое своим конвоирам. Его дружок — маленький кривоногий парень в широких брюках и полосатой майке чем-то походил на Чарли Чаплина.

— Фома, идет начальство, — проговорил он, не спуская глаз с майора. — Что день грядущий нам готовит?

— Гвоздь, не паясничай, — резко оборвал широкоплечий, — мы, кажется, влипли в какую-то неприятную историю, где дело пахнет керосином. Держи ухо востро...

В это время из переулка быстро выехала пролетка, с которой соскочили районный прокурор и главный врач больницы.

— Иван Андреевич, Леня, здравствуйте, — громко, чтобы слышали задержанные, проговорил майор. — Вы сейчас же, немедля, отправляйтесь на место преступления и составьте по всей форме протокол об убийстве. Потом, когда все закончите, распорядитесь тело убитой перевезти в часовню, на кладбище, и попросите директора организовать похороны за счет совхоза.

Во время этого разговора Роман Васильевич краем глаза наблюдал за поведением задержанных, ожидая, какое впечатление произведут на них эти слова. Но их как будто не касался разговор: оба стояли с безучастными лицами и спокойно смотрели на все происходящее.

— Проводите задержанных в дежурную комнату, — распорядился майор.

В дежурке они стали у двери, вытянулись, словно по команде, вопросительно глядя на майора. Ни капельки испуга, растерянности не заметно было в их глазах: прямо, открыто, непонимающе смотрели они в лицо майора.

Такое поведение задержанных немного озадачивало. «Или они ни в чем не виноваты, или настолько умеют маскироваться, что их ничем не проймешь».

Выдержав взгляд майора, широкоплечий хрипло пробасил:

— Гражданин начальник, прикажите развязать нам руки. Эти шмаркачи, — он кивнул на патруль, — так постарались, что у нас скоро кисти отвалятся.

Роман Васильевич подал знак парням — и в одно мгновение руки были развязаны.

— А теперь подойдите к столу и отвечайте, кто вы такие и как очутились в наших краях?

— Товарищ майор, вот их документы, — шагнул вперед один из сопровождавших и протянул две справки. — При обыске нашли.

Роман Васильевич быстро пробежал глазами справки и положил их перед собой на стол.

— Кто из вас будет Ефим Лиманский, а кто Степан Вьюнник?

— Ефим Лиманский — я! — басовито гаркнул широкоплечий, обдавая майора винным перегаром. — А это мой кореш — Степан!

— Гражданин Лиманский, расскажите, как вы оказались в этих местах? Из справки видно, что вы недавно освобождены из заключения и направляетесь в распоряжение одесского городского отделения милиции. За что были судимы и по какой статье?

— Пустяковое дело, гражданин начальник, — потирая кисти посиневших рук, торопливо заговорил Фима. — Застукали меня на краже автомобильных шин. Пять лет дали, из них четыре с половиной отсидел в Лукьяновке, освобожден из-под стражи досрочно...

— Почему?

— В связи с близостью фронта тюрьму эвакуировали. А все, кому меньше года осталось, были досрочно освобождены. Нам со Степаном выпала счастливая планида.

— Гражданин Вьюнник, а вы за что сидели?

— Сам не знаю, гражданин начальник, клянусь, как на духу. В городе мои дружки ларек обчистили на вокзале, а краденое сховали у меня. На третий день — обыск, вещи нашли, а меня укатали на три года...

— Кем до ареста работали?

— Был разнорабочим на фабрике игрушек, немного слесарничал в железнодорожных мастерских, а чаще проживал за счет папы и мамы в связи со слабым здоровьем. С детства коликами живота маюсь...

Майор подавил улыбку, внимательно вглядываясь в дружков. Видно, говорили они правду. За свою долгую работу в органах пришлось повидать людей жестоких, трусливых, лукавых, озлобленных, и он научился понимать суть человеческую по манере разговора, по каким-то едва заметным признакам, о которых не написано ни в одном учебнике психологии. Опыт чекистской работы, приобретенный с годами, обостренная интуиция помогали почти безошибочно определить, где ложь, а где правда.

Неожиданно дверь дежурки распахнулась. Вошла звеньевая Клавдия Мороз, запыхавшаяся от быстрой ходьбы.

— Упарилась! На улице жара несусветная, — проговорила женщина, вытирая платочком пот с лица. — Вот явилась, Роман Васильевич...

— Клавдия Степановна, недавно вы сказали, что видели вечером у магазина двух мужчин. Может быть, вот этих?

Женщина пристально оглядела дружков.

— Они, они, проклятые, своими глазами видела, вышли они из сада, долго оглядывались по сторонам и пошли в магазин.

— В каком часу это было?

— Так, от кумы я вышла около пяти часов, затем на складе пробыла с девчатами не меньше часа, после этого уже пошла искать корову. Она у нас такая баловница, что сама никогда вовремя не приходит. Еле ее нашла у болота и пригнала часов в девять... В это время их и увидела...

— Гражданин начальник, а собственно, в чем дело? Мы действительно заходили в ваш магазин, купили папирос и вина на собственные деньги. Что тут противозаконного? — не удержался Фима.

— Помолчите, Лиманский, — строго прикрикнул майор. — Вы будете говорить, когда спросят. — И, обращаясь к Клавдии, добавил: — Больше вы ничего не можете рассказать?

— Нет, не могу, только по глазам вижу, их рук дело, — запальчиво заговорила женщина, — они убили Софью Аполлинарьевну, кто же еще? Наши, совхозные, на такое не пойдут, не было такого в нашем районе отродясь. А эти, пришлые, видно, на все способны. Убили человека и ищи ветра в поле, думали, это им так сойдет...

— Но, но, тетка, ты говори, да не заговаривайся! — закричал Фима. — Позвольте, товарищ начальник, я ничего не понимаю. Нам пришивают тут какое-то мокрое дело, а мы ничего не знаем. Что случилось, объясните!

— Объясняю, — майор строго посмотрел на Фиму. — Сегодня в магазине убита продавщица Софья Тульчинская.

Увидев, что Клавдия всхлипнула, уткнув в фартук лицо, Роман Васильевич налил ей из графина воды.

— Успокойся, Клавдия, преступники от суда не уйдут. Спасибо тебе за показания, можешь идти домой, когда понадобишься — вызовем.

Женщина, всхлипывая, быстро ушла, забыв попрощаться. Комсомольцы-патрульные смущенно переминались с ноги на ногу у двери. Солнечный зайчик вдруг заискрился в графине на столе.

— Ну, что ж, друзья, запираться вам не резон. Рассказывайте все по порядку: как вы заходили в магазин, что покупали, куда отправились с покупками? Говорите только правду!

— Разрешите, гражданин начальник, я все расскажу, — Фима решительно выступил вперед и торопливо заговорил:

— Едем мы из Киева уже девятые сутки. Позавчера наш товарняк разбомбило под Нежином. Мы заночевали в степи и решили утром пойти на полустанок, чтобы попутным рейсом продолжать свой маршрут. По дороге решили зайти в магазин, чтобы купить покушать. Подошли к магазину из совхозного сада, где днем отдыхали в холодке. Зашли — и ахнули от удивления. За прилавком стояла королева красоты неописуемой, ну точь-в-точь — моя одесская Венера. «Степа, — сказал я другу, — ты видишь эту орхидею заморскую, чего стоишь истуканом, поклонись ей в ножки». Женщина рассмеялась, назвала нас веселыми хлопцами и отпустила быстро все, что мы просили. Мы могли бы задержаться, бросив якорь возле этого милого создания, но у нас были другие планы: скорей в дорогу, война идет по пятам. Мы поблагодарили за продукты, за улыбку, рассчитались за все и взяли курс опять через сад в сторону железной дороги.

— Что было потом?

— Потом все было просто, как в песочных часах: в саду на берегу пруда мы подкрепились и двинулись в дорогу.

— Вы кого-нибудь встречали в пути?

— Двух артиллеристов, один из них был старый знакомый.

— Что за знакомый?

— Ну, это уже другая история, — Фима налил из графина воды, напился. — Когда наш эшелон разбомбили, мы со Степой с перепугу сбежали подальше от железной дороги в степь. Бомба — дура, она и на умную голову упасть может. Нашли мы в чистом поле омет под звездами и решили переночевать. Вдруг слышим, в темноте кто-то к нам в гости топает. Оказалось, что это сержант-артиллерист, отставший от своей части. Вначале мы с ним дружески беседовали, а потом, как разглядели его предательское нутро, всыпали ему, как следует, и пошли своей дорогой. А вчера он уже со своим однополчанином шел в ваш совхоз. Улыбался, как старый знакомый.

— Каков он из себя? Можете словесно передать его портрет?

— О чем речь, гражданин начальник... У меня глаз наметанный, как у художника Айвазовского, слыхали про такого? Так вот рисую портрет сержанта: парень крепкий, плечистый, среднего роста, длиннорукий, чубчик с нависом на лоб, говорит часто-часто с заметным акцентом западно-украинским. Хотя нам врал, что родом из Полтавы. Нос у него с горбинкой, ноздри тонкие, с большим вырезом...

— Хо-ро-шо, — протянул майор, когда Фима кончил рисовать словесный портрет старшины, — спасибо за сообщение. Хлопцы, — обратился он к комсомольской охране, — доставьте задержанных в райотдел милиции и сдайте там под расписку. На первый взгляд, они внушают доверие, но приеду — все уточню. Хотя чую — правду говорят!

11

В жаркий июльский день оперативная группа под командованием капитана Буряка прибыла в Глухово. В райцентре чувствовалась близость фронта. По вытоптанным улицам, взметая пыль, мчались со стороны тыла полуторки с красноармейцами, тянулись обозы, груженные мешками с мукой, ящиками с галетами, консервами, скакали ездовые на взмыленных конях. И все на запад, на запад...

На соборной площади стояли шеренгой самоходки с расчехленными стволами, направленными в небо. В садах, за штакетниками, дымили полевые кухни, а неподалеку, в тени яблонь, зеленели палатки полевого госпиталя, среди которых метались санитарки в белых халатах.

У каменного забора пестрым табором, прямо на траве, расположились беженцы с узлами, чемоданами, плетеными корзинами, сундучками. В тесноте, среди этой немудреной утвари, бегали горластые, почерневшие от солнца и ветра босоногие дети, задирая друг друга. Особняком, в тени густого дуба, сидели старые евреи в черных ермолках с благообразными библейскими лицами, задубевшими от долгих дорог до черноты.

Перед окнами районной столовой седоватый мужчина бойко наигрывал на гармошке «гопака», а два захмелевших сивых деда, обнявшись за плечи, выкидывали такие замысловатые коленца, что у зрителей от смеха захватывало дух.

Грузовики с оперативниками медленно пробирались сквозь толчею узеньких улиц к месту назначения.

Обдав веселую компанию пылью, машины свернули возле столовой в тенистый переулок к школе.

Вскоре школьный двор, вымощенный красным кирпичом, огласился криками, топотом, смехом. Зазвенели у водонапорной колонки ведра, задымила в углу сада походная кухня.

Взвод, которым командовал старший сержант Николай Середа, разместился в большом классе, выходящем окнами прямо во двор, на водонапорную колонку. Красноармейцы, едва успев сбросить с плеч скатки и ранцы, заторопились к воде. Николай, поставив дневального возле винтовок, разрешил красноармейцам выйти во двор. Ему тоже хотелось бы помыться у колонки, но прибежал дежурный и сообщил, что вызывает капитан Буряк.

Надо сказать, что сразу же по прибытии в полк Николая назначили командиром стрелкового отделения: у него уже было звание старшего сержанта, присвоенное на границе за год до войны. Он нередко вспоминал тот день, когда демобилизовался и приехал в родную станицу в зеленой фуражке, яловых, начищенных до блеска сапогах, в гимнастерке с тремя треугольничками в петлицах. Когда он прошелся в первый день с Мариной по улице, все станичники любовались стройной выправкой командира. Особенно это привлекало мальчишек. Ведь до этого в станице командиров-пограничников не было, поэтому пострелята, начитавшиеся гайдаровских книжек, ходили за Николаем по пятам, стараясь подражать ему даже в походке.

Марина была счастлива, гордилась мужем. Просила его надевать военную форму, когда собирались в клуб или кино. Уж больно к лицу ему была эта форма.

А близкий родственник по материнской линии дядя Алексей Пастушенко, известный насмешник и балагур, при встрече с Николаем добродушно шутил:

— Ты, Миколка, словно генерал в этой сбруе, али сам Буденный, ешь те корень... Жаль вот усов у тебя нет, но ты не горюй, это при случае подрисовать можно...

В полку внутренних войск Николаю выдали синюю фуражку, гимнастерку и шинель с красными петлицами. А вскоре вышел приказ — заменить в прифронтовой полосе фуражки на общевойсковые пилотки, красные петлицы — на полевые с зелеными треугольничками.

Через неделю Николая назначили командиром отделения во взвод к лейтенанту Марченко — участнику боев с белофиннами, награжденному орденом Красной Звезды. Марченко через два дня послали на передний край под Ирпень командовать ротой, а Николай стал во главе взвода, в котором сейчас насчитывалось всего двадцать бойцов, недавно прибывших в полк. С этим взводом Николай и был направлен в оперативную группу Буряка.

Явившись по вызову, он увидел Буряка за бритьем. Лицо капитана выражало такую боль, словно ему рвали зуб без укола.

— Садись, Середа, и смотри на мои мученья, — простонал он через плечо. — Проклятая бритва, дерет хуже лопаты.

— Направить надо, — посоветовал Николай, — был бы под рукой оселок, я бы из нее самобрейку сделал. Ведь я плотник, умею так наточить топор, что им можно бриться...

— С утра дома не успел привести себя в порядок, второпях и захватил с собой другую бритву. Я ею никогда не пользовался, хранил до лучших времен. Ладно, потерплю до конца, немножко осталось...

Он провел бритвой по изнанке ремня, зацепленного за ручку оконной рамы, намылил щеку.

— Не люблю к начальству неопрятным являться, — словно оправдываясь перед Николаем, продолжал Буряк, — сейчас в райотдел НКВД пойдем, представимся. Нам с ними придется продумывать всю операцию.

В комнату вошел старший сержант Яковенко — командир второго взвода и, вытянувшись в струнку, поднес руку к козырьку, готовясь рапортовать.

— Садись, старший сержант, — предупредил его рапорт Буряк, — вот сейчас закончу экзекуцию над собой, и все втроем пойдем к местному начальству.

Капитан потер рукой по гладким щекам, улыбнулся, вытирая бритву о лоскуток бумаги.

В раскрытую дверь доносились веселые голоса красноармейцев, моющихся у колонки, звонкие шлепки по спинам, неудержимый хохот.

— Глянь, как Алеха раздобрел на казенных харчах!

— Домой приедет — казачка родная не узнает!

— С такой фигурой в дьяконы впору.

— Ребята, спроста говорите, не сглазьте, а то сохнуть начну.

— Тебя не сглазить — в дверь не будешь влазить...

Шум во дворе был приглушен надсадным ревом моторов, который шел с запада, с каждой минутой нарастая, заставляя дрожать стены здания.

— «Юнкерсы» летят, — определил по звуку капитан, — опять Нежин бомбить будут. Видно, не дает фрицам покоя этот железнодорожный узел...

— Эх, сюда бы наших истребителей, они бы показали, как разгуливать в небе, — со злостью произнес Середа.

Через полчаса капитан Буряк с младшими командирами вошли в кабинет начальника райотдела НКВД майора Поддубного, там уже сидели за столом начальник милиции капитан Глущенко, мужчина лет сорока с черными усами вразлет, бывший конник червонного казачества, и райвоенком майор Прокопенко, широкоплечий богатырь с красноватым лицом, изъеденным оспинками.

Когда капитан Буряк доложил майору о прибытии оперативной группы и представил своих командиров, майор, улыбаясь, вышел из-за стола навстречу со словами:

— Здравствуй, Владимир, здравствуй, земляче! Давненько ты в своих краях не был. Укатил в Киев, увез самую лучшую звеньевую в колхозе и домой носа не кажешь...

— Рад бы, Роман Васильевич, родной дом всегда к себе тянет, да служба не пускает.

Володю Буряка, который родился и вырос в этих местах, майор знал с детства. В райцентре Володя окончил десятилетку и по рекомендации комсомола поступил в Харьковское пограничное училище.

Майору было известно, что после окончания училища его земляк служил на Дальнем Востоке, принимал участие в хасанских событиях, воевал с белофиннами. После ранения лежал в госпитале, а оттуда был направлен на службу в войска НКВД. Отец его Семен Спиридонович до сих пор работал в колхозе кузнецом.

— Видишь, какой вымахал, — не без восхищения оглядывал Роман Васильевич земляка, — весь в батьку пошел — косая сажень в плечах. Тот до сих пор в споре с молодежью подковы ломает...

— Узнаю́ батю, наверное, до самой смерти угомона на него не будет. Вылитый Кола Брюньон...

— А это кто такой? — поинтересовался необычной фамилией начальник милиции.

— Есть у французского писателя Ромена Роллана такой литературный герой, весельчак необыкновенный, задира и жизнелюб, каких не сыскать на свете...

— Ясно... Слушай, а что твоя Оксана с дочкой из Киева сюда на село приехали? — спросил майор.

— Да, Оксана за дочку больше всего боится, ведь в Киеве сейчас сущий ад. Бомбят город по пять раз на день, воздушные тревоги не умолкают. Но народ не поддается панике, и заводы, которые не эвакуированы, работают на полную мощность. Магазины торгуют, трамваи ходят из конца в конец. Я заметил, что в беде этой люди как-то теплее друг к другу относиться стали. Паникеров и подозрительных хватают и тянут в милицию, даже дети и те бдительность проявляют, короче говоря, город работает, борется. На улицах выросли баррикады из железных ежей и мешков с песком. Пожилые люди, и те записываются добровольцами в ополчение, вот так-то...

Всем, кто находился сейчас в кабинете, хотелось услышать свежее слово о городе на Днепре. Враг стоит на пороге дома. Неужто проклятые фашисты будут топтать солнечный древний Крещатик? Что же это такое будет?

— Сейчас создан штаб обороны города, — заговорил после долгого молчания Владимир, — растут отряды народного ополчения и истребительных батальонов. Киевляне костьми лягут, но не пустят гитлеровцев в город.

Он подошел к тумбочке, на которой стоял графин с водой, от волнения налил полный стакан и залпом выпил.

— До нас дошел слух, что будто бы на заседании ЦК республики сам Семен Михайлович Буденный заявил, дескать, немцы войдут в город только через его труп. Верно? — спросил военком.

— Командующий слов на ветер бросать не станет, раз сказал — значит будем стоять до последнего.

— Да, деды врагов бивали и нам наказали...

На минуту в кабинете воцарилась тишина. Мысли каждого из них были там, в родном Киеве, среди его защитников.

Майор Поддубный первым прервал тишину:

— Ну, что ж, товарищи, теперь приступим к делу. Всем нам известно, по какому вопросу мы собрались: необходимо разработать боевой план по ликвидации диверсионной группы, заброшенной в район. Чем быстрее мы уничтожим этих подонков, тем сильнее будет наша помощь защитникам Киева. Владимир Семенович, сколько с вами прибыло личного состава?

— Оперативная группа в составе тридцати человек.

— Боевая задача красноармейцам ясна?

— Так точно!

— Вот и хорошо. В помощь вам мы подключим местных активистов.

Майор подошел к карте, висевшей на стене.

— Вы знаете, что район наш лесной. Здесь, как говорится, каждый кустик ночевать пустит... Диверсантам есть где спрятаться. В открытом бою они с оперативниками сходиться не будут, свои мерзкие дела станут творить исподтишка. Самое главное, обнаружить их как можно скорее, уничтожить в ближайшие дни.

— Разрешите, товарищ майор? — капитан Буряк подошел к карте. — В оперативном отряде — люди опытные, часть из них уже побывала на фронте, многие проходили действительную службу в мирное время в пограничных войсках. Я предлагаю личный состав разделить на две группы. Первую возглавит старший сержант Яковенко, она пойдет на станцию Носовка, за реку Остер. Место действия второй — под командованием старшего сержанта Середы — разъезд Добринка и прилегающий к железной дороге лес. Штаб оперативного отряда будет находиться в райотделе НКВД. Связь между группами будут осуществлять мотоциклисты. В экстренных случаях подключим местную телефонную связь.

— Я думаю, план операции мы одобрим, — сказал майор, проходя к столу. — Еще раз предупредите всех бойцов, что операция предстоят серьезная и потребует большого напряжения сил.

В дверь кабинета постучали. Вошел помощник майора с телеграммой в руке. Поддубный быстро пробежал глазами листок.

— Опять! — вырвалось у него с гневом. — Вот сообщение: гитлеровские самолеты в районе Добринки разбили два воинских эшелона, направляющихся в Киев. Именно там и был запеленгован вражеский передатчик. Сейчас же немедленно надо послать туда группу оперативников. Повторяю — немедленно!

12

В поле уже темнело, когда оперативная группа Николая Середы подходила к лесу, подступающему вплотную к участку созревшей пшеницы. Вечер был теплый, безветренный. Заря на закате медленно остывала, покрываясь мутной наволочью облаков. Впереди, над лесом, зажигались редкие звезды, мигая зеленоватым светом.

По обочине дороги стояли телеграфные столбы с порванными проводами, которые чуть слышно звенели. В придорожном разнотравье стрекотали кузнечики.

Николай с Михаилом шли рядом впереди группы, с каждой минутой ускоряя шаг. Торопились быстрее дойти до опушки леса и там отдохнуть.

Каждому из шагавших красноармейцев этот тихий, безлюдный вечер напоминал, вероятно, о чем-то хорошем, мирном, поэтому шли молча, вдыхая запах спелой пшеницы.

Остановились под кудрявыми дубками в десяти шагах от дороги.

— На ночлег!

Красноармейцы сняли с потных плеч скатки шинелей, поставили винтовки в козлы. Вскоре все растянулись на траве-мураве, задымили цигарками.

Николай достал из планшета топографическую карту, не торопясь разложил ее на коленях.

— Хлопцы, отдыхайте и слушайте боевую задачу. Сейчас мы находимся на окраине Мартыновского леса. Севернее, километрах в двадцати отсюда, протекает река Остер — приток Десны. На полпути к реке находится большой населенный пункт Лосиновка, он связан грейдерной дорогой с железнодорожной станцией Носовка. Из этого леса диверсанты ведут свои радиопередачи, совершают налеты на населенные пункты. Наша задача — обнаружить лазутчиков и уничтожить их.

Неожиданно внимание красноармейцев привлек дребезжащий звук самолета.

— Вражеский разведчик над железной дорогой шныряет, — определил по звуку Михаил, — как ночной хищник, добычу выслеживает.

Напряженно вглядываясь в вечернее небо, справа от ущербного месяца красноармейцы вскоре увидели две плывущие красные точечки.

— Обнаглели, сволочи, — зло сплюнул Николай, — ничего, обломаем им крылышки...

Гул самолета растаял над лесом. Николай привстал на колени, вложил карту в планшет.

— Слушайте боевой приказ. Наш взвод делится на две группы. Первая во главе с сержантом Семенко направляется через лес в населенные пункты Лосиновка и Носовка. В нее входят рядовые Орешкин, Нечитайло, Роготченко, Супрун и Алешин. Задача — установить контакт с местными истребительными отрядами и вместе с ними обнаружить диверсантов. О своих действиях немедленно сообщайте через вестового и по телефону в райотдел НКВД капитану Буряку. Задача ясна?

— Так точно! — отчеканил сержант Семенко.

— Тогда, хлопцы, в путь. Желаю успеха!

Красноармейцы вскинули на плечи винтовки и зашагали в сторону леса.

На поляне осталась группа Николая.

— Располагайтесь, хлопцы, на ночлег. Ночью идти в лес нет резона.

Николай первым подошел к прошлогоднему омету на краю поля и стал теребить из него пшеничную солому. Она оказалась сухой. Николай разбросал ее под дубками, положил скатку шинели под голову и, закинув руки под затылок, стал смотреть на далекие мигающие звезды.

Вдруг почувствовал сладкий запах земляники совсем рядом, у самого носа. Он знал: земляничный сезон в этих местах давно кончился, но, видно, какая-то запоздалая ягодка до поры до времени скрывалась от живительных лучей солнца в густой траве, а сейчас, в середине лета, набралась сил и налилась соком — вызрела.

И как это нередко бывает с людьми — достаточно им увидеть какую-то незначительную вещицу, связанную с далеким детством, или услышать бесхитростную песенку, или почувствовать запах родных ромашек с придорожной поляны, как сразу в памяти высветляется самое дорогое, самое близкое, отчего и больно, и сладко щемит сердце.

Так и сейчас земляничный запах напомнил Николаю солнечный июльский день, когда они косили пшеницу у Калягиной лужины. Пшеница была низкорослой, с тонкими стеблями — такую серпом не сожнешь. Тогда в высоком голубом небе плавали тяжелые облака. У полевой дороги, откуда начинался покос, белели зонтики ромашек, голубели васильки. Пшеничное поле желтым волнистым ковром простиралось до березового леса. Неподалеку виднелся глубокий овраг, заросший на склонах рябиной, корявыми дубками, орешником. Внизу оврага били студеные ключи. Отсюда вилась полевая дорога, поросшая подорожником, мелким осотом, желтыми гроздьями зверобоя.

Николай шел вторым косцом, следом за Тимофеем Жижиновым. Ряд вели вдоль дороги. Из-под ног то и дело выпархивали испуганные перепелки, юркие жаворонки, гнездившиеся у зеленого гребешка придорожного среза тропы.

Женщины вслед за косцами вязали снопы. Среди них была и Марина.

Прошло всего две недели с того дня, как Николай признался девушке в любви. С той поры каждая их встреча была праздничной, волнующей. Как Марина ни таилась от подруг, как ни пыталась скрыть свои чувства к Николаю от посторонних глаз, ничего не получалось. В селе все на виду. Мимолетный ласковый взгляд, ненароком оброненное слово — все замечается, все потом обсуждается у колодца, где всегда узнаются деревенские новости.

«Быть осенью свадьбе, — говорили ровесницы Марины меж собой, — прикипел парень к девушке — топором не отрубишь».

В тот июльский полдень, когда усатые колосья стали от зноя клониться к земле, а спелое зерно осыпаться, Тимофей положил косу на поваленный ряд, вытер пот с лица подолом синей сатиновой рубахи, сипло сказал:

— Шабаш, ребята, перекур. Стебли стали, как проволока, да и зерно из колоса сыплется, потеря большая. Пора на обед.

Все косцы гуськом потянулись к оврагу, в тень, к студеным ручьям. Там их и поджидала колхозная кухня. Петька Сизов с толстой поварихой Нюрой Долиной привезли на дрожках в бочонке холодную окрошку, сдобренную хреном, котлеты с картошкой, холодное молоко в оцинкованном бидоне.

Нюра в голубой юбке в горошек, стоя у дрожек, нараспев расхваливала обед:

— Подходи, подходи, милые, чай, устали от работки-то, всех накормлю, всем достанется. Это не обед, а одно объядение!

Тимофей Жижинов, разгладив пшеничные усы, подставляя глиняную миску под увесистый половник, хитровато подмигнул:

— Ты, Нюра, больше парней подкармливай, а то они после вчерашней вечорки на Цыгорином мосту еле ноги волочат...

— Тоже мне сказал, — словно ожидая минуты ввязаться в спор, вспыхнул Гришуня Сидоров, парень лет шестнадцати. — Да мы кому хочешь нос утрем и в гулянке, и в работе!

— Ты утрешь, — поддел Николай, — вчера кто-то такой утирал нос баташовским парням, да сам чуть в пруду не очутился.

Гришуня под смех всей артели обиженно надулся, ушел в кусты с миской окрошки.

Сытно пообедав, мужики и пожилые женщины улеглись в тени дубков вздремнуть на время жары, а молодежь с шутками и смехом пошла ватагой по оврагу к лесу за ягодами.

Николай не терял из виду Марину. Она шла со своей подружкой Надей Осиной по склону оврага. Девушки о чем-то тихо говорили, наклонясь друг к другу. На Калягиной поляне Николай догнал их, схватил Марину за руку и увидел, как она растерянно держит в пальцах маленький букетик земляники с ярко-красными ягодами.

— Коля, на́ тебе, сладкие как сахар, — протянула она ягоды и, не зная, что дальше говорить, убежала, не оглядываясь, в лес, к аукающим подружкам.

Михаил, лежа на сене рядом с Николаем, тоже не спал, смотрел на далекие звезды и вспоминал родной кордон, тихие вечера в лесу. Но почему-то он особенно любил дождь. Гроза видится в лесу страшней, чем в степи. Гром гудит непрестанно. Порой не поймешь, где он грохочет, а где отзывается эхо. От тяжелых туч сразу все темнеет, и кажется, что деревья вплотную придвинулись к сторожке. Бенгальские вспышки молний до мельчайших сучочков высвечивают стволы деревьев. И вдруг из глубины леса начинает нарастать непонятный гул, он надвигается ближе и ближе, несет с собой прохладу, и через минуту водяные прутья начинают изо всех сил бить по листве, сосновым иголкам. Весь лес гудит, ревет, мечется из стороны в сторону. Слушаешь его, и страшно становится.

Но вот дождь все тише, лесной шум угасает, и громовые раскаты уплывают в поле, за село. И тогда лес, омытый дождем, пахнет так, что кружится голова. Михаил почему-то любил в такую пору пройтись босиком по траве, ощутить подошвами холодок дождя.

Но Аксинья боялась грома. Испуганная, она выходила после грозы на крыльцо и садилась рядом с Михаилом. Гром где-то далеко-далеко угасал за лесом. Деревья еще стряхивали с себя дождевые капли, но в лесу уже устанавливалась торжественная ночная тишина. А большие звезды, голубые, зеленые, оранжевые, висели так низко над верхушками деревьев, что порой начинало казаться — это не звезды на небе, а самоцветные алмазы, развешанные на деревьях.

— Миша, хорошо-то как, душа радуется, — шептала Аксинья, прижимаясь к плечу мужа, — сколько есть на свете красоты вокруг, а мы ее не замечаем...

Он чувствовал, понимал сердцем, как счастлива женщина в эту минуту, как любит его.

Становилось свежо. Он обнимал Аксинью за плечи, и так они сидели молча, любуясь звездным небом, вдыхая влажный запах леса, слушая ночную тишину.

— О чем задумался, друг? — спросил Михаил Николая, и тот, словно со сна, не мог понять в первое мгновение вопроса.

— Да так, размечтался... Разные мысли в голову лезут... Все больше о доме. Эх, хотя бы одним глазком взглянуть на свою станицу. Как-то там наши живут?

— Женились вы молодыми, вот о бабах и сухотитесь, — насмешливо протянул Максим Козлов — земляк из хутора Рузанова. — Нам, холостякам, все проще кажется. Правду я говорю, Яша? — обратился он к своему другу Хайкину, мечтательному, худощавому пареньку, музыканту из Днепропетровска.

— Ты, Максим, в корне не прав. Разве, когда женятся, все предугадывают? Любовь есть любовь. Вот и я хотел жениться этим летом, да война сорвала все планы. Ждет меня моя любимая. Вот приду домой с победой, тогда обязательно поженимся...

Яша с неясной улыбкой посмотрел на друга, подмигнул ему, и непонятно было — шутит он или всерьез говорит.

Неожиданно земля вздрогнула, задрожала. Небо на западе побагровело, будто его у горизонта кто-то поджег. На фоне зарева ближний лес сразу потемнел, отчетливо вырисовывались верхушки сосен.

— Сколько самолетов у фашиста — счету нет, — вздохнул глубоко Николай, глядя на пламенеющий закат небосклона, — опять Нежин бомбят...

Ночевали они на опушке леса. Ночь была теплой. Положив скатки под голову, не раздеваясь, не разуваясь, бойцы лежали на прошлогодней соломе, натасканной из омета.

На поляне пахло разнотравьем. Где-то вблизи вскрикнула испуганная пичуга и тотчас смолкла. Небо было чистое, в ярких звездах, даже на западе не было в эту ночь зарева. Тихо-тихо...

Николай долго не мог заснуть, ворочался на соломе, вдыхая кисловатую прель. Ранним утром его поднял на ноги далекий треск мотоцикла. Красноармейцы все, как по команде, тоже вскочили на ноги.

На дороге, в стороне Носовки, увидели серое облачко пыли. Треск мотоцикла в тишине утреннего поля казался пулеметной очередью.

— Всем скрыться за деревьями, — скомандовал Николай. — Посмотрим, что за гость к нам пожаловал.

Красноармейцы быстро рассыпались на опушке леса, притаившись за стволами деревьев с винтовками в руках.

Вскоре над пожелтевшей пшеницей показался пыльный столбик, а затем все увидели голову мотоциклиста в шлеме танкиста. Он начал тормозить, оглядываясь по сторонам.

Николай выскочил из придорожных кустов орешника рядом с неизвестным гостем, предупреждающе подняв руку. Мотоциклист едва удержался на сиденье. Он тотчас заглушил мотор, и несмотря на запыленное лицо, все узнали связного Романа Слинько.

— Черт, Ромка! — радостно воскликнул Николай. — А мы-то думали, что диверсант к нам на дьявольском коне скачет, уже хотели оружие в ход пускать...

— Товарищ старший сержант, разрешите вручить вам пакет!

Он подал пакет с сургучной печатью и отступил на шаг в сторону. Тотчас его окружили красноармейцы.

— Как ты нас разыскал? — спросил Михаил.

— Капитан Буряк дал точные координаты.

Роман отстегнул танковый шлем на подбородке, снял его и бросил на траву.

— Хлопцы, дайте закурить, мчался сюда, как скаженный, во рту все пересохло, старался застать вас на этой опушке. Боялся, что вы раньше на поиск пойдете.

— Дурья твоя голова, а что если бы в руки диверсантов попал? — спросил насмешливо Михаил. — Что бы тогда делал? Запел бы песенку «Последний нонешний денечек»?..

— Я по большаку сюда мчался, — сказал весело Роман, сворачивая самокрутку, — а там наших машин одна за другой столько к фронту идет, что никакой диверсант не посмеет напасть, всюду свои люди... А проселком я всего километра два мчался, да на такой скорости, что меня и «мессершмит» не смог бы догнать.

— Отчаянный ты, слов нет, — похвалил шутливо Романа Хайкин, — только смотри, на обратном пути держи ухо востро, береженого бог бережет.

Бойцы, усевшись на зеленой обочине, задымили самокрутками. Николай, отойдя в сторону, вскрыл пакет и прочел короткий текст: «Срочно. Середе. Вчера, в 20.00 зафиксирован выход в эфир коротковолновой рации в районе полустанка Добринка в Мартыновском лесу с позывными ОУН. Есть предположение, что передачи ведутся рацией из кварталов 21—22. Примите меры к уничтожению диверсантов и ликвидации вражеской рации. Буряк».

Взяв расписку у Николая о получении пакета, Роман вывел на дорогу мотоцикл и стал торопливо заводить его. Затем, пожав на прощанье руки товарищам, вскочил на сиденье, рванул с ходу и вскоре исчез в море пшеницы.

Николай протянул Михаилу письмо.

— Вот, прочти. Как ты думаешь, что надо делать?

— Главное — не спешить. Мартыновский лес не такой уж большой. Рацию диверсанты в глушь леса прятать не станут. Ты же бывший пограничник, сам знаешь, что враги в чужом лесу теряются. Они не знают, что их ждет завтра, не ведают ни троп, ни дорог. Даже медведь в чужом лесу блуждает, а они и подавно.

Оперативники углубились в лес и пошли на восток по еле заметной тропинке. Михаил, как бывший лесник, умеющий хорошо ориентироваться в лесу, шел впереди. Нежданно их заставил приостановиться протяжный паровозный гудок.

— «СО» надрывается, — кивнув в сторону железной дороги, проговорил идущий рядом с Николаем Хайкин.

У Якова был удивительно острый слух. Отдаленный гул орудийного выстрела, свист вечерней иволги на болотах, еле похожий на комариный писк, мерное дрожание телеграфных струн, спрятанных в зелени леса, мягкий топот ежа на ночной поляне — все Хайкин мог назвать без ошибки.

Оперативники двигались молча, зорко оглядываясь по сторонам. Старая лесная дорога перешла неожиданно в ровную просеку, густо заросшую разлапистым папоротником.

Михаил по серым сосновым пням определил, что просеку прорезали два года назад. Некоторые пни на припеке, хотя и сочились смолой, но она уже сахарилась, становилась похожей на бурую плесень.

На пути им попалась рябинка — худенькое тоненькое деревце, с резными скупыми листочками, красными ягодками. Все, словно по команде, на мгновение остановились. Добро, если бы это был могучий дуб или белоствольная красавица-березка, а то ведь рябинка, малышка, невесть кем и как занесенная сюда, а вот поди ж ты, разгорюнилось сердце, расходилось, вспомнилось что-то родное, и сразу спазмы сжали горло от умиления этой неброской красотой. Такова, видно, душа человеческая...

Вскоре оперативники вышли к широкой порубке, густо заросшей молодым малинником. Михаил сразу увидел небольшой столбик с выжженными цифрами — 22. Отсюда начинался квартал, в котором по сведениям и находилась вражеская рация.

Неподалеку от просеки виднелся небольшой овражек, откуда доносилось бульканье ручейка.

Пройдя через колючие заросли малинника, Николай с бойцами спустился на дно овражка. Ручеек был чистым и холодным. Став на колени, освежились водой и досыта напились.

— Хороша водица! — восхищался Михаил. — Зубы ломит!

— Вот здесь и позавтракаем, — сказал Николай, снимая с плеча вещевой мешок.

Расположились на бережку ручья. Съели по банке рыбных консервов, пожевали твердых галет, запивая их водой.

— Все поели? — спросил Николай.

— Да, командир.

— Скрыть следы!

Оперативники зарыли консервные банки, засыпали листьями.

Неожиданно в стороне Лосиновки раздались две автоматные очереди, наполнившие треском лес. Вслед за ними захлопали одиночные выстрелы. Все насторожились. «Что бы это могло быть, — подумал Николай, — неужели группа Семенко ввязалась в схватку с диверсантами?»

— Командир, надо бежать на помощь! — вскрикнул порывистый Хайкин. — Каждая секунда дорога́...

Все быстро поднялись на верх овражка и остановились, вслушиваясь в тишину леса. В первую минуту Николай хотел было дать команду «За мной!» и бежать на выстрелы, но вдруг остановился.

— Слушай, Хайкин, внимательно слушай, — прошептал он, стараясь уточнить, откуда доносились выстрелы.

Тягостное напряжение длилось минуты две, три... Но в лесу было тихо. Лишь ручеек размеренно булькал на дне овражка.

— Самолеты, слышите, самолеты, — подняв голову, сказал Хайкин. — «Хейнкели» летят, двумя эшелонами... Тяжело идут, с бомбовым грузом.

Вскоре послышалось натужное урчание. Гул нарастал быстро, заполняя собой весь лес. С приближением вражеских самолетов в сердца людей инстинктивно заползал холодок страха. Николай до слез в глазах всматривался в голубое ясное небо. Над порубкой показались вражеские бомбардировщики. Они летели высоко, без прикрытия «мессершмитов», ровным строем, как на параде.

«Один, два, три, — считал про себя Николай, — первый эшелон — три звена, второй — три... Сколько же их всего?»

Бомбардировщики скрылись на востоке за лесом, а гул их все еще слышался в воздухе.

Николай опять достал из планшета топографическую карту. Вдвоем с Михаилом они быстро определили свои координаты. По расчетам им надо было пройти к стене леса, замыкающего порубку, а оттуда по просеке свернуть в квартал 22, выходящий на Лосиновку и разъезд Добринка.

Пошли напрямик через порубку, сквозь заросли дикой малины и пырея. На пути попадались поздние ягоды темно-красной малины, в низинках ярко кровянела брусника.

Николай остановил группу.

— Хлопцы, передохнем немного и подумаем, как идти дальше. Выстрелы были ненапрасными: в лесу что-то случилось. Может, это наши «гости» охотятся на нас. Давайте вместе подумаем...

Михаил подошел к Николаю:

— Командир, если будем лезть все вместе напролом, то ничего в этом лесу не обнаружим.

— Михаил, что ты предлагаешь?

— Лес чужой, мы его не знаем, идем вслепую. Я советую нашей группе рассредоточиться, говоря военным языком, и двигаться в сторону железной дороги, не теряя друг друга из виду. Присматриваться в лесу к каждой мелочи. Вот так, командир, я думаю.

— Решено. В путь!

Николай шел просекой. Ему не давали покоя автоматные очереди в стороне Лосиновки. «Может быть, бойцы уже схватили гадов? Тогда зачем нам блуждать напрасно по лесу. А вдруг опергруппа нарвалась на засаду диверсантов и всех их убили?» Он пытался отогнать от себя эти мысли. Оглядываясь по сторонам, видел: между стволов деревьев мелькают фигуры бойцов.

Просека вывела его на солнечную поляну, ведущую в глубокую балку. Николай зашел за кустарник и стал внимательно осматривать противоположную сторону балки, заросшую кустами шиповника. На склоне виднелась дорога с песчаными колеями. Он присел в зарослях и вдруг неожиданно с противоположной стороны балки услышал мужские голоса. По знаку руки Николая оперативники остановились.

13

Получив от Ефима Ватули сведения о количестве эшелонов, прошедших в сторону Киева, Степан Зленко передал сводку, снял антенну с разлапистой ветви сосны, аккуратно сложил рацию и быстро пошел в заросли можжевельника к тайнику. На поляне его поджидал Никита Кравец.

— Порядок, — отрапортовал Степан. — Начальство в ответ шлет благодарность и надеется на нас, как на верных сынов Украины.

— Спасибо! — буркнул Никита. — Оперативную сводку принял?

— Так точно!

— Что нового?

— Группа армий «Юг» теснит противника во всех направлениях. В районе Умани наши вышли на оперативный простор и крупными танковыми соединениями громят разрозненные части Красной Армии.

— Отлично! — Никита ликовал. — Скоро наступит конец Советам.

Рацию прятали на старом месте, в яме, под вывороченным корневищем толстой сосны. Сверху её аккуратно прикрывали деревянным щитом с насыпанным толстым слоем земли.

В бору было душно. Злые комары, видно, к дождю, не давали покоя. Диверсанты, упрятав рацию, ушли вниз к лесному оврагу, сели на ствол поваленной сосны и закурили.

Вот уже неделю действовали они в тылу Красной Армии: на шоссе Нежин—Киев взорвали имеющий стратегическое значение мост, совершили убийство молодого хлопца, едущего на велосипеде из райцентра в село с почтовой сумкой, напали на воинскую автомашину, с помощью Залаты следили и ежедневно сообщали в свой центр о количестве военных эшелонов, проходящих по главной магистрали Москва—Киев на Юго-Западный фронт — это было главное.

База диверсантов находилась в небольшом сарайчике углежогов, в глуши соснового бора. Когда-то здесь, наверное, еще в двадцатые годы, недалеко от порубки углежоги соорудили себе шалаш, похожий на чум — молодые сосенки вверху связывались гибкими ветвями дубков. Так он и остался в лесу, от времени закостенел. Изредка сюда заглядывал случайный охотник, чтобы спастись от дождя.

Ватуля его давно обнаружил, хотел было подсказать местным сельчанам, чтобы разобрали на дрова, ведь добро пропадает, а потом раздумал и позабыл о нем. И вот он пригодился.

В первые дни еду им доставлял Ефим Ватуля, покупая в совхозном магазине хлеб, консервы, сало, но вчера вечером диверсанты сами напали на автомашину с продуктами. Шофера убили, машину сожгли. Теперь у них был запас сушеного картофеля, сливочного масла, хлеба, да еще десятка три консервных банок свиной тушенки.

Националистическое руководство по ту сторону фронта было ими довольно. Сам Андрей Мельник — «президент» ОУН в один из сеансов радиопередачи объявил им благодарность по радио и представил к награде. Благодарность из центра обрадовала нахтигалевцев, но не вызвала особого энтузиазма. И причина для этого была вот какая.

...Двое суток подряд Никита с Павло Дружбяком ходили в разведку на шоссе Глухово—Нежин, по которому сновали взад и вперед воинские автомашины. Нахтигалевцам необходимо было уточнить, когда движение по дороге затихает, чтобы без потерь, наверняка, подорвать одну из машин, желательно с боеприпасами, и тем самым создать панику среди военных водителей и местного населения. Ведь паника в тылу, словно сырость, разъедает даже кирпичные стены.

На третьи сутки вечером они решили осуществить свой замысел. На выполнение вышли втроем: Никита, Дружбяк и Петр Гаркуша. Засаду решили сделать в самом глухом месте, где дорога резко поворачивала от болот вправо. Диверсанты залегли в придорожной канаве, в колючих кустах терновника, шагах в десяти от грейдера. Машины одна за другой неслись мимо на бешеной скорости, обдавая едкой пылью и гарью. На лес уже спускались сумерки, а автомашинному обозу, казалось, не будет конца.

Никита с Дружбяком знали: с наступлением темноты поток машин увеличится. Чтобы не подвергаться вражеским бомбардировкам, в сторону фронта будут ехать красноармейцы в кузовах, с привязанными к бортам небольшими деревцами, санитарные автомашины, походные кухни. Изредка шоферы включают фары, чтобы не налететь при случайной заминке друг на друга. Охотиться в таком потоке за одной из машин — значит записать себя заведомо в число смертников. Красноармейцы ехали с оружием в руках, готовые в любую минуту отразить внезапное нападение, да и по обочине взад-вперед сновали мотоциклисты, охраняющие дорогу.

Зато сейчас, когда еще не совсем стемнело, дневной поток машин стал заметно убывать. А вскоре и совсем потянулись редкие грузовики. Желанная минута приближалась. Послышалось тарахтенье мотора и расшатанного кузова. Никита привстал. Дружбяк увидел, каким злом зажглись его зеленоватые, как у беркута перед нападением на добычу, глаза, заходили желваки на скулах. Вот он сделал знак рукой. Осторожно отодвигая колючки терновника, диверсанты, пригнувшись, вышли к обочине, залегли на краю канавы.

Со стороны Нежина ехала одинокая полуторка с синими подфарниками. Она двигалась неторопко. Из кузова лилась веселая песня «Распрягайте, хлопцы, коней». Вскоре машина поравнялась с бандитами, обдав их бензинной гарью. Никита привстал на колени и изо всей силы метнул гранату под скаты грузовика. Дружбяк последовал его примеру. Два взрыва одновременно разорвали тишину леса. В их сполохах Никита увидел испуганные, искаженные ужасом и болью лица сидевших в кузове красноармейцев.

Машина проползла юзом метров десять и повисла над канавой. В вечерней тишине послышались предсмертные стоны, крики раненых. Гаркуша приложил к животу автомат и дал по горящей полуторке очередь.

— В лес, за мной! — скомандовал Никита и быстро, как гончий пес, метнулся в частокол придорожного мелколесья.

Но тут вслед им раздалась автоматная очередь. Сбоку заговорил второй автомат. Гаркуша, бежавший впереди, вдруг охнул и упал на землю, хватаясь за ногу.

— Эх, мать твою! — выругался Никита. — Угораздила же нелегкая.

Он подскочил к дружку и стал приподнимать его за плечи.

— Вставай, слышишь, вставай! — говорил он злобно, остервенело. — За нами идут по следам. Видно, чекисты шоссе охраняют. Не встанешь, всем нам крышка.

Он поднял Гаркушу, охватил за поясницу, закинув его руку за шею.

— Пошли, пошли, ничего, не догонят...

Ветви царапали лицо, кололи руки.

— Не могу идти, — прохрипел, задыхаясь, Гаркуша и опустился на землю, — ногу выше колена пробило.

— Павло, помоги, — в сердцах прошептал Никита.

А выстрелы раздавались то справа, то слева. Изредка пули свистели над головой, ударяясь о стволы деревьев, сбивая листья.

Подхватив раненого Гаркушу под руки, диверсанты стали быстро уходить в глубь леса. Выстрелы догоняли их, то замирая, то нарастая с новой силой. Они бежали наугад, потеряв окончательно ориентировку в темноте. Порой им казалось, что они бегут навстречу выстрелам. Останавливались, прислушивались, сворачивали в сторону, где не было слышно автоматных трелей. Впервые жалящий страх острым холодком защекотал в груди Никиты и, как никогда, этот бор показался ему чужим, враждебным, темным, как могила.

Вскоре беглецы натолкнулись на буреломный завал с высокими вывороченными корневищами на склоне глубокого оврага. Кувырком полетели все трое на дно, цепляясь за кусты, теряя из вида друг друга.

Никита с разбега налетел на высокий острый камень, больно ударился плечом. Автомат выскочил у него из рук и упал где-то рядом, на мокрое травянистое дно. Ему показалось: вслед за ним на дно оврага скатился кто-то из преследователей. Еще мгновение — и этот кто-то цепкой хваткой сдавит ему горло...

Он застыл на месте, затаил дыхание. Ночная тишина, жуткая, могильная, стояла в овраге. Никита настороженно прислушался — вокруг ни звука, ни шороха. Он приподнялся и стал искать свой автомат. Поиски вел по кругу, шаря руками по влажной траве. Вскоре он наткнулся на холодный ствол, ощупал оружие — диск был на месте. Он вздохнул облегченно. Выстрелы преследователей остались позади. Над черными вершинам сосен светились редкие звезды. Закурить он боялся: могут ведь обнаружить и по дымку папиросы. Где же остальные?

Через минуту метрах в десяти Никита услышал слабый стон, похожий на собачий скулеж. Он быстро подполз к Гаркуше, который лежал на земле, прижимая к животу раненую ногу. Кравец ткнул Гаркушу стволом автомата в бок, наклонился над ним и зажал рот ладонью.

— Молчи, тварь, убью! — гневно прошептал он. — Хочешь на след навести?

— Не могу, Никита, всю ногу жжет, как огнем...

— Терпи! — сквозь зубы процедил Никита, — сейчас перевязку зробим...

Никита и сам только в эту минуту почувствовал, как мокрые от пота гимнастерка и брюки липли к телу, растертые в кровь ноги в кирзовых сапогах горели раскаленными углями. Донеслись шаги. Кравец схватился за автомат. Из-за кустов тихо вынырнул Дружбяк.

— Кажется, оторвались, замели следы, — прошептал он с тяжелым вздохом, — слышите, выстрелов уже нет...

— С нами бог! — выдавил облегченно Никита. — Павло, помоги сделать перевязку.

Никита на ощупь располосовал финским ножом влажную липкую штанину Гаркуши, достал из кармана индивидуальный пакет. Туго накладывая на рану бинт, Никита почувствовал: верхний виток становится сухим. «Слава богу, кровь удалось остановить, — подумал он, — а ногу-то здорово разворотило, куда теперь ему такому, обузой станет для отряда.»

Гаркуша, видно, от потери крови, лежал без сознания, не стонал, не двигался, еле заметно дышал.

— Петро, очнись, слышишь, — тормошил его Дружбяк, — пора в путь, к своим...

Где-то далеко за лесом стало погрохатывать: то ли это была артиллерийская канонада, то ли гроза. Звезды в вершинах деревьев погасли, мрак ночи сгущался. Бор нестройно и глухо зашумел к дождю. Становилось страшно и жутко.

Гаркуша пришел в себя, застонал, приподнимая голову. С первой минуты не понял, где находится, стал шарить вокруг себя в поисках автомата.

— Успокойся, — осадил его Никита, — сейчас передохнем и в путь. Силы есть?

Гаркуша ничего не ответил, слабо вздохнул и впал в забытьё.

К своим пришли на рассвете, измученные и вымокшие от мелкого дождя, зарядившего с полночи, с опухшими от комариных укусов лицами. Последние метры Никита и Дружбяк несли раненого на самодельных носилках. Гаркуша был без сознания. Его обескровленное лицо в предрассветных сумерках казалось мертвым.

В сарайчике их с нетерпением ждали дружки.

Положив носилки на пол, Никита вытер вспотевший лоб и, ни слова не говоря, устало опустился на сено, разбросанное у стены. Бандиты кинулись к носилкам, разглядывая в полутьме раненого Гаркушу. Они наперебой стали расспрашивать, что произошло в лесу.

Дружбяк торопливо, дрожащими руками прикурил, молчал, поглядывая на Никиту.

Тот тоже не говорил ни слова. Видел, что ранение Гаркуши испугало всех. Минуты три он лежал неподвижно, вслушиваясь в тревожный разговор, затем неожиданно резко приподнялся, попросил закурить. Сразу несколько рук потянулось к нему с папиросами. Глубоко затянувшись, Никита твердо сказал:

— Что носы повесили? Испугались, звери-курицы... Паниковать рано. Забыли, зачем сюда прибыли? Мстить беспощадно за свою неньку-Украину. Ожесточиться и, не жалея сил и живота своего, бить красную сволочь. Ведь мы идем в первых рядах великой освободительной миссии... А за Гаркушу не волнуйтесь, мы окажем ему помощь.

Утром, дождавшись, когда очередной эшелон проследует через полустанок, Никита незаметно прошмыгнул в будку к Ватуле. Тот опешил, увидев его на пороге. Резко встав из-за стола, где чистил картошку, шагнул навстречу Никите и сердито спросил:

— Зачем в неурочный час пожаловал?

— Дело есть! — Никита присел на скамью у двери, торопливо закурил, нервно перекатывая языком папиросу во рту, глубоко затянулся, не замечая, что сбрасывает пепел на колени. — Не повезло нам вчера на шоссе. В перестрелке серьезно ранен в ногу Гаркуша. В сарайчике ему оставаться нельзя. Он все время в бреду, стонет, кричит, да и лекарств нет, чтобы оказать нужную помощь. Что будем делать?

Ватуля громко высморкался, бросил нож на стол.

— М-да... — протянул он, — загадочка с тремя неизвестными.

Никита выбросил папиросу в форточку, крепко стиснул автомат меж колен. Ватуля задумался, уставившись прищуренными глазами в окно. От горящей плиты вкусно пахло варившимся в чугунке мясом. В чайнике мерно пела закипавшая вода.

— В райбольницу его не положишь даже под видом красноармейца, — вслух рассуждал Ефим, — в бреду он может наболтать лишнего, да и воинскую часть будут разыскивать, чтобы известить о ранении, а где она? Начнутся допросы, выяснения — тогда Гаркуше конец.

Ватуля отставил кипящий чайник с плиты, закрыв пылающее отверстие конфоркой.

— Постой, постой, — заговорил он не спеша, — надо от беды уходить всем вместе. Есть у меня одна мыслишка, вот как ее в дело воплотить...

Ватуля обрадованно заходил по комнатушке.

— Что же ты замолчал? Высказывай! — с надеждой в голосе проговорил Никита.

— Можно определить его на квартиру одной моей знакомой в совхозе «Новая жизнь». Это недалеко отсюда, километрах в пяти. Находиться он будет там под видом раненого красноармейца, моего дальнего родственника. В совхозе есть фельдшерица, она и будет оказывать помощь.

— Кто хозяйка квартиры?

— Местная продавщица сельмага. Только вот согласится ли она приютить такого нежданного гостя — это вопрос. А у нее Гаркуше было бы неплохо. Живет в отдельном домике, на отшибе, бобылкой.

— Попробуй ее уговорить.

В это же утро Ефим отправился в совхоз к Софе. Дорога от леса вела через поле. Неубранная тяжелая пшеница пластами прилегла к земле, и легкому ветру не под силу было ее расшевелить.

«Ничего, — думал Ватуля, — скоро придут новые хозяева, они заставят убрать все до последнего зернышка. Мы не позволим пропасть земному богатству. Сила немецкого духа не только в храбрости, но и в аккуратности. Мы заставим несобранных тугодумных славян каждый вершок земли вылизать языком, каждое зернышко положить в амбар. За все мои многолетние скитания и я получу на старости участок земли. Выберу его здесь, в этих краях, где провел в добровольном изгнании лучшие годы. Построю дом с мезонином, попанствую на старости лет вволю. Всех своих железнодорожных начальников, комиссаров заставлю на себя работать, покажу всем, на что способен я, Курт Вернер.»

Ватуля размечтался: увидел себя в мягком тарантасе на дутых шинах, едущим по этой дороге, среди своих владений. Именно в тарантасе, запряженном резвым иноходцем, а не в авто или трескучем мотоцикле. Одет он в клетчатую коричневую тройку, на голове такое же кепи с длинным козырьком, на ногах желтые краги, туго стягивающие икры.

Вскоре проселочная дорога вывела его к оврагу. Чтобы сократить путь к совхозу, он пошел краем оврага по узкой тропинке, петлявшей среди кустов шиповника. Кто-то успел скосить траву на склонах, а убрать, видно, времени не хватило. Так и осталась она лежать в рядах посеревшей, прибитой дождем.

Совхозный магазин был открыт. На ступеньках сидела маленькая белокурая девочка, играя с котенком на коленях. Поднимаясь на крыльцо, Ватуля улыбнулся девочке, потрепал ее жиденькие волосенки, остановился и посмотрел вокруг.

Улица поселка была пустынна. В палисаднике яблоневые ветви гнулись от тяжелых спелых плодов. От пруда из совхозной мастерской доносился острый визг круглой пилы, режущей древесину. «Удивительно, — подумал Ефим, — кругом идет светопреставление, рушатся города, а кто-то еще старается, что-то строит... Живуч человек.»

Ефим не спеша вошел в прохладное полутемное помещение. Дневной свет через решетчатое маленькое окно скупо освещал полки. Софа в синем рабочем халате стояла за прилавком и разговаривала с покупательницей. Они весело смеялись, о чем-то перешептываясь.

«С чего они так веселятся? — недовольно подумал Ефим. — Вот уж, вражье племя, эти женщины. Все у них хиханьки да хаханьки!»

— Добрый день!

Женщины сразу умолкли, лица их сделались серьезными. Только глаза еще искрились от недавнего смеха.

— Добрый день, дядя Ефим, — певуче протянула Софа, — за чем к нам пожаловали?

— Ну, Софочка, я, пожалуй, пойду, — засуетилась молодая женщина, — а то меня Наташка на улице заждалась, наверное.

После улицы глаза Ефима с трудом различали товары, лежащие на полках. Ему ведь ничего не надо было покупать, но он все-таки попросил два килограмма соли, а потом, оглядевшись по сторонам, прислушался и тихо сказал:

— Понимаешь, Софочка, у меня большое горе, и я не знаю, как без твоей помощи избавиться от него...

— Говорите, дядя Ефим, чем могу — помогу.

— Тут дело деликатное. Не надо, чтобы кто-нибудь об этом знал.

— От меня никто не услышит ни слова, молчать умею.

— Заезжал ко мне дальний родственник, красноармейцем служит с сорокового года в Нежине. Заехал без увольнительной, как говорят, в самоволку, а тут на тебе, беда приключилась. При бомбежке его ранило в ногу. Боится теперь идти в часть, дезертирство могут приписать. А в военное время, сама знаешь, за это — трибунал. Вот если бы ты приютила его на время, помогла подлечиться.

— А если его у меня кто-либо из соседей увидит, да заявит об этом властям?

— Зачем гадать о плохом?

— Меня за укрывательство дезертира в суд потянут и опять в тюрьму упрячут, а я этого совсем не хочу...

— Сделаем так, что о его нахождении в твоем доме никто и знать не будет, кроме тебя и меня, — Ефим отошел от прилавка, выглянул в полуоткрытую дверь на улицу. — Доставлю я его к тебе в полночь, положу на чердаке, пусть поправляется. Перевязку раз в сутки сумеешь сделать, а кушать он и сам может. Только было бы, что есть...

— Ой, боюсь я, дядя Ефим...

— А ты не бойся, не маленькая. Сейчас время такое, что целые города с земли исчезают, и их никто не оплакивает, а тут один красноармеец. Да его искать-то не будут. Напишут родным из части, что пропал без вести, на том и конец, да и писать-то некуда, его село немец захватил.

— Не могу я, дядя Ефим, согласиться на такое. Ко мне часто подруги забегают, скажу по секрету, и начальство совхозное с гостями из района заходят посидеть за дружеской чаркой. Люди часто и ночью будят, думают, что я на дому вином торгую. И вот что я буду делать, если мой постоялец обнаружится? Он ведь больной человек, ненароком закричит во сне, всяко бывает... Не могу я решиться на такое...

Ефим в сердцах заходил у прилавка, о чем-то размышляя. Потом резко остановился и, глядя в упор в глаза растерянной Софе, тихо сказал:

— Ну что ж, нет, так нет, надо другую квартиру подыскивать... До свиданьица, мне пора уходить. Забудь про все, что я наговорил тебе. А то люди бог весть что подумать могут...

Он неслышно шмыгнул в дверь, быстро сбежал по ступенькам и свернул за угол магазина.

14

Ночью пошел дождь, мелкий, нудный, без грозы и грома. Темнота сгустилась — собственных ног не видать. В боровом овражке, под разлапистой елью собрались трое: Никита, Ефим и Дружбяк. «Совет нечестивых, — так окрестил про себя эту встречу Никита. — Все мы и взаправду на чертей похожи.»

Под деревом было сухо. Кисловато пахло гниющей хвоей и муравьями. Шелест дождя глушил все лесные звуки.

Никита присел, прислонившись спиной к шершавому стволу и сложив по-турецки ноги, тихо заговорил:

— Подводим итоги дня. Все складывается не в нашу пользу. Первое — это ранение Гаркуши, которое спутало все карты. В данной ситуации он является для нас обузой. Переправить его домой через линию фронта нет возможности. Оставлять на базе — опасно и нецелесообразно. Врачей у нас нет...

Никита передернулся, глубоко втянул воздух.

— Второе. Продавщица, на которую надеялся Ефим, отказалась принять Гаркушу у себя в доме. Она поняла, чем это пахнет, и наотрез отказалась. Но теперь в ее руках оказалась ниточка, по которой можно размотать весь клубок. Хорошо, если она разговор с Ватулей приняла действительно за шутку, а если нет? В любую минуту Софа может сообщить обо всем услышанном властям, и тогда наше дело — швах.

— Я ее припугнул, — пробормотал Ефим, — слова никому не скажет.

— Женская душа — темный лес, — проворчал Никита, — у них на дню семь пятниц. Надо сделать все, чтобы она не проронила ни слова.

— Треба убрать ее с дороги и дело с концом! — рявкнул глухо Дружбяк.

— Дело говоришь, — неожиданно для себя поддержал его Ефим, — чует мое сердце, наберемся с этой девицей горя. Кто бы мог подумать, такая подлая, падшая тварь — патриоткой окажется...

— Все мы ошибаемся, — примирительно сказал Никита, — лучше не будем обвинять друг друга, а подумаем, как ее заставить молчать, эту Софу, — добавил он со злостью.

— Я уже сказал, — промычал Дружбяк.

— Тогда решено! Другого выхода нет, — твердо отчеканил Никита. — Осуществить это поручается завтра утром Дружбяку и Миколе Холодному. Путь к магазину Софы укажет Ватуля. Ясно?

— Все ясно, — протянул Дружбяк, — а что будет с Гаркушей?

— Этот вопрос решим завтра. Соберемся все вместе, обмозгуем это дело, а теперь пора спать.

Ефим грузно поднялся с земли:

— Я, хлопцы, пошел в свою хибару. Ненароком начальство хватится...

Он приподнял намокшие еловые ветви, шагнул в дождевой мрак и растаял без звука.

Никита и Дружбяк, положив под головы вещевые мешки, улеглись прямо на земле, повернулись друг к другу спинами, укрывшись плащ-палаткой. Молчал лес. А задумчивый шепот сосен еще больше сгущал тишину ночи.

Рано утром в окошко Софы кто-то дробно, настойчиво постучал. Она жила в трех минутах ходьбы от магазина в доме, перешедшем к ней от прежней заведующей сельмагом. Софа привыкла к ранним вызовам и не обижалась на покупателей. Вот и теперь она услышала умоляющий женский голос:

— Софийка, дорогая, уважь, родненькая, сын мимоходом из армии на денек заехал, купить кое-что надо. Уж ты прости меня за беспокойство в такую рань...

Софа узнала по голосу Марию Клочко, известную в округе звеньевую-свекловода.

— Ничего, тетя Мария, сейчас, я только оденусь. Идите к магазину, ждите там...

Софа выбежала в прихожую к рукомойнику, наскоро освежившись, вздрагивая от холодной воды, подбежала к зеркалу и стала одеваться. Оглядывая себя в холодном стекле, она лукаво подмигнула своему двойнику и по-детски показала язык. Нет, что бы там люди ни говорили, а она все-таки сумела сохранить свою стать, фигуру. Правда, к концу рабочего дня у краешек глаз нет-нет да прорежутся едва заметные лучики морщинок, а утром иногда появится припухлость под бровями, но ведь для этого имеется крем-снежинка, после которого лицо делается свежим, как в юности.

Софа вышла из дому, спустилась по влажным ступенькам крыльца на красную кирпичную дорожку, омытую ночным дождем. На улице было тихо. Она постояла минуту, огляделась и увидела, как медленно поднимаются синие дымки над крышами домов, как неподвижно висит флаг над красной крышей сельсовета. Воздух был свеж и чист, настоян на созревшей пшенице, росшей за левадами, он наполнялся гомоном просыпающихся птах.

Поправив берет на голове, Софа быстро зашагала к магазину, где ее ждала Мария Клочко.

— Здравствуйте еще раз, соседушка. Радость-то какая у меня... Нынче ночью, в самый ливень, сын Володя домой пришел. Не ждали, не гадали, а он заявился. Ехали они через Нежин, а он возьми да и отпросись у начальства домой заглянуть, родных повидать. Доброе начальство — отпустило. Взглянула бы ты на него, Софьюшка, уж такой ладный, что сердце от счастья заходится. Дай мне консервов, печенья, сахарку и колбаски какой-нибудь...

Отпустив говорливой соседке товар, Софа закрыла входную дверь на крючок и принялась готовить себе завтрак. Накинув на плечи халат, стала чистить картошку. Но беспокойная мысль о недавнем визите Ефима не выходила у нее из головы. Что он за человек, Софа не могла понять. Она вспомнила его сверлящий взгляд, их разговор, и у нее невольно по спине пробежали мурашки.

Неожиданно в дверь магазина кто-то постучал. Сбросив с плеч халат, Софа вышла из подсобки:

— Кто там?

— Отчиняйте, хозяйка, свои в гости нагрянули, — прозвучал мужской басовитый голос.

«Кому бы это быть в такую рань?» — подумала с беспокойством Софа, откидывая крючок с пробоя. Дверь отворилась. В проеме, на фоне бледного неба, Софа увидела двух военных с автоматами за плечами. Они быстро зашли в помещение и сразу же плотно закрыли за собой дверь.

Первый из вошедших подошел к Софе и протянул руку:

—Давайте знакомиться, сержант энского артиллерийского полка Микола Задорожный.

— Софа, — она несмело тоже протянула руку.

Второй внимательно обшаривал взглядом полки с товаром, стены, окна, прохаживаясь по магазину.

— Грицко, иди сюда. Чего ловишь мух ртом да лупишь глаза на полки? Дивись, какая красавица стоит перед нами, познакомься...

Дружбяк (а это был он) подошел к прилавку.

Софе почему-то не понравился этот человек и вообще ей было как-то не по себе, тревожно, но она пересилила себя и кокетливо протянула:

— Что нужно нашим доблестным воинам? Выбирайте, товар перед вашими глазами.

— Мы бы с удовольствием продавщицу купили, — сказал вроде ласково Микола, — только боимся, что на такую красавицу денег не хватит.

— Можно и в рассрочку, — с поддевочной ответила Софа, — только куда вы с таким товаром денетесь?

В магазин в эти дни часто заходили военные. Софа привыкла с ними шутить, сразу находить общий язык, как со старыми знакомыми. Всем им хотелось чем-нибудь угодить, сделать доброе. Она по-женски, извечным материнским чувством жалела их, зная, что многие из них уйдут завтра в самое пекло войны и, быть может, уже не вернутся...

— Да, обидно, что время такое, — сокрушенно сказал Микола, — а то бы я забрал вас на свою Полтавщину, хозяйкой в доме сделал.

— Ой ли? А вы посоветовались со мной? Пойду ли я за такого конопатого...

— Уж не такой я конопатый, чтобы женщине не понравиться. А сердцем я добрый, да и на ласку не скупой. Приеду с войны, обязательно сватов сюда пришлю...

Дружбяк стоял рядом с Миколой, исподлобья оглядывая женщину. «Да, ничего не скажешь, хороша собой, с такой, действительно, и голову можно потерять.»

От его взгляда у Софы опять что-то тревожно сжалось в груди, но Микола быстро и ласково заговорил:

— Софочка, у нас к вам будет небольшая просьба. Мы с приятелем во время ночного похода отстали от своей части и проголодались, как звери. Нам бы хотелось подкрепиться перед походом. У вас, наверное, есть в магазине подсобка, где можно быстро перекусить. До открытия, если верить объявлению на двери, осталось целых три часа. Вы нам составите компанию?

— Что ж, я, пожалуй, не против позавтракать в такой компании. Тем более, что я уже начала готовить завтрак.

Софа улыбнулась, приподняла крышку прилавка и пропустила их в подсобку. Сама быстро закрыла дверь на крючок и вошла вслед за ними.

Здесь, в узкой продолговатой комнатке с одним зарешеченным окном, стояли стол и три стула. На тумбочке у двери на электрической плитке уже парила эмалированная кастрюля. Пахло по-домашнему вареной картошкой, луком, ситным хлебом.

— Присаживайтесь, — женщина указала рукой на стулья, — будьте, как дома, а я сейчас сала принесу и бутылочку захвачу...

Микола, опасаясь, что женщина ускользнет через входную дверь, тотчас же кинулся за ней. Софа, низко наклонившись за прилавком над фанерным ящиком, выбирала сало. Он быстро схватил ее сзади за плечи.

— Ой, что вы делаете? Пустите...

Женщина выпрямилась и попыталась вырваться из цепких рук, сдавивших грудь железным обручем. Микола был силен, он на мгновение отпустил женщину и, схватив за шею, стал изо всех сил душить.

Софа билась, как пойманная в силки птица. Она ударила ногами в фанеру прилавка, задела локтем эмалированную посуду на полке. С грохотом и дребезжанием попадали на пол чашки.

Дружбяк выскочил из подсобки, услышав шум в магазине. Он бросился на подмогу Миколе, видя, что тот с трудом справляется с женщиной.

— Да пусти же ты, проклятый, — задыхаясь, отчаянно вопила она, вырываясь из рук Миколы.

Тот, тяжело дыша, с мутными глазами гневно крикнул:

— Дружбяк, бей!

Павло схватил с прилавка тяжелую гирю и с размаху ударил женщину в висок. Софа громко ойкнула и стала опускаться на пол. Вишневая струйка крови быстро потекла по щеке ее, окрашивая рассыпавшиеся золотистые волосы в темно-коричневый цвет. Серая смертельная бледность мгновенно покрыла лицо женщины.

— Всё! — выдохнул отрывисто Микола, вытирая испарину со лба. — Забери в кассе деньги и быстро сматываемся. Надо создать впечатление, что здесь побывали грабители.

Вдруг в дверь с улицы кто-то громко постучал. Сердце у Миколы захолонуло, комок испуга застрял в горле. Дружбяк застыл у кассы с широко раскрытыми глазами.

— Влипли! — прошептал Микола. — Теперь придется выкручиваться. Пока молчи.

Они подскочили к двери с автоматами наизготовку.

Стук повторился. Стало ясно, что стучит один человек. Разговора слышно не было.

«А что, если открыть магазин и прикончить этого покупателя заодно», — мелькнула мысль у Миколы.

— Вот чертова девка! — раздался за дверью мужской голос. — Дома ее нет, в магазине тоже... И где же она блукает?

Вскоре послышались удаляющиеся шаги, покашливание и недовольное ворчание раннего пришельца.

— Уф, пронесло! — вздохнул Микола, оглядывая с ног до головы Дружбяка: — Что, брат, струсил?

— Чуточку, сердце екнуло...

Приоткрыв дверь магазина, Микола выглянул на улицу. Она была безлюдной. Лишь вдалеке, у клубного здания, маячила маленькая фигурка удаляющегося человека.

— Пошли! Быстро!

Они не стали сходить по ступеням, а легко перепрыгнули через перила крыльца, прижимаясь к стене, юркнули в огород и вскоре скрылись в высоких зарослях кукурузы.

В душном темном сарайчике на рассвете Петро пришел в себя. Слабым голосом, еле шевеля пересохшими губами, попросил воды, но никто не откликнулся на его голос.

Нахтигалевцы крепко спали. Только снаружи, в кустах жимолости, росшей у входа в сарайчик, сидел в карауле Микола Холодный. Редкий рассветный туман поднимался к небу. Из сумрака отчетливее проступали стволы деревьев, тяжелые нижние ветви елей. Птицы еще не проснулись, было тихо. В раскрытую дверь слышалось размеренное падение капель с листьев ольхи на бревна сарая.

В полуоткрытую дверь Микола услышал слабый голос Гаркуши. Стараясь не шуметь, он юркнул из кустов в дверь и, мягко ступая, подошел к лежащему в углу раненому.

— Пить, хочу воды, — чуть слышно проговорил Гаркуша.

Николай подал ему кружку воды. Петро шил жадно, маленькими глоточками, втягивая через нос отрывисто воздух.

— Микола, ты? — спросил он, отрываясь от кружки и глубоко, судорожно вздыхая. — Нога и все тело горят, мо́чи нет... Когда уже все это кончится?

— Кравец говорил, что скоро тебе будет оказана помощь, — зашептал Микола на ухо Петру, оглядываясь на дверь, у которой на охапке сена спал Никита, — вчера они с Дружбяком куда-то уходили, вернулись только вечером, когда ты спал. Будто бы договорились с какой-то колхозницей, чтоб она взяла тебя на квартиру под видом племянника, раненого красноармейца. Лечить будет сельский врач. Не горюй — поправишься, а там, гляди, и наши скоро придут... Ты того, не стони, а то всех разбудишь...

Он поправил на плече автомат, поднялся и бесшумно выскочил наружу, прикрыв за собой дверь.

Петро лежал, не шевелясь, боясь глубоко вздохнуть. Могильная тишина окружала его. Лишь изредка кто-то стонал во сне, храпел, поворачиваясь на бок, выкрикивал непонятные слова.

Леденящий страх смерти медленно заползал в душу. Еще никогда в жизни не было Гаркуше так страшно перед чем-то непонятным и таинственным, как сейчас. Неужели суждено ему вот так безвестно умереть вдали от родного дома. Ведь он же мечтал совсем о другом: верил в свою миссию освободителя Украины, представлял себя героем... И вот дурная пуля поставила все на свое место.

Ему вспомнилась давняя картина детства, когда отец — следователь львовской тюрьмы — взял его с собой на допрос коммуниста, приговоренного к смертной казни. Маленький Петро удивился тогда необыкновенному спокойствию того человека накануне своей смерти.

— Тату, а почему он не волнуется и не плачет? — спросил мальчик у отца. — Ведь его же завтра расстреляют?

— Он фанатик, верит в правду содеянного, оттого и спокоен, — сказал тихо отец, отрывая сына от глазка в двери. — Что за люди эти коммунисты, непонятно!

«А я вот, как тот человек, видно, не могу, — думал лихорадочно Гаркуша. Мысли наскакивали одна на другую. — Зачем я здесь, в этом душном сарае, похожем на склеп? И почему так болит все тело? Люди зря говорят, что к боли можно привыкнуть и не замечать ее. Нет, так не бывает... А во Львове сейчас на Святогорской улице окна распахнуты в сад. Птицы поют, пахнет розами...»

Ему стало жалко себя, жалко почему-то всех этих людей, спящих рядом. Всех их бросили на верную гибель, как бросают в прорубь слепых котят. Неудержимо захотелось закричать на весь свет о бессмысленности всей их операции, задуманной невесть кем и для чего. Тошнота подступала к горлу, и он беззвучно зарыдал, сжимая до боли кулаки, раскачивая головой. Так приходит к человеку озарение перед смертью.

Пришел он в себя от холода на лбу. С трудом открыл глаза: перед ним на корточках сидел Никита и держал у его лица мокрое полотенце.

— Вставай, — с хрипотцой в голосе проговорил он. — Пора в путь отправляться. Сейчас мы с Дружбяком отнесем тебя в надежное место, там отлежишься, поправишься, как на курорте. Когда наши придут, ты уже без костылей скакать будешь...

Петро плохо соображал, о чем говорил Никита: голова болела, все тело разламывалось. «Антонов огонь начинается — это конец», — подумал он. Но где-то в глубине души теплилась надежда на спасение.

— Куда меня? — спросил он шепотом.

— К молодой хозяйке на квартиру, здесь, неподалеку, в колхозе. Поживешь у нее под видом дальнего родственника.

— Смотри, на молодке не женись, — произнес кто-то рядом. — А то еще в большевистскую веру перейдешь.

Раскрылась бесшумно дверь. Свежий лесной воздух дохнул в лицо. Дружбяк внес носилки — две тонкие жердины, переплетенные веревкой.

— Транспорт готов, — пошутил он хмуро.

Гаркушу положили на носилки.

— Ну, с богом, — сказал Никита, берясь за концы носилок, — прощайся, Петро, с хлопцами и в путь...

Все, кто был рядом, пожимали Гаркуше руку, а кто-то потрепал за волосы, но все это он чувствовал, как в полусне. Легче ему стало в лесу, когда он увидел над собой синее рассветное небо и неподвижные темно-зеленые вершины сосен. Несли его на просеку ногами вперед, как покойника. Впереди шагал Никита. Гимнастерка его потемнела от пота, темная полоска виднелась на нижней кромке пилотки и на спине под ремнем автомата.

Над своим лицом Гаркуша чувствовал горячее дыхание Дружбяка, который сердито сопел, отфыркивался от комаров, как загнанный конь.

Свежий лесной воздух взбодрил Гаркушу: он стал прислушиваться к лесной разноголосице. Вот молодая осинка над его головой тихо задрожала листьями, вдалеке послышался размеренный стук дятла. Неожиданно через просеку пропорхнула птичья стайка, разрезая воздух острыми крыльями.

Просека уходила в низину. Сразу почувствовалась лесная сырость, сделалось темнее. У спуска в овраг резко свернули вправо и пошли по бездорожью вниз по течению ручья.

— Все, пришли! — сказал со вздохом Кравец, опуская носилки на влажную траву. — Перекур...

Сырая лесная тишина окутывала все вокруг. Маленькая полянка, на которой стояли носилки, сплошь заросла белыми ромашками.

Кравец и Дружбяк отошли от носилок в сторону, о чем-то зашептались. Сердце у Петра оборвалось, когда он поймал на себе какой-то стеклянный, холодный взгляд Дружбяка.

— Молись, Петро, пришел твой последний час! — твердо сказал Кравец. — Мы не можем из-за тебя одного подвергать риску всю операцию. Нам этого не простят. У тебя один выход, — Никита достал из кобуры пистолет. — Вот бери, как нас учили перед выброской. Сила воли есть — стреляйся!

— Что вы, хлопцы, Никита, Павло! Да как же это так? Где же обещанная квартира, хозяйка? — через силу поднял голову Петро на носилках. — Я не хочу стреляться, я же жить хочу! Вы же говорили, что я подлечусь, стану скоро в строй...

— Ни квартиры, ни хозяйки не будет, — отрезал Кравец.

— Что же это такое? — забился в истерике Гаркуша. — Бандиты, убийцы!

— Ненька-Украина тебя не забудет. Ты сделал все, что было в твоих силах. Дружбяк, кончай, — приказал Никита.

Короткая автоматная очередь разорвала тишину леса.

Эхо выстрелов стихло в лесу. Никита и Дружбяк перекрестились, отнесли окровавленные носилки в тянувшуюся рядом ложбинку и забросали еловыми ветками. Они кололи об иголки руки, торопились, чтобы никто не пришел на выстрелы.

— Прости, Петро, — сказал, перекрестясь, Никита, — так надо было...

Они вышли из кустов на дорогу и быстро зашагали краем оврага от места убийства.

15

Первая половина взвода Николая осталась у леса, а группа во главе с сержантом Семенко углубилась в сторону Носовки. Шли по старой лесной дороге с глубокими колеями. По обочине с тяжелой литой листвой стояли кряжистые дубы. Красноармейцы шагали молча, чутко вслушиваясь в тишину. Вперед был выслан дозор в составе Нечитайло и Якунина.

По расчетам Семенко, где-то после часового перехода им на пути должна встретиться небольшая речушка с пойменными лугами. Но они шли и шли, а реки все не было. Несколько низин, густо поросшие ольхой, орешником, липой, оперативники уже не раз принимали за реку, но ошибались. И вдруг среди мелких осин и буйно разросшейся черемухи неожиданно открылась белая полоска воды. На ее берегу птичий щелк и свист был гомонливее и звонче, чем в лесу.

— Маршрут был правильным, — сказал облегченно Семенко. — На той стороне сделаем привал на ночлег.

Река оказалась не такой уж маленькой. Пришлось долго идти болотистым берегом вниз по течению, чтобы отыскать брод. Порой сапоги тонули в чавкающей жиже. На медленно текущей воде то тут, то там появлялись круги от резвящейся непуганой рыбы.

В некошеных лугах, в зарослях шиповника звенели комары. Они зло набрасывались на людей, неожиданно появившихся в этих местах.

Красноармейцам пришлось взять в руки ветки и на ходу отмахиваться от докучливых насекомых.

Наконец нашли брод и перебрались на противоположный берег реки, крутой и высокий. Здесь в тени развесистого дуба, росшего над обрывом, и выбрали место для ночлега. Развели костер. Сухой валежник горел резво, бездымно.

А вокруг было комариное царство. И тогда, цепляясь за корневища дуба, Павел Роготченко взобрался наверх, где на берегу начинался сосновый бор. Он быстро наломал мелких хвойных веток, спрыгнул к костру и бросил их в огонь. Белый вязкий дым от сгорающих иголок отгонял комаров от костра. Стало легче дышать, разговаривать, готовить ужин.

— От бисови диты, кусаються як чортяки, — ворчал Павел, бросая ветви на пламя и разгоняя дым над поляной. — И що це за тварь такая, мала, а кусается так, что на другий день чешешься...

Наскоро поужинали и улеглись у костра спать. Дежурным до полуночи назначили Василия Орешкина, высокого рябоватого казака, застенчивого, как девушка, но на удивление сильного. После лесного перехода он выглядел бодрее всех.

Оперативников удручала неизвестность завтрашней операции. Многие из них уже успели побывать на передовой, понюхали пороху под Житомиром, когда их полк был брошен навстречу танкам Клейста и дрался более суток, сдерживая стальную лавину, рвущуюся на Киев. Но там, на переднем крае, каждый боец знал, что на него в открытую идет враг и его надо уничтожить. Врага не надо было искать. Он перед тобой. Надо только суметь перехитрить его, знать, в какую минуту нанести удар, чтобы не опоздать и не выскочить вперед, потеряв голову. Там, на переднем крае, ты уверен, что высшее командование знает цель операции, когда и как идти на врага, оно направляет твою силу и волю туда, где ты больше всего необходим в данную минуту. А вот здесь, в тылу — сплошная неизвестность. Здесь надо обнаружить врага, незаметно подойти с той стороны, откуда он тебя не ждет. А каков он, этот враг? Как к нему подступиться? Решай сам.

Высоко-высоко в небе дрожали и переливались яркие звезды. Отсюда, с темного дна леса, как из колодца, они казались крупнее и ярче. И если долго и не мигая смотреть на них, то кажется, от каждой звезды протянута золотая ленточка прямо к глазу.

— Эх-ма, жисть наша жестянка, — проговорил со вздохом Владимир Нечитайлов, крепкий донбассовец лет тридцати.

Он был старше всех в группе, носил чапаевские усы с колечками. В тихую минуту любил потешить слушателей своими занятными историями. Судьба у него была странной, запутанной. В десять лет неизвестно почему он, сын бедного мельника, сбежал из дома с цыганским табором. Скитался по Украине, на Дону в расшатанной кибитке, ночевал в дырявых шатрах, а то просто под открытым небом у костров, научился подковывать лошадей, лудить посуду, петь цыганские песни и лихо плясать.

По душе пришлась ему бродячая жизнь, каждый день — новый мир: прохладная окраина леса, луга, золотистые поля, свежий ветер в лицо, серебряные росы на рассвете. Откуда взялась у него страсть к дорогам, он и сам не знал. И только когда в стране началась новая жизнь, вернулся он в родные края и услышал от соседской старухи Домны, что его прабабушка была цыганкой с Подолии.

Но дома ждали Владимира печальные вести: в самый разгар коллективизации отца его раскулачили, как мельника, у которого в услужении был один батрак, и сослали далеко на восток, в дремотные урочища Приамурья. Старый отцовский дом забрали под правление колхоза, мельницу тоже сделали колхозной, но в маленькой сторожке нашел он свою больную мать и маленькую сестренку Фимку.

Неделю Владимир приводил в порядок ветхую сторожку, а потом пошел в правление, волнуясь от предстоящей встречи с сельчанами. Кого из них он припомнит? Кто признает его? Ведь сын кулака, столько лет где-то блукал по свету, чего хорошего от него ожидать.

В правление его пригласил председатель артели Кузьма Воинов. Едва Владимир переступил порог, как увидел колхозного вожака.

— Здравствуй, здравствуй, блудный сын! Значит, все-таки на родную землю потянуло. Вот и хорошо. Сегодня же посоветуюсь с районом, как нам с тобой поступить? Сам понимаешь, кем был твой батька... Но я думаю, что все обойдется. Ведь ты еще молодым сбежал из дома и всех дел своего родителя не знаешь...

В это вечернее время в правлении было много людей, среди которых Владимир с трудом узнавал своих ровесников. И не удивительно: не виделись столько лет. Все они возмужали, некоторые обросли усами и бородами. Радостно жали земляки руку Владимиру, улыбаясь, называли себя.

Утром председатель поговорил по телефону с первым секретарем райкома о возвращении Владимира. Тот ничего определенного не сказал, и Кузьма на свой риск оставил беглеца в артели.

Так и стал Владимир кузнецом в своем селе, а вскоре и уважаемым человеком. Через год женился на Вере Лукьяненко, дочке колхозного бригадира, выстроил себе на околице добротный дом под железной крышей, с резными кружевными наличниками. Вера родила ему сына Сергея, а после появилась и Наташка. Крепко стал врастать корнями в родную землю Владимир.

А осенью его призвали в Красную Армию. Три года прослужил в кавалерийском полку в Саратове, любил лошадей с детства, но недолго пришлось ему сидеть в седле, кузнецы нужны были и в армии.

Вернувшись домой, принялся опять за кузнечное дело. За отличную работу его часто премировали, районная газета «Ударник» однажды напечатала о нем статью, назвав «мастером — золотые руки».

И вдруг война...

Сейчас, лежа у костра, Владимир вспоминал о своей не такой уж долгой, но сложной и беспокойной жизни. Сколько вечеров и ночей просидел он вот так у костров, сколько осталось позади маленьких пятнышек на земле, покрытых серой золой, — не счесть.

— Владимир, рассказал бы что-нибудь интересное, — попросил друга Иван Семенко, лежавший рядом на шинели, — сон чего-то не берет...

Иван был почти одногодок с Владимиром. У него тоже в Донбассе остались жена и двое детей. С первого знакомства в роте земляки подружились.

— Дядя Володя, расскажи, — настойчиво приставал Василий Светличный, — ну, пожалуйста... Что-нибудь такое из своей цыганской жизни.

— Рядовой Светличный, с каких это пор в армии «дядей» стали называть красноармейцев? — нарочито серьезным тоном сделал замечание сержант.

— Извините, товарищ командир, исправлюсь, — усмехнулся Светличный и, легко поднявшись, вытянулся в струнку.

— Красноармеец Нечитайлов! Личный состав отделения просит вас рассказать интересную историю из своей жизни.

Все рассмеялись. Владимир повернулся к костру, полулежа свернул самокрутку, достал из огня тлеющий прутик, прикурил.

— Что ж, рассказать так рассказать. Случилась, братцы, со мной однажды такая история. Вот и сейчас мне жаль, что трубки цыганской со мной нет. А ведь ее, бывало, пососешь, как молока парного напьешься. Цыган без трубки — колокол без языка. Она и греет, и огонь в пути хранит, и голову, как вино, кружит. Самый надежный спутник в бесконечной дороге — это цыганская трубка, люлька, как называл ее вожак нашего табора Тимофей Михалыч. Умный был старик, сквозь землю все видел.

Рассказчик не спешил, затянулся, бросил веточку в костер. Она вспыхнула, обуглилась и тотчас рассыпалась искрами.

— Случилась, братцы, у меня с одной трубкой такая история. Было это в двадцать седьмом году. Однажды табор наш остановился в двадцати верстах от Старобельска, в зеленой дубраве, где рядом из меловой горы били студеные ключи. Одним словом, райское место мы облюбовали себе для стоянки... Как-то вечером вожак Тимофей собрал таборных мужчин у своей кибитки и под большим секретом сообщил, что верстах в двадцати от табора находится богатая усадьба прасола — перекупщика лошадей.

Загорелись у цыган глаза, затараторили они, замахали руками. А утром нас с одногодком Кузьмой послали в усадьбу на разведку. Надо было узнать, в какой конюшне после перехода отдыхают кони, когда хозяин отлучается. Ребята мы были горячие, ловкие. Стараясь не попадаться встречным на глаза, добрались до места. Белый дом с колоннами стоял в яблоневом саду, на берегу широкого пруда. Это была старая барская усадьба, чудом уцелевшая в бурные дни революции.

Перемахнув через забор, мы залегли в зарослях вишенника и стали наблюдать за домом. Нам нужно было узнать, кто живет в усадьбе, чем занимается. На наше счастье, под окнами росли два высоких кудрявых тополя. Нижние ветви подходили прямо к окнам дома, и нам ничего не стоило взобраться на них и наблюдать. В окно мы увидели кабинет хозяина. Все стены были увешаны картинами с изображением лошадей. И вдруг я увидел на столе рядом с высоким подсвечником какую-то необыкновенную трубку с золотым мундштуком, лежащую в раскрытом бархатном футляре. Она была коричневая, узорчатая, похожая на голову сатаны. Знаю, что за такую трубку цыгану коня отдать не жалко!

И тут видим: дверь в кабинет распахнулась, и в комнату вошел быстрый, подвижный мужчина, подстриженный ежиком, в коричневом френче с накладными карманами. Высокий, жилистый, с крючковатым носом и смоляными бровями, он походил на цыгана.

— Он самый, хозяин табуна, — шепнул мне Кузьма, — по всему видать — орел...

Мужчина быстро заходил по кабинету, разговаривая о чем-то сам с собой. На мгновение он остановился у окна и зорко посмотрел в нашу сторону. Нам стало страшно: показалось, что он заметил нас. Но все обошлось. Хозяин подошел к столу, что-то записал на бумаге и, взяв трубку из футляра, развалился на диване. Он держал люльку, как хрустальный сосуд.

— Пошли, — шепнул я Кузьме, — все ясно, хозяин живет один.

Мы осторожно спустились с ветвей. Внизу ночная темнота показалась чернее, гуще. Перескочив через ограду, вышли к конюшне. Кузьма что-то хотел мне сказать, но я не слышал ничего: перед моими глазами на розовом сафьяне лежала трубка. И в эту минуту я понял, что не будет мне покоя, пока она не окажется в моих руках!

Рассказчик замолчал, потягиваясь у затухающего костра.

— Ну, а дальше-то что было? — спросил любопытный Орешкин.

— Прибежали мы в табор и рассказали вожаку обо всем, что видели. В полдень группа цыган направилась проселочными дорогами в сторону усадьбы во главе с отчаянным силачом Николаем Рваным. Мы с Кузьмой были проводниками. Вожак поручил украсть лошадей и отогнать их в Луганск на ярмарку. Он знал: вокруг расположены казачьи станицы, и коней там умеют ценить.

В ту ночь нам повезло. В сумерках над лесом разразилась сильная гроза. Дождь лил непрестанно. Мы незаметно подошли к конюшне. Там никого не оказалось. Бесшумно открыли ворота, вошли. И тут кони, почуяв близость людей, заволновались в стойлах. При вспышках молний было видно, как они прядают ушами, беспокойно перебирают ногами, сверкая белками глаз. А мы на то и цыгане, чтоб успокаивать лошадей. Уздечки с ватными намордниками были у нас в руках. Для цыгана проще нет, как зануздать коня. Не прошло и получаса, как пятерка лошадей была выведена за ворота усадьбы. Мы с Кузьмой уходили последними. У леса я передал повод своего коня Кузьме и шепнул, что отлучусь на минуту. Перед моими глазами, как наваждение, лежала трубка и манила меня к себе...

Молния резко высветила белый фасад с колоннами. Окно было открыто. По водосточной трубе я забрался на высокий цоколь дома, при вспышке молнии заглянул в кабинет: на столе в раскрытом футляре лежала знакомая трубка. Через мгновение я оказался в комнате, схватил свою добычу и выпрыгнул из окна.

На рассвете на взмыленных конях мы остановились у Луганска в пригороде Малая Боргунка. Трубка моя ходила по рукам, вызывая восхищение у взрослых цыган. Они причмокивали языками, закатывали под лоб глаза, хлопали меня по плечу, но никто из них не посягнул на мою добычу: что цыган достал — то его.

Коней в тот же день продали выгодно на ярмарке и решили задержаться на сутки в городе. Мысль была верная: хозяин табуна хватится о пропаже, первым делом начнет искать цыган в округе. Нагрянет со своей оравой в наш табор, а там — тишь и гладь и божья благодать. О конокрадстве никто ни слухом ни духом не знает.

Вечером мы с Кузьмой пошли в городской сад. В зубах у меня дымила трубка, что вызывало во мне гордость необыкновенную. А тут навстречу нам из серого здания нардома вышла группа мужчин в белых толстовках, подпоясанных тонкими кавказскими ремешками. Один из них — полный грузный мужчина лет пятидесяти — поравнявшись, как-то странно посмотрел на меня, а больше всего на мою трубку. Что-то кольнуло мне в сердце.

— Молодой человек, разрешите полюбопытствовать, откуда вы взяли такую симпатичную люльку?

Его спутники тотчас остановились, повернувшись к нам с Кузьмой. Я от неожиданности растерялся, ноги сделались ватными. Мне бы рвануться в сад, затеряться там в толпе и поминай как звали. Вместо этого я застыл на месте и что-то промямлил себе под нос:

— Я, мне... Эта трубка по наследству досталась...

Мужчина, нахмурив брови, строго посмотрел на меня и тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Дайте-ка я взгляну на нее!

И опять, вместо того, чтобы бежать, я, как завороженный, протянул ему трубку. Он бережно взял ее в руки и стал внимательно рассматривать золотой орнамент на чубуке.

— Так оно и есть. Эту трубку ни с какой другой не спутаешь. Товарищи, посмотрите, что это за шедевр, — обратился он к своим спутникам. — Таких трубок только три во всем мире, делал их знаменитый голландский мастер в семнадцатом веке. Две из них хранятся в настоящее время в Лондонском музее Тауэре, а одна, как это ни странно, принадлежит моему брату в Воронеже. Он ее накануне первой мировой выменял в Париже на известного рысака «Алмаз», питомца деркульского конезавода, взявшего на скачках в Виши первый приз. Это она!..

Мужчина пристально посмотрел на меня и переспросил:

— Так откуда, вы говорите, у вас оказалась эта трубка?

— Я же сказал — наследство бабушки...

А трубка уже ходила по рукам, и все восхищались искусством тончайшей золотой отделки.

— Вот что, дорогой внучек, — сказал строго мужчина. — Я прокурор города Стрельцов. Вы сейчас отправитесь в милицию и объясните там подробно, как попала к вам эта ценная вещица. А трубку я забираю с собой.

На ночь нас с Кузьмой заперли в небольшой камере с решетчатым окном. Нечем было дышать. Когда все стихло, я подошел к решетке окна. Подоконник был цементный, и железные прутья у основания были расшатаны. Я стал их гнуть вперед, они легко поддавались. Острой бляхой брючного ремня расковырял цемент, и в полночь мы отогнули решетку. Оконная замазка вся потрескалась, и мы осторожно отделили стекло от рамы. Я выглянул — во дворе было тихо и темно. Мы вылезли из окна, перескочили через забор и побежали по улице. Когда, добравшись до своих, мы выложили все, как на духу, Николаю Рваному, он дал нам по подзатыльнику, и вскоре мы двинулись к своему табору. Вот такая история была у меня с этой трубкой.

Рассказчик замолчал. Пришла пора менять дежурного.

Ранним утром, забросав песком остатки догорающего костра, оперативники направились просекой к указанному кварталу. Над рекой и поймой еще стоял туман. В бору росы было мало. Через два часа форсированного марша группа подошла к кварталу. На перекрестке стоял столбик с залысиной — отметкой «Кв. 24».

Отсюда оперативники, не теряя друг друга из виду, начали прочес леса. Иван Семенко шел по просеке, метрах в двадцати от него справа мелькал среди стволов сосен Нечитайло. Слева на таком же расстоянии шагал Светличный. Они двигались медленно по пружинистой, усыпанной колючками земле. Каждый старался ничего не упустить из виду. Продирались сквозь заросли мелких пожелтевших сосенок, отводили от лица колючие ветки, облепленные паутиной, отбиваясь от уже проснувшихся комаров.

Почти из-под самых ног Ивана с фырканьем и шумом выпорхнул глухарь. Сержант вздрогнул, замер на месте и рассмеялся:

— Фу ты, черт, вот напугал!

От просеки двинулись в глубь леса, выдерживая направление по солнцу. У толстой вековой сосны Иван сошелся с Владимиром.

— Ничего?

— Ни следа, ни царапины не заметил, — ответил шепотом Иван, — хоть бы зацепиться за что-то. Лес какой-то дремучий, словно в нем никто никогда не бывал.

— Сержант, идите сюда, пороховым дымом пахнет...

Все подбежали к Владимиру.

— Чуете, пахнет?

Нечитайлов стал медленно спускаться вниз по лесному оврагу и вдруг метрах в десяти остановился, замер, наклонившись над следом сапога, свежим, отчетливым.

— Товарищ сержант, — махнул он рукой, — след обнаружил, идите сюда.

На песчаной дорожке оврага видны были отпечатки армейских сапог. Следы вели к оврагу. Было ясно, что здесь кто-то недавно проходил.

Оперативники, раздвигая упругие ветки орешника, подошли к краю оврага. Перед ними открылась небольшая поляна с белыми лесными ромашками. И вдруг Орешкин обратил внимание, что в центре поляны цветы были обрызганы кровью. Темно-вишневое пятно крови виднелось и на песке.

— Кого-то здесь подстрелили, — протянул удивленно Владимир, — или большого зверя или человека. Но зверь бьется перед смертью, как бешеный, всегда оставляет след на почве. А здесь кто-то аккуратно работал. Сейчас мы это увидим...

Владимир быстро юркнул в заросли, и через минуту послышался его голос: «Товарищи, сюда...»

Он стоял, склонившись над небольшой канавкой, и разбрасывал в сторону свежие сломанные ветви. Оперативники подскочили к нему.

На самодельных носилках лежал рядовой-артиллерист, изрешеченный в грудь автоматной очередью. Голова его с простреленным виском была повернута вправо, левая рука откинута в сторону. На ноге выше колена была разрезана штанина, под ней белела марлевая повязка.

— Вот в кого стреляли, гады! — проговорил Иван, скрипя стиснутыми зубами. — Ну, ничего, от нас не уйдете! За все рассчитаемся сполна!

16

Николай быстро побежал к плотному кустарнику волчьей ягоды, росшему у дороги. Из зарослей он стал наблюдать за дорогой, уходящей от оврага вверх через порубку в стену леса. Было тихо. Но вдруг его внимание привлек подозрительный шорох наверху, в кронах сосен. Подняв голову, увидел на сосне двух коричневых белочек, скачущих на ветвях. Серые животики зверюшек глянцевато поблескивали на солнце. Пушистые хвостики парашютиками развевались над тонкими тельцами, когда белочки бросались с самой верхушки сосны вниз, на гибкие ветви клена.

Николай одно мгновение смотрел на зверюшек, а затем снова перевел взгляд на дорогу, откуда минуту назад раздавались людские голоса.

Ждать пришлось недолго. Вскоре из кустов на противоположной стороне оврага вышли двое бойцов с автоматами на плечах. На дороге они остановились, зорко оглядываясь по сторонам. Метров шестьдесят отделяло их от Николая. Он разглядел черные петлицы на гимнастерках. «Артиллеристы или саперы, — определил он, — видать тыловики. На фронте уже давно заменили петлицы на полевые, цвета хаки.»

У одного из них поблескивали два треугольничка. Он был коренаст, широкоплеч, со смуглым широкоскулым лицом. Другой выглядел помоложе, был выше ростом, сутуловат.

Артиллеристы стояли, подозрительно оглядывались по сторонам, и о чем-то говорили меж собой.

«Откуда они взялись в этом лесу? Что им здесь надо? Может быть, неподалеку где-то расположилась артиллерийская зенитная часть для защиты железнодорожного полотна от нападения с воздуха, — подумал Середа. — А вдруг, это и есть те самые диверсанты?»

Николай дал знак рукой Михаилу, лежащему метрах в пятнадцати от него в зарослях орешника, чтобы тот подошел к нему.

— Ты заметил, как они улизнули в кусты? — спросил он друга.

— Видел, словно их ветром сдуло.

— Тут что-то неладное, надо держать ухо востро. Я побегу вслед за ними, а ты страхуй меня и старайся не попадаться им на глаза. Кажется, мы на верный след вышли.

В это время на противоположной стороне оврага, на дороге, показались однополчане — сержант Семенко, Нечитайлов и Роготченко.

«Так вот кого испугались незнакомые артиллеристы, — мелькнуло в уме у Николая, — наши чекисты их спугнули.»

Середа и Яременко быстро перебежали овраг и оказались рядом с боевыми друзьями.

— Товарищ старший сержант, вы здесь никого не видели? — спросил Семенко Николая.

— Видели двух артиллеристов, но они кого-то испугались и только что скрылись в лесу.

— Это, видимо, и есть те диверсанты, которых мы ищем. Несколько минут назад мы обнаружили в лесу труп красноармейца. Уверен, что это дело их рук.

Семенко вытер пилоткой вспотевшее лицо, зло сплюнул.

— Убитого мы обнаружили на краю вот этого оврага, в километре отсюда, в кустах. А случилось это так. Идем по лесу, как условлено, не теряем друг друга из виду, вдруг слышим автоматную очередь. Мы бегом на выстрелы по просеке рядом с оврагом. Вскоре рядовой Орешкин увидел следы сапог на песке. Мы тотчас свернули в сторону оврага и почти у самого обрыва, на небольшой полянке обнаружили труп, забросанный свеженаломанными ветвями. Мы побежали по следу вдоль оврага за убийцами и вот наскочили на вас...

— Продолжаем поиск. Преступников выпустили из рук, — огорченно сказал Середа.

— Не сокрушайтесь, командир, — сказал Нечитайло тихо, — далеко не уйдут, под землей найдем.

— Вперед!

Свежие следы людей, скрывшихся в лесу, группа скоро обнаружила. Отпечатки армейских сапог четко выделялись на песчаной почве. Следы вели вниз оврага, в сторону нежинского шоссе.

В лесу стояла напряженная тишина. Над вершинами сосен, в тускло-голубом небе тянулись легкие облачные косицы — предвестники дождя.

Николай и Михаил шагали рядом. Здешний лес был такой же, как и дома, в Придонцовье, задумчивый, неподвижный в зное.

На полянах солнце немилосердно жгло плечи и спины сквозь пропотевшие гимнастерки, припекало голову.

Шли молча. Для Михаила лес был раскрытой книгой, которую он мог читать на любой странице. То, что для других было непонятным и путаным, для него было ясным и четким. Надломленная веточка с разорванной паутиной, притоптанный кустик черники, сбитый сапогом гриб — являлись вехами, оставленными на пути неизвестными. Ему, лесному следопыту, нетрудно было догадаться, что вот здесь, у муравейника, они останавливались, топтались на месте, видимо, решая, куда идти дальше.

В овраге у ручья следы терялись. Было ясно, что артиллеристы пошли по воде, чтобы сбить с толку своих преследователей. Противоположный пологий скат оврага густо зарос орешником. Красноармейцы рассыпались по склону, стараясь по любым маленьким приметам отыскать следы.

Близился полдень. По расчетам оперативники должны были вот-вот выйти на столбовую дорогу, помеченную на полевой карте.

Через несколько минут они услышали звуки автомашин, доносившиеся со стороны шоссе. Вскоре послышались людские голоса, лошадиное ржанье.

В это время нежинское шоссе жило напряженной жизнью. С севера на юг и обратно по нему беспрестанно мчались грузовики, катились армейские повозки, санитарные машины, проносились мотоциклы, а по обочинам тянулись толпы беженцев, проходили колонны красноармейцев.

В сбитых ботинках, со сползшими обмотками, со скатками на плечах, уставшие от долгого похода красноармейцы направлялись в сторону Киева. Раздавались бодрящие команды взводных «Не отставать!» Выгоревшие гимнастерки темнели от пота на спинах. Обветренные загорелые лица бойцов покрылись бурой пылью, пилотки сползли на затылки и чудом держались на головах.

Оперативники вышли на обочину из кустов, оглядываясь по сторонам.

Подозрительные артиллеристы как в воду канули. «Видно, пристали к какому-то маршевому взводу и затерялись среди красноармейцев. В такой толчее кто обратит внимание на незнакомых бойцов. Здесь все свои, все идут на фронт, — мелькнула у Николая мысль. — Поди, теперь, отыщи их...»

Приближалось время встречи со связным. До темноты оперативники должны отмахать семь километров к небольшому овражку, там, где шоссе пересекала проселочная дорога. В условленном месте их должен был встретить связной из штаба.

Шагая по обочине, оперативники услышали отдаленный гул грома, похожий на канонаду. Тяжелая темно-синяя туча надвигалась из-за леса, догоняя их.

Свернув на проселочную дорогу, они скоро дошли до овражка, на склоне которого возвышался кудрявый вяз, под густой его кроной могла укрыться от дождя целая рота.

— Вот это шатер, — пошутил Яша Хайкин, — под такой крышей любой ливень не страшен. Верно говорю, хлопцы?

— В самый раз, — ответил Орешкин, — лучшего не придумать.

Под деревом красноармейцы сели в тесный кружок и стали вытаскивать из вещмешков галеты, колбасу, рыбные консервы. Заскрипели крышки фляжек, забулькала вода. Посыпались шутки, смех.

От надвигающей грозы потянуло прохладой. В промежутках между раскатами грома все услышали приближающийся треск мотоцикла. Связной прибывал вовремя.

17

Темнота сгущалась. Поднялся ветер, и было слышно, как он бушует в верхушках сосен.

Ефим зашел в будку, опустил на окно маскировочную штору и зажег лампу, висевшую на железном крючке под потолком. За стеной громовые раскаты накатывались со страшной сатанинской силой, обрушивались горным обвалом на лес, на железнодорожное полотно. Стены домика дрожали, лампа раскачивалась. Пошел дождь, сильный, ливневый, приглушая раскаты грома.

Ефим прикрутил лампу и вышел на крыльцо, прикрыв дверь. Не помнил, сколько сидел в раздумье на шатких ступеньках крыльца. Все его мысли были там, где немецкая армия громила большевиков. Ох, как он ждал прихода победоносной армады! Сколько лет верил в торжество великой Германии, ждал, когда взойдет ее звезда на небосводе истории. И пусть за его спиной осталось уже полвека, он еще успеет пожить всласть.

Вернул его к действительности паровозный гудок и шум приближающегося поезда. Воинские эшелоны почти впритык следовали один за другим целыми сутками.

Свежело. Ефим застегнул ворот гимнастерки, затянул потуже ремень, торопливо зажег фонарь, висевший на гвоздике у двери, сошел к полотну. В лицо ударил теплый воздух от паровоза. Земля задрожала, колеса ритмично застучали на стыках рельс. Не сбавляя хода, поезд умчался в полумглу леса.

Когда утих шум поезда, Ватуля, зябко поеживаясь, пошел в сторожку. Осторожно оглядевшись, вытащил из тайника в печурке завернутый в тряпицу наган. Почему-то не мог освободиться от ощущения, что кто-то невидимый все время следит за ним, стережет каждый его шаг. Осмотрев револьвер, сунул его в карман брюк и, тихо выйдя на крыльцо, стал всматриваться в лесной сумрак.

Дождь прошел, лишь вдалеке за лесом глухо рокотал гром. Вблизи ограды, за редким березнячком, что-то треснуло. Ефим вздрогнул, схватился за рукоятку нагана.

«Не к добру такое, — подумал он. — Никогда я так не боялся лесной тишины. Надо предупредить дружков, чтобы сменили место стоянки. Как бы не засекли их с передатчиком...»

Ефим еще раз настороженно прислушался к тишине. Ничего подозрительного не было слышно, и он зашагал вдоль полотна. Едва заметная тропинка виляла среди густого разнолесья. Холодные капли с листьев падали за воротник, щекотали спину. Тропинку эту он хорошо знал и мог идти по ней с закрытыми глазами. Под ногами чавкала грязь, но Ефим старался двигаться как можно тише, не произведя лишнего шума. Минут через пятнадцать он вышел к неглубокому овражку.

Где-то на болотах прокричала испуганно какая-то ранняя птица. Ватуля сложил ладони и три раза отрывисто пискнул, подражая болотной выпи.

Неприветливый темный лес молчал. Ефим еще раз повторил условный сигнал. Эхо гасло в мокрой листве. Через минуту откуда-то снизу послышался слабый ответный свист.

«Не дремлют хлопцы, — обрадовался Ватуля, — таких вокруг пальца не обведешь, зорко живут, как ночные совы...» Почему это сравнение пришло ему на память, он и сам не мог бы ответить. Обогнув корневище, отводя от лица мокрые ветки, он торопливо зашагал на ответный условный знак.

На краю полянки остановился, чтобы перевести дух, неожиданно над самым ухом услышал настороженный шепот:

— Стой, кто идет?

— Слава богу Иисусу! — произнес Ватуля пароль.

— Амен! — послышалось в ответ.

Навстречу из темных кустов выступил человек с автоматом в руках.

— Это вы, Ватуля? — услышал он знакомый голос Дружбяка.

— Кого ж другого нужда заставит шляться в такую пору по лесу. Покличь Никиту, на глаза всем показываться не хочу, дело есть важное...

Когда Никита появился по сигналу из темных зарослей, Ватуля взял его под руку и повел в сторону. Остановились неподалеку, у корневища вывороченной бурей сосны.

— Ну что ж, «соловьи» спели свои песни, надо уходить, — приказным тоном заговорил Ефим. — Чекисты могут нагрянуть сюда. К рассвету, чтобы вашего духу здесь не было. Пойдете на Трубеж, к селу Даневка. Там в глубине леса есть старая водяная мельница — место глухое, заброшенное. Переждите немного. Гибнуть просто так не с руки. А там гляди — и опять за дело приметесь, когда наши придут...

Ватуля замолчал, оглянулся, показалось, что кто-то рядом ходит.

— Карта с тобой?

— Здесь, в планшете.

— Доставай, я укажу место вашей стоянки.

Опустившись на колени, Ватуля при свете фонарика быстро отыскал маленькую речушку, где находилась мельница.

— Вот здесь на время затаитесь. Поднимайтесь, каждая минута дорога́. Я пошел.

Ефим крепко стиснул холодную руку Никиты и бесшумно исчез в темных мокрых зарослях, словно сквозь землю провалился.

18

Странное ощущение, что кто-то невидимый за ним следит, не покидало Ефима всю ночь. Много лет прожил он под чужим именем в чужой стране, среди чуждого ему народа, но никогда еще не испытывал подобного страха. Все это время он знал: его не могут разоблачить как немецкого шпиона. Ведь жил он тихо, мирно, никому вроде бы не делал зла, прошлые связи порвались, новых не было. Обязанности обходчика выполнял исправно. В первые годы в душе его жила злоба к окружающим людям, но он ничем и никогда не выдавал ее.

Все у него складывалось, как в детской сказочке: жил да был старичок в маленькой будочке на курьих ножках в темном лесу у железнодорожного полотна. А вокруг жила Русь, дремотная, древняя со страшными вурдалаками в зловонных лесах, болотах, с голодными волками на осенних полевых пустошах. Живет, ну и пусть себе живет.

И думал он, что все его забыли, и эта дума порой рождала в нем ненависть даже к своим, к далекой Пруссии.

«Как же это случилось, что о нем позабыли? Ради чего стоило рисковать своей военной карьерой, любимой женщиной? Ведь он заживо похоронил себя здесь, в этой глуши, его считают без вести пропавшим и ничего не ведают о его судьбе.»

В начале жизни на полустанке к нему еще приходили радужные сны: он видел себя молодым офицером в просторном светлом фамильном доме. Этот сон несколько раз возвращался, но постепенно исчез. Потом он видел себя на выпуске в кавалерийском училище, когда давал присягу на верность кайзеру и великой Германии. После этого он просыпался радостный, возбужденный и старался удержать в памяти такие сновидения.

Но с годами эти сны становились все реже и реже, молодость уходила все дальше, наступал тот рубеж, когда надежд на счастье остается все меньше. И вдруг — эта война. Оказывается, он нужен Германии. Значит, не напрасны были все превратности судьбы.

Так почему же сегодня в ночном лесу его обуял страх? Он медленно шел к своей будке, прислушиваясь ко всему вокруг, сжимая крепко теплую рукоять нагана.

Небо начинало бледнеть. На поляне, куда его выводила тропинка, уже смутно высвечивались лужицы. Перед тем, как появиться на открытом месте, Ефим остановился и зорко огляделся. Боязнь... Откуда эта боязнь? Может быть, потому, что он опять теперь при «деле», вновь помогает своей Германии?

Поднявшись на крыльцо, он долго дрожащими руками не мог попасть ключом в отверстие замка на двери. Петли ржаво заскрипели. В лицо из коридора пахнуло домашней теплотой. Не спеша сбросил с себя грязные сапоги, скинул влажную фуфайку, брюки и, облегченно вздохнув, растянулся на кровати, засунув револьвер под подушку. Заснул сразу, и сколько спал — не помнил.

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Он испуганно вскочил с постели, ничего не понимая. Стучали властно, размеренно.

— Слышу, слышу... Кого еще там нелегкая принесла в такую рань...

— Свои, открывай, хозяин, — донесся басовитый голос.

— У нас все свои, — проворчал уже спокойнее Ефим, — только ненароком и чужие заглянуть могут, время такое...

Он неторопливо скинул крючок с пробоя, медлил открывать. Откуда пожаловали эти нежданные гости? Потом, зябко вздрагивая, резко распахнул дверь и прислонился к стене, пропуская в темный коридорчик незнакомцев. Резкий свет фонарика больно ударил в глаза. Игнат и Хайкин тотчас встали по бокам Ефима, стараясь предупредить каждое его подозрительное движение.

— Вы Ефим Ватуля? — спросил сурово Николай.

— Он самый.

— В будке кто-нибудь еще есть?

— Никого, кроме кота Гарпуна. Живу, как перст, один.

— Вот и хорошо, ведите в свою хату.

«Это облава, — обожгла Ефима мысль, — неужели напали на след нахтигалевцев?»

— Вот мои хоромы, — стараясь казаться как можно спокойнее, проговорил он, распахивая дверь.

— Садитесь! — приказал Николай. — Отвечайте на вопросы!

Он запомнил словесный портрет Ватули из донесения Буряка и теперь, глядя на этого человека, не сомневался, что перед ним тот, кого разыскивают органы, злобный и опасный враг.

— Мы — оперативная группа НКВД, — заговорил спокойно Николай, — призванная охранять тыл. Скажите, гражданин Ватуля, вы за последние дни на своем участке никаких подозрительных людей не встречали?

— Я много встречал в эти дни разных людей, а кто их поймет, свои или чужие. Полустанок на бойком месте. Праведного от грешного в эти беспокойные дни трудно отличить... — Ефим из-под насупленных бровей взглянул на Николая и тотчас опустил глаза.

— Хайкин, осмотрите комнату!

Яков словно чувствовал, с чего начинать осмотр, подошел к кровати и, откинув подушку, сразу увидел наган.

— Товарищ старший сержант, вот и пушечка лежит, — он взял наган в руки и, раскручивая барабан, высыпал на ладонь патроны, — в полной боевой готовности. Видно, хозяин здорово бережет свою жизнь, если заряженный наган держит наготове рядом с собой.

Николай взял револьвер в руки, положил на стол.

— Ваше оружие?

— Если я скажу, что не мое, все равно не поверите, — пробасил со злостью Ефим. — Так держу, на случай самообороны. Еще в тридцатых годах случайно приобрел, но ни разу из него не выстрелил: нужды не было. Продал мне его прохожий за три буханки хлеба. Возьми, говорит, не прогадаешь, в лесу ведь живешь, где всякого зверья полно. Ну, и послушался я его совета.

— Почему не сдали в милицию? Вы ведь знаете, что за хранение оружия, особенно в военное время, вам грозит тюремное заключение.

— Хотел было сдать, да побоялся. Знал, что в милиции начнутся спросы да расспросы...

Ватуля замолчал и, услышав за окном хруст гравия, понял: будка окружена чекистами, и вырваться невозможно. Что ж, решил он, будем разыгрывать простачка, ничего не знающего, ничего не ведающего. Может быть, все ограничится допросом. Ведь не могут же они его арестовать, не согласовав с железнодорожным начальством. Как же может участок остаться без надзора, да еще в такое время... Так успокаивал себя Ватуля.

Но резкий телефонный звонок прервал его размышления. Он быстро вскочил с места, кинулся к аппарату.

— Сидите! — резко приказал Середа и сам взял трубку. — Слушаю.

— Кто у телефона? — спросили на другом конце провода.

Николай обрадовался, услышав знакомый голос Буряка.

— Старший сержант Середа, товарищ капитан.

— Здравствуйте, старший сержант. Доложите, как прошла операция.

— Все в порядке. Путевой обходчик Ватуля задержан и находится под охраной.

— Обошлось без потерь?

— Так точно.

— Так, от лица службы выношу благодарность! — Николай почувствовал в голосе капитана веселые нотки. — Ватулю возьмите под строжайшую охрану. Сейчас выезжаем к вам из Нежина на дрезине. Ждите.

Поеживаясь от утреннего холодка, Михаил и Хайкин стали разводить костер в конце огорода, у леса. В заброшенном сарайчике нашлись старые сухие доски, куски толя. Семенко притащил из прошлогодней копны охапку слежавшегося сена. Вспыхнула спичка. Огонь забился, затанцевал, обдал теплом лица друзей. Влажные гимнастерки вскоре задымились паром. Михаил завернул самокрутку, прикурил от горящей веточки. Семенко с Хайкиным притянули к костру от прясла полусухое бревно, уселись на нем и тоже задымили цигарками.

Лес оживал, наполнялся голосами птиц. Есть какая-то особая прелесть в минуту рождения дня в лесу. Сумрак отступает неохотно, уходит в заросли, в темные овраги, робко высвечиваются стволы деревьев. Солнце, словно нехотя, поднимается над острыми верхушками елей, округлых сосен, его лучи начинают сиять алмазным блеском в дождевых и росных каплях.

Горьковатый дым костра напомнил Михаилу о родной лесной сторожке, о боровых тропинках, об Аксинье.

«Что она делает в эту минуту там, в лесу, одна? Наверное, уже проснулась, печь затопила, к колодцу за водой сходила.»

Вспомнилось ему, как однажды, в первый год их семейной жизни, вдвоем шли от станции на кордон. Поезд пришел рано утром из Ворошиловграда, где они гостили у знакомых. Лес тонул в тумане. По песчаной обочине Аксинья спешила вперед с маленьким узелком в руках. Михаил шагал вслед за ней, неся в руке круглый фанерный баульчик.

Он видел, как маленькие ноги жены в прорезиненных синих тапочках мягко ступали на влажный песок, и вся она, в голубом ситцевом платьице словно не шла, а летела, легко раскачиваясь своим стройным телом. Михаилу хотелось взять ее на руки и нести, как сказочную птицу, по этой лесной дороге.

У входа на луг их встретил легким шумом проснувшийся березовый подлесок. С реки потянуло прохладой, сыростью. Здесь, на берегу Донца, сосновый бор перемешался с березами, кряжистыми дубами, темной ольхой. По тропинке сквозь заросли черемухи они подошли к реке. Аксинья сбросила тапочки, попробовала ногой воду.

— Теплая, — сказала она тихо, посмотрев на Михаила лукаво прищуренными глазами, — как парное молоко.

— За ночь остыть не успела, — пояснил Михаил, — это с лесными реками бывает...

Аксинья рассмеялась.

— Миша, давай искупаемся, освежимся после душного вагона...

— И то дело, — согласился радостно муж, — смоем дорожную пыль.

— Ты раздевайся здесь, а я пойду за кусты сниму платье.

Аксинья быстро убежала за густую ольху, оставляя на рябоватом песке следы.

Михаил быстро разделся и тихо вошел в воду. Оглядевшись, он поплыл саженками к противоположному берегу, где белели кувшинки. Взявшись за ивовые ветви, он увидел, что Аксинья, обнаженная, бежит, как девочка, вприпрыжку к воде.

— Сумасшедшая, — улыбнулся Михаил, — а вдруг кто-то увидит. Мало ли народу утром ходит от вокзала в станицу.

— Миша, плыви сюда, — взмахнула она над водой рукой, — здесь так хорошо.

Он быстро нарвал букет кувшинок и через минуту был уже рядом с женой.

— Вот возьми, — протянул он ей букет, доставая ногой песчаное дно, — видишь, какие красавицы, похожие на тебя.

— Придумаешь тоже, — Аксинья прислонила лицо к холодным чашечкам цветов. — Смотри, вода теплая, а они холодные, — удивилась она и улыбнулась так озаренно, как улыбаются только дети.

Такой и запомнилась она ему в то утро.

— Михаил, да ты никак задремал, — услышал он вдруг голос Хайкина, — зову, зову тебя, а ты не откликаешься.

Михаил вздрогнул, покачал головой:

— Чудный, Яша, я сон видел, ты и представить себе не можешь. Со своей родной Аксиньей, словно наяву, виделся. Даже не верится, что может быть такое.

— Значит, она тебя тоже вспоминает в эту минуту, скучает. Говорят, что мысли передаются на расстоянии...

Хайкин вдруг насторожился, замер на полуслове.

— Слышишь, дрезина идет, рельсы звенят, — сказал он, подняв указательный палец к уху, — к нам едут гости.

19

На дрезине вместе с капитаном Буряком на полустанок прибыли оперуполномоченный, старший лейтенант Роскин и заместитель начальника отделения дороги Птицын.

Вагончик остановился бесшумно почти у самой будки. Приехавшие спрыгнули на влажную, посыпанную гравием дорожку и пошли к мостику, перекинутому через канаву.

Птицын дал знак рукой, и дрезина помчалась на Носовку, освобождая колею для следования поездов.

Капитан Буряк, свежевыбритый, подтянутый, шел впереди. Николай подал команду «Смирно» и, вытянувшись, отрапортовал:

— Товарищ капитан, докладываю: обходчик Ватуля задержан и находится под стражей. Взвод готов к выполнению дальнейшей задачи.

— Вольно! — скомандовал Буряк. — Благодарю за службу.

Пожав Николаю руку, он вместе с оперуполномоченным и Птицыным поднялся по ступенькам крыльца в будку.

При появлении начальства Ватуля встал, и взгляд его сразу обратился на заместителя начальника отделения дороги. Он даже сделал движение к нему, чтобы поздороваться, но часовой Орешкин приказал стоять на месте.

— Товарищ Птицын, вы можете подтвердить, что это и есть путевой обходчик Ефим Ватуля? — спросил Буряк.

— Подтверждаю, сомнений никаких быть не может. Я его знаю уже много лет.

— А я и сам не отказываюсь, — пробурчал Ефим.

— Ясно, — утвердительно проговорил капитан. — Задержанным займется старший лейтенант Роскин, а мы с товарищем Птицыным в это время побеседуем во дворе с бойцами.

Красноармейцы сгрудились у костра, о чем-то оживленно разговаривая. Увидев капитана, они вытянулись, отдали честь. Буряк посмотрел на бойцов: после бессонной ночи они выглядели утомленными, были небриты. Он в душе пожалел их, улыбнулся и сделал знак руками, чтобы все присаживались к костру. Сам он присел на краешек бревна, достал из кармана пачку папирос и пустил ее по кругу.

Тихо было в этот утренний час в лесу. Солнце уже поднялось высоко. Небо над головой было бездонным, без единого облачка.

Когда курильщики задымили, Николай попросил капитана рассказать о последних событиях на фронте.

— Не буду скрывать, друзья, от вас правду, — заговорил Буряк, — положение под Киевом осложнилось. Бои идут уже на рубеже реки Ирпень, в укрепрайоне. Гитлеровцы стараются во что бы то ни стало захватить столицу Украину, но наши войска срывают попытки захватчиков. В ряды защитников вливается много киевлян-ополченцев. Они готовы стоять насмерть. Кстати, вот Обращение ЦК Коммунистической партии большевиков Украины, Президиума Верховного Совета и Совета народных комиссаров к украинскому народу.

Капитан расстегнул полевую сумку, достал газету и прочитал:

— «Настало время, когда каждый, не щадя жизни, должен до конца выполнить священный долг перед Родиной, перед своим народом. Где бы ни появлялся враг — он должен найти себе могилу. Пусть каждая хата, каждый дом, пусть каждый город и село несут смерть гитлеровским разбойникам.»

Буряк чувствовал, с каким волнением слушали бойцы слова Обращения. Каждый из них понимал, какая силища движется на Киев, каждому из них хотелось рвануться на передний край, чтобы сразиться с бешеным врагом.

Закончив чтение, Буряк продолжил беседу:

— А сейчас вот послушайте об одном из подвигов защитников Киева. Восьмого июля танки Клейста прорвались по Житомирскому шоссе к реке Ирпень и завязали бой в укрепрайоне. Еще шаг — и они в столице. Но гитлеровцев встретили на переднем рубеже курсанты Киевского артиллерийского училища, а также подразделения нашего полка НКВД. Да... Это был трудный бой. Но врагу пришлось отступить.

Послышался шум приближающегося к полустанку поезда, идущего с востока. Задрожала земля. Капитан умолк.

Паровоз, не сбавляя скорости, дал короткий сигнал, обдавая клубами пара стоящую у полотна девушку с зеленым флажком в руке. Когда она появилась на полустанке — никто из бойцов не заметил. Оказывается, она приехала из Нежина на дрезине вместе с капитаном, только сошла раньше, чтобы осмотреть путь.

На платформах, замаскированных зелеными ветками, стояли орудия, тягачи, автомашины. В конце эшелона показались теплушки с раскрытыми дверьми. Облокотясь на тесовые брусья, в дверях стояли бойцы, веселые, бодрые от рассветного холодка. Заметив капитана с группой красноармейцев, они заулыбались, замахали руками.

— Подкрепленье к Киеву едет, — сказал с гордостью Буряк, когда скрылся за поворотом последний вагон и утих грохот поезда, — не видать Гитлеру нашей столицы, как своих ушей...

Взбив лихо пилотку, подтянув потуже пояс, к девушке-железнодорожнице подбежал Хайкин:

— Доброе утро! Разрешите представиться — Яков Хайкин, красноармеец энской части. Позвольте узнать, как вас зовут?

— Галя.

И девушка улыбнулась такой милой улыбкой, так посмотрела искристыми глазами на Якова, что тот растерялся, и вся его напускная бравада куда-то сразу исчезла. Он смущенно протянул девушке руку и почувствовал, что краснеет под ее взглядом.

В это время дверь будки раскрылась, и оперуполномоченный Роскин позвал капитана Буряка к себе. Едва тот скрылся в домике, бойцы почувствовали себя свободнее, окружили девушку, забрасывая вопросами. Заметив, что она говорит с украинским певучим акцентом, Михаил спросил на родном языке:

— Галя, видкиля вы родом?

— Ta c Полтавщины.

— А чого тут зупынылась?[2]

— Батько на зализныци робыв, его на фронт узялы. От я замист его стала працюваты.[3]

Слово за слово — завязалась беседа. При виде девушки теплели солдатские сердца: каждому хотелось сказать что-то доброе, ласковое... Так бывает в ненастные осенние дни, когда солнце сплошь закрыто тучами, и вдруг нежданно резвый солнечный луч пробьется сквозь них и побежит по малахитовой скатерти омытых дождем озимых... И замрет сердце хлебороба, душа возрадуется.

Оперуполномоченный Роскин, белобрысый, коротко остриженный, был похож на мальчика-студента. На его темно-голубых, как у летчика, петлицах ярко выделялись два кубаря. Зная о своей мальчишеской внешности, Роскин старался придавать своему лицу суровое выражение, хмурил брови, крепко сжимал губы.

Ватуля понял: перед ним молодой и, видимо, неопытный следователь, недавно призванный в армию. Гимнастерка сидела на нем мешковато, военной выправки не чувствовалось.

«Такого нетрудно вокруг пальца обвести. Ведь никаких особых улик у него нет, чтобы взять меня под арест. Надо держаться проще, а там видно будет, как пойдет допрос», — решил про себя Ватуля.

Оперуполномоченный достал из полевой сумки какие-то листки, положил перед собой на столе, бросил на них взгляд и предложил Ватуле сесть у стола на скамью.

Часовой Орешкин стоял у двери с винтовкой, не спуская глаз с задержанного.

Роскин медлил с вопросом, внимательно всматриваясь в лицо сидящего перед ним человека. Ефим сгорбленно опустил плечи, положив узловатые руки на колени, спокойно выдержал взгляд следователя.

— Ваши фамилия, имя, отчество? — начал следователь со стереотипного вопроса.

— Ефим Федорович Ватуля.

— Год и место рождения?

— Родился в одна тысяча восемьсот девяносто втором году в Киеве.

— Назовите улицу, номер дома.

— Крещатик, 12. Вот мой паспорт.

Ватуля потянулся рукой к полочке над столом, достал из кожаной сумочки паспорт и протянул Роскину. Он держался спокойно, был уверен: документы у него «чистые». Приобрел их еще в девятнадцатом году, во время разгула петлюровщины.

Ватуля ясно помнил, как однажды пришла к нему на душеспасительную беседу убитая горем молодая женщина — жена одного из киевских дворников, случайно застреленного петлюровцами. Молодая вдова осталась с двумя ребятишками. Послушник — Курт Вернер — посадил ее на шаткий стульчик, елейным голосом старался утешить убитую горем женщину. После стакана воды она успокоилась, вытерла мокрые глаза передником. Вернер помог ей написать челобитную на имя градоначальника о выделении пособия на детей убитого. Вот у нее-то и взял Вернер документы на имя Ефима Ватули, ее мужа, сказав, что они нужны для контроля за ходом дела. Женщина, видимо, забыла о документах. Но как они пригодились Курту, когда он ушел в мир, покинув келью. Благодаря им в начале тридцатых годов ему и удалось получить паспорт на имя Ефима Ватули.

Ровный спокойный голос следователя вернул его к действительности:

— Повторите свой киевский адрес.

— Крещатик, 12, квартира 3.

— Назовите своих соседей по дому.

— Сейчас уже никого не помню. Давно это было, наверное, там живут новые люди...

— У вас есть в Киеве родственники, близкие знакомые?

— Была жена, двое детей, но они погибли под артобстрелом в феврале девятнадцатого, когда Красная Армия выбивала петлюровцев из Киева. Снаряд разорвался прямо в нашем дворе, а жена была с детишками на прогулке. Трудно все это вспоминать...

Ватуля опустил голову, сдвинул плечи, стараясь вызвать у следователя сочувствие.

Роскин помолчал, затем достал из своих бумаг небольшой листочек и протянул его Ватуле:

— Прочтите вот это.

Тот спокойно взял листок, пробежал его глазами, и вдруг почувствовал, как этот клочок бумаги жжет ему руки. То была выписка из архива милиции, в которой сообщалось, что гражданин Ефим Федорович Ватуля, проживающий по адресу — Крещатик, 12, квартира 3, был случайно убит в перестрелке двух банд девятого марта 1918 года и похоронен на Лукьяновском кладбище.

Роскин заметил: брови Ватули удивленно вздрогнули, но сам он держался спокойно.

— Что вы на это скажете? — спросил следователь, пряча справку милиции в планшет.

— Скажу, что так оно и было на самом деле, — без тени испуга пробасил Ефим.

— Тогда скажите, когда и с какой целью вы присвоили себе имя погибшего?

— Длинная это история, гражданин следователь.

Ватуля понял: молодой следователь, видимо, располагает какими-то другими важными документами, которые раскроют его подлинное лицо и усугубят положение. Что делать? А что если удивить следователя чистосердечным признанием? За прошлые дела его судить не будут. Ведь он боролся против царской России. Значит, он оказывается как бы союзником большевиков. А о новых связях с гитлеровцами вряд ли что-нибудь известно.

— Гражданин следователь, я решил сделать признание: перед вами — бывший армейский разведчик кайзеровской Германии Курт Вернер, 1892 года рождения, выходец из потомственной военной семьи, заброшенный в Россию в годы первой мировой войны.

И Курт Вернер стал подробно рассказывать всю свою «одиссею», вплоть до того дня, когда он пришел сюда, на полустанок, путевым обходчиком.

— Как видите, — закончил он, — я тоже боролся против монархической России и в меру своих сил и возможностей старался ослабить мощь царской армии. Против Советской власти я никакой подрывной деятельностью не занимался, связь с Германией у меня давно потеряна, о Гитлере я знаю только по газетам. Советам же я никогда не ставил палки в колеса. Да и что я мог сделать на этом глухом полустанке? Люди посильнее меня, да и те сложили головы перед пролетарской диктатурой, а я, маленькая пешка, что я мог сделать?..

Ватуля замолчал, ожидая, какое впечатление произведут на следователя его слова, а потом продолжал:

— За годы жизни в Советской России я от души восторгался мужеством и доблестью советских людей в дни, когда папанинцы высадились на Северном полюсе и когда Чкалов с экипажем без посадки достигли Америки... Я даже, признаюсь, завидовал, что это делаете вы, а не мы — немцы. Вот все, что я могу сказать, — с облегченным вздохом закончил свою исповедь Ватуля.

В комнате установилась тишина. Было слышно, как взволнованно дышит Курт. Неожиданно раздался резкий телефонный звонок.

— Курт Вернер, возьмите трубку, — разрешил Роскин.

— Слушаюсь! — обрадованно сказал тот, поняв, что, может быть, беда миновала, что никакой вины вроде за ним нет, что он опять будет Ефимом Ватулей, а если не им, то Куртом Вернером. Пусть, он станет жить под своим настоящим именем. Лишь бы поверили. Ну, дадут месяца два принудиловки, так это же не страшно. По телефону сообщили, что с интервалом в двадцать минут в сторону Киева идут три эшелона, которым нужно дать зеленую улицу. Приказ об этом пошел по всей дороге.

«Вот они, дальневосточные эшелоны тронулись, — мелькнуло в голове Курта, — надо бы об этом дать знать своим, но как это сделать?»

Положив трубку, Курт по привычке собрался было идти к дверям, чтобы с флажком в руке встретить эшелоны, но следователь вернул его на место.

— Эшелоны проводят без вас. Допрос еще не окончен.

Роскин порылся в полевой сумке, посмотрел как-то загадочно на Курта, достал синюю папку и что-то подчеркнул на листке бумаги красным карандашом.

— Ну, а теперь, Курт Вернер, рассказывайте нам главное, — спокойно заговорил следователь. — Доложите о своих встречах с националистами-нахтигалевцами, заброшенными в наш тыл.

Эти слова, точно обухом, ударили по голове Курта.

«Это конец, значит они обо всем знают, майн гот!»

Он почувствовал, как предательски выступают на его щеках розовые пятна.

— Я слушаю вас, Курт Вернер, — уже властным голосом произнес Роскин, — мы располагаем достоверными сведениями, и запираться бесполезно. Чистосердечное признание может облегчить меру наказания.

20

После дождя в поле висела знойная голубая дымка. Комары кружились над головами роем. От маленького села, которое нахтигалевцы обошли стороной, отчетливо доносился крик петухов и задиристый лай собак.

Проселочная дорога с цветущей полынью на обочине вела их к лесу. Дождевые лужи не обходили, а шлепали прямо по ним, разбрызгивая кирзовыми сапогами мутную воду.

Никита шел последним. От духоты гимнастерка на спине чернела пятнами пота. Хотелось пить, но во фляге уже не было ни капли воды, а глотать дождевую воду из дорожных луж было опасно: чего доброго, подхватишь какую-нибудь заразу, беды не оберешься.

В лесу, когда пережидали дождь, Никита уточнил по карте: до заброшенного лесного кордона далеко. Главное — добраться без всяких приключений. По дороге они пока никого не встретили — значит, следы их затерялись. Места здесь, по всей видимости, глухие, безлюдные, лесное комариное царство.

«Придем на место, костер разведем, — думал Никита, — дымом комаров разгоним, отоспимся. Ищи теперь нас, как ветра в поле. Хорошо — силы сохранили. Замолчим на время, а потом опять за дело. Скоро, скоро наши здесь будут, оценят по заслугам наши деяния. Шуму мы наделали на всю округу.»

Он поднял голову и посмотрел на своих людей. Их было пятеро. Шли молча, согнув спины, словно на их плечи давила небывалая тяжесть. Даже Дружбяк, обычно неутомимый в походе, и тот как-то сник, не слышно было его острот.

— Подтянись! — крикнул громко Никита, чтобы как-то взбодрить людей. — Хлопцы, чего носы повесили? Скоро у цели будем!

Но сам он в душе был неспокоен, разозлен, бог знает, на кого, вспыхивал в эти дни неожиданно, без всякого повода. «Утомился, — думал о себе, — нервишки стали сдавать. Столько дней в напряжении, тут и слон с ума сойти может. А впрочем, черт его знает, эта непонятная страна любого, даже самого господа бога, приведет в отчаяние».

Никита вспомнил свою первую встречу с людьми, отпущенными из тюрьмы. Казалось, кому бы, как не им, ненавидеть Советскую власть, а вышло наоборот. Или этот случай с девицей, которую пришлось уничтожить, чтобы она не выдала их чекистам. А ведь такие, как они, ущемленные Советской властью, должны были бы играть на руку врагам.

Обо всем этом Никита никому не рассказывал. Он боялся посеять сомнение в успехе всей операции. Правда, один раз в откровенном разговоре с Ватулей намекнул о загадочной славянской душе, о том, как смогли большевики проникнуть в души людей, воспитать в них непреоборимую любовь к советской власти. Ватуля тогда пожал плечами и медленно произнес только два слова:

— Непонятный народец...

Потом он долго молчал, размышляя о чем-то своем, что хранилось в тайниках его души, и со вздохом заговорил:

— Много лет я прожил среди этих людей, а вот понять их до сих пор не могу. Ленинское учение действует на них, словно гипноз, ради этого они готовы на любое самопожертвование. Этого нам с вами не понять...

Вспомнив сейчас об этом разговоре, Никита почему-то против своей воли горько усмехнулся.

Через полчаса они были уже в лесу. Старые глубокие колеи дороги, перехлестнутые корневищами, светились водой. Комаров здесь было видимо-невидимо. Они набрасывались, словно пчелы из улья, кололи, жалили щеки, лоб, уши, руки. От них отмахивались сломанными ветками до усталости в руках.

Дорога вывела их на песчаную греблю, переходящую в плотину пруда. Кудрявые вековые дубы росли по краям плотины. Через минуту нахтигалевцы увидели покосившееся здание старой мельницы. По всему было видно: здесь уже давно никто не жил.

Никита быстро вышел вперед и приказал всем остановиться. Над плотиной гулял ветерок, и комаров, казалось, стало меньше.

— Ну, вот мы и на месте! — сказал он, как можно бодрее, и первым зашагал по прогнившему мостику, отделявшему дом от плотины.

Ржавые петли двери жалобно заскрипели. Никита шагнул в темную пустоту, и в лицо сразу же ударил горький запах мучной пыли, мышиного помета.

«Да, помещеньице не из приятных, но жить можно, это не то, что разрушенный сарайчик углежогов.» Оглядевшись, привыкнув к темноте после яркого дневного света, он подал рукой знак, и все диверсанты вошли вовнутрь. В пустоте здания их голоса зазвучали громко, отдаваясь гулким эхом.

Бревенчатые стены мельницы, припудренные серой мучной пылью, обросли по углам паутиной. На ржавых костылях, вбитых в бревна, висели железные обручи с шипами для мешков, острые молотки, которыми когда-то ковали жернова, масленка, поржавевшая от времени, и старый фонарь «летучая мышь.» Все выглядело ветхим, тленным, вызывало невольно тоску в сердце.

Никита распорядился поставить у входа часового, а остальным разрешил отдыхать. Нахтигалевцы с большим наслаждением сбрасывали с себя шинели, вещмешки, снимали сапоги.

Дружбяк с остервенением стянул с плеч радиостанцию в брезентовом чехле:

— Будь ты проклята, аж мозоли у меня на плечах. Вот тяжелая, как свинец.

— Ничего, Павло, все зачтется тебе на том свете, будешь в героях в раю ходить, мед, пиво пить и на нас сверху вниз поглядывать.

Осмотром места нахтигалевцы остались довольны: вокруг никого, глушь, от крутого обрыва сразу начинался дремучий лес, в котором на случай опасности можно было укрыть целую армию, не только их маленькую группу. Когда осмотрелись, Никита приказал радисту Зленко немедленно наладить связь с центром.

Никита рассчитал, что дорога к мельнице идет только по плотине, другого пути нет. Для охраны он решил выставить дозорного при входе на плотину, откуда хорошо просматривалась гребля.

Первым в дозор пошел Дружбяк. Чтобы обезопасить себя со стороны леса, Никита, подумав, поставил и там часового. Вместе с Василием Чекрыжным они выбрали место у разлапистого корневища вырванной буреломом сосны. Отсюда хорошо была видна лесная дорога и плотина с мельницей. Ручной пулемет установили на корневище, держа под прицелом дорогу.

— Как заметишь чекистов, сразу открывай огонь, — наставлял Никита Василя, — для нас это самый верный сигнал, чтобы успеть укрыться в лесу. И запомни: ни птица, ни зверь, ни одна душа не должны проникнуть на плотину со стороны мельницы...

Он еще не успел договорить, как над головами на высокой сосне застрекотала сорока. Никита от неожиданности вздрогнул и в сердцах выругался:

— Вот холера, чтоб тебе ни дна ни покрышки! — и, обращаясь к Василю, добавил: — Я пошел, оставайся на посту, смотри в оба. Смена скоро придет!

Вернувшись на мельницу, Никита растянулся на полу на раскинутой шинели, вытянул ноги, закинул руки за голову и только сейчас почувствовал смертельную усталость. Прикрыл глаза, прислушался к шуму воды за стеной. Думать ни о чем не хотелось. Ждал из дозора Дружбяка, вместо которого отправился на пост Хоменко.

Резко заскрипели дверные петли. Никита быстро повернул голову, напрягся и, прищурившись, увидел входящего Павла, который, устало ступая, подошел и опустился рядом с ним.

— Что? Все спокойно?

— Пока ничего подозрительного не заметил, все тихо, как на лесном хуторе, а вот на сердце почему-то неспокойно. Я хлопец, видавший виды, побывал во многих переделках. Ватуля не случайно нас сюда послал. Он, старый немец, пронюхал, что нас засекли, и, я думаю, чекисты за нами идут по следу...

— Сдаешь, старина, — шутливо укорил дружка Никита, — давай для подкрепления сил потянем по маленькой. Сейчас обед будет готов.

Дружбяк молча согласился, достал из вещевого мешка, лежавшего в изголовье, флягу со спиртом, колбасу, хлеб.

21

На допросе Ватуля признался капитану Буряку и следователю, куда он послал нахтигалевцев на время, чтобы приутихли. Так что оперативная группа уже знала их маршрут.

Михаил первым увидел следы диверсантов на обочине сразу же при выходе из леса. Едва бойцы ступили из редкого березняка на полевую дорогу, зоркий взгляд Михаила на прибитой дождем земле обнаружил отпечатки солдатских сапог.

— Стойте, хлопцы, видите свежие следы! Не иначе бандюги недавно здесь прошли. Значит, не соврал Ватуля, боясь за свою шкуру, точные координаты указал.

— Постой радоваться, — перебил его Хайкин, — не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Может быть, не их следы. В эти дни тут столько людей ходит, что и обмануться не грех...

— Все может быть, — заговорил рассудительно Орешкин, перекладывая с одного плеча на другое винтовку, — пока не обнаружим сволочей, не увидим их своими глазами, гадать не будем.

Николай, присмотревшись внимательно, сказал:

— Ясно одно — это следы военных сапог, а вот на чьи ноги надеты эти сапоги — вопрос. Ну, ничего, скоро все прояснится. Главное, уже зацепочка есть. Смотрите, друзья, в оба! Неровен час можно напороться и на засаду. В путь!

Когда до мельницы осталось меньше километра, Николай решил сделать привал, чтобы наметить план операции.

Красноармейцы сошли с дороги, расселись в тени большого дуба на взгорке.

Николай расстегнул планшет, достал карту, его окружили бойцы.

— Что мы знаем о противнике? Из показаний Ватули ясно: перед нами группа диверсантов из пяти человек. Они вооружены ручным пулеметом, автоматами и гранатами. Кроме того, у каждого из них есть личное оружие, пистолет. Сражаться они будут до последнего патрона, беспощадно, другого выхода у них нет. Верно я говорю? — обратился Николай к сидящему рядом Хайкину.

— Так точно, товарищ командир!

— А теперь прикинем, что имеется у нас, — продолжал Николай. — Во-первых, мы превосходим противника по численности, нас вдвое больше. Во-вторых, на нашей стороне — скрытность, а это уже половина успеха операции. Мы сумеем подойти к противнику близко, ничем не обнаруживая себя, а потом внезапно ударим...

Середа замолчал, о чем-то задумался, склонившись над картой. Бойцы, переговариваясь шепотом, стали свертывать самокрутки, прикуривая друг у друга.

Никто еще ясно не представлял себе, как будет происходить столкновение с врагом. Но у Николая уже намечались контуры основного плана, и он решил поделиться своими мыслями с боевыми друзьями:

— Есть такая задумка: взвод нужно разделить на две группы. Одна, во главе с рядовым Яременко, спустится вниз по реке, перейдет ее вброд и будет нападать со стороны леса, отрезая путь к отступлению. Я со своей группой буду наносить основной удар со стороны плотины. К мельнице будем подходить скрытно берегом пруда. Сигналом к наступлению послужит зеленая ракета.

Николай замолчал, сложил карту в планшет и ждал, что скажут бойцы в ответ на его решение.

— План толковый! Лучше и не придумать, — поддержал Михаил. — Так я говорю, хлопцы?

— По всем статьям! — ответил за всех Хайкин.

— Пусть каждый из вас прочувствует всю ответственность за предстоящую операцию. Помните: противник знает, что пощады ему не будет и пойдет на все. Поэтому напролом по-глупому под пули не лезьте, поберегите себя.

Николай встал, одернул гимнастерку. Бойцы бросили курить, поднялись.

— Приказываю группе рядового Яременко отправиться по намеченному маршруту. На поход даю ровно час.

Середа посмотрел на свои «кировские»:

— Сейчас ровно двенадцать. Через час ждите мою сигнальную ракету!

Он назвал по фамилии бойцов группы Михаила, построил их, пожал каждому руку, пожелав успеха.

— Ну, а теперь, как говорили в старину, с богом!

— Разрешите идти? — козырнул Михаил командиру.

— Идите!

Михаил повел отделение с дороги в заросли лозняка, раскинувшегося на пойме. Вместе с ним ушли Хайкин и Нечитайло.

Николай через полчаса со своей группой поднялись, сошли вправо с дороги и зашагали сквозь заросли кустарника к мельнице. Вперед был выслан парный дозор: рядовые Семен Митин и Тарас Рыбенко, вооруженные карабинами.

Время пока не торопило. Николай прикидывал в уме, когда примерно Михаил со своей группой займут исходную позицию к атаке. Главное, точно рассчитать, не упустить ни одной минуты. Двойной удар должен застать противника врасплох, привести его в замешательство.

Бойцы шли медленно, прислушивались к каждому шороху, к голосам птиц. Открытые луговые поляны преодолевали перебежками по одному, стараясь, как можно быстрее, схорониться в густых зарослях. На пути встречалось много луж. Шагая по ним, бойцы ступали тихо, осторожно. На пойменных лугах травы вымахали в полный человеческий рост. Густые заросли конского щавеля, отцветающих луговых фиалок и другого разнотравья до плеч скрывали бойцов.

На одной из коротких остановок, когда уже отчетливо доносился шум воды, к Николаю подбежал запыхавшийся Тарас Рыбенко и доложил, что вблизи мельницы на дороге обнаружен замаскировавшийся вражеский наблюдатель.

— Мы его по блеску бинокля заметили. Сразу же сховались в кустах. Взять бы его без шума, тогда и до мельницы скрытно можно добраться...

«Вот оно, началось!» В Николае проснулось обостренное чувство охотника, идущего на обнаруженного зверя. Это чувство он испытал на границе, когда шел по следу нарушителя. «Главное — не спешить, — сдерживал он себя, — вражеского дозорного надо снять без шума, чтобы не спугнуть остальных».

Приказав группе пока оставаться на месте, он с Тарасом зашагал к дороге, где был обнаружен диверсант. Шли осторожно, отводя бесшумно ветки. Вскоре увидели лежавшего на земле своего второго дозорного Семена. Его поза, фигура напоминали пружину, готовую мгновенно распрямиться при первом же признаке опасности. Обернувшись на шаги, он поманил Николая к себе:

— Товарищ командир, идите сюда. Видите? В-о-о-н у дуба, на насыпи, притаился. Лежит и не шелохнется... Я уже минут пять за ним наблюдаю, а он, как мертвый. Может, разморило гада от духоты, да и уснул...

Николай быстро оценил обстановку и решил: к вражескому часовому можно незаметно подкрасться от насыпи, из зарослей, а затем внезапно напасть на него.

— Рыбенко, будешь делать отвлекающий маневр: иди вперед, только бесшумно, не выдай себя, понял? Когда я окажусь вблизи противника, ты затаись в кустах и прокричи два раза по-птичьи. Это должно насторожить его и отвлечь на мгновение от наблюдения за дорогой. А там уже мое дело. Ясна задача?

— Так точно!

— Действуй!

Рыбенко бесшумно исчез в кустах. «Пора!» — решил Николай. Он быстро снял с плеча полевую сумку, чтобы не мешала, и с пистолетом в руке по-пластунски двинулся к насыпи. Полз не спеша, все время не выпуская из поля зрения вражеского дозорного. Метрах в десяти от него, в зарослях мелкого ивняка, остановился, чтобы перевести дух и собраться с силами.

Семен не терял его из виду, ждал условленного сигнала, чтобы дать знать Рыбенко, когда тому отвлечь дозорного.

Николай приподнял руку и через мгновение услышал, как Тарас прокричал болотной птицей.

Диверсант насторожился и повернул голову на крик, который через минуту повторился. Тогда он привстал на колени, быстро вскинул автомат, направляя ствол в сторону крика. Чувствовалось, что еще мгновение — и он вскочит на ноги.

Николай медленно подполз к нему, остерегаясь, чтобы шорох кустов не выдал его. Когда оставалось до цели меньше пяти шагов, Рыбенко опять крикнул птицей. На этот раз нахтигалевец не успел даже оглянуться, как Николай в два прыжка очутился рядом и всей тяжестью рухнул на него, выбивая из рук автомат. Он прижал к земле растерявшегося от неожиданности диверсанта и ударил его рукояткой пистолета по голове.

Тело нахтигалевца обмякло, он не успел даже вскрикнуть. Николай быстро оттащил его по песчаной насыпи в заросли. Здесь можно было немного отдышаться. Вытер пот с лица и только теперь взглянул на диверсанта. Это был здоровенный детина, и оплошай Николай хоть на секунду — могла бы случиться беда. Заросшее рыжей щетиной лицо, тонкие злые губы, огромный кровоподтек у виска — все вызывало чувство брезгливости. Но первое, что бросилось в глаза, — это пудовые волосатые кулаки нахтигалевца. «Такими вершковую доску перешибешь, — подумал Николай, — не дай бог ему попасться под руку.»

Отомкнув магазин вражеского автомата, он увидел его полностью заряженным. «Готовились к встрече с нами — зарядили на всю катушку.»

Подбежали запыхавшиеся Тарас и Семен, склонились над бесчувственным телом нахтигалевца, распластанного на земле.

— Здорово вы его, товарищ командир, отделали.

— Хлопцы, волоките пленного к нашим, а то неровен час смена придет, хватится его, и весь план операции сорвется. Я пока здесь останусь следить за дорогой.

Бойцы подхватили бесчувственное тело диверсанта под мышки и потянули к своим.

После удара в висок Хоменко долго не мог прийти в себя, хотя красноармейцы поливали ему голову водой, делали искусственное дыхание. Наконец он с трудом открыл глаза и тупо посмотрел вокруг, не понимая, где он и что с ним.

— Очнулся, гад, — услышал он чужой сердитый голос, — поднимайся, нечего дурака валять!

Только сейчас, словно в тумане, Хоменко увидел стоящих вокруг бойцов с зелеными полевыми звездочками на пилотках. Он вздрогнул, покрутил головой, будто пытался отогнать непрошеное видение, и, опираясь на руки, с трудом сел. Не поднимая головы, ощупал рукой разбитый висок и попытался припомнить, что с ним все-таки произошло.

«Это конец! — словно шаровая молния, обожгла мысль. — Надо как-то выкручиваться, чтоб остаться в живых, а не то прихлопнут здесь, в лесу, и дело с концом.»

Мысли его перекинулись на далекую Ровенщину, где отец при панской Польше был первым человеком на селе. Сотни десятин плодородной земли, конезавод, гурты овец и коров — все это принадлежало им, Хоменкам, и единственным наследником всего этого богатства был он — Владимир. В памяти почему-то всплыла картина зимнего сада. Ночная февральская свежесть долетала с дальнего поля, яблони в белесой темноте тихо гудели. Он шел медленно по садовой расчищенной дорожке к крыльцу, шел хозяином, сильным, молодым, уверенным в жизненном счастье.

Голос Николая вернул его к действительности.

— Отвечайте, кто вы и откуда.

И в этот момент Хоменко вдруг решил: запираться бесполезно, надо любой ценой бороться за жизнь.

Николай словно прочитал его мысли, строго добавил:

— Учтите, чистосердечное признание во многом определит вашу дальнейшую судьбу.

— Вы охотитесь за нами уже несколько дней и, наверное, знаете, как мы очутились здесь, в вашем тылу, — настороженно заговорил нахтигалевец, — и догадываетесь о цели нашего визита.

Он посмотрел в упор на Николая.

— Это мы знаем.

— Так вот, нас выбросили с самолета десантом, и мы рыщем по вашим тылам, толком не успели оглядеться, как вы сели нам на хвост...

Хоменко решил умолчать о том, что они успели натворить на советской земле. «Может, им неизвестно, — подумал он, — и отвечать меньше придется».

И тут услышал вопрос:

— Назовите численность вашей диверсионной группы, кто ее командир, где была сформирована?

Нахтигалевец вынужден был рассказать обо всем, а о себе сообщил, что зовут его Владимир Хоменко, родом он с Ровенщины, сын бедного крестьянина, спутался с националистами по молодости и недомыслию.

Красноармейцы выслушали путаный рассказ диверсанта и поняли, кто он есть на самом деле. Николай посмотрел на часы: близилось время к осаде мельницы, надо было спешить.

— Сейчас в сопровождении нашего бойца вы пойдете к мельнице и предложите своим дружкам, пока не поздно, сдаться, сложить оружие. Вы сами видите — их сопротивление бессмысленно.

Хоменко испуганно поежился:

— Я не могу этого сделать.

— Почему?

— Если я произнесу хоть слово о сдаче, они пристрелят меня, как изменника.

— Будете кричать из-за насыпи, там пули не достанут...

Раздался глухой хлопок — и в небо с шипением взлетел зеленый клубок, оставляя после себя седую дымку. Неожиданно из-за леса донеслась пулеметная очередь и защелкали одиночные винтовочные выстрелы.

— Группа Михаила на засаду напоролась, — определил Николай, — надо немедленно брать мельницу. — Отделение, за мной! — скомандовал он, и, пригнувшись, побежал к насыпи, увлекая за собой бойцов.

Плотина отделяла ворота мельницы от пруда. Как только отдельные бойцы показались на насыпи, по ним из мельничных ворот начали стрелять из автоматов.

— Ложись! — крикнул Николай. — Всем скрыться за насыпью!

Пули взбивали пыль на плотине, ударялись о стволы дубов, секли листву.

— Ну, давай, гад, если хочешь жить, кричи своим дружкам, чтобы прекращали пальбу! Пусть сдаются, пока не поздно! — зло крикнул Николай.

Нахтигалевец неохотно полез вверх по насыпи. Вслед за ним неотступно двигался Михаил Фатин.

У верхушки плотины Хоменко сложил ладони рупором и громко крикнул:

— Никита, Дружбяк, прекратите огонь, вы окружены, надо сдаваться!

В ответ раздалась площадная брань и автоматные очереди. Но неожиданно со стороны леса по мельнице ударил пулемет. От сухих бревен полетели щепки, пули дырявили полуистлевшие доски карниза. Николай терялся в догадках: откуда в группе Михаила оказался пулемет. Он знал, что бойцы вооружены только винтовками и гранатами. «Что за наваждение? Уж не подошла ли к Михаилу подмога из какой-нибудь воинской части?»

А в бору в это время произошло такое событие.

Отделение Михаила, перейдя вброд реку, поднялось по крутому песчаному берегу и углубилось в лес. Пройдя метров триста, бойцы вышли на лесную дорогу, заросшую травой, перерезанную корнями деревьев. Видно было, что здесь давно никто не ездил: колеи поросли травой, следы конских копыт покрылись хвойными иголками.

Михаил все время поглядывал на часы, боясь опоздать к выходу на исходную позицию вблизи мельницы. Чтобы обезопасить себя от неожиданностей, он послал вперед двух дозорных, приказав им идти по обочине дороги, не теряя друг друга из вида. Сам же с отделением углубился в лес от дороги и стал продвигаться в сторону мельницы.

— Хлопцы, подтянитесь, скоро будем у цели. Следите за ракетой!

В просвете деревьев засветилась речная долина. Красноармейцы ускорили шаг. И вдруг лесную тишину неожиданно разорвал треск пулемета. Эхо гулко раздавалось в бору, и непонятно было, откуда и кто стреляет. Но тут же Михаил понял, что пулемет строчит со стороны мельницы. Видно, дозорные нарвались на вражеского пулеметчика, поставленного в засаде.

— Отделение, за мной! — подал он команду и побежал к спуску, откуда слышалась стрельба пулемета. Пули засвистели совсем рядом. Михаил присел у ствола толстой сосны и заметил: вражеский пулеметчик ведет огонь из-за вывороченного корневища, словно из дота.

Пули свистели над головой, сдирали кору с сосен. И тут Михаил увидел, как, перебегая от дерева к дереву, к пулемету с гранатой в руке устремился Хайкин.

— Яков, ложись! — крикнул Михаил.

Но было поздно. Не услышал Яков этих слов. Схватился вдруг за живот и упал у подножья старой сосны, чуть-чуть не добежав до пулеметного гнезда.

— Эх, мать твою так! — выругался Михаил и бросился на помощь Хайкину.

Пулеметная стрельба продолжалась, но он успел схватить Якова за руки и оттянуть под защиту дерева.

— Яков, друже, что с тобой?

— Плохо, садануло в живот, видно, навылет...

Хайкин изогнулся, застонал, вытянулся и обмяк на руках друга.

А вражеский пулемет продолжал неумолчно трещать на весь лес, преграждая наступление бойцов.

— Потерпи, Яша, — торопливо зашептал Михаил, видя, как бледнеет его лицо и вся гимнастерка на животе делается темной от крови. — Сейчас, сейчас, потерпи, друг...

Он шептал, как в лихорадке, а сам все думал: как быть, как заставить замолчать этот чертов пулемет.

— Нечитайло, скорее ползи сюда, — крикнул он, — с Яковом плохо, перевяжи его, а я двинусь в обход к пулеметчику.

Низко пригибаясь, Михаил в три скачка достиг зарослей молодых сосенок и скрылся в них. Теперь он оказался в тылу у пулеметчика, который наугад строчил по обочине дороги. Хоронясь за стволами деревьев, он стал бесшумно подкрадываться к врагу. Михаил выдернул чеку гранаты и приготовился к броску. Но в последний момент решил: пулемет может им пригодиться, надо захватить пулеметчика врасплох, тем более, что он, как оказалось, был без напарника. Михаил бросил гранату неподалеку от нахтигалевца. Раздался гулкий взрыв. Диверсант от неожиданности опешил и прекратил стрельбу. В два скачка Михаил оказался у пулемета.

— За Якова, гад! — и он почти в упор выпустил в нахтигалевца всю обойму пистолета.

Наступила странная тишина. К Михаилу подбежали бойцы.

— Этот получил свое, — сказал он в сердцах, вытирая пилоткой вспотевший лоб.

— Товарищ командир, Яков скончался, — чуть не плача, доложил прибежавший Нечитайло. — На руках умер, даже перевязать не успел...

Красноармейцы собрались полукругом возле распростертого на земле товарища, сняли пилотки, молчали.

— Прощай, боевой друг, — тяжело вздохнув, проговорил Михаил и бережно закрыл пилоткой, поднятой с земли, мертвенно бледное лицо Якова.

— Ракета! — неожиданно крикнул Нечитайло.

В просвете деревьев, над плотиной, зеленым светлячком светилась в небе ракета.

— За мной! — крикнул Михаил. — Якова после боя похороним, а сейчас отомстим бандюгам за товарища!

Выбежав из леса к обрывистому берегу, Михаил с бойцами увидели, что нахтигалевцы ведут из мельницы огонь по плотине, где залегло отделение Николая.

— Нечитайло, прекратить огонь, — подал он команду бойцу. — Сейчас подойдем к мельнице через камыши. С этой стороны враги нас не ждут. Тащите пулемет к обрыву и ударим с тыла. Пусть, гады, знают, что они зажаты в кольцо.

Нечитайло залег за пулемет и полоснул длинной очередью по крыше и по стенам здания. На мгновение выстрелы внутри мельницы утихли.

С юга к плотине вплотную подступали непроходимые камышовые заросли. Они были выше человеческого роста, и надежнее маскировки нельзя было придумать.

Но едва Михаил выступил из-за дерева к обрыву, как над его головой засвистели пули. Он отступил назад, под защиту толстой сосны, прижался к ней боком, слушая, как пули долбят ствол дерева, и дал из автомата очередь по окну.

«Заняли круговую оборону, — мелькнуло в голове, — надо быть осторожным. По лесу спустимся вниз по реке и там зайдем в камыши».

— Огня не открывать! — скомандовал Михаил. — За мной!

Перебегая от дерева к дереву, они спустились к песчаному обрыву у реки. В лицо дохнуло прохладой. Все поспешили к воде, черпали ее пилотками, освежали лица.

Отдышавшись немного, бойцы по команде Михаила стали продвигаться к южной стороне мельницы, откуда все отчетливее доносился шум воды. Вскоре все скрылись в камышах. Под ногами зачавкала вода. Идти стало труднее, камыши приходилось раздвигать руками. Треск вражеских автоматов из мельницы, отдельные винтовочные выстрелы из-за плотины — все это сливалось в оглушительный шквал.

Никита и Дружбяк с первыми выстрелами насторожились, поняли, что не миновать схватки. Да и терять им вроде уже нечего... А в душе затаилась какая-то звериная тревога. А тут еще пулемет в лесу замолчал. Что могло случиться? Может, схватили пулеметчика, сидевшего в засаде, и теперь пути-дороги в бор перекрыты? И этот голос Хоменко, который предлагал им сдаться на милость победителей. Нет, не ожидали они такого финала! Правда, есть еще путь к отступлению по реке, через камышовые заросли, но, возможно, и его перехватили чекисты.

Сейчас, как загнанные звери, метались они по дому и сквозь щели разбитой двери, через узкие окна вели огонь из автоматов. Никита лежал возле двери за толстым дубовым косяком и поливал огнем плотину, откуда доносился ненавистный голос Хоменко.

Дружбяк вскочил на жернов к маленькому оконцу, выходившему в сторону леса, и, заметив выбежавшего на поляну рослого красноармейца, открыл по нему огонь.

— Зленко, в заднюю дверь наблюдай за тылом, — крикнул Никита, — они могут нас обойти по камышам. Микола, ползи сюда и жарь во всю мочь по плотине, не давай никому высунуть головы из-за насыпи. Продержимся до темноты, тогда наша взяла, уйдем по воде в лес и ищи нас...

Неожиданно со стороны леса стрельба прекратилась. Умолкли выстрелы и из-за насыпи. Никита и Дружбяк переглянулись и тоже перестали стрелять. На мгновение установилась тишина, и только на прогнивших лопастях мельничного колеса монотонно шумела вода. Никита зорко наблюдал за плотиной.

— Гляди в оба, — шепнул он лежащему рядом Миколе, — сейчас начнется драка.

Но из-за насыпи опять донесся голос Хоменко:

— Никита, Дружбяк, сдавайтесь! Ваше сопротивление бессмысленно, вы окружены со всех сторон. К чему лишние жертвы?

— Получай, гад, изменник! — Микола нажал на спусковой крючок. Пули ударили в насыпь, подняв бурунчики песка и пыли.

Вдруг у задней двери застучал пулемет. Со стен посыпалась старая мучная пыль.

Радист увидел в кошачий лаз двери, как со стороны камышей к мельнице бежали красноармейцы. Он приник к автомату и наугад открыл огонь по камышам.

Для Никиты такой оборот дела грозил серьезной опасностью. Он почему-то был уверен, что с южной стороны путь открыт, и вдруг — на тебе! И оттуда надвигается опасность. Рядом лежала фляга со спиртом. Он торопливо дотянулся до нее дрожащей рукой, отвинтил крышку и, задержав дыхание, сделал два глубоких глотка. Спирт обжег горло. Никита с трудом проглотил слюну, чувствуя в животе приятную теплоту.

— Зленко, что там? — крикнул он радисту, когда тот прекратил вести огонь.

— Лезут, с юга подбираются, — зло пробормотал радист и тупо посмотрел в сторону Никиты.

— Не подпускай! — крикнул Кравец, — главное — продержаться до темноты, помни, а ночью мы через омут уйдем отсюда...

Пороховой дым вместе с мучной пылью уходил вверх и там, в лучах солнца, пробившихся сквозь ветхую крышу, медленно таял.

Дружбяк, сидя на краю жернова, не спускал глаз с леса. Изредка он прикладывался к фляге со спиртом и тянул его медленно, глотками. Глаза его пьяно туманились, в вороте распахнутой рубахи большой кадык ходил вверх-вниз. Хмель туманил голову, рождал веру в почти немыслимое спасение.

Пули просвистели у Михаила над головой.

— Ложись! — крикнул хрипло он, плюхаясь в болотную жижу. — Обнаружили, сволочи! Теперь держитесь, ребята, незачем зря головы под дурные пули подставлять. Есть у меня одна задумка. Мы будем этих гадов выкуривать. Чувствую я, что у командира дело захлебнулось. Заряжай зажигательными!

Мельница была уже в ста метрах от них. Отчетливо доносился шум воды на мельничном колесе. И надо же вот так нарваться на пули, а ведь так хотелось зайти в тыл к бандюгам и взять их живыми. Но вот прозвучали три одиночных выстрела, и тотчас на крыше мельницы показались синие дымки, а через мгновение уже заплясали красные язычки пламени.

— Сейчас вы, голубчики, выскочите, как миленькие. Хлопцы, следите за дверью и омутом, у них другого выхода нет!

Пригнувшись, раздвигая плечами заросли камышей, красноармейцы по команде Михаила поползли влево, к омуту, боясь неосторожным движением выдать себя.

Вскоре вражеский автоматчик умолк: видно, в горящей мельнице бандитам приходилось несладко. Вскоре все здание было охвачено огнем. Черный дым от горящего сухого дерева и камышовой крыши тянуло вниз по реке.

Бойцы остановились на краю обрывистого берега в зарослях молодого ивняка. Отсюда хорошо просматривался мельничный сток с перекошенным колесом, толстый ведущий вал, выглядывающий из-за стены бревенчатого здания.

Огненные галки взвивались в небо и падали в камыши. К счастью, камыши не загорались: помог ночной дождь, а то бы и красноармейцам пришлось худо.

— Смотрите, смотрите, товарищ командир, — вполголоса взволнованно заговорил Нечитайло. — Один выползает наружу, вон возле вала пробирается к омуту...

Михаил увидел, как нахтигалевец полз к лопастям перекошенного колеса. Вскоре из отверстия показался второй, затем третий.

Первый уже достиг лопастей колеса и, ловко цепляясь за них, бесшумно соскользнул в воду. За ним юркнули в омут еще двое.

Михаил ожидал: может быть, кто-нибудь еще покажется на валу, но никто не появлялся. Да и пожар уже охватил всю стену, так что, если кто и оставался в помещении, то наверняка задохнулся в дыму.

— Хлопцы, занимай позицию, приготовься к бою!

Омут был неширок, но, видимо, глубок. Диверсанты быстрыми саженками приближались к зарослям, где притаились в засаде оперативники.

Запыхавшиеся, мокрые, бандиты вышли на илистую кромку берега и стали торопливо подниматься к зарослям ивняка.

— Быстрее, быстрее! — торопил их приглушенным голосом нахтигалевец с парой треугольничков на петлицах. И вдруг Михаилу показалось: он видел этого человека. Да, это тот самый «сержант», которого они повстречали в лесу во время облавы. «Старый приятель! Вот так встреча. Ну, теперь ты нас не проведешь, получишь все сполна!»

Густое сплетение ветвей, как спасительный островок, было рядом. Вот уже совсем близко! Но едва диверсанты поднялись к ивняку, как по знаку Михаила бойцы с винтовками наперевес выступили из кустов им навстречу.

— Руки вверх! Бросай оружие! — прозвучала неожиданно команда.

Диверсанты застыли на месте, окаменели, и лишь рыжий «сержант» резко повернулся и кинулся с обрыва в омут. Тотчас прозвучал одинокий выстрел — и сразу у берега вода покраснела от крови.

Нечитайло опустил винтовку, вытер пот со лба.

— Получай, сволочь! — сквозь зубы проговорил он. — Это тебе за Якова.

Эпилог

Над броварским лесом бушевала страшная гроза. Громовые валы беспрестанно накатывались друг на друга. Этот ливневый дождь в середине ясного июльского дня налетел совсем неожиданно и забурлил, заметался над округой.

Особый отдел Юго-Западного фронта размещался в школьном здании, построенном в начале тридцатых годов. Видно было, что оно давно не ремонтировалось. Водосточные трубы от времени поржавели, и водяные потоки, подгоняемые ветром, прямо с крыши лились на подоконники.

Кабинет начальника особого отдела Анатолия Николаевича Михеева находился в южном крыле здания. При порыве ветра дождь с силой барабанил в оконные стекла, мешая разговору.

Кроме Анатолия Николаевича, в кабинете находились его заместитель Николай Алексеевич Ярунчиков, а также капитан Буряк, старший сержант Середа и сержант Семенко.

Анатолий Николаевич тихо прохаживался по кабинету, то и дело подходя к окнам и застилая газетными жгутами подоконники от дождевых потоков, пробивающихся сквозь рамы.

— От такого ливня не спасешься, — недовольно ворчал он, сворачивая очередной бумажный жгут. — Разверзлись хляби небесные.

Неожиданно раздался такой громовой удар, что все здание, как от взрыва, задрожало, оконные стекла зазвенели и даже закачалась электрическая лампочка, висевшая низко над столом.

Михеев подошел к своему столу, на уголке которого, как заметили присутствующие, лежали три голубых коробочки.

— Товарищи оперативники, спасибо за успешное проведение операции. От лица службы выношу вам благодарность!

Буряк и сержанты застыли по стойке «смирно».

— Служим Советскому Союзу!

— Сообщаю вам радостную весть. Командующий фронтом представляет вас к правительственным наградам, а нарком НКВД республики объявляет всему личному составу, принимавшему участие в ликвидации банды «Нахтигаль», благодарность в приказе. Кроме того, вас, командиров группы, он награждает часами. Позвольте от его имени их вручить.

Анатолий Николаевич взял со стола коробочки с часами и, горячо пожимая руки, вручил их оперативникам.

Громовые раскаты утихали за броварским лесом, а со стороны Ирпеня стала отчетливее доноситься орудийная канонада. Там шел жестокий бой. Враг подходил к Киеву. Город оборонялся.