Жаворонок

1

Мереда Курбанова сняли с поста председателя колхоза за год до окончания войны. Когда-то у Мереда была слава, но душа его оказалась слишком узкой и неёмкой: она не смогла вместить славы. Меред стал чванлив, чванство обернулось толстым брюхом, ленивым, укороченным жестом, словно халат жал ему в проймах, заплывшими глазками и тонким повелительным голосом.

В те дни, когда Меред был еще сухим и горячим, колхоз «Заря» процветал. Портрет Мереда напечатали в газете, его премировали поездкой в Москву на Сельскохозяйственную выставку. Одному слава дает крылья, другому вяжет руки. Когда Меред вернулся домой, колхозники не узнали его. Он был важен и ленив, как перекормленный индюк. До войны дружный и трудолюбивый коллектив «Зари» делал незаметной чванливую неповоротливость своего башлыка, но с уходом на фронт лучших работников для «Зари» настали трудные времена. Война требовала подвига, но обленившаяся душа Мереда была не способна на подвиг, на большое свершение — только на хитрость. У него была одна забота — любой ценой удержать свою меркнувшую славу.

Когда приближалось время сдачи госпоставок, Меред приказывал запрячь в арбу пару верблюдов и ехал на базар. Там он закупал перо, пух, яйца, овощи и этим возмещал недостачу. Расплачивался Меред колхозной конюшней. Знаменитого жеребца Казгена он настолько часто уступал на сторону за разную мзду, что лучший производитель области утратил свою силу. Многих славных скакунов лишились конюшни «Зари». К концу войны здесь оставались два чалых мерина с белыми глазами, иомуд сомнительной крови да полуторалеток Жаворонок, жеребчик ахалтекинской породы, последний отпрыск Казгена…

За год до окончания войны в колхоз вернулись два демобилизованных по инвалидности воина: Хаджи Сарыев и Чары Мамедов. Оба были славными джигитами, на колхозных скакунах уходили они на фронт, но там пути их разошлись. Чары остался в кавалерии, а Сарыев пересел на танк. Танкист вернулся первым — в бою под Варшавой ему раздробило руку. Сарыев быстро разобрался в делах колхоза. Он пристыдил односельчан за то, что они так долго терпели хозяйничанье Курбанова, и вывел Мереда на чистую воду. Курбанова разжаловали в чабаны. Теперь он целыми днями сидел у подножия Копет-Дага, по склонам которого раскинулись колхозные пастбища, жевал плов, вытирая пальцы о халат, и размышлял о сложности колхозной жизни, в которой он, Меред, так и не сумел разгадать какой-то важной пружинки.

Взамен Курбанова колхозники единодушно избрали башлыком Хаджи Сарыева. Хаджи не ожидал такой чести: в колхозе были люди, превосходящие его годами и жизненной мудростью.

— Борода ума не прибавляет, — сказал на собрании древний Амман.

И Сарыев стал башлыком.

Он отремонтировал старый трактор, собрал подростков и стал обучать их вождению машины, он собрал стариков и сказал: «Поля жаждут воды, дайте им воду». Он напомнил людям дни былой трудовой славы «Зари». Но мечтой Сарыева было возродить колхозную конеферму. Сам он не годился для воспитания коней: хорош джигит об одной руке! Старый колхозный тренер умер. Все мужские руки были заняты на полях…

«Одинокий всадник пыли не поднимет», — решил Сарыев.

Став башлыком, Сарыев счел приличным говорить и даже думать по примеру стариков образами народной мудрости, пословицами. Он решил ждать, когда с фронта вернутся его односельчане, джигиты и тренеры…

Ждать ему пришлось недолго. Недели через три полуторка, идущая в Фирюзу, сбросила близ «Зари» смуглого паренька в солдатской шинели без погон и с вещевым мешочком за плечами. Когда паренек спрыгнул с машины, на груди его сверкнули четыре боевые медали и две звезды ордена Славы. Это был Чары — маленький, легкий как пух, гибкий и крепкий как сталь. Чары Мамедов, о котором покойный тренер сказал: «Раз у вас есть Чары, я могу спокойно умереть».

У Чары было легкое тело наездника, волевая хватка, создающая тренера, чувство лошади в руке. Маленькая сухая рука Чары была необыкновенно чуткой и ухватистой, как тиски. В кармане гимнастерки он носил потрепанную книжицу старого знаменитого наездника, где красным карандашом были подчеркнуты слова: «Я знаю лошадь, люблю ее и не могу о ней не думать».

— Вот все наследство Курбана, — тихо сказал Хаджи, отворив дверь конюшни. Он пошевелил губами, как бы подыскивая нужное слово, и добавил: — Ничего, «сильным ударом и шерстяной кол в землю вгоняют»!

Чары улыбнулся. Он с наслаждением вдыхал пряный настой конского пота, соломенной подстилки, уютный, аппетитный запах конюшни.

— Ну как, будет у нас конеферма, Чары?

Чары снял с груди все свои награды и протянул их Сарыеву.

— Храни их, как глаз свой, Хаджа. Ты вернешь мне их в тот день, когда люди перестанут говорить о «Заре»: «у них нет коней».

— Я положу их туда, где лежат мои ордена, — ответил Сарыев. — Я дал себе слово не носить их, пока люди не перестанут говорить о «Заре»: «у них нет колхоза».

Из стойла высунулась узкая черная голова, карий глазок дружелюбно и чуть вопросительно скосился на Чары. Чары просунул руку между досками, конь откинул голову и снова вполоборота поглядел на Чары.

— Зазывает, — усмехнулся Чары. Он отворил дверь и, удерживая на себе взгляд Жаворонка, приблизился к забившемуся в угол коню и потрепал его по гибкой шее.

— Чует руку! — радостно воскликнул Сарыев. — А никого не подпускал к себе!..

Пальцы Чары скользнули по гладкой шерсти коня, под которой перекатывались тонкие, крепкие мышцы…

А через неделю он уже гонял Жаворонка на длинной веревке — корде, которую сжимал левой рукой.

…Чары, пошатываясь, с трудом поднялся на ноги. Земля стояла торчком, он невольно откинулся назад, чтобы удержать равновесие. Кровь медленно, длинной волной отхлынула от головы.

— Жаворонок!..

Он обернулся и увидел спину Жаворонка, странно изогнутую, будто надломленную. Конь лежал на боку, чуть приподняв голову, и скреб копытами землю.

— Хребет?

Чары бросился к коню, ухватил под уздцы и потянул. Рука, готовая ощутить тяжесть недвижного тела, резко взлетела вверх. Жаворонок стремительным прыжком стал на все четыре ноги. Чары с усилием проглотил круглый ком, подступивший к горлу.

— И тебе не стыдно? — сказал он с простой человеческой обидой.

Жаворонок застенчиво отвел голову и опустил длинные ресницы.

Уже четвертый месяц занимался Чары с Жаворонком и по сей день не мог постигнуть причудливого характера коня.

От своих высокородных предков Жаворонок унаследовал не только резвость и благородную стать, но и то гармоничное равновесие всех членов на скаку, что создает рекордсменов. Самые сложные упражнения, требующие обычно многих недель, Жаворонок усваивал с первого раза. И вместе с тем ни один навык невозможно было закрепить в нем навсегда… Характер Жаворонка напоминал тонкую и невероятно упругую пружину: он мог поддаваться до бесконечности, но в какой-то момент пружина вдруг распрямлялась, сводя на нет усилия Чары.

Казалось, всю науку Жаворонок приобретает для одного себя. Если ему хотелось, он играючи выполнял любое, самое сложное требование, он, как нежная струна, отвечал на каждое движение пальцев наездника. В эти минуты поводья казались Чары слишком грубыми, тут нужны были не ременные полосы, а тонкие шелковые нити…

Но случались дни, и не о шелке — о палке из твердой чинары мечтал Чары. В такие дни Жаворонком овладевало какое-то веселое безумие, двухлетний конь вел себя, как стригунок, в норове Жаворонка не было ни злобы, ни ожесточения, он не пенил, не окрашивал кровью глаза; с какой-то детской непосредственностью выкидывал он свои выкрутасы, не теряя при этом дружелюбного отношения к Чары.

Это дружелюбие обезоруживало Чары, он хотел, но не мог брать коня «на силу». Молодость и чувствительность коня требовали иных приемов работы. И он нашел эти приемы: строптивости Жаворонка он противопоставлял терпеливое упрямство. Он никогда не отступал от намеченной цели, на все выверты коня отвечал ласковым понуждением. Он оставался спокойным, когда все внутри у него дрожало от бешенства. И нервный, трепетный характер коня начинал сдавать под этим ровным, не знающим спада, упорством.

Это был такой изнурительный и, казалось бы, безнадежный труд, что даже Сарыев однажды сказал:

— Не мучай себя, Чары-джан, понапрасну…

Но Чары закричал неожиданно звонким, злым мальчишечьим голосом:

— Не таких видели!.. Немец упрямей был!..

— Это верно, Чары-джан… Только не озлобляй сердца своего против коня.

Нет, Чары не ожесточал сердца против Жаворонка. Он был не только тренером, наездником, но и чабаном, конюхом, нянькой Жаворонка. Он находил для него самые тучные луга, своими руками готовил теплое пойло, засыпал корм, мыл, скреб, чистил. И неустанно наблюдал, изучал коня…

Что ни день, дарил его Жаворонок новыми неожиданностями. Он уже ходил под седлом, когда вздумал сыграть с Чары одну из самых жестоких своих шуток.

Позади конефермы находилось большое ровное поле, огороженное глинобитной стеной. До войны там объезжали коней, но сейчас площадка густо поросла сорной травой — колючкой. Собрав ребятишек, Чары в несколько дней выполол всю траву и деревянным катком подровнял грунт. Затем оседлал Жаворонка и рысью двинулся к площадке. Они приближались к широкой бреши в стене, когда Жаворонок испуганно повел ушами и, занеся круп в сторону, резко осадил. Чары послал его вперед. Конь всхрапнул и взмыл на дыбы. Чары не успел опомниться, как, шатко переступив на задних ногах, Жаворонок грохнулся навзничь. В последний момент Чары, оттолкнувшись от стремян, успел выброситься из седла. Они упали порознь — конь и человек…

— И тебе не стыдно? — сказал Чары.

В момент падения Чары не почувствовал боли, но сейчас спина горела, как при ожоге. И все же надо продолжать работу. Он поставил ногу в стремя и трудным усилием послал свое съежившееся от боли тело в седло.

Сделав небольшой круг, Чары снова направил Жаворонка к бреши в стене. Он почувствовал, как опустился зад коня, и, ловя последний момент, схватил в горсть его гриву, всем телом подался вперед и не дал Жаворонку стать на дыбы…

В чем же дело?

Чары отпустил поводья, и конь сразу кинулся прочь от стены. Очевидно, что-то пугало Жаворонка. Чары спешился и повел его к стене. Он уловил быстрый испуганный взгляд, брошенный конем вверх, и разом все понял. В ограде как раз над проломом торчала палка с обрывком красного полотнища. Ее укрепил один из подростков, помогавший ему в уборке площадки. Он шутливо назвал тряпицу «флагом стадиона». Эта шевелящаяся на ветру тряпица и вызывала испуг Жаворонка.

Но Чары не хотел делать уступок Жаворонку. Пугливость коня — опасная болезнь, ее надо тушить в зародыше. Чары погнал коня прочь от ограды. Он хорошенько промял его, заставил утомиться и осторожно повел к ограде. Но сопротивляемость Жаворонка еще не была ослаблена. Чары снова задал ему работу. На землю спускались сумерки, и кумачовая тряпица полиловела, когда Чары наконец провел Жаворонка сквозь страшную брешь. Он шагом сделал круг и одобрительно потрепал коня по шее. Трудовой день не пропал даром…