Андрей Воронин. Спасатель. Жди меня, и я вернусь

Часть I. Москва – «Старый бор»

Глава I. Шмяк и золотые протезы

1

Денек выдался ясный, солнечный и, как водится в эту пору года в средней полосе России, морозный. Всю ночь шел снег; к утру его навалило мало не по колено, и теперь исчерченные голубоватыми тенями округлые снеговые горбы весело искрились миллионами ярких слюдяных блесток. Деревья дремали под низко надвинутыми снеговыми шапками, еловый лес за забором походил на иллюстрацию из книжки детских сказок; все вокруг было яркое, бело-голубое с золотом, искристое, и хотелось, как в детстве, с разбега нырнуть в пушистый, рассыпчатый снег. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара, который оседал на воротнике игольчатым инеем, снег скрипел и визжал под ногами. Заиндевелые кроны старых берез на территории напоминали пушистое кружево. С одной из них взлетела стайка снегирей, и сбитый с потревоженных ветвей иней долго сеялся на землю дождем невесомых золотых искр.

Засунув руки в карманы, втянув голову в плечи, весь скукожившись, Женька Соколкин торопливо, почти бегом, шел по расчищенной дорожке, что вела от флигеля, где жила обслуга, к главному корпусу пансионата. Неподалеку шаркала фанерная лопата – охранник Николай, одетый в теплый камуфляжный бушлат с цигейковым воротником, заправленные в валенки ватные штаны и армейскую ушанку, чистил подъездную дорожку. Заметив Женьку, он приветливо помахал рукой в трехпалой солдатской рукавице, и Женька махнул ему в ответ веником, который нес под мышкой. Николай – нормальный дядька, веселый и разговорчивый, и в другое время Женька непременно остановился бы, чтобы немного поболтать с ним и, быть может, выслушать еще одну историю про то, как оно было в Чечне и Кодорском ущелье. Но сейчас ему было не до разговоров: мороз на улице стоял нешуточный, а Женькина куртка, мало того, что легкая не по сезону, вдобавок была ему коротковата.

Пансионат разместился в красивом двухэтажном особнячке – не то старинном, отремонтированном на современный лад, не то, наоборот, современном, но выстроенном под старину. Как оно есть на самом деле, Женька не знал, но подозревал, что особнячок все-таки старинный, – уж очень толстые, не теперешние, тут были стены. У парадного крыльца с колоннами стояли машины – залепленный мерзлой дорожной грязью, здоровенный, как железнодорожный вагон, «шевроле» главврача Семена Тихоновича и превратившийся за ночь в пологий сугроб спортивный «ниссан» дежурного доктора Васильева. Не теряя времени, Женька, как шпагу из ножен, выдернул из-под мышки веник и принялся орудовать им, сметая с «ниссана» снег. Снегопад начался уже после того, как машина остыла, и это было хорошо: снег не успел подтаять и примерзнуть и сметался легко, так что каждый взмах веника открывал не серую бугристую наледь, а гладкое стекло и металл. Греясь работой, Женька по ходу дела вспомнил высказывание какого-то знаменитого скульптора – какого именно, он, конечно, не ответил бы даже под страхом смертной казни, – который утверждал, что, собираясь создать очередной шедевр, просто берет кусок мрамора и отсекает все лишнее. Чем-то в этом роде сейчас занимался и Женька Соколкин, превращая бесформенный сугроб в крутую японскую тачку, сошедшую с конвейера всего полтора года назад и купленную молодым доктором Васильевым в дорогом столичном автосалоне.

Разумеется, очистка от снега докторских машин не входила в его обязанности – так же, как их мойка и множество иных мелких дел и поручений, которые Женька выполнял по первому слову, а иногда, как сейчас, и без слов, по собственной инициативе. Какие в наше законопослушное время могут быть обязанности у пятнадцатилетнего пацана, особенно здесь, в этой фешенебельной загородной гостинице для богатеньких психов? Но, когда живешь на птичьих правах, из милости, волей-неволей приходится прогибаться, стараться стать полезным и при этом не слишком мозолить окружающим глаза. Какие уж тут проблемы переходного возраста!

Год назад у Женьки умер отец. Он болел тяжело и долго. Не шибко большие сбережения семьи Соколкиных растаяли, как снег под лучами мартовского солнца, уже в первые полгода болезни. Мать, в ту пору работавшая начальником отдела в одной частной фирме, взяла кредит. Потом грянул кризис, фирма разорилась, мать потеряла работу, а вместе с ней и возможность расплатиться с банком. Деньги кончились, отец умер, а на другой день после похорон в дверь позвонили судебные исполнители. Какое-то время Женька с матерью ночевали по знакомым, а потом ей подвернулась эта работа, и они перебрались сюда, наконец-то обретя более или менее постоянную крышу над головой. Такова в самых общих чертах была нехитрая история раннего взросления Женьки Соколкина, по ходу которой ученик престижной спецшколы, трехкратный победитель городских олимпиад по информатике из гордости семьи и классного руководителя превратился в сына уборщицы, живущей в тесной комнатушке при загородном пансионате, – долговязого, нескладного, выросшего из одежды подростка, радующегося любой возможности подзаработать. История эта была плотно насыщена драматическими событиями – беда скучной не бывает, и только человеку, пребывающему в полосе стабильного благополучия, оказывается нечего рассказать о себе случайно встреченному другу детства, – но Женька не видел в ней ничего примечательного, чем ему захотелось бы поделиться со сверстниками.

Да и что это за сверстники! Теперь Женька ходил в школу в соседнем поселке – пять километров туда, пять обратно, шесть – восемь часов в компании полновесных дебилов, с которыми не о чем поговорить, кроме пива, секса и скачанных из Интернета роликов, которые сняли и выложили туда точно такие же отморозки. К тому же новый коллектив встретил его достаточно прохладно – уж очень непрезентабельно он нынче выглядел. Девчонки воротили носы от одетого в обноски тощего жердяя, который и в лучшие времена не считал себя красавцем, а парни вели себя как бродячие псы, все время норовя сбиться в стаю и порвать чужака на ленточки. И порвали бы непременно, если бы до того, как всерьез увлечься программированием, Женька не посвятил два года своей молодой жизни занятиям боксом и еще три – дзюдо. А, да ну их всех в болото! Нашел о ком думать. Радоваться надо, что сейчас каникулы и до возвращения в этот зверинец, таким образом, остается еще почти неделя…

Он смел остатки снега с заднего бампера, без особой необходимости прошелся веником по обутым в низкопрофильную шипованную резину колесам и отряхнул припорошенную ледяными кристалликами одежду. Спортивный «ниссан» доктора Васильева стоял перед ним во всей своей сверкающей красе – золотистый, приземистый, обтекаемый, с раскосыми хрустальными фарами, хищно, как зверь перед прыжком, прильнувший к земле. Смотреть на него было приятно, и еще приятнее было осознавать, что утро, едва успев начаться, принесло верный заработок. За приведение своей машины в божеский вид Васильев всегда расплачивался сторублевой купюрой – многовато за такую пустяковую работу, но док был нежадный, да и зарабатывал прилично.

Поставив веник в уголок за крыльцом, чтобы прихватить его на обратном пути, Женька Соколкин быстренько выработал план дальнейших действий. Сначала он найдет свою драгоценную родительницу и поинтересуется, не нужна ли ей мужская помощь. Родительница, естественно, станет отказываться, так что фронт работ, как обычно, придется определить самостоятельно, по обстановке. Потом можно сгонять на кухню, вынести помои и, как водится, получить от поварихи тети Тани что-нибудь вкусненькое – желательно кусок жареного мяса, но на худой конец сойдет и пирожок, и тарелка украинского борща, который удается ей так, что язык проглотишь. Это для начала, а дальше будет видно, что к чему.

Он совсем уже было собрался приступить к осуществлению этого нехитрого плана, когда его внимание привлек глухой стук в оконное стекло. Задрав голову, он без труда обнаружил источник этого звука: за одним из окон второго этажа, сдвинув в сторону матерчатые планки вертикальных жалюзи, маячил, призывно маша рукой, главный врач пансионата Семен Тихонович Варламов. («Вон он, змей, в окне маячит, за спиною штепсель прячет», – немедленно всплыла в памяти весьма подходящая к случаю строчка из песни.) Сие, по идее, означало, что у Семена Тихоновича к Женьке имеется какое-то дело, – Женька даже догадывался, какое именно, потому что успел неплохо изучить здешние порядки (и беспорядки тоже). Кивнув в знак того, что призыв о помощи не остался незамеченным, он занес ногу на ступеньку, а потом, будто подстрекаемый каким-то мелким, но злокозненным бесом, не опуская головы, перевел взгляд на третье от угла окно второго этажа. Знал, что смотреть туда не надо, но все равно посмотрел, движимый примерно теми же мотивами, что и человек, постоянно щупающий кончиком языка дырку в зубе.

И, как и следовало ожидать, встретился взглядом со Шмяком, который, по обыкновению, торчал в окошке, нахохлившись, как старый филин, и обозревал окрестности – или, как он сам выражался, «вел наблюдение». Женька отвел глаза и опустил голову раньше, чем Шмяк успел поманить его своим толстым, как сарделька, пальцем, но это, увы, ничего не меняло. «Опять пристанет как банный лист», – с неудовольствием подумал Женька Соколкин и стал подниматься на крыльцо, сильно топая, чтобы сбить налипший на поношенные летние кроссовки снег.

2

Констатировав легкое сотрясение мозга и легкомысленно заверив, что оно, как и все прочее, до свадьбы непременно заживет, врач удалился, наказав одной из сопровождавших его сестер заполнить историю болезни, коль скоро пациент пришел в сознание и может, наконец, сообщить, кто он такой.

К некоторому разочарованию Андрея, на краешек его кровати присела не та из сестер, что была помоложе и посимпатичнее, а та, что постарше, лицом и в особенности фигурой сильно напоминавшая одетую в несвежий белый халат каменную скифскую бабу. Материал, пошедший на изготовление этой монументальной женщины, плотностью мало уступал камню – такое, по крайней мере, у Андрея сложилось впечатление, когда железная рама кровати жалобно застонала под ее весом. Пахло от этой феи не духами, а дезинфекцией пополам с табачным дымом, уловив запах которого Андрей немедленно со страшной силой захотел курить. На смену этому неразумному, с какой стороны ни глянь, желанию пришел могучий приступ тошноты, накативший, как мутная приливная волна. Андрея бросило в жар, голова у него закружилась, а в ушах зазвенело так, что он не расслышал вопрос медсестры.

– Фамилия? – с оттенком нетерпения переспросила та.

– Липский, – поборов слабость, ответил он, – Андрей Юрьевич.

Вместо «Липский» у него получилось что-то вроде «Лифши» – распухшие, рассеченные губы вкупе с отсутствием двух передних зубов отнюдь не способствовали улучшению дикции. Он провел кончиком языка по десне и нащупал торчащие из нее обломки, показавшиеся острыми, как бритвенные лезвия. Вспомнилось, как, стоя на четвереньках, сплюнул на снег тягучую красную слюну с двумя твердыми угловатыми комочками и услышал, как один из двоих нападавших с издевкой сказал откуда-то из наполненной болью и предчувствием близкой кончины морозной тьмы: «Зубы – ерунда, дело наживное. Оклемаешься – протезы вставишь». «Золотые, – подсказал второй. – Из золота, сука, партии».

Еще раз пощупав языком пеньки сломанных зубов, он со второй попытки совладал со своим речевым аппаратом и сумел разборчиво произнести собственную фамилию. Под его диктовку медсестра записала год рождения и адрес.

– Профессия? – спросила она.

– Блогер, – ответил Липский.

– Как?

– Свободный журналист, – перевел он.

«Свобода, – немедленно вспомнилось ему, – не только дает право самостоятельно принимать решения, но и возлагает на человека всю полноту ответственности за их последствия. Запомни это хорошенько, козел!» Правильность построения фразы и непринужденная легкость, с которой она была произнесена, предполагали определенный уровень интеллигентности или, как минимум, начитанности собеседника. Что, увы, не помешало ему, договорив, нанести свободному журналисту Липскому слепящий, сокрушительный удар в лицо – тот самый, после которого Андрей распрощался сразу с двумя передними зубами. Судя по разрушениям, которые повлек этот удар, нападавший воспользовался кастетом. Второй работал резиновой дубинкой, каковой предмет, будучи умело и с изрядной силой приложенным к затылку Андрея, едва не превратил главный рабочий инструмент свободного журналиста Липского в яичницу-болтунью.

– Место работы у вас есть? – спросила медсестра, и Андрей без труда уловил в ее голосе неприязненные нотки.

– Нет, – сказал он. – Сейчас нет.

Сестра сидела так, что поверх ее левого предплечья Андрей мог видеть историю болезни, которую она заполняла. «Временно не работает», – появилась в соответствующей графе похожая на приговор запись. Очевидно, почтенная собеседница Андрея, как и многие из тех, с кем ему доводилось встречаться, считала словосочетания «свободный журналист» и «свободный художник» синонимами слова «тунеядец». Он не стал вносить поправки: спорить не было сил. К тому же он находил унизительным и бесполезным втолковывать людям, что работать и ходить на работу – не всегда одно и то же, тем более что в объяснениях подобного рода, как правило, нуждаются те, кто не может и не хочет эти объяснения понять.

В голое, без занавесок, окно светило яркое январское солнце. Стены большой, на десяток коек, палаты были выложены пожелтевшим от старости, местами испещренным ржавыми потеками кафелем. Кафель был уложен неровно, и выпирающий из швов цементный раствор напоминал застарелую грязь. В палате явно делали перестановку, и скорее всего не одну: электрические розетки, которым, по идее, полагалось находиться в изголовье каждой кровати, обнаруживались в самых неожиданных местах. Ближайшая располагалась в метре от кровати Андрея; набитая рядом красной краской по трафарету надпись «220 В» пребывала в кричащем противоречии с полоской грязноватого пластыря, которой были залеплены отверстия для контактов вилки. В воздухе висел неприятный, памятный с детства запах лизола, оставленный санитаркой, мывшей пол перед утренним обходом. Из коридора доносилось бряканье металлических тарелок в пищеблоке и сварливый голос медсестры, распекавшей какого-то страдальца за курение в неположенном месте, а именно в туалете. В дальнем углу кто-то травил байки. «Останавливает его гаишник, – повествовал хрипловатый, ежесекундно норовящий сорваться на хохоток голос, – предлагает поехать на освидетельствование. Он ему говорит: не надо, говорит, на освидетельствование, я и так протокол подпишу – ничего, мол, не поделаешь, что виноват, то виноват. Пишет объяснение: так и так, грешен, выпил, ставит число, подпись – ну все чин-чинарем. А через день трезвый как стеклышко является к начальнику ГИБДД: права, говорит, верните, будьте так любезны. Тот ему: «Ты чего, мужик, с луны свалился? У тебя ж права за пьянку забрали, ты теперь за руль не скоро сядешь!» Он удивляется: какая, говорит, пьянка? Я, вообще-то, не употребляю… Полковник достает объяснительную: «Твоя? Читай!» А он ему: «Да вы, чем на человека напраслину возводить, сами сперва почитайте!» Тот читает, хмыкает и вызывает к себе мента, который протокол составлял. Сует ему эту объяснительную: «Читай!» Ну, тот читает: «Перед тем как сесть за руль, выпил двести граммов водки». Начальник ему: «Внимательно читай!» Тот опять: «Двести граммов водки». Начальник: «Нет, ты последнее слово по слогам прочти!» Мент пригляделся и читает: «Во-ды». Полковник только рукой махнул: иди, говорит, отсюда, дебил…»

Покончив с писаниной, медсестра сунула историю болезни под мышку и встала. Андрею показалось, что кровать при этом издала тихий, но явственный вздох облегчения.

– Гром-баба, – сказал лежащий на соседней кровати худой небритый мужик в спортивном костюме кричащей расцветки и с марлевым шлемом на голове, проводив ее не особенно ласковым взглядом. – Точь-в-точь моя грымза. Я, когда ее первый раз увидал, прямо испугался: неужто, думаю, родственница? Тогда, думаю, мне полный абзац: одна сковородкой по башке в больничку наладила, а другая, значит, здесь полный курс лечения проведет, вплоть до выписки вперед ногами… Михаил, – представился он, – Мишаня, стало быть. Будем знакомы!

– Андрей, – назвал свое имя Липский, вяло пожимая протянутую через проход между койками руку.

– Да я в курсе, что Андрей, слыхал. Журналист, говоришь? Подфартило мне, стало быть, с соседом! Кто ж тебя, Андрюха, так разрисовал?

– Без понятия, – предпочел ограничиться полуправдой Липский. – Треснули по башке, обобрали и бросили.

– Считай, повезло, – авторитетно заявил Мишаня. – Могли совсем пристукнуть, или замерз бы в сугробе…

– Слушай, где я? – сменил тему Андрей. Вопрос был не праздный: на VIP-палату в институте Склифосовского это место походило в самую последнюю очередь.

– Ну, ты даешь! – восхитился сосед. – В больнице, где ж еще-то!

– А больница?..

Мишаня приподнялся на локте, с изумлением воззрившись на него через проход.

– Даешь, – повторил он. – Гляди-ка, как ты давеча хорошо погулял, даже завидно! Клин это, районная больница. Тебя за городом подобрали. Валялся прямо на дороге, снежком припорошенный. Скажи спасибо, что не переехали. Неужто ничего не помнишь?

– Не помню, – устало прикрыв глаза, сказал Андрей.

Это снова была полуправда. Он помнил многое – можно сказать, все, исключая самое главное: каким образом, нарвавшись на неприятности в двух шагах от станции метро «Войковская», очутился на дороге в окрестностях подмосковного Клина.

3

– Ну, здравствуй, Евгений свет Иванович! – отступив от чуть приоткрытой двери, приветствовал Женьку Шмяк. При этом он, как обычно, быстро и внимательно осмотрел поверх Женькиного плеча пустой коридор, как будто опасаясь увидеть там банду грабителей в черных спецназовских масках. – Чем нынче порадуешь?

Женька просунул в щель поднос, держа его на вытянутых руках, и боком проскользнул следом. Шмяк сразу же закрыл за ним дверь, запер ее на два оборота ключа, а потом, словно этого было мало, подпер ручку спинкой стула. Женька не удивился: он уже привык. К тому же Семен Тихонович подозревал у Шмяка раннюю стадию маниакально-депрессивного психоза, развившегося на почве прогрессирующего алкоголизма; Шмяк был чистой воды параноик, а от человека с таким диагнозом можно ожидать еще и не таких фортелей.

– Суп-пюре овощной, – отвечая на вопрос, принялся перечислять Женька, – рыба отварная с овощным гарниром, салат овощной, пирожки с капустой и грибами. Клюквенный морс.

Говоря, он сноровисто, как заправский официант, переставлял содержимое подноса на стол. Раньше стол стоял у окна, но Шмяк его переместил, задвинув в самый угол, словно из боязни быть застреленным во время еды из дальнобойной винтовки с телескопическим прицелом.

По паспорту он был Борис Григорьевич Шмаков, а Шмяком его окрестила повариха тетя Таня после ставшего притчей во языцех инцидента, в ходе которого новый постоялец швырнул в нее тарелку с картофельным пюре. Питаться в общей столовой он сразу отказался наотрез, а когда тетя Таня впервые принесла обед к нему в комнату, отблагодарил ее вышеописанным способом. По твердому убеждению тети Тани, Шмяк метил тарелкой ей в лицо, и, не успей она увернуться, дело могло кончиться довольно скверно. Но она успела, и тарелка с горячим пюре шмякнулась в стену. Обои, по счастью, были современные, флизелиновые, и отмыть их не составило особого труда. Заниматься этим пришлось Женьке, и на него же в дальнейшем автоматически легла обязанность по доставке Шмяку завтраков, обедов и ужинов и уборке занимаемого им помещения. Женька вовсе не горел желанием заткнуть своей молодой грудью данную конкретную амбразуру, но Шмяк не оставил ему выбора, заявив, что не желает видеть в своих апартаментах «чертовых баб». Охранники пансионата в качестве личных лакеев его тоже почему-то не устраивали, а врачам такая работенка была не по чину. Поэтому, пойдя навстречу обратившемуся к нему с личной просьбой главврачу, Женька Соколкин взял ее на себя. Если он почему-либо отсутствовал – обычно по утрам, когда находился на занятиях в школе, – поднос с едой оставляли у Шмяка под дверью, и тот его забирал, только убедившись, что в коридоре никого нет. Охранник Николай как-то показал Женьке сделанную установленной в коридоре следящей камерой запись этого процесса, со стороны напоминавшего работу опытного сапера, обезвреживающего мину-ловушку.

Вообще, работенка Женьке досталась не особо обременительная. Шмяка он не боялся, справедливо полагая, что в случае очередного приступа буйства запросто сумеет от него улизнуть: там, где смогла уцелеть немолодая стокилограммовая повариха, пятнадцатилетний подросток, обученный боксу и дзюдо, уцелеет и подавно. Шмяк в свою очередь проникся к нему симпатией, никогда не пытался им помыкать и разговаривал с ним почти как с равным. Плохо было одно: он здорово любил почесать языком и, хоть и был неплохим рассказчиком, врал, по твердому убеждению Женьки, совершенно безбожно.

– Опять этот силос, – обозревая расставленные на столе тарелки, с брезгливой миной проворчал Шмяк. – Что я им, баран – по три раза на день траву жрать?

Женька почел за благо промолчать, хотя мог бы сослаться на предписанную лечащим врачом диету. Лет Шмяку было, наверное, под шестьдесят – а может, уже и не «под», а «за», – весил он, на глазок, побольше центнера и, судя по вечно красной физиономии, страдал повышенным давлением. Даже Женьке в его неполных шестнадцать лет было ясно, что холестерин для Шмяка – сущий яд. Шмяк, надо думать, и сам это прекрасно знал, но ничего не мог, а главное, не хотел с собой поделать: он любил мясо и желал им питаться, тем более что свинина не стрихнин и никто не умирает в страшных корчах, схомячив пару-тройку сочных отбивных.

Шмяк взял с тарелки румяный пирожок, плеснул себе морсу из хрустального графина, надкусил, хлебнул и, жуя, выдал вполне предсказуемое предложение:

– Слушай-ка, Иваныч. У тебя организм молодой, растущий, тебе витамины требуются. Может, пособишь?

– Спасибо, – попытался отказаться Женька, – я уже обедал.

– Странный ты парень, – выглядывая в окно, заметил Шмяк. – В твоем возрасте все брешут, да как – заслушаешься! Я знаю, сам таким был. Наплетешь, бывает, родителям с три короба, а они и уши развесили… А ты совсем врать не умеешь. Как же ты, неумеха, мать-то за нос водишь, а? Хватит кочевряжиться, садись наворачивай. Я на эту биомассу глядеть не могу, с души воротит, а еду выбрасывать не приучен. Давай-давай, и без возражений – это приказ.

Возражения у Женьки, конечно, имелись, причем буквально по всем пунктам. Во-первых, врать он умел, и притом не хуже других; во-вторых, водить за нос маму ему не позволяла совесть; в-третьих, насчет своего трепетного отношения к продуктам питания Шмяк таки загнул – достаточно было вспомнить случай с запущенной в тетю Таню тарелкой. Лжецом он, конечно, был записным, вдохновенным, но отличить его вранье от правды не составляло никакого труда, так что свои таланты по этой части он явно преувеличил. Это в-четвертых. А в-пятых, на приказы чокнутого алкаша, допившегося до такого состояния, что сам, добровольно сдался медикам, Женьке Соколкину было глубоко начхать.

Впрочем, промолчать было умнее, и Женька промолчал. Молчание – золото; к тому же в Шмяке смутно угадывалось что-то такое, что, буквально с первой минуты разговора пробуждая охоту язвить, спорить и уличать во лжи, уже на второй начисто ее отбивало. Да и сам предмет возможного спора, заключавшийся в приготовленном тетей Таней обеде – пусть сто раз диетическом, но, как и все, чего касались ее руки, умопомрачительно вкусном, – склонял к конформизму одним фактом своего присутствия. Шмяк прав: еду, особенно ту, что приготовлена тетей Таней, выбрасывать негоже. Он ее есть не хочет, а Женька, наоборот, хочет, и даже очень, потому что пообедать действительно не успел. Организм у него, как верно подметил Шмяк, молодой, растущий и постоянно нуждается в калориях и витаминах. Да как нуждается-то!

Все это Женька додумывал, уже сидя за столом и бойко орудуя ложкой. Он очень старался не спешить, но суп-пюре овощной исчез с тарелки едва ли не быстрее, чем он успел его распробовать. Шмяк наблюдал за ним молча, без улыбки, с таким видом, словно ставил серьезный научный эксперимент или совершал какое-то другое важное дело. Он потянулся за вторым пирожком, но, снова поглядев на Женьку, передумал.

Между пальцами его левой руки невесть откуда вдруг появилась сигарета; щелкнула дорогая зажигалка, и по комнате потянуло горьковатым табачным дымком.

Женька знал, что будет дальше, и, расправляясь с салатом и рыбой, исподтишка косился на Шмяка: ему до смерти хотелось узнать, как тот проделывает свой фокус. Он отвлекся всего на какую-то долю секунды, вынимая изо рта чуть было не проглоченную рыбью кость, но этого хватило: когда он снова посмотрел на Шмяка, тот уже спокойно свинчивал пробку с плоской, слегка изогнутой пол-литровой фляжки.

4

Марта, как обычно, примчалась по первому зову – то есть спустя всего два с половиной часа после того, как Андрей позвонил ей с любезно предоставленного соседом по койке мобильного телефона. Под извинения Липского протягивая ему старенький «сименс» с подслеповатым монохромным дисплеем, Мишаня сказал: «Да ладно, чего там, свои же люди! Какие могут быть счеты промеж двух инвалидов? Тем более ты с ним не убежишь». – «Не убегу», – согласился Андрей. «Ну, а то! Поди, если б мог, и то не побежал бы», – ухмыльнулся щербатым ртом Мишаня.

Узнав, где он и что с ним, Марта обозвала Андрея кретином и бросила трубку. А через два с половиной часа – если быть точным, через два часа и тридцать четыре минуты, не считая секунд, – дверь палаты распахнулась, как от сильного порыва ветра, и на пороге возникла она – высокая, стройная, в наброшенной поверх делового костюма белой больничной накидке, с независимо вздернутым подбородком и с пакетом апельсинов на изготовку.

Как всегда, она была умопомрачительно красива, предельно серьезна и вся, от острых каблучков модных сапожек до кончиков ниспадающих на плечи платиновых волос, сосредоточена на деле, которым занималась в данный момент. Она была похожа на ветер – опять же как всегда, когда впервые появлялась в поле зрения. Это первое впечатление, создаваемое ее летящей походкой и реющими вокруг прекрасного лица дивными волосами, уже на первой минуте разговора сменялось другим, не столь романтическим, зато куда более точным: переходя к делу, Марта становилась похожей на летящую в цель пулю. Делом она занималась всегда, когда не спала (даже в постели с мужчиной она не предавалась страсти, а вкалывала на результат, стремясь за минимальный промежуток времени получить максимум удовольствия), и, поскольку Андрей знал ее сто лет, ассоциация с ворвавшимся в затхлый склеп вольным ветром давно перестала его обманывать.

И все равно: входя в палату, она была похожа на ветер.

– Ох ты, – со смесью испуга и восхищения произнес кто-то, на полуслове оборвав похабный анекдот. По палате пронесся негромкий коллективный вздох, фоном которому служили множественные вороватые шумы: скрежет торопливо задвигаемой под кровать «утки», шорох сминаемой газеты с горкой шелухи от подсолнухов, скрип кроватных пружин и шелест простыней, поспешно накидываемых на торчащие в проход ноги в несвежих дырявых носках.

Мгновенно отыскав взглядом Липского, ни на кого больше не глядя, Марта процокала каблучками к его кровати и остановилась, критически обозревая открывшееся ей печальное зрелище.

– Красавец, – без тени сочувствия констатировала она, – Ален Делон. Да, с апельсинами я явно погорячилась. Угощайтесь, – добавила она и, не глядя, сунула пакет Мишане.

– Благодарствуйте, – потерянно промямлил тот, принимая подношение, и за спиной Марты показал Андрею большой палец, выразительно округлив при этом глаза.

Перебросившись с Андреем буквально парой слов ни о чем, Марта отправилась на поиски врача. Тут она, пожалуй, была права на все сто: жизни известного блогера Липского в данный момент ничто не угрожало, а лежать, посасывая через трубочку бульон, он с равным успехом мог и дома, в привычной, родной и куда более комфортабельной, чем здесь, обстановке. А если поименованному блогеру все-таки потребуется помощь медиков, то в столице Российской Федерации городе-герое Москве он получит ее без проблем, и помощь эта обещает быть куда более квалифицированной и оперативной, чем та, которую может предоставить районная больница города Клина.

Откуда-то с дальнего конца коридора послышались звуки набирающей силу перебранки. Кричали как минимум в три голоса – два женских и один мужской. Голоса Марты Андрей не слышал, да и не ожидал услышать: решая деловые вопросы, она никогда не говорила на повышенных тонах, но тех, кто рассчитывал ее переспорить, полагаясь на мощь своей луженой глотки, неизменно ждало горькое разочарование. По профессии Марта была адвокатом. Дела, которые она проиграла, можно было пересчитать по пальцам, и было это на заре ее карьеры, которая теперь приближалась к своему пику. Сочетание высочайшего профессионализма, глубокого знания юриспруденции, целеустремленности, неотразимого обаяния и полнейшей беспринципности делало ее практически непобедимой. Она была непобедима в суде, и слабый очаг сопротивления в лице дежурного доктора и парочки медсестер провинциальной больницы мог помешать ей не более, чем несколько мельтешащих перед лицом мошек. Если бы местный Айболит догадался посоветоваться с Андреем, тот сразу сказал бы, что напрягаться не стоит: исход сражения предрешен, лучше сразу выкинуть белый флаг.

Он имел богатый опыт по части капитуляций – по крайней мере, в том, что касалось Марты. Когда-то – как теперь казалось, давным-давно, в прошлой жизни, – они были мужем и женой. Она была хорошим человеком и по-своему очень его любила. Он тоже ее любил, но любовь – материя хрупкая, малоизученная, а Марта не умела вовремя остановиться и дома оставалась такой же, как на работе – напористой, неуязвимой, всегда нацеленной на результат, как выпущенная из винтовочного ствола пуля. Она всегда лучше знала, что и как надо, и переубедить ее не было никакой возможности: нельзя переспорить человека, который зарабатывает на хлеб с маслом тем, что по три раза на дню неопровержимо доказывает, что черное – это белое и наоборот. При этом она действительно любила мужа – любила, как любят вещь или домашнего питомца, какого-нибудь попугайчика или хомячка.

Судя по тому, как быстро она приехала, в какой-то степени Андрей до сих пор оставался ее хомячком. И он не удивился, осознав, что это ему приятно – где-то, как-то, со множеством больших и малых оговорок, но все-таки приятно, а не наоборот. Хотя три года назад, устав от постоянных капитуляций, которые, увы, не приводили к окончанию военных действий, и подав наконец на развод, он не испытал ничего, кроме облегчения. Из опыта семейной жизни оба вынесли стойкое отвращение к институту брака, но, как ни странно, не друг к другу. Они продолжали встречаться – изредка, под настроение и когда не было других вариантов – и, как уже упоминалось выше, спешили друг другу на помощь по первому же зову.

Чем не городская идиллия начала двадцать первого века?

Отголоски ведущихся в районе ординаторской военных действий смолкли.

– Уделала, – держа в руке наполовину очищенный апельсин, констатировал Мишаня. – Вот это женщина! Не баба, а шестиствольный миномет. Жена?

– Бывшая, – с трудом садясь на постели, признался Андрей. Сесть оказалось по-настоящему тяжело, остаться в этом положении – еще тяжелее, но он крепился, потому что мог предсказать дальнейшее развитие событий с точностью до седьмого знака.

– Понимаю, – слегка его удивив, сочувственно изрек Мишаня. – Сковородкой по черепу – это еще не самое страшное. Хуже, когда прямо по мозгам – с утра до вечера, каждый божий день…

По уму, следовало бы посоветовать ему помалкивать и не совать нос не в свое дело, но Андрей промолчал: сосед хотел, как лучше, и не заслужил такой отповеди. Кроме того, его реплика, хоть и не могла считаться образцом высокого стиля, ничего, кроме голой правды, не содержала. Да и практически неизбежных в такой ситуации советов: учить ее надо, кулаком учить, чтоб знала свое место, – не поступило, из чего следовало, что Мишаня не так туп и неотесан, как можно подумать, глядя на его кричаще-яркий спортивный костюм, небритую челюсть и щербатую ухмылку.

Андрей как раз напоминал себе, что и сам в данный момент выглядит ничуть не лучше, когда в палату вернулась Марта. Волосы ее развевались, белая накидка трепетала за спиной, как крылья воинственного ангела, а в руке вместо пакета с апельсинами, содержимое которого стараниями хлебосольного Мишани уже распространилось по всей палате, была черная спортивная сумка.

5

Фляжка была блестящая, серебристая, обтянутая темно-коричневой тисненой кожей. Она появлялась на свет в самые неожиданные моменты, и всегда это происходило так, что Женька не успевал засечь, откуда, собственно, она берется. С учетом того обстоятельства, что Шмяк, по идее, лечился здесь от алкоголизма и сопутствующих психических расстройств, его манипуляции с флягой выглядели довольно загадочными и рискованными. Они явно шли вразрез с предписаниями лечащего врача и незыблемыми, как законы физики, правилами внутреннего распорядка пансионата. Более того, они противоречили словам и действиям самого Шмяка, который явился сюда добровольно – просто приехал один, на такси, без конвоя, состоящего из утомленных его пьяными выходками родственников, и отвалил сумасшедшие деньги за то, чтобы его избавили от пагубного пристрастия и, по его собственным словам, «подкрутили винтики в черепушке».

Кое-какие предположения на этот счет у Женьки Соколкина имелись, но он предпочитал держать их при себе. Что толку теряться в догадках, если проверить все равно ничего нельзя? Догадки могут быть верными или нет, а задавать вопросы бесполезно – Шмяк в ответ или соврет, или просто отмахнется: отвяжись, сопляк, не твоего ума дело! И между прочим, будет полностью в своем праве. Женька действительно не имел ни нужды, ни желания разбираться в его личных проблемах и обстоятельствах. По-настоящему загадочным представлялось другое: каким образом не иссякает содержимое фляги, к которой Шмяк прикладывается с такой завидной регулярностью?

Шмяк приложился к фляге, сделав приличный глоток, по комнате поплыл резкий запах коньяка.

– Ну, – опустившись в кресло и сделав глубокую затяжку, сказал Шмяк, – рассказывай, что целое утро в кабинете у главврача делал. Постукиваешь, барабанщик?

И, иллюстрируя это оскорбительное предположение, легонько постучал костяшками пальцев по подлокотнику.

Женька не оскорбился: это была одна из любимых и притом самых безобидных шуток Шмяка.

– На кого тут стучать? – пренебрежительно откликнулся он, подчищая тарелку.

– Что за молодежь пошла, элементарных вещей не знают! – Шмяк снова глотнул из фляги и затянулся сигаретой. – Было бы желание, а на кого стучать, всегда найдется. Повариха продукты домой таскает, старшая сестра нарушает правила хранения наркотических препаратов…

– Пациент Шмаков курит в палате и распивает на территории пансионата крепкие спиртные напитки, – не удержавшись, подсказал Женька.

– Вот видишь, – в свою очередь, не подумав обидеться, одобрил его сообразительность Шмяк. – А говоришь, стучать не на кого… Да ладно, шучу. Так о чем вы там с главврачом секретничаете?

– Да какие там секреты! – отмахнулся надкушенным пирожком Женька. – Комп у него снова завис, вот и весь секрет.

Семен Тихонович – нормальный дядька, известный специалист, но в компьютерах шарит, как я в минно-подрывном деле. Как начнет мышкой щелкать, такого нащелкает, что потом за неделю не разгребешь.

– А ты у него, значит, вроде скорой компьютерной помощи, – подсказал Шмяк.

– Ну да, вроде того. Я ему комп в чувство привожу, а он мне разрешает в Интернете посидеть.

– Картинки? – предположил Шмяк. – Видео, приколы… В общем, весь этот мусор. Да? Или, может, порнушка?

Женька залпом допил морс и, развернувшись на стуле, сел лицом к собеседнику. Тема была близкая, хорошо знакомая и где-то даже больная; на эту тему можно было и поговорить, причем не просто на равных, а с чувством своего полного превосходства, поскольку на матерого хакера Шмяк смахивал меньше, чем на кого бы то ни было.

– Интернет часто сравнивают с помойкой, – сказал Женька тоном доктора физико-математических наук, читающего лекцию в сельском клубе. – Это широко распространенное заблуждение – вернее сказать, предвзятое мнение, присущее в основном тем, кто до сих пор даже телевизор включает с опаской – а вдруг взорвется? А Интернет – это целый мир, и в нем, как в любом мире, есть все, в том числе и помойки. Он существует совсем недавно, его еще не успели подмять под себя и взять под контроль те, кто любит всеми командовать. Интернет – это территория свободы. Просто есть люди, которым свобода противопоказана. Это из-за них Интернет обзывают информационной помойкой. Потому что дерьмо всегда плавает поверху.

– Это точно, – неожиданно помрачнев, серьезно сказал Шмяк. – Насчет всего остального – не знаю, тебе виднее. А насчет дерьма, которое сверху, – это ты, брат, попал в самую точку.

– Простая физика, школьный курс, – скромно отказался от лавр первооткрывателя Женька. – И потом, кто ищет дерьмо, обязательно его найдет. Хоть из-под земли достанет.

– Тоже верно. – Шмяк погасил окурок о подошву, сунул его за батарею и снова приложился к фляжке. Он пьянел быстро, прямо на глазах, подтверждая тем самым, что поставленный Семеном Тихоновичем диагноз недалек от истины. – Занятный ты парнишка, Иваныч. Зеленый ведь пацан, а рассуждаешь, как профессор.

– Лучше было бы, если б я по фене ботал и у малолеток по подъездам мобилы отжимал?

– Да нет, наверное, не лучше… Ну, и что нового в этом твоем свободном мире? Что, опять террористы кого-нибудь взорвали?

– Один блогер пишет, что золото компартии до сих пор где-то спрятано, – сообщил Женька. Террористами он не интересовался. Коль скоро они со Шмяком не были генералами, планирующими масштабную контртеррористическую операцию, обсуждение данной темы было сродни разговорам о сбесившемся климате – говори не говори, а от твоей болтовни все равно ничего не изменится.

– Опять? – удивился Шмяк. Кто такой блогер, он не спросил, из чего следовало, что с Интернетом он знаком намного ближе, чем утверждал. – Вот народ! Двадцать лет прошло, а они все не угомонятся… Хотя чему я удивляюсь? Технологии за эти двадцать лет черт-те куда скакнули, а народ, каким был, таким и остался. Только раньше салажата вроде тебя пиратскими кладами бредили, а нынче, вишь, золотом партии. Мы про эти самые клады в книжках читали, вы – в Интернете, вот и вся разница. Эх, молодо-зелено! Далась вам эта компартия… Что она вам плохого сделала, не пойму, хоть убей. Твои-то родители небось при коммунистах жили и горя не знали – в институтах учились, на работу ходили, квартиру имели, бесплатную медицину, образование… А теперь что? Много ты со своей мамкой с этого капитализма поимел? Золото партии им подавай… А может, оно, золото это, все на вас, обормотов, ушло?

– Ну да, – усомнился Женька.

– Ну, может, и не все, – пошел на попятный Шмяк. Он ненадолго присосался к фляжке, крякнул, понюхал свое волосатое запястье, а потом, замысловато крутанув кистью, словно бы прямо из воздуха извлек очередную сигарету. – Может, что-то и осталось – как говорится, на развод… И что он пишет, этот твой блогер?

Женька возвел глаза к потолку, припоминая.

– «Коммунистическая партия продержалась у власти в нашей стране более семидесяти лет, – начал по памяти цитировать он, – и у руля ее с самого начала стояли люди, которых при всем желании не назовешь святыми. Можно не сомневаться, что в их распоряжении находился очень серьезный золотовалютный запас – запас, который бесследно исчез в тот самый момент, когда партия утратила свою руководящую роль в обществе. Упорство, с которым лица, могущие располагать конкретной информацией по данному вопросу, отрицают свою осведомленность, а то и сам факт существования такого запаса, само по себе наводит на мысль о заговоре. С момента провала августовского путча, который повлек за собой развал Советского Союза, прошло двадцать лет, и обозреватели до сих пор не устают спорить о том, что же это было – глупость или трагическая ошибка?»

Он замолчал, чтобы перевести дух, и Шмяк немедленно воспользовался паузой.

– Эк тебя разобрало, – сказал он. – Прямо наизусть вызубрил!

– Ничего я не зубрил, – огрызнулся Женька. – Просто память хорошая.

– Бывает, – с оттенком сомнения согласился Шмяк. – Ну-ну, и что же это было – глупость или трагическая ошибка?

– «Оба предположения представляются спорными уже хотя бы потому, что попытку переворота возглавляли высшие партийные и правительственные чины – люди по определению неглупые, умеющие принимать ответственные решения в острых ситуациях. Они видели, в каком направлении развиваются события, были заранее готовы ко всему и, если бы действительно хотели захватить и удержать власть, без особых усилий добились бы желаемого результата. Но переворот вылился в нелепый, кровавый и, к счастью, непродолжительный фарс. Так что это было – глупость? Ошибка? Сомнительно! Если не более, то уж никак не менее реальным представляется третий вариант, до сих пор старательно замалчиваемый, согласно которому путч был организован с единственной целью: под шумок вывезти золото партии из Москвы и спрятать в надежном месте до лучших времен. Пока первые мученики молодой российской демократии стучали ручками от швабр по танковой броне и гибли под гусеницами, пока внимание всего мира было приковано к событиям вокруг Белого дома, кто-то спокойно действовал по тщательно разработанному плану, опустошая тайное подземное хранилище»…

– М-да, – сказал Шмяк. – Дурак он, твой блогер. Ему за такую писанину могут запросто голову носом к пяткам повернуть.

– Да ну, что тут такого? – не поверил Женька, собирая на поднос грязную посуду. – Хотя… В новостях написано, что он куда-то пропал.

– Золото партии ищет, – насмешливо предположил Шмяк. Он снова хлебнул из фляжки, и Женька заметил, что с каждым разом ему приходится все дальше запрокидывать голову: фляга пустела, но можно было не сомневаться, что, как только у Шмяка возникнет такая потребность, она снова окажется полнехонька. – Ну, чего забеспокоился? Ничего ему не сделается. Небось завис у какой-нибудь бабы, а то и нарочно спрятался, для саморекламы – для пиара, как теперь говорят. Его счастье, если так. Зря он это, не надо бы ему серьезных людей дразнить…

Лицо его, и до того красное, вконец налилось кровью, язык начал заплетаться, и Женька понял, что разговор пора закруглять.

– Ты давай, Иваныч, двигай потихонечку, – подтверждая его догадку, сказал Шмяк. – Больным после обеда тихий час полагается, а тебя, наверное, мать уже обыскалась.

Женька не стал спорить, хотя ему вдруг показалось, что Шмяк мог бы, а главное, был не прочь рассказать что-то по-настоящему интересное – не про то, как Фидель Кастро лично подарил ему собственную кепку, и не про то, сколько раз и при каких обстоятельствах он выпивал с первыми лицами государства, а о чем-то, что было на самом деле. Собрав посуду, он подхватил поднос и направился к выходу. Шмяк опередил его, жестом заставил остановиться и, приникнув ухом к щели, некоторое время вслушивался в тишину за дверью. Потом, убедившись, что все спокойно, разблокировал ручку, отпер замок и приоткрыл дверь. Протискиваясь мимо него в узкую щель, Женька уловил густой, тяжелый запах перегара и уже далеко не впервые подумал, что такое лечение Шмяка до добра не доведет.

6

– Одевайся, – сказала Марта, ставя сумку на кровать. – Я заскочила к тебе домой, похватала, что под руку подвернулось, так что не обессудь.

– А мои вещи? – удивился Андрей. – Я же был во что-то одет…

– Забудь, – коротко посоветовала Марта. – Я тебя в этой заскорузлой рванине в машину не пущу. Даже в багажник.

– А…

– Карманы я проверила, там ничего нет, кроме табачных крошек.

– Черт, – сказал Андрей. – Паспорт, права, документы на машину… Черт. Телефона жалко, теперь придется полгода контакты восстанавливать.

– Нормальные люди держат в ящике стола записную книжку, – сообщила Марта. – Послушай, у меня не так много времени…

– Извини, – сказал Андрей, торопливо стягивая через голову нательную рубаху с черным казенным штампом на подоле, – я сейчас.

Лицо Марты слегка дрогнуло, когда она увидела страшные черно-багровые кровоподтеки на его спине и ребрах. Впрочем, слабость была недолгой, и уже в следующее мгновение Марта стала прежней Мартой – прямой, как копье, красивой, как богиня, и холодной, как подвергнутый глубокой заморозке кусок говяжьей вырезки в витрине супермаркета. Она уже давно бросила заниматься уголовными делами, но на ее умение держать себя в руках это никак не повлияло.

Через пять минут они уже садились в машину. Марта водила компактный внедорожник «тойота» серебристого цвета – не шибко статусный, но зато новенький, надежный, очень удобный и в меру экономичный. Отвергнув предложение прилечь, Андрей кое-как устроился на переднем сиденье, после неизбежного напоминания пристегнулся ремнем безопасности и осторожно положил забинтованный затылок на подголовник спинки. Машина была припаркована у дверей приемного отделения – чуть в стороне, чтобы, упаси бог, не создать помеху подъехавшей карете скорой помощи, но достаточно близко, чтобы контуженный в неравном бою за правое дело любимый хомячок Марты по дороге к ней вдобавок к своим боевым ранениям не подхватил еще и простуду. Двигатель запустился с полоборота и мягко, чуть слышно заурчал под капотом. Марта включила передачу, и машина, с хрустом давя колесами комья мерзлого снега, покатилась прочь от скорбной юдоли.

– Ну, и как, позволь узнать, тебя угораздило? – выехав за ворота и включив третью передачу, спросила Марта.

Андрей немного помедлил с ответом. За совершенным, как у мраморной античной статуи, лбом его бывшей жены, помимо массы других полезных вещей и устройств, располагался суперэффективный, никогда не дающий сбоев детектор лжи. Липский знал, что на свете есть немало людей, способных обмануть полиграф. С некоторыми из них он даже был знаком, но человека, который мог бы провести Марту, среди них не было, и Андрей подозревал, что этот герой, как говорится в одной русской сказке, «еще не родился, а если родился, так на бой не сгодился».

Кроме того, ложь в данном случае представлялась абсолютно бессмысленной.

– Это из-за моей статьи, – невнятно и шепеляво выговаривая слова, признался он. – Вернее, из-за серии статей.

Марта едва заметно, но явно сочувственно поморщилась. Но сочувствие сочувствием, а щадить его она явно не собиралась.

– Тема? – спросила она.

– Золото партии. Видишь ли, есть основания предполагать…

– Побереги дыхание. Знаю. Читала.

– Польщен, – не кривя душой, сообщил Липский.

– И совершенно напрасно, – прозвучало в ответ. – Статьи твои – полнейший бред. Удивляюсь, как это кто-то взял себе за труд отреагировать на них подобным образом.

– Не скажи, – зная, что спорить бесполезно, возразил Андрей. – Согласись, в моих предположениях есть логика.

– Есть, – легко согласилась Марта. – Только не надо забывать, что логика – это всего лишь инструмент. Вроде зубила, с помощью которого можно превратить кусок мрамора в прекрасную статую или в груду ни на что не годного щебня.

– Образно, – похвалил Липский. – И притом в точку. Только я почему-то сомневаюсь, что груда ни на что не годного щебня могла послужить причиной такого обращения с моим хрупким организмом. Полагаю, я каким-то образом ткнул их в больное место и весь набор увечий, который ты в данный момент наблюдаешь, есть не что иное, как знак признания моих заслуг.

– То есть ты напал на след, подошел вплотную к разгадке и тебя решили остановить, – глядя на дорогу, ровным голосом произнесла Марта. Сняв правую руку с баранки, она закурила длинную тонкую сигарету. Андрея замутило, и Марта погасила сигарету раньше, чем он успел ее об этом попросить. – Извини. А ты не думал, что тебя отделали какие-нибудь гиперактивные люмпены, стоящие на платформе КПРФ?

Андрей снова помолчал, прислушиваясь к тому, как слабеет и отступает тошнота.

– Не думал, – признался он. – Честно говоря, я еще ни о чем не успел толком подумать. Мне четко дали понять, что в интересах сохранения здоровья эту тему лучше оставить. Это все, что я знаю. Но полагаю, что упомянутые тобой люмпены не стали бы пыхтеть с риском засыпаться, волоча меня почти из центра Москвы сюда, в Клин, а просто бросили бы на месте. Представь, мимо скольких полицейских постов им пришлось меня протащить… Да о чем я говорю! Среднестатистическому люмпену, прежде всего, не удалось бы меня вычислить. Да и разговаривали они не как пролетарии.

– Кстати, о полиции, – сказала Марта. – К тебе уже приходили?

– Как ни странно, да.

– Ты написал заявление?

– Нет, – односложно ответил Андрей.

Как он и опасался, ограничиться простым отрицанием ему не дали.

– Правильно, – сказала Марта. – Напишешь в Москве. Справку о состоянии твоего здоровья я взяла, остальное – дело техники…

– Нет, – повторил Андрей.

Пехота спешно занимала стрелковые рубежи; артиллеристы притаились за броневыми щитами, сжимая в кулаках запальные шнуры; танки, ревя моторами, выползали на исходные позиции; штурмовики звено за звеном уходили в хмурое пасмурное небо. Прозвучавшее коротенькое слово сигнальной ракетой зависло в вышине, роняя искры; сигнал к атаке был дан, и Андрей наслаждался последним мгновением тишины перед началом сражения, к которому не был готов.

– Что значит «нет»? – удивилась Марта. Атака началась. – Ты что, намерен вот так все это оставить? Не думаю, что это разумно. Я не занимаюсь уголовными делами, но для тебя по старой памяти могу сделать исключение. У меня есть знакомые в полиции и прокуратуре… Ты, вообще, понимаешь, что тебя могли убить?!

– Хотели бы убить – убили бы, – дал ответный залп Липский. – Доказать ничего не могу, но у меня сложилось совершенно определенное впечатление, что мной занимались профессионалы – или бывшие, или действующие. Лиц я не видел, машины, на которой меня привезли в Клин, не видел и подавно, так что результаты полицейского расследования могу предсказать прямо сейчас. Они будут нулевыми, и ты это отлично знаешь. Единственный результат, на который можно рассчитывать в данной ситуации, – это моя безвременная кончина. И чем более профессиональным и добросовестным будет расследование, тем выше вероятность именно такого результата.

Машина мчалась по загородному шоссе, которое ровной лентой белесого от соли сухого асфальта пролегло через заснеженные поля. Солнце уже клонилось к горизонту, возвещая конец короткого зимнего дня и мало-помалу приобретая медно-красный цвет, который обещал вскоре стать малиновым. Сухая снежная пыль, что сеялась с ветвей придорожных деревьев, вспыхивала в его лучах огненными искорками, за кормой внедорожника клубился, норовя прильнуть к заднему стеклу, и уносился назад густой белесый пар из выхлопной трубы. Из вентиляционных отдушин тянуло ровным сухим теплом, негромко шелестел вентилятор, стрелка спидометра, как приклеенная, держалась у отметки «110».

– Ты что, испугался? – после продолжительной паузы спросила Марта.

Андрей усмехнулся. Она не просто молчала – она обдумывала его слова, и прозвучавший вопрос не содержал ни насмешки, ни подначки – это был именно вопрос, заданный с целью получения недостающей информации.

– Если я скажу «нет», ты мне не поверишь, – ответил он. – И будешь абсолютно права. Испуг в подобной ситуации – естественная реакция организма. Но дело не в нем. Договариваться со своим инстинктом самосохранения я умею давно – профессия научила, знаешь ли. Просто вся эта бодяга с заявлениями, явками для дачи показаний и так далее – пустая трата времени и сил. В средствах массовой информации поднимется нездоровая шумиха, меня начнут донимать всякие недоучки с диктофонами и камерами наперевес, станут выворачивать наизнанку мои слова, выдвигать собственные идиотские версии… Их придется опровергать, с ними, возможно, придется судиться, и все это неизбежно уведет меня далеко-далеко в сторону от того, чем я хочу и должен заниматься.

– И чем, по-твоему, ты должен заниматься?

– Дальнейшей разработкой темы, – слегка удивив самого себя, сказал Андрей.

Он еще не думал, как ему со всем этим быть, – не успел, да и голова сейчас была пригодна для размышлений немногим более, чем ушибленный локоть или, скажем, коленка, – но произнесенные слова не были простым сотрясением воздуха. Он вдруг понял, что действительно может и хочет идти дальше. Тем более что, судя по вчерашнему происшествию, его предположения и впрямь были недалеки от истины.

– Сумасшедший, – устало произнесла Марта. Это была не капитуляция, а всего лишь прекращение атаки, которая, как она ясно видела, в данный момент не могла привести к желаемому результату. – Ты можешь объяснить, зачем тебе это нужно?

– Например, в интересах истины, – сказал Андрей. – Согласись, народу было бы небезынтересно узнать, куда исчезли деньги, которые у него украли.

– Чушь, – спокойно, с глубокой убежденностью отрезала Марта. – Впервые слышу, что тебя волнует мнение так называемого народа. Предложи более разумный вариант – если, конечно, он у тебя имеется. Может, ты всерьез рассчитываешь найти это золото?

Несмотря на вернувшуюся тошноту и разламывающую боль в голове, Андрей рассмеялся.

– Ты знаешь, мне это как-то даже в голову не приходило. А было бы неплохо. Ей-богу, неплохо! Я бы тогда открыл собственный журнал и начал наконец зарабатывать деньги на том, что пока что приносит одни синяки.

– Про то, что ты называешь работой, я вообще молчу, – серьезно сказала Марта, отвергнув предложенный шутливый тон. – Никогда не понимала, зачем тебе это блогерство, когда любое серьезное издание тебя с руками оторвет.

– Интернет – последнее прибежище независимой журналистики, – сообщил Андрей. – Все остальные средства массовой информации давно превратились в средства массовой дезинформации. Они занимаются рекламой и ничем, кроме рекламы, продвигая интересы тех, кто больше платит… или тех, у кого кулак тяжелее. Я в эти игры уже наигрался. Больше не хочу, спасибо.

– Ага, – сказала Марта. – И ты намерен нести в массы правду и ничего, кроме правды, да?

– Звучит высокопарно, но в общем да. Почему бы и нет?

– Все-таки тебя сильно ушибли, – помолчав, озабоченно констатировала Марта. – Надеюсь, это пройдет раньше, чем ты сможешь вернуться к активной деятельности. Иначе придется заниматься организацией твоих похорон, а у меня и без того забот полон рот.

– Если что, ты знаешь, где лежат деньги, – с серьезным, мрачноватым видом сказал Липский. – На скромные похороны там должно хватить.

– Идиот!

– Так я же не спорю, – делая вид, что вконец обессилел и вот-вот уснет, пробормотал Андрей.

Для убедительности он прикрыл глаза и свесил голову на грудь. Он действительно чувствовал себя усталым и разбитым, да и затеянный Мартой разговор, хоть и был при сложившихся обстоятельствах вполне естественным и неизбежным, представлялся ему абсолютно бесполезным.


Глава II. Пожилая дама и господин с тросточкой

1

Вернувшись из школы и наскоро перекусив, Женька Соколкин вышел из флигеля и скорым шагом направился к главному корпусу пансионата. На улице мело, и желто-белый двухэтажный особнячок был виден смутно, как сквозь колеблемую ветром тюлевую занавеску – вернее, как сквозь занавес из нанизанных на нитки комков ваты, с помощью которого изображают снег на сцене во время детских новогодних утренников. Расчищенные с утра дорожки побелели, и, торопливо перебирая ногами, Женька то и дело косился назад, чтобы взглянуть на четкие отпечатки своих подошв в свежем, нетронутом снегу. Ветер щекотал лицо пушистыми снежными хлопьями и, как поется в песне, холодил былую рану. Рана, впрочем, была никакая не былая, а, наоборот, свежая – с пылу, с жару. Вспомнив о ней, Женька на ходу наклонился, зачерпнул горсть снега и приложил к распухшей левой скуле.

Ранение было не столько тяжелое и болезненное, сколько обидное. Противник напал внезапно, явно действуя по заранее разработанному плану, и застал Женьку врасплох. План был примитивный, но действенный. Когда прозвенел звонок на урок литературы, Женька направился к своей парте. В это время мелкий, похожий на обезьяну и, как обезьяна, ловкий поселковый гопник по кличке Сало вынырнул у него из-под локтя, дал кулаком в глаз, перемахнул через парту и вытянулся по стойке «смирно» на своем месте в ту самую секунду, когда в кабинет вошла классная. Урок литературы был сегодня последним; по его окончании Женька хотел свести с обидчиком счеты, но Сало сидел ближе к выходу и, несмотря на малый рост, бегал быстрее всех в классе, так что отправляться домой пришлось со свеженьким фингалом и без сатисфакции. Ну, не обидно?

Скула онемела от холода, но продолжала ныть. Женька выбросил подтаявший, ставший серым и полупрозрачным комок, постаравшись вместе с ним выкинуть из головы мрачные мысли. До окончания школы осталось всего ничего, каких-нибудь полтора года. Полтора года он как-нибудь потерпит, а там – прощай, родной зверинец! Правда, за порогом школы его, как всякого, у чьих родителей нет денег на взятку военкому, поджидает новый зверинец – армия, но, как говорили древние римляне, где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть.

Час был обеденный, и первым делом Женька заскочил на кухню, чтобы забрать и отнести Шмяку оставленную для него порцию. Поднявшись на второй этаж, он остановился перед знакомой дверью, упер край подноса в живот и, освободив таким образом правую руку, выбил костяшками пальцев по двери бойкую дробь: тук, тук, тук-тук-тук! Шмяк, по настоянию которого он пользовался этим условным сигналом, сообщил ему, что в азбуке Морзе данное сочетание – два тире, три точки – означает семерку.

За дверью со скрежетом двинули стулом, предательски булькнула жидкость во фляге, и сиплый голос подозрительно осведомился:

– Кто?

– Грачи прилетели, – чувствуя себя дурак дураком, сообщил Женька.

– На крыльях весну принесли, – послышалось из-за двери, и в замке дважды со щелчками провернулся ключ.

Пароль и отзыв менялись ровно столько раз на дню, сколько Женька переступал порог занимаемой Шмяком комнаты. Шмяк сообщал их ему перед уходом, и это вовсе не было игрой: однажды Женька забыл этот чертов пароль, и Шмяк держал его с подносом за дверью до тех пор, пока тот не вспомнил.

Шмяк был уже изрядно навеселе, но наблюдательности не утратил.

– Эге, – сказал он, всего раз взглянув на Женьку, – кто это тебе так красиво подвесил?

Зная, что он все равно не отстанет, Женька с неохотой рассказал, как было дело, прибавив в конце, что такой подлости не ждал даже от своих горячо любимых одноклассников.

– Ха, подлость! – подозрительно нюхая тарелку с борщом, воскликнул Шмяк. – Ты, Иваныч, это слово забудь и никогда им не пользуйся. В наше время оно не в ходу, потому что больше ничего не означает. Ты считаешь, что это подлость, а он – что военная хитрость, эффективный и успешно проведенный тактический прием. И между прочим, хоть ты мне и приятель, согласен я не с тобой, а с ним. Как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Подлость… Привыкай, браток! Рассматривай это как наглядный пример того, что тебя ожидает в самостоятельной жизни. Не научишься ждать от людей именно такого поведения и сам действовать таким же манером, попытаешься жить, как в книжках прописано, – сожрут с потрохами и косточек не выплюнут. Затрут в самый темный, самый пыльный угол, и будешь ты со своими распрекрасными мозгами там сидеть тише воды, ниже травы. Хомо хомини люпус эст – слыхал? Человек человеку – волк. Это еще древние римляне придумали, а они, поверь моему слову, были очень неглупые люди.

Впав в ораторский раж, он забыл, что надо капризничать, и наворачивал борщ так, что любо-дорого глянуть. Глубокая тарелка опустела в два счета; облизав ложку, Шмяк деловито придвинул к себе судок с картофельным пюре, поверх которого, соблазнительно прижавшись друг к другу бледными боками, лежали две паровые котлеты, и спросил:

– Ну а что слышно об этом твоем блогере? Нашелся?

Женька озадаченно почесал в затылке: он никак не думал, что полуторанедельной давности разговор запал старому пьянице в память.

– Нашелся, – сказал он. – Его избили, ограбили, вывезли за город и бросили на дороге.

– Я же говорил: допрыгается, – расчленяя вилкой котлету, с удовлетворением произнес Шмяк. – Вот и допрыгался.

– Ничего подобного, – возразил Женька. – Это было обыкновенное ограбление. Не связанное с его профессиональной деятельностью.

Тут он заметил, что Шмяк внимательно смотрит мимо него куда-то в угол. Он машинально повернул голову, чтобы проследить за направлением его взгляда, а когда снова посмотрел на Шмяка, тот уже свинчивал пробку со своей любимой, явившейся будто по щучьему велению фляжки. Женька дал себе слово, что больше никогда не клюнет на эту старую удочку, точно зная при этом, что клюнет все равно. А если не клюнет, Шмяк обязательно придумает что-нибудь другое…

– Это кто говорит? Он? – хлебнув из горлышка, пренебрежительно осведомился Шмяк.

– Он, – подтвердил Женька. – В интервью по телефону.

– Значит, он все-таки не такой дурак, как мне показалось, – сказал Шмяк. – Дураки те, кто ему поверил. И ты, Иваныч, в том числе. Где ты видел грабителей, которые сначала избили бы человека и обобрали до нитки, а потом, вместо того чтобы дать стрекача, потащили его куда-то к черту на рога, за город? – Он прожевал, глотнул, отложил вилку и хлебнул из фляжки, которая, как давно заметил Женька, служила ему источником ораторского вдохновения. Судя по некоторым признакам, сегодня Шмяк начал припадать к этому источнику с самого утра. – Скажи-ка, а он что же, вел блог под своим собственным именем?

– У него был ник, – сказал Женька, не понимая, к чему он клонит. – Ник-нейм. Ну, вроде псевдонима…

– Да понял, не дурак, – нетерпеливо произнес Шмяк и снова приложился к фляжке. – Ну?

– Спасатель, – сказал Женька. – Так он подписывал свои статьи. А когда он пропал, кто-то из его знакомых бросил клич в Сети: так и так, пропал известный блогер Спасатель, он же свободный журналист Андрей Липский… Стойте, – вдруг сообразив, к чему с самого начала подталкивал его собеседник, перебил он себя, – это что же получается? Если на него напали не случайно, а из-за статей о золоте партии, значит, кто-то его сначала вычислил – взломал сервер, на котором хранятся регистрационные данные, узнал настоящее имя и адрес…

– Так-так, – с довольным видом подбодрил его Шмяк. – Соображаешь, Иваныч! Я так и знал, что башка у тебя светлая. Валяй соображай дальше. Только сперва скажи: взломать сервер – это сложно?

– Не то чтобы пара пустяков, но я бы, к примеру, справился, – ответил Женька. – А опытному хакеру это раз плюнуть. Только…

– Ну-ну?

Шмяк оттолкнул пустую тарелку, утерся салфеткой, встал из-за стола и стал прохаживаться по комнате, держа в одной руке открытую фляжку, а в другой сигарету, которая опять появилась у него в пальцах словно бы прямо из воздуха.

– Я хочу сказать, что, чтобы опытный хакер стал заниматься такой ерундой, у него должен быть какой-то серьезный мотив, – размышляя вслух, неуверенно произнес Женька. – Какой-нибудь пацан лет десяти – двенадцати мог бы влезть в сервер случайно, из озорства – что подвернулось, то и взломал, я раньше тоже пару раз так делал. Но Спасателя избил не пацан двенадцати лет. Значит, это были конкретные, серьезные люди. А тогда получается…

– И что тогда получается? – азартно дымя сигаретой, поинтересовался Шмяк. Фляга снова показала потолку блестящее донышко, издав характерное бульканье, запах коньяка усилился.

– Получается, что насчет золота партии Спасатель был прав, – сказал Женька. По ощущениям это напоминало прыжок с десятиметровой вышки темной ночью, без луны и звезд, без понятия, наполнен ли бассейн водой и есть ли он вообще, этот бассейн. Детство Женьки Соколкина кончилось рано, и в своем нежном по нынешним временам возрасте он точно знал, что разбрасываться направо и налево скороспелыми мнениями и выводами не только предосудительно, но зачастую еще и опасно. Однако сказать в этой ситуации что-то другое просто не получалось, потому что дважды два – это всегда четыре, а не пять и не восемнадцать с какой-нибудь дробью. – Получается, золото на самом деле было, его на самом деле вывезли и оно до сих пор лежит где-то, откуда его можно достать. И кто-то, кто не догадывается об этом, а точно знает, прочтя статьи Спасателя, решил, что это журналистское расследование пора прикрыть.

– Красиво получилось, правда? – с непонятной интонацией сказал Шмяк. Далеко запрокинув голову, он слил в разинутый рот остатки коньяка, крякнул, вздохнул и сунул опустевшую фляжку в карман халата. – Остается только снарядить экспедицию и откопать эту кучу золотых слитков. Думаю, вам с матерью пара миллиончиков в твердой валюте вряд ли помешала бы. А?

– Бэ, – невежливо огрызнулся Женька. Шмяк угадал его мысли, и это было неприятно, потому что мысли были глупые, детские – не мысли, собственно, а пустопорожние мечты о несбыточном. Это все равно что мечтать найти бесхозный чемодан с деньгами или волшебную палочку – мечтай сколько влезет, а что толку? Сам ведь знаешь, что ни бесхозных денег, ни тем более волшебных палочек в природе не существует. – Мало ли что мне не помешало бы! Мало ли где сколько золота лежит! Вон, в любом банке этих миллиончиков полным-полно, а мне-то с них какой навар? Это золото, если и есть, то, как говорится, не про нашу честь. Не с моим везением клады искать. Особенно те, которые какой-то журналист из головы выдумал.

– Ну вот, – с преувеличенным огорчением сказал Шмяк. На его блеклых губах, которые бледным пятном выделялись на побагровевшей от выпивки, заросшей колючей седой щетиной физиономии, играла странная улыбка – не насмешливая и не мрачная, но и не сказать, чтобы добрая. – Ты, Иваныч, как-то определись. А то тебя не поймешь: то у тебя Спасатель – борец за правду, то – выдумщик, мистификатор… Или, говоря по-русски, враль, каких мало.

– А откуда мне знать? – резонно возразил Женька. – А главное, зачем? Где я, а где золото партии…

Оттолкнувшись от подлокотников кресла, в котором сидел, он встал и начал прибирать со стола грязную посуду. Снаружи сквозь пелену начинающейся метели донесся гудок автомобиля, просившего, чтобы его впустили на территорию. Женька покосился на часы. Пересменка была утром; фургон, подвозивший продукты, уехал полтора часа назад, а мусоровоз всегда приезжал вечером, примерно в половине восьмого. Вероятнее всего, за воротами стояла легковая машина, доставившая в пансионат очередного богатенького страдальца, решившего, что ему пора избавиться от вредных привычек и подлечить нервы.

– Не скажи, – подходя к окну и осторожно, как какой-нибудь шпион, выглядывая из-за занавески, возразил Шмяк. – А вдруг он прав? А вдруг это золото ближе, чем ты думаешь? Знаешь, был когда-то такой министр внутренних дел – не России, а еще СССР – Борис Карлович Пуго…

Он почему-то замолчал. Когда пауза затянулась, Женька оторвал взгляд от составляемых на поднос грязных тарелок и посмотрел на него.

Шмяк стоял, комкая в кулаке занавеску и вряд ли это замечая, весь подавшись вперед, словно хотел выпрыгнуть в окошко прямо сквозь тройное закаленное стекло. Его широкая физиономия, еще минуту назад пылавшая, как запрещающий сигнал светофора, приобрела пугающий грязно-серый с прозеленью цвет, глаза сузились, как у охотника, высматривающего дичь. Терзая рукой свободный ворот халата, как будто тот вдруг стал ему тесен, Шмяк смотрел во двор, где хлопали дверцы подъехавшего автомобиля и слышались неразборчивые людские голоса.

2

«…Удалось переговорить со старым железнодорожником, который был свидетелем событий двадцатилетней давности. По его словам, в разгар путча, а именно 20 августа девяносто первого года, на станцию «Москва-Сортировочная» прибыл опломбированный вагон с загадочным спецгрузом. Откуда именно он прибыл, свидетелю неизвестно; что он может с уверенностью утверждать, так это что вагон не был загружен на станции, а подан маневровым тепловозом и прицеплен к следующему в восточном направлении грузовому составу уже опломбированным. Можно с известной долей уверенности предположить, что этот таинственный вагон прибыл на «Москву-Сортировочную» по одной из редко используемых железнодорожных веток, которыми, как кровеносными сосудами, пронизана вся Москва. Некоторые из этих веток уходят под землю, и до сих пор лишь немногим посвященным известно, куда они ведут».

Откинувшись в кресле, Андрей вытряхнул из лежащей на краю рабочего стола пачки сигарету и рассеянно постучал фильтром по недавно вставленным зубным протезам, словно проверяя их на прочность. Глаза его при этом скользили по строчкам, выискивая погрешности и шероховатости. Текст был сыроват, но время для чистовой отделки еще не настало: сначала следовало изложить факты, сплетя их в единое, неразрывное целое со своими выводами и предположениями.

Тяжелые, плотные шторы на окне были задернуты. Между ними оставалась лишь узкая щель, в которой брезжил серенький полусвет пасмурного февральского дня. Судя по его интенсивности, снаружи либо шел, либо готовился вот-вот пойти снег. Сухие трескучие морозы, которые принес сибирский антициклон, уже ослабели, погода стояла мягкая, пасмурная, с частыми снегопадами, превращавшими улицы и дворы огромного мегаполиса в непролазный, почти непреодолимый лабиринт. Выходя на улицу, Андрей всякий раз завидовал паркурщикам, которые могли передвигаться из точки А в точку Б лихо, как обезьяны, сигая по перилам и карнизам. В юности, которая была не так уж и давно, он много занимался спортом; мозг об этом помнил, а вот тело, изнеженное сидячей работой, уже начало забывать, и мечты освоить этот новомодный вид экстремального городского спорта так и оставались мечтами – смутными, не до конца осознанными и вряд ли осуществимыми.

Щелкнув зажигалкой, Андрей закурил. Табачный дым заклубился в конусе яркого света, отбрасываемого настольной лампой на гибкой ноге, которая была опущена низко, почти к самой клавиатуре, толкнулся в экран ноутбука, разбился об него, как волна о береговой утес, и растекся по гладкой поверхности. Крупинка невесомого серого пепла упала на черную клавишу с литерами П и G; сдув ее, Андрей сунул сигарету в угол губ и, щурясь от дыма, вернулся к работе. Он печатал двумя пальцами, с избыточной силой ударяя по клавишам, – привычка, выработавшаяся во времена, когда работать приходилось на старенькой пишущей машинке с пересохшей лентой, и оказавшаяся неистребимой. Строчки, удлиняясь, поползли по голубовато-серому светящемуся прямоугольнику экрана.

«В то время мой собеседник работал сцепщиком – или, выражаясь языком штатного расписания, составителем поездов. Будет нелишним добавить, что говорить со мной о событиях тех дней он согласился, только получив твердые гарантии анонимности. С тех пор минуло двадцать лет, срок подписки о неразглашении, которую он дал, давно истек. В наши дни многие люди лезут из кожи вон, стремясь привлечь к себе внимание. Так откуда такая скромность? Я знаю ответ, потому что видел глаза этого человека. В них навсегда застыл испуг…»

Глубоко затянувшись, Андрей, не глядя, ткнул окурок в переполненную пепельницу и решительно удалил последнюю фразу. «Навсегда застыл испуг» – это было не то. Испуг навсегда застыл в глазах людей, переживших сталинские репрессии, – как правило, не тех, кто сам был репрессирован или потерял в то лихое время родственников, а тех, кто долгие годы трясся от страха под одеялом, прислушиваясь к шагам на лестнице. Старый пьяница, которого ему ценой немалых усилий и финансовых затрат удалось отыскать в подмосковном дачном поселке, где тот работал сторожем, вовсе не выглядел пугливым и нервным, пока не понял, о чем идет речь. Вот тогда он испугался, да еще как! Андрей обещал не упоминать его имя, но разговорить старика удалось только при помощи бутылки портвейна, и притом не одной.

«Стоило мне упомянуть об августовском путче, как в этих глазах появилось понимание того, что излишняя откровенность может очень дорого обойтись. Для меня, лично, выражение его глаз стало лишним подтверждением тому, что тему событий тех августовских дней девяносто первого закрывать рано. Ничего не кончилось; участники упомянутых драматических событий в большинстве своем живы, здоровы и остаются активными, а зачастую еще и очень опасными членами социума.

Итак, опломбированный почтово-багажный вагон возник на запасных путях станции «Москва-Сортировочная» словно бы ниоткуда. Когда мой собеседник впервые его увидел, тот уже был оцеплен бойцами спецназа внутренних войск МВД в полной боевой экипировке – в бронежилетах, касках, с автоматами наперевес и с вещмешками на плечах. Характерно, что все это войско убыло из столицы тем же грузовым поездом, в плацкартном вагоне, специально прицепленном к составу. По словам моего собеседника, внутри опломбированного вагона тоже кто-то находился – из трубы, выведенной наружу через торцовую стенку вагона, поднимался дымок, и пахло стряпней – свидетель уверяет, что пшенной кашей с говяжьей тушенкой. Солдатами командовал человек в штатском, одетый вполне демократично – в джинсы, кроссовки, светлую рубашку и, несмотря на стоявшую в тот день жару, легкую спортивную куртку, под которой, по твердому убеждению рассказчика, скрывалась наплечная кобура. Лет ему было около сорока, и мой собеседник слышал, как один из солдат назвал его товарищем полковником. Оба вагона были прицеплены к составу, следующему в Казань, то есть, как уже говорилось выше, в восточном направлении. Нет нужды говорить о том, что никаких документов, подтверждающих отправку специального груза из Москвы и прибытие его в Казань, мне обнаружить не удалось, – вероятнее всего, их просто никогда не существовало. Так что же было вывезено из столицы в обстановке строжайшей секретности в те тревожные августовские дни? Сколько таких вагонов ушло из Москвы во все концы Советского Союза? Кто за этим стоял?»

Андрей зажег новую сигарету, включил, протянув руку, заранее заряженную всем необходимым кофеварку, а потом встал и энергично прошелся по комнате, разминая затекшие ноги. Он чувствовал подъем и желание работать – не просто работать, а гнать галопом, с трудом поспевая неуклюжими пальцами за бешено несущимися мыслями. Так бывало – раньше почаще, теперь намного реже, – когда работа сдвигалась с мертвой точки и начинала идти словно бы сама по себе, без его участия. Это напоминало езду на тяжелых санях – сначала их приходилось мучительно, с кряхтением и руганью сквозь зубы, толкать в гору, а потом, перевалив гребень, оставалось только запрыгнуть в них и мчаться с ветерком, надеясь, что на пути не подвернутся какое-нибудь дерево или валун. Марта в их лучшие дни почти всерьез утверждала, что это происходит, когда у него «открываются чакры», – дескать, преодолев некое сопротивление, он устанавливает прямую одностороннюю связь с космосом и черпает вдохновение прямо оттуда, из высших сфер. И иногда Андрею начинало казаться, что так оно на самом деле и есть.

Из ванной доносилось размеренное, как метроном, действующее на нервы шлепанье капель, падающих в раковину из протекающего крана. Водопроводчик спешил на вызов уже третий день и все никак не мог добраться до квартиры Андрея. Липский подумал, что такая оперативность заслуживает вознаграждения в виде хорошего пинка под зад. Более конструктивная идея – просто выйти в прихожую и плотно закрыть дверь ванной – осталась неосуществленной, потому что он неосторожно посмотрел на свое рабочее место.

Освещенный лампой участок захламленного письменного стола с тихонько шелестящим ноутбуком притягивал взгляд. Клавиши властно манили к себе, и Липский не стал сопротивляться. Передвинув тлеющую сигарету в угол рта – как всегда, в левый, потому что привык именно так, а не иначе, – он вернулся за стол и занес ладони над припорошенными пеплом клавишами.

«В связи с последним вопросом хочется вспомнить о судьбе тогдашнего министра внутренних дел СССР Бориса Карловича Пуго. Почему именно его? Напомню, что ушедший со станции «Москва-Сортировочная» 20 августа опломбированный вагон сопровождали военнослужащие внутренних войск МВД. Кроме того, Б. Пуго был единственным членом ГКЧП, для которого провал путча ознаменовал конец не только политической и административной карьеры, но и жизни. 22 августа группа, выехавшая на дом к Пуго для его ареста, обнаружила его лежащим на кровати в спальне без признаков жизни. Его жена лежала рядом; в момент прибытия группы она была…»

Андрей непроизвольно вздрогнул, когда стоявшая в полуметре от него кофеварка вдруг разразилась астматическими хрипами, кашлем и сипением. Из сливного конуса повалил горячий, со злыми брызгами пар и в подставленную чашку, журча, потекла витая струйка жидкости, цветом напоминающей торфяную жижу. Нетерпеливо морщась, Липский дал ей стечь, нажатием клавиши выключил кофеварку и переставил чашку на заменяющую салфетку сложенную газету. Оставленные на поверхности стола горячим донышком белесые кольца свидетельствовали о том, что свободный журналист Липский относится к породе людей, склонных запирать сарай после того, как оттуда увели лошадь. На кончике сливного конуса вздулся коричневый пузырь, как будто прятавшийся внутри лилипут-стеклодув вознамерился изготовить пивную бутылку темного стекла. Пузырь беззвучно лопнул, превратившись в коричневую каплю, которая тихо упала в поддон кофеварки. Андрей осторожно, боясь обжечься, отхлебнул из чашки, крякнул и продолжил писать с того места, на котором остановился:

«…еще жива, но через час, не приходя в сознание, скончалась в больнице. По официальной версии, Б. Пуго выстрелил в жену, после чего застрелился сам. Однако, по словам входившего в состав группы Г. Явлинского, пистолет, из которого были застрелены супруги, лежал на прикроватной тумбочке – там, куда мертвый министр физически не мог его положить. Тот же источник утверждал, что в комнате было обнаружено не две, а три гильзы. Через месяц находившийся в квартире в момент самоубийства девяностолетний тесть Б. Пуго якобы признался, что пистолет на тумбочку положил он. Зачем он это сделал и почему молчал целый месяц, остается только гадать – он сам, его дочь и его зять ныне находятся в местах, с которыми нет устойчивой телефонной связи и откуда никто не может явиться для повторной дачи показаний. Как бы то ни было, обстоятельства смерти министра внутренних дел Пуго в свете истории с опломбированным вагоном представляются…»

Из прихожей, снова заставив его вздрогнуть, послышалась переливчатая трель дверного звонка. Звонили настойчиво – сначала с короткими паузами, а потом и вовсе непрерывно, – и Андрей без труда, даже не закрывая глаз, представил себе пьяненького сантехника, который стоя, как лошадь, дремлет перед его дверью, используя кнопку звонка в качестве дополнительной точки опоры.

Досадливо крякнув (до чего же не вовремя!), он встал и под несмолкающее электронное пиликанье вышел в прихожую, с порога бросив прощальный взгляд на уютно освещенный низко опущенной лампой стол с компьютером, который с прежней властной настойчивостью манил его к себе.

3

Оставив в покое посуду, про которую было точно известно, что она никуда не убежит, Женька подошел к окну, чтобы посмотреть, на что так уставился Шмяк, – уж очень необычно, даже жутковато он сейчас выглядел. Строго говоря, в этой ситуации следовало бы позвать кого-нибудь из медицинского персонала, но Шмяк пока что не собирался падать на ковер и отдавать концы – так, по крайней мере, показалось Женьке.

Во дворе, в паре метров от парадного крыльца, стоял густо облепленный грязным снегом красный минивэн с черно-желтыми шашечками на борту и оранжевым плафоном с буквой «Т» на крыше. Его боковая откатывающаяся дверь была открыта. На недавно очищенных от снега и уже успевших покрыться тонким слоем свежей пороши цементных плитах дорожки стояло инвалидное кресло какой-то мудреной, доселе невиданной конструкции – судя по некоторым признакам, не простое, а самоходное, на электрической тяге. У него были колеса с толстенькими шинами и сверкающими хромированными спицами и удобно изогнутое по форме тела, прямо как в гоночном автомобиле, сиденье из стеганой кожи. Женьке немедленно захотелось на нем прокатиться; изобретательный ум пятнадцатилетнего подростка тут же начал прикидывать различные варианты осуществления этой идеи, но Женька заставил себя выкинуть блажь из головы: можно было не сомневаться, что главврач Семен Тихонович обо всем узнает (потому что не надо забывать о камерах наблюдения, которыми буквально нашпигованы и здание пансионата, и прилегающая к нему территория), и то, что он узнает, ему, мягко говоря, не понравится.

Двое мужчин, один из которых был приятель Женьки, охранник Николай, а другой – незнакомый коренастый мужик в ярко-оранжевом пуховике и косматой волчьей шапке, на руках вынесли из машины и бережно усадили в кресло его владелицу. Это была хрупкая, чтобы не сказать тощая, дама лет под шестьдесят – то есть, с точки зрения Женьки Соколкина, глубокая старуха, которой уже поздно заботиться о здоровье и избавляться от вредных пристрастий. Она была одета в длинное черное пальто с пушистым воротником из чернобурки и шапку из того же меха, поверх которой был повязан белый пуховый платок. На руках у бабуси были белые вязаные варежки с каким-то узором, а на ногах – лаковые полусапожки. Эта легкая не по сезону обувь слегка удивила Женьку, но потом он сообразил, что ноги у старухи парализованы и ничего не чувствуют, и перестал удивляться.

Куда более достойной удивления была реакция Шмяка на прибытие этой безобидной старушенции. Женька готов был спорить на что угодно, что Шмяк испугался до полусмерти. Его странное поведение давно наводило на всякие мысли и подозрения, и, увидев, как он таращится в окно, Женька, грешным делом, ожидал обнаружить во дворе источник серьезной опасности – в зависимости от того, какими делами ворочал на воле Шмяк, либо полицейскую группу захвата, либо компанию вооруженных бандитов в черном джипе. Но там не было никого, кроме парализованной бабуси в самодвижущемся инвалидном кресле, ее спутника в мохнатой шапке и Николая, пугаться которого у Шмяка не было никаких причин. Вариантов объяснения Женьке виделось два: либо причиной испуга стал приехавший со старухой тип в оранжевом пуховике, либо Шмяк, который сегодня пьянствовал с самого утра, допился наконец до белой горячки, и ему начали мерещиться черти – для разнообразия не по углам, а снаружи, во дворе.

Старуха сделала нетерпеливый жест рукой, и мужчины, грузившие ее в кресло, отступили в стороны. Человек в оранжевом пуховике заговорил с Семеном Тихоновичем, который вышел встречать новую пациентку в наброшенном поверх белого халата пальто и с непокрытой головой. Его сопровождала старшая медсестра Изольда Вениаминовна. Вдвоем с Николаем она вознамерилась было помочь старухе въехать на крыльцо по пандусу, но та опять нетерпеливо отмахнулась и что-то сказала – судя по тому, как отпрянула Изольда, что-то довольно неприятное.

Ладонь в белой варежке легла на пульт управления креслом и сдвинула вперед рычаг, колеса повернулись, поблескивая хромированными спицами, и кресло легко покатилось вверх по наклонному пандусу. Почти на самом верху под колесо попал отставший от чьей-то подошвы ошметок спрессованного снега; кресло забуксовало, Семен Тихонович и Николай наперегонки бросились на подмогу, но старуха, упрямо закусив губу, сильнее надавила на рычаг, и кресло, вильнув, преодолело последние сантиметры подъема и вкатилось на крыльцо. Следом под скрывший старуху от глаз Женьки навес нырнула Изольда Вениаминовна, и Соколкин услышал, как внизу хлопнула входная дверь. Продолжая что-то обсуждать на ходу, за старухой последовали ее спутник и Семен Тихонович. Николай подхватил косо торчащую в сугробе деревянную лопату, забросил ее на плечо и отправился чистить дорожки. Смотреть во дворе стало не на что, если не считать одиноко торчавшего напротив крыльца такси, из приоткрытого окошка которого ленивыми струйками выползал, смешиваясь с мглистой дымкой ненастья, сигаретный дымок.

Шмяк повернулся к Женьке, казалось только теперь заметив его присутствие. Он понемногу приходил в норму: щеки порозовели, поджатые губы расслабились, и мутноватые, розовые от выпитого коньяка глаза смотрели как обычно, больше не напоминая парочку нащупывающих цель орудийных дул.

– Видал, какая фря прикатила? – с непонятной интонацией обратился он к Женьке. – Вот же с-с-с… Слушай, Иваныч, не в службу, а в дружбу! Покрутись-ка ты, браток, в коридоре, разнюхай, будь добр, что это за дамочка такая, как зовут, с каким диагнозом поступила, в какой палате ее разместили…

– Зачем? – набравшись нахальства, спросил Женька.

– Г-кхм, – откашлялся Шмяк. – Да как тебе сказать… Поухаживать за ней хочу. А что? Делать-то все равно нечего! Глядишь, женюсь на старости лет. В свидетели пойдешь?

– У меня еще паспорта нет, – принимая игру, напомнил Женька.

– Это ничего, – утешил его Шмяк. – Мы невесту попросим, чтоб чуток потерпела. Тем более что поспешишь – людей насмешишь. Верно?

Женька в ответ лишь пожал плечами. Все это было донельзя странно и непонятно. Но, как уже неоднократно упоминалось выше, Женька Соколкин в свои неполные шестнадцать лет был достаточно взрослым, чтобы понимать: жизнь полна вопросов, на которые нет, а зачастую и не может быть ответов.

4

Сунувшись к дверному глазку и ничего не увидев, Андрей вспомнил, что на лестничной площадке как раз сегодня утром перегорела лампочка. Судя по наблюдаемой в глазок картине – точнее, по полному ее отсутствию, – штатный электрик управляющей компании тоже не торопился приступить к выполнению своих прямых обязанностей. «До вечера не явится – сам вкручу, – сердито подумал Липский. – А потом не поленюсь накатать жалобу. Накатаю, пойду в управляющую компанию и лично скормлю директору. Затолкаю прямо в эту сытую наглую рожу и заставлю проглотить, чтобы впредь неповадно было…»

– Кто? – спросил он, дождавшись паузы в несмолкающем трезвоне.

– Слесаря вызывали? – послышалось в ответ из-за двери.

Андрею немедленно вспомнился бородатый, жутко матерный, совершенно бессмысленный, но довольно смешной анекдот. Он был построен в форме монолога и начинался словами: «Слюсаря вызывали?» Отпирая замок, он вспомнил еще, что впервые услышал этот анекдот классе, наверное, в шестом – то есть в возрасте двенадцати-тринадцати лет, – и поразился тому, как бережно человеческая память хранит всякий мусор. Законы Ньютона проходят примерно в этом же возрасте, а поди-ка вспомни сейчас хоть один! Дудки! Зато анекдот про «слюсаря» – вот он, тут как тут…

Он открыл дверь и машинально отступил на шаг, поначалу всего лишь слегка удивившись. В следующий миг удивление уступило место другому, куда более неприятному чувству – сосущему, тягостному чувству страха и бессилия. Судя по всему, его давешние неприятности были только цветочками; теперь настало время собирать урожай, в связи с чем на ум ему пришел вполне резонный, но абсолютно бессмысленный вопрос: как, черт возьми, они пронюхали?

Причин этой бури отрицательных эмоций наблюдалось сразу несколько. Прежде всего, свет на лестничной площадке таки горел, из чего следовало, что на электрика Андрей грешил совершенно напрасно. Далее, «слюсарей» за дверью обнаружилось целых два, и одеты они были почему-то не в засаленные (да пусть себе даже и чистые) рабочие ватники, а в тонкие черные полупальто из шерсти австралийских мериносов. Никаких инструментов, необходимых для починки крана, при них не оказалось; гости были разного роста и телосложения, имели различный цвет волос – у одного темно-русый, у другого черный, как вороново крыло, – но из-за одинаково бесстрастного, как у каменных идолов, выражения лиц смотрелись, как однояйцевые близнецы.

Опомнившись, Андрей попытался захлопнуть дверь, но было поздно: тот из «слюсарей», что был повыше и русой масти, легко пресек эту попытку, удержав дверное полотно рукой в тонкой кожаной перчатке. Чернявый шагнул вперед, тесня Андрея вглубь прихожей и, не дав себе труда поздороваться, бесцветным голосом произнес:

– Господин Липский? Одевайтесь.

Из этой реплики можно было сделать сразу два вывода, вернее, целых три, если прибавить сюда нехитрое заключение, к которому Андрей пришел сразу же, как только открыл дверь: это не водопроводчики. Второй вывод был такой: его изыскания на Московской железной дороге не остались незамеченными. И третий: убивать его пока не собирались, а если собирались, то не здесь.

– И не подумаю. Кто вы такие? – перешел он в контратаку, попутно прикидывая, сколько еще зубов ему придется вставить после этой беседы.

Вместо ответа русоволосый шагнул через порог, аккуратно закрыл за собой сначала наружную дверь, потом внутреннюю и только после этого спокойно сообщил:

– Две минуты на сборы.

– Очень приятно, – мысленно ужасаясь тому, что мелет его сорвавшийся с привязи язык, съязвил Андрей. – Кто же из вас первая минута, а кто вторая?

Мимоходом он сообразил, что упустил момент, когда можно было позвать на помощь. Он ненавидел отвлекающие от работы посторонние звуки и потратил немало денег, времени и сил, обеспечивая максимальную степень звукоизоляции своей квартиры. Теперь эти труды обернулись против него: после того как русоволосый закрыл двери, он мог орать, пока не сорвет голос, без малейшего шанса быть услышанным.

И это, как и светлые кольцевые отпечатки на крышке письменного стола, свидетельствовало о том, что Андрей Липский, как всякий истинно русский человек, крепок задним умом.

– Время пошло, – оставив без внимания его неуместную шутку, сказал чернявый. – Через… – он посмотрел на часы, – через минуту и сорок секунд мы выведем вас отсюда как есть, хотя бы и в нижнем белье.

– А на улице, между прочим, минус восемнадцать, – напомнил русоволосый.

– Я никуда не пойду, – упрямо набычился Андрей. – Хотите мочить – мочите здесь.

– Мочить, – повторил русоволосый таким тоном, словно слышал это слово впервые и даже не догадывался, что оно означает. – Какой лексикон! Стыдно, господин Липский. А еще интеллигентный человек.

– И даже не негр, – подхватил чернявый. – Может, еврей?

– Что? – слегка опешил Андрей. – При чем тут…

– Ну как же, – с охотой пустился в объяснения чернявый. – Негры, чуть что не по ним, сразу вопят: помогите, расовая дискриминация! А евреи подхватывают: антисемитизм! Между прочим, – добавил он, снова посмотрев на часы, – у вас осталась всего минута. Джинсы худо-бедно сойдут, но вот тапочки… гм…

Пока он говорил, русоволосый непринужденно протиснулся мимо Андрея, прошел в комнату, выдернул из корпуса ноутбука штекер блока питания, опустил крышку и сунул компьютер под мышку. Осатанев от такой наглости, Андрей ринулся к нему. Он плохо представлял себе, что намерен сделать, каким, собственно, образом собирается воспрепятствовать чинимому на его глазах беззаконию. Перед глазами, как наяву, встала следующая картинка: он подскакивает к русоволосому, хорошенько размахивается и изо всей силы бьет его кулаком в челюсть. Ушибленную, а может быть, и вывихнутую кисть пронзает дикая боль, он сгибается пополам, баюкая между колен поврежденную конечность, а русоволосый, удивленно глядя на него с высоты своего гренадерского роста, с легкой укоризной говорит: «Стыдно, господин Липский. А еще интеллигентный человек!»

Проверить, как оно все могло бы получиться на самом деле, ему не дали. Держа под мышкой помаргивающий индикатором спящего режима ноутбук, русоволосый свободной рукой вынул из кармана пальто газовый баллончик и указательным пальцем нажал на головку распылителя. Андрей упал на колени и скорчился, заходясь мучительным кашлем и сандаля кулаками слезящиеся глаза.

– Беда с этими интеллигентами, – глухо, поскольку говорил в перчатку, которой прикрывал лицо, произнес у него за спиной чернявый. – Видит, что деваться некуда, а все равно дрыгается. Потому что в книжках, по которым он жить учился, написано, что сдаваться нельзя – стыдно. Гордый!

– Это не гордость, – так же глухо отозвался русоволосый, – это – гордыня. Как говорят в Одессе, две большие разницы. Вставайте, Липский, – твердой рукой беря ослепленного, кашляющего и шмыгающего носом Андрея под локоть, добавил он. – И перестаньте, наконец, разыгрывать из себя героя. Вас никто не собирается ставить к стенке, так что и «Орленка» запевать незачем. С вами просто хотят поговорить. Причем, насколько мне известно, по интересующему вас вопросу.

Отпущенные Андрею на одевание две минуты уже наверняка истекли, но «слюсари» не стали выполнять угрозу чернявого силой вынести его из квартиры босиком и в нижнем белье. Вместо этого его сопроводили в ванную, заставили умыться холодной водой, помогли обуться, надеть пуховик и шапку, сунули в руки теплые перчатки и только потом, поддерживая под руки, вывели на лестничную площадку. Сквозь собственный кашель он слышал, как в дверном замке трижды провернулся ключ, после чего кто-то аккуратно опустил в карман его пуховика знакомо звякнувшую связку. Громыхнули, открывшись, двери подъехавшего лифта, и известный блогер Андрей Липский, ничего не видя перед собой, вошел в кабину, уверенный, что отправляется пожинать горькие плоды своей любознательности.

5

Выполнить поручение Шмяка оказалось нетрудно. Собственно, отправляясь на разведку по его заданию, Женька не ждал каких-либо сложностей, и сложностей не возникло. Спустившись на первый этаж (ибо простая логика подсказывала, что заставить старуху в инвалидном кресле карабкаться по лестнице на второй могли бы только какие-нибудь фашисты, каковых среди персонала пансионата, слава богу, не наблюдалось), он успел увидеть, как кресло с бабусей скрылось в дверях четвертой палаты. На ходу кресло негромко жужжало, подвывало и пощелкивало какими-то реле, как робот из старого научно-фантастического фильма.

Номер четыре, как и все остальные номера в пансионате, представлял собой комфортабельный люкс с отдельным санузлом, телевизором и всем прочим, чем обычно оборудованы люксы в гостиницах средней руки, за исключением разве что телефона, который постояльцы при известной доле умения и фантазии могли использовать во вред своему хрупкому, подорванному пороками и излишествами здоровью. Отсутствие связи с внешним миром было одним из не подлежащих обсуждению условий приема больных на излечение. Правда, пример Шмяка с его неиссякаемым запасом сигарет и спиртного убеждал в том, что нет правил без исключений, но Женька понимал: кто платит, тот и заказывает музыку. Семен Тихонович берет деньги вперед, и берет немало. И если Шмяку угодно пускать псу под хвост щедро оплаченные из собственного кармана услуги опытных специалистов, это его проблемы, его личное дело. А у Семена Тихоновича и его коллег хватает забот с теми, кто действительно хочет вылечиться.

Впрочем, к порученному Женьке Соколкину делу планировка и обстановка палаты номер четыре не имели никакого касательства. Притаившись за углом, он подождал, пока сопровождавшая старуху Изольда Вениаминовна помогла ей раздеться и обосноваться на новом месте, а когда старшая сестра вышла из палаты, покинул свое укрытие и будто бы случайно загородил ей дорогу. В руках у него был поднос с грязной посудой, оставшейся после того, как пообедал Шмяк, путь на кухню лежал как раз мимо четвертого номера, так что выглядело все вполне естественно.

Изольда Вениаминовна шагнула вправо, чтобы пропустить навьюченного посудой Женьку, и тот будто бы невзначай, по оплошности тоже шагнул вправо, преградив ей путь. Извинительно улыбаясь, старшая сестра шагнула влево, и Женька, чувствуя, что эта глупая игра начинает его увлекать, повторил ее маневр. Осознав, что ситуация становится тупиковой, Изольда Вениаминовна застыла на месте и рассмеялась.

– Эдак мы с тобой до вечера не разойдемся! – с улыбкой сказала она.

– Извините, – произнес Женька.

– Чепуха, бывает, – отмахнулась Изольда. Она была хорошая тетка, веселая и ни капельки не злая, хотя младший медицинский персонал пансионата боялся ее как огня. Старшая медсестра – как армейский ротный старшина, вся ответственность за порядок и дисциплину лежит на ней, и тут, как в армии, без строгости не обойтись. Во всем, что касалось санитарии, гигиены, соблюдения режима и предписаний, авторитет Изольды Вениаминовны был, пожалуй, даже чуточку выше, чем у главврача. – Как там наш Шмяк, не обижает тебя?

– Нормально, – сказал Женька, привычно умолчав о том, что упомянутый Изольдой пациент в эту минуту находится где-то на полпути к белой горячке. – А что это за бабусю к нам привезли? Кресло у нее прикольное!

Изольда вздохнула – как показалось, грустно.

– Эх, Евгений, Евгений, – сказала она с легким упреком. – Ну, ничего, у тебя еще все впереди. Подрастешь – поймешь, что человек в инвалидном кресле – это ни капельки не прикольно. А заодно – что женщина в пятьдесят четыре года еще далеко не бабуся.

– Да я и не говорю, что она прикольная, – набычился Женька. – Я же про кресло… Вот бы прокатиться!

Вопрос о возрастной терминологии он дипломатично опустил. С его точки зрения, пятьдесят четыре года мало чем отличались от ста четырех. Как большинство молодых, физически и морально здоровых людей, Женька по этому поводу придерживался сразу двух, причем прямо противоположных, мнений: с одной стороны, подсознательно был уверен, что будет жить вечно, а с другой – так же искренне верил, что доживать до такой глубокой дряхлости – пятьдесят четыре года, подумать только! – человеку незачем.

– И думать забудь, – строго сказала Изольда. – Увижу – мало не покажется, самого инвалидом сделаю. Накатаешься у меня тогда! И запомни: ее зовут Анна Дмитриевна. Фамилия – Веселова. Запомнил? А то, не ровен час, в глаза бабусей назовешь.

– Алкоголичка? – с видом знатока осведомился Женька.

Он чувствовал, что слегка перегибает палку, но Шмяк велел выяснить о новой пациентке все, в том числе и диагноз. А как ты его выяснишь за такое короткое время? Лучше уж получить выволочку от Изольды, чем быть взятым с поличным при попытке заглянуть в историю болезни, которая хранится у главврача в сейфе…

– Какая муха тебя сегодня укусила? – изумилась Изольда. – Зачем же, ничего не зная о человеке, говорить о нем гадости?

– Я же просто спросил! – запротестовал Женька. – И никакие не гадости, здесь у половины пациентов в историях болезни еще и не такое написано…

– Ничего такого в ее истории не написано, – сказала Изольда. – Просто жизнь у нее нелегкая, вот нервишки и подрастрепались. Никакой патологии, всего лишь маленький нервный срыв. Подлечится, отдохнет и будет как новенькая. А ты, прежде чем диагнозы ставить, выучись сперва – школу окончи, потом медицинский, интернатуру…

– Магистратуру, аспирантуру, кандидатуру-профессуру… – нараспев затянул Женька, потихонечку трогаясь в путь в обход Изольды. – Я в народные целители пойду, туда без диплома принимают!

– Ступай уже, шарлатан! – снова рассмеялась Изольда Вениаминовна. – Беги, пока я тебе на диплом, из которого ноги растут, красную печать не поставила!

И сделала вид, что собирается шлепнуть Женьку по упомянутому месту. Хихикнув, Женька резво подобрал зад и ускорил шаг.

Ближе к вечеру, покончив с делами, которых сегодня оказалось немало, он поднялся на второй этаж и, остановившись перед дверью занимаемого Шмяком двенадцатого номера, бодро простучал по филенке условный сигнал – два тире, три точки – семерку.

– Кто? – спросил из-за двери Шмяк.

– Конь в пальто, – ответил Женька.

На языке его одноклассников это называлось «борзануть». Пароль в этот раз был «Вихри враждебные», отзыв – «Повеют и перестанут», но Женьке все эти шпионские страсти как-то вдруг надоели, и он решил, что настало время уведомить об этом Шмяка.

И, как ни странно, Шмяк превосходно все понял.

Замок дважды мягко щелкнул, дверь отворилась, и Шмяк впустил Женьку в комнату, вопреки обыкновению даже не попытавшись высунуться в коридор и осмотреться.

Продолжая ломать устоявшиеся традиции, он сам забрал у Женьки поднос со своим ужином и лично поставил его на стол. К немалому удивлению Соколкина, он был трезв – пускай не как стеклышко, но все-таки трезв, а не пьян в стельку, как можно было ожидать.

– Жрать хочешь? – деловито спросил он.

– Нет, – так же деловито ответил Женька.

Это была правда. Последние два часа он провел на кухне, по просьбе тети Тани помогая ей с посудой и чисткой картошки, и по ходу дела наелся так, что почти всерьез побаивался лопнуть.

– Тогда докладывай, – усаживаясь за стол и вооружаясь вилкой, потребовал Шмяк.

– Веселова Анна Дмитриевна, пятьдесят четыре года, номер четыре, – отбарабанил Женька. – Диагноз – легкое нервное расстройство на почве житейских неудобств, связанных с инвалидностью.

– Дай-то бог, – не совсем понятно отреагировал на его доклад Шмяк, с хрустом уминая салат. – А скажи-ка, Иваныч, – продолжил он после небольшой паузы, – можно ли засунуть в компьютер фотографию человека и выяснить, как он выглядел двадцать лет назад?

– Можно, – сказал Женька. Удивляться и строить предположения он уже устал и просто действовал по ситуации – слушал, смотрел и отвечал на поступающие вопросы, даже не пытаясь понять, с какой целью их ему задают. – Только комп должен быть нормальный, не чета тем дровам, что стоят у Семена Тихоновича в кабинете. И еще нужна специальная программа. Купить ее почти наверняка можно, но поискать придется. А что?

– Ничего, – махнул вилкой Шмяк. – Забудь. Ерунда это все. Скорее всего, я просто обознался.

– Вы знакомы, что ли?

– Забудь, – повторил Шмяк. – Говорю же, обознался.

Он оттолкнул тарелку, положил вилку, встал и, подойдя к комоду, вынул из верхнего ящика большой почтовый конверт из плотной бледно-желтой бумаги.

– Возьми, – сказал он, протягивая конверт Женьке. – Пускай до моей выписки у тебя побудет. А если что…

– Что «если что»? – не дождавшись продолжения, спросил Женька.

Шмяк со скрежетом потер щетинистый подбородок, пребывая в явном затруднении.

– Когда «если что» случится, ты это заметишь и поймешь, – сказал он.

– И что тогда?

– Конверт возьми, – сказал Шмяк и почти силой впихнул конверт Женьке в руки. По ощущению конверт был почти пустой; если в нем что-то и было, то это «что-то» размерами не превосходило сложенный вдвое лист писчей бумаги. Конверт был заклеен, а поперек клапана белела полоска бумаги, на которой виднелась чья-то витиеватая роспись. – Что тогда, что тогда… Сам сообразишь!

Он вернулся за стол, оставив слегка оторопевшего Женьку стоять посреди комнаты с конвертом в руках, взял вилку, но тут же с лязгом швырнул ее обратно.

– Ты пойми, Иваныч, – развернувшись к Женьке всем корпусом, почти просительно сказал он, – это по-настоящему важно. И ты, ежели что, действуй по обстановке. Не как сопливый пацан действуй, не как сын бездомной уборщицы – извини, конечно, но из песни слова не выкинешь, – а как взрослый, серьезный мужик.

– Гм, – сказал Женька.

– Только так, и не иначе, – серьезно сказал Шмяк. – И без никаких «гм». Понимаю, это нелегко. Но вот я тебя сейчас подучу. Просто представь, что ты – это не ты, а герой какой-нибудь книжки с приключениями. Или, скажем, одной из статей твоего Спасателя. И действуй соответственно. Как будто это не ты, а он. А ты сидишь дома на мягком диване, читаешь про него и восхищаешься: вот это парень! Вот жжет!

«Совсем свихнулся», – подумал Женька.

– Вам бы выспаться, – сказал он вслух, – отдохнуть…

– Да, пожалуй, не помешает, – неожиданно легко согласился Шмяк. – Ты иди, Иваныч. Я поем и лягу. А поднос в коридор выставлю, потом заберешь. Лады? Только без обид!

– Какие могут быть обиды? – пожал плечами Женька. – Приятного аппетита. И спокойной ночи.

Он направился к двери, но его остановил неожиданно резкий окрик Шмяка:

– Стоять, боец!

Женька замер на полушаге и осторожно обернулся.

– Конверт спрячь, – нормальным голосом сказал Шмяк.

Женька затолкал конверт за пазуху и вышел, чувствуя, как он покалывает кожу твердыми уголками. Очутившись в пустом, ярко освещенном коридоре, он услышал, как за спиной дважды клацнул запираемый дверной замок. Покосившись на укрепленную под потолком видеокамеру, Женька Соколкин одернул свитер и заторопился к лестнице: за всеми своими делами он до сих пор не сделал алгебру, а завтра ожидалась контрольная.

6

В большой, чтобы не сказать огромной, гостиной жарко горел камин. Пляшущие в его закопченной пасти языки пламени, как в зеркале, отражались в натертом до блеска паркете. За стеклянной стеной дремал под толстым снеговым одеялом идеально ухоженный вишневый сад, и, глянув в ту сторону, Андрей подумал, что в пору цветения вид из окна, должно быть, открывается просто потрясающий. Мягкая мебель с белоснежной обивкой манила в свои объятия, суля райскую усладу тощему журналистскому седалищу, в углу солидно и неторопливо тикали старинные напольные часы в резном футляре красного дерева, и размеренно качающийся за толстым граненым стеклом, надраенный до солнечного блеска бронзовый маятник коротко посверкивал, отражая огонь камина. Все здесь дышало покоем и устоявшимся, привычным, незыблемым достатком, наводя на мысль, что если свободного журналиста Липского и собираются мордовать, то происходить это будет не здесь и не сейчас. Кому, в самом деле, охота оттирать кровавые сопли с белых кресел и мозаичного паркета из ценных пород дерева?

На низком стеклянном столике красовался натюрморт, состоявший из хрустального графина с жидкостью, цветом напоминающей слабо заваренный чай, но явно таковым не являвшейся, двух хрустальных же стаканов, открытой коробки с тонкими сигарами, настольной зажигалки в виде Эйфелевой башни и бронзовой пепельницы. Перед уходом русоволосый супостат с газовым баллончиком в кармане и чужим ноутбуком под мышкой предложил угощаться и вообще чувствовать себя как дома, но Андрей не спешил: сначала надо было хоть немного успокоиться, собраться с мыслями и разобраться в обстановке. Уж если наносить массированный удар по легким и печени, так надо хотя бы получить от этого удовольствие, а в своем теперешнем состоянии Андрей вряд ли мог ощутить и по достоинству оценить вкус предложенной элитной выпивки и табака.

По комнате, заставив Андрея вздрогнуть, прокатился густой, басовитый медный удар.

– А, чтоб тебя! – покосившись на часы, пробормотал Липский.

Витые черные стрелки на бронзовом циферблате показывали половину пятого. Снаружи начинало смеркаться. Подойдя к камину, Андрей достал сигареты и выкурил одну, задумчиво глядя в огонь. Часы продолжали неторопливо тикать, отсчитывая бесцельно уходящие в небытие мгновения его жизни. Липский выбросил в камин коротенький окурок, подошел к стоящему посреди комнаты белому концертному роялю, поднял крышку и, тыкая указательным пальцем в клавиши, с запинкой проиграл куплет «Чижика-пыжика». Рояль оказался основательно расстроенным, что немного сгладило кощунственность его поступка. Присев, он попытался наиграть «Амурские волны», сбился, начал с первого такта и снова сбился на том же самом месте.

– Ля-минор, – негромко произнес у него за спиной незнакомый мужской голос. – Ля, а не ре.

Обернувшись, Андрей торопливо встал и без стука опустил крышку рояля. С учетом обстоятельств его появления здесь вставать, пожалуй, не стоило, тем более торопливо, но он просто не успел об этом подумать – воспитание взяло свое, и, увидев в нескольких шагах от себя незнакомого пожилого человека, почти наверняка хозяина всего наблюдаемого вокруг великолепия, он вскочил чисто машинально.

– Присаживайтесь, Андрей Юрьевич, – сказал хозяин, указав сухой белой ладонью на одно из кресел рядом со стеклянным столиком. – Я вижу, вы проигнорировали мое угощение. Напрасно! Виски первосортный, сигары кубинские, тоже высшего качества. Прошу вас, не стесняйтесь!

Лет ему было, наверное, за шестьдесят. Несмотря на возраст, плечи его сохранили прямизну и широкий разворот, да и вообще, держался он так, словно только что вернулся из спортивного зала или, скорее, с военного парада. Он был седой, сухопарый и подтянутый, при ходьбе чуть заметно прихрамывал на правую ногу и опирался на тяжелую черную трость с отлитой в виде прыгающего тигра серебряной рукояткой. Наряд на нем был домашний – просторные, не стесняющие движений брюки, мягкие кожаные мокасины и белый, в тон мебели и роялю, вязаный пуловер, из-под которого виднелся расстегнутый ворот рубашки. Обручальное кольцо поблескивало на безымянном пальце левой руки, из чего следовало, что перед Андреем либо разведенный, либо вдовец. С учетом его возраста второй вариант представлялся куда более вероятным, и то, что он продолжал носить кольцо, косвенно говорило в его пользу. Впрочем, напомнил себе Андрей, Гитлер, как и многие известные истории негодяи, по слухам, тоже был сентиментален.

– Я не стесняюсь, – усаживаясь, сказал Липский. – Просто не хочу. Вернее, предпочитаю воздержаться.

– В доме врага ни глотка, ни крошки? – Хозяин усмехнулся одними уголками губ и тоже уселся, прислонив трость к подлокотнику кресла. – Бросьте, Андрей Юрьевич! Горделивая поза графа Монте-Кристо вам не идет. Вы не Эдмон Дантес, я – не барон Данглар…

– Правда? – с деланым облегчением произнес Липский.

– Правда-правда, – заверил хозяин, неторопливо разливая по стаканам виски. Руки у него ни капельки не дрожали, чего Андрей, к сожалению, не мог сказать о своих. – Позвольте представиться. Моя фамилия Стрельников, Виктор Павлович Стрельников.

– Очень приятно, – выдал не соответствующую действительности стандартную формулировку Андрей. – Но не особенно информативно.

– А что еще вас интересует? – вставляя в горлышко графина хрустальную пробку, вежливо приподнял брови Виктор Павлович Стрельников.

– Например, род ваших занятий.

– Вы мне льстите, – сверкнув ослепительной, явно искусственной улыбкой, сказал хозяин. – Какие могут быть занятия в мои годы? Я пенсионер. Вы удовлетворены?

– Честно говоря, не очень.

– Тем не менее на данном этапе вам придется довольствоваться этими сведениями. Давайте выпьем за знакомство. И за сотрудничество, которое, надеюсь, будет плодотворным.

Сказав так, он пригубил виски и аккуратно, без стука, поставил стакан на стеклянную крышку стола.

– Хорошенькое начало сотрудничества, – заметил Андрей, не спеша последовать его примеру.

– Примите мои искренние извинения за причиненные неудобства, – сказал Стрельников. – Поверьте, это была вынужденная мера. Дело, по которому я вас побеспокоил, не терпит отлагательств и не относится к категории дел, которые можно обсуждать по телефону. А с учетом ваших недавних неприятностей вы наверняка отвергли бы приглашение явиться для разговора в чужой незнакомый дом, не подкрепленное вескими, доказательными аргументами. Существуют и другие причины, по которым мне пришлось действовать именно так, а не иначе.

– Например?

– Например, нежелание преждевременно афишировать наше знакомство. Я уже слишком стар, чтобы участвовать в шпионских играх с погонями и переодеваниями, а вы еще чересчур молоды, чтобы погибнуть от рук негодяев, которые… Ну, вы понимаете, о ком – вернее, о чем – я говорю.

– А, – иронически произнес Липский, – так это были не ваши люди? А мне, грешным делом, показалось…

– И совершенно напрасно. С теми, кто их послал, отношения у меня еще более натянутые, чем у вас. Поэтому вы смело можете рассматривать меня как своего друга и союзника. По свойству транзитивности: враг моего врага – мой ДРУГ…

– До тех пор, пока враг не будет повержен, – с кривой улыбкой подсказал Андрей.

– Как минимум. А дальше – как сработаемся.

– По крайней мере, честно. И кто они, эти нехорошие люди?

– Вам незачем это знать. Эта информация не даст вам ничего, кроме бессонницы и дрожи в коленях. Усвойте просто, что этого противника вам в одиночку не одолеть.

Андрей помолчал, переваривая это заявление, на его взгляд сильно отдающее дешевой мелодрамой.

– А если я не захочу с вами сотрудничать, что тогда? Заставите силой? – спросил он.

– Не думаю, что до этого дойдет, – сказал Стрельников. – Полагаю, захотите. Потому что, помимо солидного вознаграждения, успех предлагаемой миссии даст вам информацию, которой вам в данный момент явно недостает.

– Мм?..

– Я ознакомился с опусом, над которым вы работали в тот момент, когда вас так невежливо прервали, – еще раз примите мои глубочайшие извинения, в том числе и за бесцеремонность, с которой я позволил себе прочесть недописанную статью. Не обижайтесь, пожалуйста, но, на мой взгляд, в ней имеются погрешности…

– Это черновой набросок, – перебил Андрей, поймав себя на том, что действительно задет. Это было просто смешно: на фоне всего остального критика в адрес незаконченного черновика выглядела не стоящей упоминания чепухой, но именно она почему-то вывела его из душевного равновесия.

– Я говорю не о стиле, – спокойно уточнил Стрельников, – а о фактической стороне дела. Впрочем, такие погрешности в данном случае неизбежны: вам, как я уже говорил, не хватает информации. Вы проделали впечатляющую работу, отыскав, разглядев и собрав почти все крупицы, пропущенные теми, кто заметал следы. Ваше непревзойденное умение добывать информацию, а равно направление ваших поисков – вот две основные причины, по которым я обратился именно к вам. Помогая мне, вы продвинете свое собственное расследование, причем так далеко, как вам и не снилось. И при этом вам не придется делать ничего особенного. Просто надо найти одного человека, который умеет прятаться не хуже, чем вы – искать. Информация у него, деньги – у меня, и притом, как я уже говорил, солидные…

– Звучит заманчиво, – сказал Липский. – Только мне почему-то кажется, что вы выдаете желаемое за действительное. Допустим, я найду вам вашего человека. Допустим, он располагает информацией, которой, как вы справедливо заметили, мне остро недостает. Но где гарантия, что он захочет ею поделиться? Специфика темы такова, что осведомленные лица предпочитают помалкивать…

– А мы его попросим, – с многообещающей улыбкой заявил Стрельников. – Хорошенько попросим. Так, что он не сможет отказаться.

– Пытки? – светским тоном предположил Андрей. – Тогда я – пас.

– В жизни, как и в большой политике, возможность применения насилия зачастую оказывается куда более эффективной, чем само насилие, – просветил его Виктор Павлович. – К тому же, боюсь, спасовать вы уже не в состоянии.

– То есть как это? – насторожился Андрей.

– А как вы себе это представляете? Сейчас перед вами всего три возможности, причем приемлемой из них является только одна. Возможность номер один: вы продолжаете работать в одиночку, на свой страх и риск раскапывая эту историю. Зная вас, могу предположить, что расследование приведет вас в Казань, а возможно, и намного дальше. Вы будете идти по следу, пока вас не остановят. И в этот раз, будьте уверены, отделаться парой сломанных зубов не удастся. Я знаю этих людей и совершенно искренне, без малейшего преувеличения говорю: они вас просто зачеркнут, сотрут и закрасят, как написанное мелом на заборе неприличное словечко. Это так же несомненно, как то, что за зимой придет весна, а за весной – лето.

– Вы это серьезно? – спросил Андрей, прекрасно зная, что собеседник даже не думал шутить.

– Более чем, – ответил Стрельников. – Рассмотрим вторую возможность. Она заключается в том, что вы бросаете свои изыскания, удаляете из памяти компьютера все наброски по этой теме и беретесь за что-нибудь менее острое, безобидное. Вряд ли такая возможность вас прельщает. К тому же это мало что изменит. Вы уже привлекли к себе внимание, вторглись в сферу интересов людей, которые ничего не забывают и никому ничего не прощают. Никогда! Ваше молчание они воспримут по-своему – решат, что вы поумнели, глубоко законспирировались и потихонечку продолжаете раскопки на их огороде. По меньшей мере, они будут иметь этот вариант в виду. И сама вероятность того, что вы не угомонились, рано или поздно заставит их принять превентивные меры – просто на всякий случай, для верности.

– Веселенькие перспективы вы мне рисуете, – заметил Липский.

– Уж какие есть, – пожал плечами Виктор Павлович. – Жаловаться не на кого, Андрей Юрьевич. За что боролись, на то и напоролись, как изволил выразиться наш премьер, говоря о влиянии мирового финансового кризиса на российскую экономику. В силу вышеизложенного предлагаю вам воспользоваться третьей возможностью: заключить со мной союз и общими усилиями решить эту проблему раз и навсегда. Успех, разумеется, не гарантирован, но бездействие, равно как и действия в одиночку, без прикрытия и поддержки с моей стороны, для вас означает верную смерть.

– А знаете, – подумав, сказал Андрей, – мне чем дальше, тем сильнее сдается, что вы здорово сгущаете краски, причем с одной-единственной целью: запугать меня, склонить к сотрудничеству и в конечном счете загрести жар моими руками.

– Да ничего подобного! – теряя терпение, воскликнул Стрельников. – Экий вы, право, подозрительный! Ну хорошо, попробуем зайти с другого конца. Я хочу, чтобы вы установили местонахождение одного человека. И я уверен, что вы вцепитесь в это дело руками, ногами и зубами, как только узнаете, о каком человеке идет речь.

– Ну, и о каком же?

– О том самом, которого вы так живо описали в своей статье. О полковнике в штатском, который командовал отправкой почтово-багажного вагона со станции «Москва-Сортировочная» двадцатого августа девяносто первого года.

В наступившей тишине, нарушаемой только неторопливым тиканьем часов да потрескиваньем дров в камине, Андрей взял со стола стакан и сделал глоток.

– Действительно, отличный виски, – сказал он. – Да, вы правы, это все меняет. Что ж, Виктор Павлович, я весь внимание.

Прежде чем заговорить, Стрельников хлебнул виски и покосился на часы, которые, будто только того и ждали, с хрипом прочистили медные легкие и начали гулко, заставляя воздух мелко вибрировать, бить пять.


Глава III. Конец света

1

К вечеру мороз еще больше ослабел и снова пошел снег. Крупный, пушистый, в самом деле похожий на клочья ваты, изображающей снег на детском утреннике, он в полном безветрии беззвучно падал с черного неба, покрывая все вокруг медленно, но верно утолщающимся белым пуховым одеялом. В лесу за забором с громким треском обломилась не выдержавшая его веса ветка. Нагревательные элементы на крыше главного корпуса пансионата были включены на полную мощность, и, касаясь зеленой металлической черепицы, снег таял, струями холодной водицы стекая по водосточным желобам и трубам. Зато флигель, в котором жила обслуга, и сторожка у ворот превратились в домики сказочных персонажей, словно присевшие на корточки под тяжестью низко, почти до земли, надвинутых снеговых шапок.

Часы показывали уже половину одиннадцатого, когда от главного корпуса, оставляя в свежем снегу четкие рельефные отпечатки протекторов, отъехал большой черный «шевроле» главврача Семена Тихоновича. Почти беззвучно подкатив к воротам, он плавно затормозил. В испускаемых его ксеноновыми фарами конусах яркого света, заслоняясь рукой от этого слепящего сияния, появился охранник Николай Зубов; лязгнув засовом, он отпер ворота и поочередно развел створки, открывая внедорожнику путь. Фары выхватили из наполненной отвесно падающими хлопьями темноты участок вздыбленной ледяными буграми, исполосованной глубокими колеями проселочной дороги и дремлющий по обе стороны от нее заснеженный еловый лес. Машина тронулась; проезжая мимо охранника, главврач благожелательно кивнул на прощанье, и Николай помахал в ответ рукой в трехпалой солдатской рукавице.

Когда красные точки задних габаритных огней «шевви» скрылись за поворотом, он закрыл и запер ворота. Снег продолжал бесшумно сыпаться из темноты, невесомым пухом оседая на плечах и цигейковом воротнике камуфляжного бушлата. Бросив недовольный взгляд на стоящую у входа в сторожку деревянную лопату, Николай совсем уже было собрался вернуться в тепло, но перед уходом по укоренившейся с недавних пор привычке посмотрел на главный корпус. Предчувствие его не обмануло: в третьем от угла окошке второго этажа вспыхивал и гас яркий голубой огонек вмонтированного в корпус зажигалки светодиодного фонарика. Стоя на освещенном уличным фонарем пространстве перед воротами, Зубов дурашливо козырнул, коснувшись рукавицей края старой солдатской ушанки. Фонарик погас и больше не включился, из чего следовало, что поданный охранником сигнал замечен и понят.

Николай вернулся в сторожку, где на столике с остатками немудреного ужина помаргивал подслеповатым черно-белым экраном старенький портативный телевизор. По телевизору показывали боевик, который Зубов давно хотел пересмотреть, но в полной мере насладиться предлагаемым зрелищем, видно, опять была не судьба: телевизор телевизором, а уговор дороже денег. Тем более что деньги уже получены и, более того, истрачены до последнего рубля.

Первым делом Николай присел за пульт видеонаблюдения и отключил наружную камеру номер три. Соответствующий квадратик на разделенном на секторы мониторе погас, изображение на нем пропало, сменившись слепым черным фоном. Не задержавшись ни на секунду, чтобы ненароком не попасть во власть колдовских чар «голубого друга», охранник протопал в крошечную кладовку, по совместительству служившую им со сменщиком гардеробной, и открыл стоящий в углу старый трехстворчатый шкаф. Сдвинув в сторону свою городскую одежду, он раскопал наваленную на дне шкафа кучу тряпья. Под ней обнаружились два картонных ящика: один – закрытый и запечатанный клейкой лентой, а другой – вскрытый, из которого торчали длинные тонкие горлышки трех бутылок. Неделю назад ящик был полнехонек, но с жаждой не поспоришь, а коньяк, увы, не наделен способностью к самовоспроизводству, как бы этого ни хотелось российским, да и всем прочим, сколько их есть на белом свете, выпивохам.

Николай вынул из ящика и растолкал по карманам бушлата две бутылки, снова прикрыл свой нехитрый тайник тряпьем и вышел из сторожки. Из окна расположенной на втором этаже палаты за ним наблюдали – как он не без оснований предполагал, с большим нетерпением, – и, когда он приблизился к зданию главного корпуса, окно беззвучно приоткрылось. Свет в комнате не горел; в темной щели, белея, возник полиэтиленовый пакет. Сжимавшая его рука высунулась из окна почти по локоть и разжала пальцы. Пакет, чуть слышно шурша, начал плавно опускаться вниз на прочной, рассчитанной на хорошего сома, рыболовной леске.

На первом этаже, точно под палатой номер двенадцать, постоялец которой в данный момент злостно нарушал правила внутреннего распорядка пансионата, располагалась кладовая, в которой старшая сестра Изольда хранила лекарства – в том числе, разумеется, и препараты группы «А» – то бишь, говоря по-русски, наркотики. Окно кладовой было забрано изнутри прочной стальной решеткой и, как и железная дверь, оборудовано охранной сигнализацией. Проникнуть в кладовую в этот поздний час никто не мог, а значит, случайных свидетелей творящегося безобразия можно было не опасаться.

Охранник знал, что, если его застукают за этим занятием, работы он лишится в тот же миг. Но кто не рискует, тот не пьет шампанское, а денежки лишними не бывают. Каждый человек имеет право на свои маленькие секреты. Хочешь жить – умей вертеться. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, и наоборот: кто твердо вознамерился утопиться в бочке со спиртом, сделает это непременно, невзирая на любые препятствия и помехи. И если Николай Зубов откажется таскать постояльцу из двенадцатого номера коньяк, это за него с удовольствием сделает кто-нибудь другой – напарник Лexa, например, или Женька, сын новенькой санитарки.

Он ловко, без лишнего шума подхватил пакет в двух метрах от земли. Внутри лежали две пустые бутылки, засунутые, чтоб не брякали, в старые рабочие рукавицы. Кроме них, в пакете, как обычно, обнаружилась пятидесятирублевая купюра. Деньги Николаю были заплачены вперед, еще до того, как старый выпивоха познакомился с главврачом и занял отведенные ему апартаменты, и насчет этого дополнительного бонуса уговора у них не было. Но двенадцатый номер оказался мужиком деловым, понимающим, какой смазки требуют ржавые шестеренки этого несовершенного мира, и Николай горячо одобрял его понятливость.

Завладев полтинником, он заменил пустые бутылки в рукавицах на полные, рассовал пустую тару по карманам и подергал леску. Пакет плавно вознесся на второй этаж и пропал из вида. Окно закрылось; Николай валенком надвинул снег на следы своих подошв под окнами и заторопился на задний двор, где стояли мусорные баки, чтобы избавиться от лежащих в карманах бушлата, издающих слабый запах дорогой выпивки улик. Лезть из кожи вон, заметая следы, не стоило: снегопад усиливался, пелена сыплющихся с невидимого неба хлопьев густела прямо на глазах, так что к утру по отпечаткам на снегу картину ночных событий не восстановил бы даже Шерлок Холмс.

Похоронив бутылки под слоем мерзлых картофельных очистков и другой припорошенной снежком дряни в одном из мусорных баков, Николай зашагал обратно в сторожку. По дороге он вспомнил сына санитарки Женьку Соколкина, с которым поддерживал приятельские отношения (надо сказать, не без задней мысли, поскольку мамаша у пацана была еще вполне ничего себе, а папаши не наблюдалось). На днях Женька проговорился, что Шмяк непрерывно хлещет коньяк, который берет неизвестно откуда – ну, словно из батареи парового отопления сливает, честное слово! Это не было попыткой наябедничать, мальчишка просто искренне изумлялся: как же так? Запасов спиртного в палате нет, а фляжка, с которой Шмяк буквально не расстается, словно бы и не пустеет…

Посвящать пацана в несложный механизм этого загадочного явления Николай, разумеется, не стал, ограничившись краткой воспитательной беседой. Стучать на человека, который тебе доверяет, некрасиво – это раз. Выбалтывать, пусть себе и по дружбе, чужие секреты тоже нехорошо – это два. А рассчитывать, что тот, кому ты проболтался, в отличие от тебя, станет молчать, просто-напросто глупо – это, братец ты мой, три. Это я тебе как другу говорю, а если, скажем, я в тебе ошибся и помалкивать в тряпочку тебе невмоготу, так обратился ты не по адресу – к Семен Тихонычу беги, он эту тайну – что, как, откуда и зачем у твоего Шмяка берется – живо раскроет, буквально в два счета…

Вспомнив тот разговор, Николай усмехнулся. Эх, молодо-зелено! Ничего, подрастет – сам все узнает и поймет. Пацан, конечно, малость обиделся, но зато Зубов теперь был уверен, что ни к кому другому он со своими вопросами и недоумениями не пойдет. А то у него, понимаешь ли, любознательность в одном месте взыграла, а взрослый человек, отец семейства, из-за его любопытства, того и гляди, пробкой с работы вылетит. Да и Шмяк хорош, ничего не скажешь! Хочешь пить – пей, хоть залейся. Но при мальчишке-то зачем?

Очутившись в прокуренном тепле сторожки, он первым делом включил третью камеру, а потом снял бушлат, закурил и с удовольствием вернулся к просмотру боевика, события которого как раз приближались к кульминации.

2

Снегопад продолжал усиливаться, а температура воздуха расти, знаменуя вторжение на территорию Московской области теплого атлантического циклона. В лесу все чаще раздавался треск ломающихся под тяжестью мокрого снега ветвей. Дороги замело и продолжало заметать, и можно было не сомневаться, что даже полноприводной «шевроле» главврача Семена Тихоновича сумеет прорваться на территорию пансионата не раньше, чем у коммунальников дойдут руки и кто-нибудь пошлет грейдер, чтобы расчистить ведущий сюда малоезжий лесной проселок.

В такие ночи, выпадавшие не реже одного раза за зиму, пансионат уподоблялся крошечному островку в безбрежном море российских снегов. Эта уединенность и отрезанность от внешнего мира превращали его в идеальное место действия детективного романа в стиле Агаты Кристи – замкнутый уютный мирок с десятком чудаковатых обитателей, у каждого из которых, согласно английской поговорке, в шкафу хранится собственный скелет, полное единство времени и места, и на этом позлащенном увядающей роскошью фоне одно за другим происходят таинственные, необъяснимые убийства…

Дежуривший в эту ночь молодой доктор Олег Борисович Васильев как раз развивал эту мысль перед симпатичной дежурной сиделкой Ирочкой, попутно откупоривая бутылку красного полусладкого, когда в ординаторской погас свет. Это событие, неприятное само по себе, для Олега Борисовича стало вдвойне печальным, поскольку наступившая кромешная тьма лишила его возможности любоваться стройными бедрами Ирочки, самый верх которых был едва-едва прикрыт соблазнительно расходящимися полами короткого белого халатика.

– Ой! – испуганно произнесла Ирочка.

Она работала в пансионате всего третий месяц и еще не оказывалась в подобных ситуациях.

– Спокойно, – мужественным голосом воззвал к ней доктор Васильев, – ничего страшного, это бывает. Одно из двух: или пробки выбило, или провода оборвались. Причем, учитывая погодные условия, я склоняюсь ко второму варианту.

Он встал, будто бы случайно опершись ладонью на Ирочкино колено. Ирочка не возражала. У нее было роскошное тело, глупая смазливая мордашка и кошачий темперамент. Олег Борисович знал, что скоро она ему надоест, но пока что их роман без обязательств был в разгаре – доктор надеялся, что к обоюдному удовольствию, и знал, что переживет, если окажется, что это не совсем так.

Светя себе зажигалкой, ничего не видя, кроме пляшущего оранжевого огонька, спотыкаясь о столы и стулья и всякий раз вполголоса чертыхаясь, он подошел к окну и выглянул наружу. Света не было нигде, в том числе и в сторожке у ворот. Нагревшаяся зажигалка обожгла пальцы; чертыхнувшись в очередной раз, Васильев сунул ее в карман, достал мобильный телефон и включил подсветку. Жить сразу стало легче и веселее. Светя телефоном, он нашел в шкафчике спиртовку, зажег ее и поставил на стол.

– Сто раз говорил сестре-хозяйке, что надо запастись свечами, – сказал он.

Телефон диспетчерской аварийной службы электросетей наряду с другими «горячими» номерами был записан на бумажке, которая лежала под стеклом на письменном столе. Как официальное лицо, во время дежурства несущее всю полноту ответственности за вверенных его попечению пациентов, Олег Борисович снял трубку телефонного аппарата и, поднеся ее к уху, пару секунд вслушивался в царившую внутри нее тишину. Потом постучал пальцем по рычагу, зачем-то дунул в микрофон, проверил розетку и положил трубку на место.

– Верблюд совсем замерз, – цитируя бородатый анекдот, констатировал он и стал звонить диспетчеру с мобильного телефона, поглядывая на бедра Ирочки, которые при устроенном им интимном освещении выглядели еще более соблазнительно, чем при ярком неживом свете люминесцентных ламп.

Когда вырубилось электричество, охранник Николай Зубов как раз собирался прилечь, чтобы немного вздремнуть. Было примерно полвторого, до очередного обхода, таким образом, оставалось целых полтора часа; дороги замело напрочь, неожиданного приезда начальства ожидать не приходилось, как и визита воров, которым, между прочим, тоже надо как-то сюда добраться. Положим, добраться можно и на снегоходе, и на обыкновенных лыжах, но Николай что-то не наблюдал здесь лежащих без присмотра золотых россыпей, ради которых стоило бы идти на такой подвиг.

И тут погас свет – весь, по всему пансионату, как снаружи, так и внутри. Сие означало, что с отбоем придется повременить: сначала следовало установить причину аварии и принять меры к ее устранению.

Николай подозревал, что причина, как обычно, кроется в обрыве проводов, не выдержавших тяжести налипшего на них снега, но зарплату ему выдавали не за подозрения и построение версий, и теперь пришло время ее отработать. Сменив пляжные шлепанцы на валенки, натянув бушлат и нахлобучив шапку, он прихватил сильный ручной фонарь и вышел из сторожки. Снег валил, как перед концом света, и, пробираясь через выросшие, как на дрожжах, сугробы к распределительному шкафу, Николай подумал, что свет дадут не скоро – дай бог, чтобы аварийщики управились до полудня.

Открыв железный шкаф и наудачу пощелкав тумблерами автоматических предохранителей, он получил вполне ожидаемый, то есть нулевой, результат.

– Эх, Россия-матушка! – закрывая шкаф, с сердцем выдохнул он. – Что за бардак, каждую зиму одно и то же! И за что только мы с пацанами кровь проливали?

Можно было с чистой совестью умывать руки, но Николай Зубов относился к своим обязанностям достаточно серьезно и, вместо того чтобы вернуться в сторожку и завалиться спать, отправился в обход – на тот маловероятный случай, если охраняемый объект обесточили злоумышленники, вознамерившиеся ограбить кладовую с лекарствами, украсть старенький компьютер главврача и обесчестить парализованную дамочку из четвертой палаты. Что до аппетитной сиделки Ирочки, то за нее Зубов не переживал, поскольку не сомневался, что док Васильев времени зря не теряет и что гипотетическим злоумышленникам в этом плане ловить нечего, как, к сожалению, и ему.

Док оказался легок на помине – позвонил по мобильному телефону и спросил, что слышно. Николай описал ситуацию, добавив, что надо звонить в аварийную службу. Васильев ответил, что уже дозвонился и что помощь ему обещали – правда, насчет времени ее прибытия ничего не сказали, ограничившись отрывистым: «Ждите».

Завершив внеплановый обход, который, как и следовало ожидать, не выявил никаких нарушений пропускного режима, Зубов вернулся в сторожку, разделся, поставил будильник на половину четвертого и завалился на скрипучий топчан.

К этому времени сиделка Ирочка, сопровождаемая доктором Васильевым, тоже закончила обход, который был таким же необходимым и безрезультатным, как и тот, который по собственной инициативе предпринял охранник. За закрытыми дверями палат царила тишина, нарушаемая разве что храпом и сопением пациентов, которые, как им и полагалось, в этот глухой послеполуночный час спали без задних ног. Ни на первом, ни на втором этаже не наблюдалось никаких признаков паники или хотя бы легкого беспокойства: «конец света» никого не взволновал, потому что его просто-напросто никто не заметил.

Вскоре в тускло освещенной горящим на столе огоньком спиртовки ординаторской послышался деликатный хлопок извлеченной из бутылочного горлышка пробки. Тихонько звякнуло стекло, и темно-красное, как кровь дракона, вино, журча и искрясь на просвет, пролилось в пузатые бокалы. В ту самую минуту, когда дежурный доктор Васильев начал произносить длинный, витиеватый и не совсем приличный тост, хорошо знакомый всем его прежним пассиям, в одной из комнат первого этажа приоткрылась дверь и в темный коридор, светя себе под ноги тонким лучом светодиодного фонарика, беззвучно выскользнула человеческая фигура.

3

Когда погасли уличные фонари, свет которых позволял худо-бедно различать очертания мебели и более мелких предметов, пациент, добровольно (и за весьма солидную плату) поступивший на излечение в оздоровительный пансионат «Старый бор» под именем Бориса Григорьевича Шмакова, еще не спал. Ничего нового и непривычного для него в этом ночном бдении не было. Бессонницей он не страдал, но с некоторых пор предпочитал по ночам бодрствовать, отсыпаясь днем, во второй, свободной от процедур, его половине.

Он лежал на кровати одетый, в пижаме и махровом халате, и, когда размытое электрическое сияние за окном мгновенно и беззвучно пропало, уступив место кромешной тьме, даже не вздрогнул: чего-то именно в этом роде он ждал уже третью ночь подряд. Полоска неяркого света под дверью, ведущей в коридор, исчезла, красный огонек индикатора на корпусе телевизора погас, из чего следовало, что электричество вырубилось по всему пансионату.

Матрасные пружины тихонечко затрещали, когда он сел, спустив на пол ноги в теплых носках. Правая рука скользнула под подушку, пальцы коснулись теплого гладкого металла и рубчатой пластмассы рукоятки, убрались, переместились правее и нащупали бархатистый кожаный бок изогнутой по форме бедра плоской фляжки. Чуть слышно заскрежетала свинчиваемая пробка, коротко булькнула жидкость, и по комнате распространился едва уловимый тонкий аромат дорогого коньяка марки «экстра олд». Литр хорошего коньяка – вполне приемлемая, умеренная суточная норма для человека, способного залпом выпить склянку медицинского спирта и после этого выбить на стрельбище девяносто из ста возможных очков – не из винтовки с оптикой, заметьте, и не из спортивного пистолета, а из старикашки «Макарова», из которого далеко не всякий трезвый сумеет попасть в девятиэтажный дом. При грамотном, умелом употреблении коньяк не опьяняет, а бодрит лучше самого хорошего кофе, помогает оставаться в тонусе и быть начеку.

Человек, которого эта толстая дурища, здешняя повариха, по скудости своей фантазии окрестила Шмяком, оставался начеку уже много лет. Это его изрядно утомило, но раскисать и сдаваться он не собирался. Сдаться – значит пустить драной козе под хвост все прежние усилия и жертвы. А было их немало – гораздо больше, чем может вообразить себе какой-нибудь щелкопер вроде этого Спасателя, от которого без ума сынишка местной уборщицы Евгений свет Иванович. Показать этому умнику хоть малую толику того, чего насмотрелся в жизни Шмяк, – заблюет все на три версты вокруг, а то, чего доброго, и околеет с перепугу.

Он снова поднес фляжку к губам, сделал маленький, аккуратный глоток и улыбнулся в темноте. Шмяк… Вообще-то, он привык отзываться на прозвище Медведь, но какая разница? Хоть горшком назови, только в печку не ставь; дело не в названии, дело в сути – было, есть и будет. Кроме того, Шмяк тоже звучит. В смысле: шмяк – и нету.

Протянув руку, он нащупал на прикроватной тумбочке пачку сигарет и зажигалку. В корпус зажигалки был встроен светодиодный фонарик, включавшийся простым нажатием кнопки, – тот самый, с помощью которого он давал охраннику знать, что пришло время пополнить запас горючего. Тонкий синий луч осветил циферблат наручных часов. Времени было тридцать семь минут второго; снег за окном валил так густо, что был виден даже в темноте, и можно было не сомневаться, что до утра электроснабжение не восстановят. А до утра, товарищи офицеры, еще надо дожить. Хорошо, если авария – результат обрыва проводов, не выдержавших тяжести налипшего на них мокрого снега и сосулек. А если это не обрыв, а спланированная диверсия, то поставленная боевая задача – дожить до рассвета – становится не такой простой, как кажется на первый взгляд…

Закуривая, он услышал, как открылась дверь ординаторской. В коридоре зашаркали обутыми в мягкие тапочки ногами, тихонько забормотали, захихикали. Голосов было два, мужской и женский, из чего следовало, что медицина в полном составе бодрствует и остается на страже здоровья и безопасности пациентов. Шмяк не усматривал в этом ничего удивительного: на месте дежурного врача он тоже не стал бы тратить драгоценное время на сон, имея под боком такую кралю.

Пройдясь по второму этажу, парочка спустилась на первый. Шмяк молча курил, задумчиво созерцая разгорающуюся и гаснущую в темноте красную точку. Сигарету он держал по-солдатски, огоньком в ладонь, – по старой привычке, а еще затем, чтобы снаружи было незаметно, что он не спит.

Вскоре врач и сиделка вернулись. Услышав донесшееся со стороны ординаторской мягкое клацанье дверной защелки, Шмяк встал и, пряча за спиной тлеющий окурок, подошел к окну – как раз вовремя, чтобы увидеть охранника, который, освещая себе путь сильным электрическим фонарем, возвращался в сторожку.

С горьким удовлетворением покивав головой: в Багдаде все спокойно, а если и не нет, то здешние олухи все равно ни черта не заметят, пока у них земля под ногами не загорится, – Шмяк привычно погасил окурок о подошву и, скомкав, сунул за батарею. Женька ворчал, ежедневно выгребая оттуда бычки и скатанные в шарики обертки от сигаретных пачек, но воркотня этого сопляка беспокоила Шмяка в самую последнюю очередь. Он умел разбираться в людях и видел, что отведенную ему в этом спектакле роль второго плана парнишка честно отыграет до конца. А когда опустится занавес, будет уже неважно, что он говорит и думает, чем доволен или, наоборот, недоволен: сделал дело – гуляй смело. И скажи спасибо, что не свернули твою цыплячью шею во избежание утечки информации…

Он замер посреди комнаты, чутко вслушиваясь в тишину. Годы брали свое, слух у него стал уже не тот, что прежде, но все еще оставался более острым, чем у большинства так называемых нормальных людей. Он слышал тяжелый, мощный, как рокот большого дизельного мотора, храп известного кинорежиссера из восьмой палаты, лечившегося здесь от пристрастия к кокаину; слышал, как за четыре стены от него, в ординаторской, вынули пробку из винной бутылки; он слышал тихое журчание талой воды в водостоках и шорох скользящих по оконному стеклу снежных хлопьев. И еще он слышал – или ему казалось, что слышит, – чьи-то осторожные, крадущиеся шаги на лестнице.

Скинув тапочки, он на цыпочках приблизился к кровати и вынул из-под подушки пистолет. Тяжесть оружия успокаивала, внушая уверенность в том, что все обойдется, – раньше обходилось, обойдется и теперь. Главное – не зевать; как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай.

Торопливо соорудив из подушки и стеганого покрывала некое подобие куклы, Шмяк набросил сверху одеяло и осветил плоды своих трудов фонариком. Издалека продолговатый холмик под одеялом мог сойти за спящего, укрытого с головой человека – пожалуй, только на первый взгляд, но этого было достаточно. Светя себе под ноги, чтобы не споткнуться и не наделать шума, Шмяк на цыпочках выбежал в крохотную прихожую, проскользнул в санузел, выключил фонарик и затаился, держа в опущенной руке заряженный пистолет и глядя в темноту через предусмотрительно оставленную щель.

4

Ноги в казенных тапочках почти беззвучно ступали по ковровой дорожке, что покрывала ступени ведущей на второй этаж лестницы. Человек крался, стараясь производить как можно меньше шума, освещая путь крошечным светодиодным фонариком – одним из тех, что стараниями трудолюбивых и многочисленных китайцев широко распространились по всему миру, став едва ли не более доступными, чем обычные электрические фонари. Лет двадцать назад, когда крадущийся по лестнице человек, как и храпевший (по его мнению) у себя в палате Медведь, находились на пике профессиональной активности, такой фонарик мог стать для любого из них неплохим подспорьем в работе. Он давал тонкий яркий луч, который почти не рассеивался и, недурно освещая все, на что падал, был практически незаметен со стороны. Вот где, в самом-то деле, он был двадцать лет назад?

Впрочем, то же самое можно было сказать о мобильных телефонах, цифровых фото-, видео– и аудиоустройствах, компьютерах и электронных носителях информации, способных вместить хоть всю Британскую энциклопедию и при этом легко помещающихся в кармане. С этими высокотехнологичными штучками-дрючками всегда так. Человек, почти всю свою сознательную жизнь бегавший на угол к телефону-автомату всякий раз, когда возникала необходимость позвонить, перестает понимать, как он обходился без мобильника, уже через неделю после того, как внук с барского плеча подарил ему свой морально устаревший «самсунг» с убитой батарейкой. А упомянутый внук, который только что не родился с мобилой в руке, цифровым плеером на шее и ноутбуком под мышкой, по прошествии энного количества лет тоже наверняка получит возможность со смесью восхищения и горечи воскликнуть: «Вот это вещь! Где ж она была в мои молодые годы?»

Справедливости ради следовало бы добавить, что поднимавшийся по лестнице человек, как и Медведь (он же Шмяк), не особенно переживал по поводу своей неспособности объять необъятное и поспеть за бурным развитием современных технологий. Он – вернее, она, потому что это была женщина, – так вот, она вовсе не спешила выйти в тираж и похоронить себя на какой-нибудь занюханной даче среди грядок с капустой, луком и каким-нибудь, не к ночи будь помянут, сельдереем. Старый конь борозды не портит, да и старость пока что была скорее призраком, маячащим на горизонте миражом, чем суровой реальностью с ломотой в суставах, скачками давления и проблемами с мочевым пузырем. Она была не старая, а зрелая и опытная, и маленький шпионский фонарик сейчас пришелся ей ко двору ничуть не меньше, чем двадцать лет назад.

Поднявшись на второй этаж, она из предосторожности погасила фонарик и немного постояла неподвижно, прислушиваясь. За дверью комнаты, расположенной слева от лестницы, кто-то тяжело, мучительно храпел, как будто и не спал вовсе, а умирал от приступа запущенной астмы. Она была здесь впервые, но подробный план здания надежно хранился в ее идеально, несмотря на поздний час, причесанной голове, и, даже не включая фонарь, она могла с уверенностью сказать: это не Медведь, его комната справа от лестницы, третья по счету от угла.

Первая дверь направо от лестницы вела в ординаторскую. Проходя мимо, женщина услышала внутри негромкие голоса и тихий, мягкий, как масло, зазывный женский смех. Когда-то она сама умела так смеяться, а при необходимости могла прибегнуть к этому старому как мир женскому оружию даже сейчас, в свои… Да нет уж, дудки; упоминать о том, сколько ей на самом деле лет, она избегала даже мысленно. Правда, в отличие от дурочки, которая в эту минуту обжималась в темной ординаторской с молодым врачом, она никогда не отдавала себя мужчинам бесплатно и без пользы для дела – ну, исключая разве что самые первые несколько раз, когда была еще совсем юна и не являлась частью Системы.

Медведь тоже был частью Системы, но теперь это осталось в прошлом. Затеяв свою собственную игру, он автоматически обрек себя на одиночество и бесславную гибель. Он пошел против Системы, и Система не осталась в долгу: теперь ОНА шла на него, воплощенная в хрупкой, рано начавшей седеть женщине в надетом поверх ночной сорочки темно-синем шелковом халате.

Палата, расположенная между ординаторской и занимаемым Медведем двенадцатым номером, пустовала. Найдя это весьма удобным, верная дочь Системы темным призраком заскользила дальше. У нее были чересчур худые, почти лишенные мускулатуры ноги, напоминавшие две кочерги или пару палок, вставленных в подол просторного халата. Она всегда стеснялась своих ног и, когда могла, носила брюки, но здесь и сейчас эти жалкие хворостинки служили ярким дополнительным штрихом к создаваемому образу.

Наконец она остановилась перед дверью двенадцатой палаты и прислушалась, затаив дыхание. В восьмом номере продолжали храпеть; из ординаторской снова послышался зазывный женский смешок, звякнуло стекло – не так, как звенят, соприкасаясь, бокалы, и не так, как звякает, легонько ударившись о край наполняемого фужера, горлышко бутылки, а так, как звенит потревоженная толчком посуда на случайно задетом столе. Этот звук означал, что флирт перешел в фазу активного физического контакта и что на ближайшие несколько минут о медицинском персонале можно смело забыть. Больше в темный коридор не проникало ни звука, если не считать чуть слышного журчания талой воды в водосточном желобе под крышей, доносившегося со стороны расположенного в конце коридора окна.

Убедившись, что все спокойно, посланница Системы опустила руку в карман халата и вынула оттуда универсальный ключ – отмычку, подходящую к замкам всех занимаемых пациентами палат. Чтобы находящиеся здесь на излечении богатенькие алкаши, наркоманы и психи при желании могли тешиться иллюзией уединения и притворяться, что обитают не в частной психушке, а в доме отдыха или отеле, им позволяли запираться в палатах. Но, поскольку это все-таки был не отель, а именно психушка, персонал должен был иметь свободный доступ в палаты – если понадобится, то и вопреки желанию постояльцев. Поэтому замки в дверях комнат, как в каком-нибудь американском отеле, открывались универсальной отмычкой, которая хранилась у сестры-хозяйки. Сегодня в конце дня, перед уходом домой, эта косолапая растяпа заходила к парализованной пациентке, чтобы сменить постельное белье, случайно (ну, разумеется, а как же еще – нарочно, что ли?) залитое клюквенным морсом. Чтобы перестелить постель, пациентку пришлось пересадить в кресло, и по ходу этой операции отмычка незаметно перекочевала из кармана белого медицинского халата в карман синего шелкового халата Анны Дмитриевны Веселовой. Раз-два, и готово, а завтра кто-нибудь найдет отмычку в коридоре первого этажа, где-нибудь у двери кладовой постельного белья, и толстозадая раззява получит нагоняй за халатное отношение к вверенным ей материальным ценностям. И поделом: не надо щелкать клювом.

Отмычка вошла в замочную скважину как по маслу, издав серию мягких, едва слышных щелчков. Запертый на два оборота замок открылся послушно, без малейшего сопротивления; повернув ручку, она бесшумно переступила порог.

Час расплаты настал. Медведю долго удавалось ускользать от возмездия, но теперь его время истекло. Пришло другое время – время собирать камни, отдавать долги и возвращать то, что было незаконно присвоено два десятка лет назад. Снова прислушавшись и не услышав ничего подозрительного, грозная тень в синем шелковом халате включила фонарик и бесшумно заскользила через маленькую прихожую в сторону спальни.

5

Ей пришлось остановиться, когда в тишине погруженного в темноту помещения послышался знакомый маслянистый щелчок взведенного курка и хриплый голос, дыша парами неусвоенного алкоголя, негромко произнес:

– Все-таки я не обознался. Явилась, старая сука!

– Ты тоже не молодеешь, – не оборачиваясь, сказала она. Тонкий луч фонарика упирался в кровать, на которой лежала сооруженная из одеяла примитивная кукла. – Надеюсь, у тебя хватит ума и самообладания не спустить курок. Перебудишь весь пансионат.

– Ну и что? – возразил Медведь, и по голосу чувствовалось, что он ухмыляется. – Пусть бы насладились зрелищем твоего чудесного исцеления. Какая была бы реклама для этой богадельни! Слепые прозревают, безногие начинают бегать по лестницам… А все целебный подмосковный воздух, хвойные ванны и консультации знающих специалистов!

Ствол пистолета коснулся ее затылка, аккуратно, почти нежно раздвинув пышную, уложенную волосок к волоску прическу.

– Какой сюрприз, – куражась, потому что свято верил в силу оружия и в свои собственные силы, продолжал Медведь. – Будь ты помоложе, я бы с удовольствием воспользовался ситуацией.

– Ты бы обязательно попытался ею воспользоваться, если бы еще был на это способен, – не осталась в долгу она.

– Врешь, старая швабра, дело не во мне, – как и следовало ожидать, слегка осатанел он. – Просто я лучше сделаю это с подкладным судном, чем с тобой, тощая ящерица!

– Хватит, – кладя конец беспредметному спору, сказала она. Луч фонарика по-прежнему освещал пустую кровать, пистолетный ствол твердо упирался в затылок; карман халата и то, что в нем лежало, были недосягаемы, потому что руки приходилось держать на виду: в таких ситуациях Медведь не любил шутить, не признавал полумер и действительно мог, наплевав на возможные последствия, нажать на спусковой крючок при малейшем намеке на сопротивление. – Хватит, Медведь. Игра сделана, ставок больше нет. Ты долго бегал, но, сколь веревочке ни виться… Ты ведь сам понимаешь: теперь, когда мы тебя нашли, снова убежать не удастся.

– А я попробую, – сказал он. – Терять-то все равно нечего!

– Ну, почему же, – возразила она. – Я уполномочена передать, что при разумном поведении ты имеешь все шансы сохранить жизнь. Просто отдай то, что тебе не принадлежит, и можешь спокойно коптить небо дальше.

– Пой, ласточка, пой, – недоверчиво ухмыльнулся он. – Кому ты это рассказываешь? И потом, у меня нет ничего, что не принадлежало бы мне по праву. Ничего такого, по крайней мере, на что у тебя было бы больше прав, чем у меня.

– Речь не обо мне, – сказала она.

– Правда? А о ком же?

– Не валяй дурака, ты отлично знаешь ответ. Система! Эта вещь принадлежит ей, и бегать от нее бесполезно.

– Опомнись, старая ты дура! – воззвал Медведь. – Какая Система?! Твоей Системы давным-давно не существует! Банда кретинов… Выдумали дурацкое словечко «Система» и молятся на него, как на чудотворную икону. А оно давно ни черта не означает. Если вообще когда-нибудь означало…

– Ты кого сейчас пытаешься убедить – себя или меня? – иронически поинтересовалась она. – Это в обоих случаях бесполезно. Мы оба знаем, что Система была всегда и всегда будет. Люди и названия меняются, империи проходят, а Система остается. Она – мозг и нервы любого государства, и поэтому ни одно государство не может без нее обойтись. И не было случая, когда одиночка сумел одолеть или хотя бы обмануть Систему, будь он хоть семи пядей во лбу. А у тебя столько не наберется, даже если мерить лоб от бровей до загривка. Думаешь, ты двадцать лет бегал от нас и оставался в живых только потому, что такой умный и ловкий? Не обольщайся! Просто до тебя не доходили руки, да и нужды не было. Теперь нужда появилась, руки дошли, и – вот он ты, вот она я, и никуда ты, голубчик, теперь от нас не денешься.

– Это мы еще поглядим, – тяжело, с присвистом дыша, пообещал Медведь, явно впечатленный этой холодной, полной снисходительного презрения речью. – А ну, вперед! Пошла, пошла. Туда, к кровати. Ишь, чего захотели – отдай! А кто вы такие, чтоб я вам такие подарки делал? Ну, кто?! Да никто, вот кто. Эта штука многими жизнями оплачена. Все они там лежат, ребятушки мои. Из одного котелка хлебали, сто раз под пули вместе ходили… Всех вот этой рукой положил! Думаешь, на тебя она не поднимется? Да легко! Раздавлю, как вошь, и никакая Система тебе, старой шалаве, не поможет. Подушку дай, – потребовал он. – В одном ты права: зачем шуметь, когда можно все сделать тихо?

Женщина наклонилась, чтобы взять подушку, которую ее собеседник, похоже, вознамерился использовать в качестве глушителя. Он был прав, полагая, что обещание оставить его в живых – всего-навсего уловка. Тот, кто бросил вызов Системе, будет физически уничтожен – вот именно, раздавлен, как вошь. Он это превосходно знал, потому и сказал, что терять ему нечего. Женщине, в отличие от него, было что терять, и она не горела желанием стать случайной, бесцельной жертвой этого загнанного в угол, обреченного неудачника. Поэтому, наклонившись вперед, в результате чего затылок наконец перестал ощущать давление приставленного к нему ствола, она погасила фонарик и в мгновенно наступившей темноте, резко обернувшись, сильно ударила левым предплечьем по запястью сжимавшей пистолет руки.

Послышавшийся из дальнего угла глухой звук падения на ковер чего-то тяжелого возвестил, что маневр удался. Она прошла отменную боевую подготовку и бог весть сколько курсов переподготовки, такие фокусы всегда отменно ей удавались. Но противник тоже был не лыком шит и дал это понять, мощным ударом сбив ее с ног. Возможно, она сумела бы сгруппироваться и устоять, но край матраса предательски ударил ее под колени, и она упала поперек кровати, ударившись затылком о стену.

Медведь навалился сверху, воняя табачищем и перегаром. Он был тяжелый и сильный, как самый настоящий медведь, и теперь, когда эффект неожиданности был потерян, все преимущества оказались на его стороне. Пружинный матрас затрещал под тяжестью двух отчаянно борющихся тел. Случайный свидетель этой сцены мог бы принять ее за попытку изнасилования, тем более отвратительную, что и насильнику, и его жертве уже давно перевалило за пятьдесят. Но случайных свидетелей тут не было и не могло быть, а значит, не было и головы, в которую могло бы прийти это глупое сравнение. Мужчина и женщина, в молчании барахтавшиеся на кровати, боролись за жизнь, точно зная, что живым отсюда может уйти только один из них.

Почувствовав, как пахнущие табаком, твердые, будто деревянные, пальцы противника подбираются к ее горлу, женщина изо всех сил уперла подбородок в грудь. Одновременно она попыталась нанести удар ногой в пах, но промахнулась. В следующее мгновение пятерня мужчины, легко преодолев сопротивление и едва не сломав ей при этом челюсть, сомкнулась на шее, мертвой хваткой сдавив гортань.

– Ну вот и все, – прохрипел Медведь. – Потерпи, касатка, это недолго. Твоя правда, шуметь незачем. Мы по-тихому, без пистолета обойдемся.

Женщина отчаянно сопротивлялась, но мужчина был намного сильнее. Чувствуя, что вот-вот потеряет сознание из-за нехватки воздуха, она мертвеющей рукой нащупала карман распахнувшегося халата. Испуг, который она при этом испытала, на мгновение заставил потускнеть даже страх смерти: в кармане было пусто. Ладонь лихорадочно зашарила по смятой, развороченной постели и наконец, когда женщина уже почти смирилась с неизбежным, нащупала среди складок пододеяльника гладкий пластиковый цилиндр толщиной с указательный палец.

– Все, все, не брыкайся, – приговаривал Медведь. – Привет Сис… Ах ты сука! – изумленно воскликнул он, почувствовав, как в напряженные мышцы шеи вонзилась тонкая игла шприца.

6

Было, наверное, около трех часов ночи. Дежурный доктор Васильев мирно посапывал на диване в ординаторской, отвернув к спинке умиротворенное, уже нуждающееся в бритье лицо. Утомленная и одновременно взбудораженная его ласками сиделка Ирочка лежала рядом, положив голову ему на плечо, и сквозь полудрему обдумывала проблему, казавшуюся ей по-настоящему серьезной: как же она утром покажется людям? Макияж-то тю-тю, электричества нет и до утра, скорее всего, не будет, а в темноте, на ощупь, не очень-то накрасишься…

Она вздрогнула, услышав резкий, отрывистый стук, раздавшийся, как показалось, в одной из палат здесь, на втором этаже. Звук был такой, словно уронили что-то твердое, тяжелое, например опрокинули стул. Или свалились во сне с кровати и ударились головой о деревянный пол…

Последняя мысль мигом прогнала подступающий сон. Ирочка была не семи пядей во лбу, но в меру добрая и относилась к пациентам, как мать родная, – в основном потому, что ей за это хорошо платили и всегда существовала реальная возможность получить солидные чаевые. В такой меркантильности не было ничего зазорного: профессия – это то, что тебя кормит, а не то, что ты делаешь через силу, из принципа и во имя каких-то бестелесных, хотя и высоких идеалов. И, если ты работаешь хорошо, отдача должна быть соответствующая. Иначе – какой смысл?..

Включившееся воображение немедленно принялось рисовать картины, одна страшнее другой: рассеченный лоб или, хуже того, висок, темнота, паника, кровь, агония, смерть… И все это – в ее, Ирочкино, дежурство! Почти наверняка все было далеко не так страшно. Просто кто-то из пациентов проснулся – скажем, по малой нужде, – пощелкал выключателем ночника, обнаружил, что света нет, и, бредя в потемках через комнату в направлении санузла, ненароком опрокинул стул. Скорее всего, именно так и было. А что, если нет?

Осторожно, чтобы не потревожить сон доктора Васильева, Ирочка выскользнула из его объятий, бесшумно поднялась и, на ходу оправляя халатик, на цыпочках двинулась к выходу. Ординаторская была слабо освещена мигающим, готовым вот-вот угаснуть синеватым огоньком спиртовки. Прихватив со стола мобильный телефон и включив подсветку, сиделка вышла в коридор.

Здесь, на втором этаже, сейчас находилось всего два пациента – в восьмом и двенадцатом номерах. Из восьмого, как и раньше, доносился похожий на рокот мощного дизельного мотора храп звезды российского кинематографа, служивший верным признаком того, что звезда в полном порядке – разумеется, настолько, насколько вообще может быть в порядке немолодой мужчина, который всю жизнь жег свечу с двух концов, предаваясь всевозможным порокам и излишествам. Бесшумно ступая по ковровой дорожке обутыми в мягкие тапочки на резиновой подошве ногами, Ирочка подошла к двери двенадцатого номера и прислушалась.

Внутри происходила какая-то непонятная возня. За дверью слышались шорохи, шаги, тихие скрипы и постукивания, словно обитатель палаты искал в потемках оброненную монету или затеял посреди ночи генеральную уборку. Точно зная, что живущий в двенадцатом номере психопат не жалует медицинский персонал, а женщин вообще не переносит, Ирочка тем не менее сочла своим долгом постучать в дверь.

В палате мгновенно воцарилась мертвая тишина. Сиделка снова постучала и негромко спросила:

– Простите, с вами все в порядке?

При этом она попыталась открыть дверь, но та была заперта. Снова постучав, Ирочка приблизила ухо к дверному полотну и испуганно отпрянула, когда изнутри в дверь запустили чем-то стеклянным – не то стаканом, не то чашкой. Ударившись о филенку, этот предмет с треском разлетелся вдребезги. Намек был более чем понятен: пациент хотел, чтобы его оставили в покое. Ирочка подумала, не разбудить ли Олега Борисовича (а вдруг это приступ буйства, во время которого больной может себе навредить?), но из палаты послышался характерный скрип пружинного матраса, за которым последовал длинный, протяжный зевок.

Немного подумав, Ирочка решила, что для нее самой в данной ситуации лучше всего успокоиться и считать, что и тут все в порядке. Связываться с чокнутым женоненавистником из двенадцатой палаты не хотелось, тем более что он явно пребывал в добром здравии – хотя, как обычно, далеко не в самом добром расположении духа. И пусть его, а то, того и гляди, всех больных перебудит. Тут все с нервами, все за большие деньги, и каждый за неурочную ночную побудку может закатить такой скандал, что о-го-го. Ну его, словом. Мало ли что могло примерещиться психически неуравновешенному человеку спросонья, в темноте! Скорее всего, он шарил по комнате в поисках таблеток снотворного – не мог найти, раздражился, а потом нашел, принял и лег. Стоит ли из-за этого мелкого происшествия, которое, если подумать, и происшествием-то не назовешь, беспокоить доктора? Еще немного постояв под дверью и больше ничего не услышав, Ирочка вернулась в ординаторскую.

Вскоре, а именно в половине четвертого, в сторожке прозвенел будильник. Сонно ворча, охранник Николай Зубов сунул ноги в стоящие наготове валенки, натянул бушлат, шапку и рукавицы, сунул в зубы сигарету, чтобы взбодриться, и, позевывая, отправился в обход. Выйдя на крыльцо, он по привычке бросил взгляд на окна второго этажа главного корпуса и слегка удивился, заметив мелькнувший в третьем от угла окне тонкий луч света – не синего, как от сигнального фонарика Шмяка, а белого. В такой перемене Николай не усмотрел ничего странного и удивительного: эти светодиодные штуковины стоят копейки, и предприимчивые китайцы приноровились встраивать их во все подряд – в мобильные телефоны, зажигалки, шариковые ручки, брелоки для ключей и бог знает во что еще. Зачастую человек приобретает их мимоходом, попутно, сам того не желая: кончился газ в зажигалке, купил новую, а она с фонариком… В общем, цвет луча – ерунда на постном масле. Удивительно было другое: с чего это Шмяку не спится в такой поздний час? Гляди ты, и коньяк его не берет…

Закончив обход, он снова, уже нарочно, посмотрел на окно Шмяка и опять заметил скользнувший по стеклу тонкий белый луч. Николай выбросил окурок в сугроб и пожал плечами: «Что за народ! Теплая комната, мягкая постель, все удобства, вплоть до хорошей выпивки и дорогих сигарет, – живи да радуйся! Никаких обязанностей, одни сплошные права, и в первую очередь самое сладкое из всех конституционных прав российского гражданина – право на отдых. Нет, ему обязательно надо колобродить в четвертом часу утра, когда все нормальные люди десятый сон видят!» Сочувственно вздохнув: «Старость не радость», охранник смел снег с валенок стоящим у двери веником и, сладко позевывая, отправился досыпать.


Глава IV. Конверт Шмяка

1

Наутро Шмяка нашли мертвым.

Эту неприятную находку сделал, разумеется, Женька Соколкин – единственный человек во всем пансионате, не считая разве что главврача Семена Тихоновича, имевший более или менее свободный доступ в палату номер двенадцать.

Когда над лесом забрезжил серенький февральский рассвет, электричество еще не дали. Снега за ночь навалило столько, что мать категорически запретила Женьке даже думать о том, чтобы идти в школу. Даже не попытавшись притвориться, что огорчен этим запретом, Евгений свет Иванович наскоро позавтракал, натянул куртку и весело отбыл по своим утренним делам. Коль скоро он остался на территории пансионата, в число этих дел следовало автоматически включить доставку завтрака Шмяку и приборку в его комнате – а значит, и очередную беседу. Со временем, попривыкнув, Женька начал находить эти беседы довольно занимательными, а рассказы Шмяка – не такими завиральными, как казалось поначалу. Мужик он был явно непростой, с богатой биографией, и тут, в пансионате, как начал понимать Женька, вовсе не лечился, а от кого-то прятался.

На условный стук Шмяк не откликнулся. За дверью царила мертвая, ничем не нарушаемая тишина. Женька постучал снова, на этот раз сильнее, и выглянувшая из ординаторской сиделка Ирочка посоветовала:

– Стучи-стучи, а то так он до обеда проспит. Полночи копошился, как мышь за плинтусом, его теперь из пушки не разбудишь.

Женька барабанил в дверь до тех пор, пока толстяк из восьмой палаты, известный кинорежиссер, решивший навсегда распрощаться с кокаином – или, как он сам его называл, «первым номером», – высунувшись в коридор, не воззвал рыдающим голосом:

– Да что же это такое?! Ни днем, ни ночью покоя нет! Молодой человек, прекратите хулиганить!

– Между прочим, законное требование, – заметил доктор Васильев, выглянув из ординаторской. Его дежурство уже закончилось, но до тех пор, пока снегоуборочная техника не справится с заносами на лесной дороге, он поневоле оставался здесь за главного. – Этак ты, брат, скоро дверь выломаешь. Дуй-ка ты к сестре-хозяйке за отмычкой. А вдруг, пока ты тут дятла изображаешь, он там ласты клеит?

Слегка напуганный не столько этим маловероятным предположением, сколько перспективой вторгнуться во владения Шмяка без его разрешения, Женька поставил поднос на подоконник в конце коридора и спустился на первый этаж. Сестра-хозяйка еще не появилась. Женька совсем уже было собрался бежать за ней во флигель, когда заметил на полу под дверью бельевой кладовой тусклый блеск металла. Приглядевшись, он обнаружил, что это та самая универсальная отмычка, за которой его послал Олег Борисович. Видимо, сестра-хозяйка обронила ее вчера вечером, когда меняла белье парализованной тетке из четвертой палаты – как ее там, Веселова, что ли…

Решив, что распространяться об этом маленьком происшествии не стоит, а стоит, наоборот, при случае тихонько вернуть сестре-хозяйке отмычку, Женька поднял ее с пола и, зажав в кулаке, помчался наверх.

Дверь восьмой палаты была приоткрыта, изнутри доносились голоса: Олег Борисович расспрашивал режиссера о самочувствии, а тот плаксиво жаловался на бессонницу. Сиделка Ирочка, выйдя из палаты с подносом, на котором стоял пустой пластиковый стаканчик из-под таблеток и лежал использованный одноразовый шприц, подмигнула Женьке и, косясь на дверь, вполголоса сказала:

– Слыхал? Бессонница у него! Всю ночь храпел, как иерихонская труба, я думала, стены рухнут, а теперь у него бессонница! Ключ-то принес?

Женька кивнул, стараясь не слишком заметно пялиться: Ирочка была девушка в высшей степени призывная, прелестей своих не стеснялась, и при виде ее в крови Женьки Соколкина всякий раз начинал неодолимо бушевать гормон.

– Иди открывай, – сказала Ирочка, – а то это, – она кивнула на приоткрытую дверь восьмой палаты, – похоже, надолго.

Вернувшись к палате Шмяка, Женька снова простучал условный сигнал – два тире, три точки, – искренне надеясь, что на этот раз Шмяк откликнется. За дверью по-прежнему было тихо, и, мысленно готовясь к неизбежному скандалу, Женька Соколкин вставил в замочную скважину отмычку.

– Борис Григорьевич, вы где? – окликнул он, просунув голову в щель приоткрытой двери. – Это я, Женька! Пароль: «Стрела», отзыв: «Царевна-лягу…»

Женька умолк на полуслове, когда то, что видели глаза, наконец проникло в мозг. Держа перед собой поднос с завтраком, он легонько толкнул дверь ногой и переступил порог.

Стенной шкаф в маленькой прихожей был открыт настежь, вся хранившаяся в нем одежда вперемешку с обувью валялась на полу. Сверху лежала буквально вывернутая наизнанку дорожная сумка, с которой Шмяк прибыл в пансионат, и все это было присыпано осколками разбитого стакана. Хрустя стеклом, Женька на цыпочках прошел в комнату и замер, едва не уронив поднос.

В комнате царил тот же хаос, что и в прихожей. Ковер был свернут и отодвинут к стене, на полу в полнейшем беспорядке валялись вещи и постельное белье. Перья из распоротой подушки разлетелись по всей комнате, как будто окно всю ночь стояло открытым и в помещение намело снега. Сброшенный с кровати матрас тоже был распорот по всей длине, из разреза во все стороны торчали пружины и клочья синтетической набивки. Одна бутылка коньяка, полная и запечатанная, откатилась к батарее парового отопления; другая, полупустая, стояла на телевизоре, и на ее узком горлышке тоже белело прилипшее перо. Знакомая фляжка поблескивала на столе, с которого была сдернута скатерть, весь пол был усеян рассыпанными сигаретами и разодранными, словно в приступе бешенства, выпотрошенными пачками. У стены, что напротив кровати, Женька с легким содроганием заметил пистолет – возможно, газовый или травматический, а может быть, просто выполненную в виде пистолета зажигалку.

А на полу рядом с отодвинутой от стены кроватью лежал Шмяк. Он лежал на животе, повернув к двери серое лицо с закрытыми глазами и неестественно вывернув левую руку. Под ним, вокруг него и даже на нем было полно перьев, но ни одно перышко из тех, что лежали вблизи его лица, не шелохнулось, из чего следовало, что Шмяк, мягко говоря, не дышит.

Плохо соображая, что делает, и смутно догадываясь, что делает что-то не то, Женька помертвевшими руками поставил на край стола поднос, подошел к Шмяку и, наклонившись, коснулся его запястья. Он тут же испуганно отдернул руку: кожа Шмяка показалась ему холодной как лед, и ощущение от нее было, как от прикосновения к чему-то неживому – не к камню или дереву, а к чему-то, что недавно было живым, а потом перестало. Словом, если отбросить иносказания, это было ощущение прикосновения к трупу, каковым, судя по всему, Шмяк и являлся.

Женька попятился. В голове у него немного прояснилось – не до конца, а ровно настолько, чтобы сообразить, что в этой ситуации следует позвать дежурного врача. Он повернулся, намереваясь отправиться за доктором Васильевым (да хоть к черту на рога, на край света, лишь бы подальше отсюда), и едва не заорал от неожиданности, обнаружив, что Олег Борисович стоит прямо у него за спиной.

– Вот те на – душ из говна, – почти нараспев пробормотал доктор, задумчиво озирая царящий в комнате чудовищный, невообразимый бардак. – И обязательно в мое дежурство! Ну-ка… – Отодвинув Женьку, он присел рядом со Шмяком на корточки, пощупал шею у него под левым ухом и, рассеянно вытирая пальцы о халат, констатировал: – Готов. Похоже на обширный инфаркт. А покойничек-то был подшофе! – добавил он, принюхавшись, и, оглянувшись, безошибочно отыскал взглядом сначала одну, а потом и вторую бутылку. – Твоя работа, боец?

Женька отчаянно затряс головой. Только сейчас до него дошло, что первым под подозрение в доставке Шмяку контрабандной выпивки неминуемо попадает он, Женька Соколкин, доверенное лицо покойника, единственный, кроме главврача, кого тот пускал к себе в палату. Если Семен Тихонович решит, что эти бутылки – Женькиных рук дело, мама в два счета лишится работы, а заодно и крыши над головой.

– Надеюсь, что так, – поднимаясь с корточек, сказал доктор Васильев. – Надеюсь, у тебя хватило ума не подставлять родную мать. Да и себя заодно. А если не хватило… Ладно, замнем для ясности. Пошли отсюда. И – рот на замок. Договорились?

Женька кивнул и первым направился к выходу, не чуя под собой ног и больше всего на свете мечтая о том, чтобы просто проснуться.

2

Где-то около полудня по всему пансионату – во дворе, в сторожке, в ординаторской и коридорах – зажегся не выключенный с ночи свет. Через полчаса из-за поворота дороги послышался рокот мощного дизельного мотора, и к воротам, широким валом сгребая к обочине снег, подкатил желтый грейдер с оранжевой мигалкой на крыше. За грейдером, разбрасывая большими колесами снежные комья, катился санитарный «уазик», из-за формы кузова прозванный в народе «батоном». За «уазиком» полз большущий «шевроле» Семена Тихоновича, а следом, замыкая колонну, двигался еще один «УАЗ» – потрепанный сине-белый «бобик» из местного РОВД. День выдался солнечный, с морозцем, и снег на разные голоса визжал и скрипел под колесами. Охранник Николай распахнул ворота, грейдер поднял нож и, газанув, покатился по расчищенной вручную подъездной дороге к разворотному кругу перед крыльцом. За ним во двор въехали остальные машины, знаменуя своим прибытием конец непродолжительной снежной робинзонады.

К этому моменту все более или менее утряслось – как в пансионате, так и в голове у Женьки Соколкина. Ему было о чем поразмыслить, и неизвестно, как бы он себя повел, окажись в это утро на месте главврач. Но Семен Тихонович отсутствовал, отрезанный от пансионата несколькими километрами снежной целины, время подумать у Женьки было, да и поведение старших, главным образом дежурного врача Васильева, послужило ему неплохим примером, придав мыслям нужное направление.

Прежде всего Олег Борисович конфисковал и приватизировал коньяк, уничтожив тем самым главный источник Женькиного беспокойства. Женька видел, как он беседовал о чем-то с Николаем, держа в руках мятый полиэтиленовый пакет, с которого, завиваясь кольцами, свисала толстая рыболовная леска. Николай слушал Васильева виновато понурив голову, а потом схватил протянутый доктором пакет, скомкал и рысью помчался на задний двор, к мусорным бакам. Загадка никогда не пересыхающей фляжки, таким образом, разрешилась, и, несмотря на разворачивающиеся в пансионате драматические события, Женька испытал легкое разочарование: секрет фокуса, как это обычно и бывает, оказался совсем простым и начисто лишенным мистического ореола – сплошной обман, и ничего больше.

«Замнем для ясности», – сказал доктор Васильев, и, судя по его дальнейшим действиям, именно так он и собирался поступить. Он явно не сомневался в своем диагнозе – обширный инфаркт – и постарался до прибытия начальства и полиции устранить все посторонние, могущие послужить поводом для кривотолков и не имеющие прямого отношения к смерти Шмяка предметы и явления. Разумеется, изъять из желудка и кровеносной системы мертвеца находящийся там алкоголь было не в его силах, но Олег Борисович, похоже, рассчитывал, что Семен Тихонович предпочтет закрыть на это глаза и не устраивать дознание. Женька случайно подслушал обрывок разговора между Васильевым и Ирочкой, состоявшегося примерно за час до прибытия возглавляемой грейдером процессии. «…Не мое дело, – вполголоса, но с большим напором говорил Олег Борисович. – И уж подавно не твое. Ни от чего он здесь не лечился, даже и не собирался. Кто платит, тот и заказывает музыку – известен тебе такой перл народной мудрости? То-то, что известен! Платил он, как я понимаю, от души и на этом основании делал, что хотел. Да, напился, поймал белочку, разворотил всю палату и дал дуба. И что? Помер и помер, все там будем. Наше дело – не дать ищейкам и журналюгам распугать всех остальных клиентов – как потенциальных, так и кинетических. Ферштейн зи, майне либэ?»

Ставший случайным свидетелем этого разговора Женька все это очень даже ферштейн, и не просто ферштейн, а горячо одобрял. Их с матерью благополучие, какое ни есть, в данный момент целиком зависело от процветания пансионата и доброго расположения к ним со стороны главного врача. В свете этого предложенная доктором Васильевым версия – припадок буйства и инфаркт на нервной почве – его полностью устраивала, поскольку избавляла пансионат он возможного громкого скандала и потери клиентуры, а его самого – от ненужных расспросов. Тем более что все почти наверняка именно так и было – именно напился, именно до белой горячки… ну и так далее.

В противном случае получалась полнейшая ерунда. Если Шмяк умер не сам, а с чьей-нибудь помощью, значит, в его комнате пошуровал кто-то другой. Памятуя о подобранном в коридоре первого этажа универсальном ключе, Женька мог с большой долей уверенности предположить, как этот «кто-то» проник в двенадцатую палату. Более того, он догадывался, что именно этот таинственный «кто-то» там искал. Он даже мог предположить, кто он, этот «кто-то», вернее, не он, а она. Анна Дмитриевна Веселова, парализованная бабуся из четвертой палаты, прибытие которой так напугало Шмяка, – вот кто. А что? Она приехала сюда лечить не ноги, а нервы; проверить, парализована она на самом деле или нет, здешние доктора не могут, да и зачем им это нужно? Кто платит, тот и заказывает музыку – ферштейн зи, майне либэ? Зато, если вдруг выяснится, что с инфарктом Шмяку помогли, на нее, прикованную к инвалидному креслу, никто не подумает. Потому что с моторчиком или без въехать по лестнице на второй этаж она никак не могла…

Все это здорово отдавало бредом, напоминая одну из не слишком правдоподобных детективно-приключенческих историй в исполнении покойного Шмяка. Что бы там ни говорил доктор Васильев и сколько бы Женька с ним ни соглашался, Шмяк был тот еще псих. И за воротник, между прочим, закладывал так основательно и регулярно, что на его месте до белой горячки допился бы любой, даже тот, кто до поступления в пансионат капли в рот не брал. Спору нет, бабуся в инвалидном кресле здорово его напугала. Но, во-первых, он сам говорил, что мог обознаться. А во-вторых, кто знает, кого ему напомнила эта несчастная парализованная тетка – может быть, просто одно из его бредовых видений?

Словом, считать, что Шмяка прикончил коньяк, а не какая-то фантастическая псевдокалека, было и спокойнее, и разумнее. В конце-то концов, парализованная или нет, она – просто пожилая дамочка, тощая, как велосипед, а Шмяк был здоровенный мужик, способный одним щелчком расшвырять в разные стороны десяток таких моторизованных ниндзя на колесиках. Да и помер он, как ни крути, не от ножа или пули, а от инфаркта. Женьке приходилось слышать о существовании препаратов, способных вызвать инфаркт или острую сердечную недостаточность. Еще он слышал, что обнаружить эти препараты в крови покойника практически невозможно, и в этой информации содержался весьма прозрачный намек: хватит выдумывать ерунду, все равно никто этого не проверит и не докажет. Тем более что доказывать, скорее всего, просто нечего…

Устав мысленно гонять по кругу одну и ту же чепуху, Женька принял соломоново решение: сперва поглядеть, как будут развиваться события, а уж потом решать, говорить кому-нибудь о своих подозрениях или не говорить.

Прибытие полиции его слегка напугало, но случившаяся поблизости повариха тетя Таня объяснила, что это стандартная процедура: когда человек приказал долго жить при не до конца выясненных обстоятельствах, при освидетельствовании тела должен присутствовать участковый – а вдруг убийство?

Прибывший на санитарном «батоне» врач из районной поликлиники подтвердил диагноз доктора Васильева – обширный инфаркт – и засвидетельствовал отсутствие на теле следов насилия. Участковый мент в чине капитана – длинный, худой, полусонный мужик с тяжелой, как у боксера, скверно выбритой челюстью, – узнав, что первым труп обнаружил Женька, изъявил желание с ним поговорить. Судя по этому разговору, менту (назвать его полицейским не получалось даже мысленно, уж очень был непохож) все было понятно без дополнительных разъяснений и наживать себе проблемы, вынюхивая по углам то, что было понятно не до конца, он не собирался. Он выполнял скучную рутинную работу, от которой не удалось отвертеться, и показания Женьки, главным образом утверждение, что утром, когда он принес Шмяку завтрак, дверь была заперта изнутри, а в палате все было как сейчас, его полностью удовлетворили, подтвердив, что расследовать тут, слава богу, нечего.

Скользкий вопрос о том, как Женька проник в запертую палату и где взял ключ, участковый поднимать не стал, а сам Женька, глядя на него, почему-то решил промолчать. Шмяк утверждал, что родственников у него нет; скорбеть о нем и мстить за него некому, а неприятности, связанные с расследованием уголовного дела, пансионату ни к чему.

И вот тут, утаив важную для следствия информацию об универсальном ключе, всю ночь пролежавшем на полу в коридоре первого этажа, Женька Соколкин вдруг словно проснулся, а проснувшись, кое-что вспомнил и осознал.

Про отданный ему Шмяком на хранение конверт он помнил все время и сейчас вспомнил не про него, а про напутствие, которым Шмяк сопроводил процесс передачи конверта из рук в руки. Когда «если что» случится, ты это заметишь и поймешь, сказал Шмяк. И тогда действуй не как сопливый пацан, а как взрослый, серьезный мужик, герой приключенческой книги или статьи Спасателя. Действуй по обстановке – вот как он сказал. И еще: это важно, по-настоящему важно.

И, вспомнив этот разговор, Женька неожиданно для себя осознал, что уже начал действовать именно так, как велел покойный Борис Григорьевич Шмаков – по обстановке.

Оставалось выяснить только одно: насколько правильным был избранный им образ действий и насколько серьезными могут оказаться последствия в случае, если с выбором он все-таки ошибся.

3

Примерно через полтора часа официальные лица освободили пансионат «Старый бор» от своего присутствия, а заодно и от покойника. Участковый инспектор полиции, скучая, составил протокол, из которого явствовало, что никаких улик, свидетельствующих о насильственном характере смерти, он не обнаружил. Правда, был еще пистолет, который не рискнул припрятать даже предприимчивый доктор Васильев, но в бумагах покойного обнаружилось разрешение на ношение оружия и свидетельство об его регистрации, а вопрос о том, как Шмяку удалось протащить боевой ствол в медицинское учреждение, не стоило и поднимать: захотел и пронес, что ж его – обыскивать?

Словом, хоть капитан этого и не говорил, было ясно, что царящий в палате номер двенадцать разгром его ничуточки не удивил: за годы службы в небольшом поселке он явно навидался еще и не такого. Пистолет он изъял, после чего запрыгнул в «бобик» и укатил, пристроившись в хвост санитарному «батону», куда уже загрузили упакованное в черный пластиковый мешок тело Шмяка.

Следующий час Женька Соколкин провел в комнате умершего, помогая матери ликвидировать царящий там невообразимый кавардак. Он порядком взопрел, гоняя со второго этажа на задний двор, где стояли баки для отходов, с туго набитыми мусорными пакетами в обнимку. Во время очередного рейса его окликнул выглянувший из своего кабинета Семен Тихонович, главврач. За ничтожный промежуток времени, прошедший с момента отъезда участкового и труповозки, он волшебным образом успокоился и подобрел. При более близком контакте выяснилось, что от него сильно и знакомо попахивает коньяком Шмяка, чем, по всей видимости, и объяснялось его неуместно ровное и где-то даже приподнятое настроение. Сквозь открытую дверь кабинета стоящему в коридоре Женьке был виден доктор Васильев, который сидел сбоку от стола главврача и курил, катая в пальцах пузатенькую рюмку с остатками коричневатой жидкости на донышке. Тут все было ясно и, с точки зрения Женьки Соколкина, вполне нормально: худой мир лучше доброй ссоры. Да и было бы из-за чего ссориться!

Проблема, с которой Семен Тихонович обратился к Женьке, была та же, что и всегда: компьютер. Секретарша главврача Вера Валентиновна была женщина грамотная, опытная, но уже немолодая и подверженная разнообразным заболеваниям, в том числе и простудным. Всякий раз, когда она уходила на больничный, неполадки с компьютером Семена Тихоновича приобретали регулярный характер; сейчас был как раз такой период, в связи с чем Женька испытывал легкие угрызения совести: хороший человек захворал, а ему, Женьке, от этого сплошная лафа!

Из-за случившегося ночью отключения электричества в старом сундуке с микросхемами произошел очередной сбой, старикашка закапризничал и объявил забастовку. Семен Тихонович клялся и божился, что не делал ничего, что могло ухудшить положение; Женька согласно кивал, не веря ни единому слову, и, войдя в приемную и всего разочек глянув на монитор, убедился, что в своем недоверии был прав на все сто процентов.

Уборка в двенадцатой палате уже близилась к концу. Женька объяснил матери, что к чему, извинился и был отпущен на все четыре стороны – как показалось, чуть ли не с умилением, от которого ему стало по-настоящему неловко. Мать все еще гордилась им, возлагала на него большие надежды и верила, что он, несмотря ни на что, сумеет пробиться и когда-нибудь заживет по-человечески. И еще, наверное, чувствовала себя перед ним виноватой за то, как они жили сейчас. Хотя, если разобраться, в чем ее винить? В том, что не бросила отца, когда тот заболел, и попыталась его спасти? Интересно, кем бы она была, как чувствовала бы себя, поступив иначе…

Путь от двенадцатой палаты до кабинета главврача был недолог, но, преодолевая его под доносящееся из опустевшей комнаты Шмяка гудение пылесоса, Женька Соколкин успел сообразить еще кое-что. Наверное, глаза ему открыла суровая отповедь старшей медсестры Изольды насчет того, что женщина в пятьдесят четыре года никакая не бабуся и по-прежнему хочет оставаться красивой и привлекательной – в конечном счете счастливой.

Это в пятьдесят четыре. Изольде уже хорошо за сорок, и она, надо думать, знает, что говорит. А Елизавете Степановне Соколкиной, между прочим, в этом году, в апреле, исполнится тридцать семь. Всего-то. И, когда она идет по городу – без мешковатого халата санитарки, без этой дурацкой косынки, которая скрывает ее волосы, в туфлях на каблуке и так далее, – мужики на нее оглядываются, да еще как. Это для Женьки она просто мама – этакое бесполое всесильное существо, живущее только затем, чтобы заботиться о нем, защищать его и всячески опекать, получая вместо благодарности лишь раздраженное «Ну, мам!». А для себя? А для других? И не пора ли здоровенному лбу, который выше матери на целых полголовы, самому начать о ней заботиться?

«Дошло, – с чувством, подозрительно похожим на самый обыкновенный стыд, подумал Женька. – Наконец-то. И я еще считал себя взрослым!»

Проблема с компьютером, казавшаяся Семену Тихоновичу неразрешимой, на деле, как обычно, не стоила выеденного яйца. Женька в два счета привел старикашку в чувство, покосился на неплотно прикрытую дверь, за которой доктора под реквизированный коньячок вполне себе благодушно обсуждали ночное происшествие, и, придя к выводу, что от главврача не убудет, вышел в Интернет.

Бегло просмотрев новости, он заглянул в блог Спасателя и обнаружил там свежую статью, которая его порядком заинтересовала. Там говорилось об августовском путче девяносто первого года – событии, о котором Женька знал только из учебников и понаслышке. Спасатель высказывал предположение, что попытка переворота была всего-навсего отвлекающим маневром, чтобы узкий круг посвященных лиц мог под шумок умыкнуть пресловутое золото партии. Он приводил свидетельские показания, согласно которым в разгар путча из Москвы был отправлен какой-то загадочный вагон под усиленной охраной спецназа внутренних войск МВД, и описывал не менее загадочные обстоятельства смерти одного из членов ГКЧП, тогдашнего министра внутренних дел Советского Союза. Министра звали Борисом Карловичем Пуго. Вот это и показалось Женьке самым интересным. Во время их предпоследней встречи Шмяк намекнул, что Спасатель в своих предположениях не так уж далек от истины, и назвал это самое имя – Борис Карлович Пуго, министр внутренних дел. Похоже, он собирался сказать намного больше, но тут не ко времени принесло эту старую каргу в инвалидном кресле, и намерения Шмяка так и остались намерениями, которым, увы, было не суждено осуществиться.

Его размышления прервал короткий стук в дверь. Не дожидаясь ответа, стучавший повернул ручку и переступил порог. Подняв на него глаза, Женька непроизвольно вздрогнул: перед ним стоял тот самый коренастый тип в оранжевом пуховике, что давеча привез в пансионат подозрительную калеку с расшатанными нервами. Мохнатую волчью шапку он держал в опущенной руке, и пушистый серый с подпалинами хвост почти касался паркета. Под шапкой обнаружилась обрамленная остатками коротких щетинистых волос обширная лысина, которая блестела, как лакированная, а в чертах и особенно в выражении широкой квадратной физиономии угадывалось отдаленное сходство с физиономией покойного Шмяка. Сходство было не портретное, но при этом явное, сродни сходству между автоматами различных марок, например русским АК-47 и американской М-16. Женька даже не удивился пришедшему в голову сравнению с автоматами: он был мужчина, хоть и юный, а мужчинам свойственно узнавать оружие, как бы странно и непривычно они ни выглядело, подо что бы ни было замаскировано.

– Главврач у себя? – даже не подумав поздороваться, хмуро осведомился посетитель.

Судя по манерам, он был не из тех, кто терпеливо ждет, скромно переминаясь с ноги на ногу. Поэтому, а еще потому, что примерно представлял, какой натюрморт посетитель увидит на столе Семена Тихоновича, без предупреждения вломившись в кабинет, Женька вместо ответа привстал со стула и крикнул:

– Семен Тихонович, тут к вам пришли!

За неплотно прикрытой дверью кабинета послышался глухой торопливый шум. Потом дверь открылась, и Семен Тихонович с неподобающей его возрасту и руководящему посту поспешностью выскочил в приемную, плотно закрыв за собой дверь и преградив посетителю путь. Ввиду упомянутой поспешности маневр возымел результат, прямо противоположный желаемому: очутившись лицом к лицу с главврачом, посетитель первым делом красноречиво потянул носом.

– Здравствуйте, доктор, – сказал он. – Кажется, я не вовремя?

– Прошу вас, не обращайте внимания, – извиняющимся тоном произнес Семен Тихонович. – Просто у нас тут небольшая неприятность… Вернее, большая, – тут же поправился он. – Сегодня ночью скончался один из наших пациентов. Совершенно неожиданно. Инфаркт. Такое несчастье!

– Да, неприятно, – сочувственно покивал лысиной посетитель, которого Женька про себя окрестил Оранжевым. – Но вы-то здесь ни при чем, верно?

– Разумеется, но все же… Все же приятного мало. Но не стану отвлекать вас своими проблемами. Вы хотите навестить вашу тетушку?

– Я хочу ее забрать, – сказал Оранжевый.

Притаившийся за монитором Женька навострил уши, а Семен Тихонович заметно испугался.

– Но как же так? – растерянно пролепетал он. – Надеюсь, вы понимаете, что нашей вины в смерти пациента нет. Инфаркт не всегда могут предсказать даже опытные кардиологи, а мы…

– Вы меня неправильно поняли, – перебил его Оранжевый. – Это я должен извиниться за беспокойство. Но тут такое дело… В общем, Анне Дмитриевне нужна операция в швейцарской клинике. Операция, как вы понимаете, не дешевая, зато шансы на то, что после нее тетушка встанет на ноги, довольно велики – по словам швейцарцев, процентов семьдесят – семьдесят пять. Вчера в моем распоряжении совершенно неожиданно оказалась недостающая сумма, я сразу же связался с клиникой, и они заверили, что готовы принять нас хоть завтра. Согласитесь, упустить такую возможность было бы просто преступно. Тем более что нервы у тетушки придут в полный порядок сами собой, как только станет известно, что операция прошла успешно.

– Не могу не согласиться, – кивнул Семен Тихонович. – Такое известие поможет ей лучше любых психотерапевтических методик и препаратов. Что ж, это в корне меняет дело. Вы можете обрадовать свою родственницу и помочь ей собраться. А я тем временем подготовлю документы на выписку и ваши деньги – разумеется, за вычетом суммы за проживание и лечение…

– Не стоит, доктор, – запротестовал Оранжевый. – Деньги – это лишнее.

– Деньги лишними не бывают, голубчик, – напомнил Семен Тихонович. – Тем более в вашем положении. Так что не стоит ими разбрасываться – они, знаете ли, этого не любят.

Сборы оказались недолгими, и уже через четверть часа механизированное инвалидное кресло, так поразившее воображение Женьки Соколкина, жужжа моторчиком, выкатилось из дверей четвертой палаты. В кресле, прямая, как палка, восседала Анна Дмитриевна Веселова – все в том же длинном черном пальто с воротником из чернобурки, старомодного покроя шапке того же меха и легких, не по сезону, лаковых сапожках. Только белый пуховый платок, давеча повязанный поверх шапки, теперь был плотно обернут вокруг тощей шеи – не поверх воротника, как можно было ожидать от эксцентричной бабуси, а под ним, прямо на голое тело, как будто… Ну да, как будто парализованная дамочка провела ночь с излишне пылким любовником, поцелуи которого оставили на ее жилистой шее характерные следы, на обезьяньем языке одноклассников Женьки Соколкина именуемые засосами.

Женька, наблюдавший за отбытием Анны Дмитриевны Веселовой из-за угла коридора, отогнал неуместное сравнение, за которым, нетерпеливо теснясь, выстроились в очередь абсолютно неприличные, отвратительные, как средневековый цирк уродов, картинки. Под жужжание электромотора прокатившись по коридору, несостоявшаяся пациентка Семена Тихоновича выехала на крыльцо, спустилась по пандусу и с помощью своего оранжевого племянника погрузилась в ожидавшее такси.

Женьке показалось странным, что такси за ней приехало то же самое, которое привезло ее сюда, – красный японский минивэн с черно-желтыми шашечками вдоль обоих бортов и оранжевым плафончиком на крыше. Впрочем, в этой истории хватало куда более странных вещей, и, бредя по расчищенной от снега неутомимым Николаем дорожке к флигелю, Женька Соколкин был погружен в глубокую, не по возрасту, задумчивость.

4

Как только поворот лесной дороги скрыл красное такси от глаз обитателей пансионата «Старый бор», Анна Дмитриевна Веселова устроилась на сиденье поудобнее, непринужденно положила ногу на ногу, вынула из кармана пальто пачку крепких сигарет отечественного производства и закурила. Салон мгновенно наполнился удушливым дымом, запах которого напоминал смесь запахов тлеющего чайного листа и паленой тряпки. Широкоплечий водитель с круглым стриженым затылком закашлялся и сдавленным голосом произнес:

– Сто раз просил не курить в машине!

– Женой своей командуй, – невозмутимо отрезала госпожа Веселова и выпустила из ноздрей две толстые струи дыма.

Пробормотав под нос что-то неприязненное, водитель приоткрыл окно слева от себя. Дым начал стремительно утекать в щель, распластываясь по всей ее ширине; по салону потянуло ледяным ветерком, и сразу стало легче дышать. Анна Дмитриевна курила жадно, глубокими мужскими затяжками; докурив, она выбросила коротенький окурок в окно и пару раз кашлянула, болезненно сморщившись и рефлекторно схватившись за шею.

– Что с горлом? – спросил человек в оранжевом пуховике, который был ей таким же племянником, как она – той, за кого выдавала себя в пансионате.

Вместо ответа женщина оттянула книзу платок, позволив ему рассмотреть впечатляющую коллекцию черно-багровых синяков. Формой и размером синяки смахивали на отпечатки пальцев, и было их ровно пять – четыре с левой стороны и один с правой.

– Чуть не задушил меня, сволочь, – прокомментировала она это не нуждающееся в комментариях зрелище.

– Ну, знаешь, – не дождавшись продолжения, сказал оранжевый племянник, – я, между прочим, тоже чуть не дал дуба в сугробе, пока пробирался к этой их линии электропередачи. Я уж не говорю о том, что резать провода под напряжением – крайне нездоровое занятие. Так к чему привели все наши усилия и жертвы?

– А кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывалась? – с вызовом осведомилась женщина.

– Лицо, уполномоченное принять твой доклад, – бойко отрапортовал «племянник». – Отсвечивать вблизи начальства тебе сейчас не рекомендуется, а по телефону такие вещи не обсуждают. Не веришь мне – вон, у Кувалды спроси.

– Факт, – не оборачиваясь, подтвердил водитель. – Шеф при мне распорядился: выслушать, принять, если будет что принимать, и доставить на Дмитровскую базу.

– Нечего принимать, мальчики, – отбросив холодный, резкий тон, устало вздохнула Веселова.

– Не отдал? – спросил Оранжевый.

– А кто-нибудь всерьез рассчитывал, что отдаст? – горько усмехнулась она и снова поморщилась от боли в поврежденной гортани. – Конечно, не отдал. Куражился – знаете ведь, как он умеет, особенно когда выпьет, – угрожал пистолетом, потом пытался задушить… В общем, пришлось сделать боевой укол.

– И?..

– И ничего. Я трижды обшарила комнату, прощупала каждый миллиметр, чуть было не засыпалась, и – ничего.

– А ты хорошо смотрела?

– Ступай и посмотри лучше, если такой умный, – снова ощерилась она. – Единственное место, где я не искала, – это у него внутри.

– А может, стоило поискать? – предположил водитель по прозвищу Кувалда.

– Не смешно, – отрезала Анна Дмитриевна.

– Да, не смешно, – вздохнув, согласился Оранжевый. – Предположения есть?

– Сколько угодно, – невесело усмехнулась она. – У нас опять нет ничего, кроме предположений. Возможно, он спрятал это в другом месте, например в хранилище банка, а то и просто где-нибудь закопал. С него, неандертальца, станется…

– Исключено, – возразил Оранжевый, а потом, немного подумав, поправился: – Процентов на девяносто. А он не мог его кому-нибудь передать на ответственное хранение? Ну, к примеру, этому их главврачу?

– Чтобы в случае его смерти оно вместе с личными вещами и документами досталось ментам? Думай, что говоришь!

– Да, действительно, – загрустил уличенный в острой умственной недостаточности Оранжевый. – А кому-нибудь другому?

– Кому? – презрительно переспросила она. – Он себе-то не доверял! Хотя… Есть там один мальчишка – сын уборщицы, что ли, или посудомойки… По слухам, он у Медведя в комнате каждый день чуть ли не часами пропадал…

– По слухам?

– Да, по слухам! – раздраженно подтвердила она. – Я сто раз говорила: не надо спешить! Дайте осмотреться, разобраться в обстановке… Но нет, куда там!

– Вот-вот, – сочувственно поддакнул с переднего сиденья Кувалда. – И я про то же. Сто раз говорил: не кури в машине, терпеть это ненавижу! А толку?

– В любом случае, – не удостоив его даже взглядом, продолжала Анна Дмитриевна, – мое дальнейшее пребывание в этой дыре лишено смысла. Не могу же я гоняться за шестнадцатилетним сопляком по всему пансионату на инвалидном кресле! И потом, если Медведь настолько ему доверял, он мог предупредить, что от меня лучше держаться подальше. Сомнительно, конечно, но кто может знать, до какой степени деградации он допился за эти годы!

– Все верно, – задумчиво кивая, согласился Оранжевый. – Да, к мальчишке надо бы присмотреться… Черт, шеф будет разочарован. Очень разочарован! Притормози-ка, Кувалда.

Водитель резко затормозил. Женщину, которая поступила в пансионат под именем Анны Дмитриевны Веселовой, бросило вперед, и она негромко охнула, напоровшись животом на острое, как жало скорпиона, лезвие ножа, который внезапно, будто по волшебству, очутился в руке у ее «племянника». Меховая шапка упала с головы, выпустив на волю волосы, которые густой темной волной рассыпались по плечам, занавесив искаженное страданием лицо.

– Ну не в машине же!!! – глядя в зеркало заднего вида, рыдающим голосом взмолился Кувалда.

– Достал ты со своей машиной, – сдавленным голосом проговорил Оранжевый, сантиметр за сантиметром вталкивая клинок все глубже в тело отчаянно сопротивляющейся, издающей слабые крики жертвы.

Не глуша мотора, Кувалда выпрыгнул из кабины, обежал, оскальзываясь в снежных колеях, машину спереди и резким рывком откатил в сторону дверь пассажирского салона. Оранжевый вытолкнул женщину наружу и выпрыгнул следом, сжимая в кулаке окровавленный на всю длину лезвия нож. Анна Дмитриевна со стоном упала на четвереньки, попыталась выпрямиться, поскользнулась и опрокинулась на бок. В ее рассыпавшиеся волосы и воротник пальто набился снег, а когда при очередной попытке подняться Оранжевый ударом ноги снова опрокинул ее в сугроб, снежные комья очутились во рту, черной дырой зиявшем на залитом смертельной бледностью лице, и даже в глазницах.

– За что? – простонала она, упрямо поднимаясь с земли с прижатой к животу рукой. Боль скрючивала, сгибала ее пополам, но она все еще пыталась выпрямиться; кровь ручейками просачивалась между пальцами, стекала по подолу черного пальто и капала в изрытый, развороченный снег.

– Что ты, как маленькая, – направляясь к ней с ножом в руке, снисходительно произнес Оранжевый, – будто сама не знаешь!

Поняв, что надеяться не на что, женщина повернулась к нему спиной и бросилась бежать. На третьем шаге она споткнулась о притаившуюся под толщей снега корягу и, слабо вскрикнув, ничком упала в сугроб. По колено увязая в снегу, убийца в оранжевом пуховике неторопливо подошел к ней и, наклонившись, ударил ножом в спину. Издав очередной крик, она начала переворачиваться, загораживаясь рукой, и новый режущий удар ножа пришелся в правую щеку.

– Да что ж ты крутишься как уж на сковородке! – с досадой произнес Оранжевый. Рукав его пуховика был забрызган кровью, на раскрасневшемся лице тоже виднелась россыпь темно-красных брызг. – Будь ты хоть напоследок человеком, невозможно же работать!

Сделав над собой нечеловеческое усилие, женщина снова поднялась на колени. В это было невозможно поверить, но она действительно встала, покачнулась и замерла, подняв на убийцу обезображенное, залитое кровью лицо. Глядящие сквозь сетку спутанных, слипшихся кровавыми сосульками волос глаза горели такой ненавистью, что Оранжевый невольно попятился.

– Когда ты сдохнешь, – хриплым срывающимся голосом прокаркала она, – я буду ждать тебя на той стороне. И поверь, долго ждать не придется.

В тишине сухо треснул выстрел, с еловой лапы, чуть слышно шурша, посыпался снег. Женщина медленно осела на пятки, а потом так же медленно, будто нехотя, опрокинулась навзничь. Оранжевый обернулся.

– Уж больно ты, Саня, до кровищи жадный, – опуская слабо дымящийся пистолет, сказал ему Кувалда. – Как дорвешься – ей-богу, глядеть страшно. Ну вылитый упырь!

– Хватит болтать, – тяжело дыша, отозвался Оранжевый. Он посмотрел на окровавленный нож в своей руке, с отвращением зашвырнул его в лес и брезгливо скривился, разглядывая забрызганную куртку. – Черт, заляпался весь из-за этой суки… Ну, чего ты там стал? Сюда иди, надо ее обшмонать, а потом прикопать до весны.

– Как только подснежник распустится в срок… – дурашливо запел Кувалда, идя к нему по отмеченной пунктиром красных капель неровной снежной борозде.

– Вот именно, – набирая в пригоршни снега, чтобы умыть лицо, утвердительно проворчал Оранжевый.

5

В вопросах питания, как, впрочем, и во всех остальных вопросах, мать Женьки Соколкина Елизавета Степановна проявляла большую принципиальность. Я работаю, говорила она, и получаю зарплату – пусть небольшую, но на паперти с протянутой рукой стоять, слава богу, не приходится. Поэтому, будь добр, не побираться, не кусочничать и принимать пищу, как все нормальные люди, дома. Имей, в конце концов, гордость!

Гордость Женька имел, но, во-первых, аппетит у него по молодости лет был без преувеличения волчий, а во-вторых, при всем уважении к маме, повариха тетя Таня готовила куда лучше. У него хватало ума даже не заикаться ни о том, ни о другом, тем более что подчищать оставленные матерью на столе тарелки и кастрюльки ему не составляло никакого труда – раз-два и готово, и даже мыть необязательно, потому что и так все вылизано до блеска.

Сегодня, однако, с его хваленым аппетитом явно что-то приключилось, и за едой он был донельзя медлителен и рассеян. Если бы это увидела мама, она бы непременно решила, что сын подхватил вирусную инфекцию, и вбухала остаток зарплаты в какие-нибудь дорогущие новомодные таблетки. Но это еще полбеды; если бы мама узнала, о чем думает, кроша хлеб, ее любимый отпрыск, с ней наверняка случился бы сердечный приступ.

Отпрыск опять думал о Шмяке – вернее, о том, как и почему тот умер и что в связи с этим следует предпринять. Кое-что он уже предпринял, промолчав и утаив тем самым важную для следствия информацию. От этого было немного не по себе, но он понимал, что ничего непоправимого пока что не совершил: «Сегодня промолчал, а завтра, если понадобится, скажу – что тут такого? Может, я просто забыл. От волнения забыл, а теперь вот вспомнил и решил рассказать. Нормально? Вроде да…»

Проще всего было принять на веру версию доктора Васильева, подтвержденную врачом из районной больницы и участковым капитаном: внезапный приступ буйства, повлекший за собой столь же внезапный сердечный приступ с летальным исходом. К такому заключению пришли взрослые, образованные, наделенные официальными полномочиями люди, и она была закреплена казенной бумагой с гербовой печатью. Но до конца поверить в нее Женьке мешали две вещи, которые были известны ему и неизвестны упомянутым серьезным дядям.

Во-первых, Шмяк явно опасался чего-то подобного – как выяснилось, не напрасно. А во-вторых, парализованная тетка из четвертой палаты, которая так напугала Шмяка, убралась из пансионата сразу же, как только смогла, буквально в день его смерти – на том же такси и с тем же неприятным типом в волчьей шапке, который ее привез.

Поскольку официальная версия обдумывания не требовала, Женька решил немного поковыряться в неофициальной, своей собственной. Если Шмяк не обознался, если эта Анна Дмитриевна прибыла сюда по его душу, значит, умереть ему все-таки помогли. Она и помогла, больше просто некому. Прикинулась калекой, свистнула у сестры-хозяйки ключ – при минимальной сноровке это не сложнее, чем отнять леденец у трехлетнего ребенка, – а когда в пансионате выключился свет, тихонько выбралась из палаты, проникла в комнату Шмяка и сделала то, что в шпионских боевиках иногда называют «боевым уколом».

Ну, допустим, сказал себе Женька, густо посыпая солью сваренную на молоке рисовую кашу. Расскажи такое кому-нибудь – засмеют до смерти, но – допустим. Тогда кавардак у Шмяка в палате устроил не он, а эта самая Анна Дмитриевна. Ну, или кто-то другой – тот, кто его убил или, к примеру, напугал до инфаркта, что тоже не исключено. Комнату и все, что в ней было, буквально перевернули вверх дном, выпотрошили и вывернули наизнанку. Там явно что-то пытались найти, и тут Женьке опять виделось два варианта: либо нашли и забрали, либо не нашли и остались с носом.

Он попробовал кашу, которая изначально задумывалась как сладкая, покатал ее во рту, смакуя, после чего старательно, будто внося удобрение в скудную почву, поперчил. Пока что его теоретические изыскания давали ярко выраженные отрицательные результаты: вместо ответов он находил лишь новые вопросы, которые все время норовили раздвоиться, ветвясь, как корни дерева, и, как корни, уходя все глубже в неизведанные, темные недра.

Допустим, убийца нашел то, что искал. Тогда в конверте, который Шмяк отдал Женьке на хранение, должно находиться какое-то указание на то, что, собственно, это было, для чего оно нужно и стоит ли об этой штуке горевать. Чтобы в этом убедиться, конверт следует вскрыть. Ну да, а как иначе? Шмяк этого не запрещал. «Если что, сам сообразишь», – сказал он, а еще посоветовал действовать, причем не как российский школьник, сын уборщицы с двумя высшими образованиями, а как герой приключенческого романа. Вряд ли, говоря о действиях а-ля Индиана Джонс, он имел в виду, что новоявленный герой отдаст конверт главврачу Семену Тихоновичу или сонному участковому менту, даже не попытавшись в него заглянуть.

Снова попробовав кашу, Женька вздрогнул и изумленно уставился в тарелку, не зная, проглотить ему то, что попало в рот, или выплюнуть от греха подальше. Его рука потянулась к бутылочке с уксусом, но благоразумие взяло верх: каша была молочная, и с приправой в виде уксуса то, что сейчас казалось несъедобным, обещало стать таковым по-настоящему, вплоть до пищевого отравления. Покойный Шмяк утверждал, что не приучен выбрасывать еду; Женька Соколкин никогда ничего подобного не говорил, но как раз он-то на самом деле физически не мог вот так запросто выбросить еду – тем более ту, что приготовила мама. Тяжело вздохнув, он вооружился ножом, отпилил от буханки хлеба ломоть толщиной в два пальца и с мрачной решимостью набросился на результат своих кулинарных изысков.

Ладно, думал он, с усилием проглатывая то, что никак не желало глотаться, ладно, с этим, будем считать, разобрались. Теперь рассмотрим вариант номер два. Как в том детском стишке: шарил-шарил – не нашел, сам заплакал и пошел… Если Шмяка убили из-за этой штуки и только после этого начали ее искать, значит, убийца был уверен, что она там. А ее там не оказалось. Сначала точно была, а потом пропала. Если Шмяк не смыл ее в унитаз и не выбросил в окошко, что вряд ли, значит, он ее кому-то передал. А не знаем ли мы, случайно, кого-нибудь, кому он что-то передавал незадолго до смерти?

Ложка, тихонько звякнув, легла в опустевшую тарелку. Женька механически, не чувствуя вкуса, дожевал, проглотил, встал из-за стола и, подойдя к раковине, долго, стакан за стаканом, пил холодную воду, чтобы потушить бушующий во рту пожар.

Только теперь до него начало понемногу доходить, в какую историю втравил его покойничек, что имел в виду, предлагая, «если что», действовать по обстановке, в стиле героев Жюля Верна, Майн Рида и Конан-Дойля. По всему получалось, что убийца искал в комнате Шмяка именно конверт – тот самый, который Шмяк чуть ли не силком всучил Женьке незадолго до смерти. Значит, конверт представлял какую-то ценность – видимо, немалую, раз из-за него убили человека. А где один, там и…

Вздрогнув, Женька обернулся так резко, словно убийца уже стоял у него за спиной, держа наготове испачканный кровью и налипшими волосами зазубренный топор. Напугавший его шорох повторился, и он увидел, как мимо окна пролетел и шмякнулся в сугроб сорвавшийся с крыши пласт подтаявшего снега. В окно светило почти по-весеннему яркое солнце, в лучах которого весело сверкала первая в этом году капель.

– Чтоб тебя, – дрожащим голосом пробормотал Женька, подошел к окну и, присев на корточки, почти по плечо просунул руку за батарею.

Конверт был на месте – горячий от соседства с раскаленными чугунными ребрами радиатора, уже слегка запылившийся, с приставшим к уголку клочком старой паутины. Наклеенная поперек клапана бумажка с витиеватой подписью никуда не делась. Это была печать, но тот, кто запечатал конверт, уже умер, а перед смертью вполне прозрачно намекнул, что после этого печального события Женька вправе сам решить, как с ним поступить.

В любом случае конверт нужно было вскрыть, потому что там, внутри, почти наверняка лежали ответы на все Женькины вопросы. Должны были лежать, потому что больше им просто негде было храниться.

Понимая, что начинает совершать необратимые поступки, Женька Соколкин решительно надорвал бумажку с подписью и, поддев ногтем клапан, вскрыл желтый почтовый конверт.

6

Ближе к вечеру Женька постучался в кабинет главврача и, умело разыгрывая смущение, попросил разрешения посидеть в Интернете на предмет поиска материала для реферата по астрономии. Он чуть было не ляпнул: «По органической химии», но вовремя вспомнил, что разговаривает с врачом, и внес поправку, избежав таким образом продолжительной лекции по упомянутому предмету с последующим близким знакомством с богатой библиотекой специальной литературы, хранящейся у Семена Тихоновича в кабинете.

Момент был выбран идеальный: главврач уже позвякивал ключами, запирая сейф перед отъездом домой.

– Что, так срочно? – глядя на просителя поверх очков, с оттенком неудовольствия спросил Семен Тихонович.

– Просто позарез, – ковыряя ногой паркет, голосом умирающего лебедя подтвердил Соколкин. – Понимаете, я совсем забыл за всеми этими делами, а астрономичка у нас…

– Зверюга? – сочувственно подсказал главврач.

– Да нет, почему? Просто строгая. Принципиальная. Да оно и правильно, иначе с нами нельзя. Только вот, видите, как вышло… – И на тот случай, если собеседник не уловил главного, тихонько повторил: – Со всеми этими делами…

– Да, дела невеселые, – погрустнев, вздохнул Семен Тихонович. – Ладно, что с тобой поделаешь? Не чинить же молодежи препоны на пути к образованию! Грызи гранит науки, раз так приспичило. Только, чур, не шалить!

– А когда я шалил? – оскорбился Женька.

– Да, это верно. – Покончив с сейфом, главврач направился к выходу. Женька задом выдвинулся в приемную, Семен Тихонович запер дверь кабинета и стал возиться со связкой, отцепляя нужный ключ. – Что касается высоких технологий, в этой сфере у нас в пансионате зафиксирован только один злостный шалун – твой покорный слуга. Ты, главное, документы не перепутай и, упаси бог, чего-нибудь не удали.

– Да я ваши папки сроду пальцем не трогал, – успокоил его Женька. – И вообще, я вам давно предлагаю запаролить всю документацию…

– Благодарю покорно, – натягивая пальто, отказался главврач. – Я же этот пароль забуду раньше, чем спущусь на первый этаж. И что потом?

– Потом, если не вспомните, придется переустанавливать всю систему, – сказал Женька. – И все файлы, хранящиеся на жестком диске, будут потеряны. Причем навсегда.

– Ну вот, – с непонятным удовлетворением констатировал Семен Тихонович, поправляя шарф, – а ты говоришь: пароль. Ты мне, братец, предлагаешь диверсию. Даже хуже: информационное самоубийство. Держи, – добавил он, протягивая Женьке ключ от приемной. – Будешь уходить – дверь запри обязательно. Ключ…

– Завтра, как только приедете, – договорил за него Соколкин, – прямо на крыльце. В собственные руки.

Церемонно распрощавшись, главврач отбыл. Из окна приемной Женька видел, как он уселся за руль своего «шевроле». Из хромированной выхлопной трубы толчком выбилось облачко белесого пара, под слоем грязи тускло зарделись красные огни габаритов; машина тронулась, и Женька отошел от окна.

Первым делом он запер дверь приемной изнутри, чтобы никто не помешал его изысканиям. При этом где-то на заднем плане промелькнула скользкая, отозвавшаяся легким спазмом внизу живота мыслишка, что в дверь может заглянуть не дежурная сиделка или соскучившийся по роскоши человеческого общения режиссер-наркоман, а вернувшийся за конвертом убийца. Но Женька вытолкал ее из головы взашей: запугивать себя самого было незачем, желающих хорошенько его пугнуть, судя по всему, хватало и так.

Пока компьютер урчал электронными потрохами, загружаясь, Женька вынул из-за пазухи конверт и извлек из-под клапана его содержимое, которому, если не знать предыстории и судить только по виду, было самое место на дне мусорной корзины.

Это самое содержимое представляло собой плоский прямоугольный пакет из тонкого прозрачного полиэтилена, с одной стороны проклеенный плотной бумагой с дырочками для скоросшивателя, в просторечье именуемый файлом. Внутри файла лежал одинокий листок, по размеру и плотности похожий на лист из обыкновенного школьного альбома для рисования, только пожелтевший от старости и слегка потертый. С одной стороны на нем чем-то черным – то ли тушью, то ли старорежимными чернилами, но никак не шариковой ручкой – был нанесен неправильных очертаний вытянутый контур, явно имевший прямое отношение к географии – если, конечно, он вообще имел отношение хоть к чему-нибудь, а не являлся плодом отравленного алкоголем воображения покойного Бориса Григорьевича Шмакова.

Наверное, это все-таки была карта – возможно, какого-то острова, а может быть, административного района или целого государства. Впрочем, контуры, хоть и явно сглаженные, лишенные мелких деталей, все-таки были чересчур извилистыми для административных и тем более государственных границ, которые сильные мира сего для удобства вечно норовят прочертить по линейке. Так что это, скорее всего, был остров или, наоборот, водоем.

«Остров, остров, – подсказал неожиданно прорезавшийся внутри Женькиной головы ехидный голосок. – А то как же! А вот тут, где крестик, зарыт клад».

Крестик на карте действительно был. Кроме крестика, в правом верхнем углу листка виднелась сделанная торопливой рукой надпись: «42° 12’ с. ш., 146° 35’ 44” в. д.» Если это были не координаты, Женька вообще ничего не понимал ни в географии, ни в жизни – ни в чем.

Больше на доставшейся ему в наследство от Шмяка бумажке не было ни надписей, ни значков – словом, никакого пояснительного текста, который хотя бы объяснял, остров это или море, в котором что-то утопили, пометив крестиком место, где это произошло.

С географией Женька худо-бедно разобрался еще дома – просто открыл в атласе карту восточного полушария и посмотрел, где это сорок два градуса северной широты и сто сорок шесть восточной долготы. Точка с указанными координатами располагалась в открытом море – вернее, в Тихом океане, немного южнее самого южного из островов Курильской гряды – Шикотана, почти на самой границе российских и японских территориальных вод. Изучение более подробной карты Сахалинской области не дало никакой дополнительной информации – в указанной точке не было ничего, кроме голубого фона, обозначавшего море.

«Чертов псих», – пробормотал тогда Женька, имея в виду Шмяка. И немедленно вспомнил, что на картах, даже морских, самых подробных, лоцманских, бывают обозначены далеко не все мели, рифы и даже острова. Что уж говорить о дешевом ширпотребовском атласе, напечатанном для тех, кто с трудом отличает Швецию от Швейцарии и путает Гаити с Таити!

Компьютер наконец загрузился. На всякий случай спрятав карту обратно в конверт, а конверт за пазуху, Женька вышел в Сеть. Попутно он думал о том, что Шмяк, как ни крути, все-таки был не в себе. Ну кто в наше время хранит важную информацию на листке из дешевого альбома для рисования? Хотя с точки зрения человека, пик активности которого пришелся на эпоху дисковых телефонов и черно-белых телевизоров, программы в которых приходилось переключать при помощи плоскогубцев, бумага, наверное, надежнее. В самом деле, даже самые современные носители при всем их удобстве и огромной емкости надежными не назовешь. Ты к нему привыкаешь, доверяешь ему больше, чем собственной памяти, хранишь на нем все, что боишься забыть, а в один прекрасный день он выходит из строя или, того смешнее, просто-напросто теряется. И что потом, как сказал Семен Тихонович?

Он вошел в программу спутниковой навигации и ввел по сетке указанные на карте Шмяка координаты. Пока длилась секундная пауза, Женька почти не дышал: до него вдруг дошло, что этот момент решает все. Если в точке с указанными координатами нет ничего, кроме серой океанской воды, все его раздумья и переживания не стоят выеденного яйца. Тогда карта – просто пожелтевший лист из школьного альбома, никчемный обрывок далекого прошлого, имевший значение для одного лишь Шмяка и потому бережно им хранимый. Может быть, у него когда-то был сынишка и они вдвоем играли в «Остров сокровищ» – рисовали пиратские карты, мастерили повязки через глаз и, привязав к ноге ножку от сломанного табурета, с криком «Пиастры!» размахивали деревянной саблей. Сынишка умер или просто уехал с матерью в другой город, Шмяк запил и свихнулся, и эта карта, которую они не успели дорисовать много лет назад, превратилась для него в настоящее сокровище, которое он хранил как зеницу ока…

Программа выдала на монитор картинку, и Женька увидел на перекрестье паутинных линий затерявшуюся среди серой морщинистой глади океана крошечную светлую крупинку, напоминавшую крошку хлеба на смятой атласной простыне.

Это на самом деле был остров. Женька увеличил изображение и, даже не вынимая из-за пазухи конверт с картой, понял, что картинки идентичны, – разумеется, если не принимать во внимание погрешности, неизбежные при рисовании карты от руки, без специальных инструментов.

Не отмеченный на карте остров существовал в действительности, а не являлся плодом чьего-то больного воображения. Глядя на переданную со спутника картинку, Женька Соколкин решил, что все это надо хорошенько обдумать. И тут же обнаружил, что у него все давным-давно обдумано, взвешено и решено.

Потому что простенькая логическая цепочка выстраивалась сама собой. Так пущенные по узкому желобу шары, попадая в тупик, выстраиваются в ряд друг за другом – не по чьей-то воле, а просто потому, что не могут выстроиться иначе.

Сначала был августовский путч девяносто первого года, опломбированный почтово-багажный вагон, ушедший из Москвы куда-то на восток под усиленной охраной, пропавшее золото коммунистической партии и застрелившийся, а может быть, кем-то застреленный министр. А потом появился Шмяк, который, судя по его намекам, кое-что обо всем этом знал, и карта острова в Тихом океане, из-за которой его убили.

Все просто, как блин, не правда ли?

Женька посмотрел на часы в правом нижнем углу экрана и прислушался. За окном быстро темнело, со стороны столовой доносилось звяканье посуды и отголоски разговоров: немногочисленные пациенты Семена Тихоновича ужинали, готовясь неторопливо отойти ко сну. Время у него еще было, поскольку, уходя из дому, он наплел маме то же самое, что и главврачу, – что идет готовить реферат по астрономии. Сбор материалов для солидного реферата – дело небыстрое, так что хватятся его не раньше чем через два, если не через все три часа. Время не просто есть – его навалом, и, кажется, Женька Соколкин знает, как им воспользоваться.

Он не хвастался, говоря Шмяку, что кое-что смыслит в информатике и программировании. Правда, хакерство как таковое он бросил в возрасте тринадцати лет, но теперь, похоже, пришло время тряхнуть стариной. Задача перед ним стояла не шибко сложная, и вскоре он уже изучал содержимое жесткого диска компьютера, в который проник без ведома владельца.

Нужная папка отыскалась без труда. Наудачу открыв первый попавшийся файл, Женька вздрогнул: с экрана на него смотрел Шмяк – правда, помолодевший лет на двадцать, но, несомненно, он собственной персоной. На Шмяке был офицерский китель с красными петлицами, полковничьими погонами и россыпью каких-то значков и медалей на груди. Его широкая физиономия имела преувеличенно серьезное, отсутствующее выражение, как у всех, кто фотографируется на документы. Подпись под фотографией гласила: «Прохоров Георгий Ильич, полковник внутренних войск МВД СССР, в 1986–1991 гг. сотрудник центрального аппарата МВД».

«Почему Прохоров? – изумился Женька и тут же ответил себе: – По кочану. Нашел чему удивляться!»

Колебание было непродолжительным. Пальцы тихонько, будто тайком от хозяина, легли на клавиатуру и проворно забегали, набирая коротенькое сообщение. Не дав себе времени одуматься, Женька навел курсор мыши на табличку с надписью «Отправить» и щелкнул левой кнопкой.

Сообщение ушло, и это означало, что Женька Соколкин сделал очередной шаг по стезе совершения необратимых поступков. Причем этот, второй шаг был намного шире первого.


Глава V. Карта-невидимка

1

Андрей Липский загнал машину на заснеженную стоянку перед подъездом и затормозил. Фары осветили высоченный, по грудь взрослому мужчине, смерзшийся до каменной твердости и припорошенный сверху свежим снежком сугроб, навороченный дворницкими лопатами. Даже не выходя наружу, Андрей точно знал, что расстояние между передним бампером его машины и этой твердой, как бетон, снежной стеной не превышает одного сантиметра: проблем с парковкой он не испытывал с тех давних пор, когда сидел за рулем свои первые полгода.

Вслед за его «шкодой» во двор въехал и остановился поодаль, чуть слышно ворча мощным движком и мрачновато посверкивая ксеноновыми фарами, знакомый черный «рейнджровер». Из-за этого дорогостоящего корыта Андрей вот уже неделю чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту консервной банкой. Хуже всего было то, что он даже не мог высказать свое недовольство: не хотелось выглядеть неблагодарным, а уж сполна получить то, что причиталось ему за статью о почтово-багажном вагоне и покойном министре внутренних дел, не хотелось и подавно.

Из внедорожника вышли двое прилично одетых мужчин, и Андрей поймал себя на том, что уже начал запоминать ежедневно сменяющих друг друга охранников в лицо. Эта смена сопровождала его уже третий раз. Из-за бьющей в глаза разницы в телосложении Андрей про себя называл их Слон и Моська. Слон остался на стреме, а Моська, быстро оглядевшись по сторонам, нырнул в подъезд. Андрей заглушил двигатель, погасил фары, закурил и стал ждать.

Поиски, за которые он взялся по просьбе Виктора Павловича Стрельникова, продвигались ни шатко ни валко. Из предоставленной Стрельниковым информации следовало, что иначе и быть не могло: объект, судя по оказавшимся в распоряжении Андрея скудным сведениям, был тертый калач и умел играть в прятки. Стрельников признался, что потратил на его поиски почти полтора десятка лет, и это уже само по себе было довольно интересно: кем надо быть, чтобы пятнадцать лет, как на суслика, охотиться на ушедшего в глубокое подполье полковника внутренних войск? Факт, что не рядовым обывателем; судя по некоторым признакам – например, по наличию в распоряжении Виктора Павловича маленькой частной армии, – до недавних пор Стрельников имел непосредственное отношение к спецслужбам и достиг на этом поприще немалых высот.

Разумеется, Андрей задавал дополнительные вопросы, и на некоторые из них Стрельников, к его удивлению, согласился ответить – надо полагать, в интересах дела. Он сообщил, что изначально разыскивал растворившегося, как кусок рафинада в стакане с кипятком, полковника внутренних войск Прохорова по заданию руководства, – какого именно руководства и чем оно, собственно, руководило, журналиста Липского, по его словам, не касалось. Предполагалось, и притом не без оснований, что Прохоров руководил вывозом из Москвы части золотого запаса компартии и может пролить свет на его дальнейшую судьбу. Полковник Прохоров явно не горел желанием проливать свет на что бы то ни было и бегал от ищеек по всей стране, как находящийся в федеральном розыске матерый рецидивист, раз за разом оставляя преследователей с носом.

Время шло, руководство менялось, но его интерес к объекту поисков не ослабевал. Да оно и немудрено: все-таки вагон золотых слитков – это не потерявшаяся группа туристов и не застрявшие в плену у каких-нибудь талибов заложники; вагон золота – это, товарищи, стимул, причем достаточно мощный, чтобы десятилетиями финансировать поиски человека, которого, вполне возможно, давно нет в живых.

Пару лет назад Стрельникову и его группе снова удалось напасть на след неуловимого экс-полковника. Но тут пресловутое руководство сменилось в очередной раз и, изучив собранный Стрельниковым материал, пришло к выводу, что данное расследование необходимо прекратить, а накопившиеся бумаги по делу сдать в архив. Таков, по крайней мере, был отданный ему приказ; о настоящих выводах и намерениях нового начальства Виктору Павловичу оставалось только гадать, но он подозревал, что тут все не так просто, как выглядит на словах. Во главе спецслужб, по секрету сообщил он Андрею, никогда не стояли романтики с фанатичным блеском в глазах, готовые с радостью принести свою жизнь на алтарь служения Отечеству. Но нынешние, сказал он, – это что-то новое, доселе невиданное; глаза у них, как у снулых карпов, и, если в этих глазах что-то отражается, так это не эмоции и мысли, а всего лишь цифры, какие можно увидеть в окошечке работающего кассового аппарата.

Коротко говоря, у Стрельникова сложилось совершенно определенное впечатление, что руководство решило прикрыть разрабатываемую им тему с одной-единственной, не слишком благовидной целью: официально признать так называемое золото партии несуществующим, чтобы затем с использованием служебного положения в целях личного обогащения все-таки разыскать его и прибрать к рукам. А чтобы господин Стрельников не помешал осуществлению этого плана, его аккуратно выперли на пенсию – по возрасту, состоянию здоровья и в связи с недостаточным пониманием стратегических целей и задач возглавляемого им подразделения в свете изменившейся геополитической обстановки.

Разумеется, Стрельникова такая формулировка не оставила равнодушным: он взъярился и положил себе во что бы то ни стало обойти этих рвачей, разыскать Прохорова и извлечь из него информацию о местонахождении золота – если понадобится, даже при помощи тисков, паяльника и прочих приспособлений, которых за века развития пыточного искусства человечество изобрело более чем достаточно.

Совсем недавно его людям удалось разыскать человека, который располагал кое-какой информацией о нынешнем местонахождении Прохорова. По его словам, тот намеревался в течение какого-то времени отсидеться в одной из столичных частных психиатрических клиник, где, как он полагал, его никто не станет искать. Что это за клиника и где она расположена, источник сообщить не успел: на условленную встречу он не явился, а вскоре его нашли мертвым со следами пыток на теле. Из этого печального происшествия Стрельников сделал резонный вывод, что его противники не дремлют и, используя его собственные наработки, движутся с ним буквально ноздря в ноздрю.

Дальнейшее можно было не объяснять. Господину Стрельникову нужен был грамотный, заинтересованный человек со стороны, чтобы, не привлекая к себе ненужного внимания, обследовать все столичные и подмосковные частные дома скорби. Эта роль представлялась Андрею Липскому не шибко почетной и завидной, однако Стрельников платил не только деньгами, но и информацией, причем именно той, которая Андрея в данный момент больше всего интересовала.

Кроме того, как справедливо заметил все тот же господин, другого выхода, помимо тесного сотрудничества с ним, у журналиста Липского, похоже, не существовало: противная сторона уже взяла его на мушку и была готова в любое мгновение спустить курок.

Слон прижал указательным пальцем вставленный в ухо шарик микрофона, немного послушал, наклонив голову, а затем, отыскав взглядом Андрея, сделал приглашающий жест в сторону подъезда: Моська доложил, что внутри все чисто, можно было двигаться. Липский выбрался наружу, ежась от пронизывающего холода, запер машину и, пройдя полпути до подъезда, обнаружил у себя за спиной громоздкую, похожую на втиснутую в короткое черное пальто копну сена фигуру Слона. Сделав вид, что ничего не замечает, Липский вошел в лифт, поднялся на свой этаж, кивнул торчащему на лестничной площадке Моське, вошел в квартиру и с облегчением запер за собой дверь.

Все-таки повсюду таскать за собой этот эскорт было дьявольски утомительно.

Столь же, если не более, утомительно оказалось разъезжать по частным клиникам и пансионатам для лиц с нарушениями психики, исподволь выведывая у заведующих, не находится ли у них на излечении господин Прохоров – ну, или, на худой конец, господин с другой фамилией, но с лицом, похожим на то, что изображено… позвольте, одну секундочку… вот на этой фотографии. Нет? Что ж, покорнейше прошу простить, всего вам наилучшего…

Поскольку было заведомо понятно, что за здорово живешь выдавать первому встречному врачебную тайну никто не станет, Андрею пришлось прибегнуть к легенде: он, свободный журналист имярек, собирает материал для серии статей об известных заведениях, где, по слухам, за большие деньги содержат неугодных родственников, стоящих на пути к чьему-нибудь наследству. Истина превыше всего; вы должны понять, что целью данного расследования является не поиск жареных фактов и высосанных из пальца сенсаций, а именно установление истины, в том числе, прошу заметить, развенчивание мрачных мифов и пресечение на корню всевозможных инсинуаций, которые порочат современную российскую медицину. Вот, к примеру, один пожелавший остаться анонимным источник утверждает, что в вашем заведении незаконно, против его воли, содержится изображенный на этой фотографии гражданин. Скажите, так ли это? Нет? Превосходно! Значит, он находится здесь по своей воле? Ах, его здесь вообще нет? Простите великодушно… И так далее, до бесконечности, всеми мыслимыми и немыслимыми способами и всегда с одним и тем же результатом – отрицательным.

Сегодня он посетил два таких заведения, устал как собака, а главное, начал чувствовать себя потенциальным клиентом одного из них: еще чуть-чуть – и впору будет примерять смирительную рубашку. Ощущение, что он занимается не тем, чем следовало бы заниматься, и, притворяясь идиотом, потихонечку им становится, крепло с каждым днем и сегодня, кажется, достигло апогея. Снимая в прихожей сапоги, Андрей был по-настоящему зол. Необследованными оставались всего два частных пансионата для душевнобольных, но это вовсе не означало, что он близок к цели: неуловимый полковник Прохоров мог преспокойно обретаться в любом из заведений, которые Андрей уже посетил, а мог с таким же успехом находиться где угодно – в Коломне, в Иркутске или каком-нибудь Тимбукту. Или в могиле.

Повесив куртку в стенной шкаф, Андрей прошел на кухню и обследовал холодильник. В холодильнике было негусто. При мысли о том, чтобы заняться стряпней, свободный журналист Липский ощутил острую тягу к самоубийству. Голод при этом никуда не делся; с этим нужно было что-то делать, причем срочно. Хлеб в доме, слава богу, нашелся. Соорудив чудовищных размеров бутерброд из чего попало, Андрей после некоторых колебаний выбрал меньшее из двух зол и оставил недопитую неделю назад бутылку водки ждать своего часа на полке холодильника, решив ограничиться пивом – по крайности, для начала. «Там видно будет», – облизнувшись, сказала его темная половина. «Видела бы тебя Марта!» – невесело усмехнулась светлая.

Андрей лишь пожал плечами: можно подумать, это для нее открытие! Кроме того, Марта крайне редко разменивалась на мелочи типа «Я же говорила, что ты без меня пропадешь» и если уж била, то по самым чувствительным, по-настоящему больным местам.

Он поставил тарелку с бутербродом и бутылку с пивом на свой рабочий стол, включил настольную лампу и уселся в вертящееся кресло. Работать он, понятное дело, не собирался – время было позднее, да и настроение, мягко говоря, не то, – но перед сном следовало хотя бы проверить почту. Кроме того, после развода он как-то незаметно для себя разучился усваивать пищу просто так, без параллельного усвоения информации. Медики утверждают – и, наверное, они правы, – что перекусывать, не отрываясь от работы, а также читать или смотреть телевизор во время еды вредно. Процесс приема пищи, по их мнению, суть дело ответственное, требующее серьезного к себе отношения. Но тщательно пережевывать пищу, тупо уставившись в стену, смертельно скучно, да и врачей, которые всегда и во всем следовали бы собственным рекомендациям, Андрей Липский не встречал.

Уже обосновавшись за столом, он обнаружил, что забыл прихватить с кухни открывалку. В свои без малого сорок лет свободный журналист Андрей Липский так и не освоил тонкое искусство открывания пивных бутылок подручными средствами – например, зажигалкой, ключом от входной двери, спинкой ножа и так далее. Едва ли не каждая такая попытка заканчивалась рваной раной на сгибе указательного пальца, а поскольку указательных пальцев у него было всего два и оба были нужны ему для работы, он давно прекратил подобные эксперименты. К тому же острой нужды в них не наблюдалось: пил он вполне умеренно, а на случай вроде того, что приключился сейчас, под рукой всегда оказывалось что-нибудь твердое, с углами.

Уперев край жестяной крышки в ребро письменного стола, Андрей резко ударил по ней ладонью. Крышка, негромко бренча, проскакала через весь стол и завалилась в щель между ним и стеной. Пиво коротко пшикнуло и, пузырясь, устремилось на волю, стекая по пальцам сжимающей бутылку руки и капая на пол. На крышке стола образовался неопрятный скол, составивший компанию нескольким точно таким же сколам и очередному кольцу, оставленному на лакированной поверхности мокрым бутылочным донышком. Толчок потревожил прикорнувшую на резиновом коврике компьютерную мышь, и экран помигивающего зеленым индикатором спящего режима ноутбука осветился. С заставки на Андрея, улыбаясь, смотрела Марта. Ветер играл ее чудесными волосами, за спиной набегала на белый песок прозрачная, как стекло, морская волна. Небо было ярко-голубое, море бирюзовое, а дальше, на глубине, синее-синее. Этот снимок Андрей сделал за год до развода и даже под страхом смертной казни не сумел бы объяснить, зачем использовал его в качестве заставки рабочего стола. Подсознание – штука тонкая, малоизученная – вот, пожалуй, и все, что он мог сказать по этому поводу.

Отсалютовав Марте зажатой в кулаке бутылкой, Андрей открыл почтовый ящик. За время его отсутствия по электронной почте пришло всего одно сообщение. Адрес отправителя ничего ему не говорил – как, впрочем, и в доброй половине случаев.

– Ну-с, что нам пишут? – произнес он и, поднеся бутылку ко рту, открыл сообщение.

«Ваш Прохоров умер, – гласило оно. – Но оставил после себя кое-что интересное».

Не сделав глотка, Андрей Липский аккуратно поставил бутылку на стол. Мокрое от выступившего на холодном стекле конденсата донышко с филигранной точностью опустилось на оставленный им же влажный кольцеобразный след, который, в свою очередь, почти идеально совпадал со светлым следом кофейной чашки. Андрей дважды перечитал сообщение, начал читать по третьему разу, но прервал это бесполезное занятие и вынул из чехла на поясе мобильный телефон.

Трубку взяли после четвертого гудка.

– Виктор Павлович? – сказал Андрей. – Это Липский. Простите за поздний звонок. Я, конечно, понимаю, что вы просто пенсионер и все такое… Словом, у меня такой вопрос: нет ли у вас на примете грамотного хакера, который мог бы отследить электронное сообщение? Да, – сказал он, выслушав ответ, – вот именно, по интересующему вас делу. Видите ли, ваш беглый мент, похоже, нашелся.

2

С шорохом расплескивая колесами талую снеговую кашицу, серо-зеленая «шкода» остановилась перед кованными вручную узорчатыми воротами. Сквозь мудреное переплетение чугунных завитков виднелась аккуратно расчищенная, выложенная цветными цементными плитами подъездная дорожка, ведущая к желто-белому двухэтажному особнячку под крышей из зеленой металлической черепицы. Вокруг, подступая вплотную к высокому кирпичному забору, дремал по колено утонувший в сыром, оседающем снегу, наполненный шорохом и перестуком капели еловый лес, а внутри, на территории, возносили к ясному, ярко-голубому небу свои темно-зеленые кроны корабельные сосны. Их освещенные солнцем стволы цветом напоминали тусклую медь, и Андрей заметил, как по одному из них стремительным язычком рыжего пушистого пламени пробежала белка.

Табличка, привинченная к беленой стене сторожки у ворот, гласила: «Пансионат “Старый бор”». Пока что все сходилось: этот «Старый бор» значился предпоследним в составленном Липским списке частных психушек и был одним из двух заведений, куда Андрей еще не наведался.

Сидевший за рулем Моська длинно, требовательно посигналил. Выходящая наружу дверь сторожки отворилась, и на крылечке появился охранник в расстегнутом камуфляжном бушлате с цигейковым воротником. Денек нынче выдался почти по-весеннему теплый, и охранник был без шапки и рукавиц. Заложив большие пальцы за широкий офицерский ремень, он равнодушно воззрился на подъехавшую машину. Поскольку ничто в его облике и поведении не указывало на стремление как можно быстрее открыть ворота, Моська снова положил ладонь на кнопку клаксона и коротко, сердито бибикнул.

Охранник лениво приблизился к машине. Моська опустил стекло и, высунув голову в окно, сказал:

– Здорово, служивый. Ворота открой!

– Вы к кому? – поинтересовался охранник.

– А тебе дело? – вопросом на вопрос ответил Моська. – У тебя тут что – режимный объект? Ну, допустим, к главврачу.

– Вам назначено? Если нет, заворачивайте оглобли. Посторонних пускать не велено.

Повернув голову, Моська посмотрел на Слона. Слон тяжело завозился, выбираясь из машины, и воздвигся над охранником горой упакованной в дорогую черную шерсть мускулатуры. Андрей сумел подавить малодушное желание закрыть глаза, но взгляд все же отвел: смотреть на сцену, которая, по его мнению, должна была вот-вот разыграться, у него не было ни малейшей охоты. Громоздкую фигуру Слона венчала массивная, обритая наголо голова, напоминавшая, с какой стороны ни глянь, грубо обработанное каменное ядро от старинной мортиры. С первого взгляда на его изрытую оспинами, практически лишенную мимики физиономию становилось ясно, что действовать Слон привык точь-в-точь как упомянутое осадное орудие – решительно, грубо, эффективно и с причинением максимальных разрушений.

Дружески обняв охранника одной рукой за плечи, Слон увлек его в сторону от машины. Охранник, по достоинству оценивший его габариты и прочие стати, явно заподозрил, что его, вот именно, норовят разрушить – если повезет, всего лишь частично, но, вполне возможно, и до основания. Он попытался высвободиться, но против Слона ему ничего не светило, и спустя две секунды они уже о чем-то мирно беседовали, стоя у самых ворот спинами к машине. Вернее сказать, говорил один Слон, а охранник слушал, упрямо наклонив голову. Пока что никто никого не бил, и Андрей от души понадеялся, что такое положение вещей сохранится на как можно более продолжительное время. Он не любил насилия, особенно в ситуациях, когда силы заведомо неравны. Впрочем, в реальной жизни, когда доходит до драки, силы оказываются неравными почти всегда. Потому что в природе справедливости нет – ее придумали люди, чтобы получить хотя бы иллюзорную защиту от произвола, который, к слову, сами же и изобрели.

Беседа у ворот была недолгой. В какой-то момент Слон сделал характерное движение, каким достают пистолет из спрятанной под полой наплечной кобуры. Что именно он извлек из-за пазухи, со спины было не разглядеть, но, видимо, все-таки не пистолет, поскольку ни пальбы, ни каких-либо резких телодвижений не последовало. Слон снял свою могучую лапищу с плеча охранника и, потеряв к нему интерес, зашлепал по талой жиже модельными туфлями сорок седьмого размера, возвращаясь к машине. Охранник, ни на кого не глядя, скрылся в сторожке и через несколько секунд появился с внутренней стороны ворот. Лязгнул отодвигаемый засов, охранник по старинке, вручную развел в стороны тяжелые створки, и Моська тронул машину с места раньше, чем погрузившийся на переднее сиденье Слон успел до конца закрыть дверцу. Когда машина проезжала мимо охранника, который стоял у ворот, придерживая левую створку, Андрей увидел его лицо. Охранник выглядел раздраженным и одновременно напуганным, причем напуганным крепко, но Липский не стал спрашивать у Слона, что он сказал доблестному привратнику, ибо не был уверен, что хочет это знать.

Главный корпус пансионата смахивал на дворянскую усадьбу. Здесь даже был разворотный круг почета перед парадным крыльцом, где годков эдак сто – сто пятьдесят назад, верно, останавливались шикарные кареты и ландо. Теперь здесь остановилась серо-зеленая «октавия» журналиста Липского, и Андрей выбрался из нее через заднюю дверь, чувствуя себя довольно странно, поскольку впервые в жизни ехал в своей собственной машине в качестве пассажира, с личным водителем и охранником на переднем сиденье. Он пытался отказаться от этой сомнительной чести, но не слишком настойчиво: а что, если Стрельников, предположивший, что поступившее по электронной почте сообщение может оказаться приманкой в подстроенной конкурирующей организацией ловушке, не ошибся?

Поскольку, ведя переговоры с охранником у ворот – или, выражаясь старинным стилем, привратником, – Слон явно превзошел потолок своих дипломатических способностей, он остался на крыльце. Как ни странно, Андрей от этого почувствовал себя намного спокойнее: было ясно, что такой арьергардный заслон сумеет опрокинуть разве что рота спецназа в полной боевой экипировке, да и то лишь при поддержке бронетехники и штурмовой авиации.

Сообщение о том, что экс-полковник МВД Прохоров отдал богу душу, но оставил после себя какое-то любопытное наследство, пришло с электронного адреса этого пансионата. На господина Стрельникова, будь он хоть трижды пенсионером, работали настоящие профессионалы, которым не составило труда установить, что отправитель подозрительного письма не просто воспользовался электронным адресом «Старого бора», но сделал это с компьютера, подключенного к телефонной линии в приемной главврача. Именно легкость, с которой это удалось выяснить, а еще то, как отменно, без сучка и задоринки, все совпадало, заставляли насторожиться. Стрельников утверждал, что в этой игре участвуют очень серьезные люди; серьезные люди таких ошибок не допускают, а если это не ошибка, то почти наверняка провокация, ловушка. Поднимаясь на второй этаж по выстланной ковровой дорожкой мраморной парадной лестнице, Андрей успел нафантазировать целую кучу подстерегающих его ужасов: затаившиеся за мягкой мебелью вооруженные люди в черных трико и масках, автоматически захлопывающиеся за спиной бронированные двери, тесная камера с обитыми толстым войлоком стенами…

Моська легко и быстро, почти бегом, поднимался по лестнице, шагая через две ступеньки. Он был невысокого роста, стройный и ловкий, с некрасивым, похожим на печеное яблоко лицом. И без того непропорциональное, оно казалось приплюснутым из-за низкой прямой челки, над которой уже начала проклевываться лысина, похожая на тонзуру католического священника. Глаза у Моськи были слегка раскосые, узкие и темные, как щелочки, и, когда он не считал необходимым прикидываться простачком, в них светился живой, острый, но, как казалось Андрею, недобрый ум.

В коридоре второго этажа им буквально подвернулась под ноги какая-то средних лет дамочка в бирюзовом халате медицинской сестры. Небрежно отодвинув ее с дороги, Моська толкнул дверь с табличкой «Приемная» и переступил порог. Подавив естественный порыв поздороваться и извиниться, Андрей независимо проследовал за ним: он уже успел более или менее узнать своего сопровождающего и понимал, что тот ведет себя по-хамски не из-за недостатка воспитания, а потому, что так надо. Краем глаза он заметил, что дамочка в халате молча устремилась куда-то вглубь коридора, торопливо и беззвучно переступая ногами в мягких тапочках на резиновом ходу.

В приемной никого не оказалось. Дверь кабинета главного врача была приоткрыта, позволяя видеть, что и там никого нет. Моська просунул голову в щель, повертел ею, осматриваясь, выдвинулся обратно в приемную и с веселым изумлением сообщил Андрею:

– Там даже компьютера нет. Каменный век! Значит, этот.

Он уверенно обогнул пустующий стол секретарши, не сняв пальто, обосновался на офисном стуле и включил компьютер, пренебрежительно молвив при этом:

– Е-мое, ну и дрова!

– Что вы рассчитываете там найти? – борясь с неловкостью, спросил Андрей. Это бесцеремонное вторжение нравилось ему чем дальше, тем меньше. При этом он отлично понимал, что, действуя по-своему, методом вежливых расспросов, вряд ли мог чего-нибудь добиться. – Надо быть законченным болваном, чтобы, забравшись в чужой компьютер, не замести следы.

– Что написано пером, не вырубишь топором, – пощелкивая кнопками мыши, рассеянно откликнулся Моська. – Чтобы уничтожить хранящуюся на жестком диске информацию целиком, безвозвратно, его надо, как минимум, отформатировать. В противном случае всегда остаются следы, и их не так уж сложно найти. И потом, я ничего не ищу. Сто лет не раскладывал пасьянс, соскучился.

Дверь приемной распахнулась, как от сильного порыва ветра, и в помещение стремительно вошел, чтобы не сказать ворвался, профессорского вида гражданин лет пятидесяти с хвостиком, в накрахмаленном белом халате поверх приличного костюма, в галстуке, при очках в тонкой стальной оправе и с крайне разгневанным выражением лица.

– Что это значит?! – высоким голосом интеллигента, намеренного до последнего вздоха отстаивать свои конституционные права, осведомился он. – Что вы себе позволяете?!

– Ничего особенного, – не дав себе труда оторвать зад от стула, небрежно ответил Моська. – Мы просто изымаем ваш компьютер.

– Как «изымаете»?!

– В качестве вещественного доказательства по уголовному делу. Отдел по борьбе с преступлениями в сфере высоких технологий. – Моська вынул из внутреннего кармана некий красный предмет, формой и размерами действительно напоминающий служебное удостоверение, не раскрывая, махнул им в воздухе и спрятал обратно в карман. – Вы подозреваетесь в совершении преступления, предусмотренного частью второй статьи триста сорок пятой Уголовного кодекса Российской Федерации, – тайное умышленное получение доступа к конфиденциальной информации с незаконным проникновением в частную базу данных. Данная статья предусматривает наказание в виде лишения свободы сроком до пяти лет…

– Что? – растерянно пролепетал главврач. О том, что, щелкая компьютерной мышкой, можно нащелкать себе пять лет колонии общего режима, он явно слышал впервые, как, к слову, и Андрей Липский, который был процентов на девяносто пять уверен, что и этот срок, и статью, которой он предусмотрен, Моська только что выдумал прямо из головы. – Какие пять лет? О чем вы вообще говорите, какое незаконное проникновение?!

– Простите, – слегка сбавил тон Моська, – возможно, это недоразумение…

– Конечно, недоразумение! – мигом преисполнившись ядовитейшего сарказма, воскликнул главврач. – Как бы не так! Это произвол! Крайняя, я бы сказал, степень непрофессионализма! Врываетесь, бросаетесь какими-то нелепыми обвинениями…

Моська, прищурив и без того узкие глаза, внимательно его рассматривал, и Андрей вдруг заметил, что смотрит он не на собеседника как такового, а на прикрепленную к нагрудному кармашку его халата табличку с именем, должностью и фотографией.

– Тогда объясните, – вклинившись в паузу, понадобившуюся главврачу, чтобы набрать воздуха, хладнокровно потребовал Моська, – зачем вы надели чужой халат. А заодно, насколько я могу судить по этой фотографии, и чужое лицо. А?

Припасенный для очередного сокрушительного словесного залпа воздух вырвался на волю с печальным шипящим звуком.

– Простите? – снова растерявшись, произнес главврач. Судя по выражению лица, он начал подозревать, что спит и видит сон, состряпанный подсознанием по мотивам произведений Кафки. А может быть, подумалось Андрею, это не подозрение, а надежда?

– Ну как же! – с охотой пустился в объяснения развалившийся на стуле секретарши Моська. – Главврач пансионата «Старый бор» Варламов Семен Тихонович – это вы или не вы?

– Я, но…

– Какие могут быть «но», гражданин Варламов! Вы – это вы, приемная ваша, компьютер тоже ваш. То есть это раньше был компьютер, а теперь – вещественное доказательство. Как-никак, орудие преступления!

– Да какое преступление! – неожиданно успокоившись, вяло отмахнулся от его обвинений гражданин Варламов. – Единственное преступление, которое я хотя бы теоретически способен совершить при помощи компьютера, – это проломить им кому-нибудь череп. Надеюсь, наше законодательство не рассматривает это как незаконное получение доступа к чьим-то базам данных. Тем более что ничего подобного я, к счастью, не совершал.

Вместо того чтобы растеряться, как, скорее всего, поступил бы на его месте Андрей, Моська вскочил со стула и, резко подавшись к главврачу через стол, сунул почти ему в лицо фотографию.

– А кто? Может быть, он?

Примостившийся на стуле для посетителей в метре от стоящего посреди собственной приемной Варламова Андрей увидел, что на фотографии изображен бывший полковник Прохоров – заметно постаревший и без формы, но легкоузнаваемый.

– Он? – Теперь главврач выглядел искренне изумленным. – Но позвольте, он ведь умер! Впрочем, это произошло всего сутки назад, так что… Да нет, не может быть! У него не было доступа к компьютеру, если только он не обладал навыками профессионального взломщика.

– А у кого был доступ? – не давая ему опомниться и начать задавать встречные вопросы, продолжал напирать Моська.

– Ну, у кого… У меня, разумеется, у моего секретаря… Да вот и все, пожалуй. Но Вера Валентиновна просто не могла… Послушайте, да в чем, собственно, дело?!

– Вопросы здесь задаем мы, – мимоходом приплетя к процессу дознания Андрея, который за все это время не вымолвил ни словечка, окоротил его Моська. – Где вы находились вчера в период…

Он сделал паузу, выжидательно посмотрев на Липского.

– С двадцати до двадцати одного часа, – подсказал тот.

Главврач энергично пожал плечами, демонстрируя смесь показного возмущения и абсолютно искреннего, неподдельного облегчения.

– В дороге, – объявил он. – За рулем своей машины, по пути домой. Охранник, да и кто угодно из дежурившего вчера персонала, подтвердит, что я выехал за ворота не позднее половины восьмого. В пробках я не стоял – повезло, – и консьержка…

– Достаточно, – перебил его Моська. – Проверкой вашего алиби мы займемся позднее. Если это понадобится, – веско добавил он. – А ваш секретарь?

– Вера Валентиновна? Она бюллетенит уже вторую неделю. И потом, она пожилая приличная интеллигентная женщина, а не какой-нибудь хакер…

Он вдруг осекся, замерев с таким видом, словно в приемной мгновение назад сверкнула видимая только ему одному молния, сопровождавшаяся ужасным громовым раскатом, который, в свою очередь, слышал лишь он один.

– Ну, ну? – поторопил его Моська, который, как и Андрей Липский, по достоинству оценил эту немую сцену и понял, что она означает.

– Скажите, а это действительно серьезно? – осторожно поинтересовался врач.

– Нет, – язвительно откликнулся Моська и, сунув в зубы сигарету, нахальнейшим образом закурил. – Мы сюда приехали шутки шутить. Колитесь, гражданин. То есть, я хотел сказать, будьте любезны сообщить нам, что вы знаете об этом деле.

Главврач с кислой миной покосился на него, явно оценив внезапно проснувшуюся в собеседнике вежливость по достоинству, и, сняв трубку внутреннего телефона, с тем же выражением лица распорядился:

– Найдите, пожалуйста, Евгения. Скажите, что я жду его в кабинете, и подчеркните, что дело крайне срочное.

3

– Звали, Семен Тихонович?

Парнишка был выше среднего роста, крепкий – не атлет, но и не классический компьютерный заморыш, напоминающий лохматую переваренную макаронину в очках, – русоволосый и сероглазый, с открытым, неглупым лицом. Вид у него был отнюдь не болезненный или не ухоженный – напротив, парень выглядел вполне здоровым, сытым (если на свете вообще бывают подростки, которые, будучи здоровыми, могут с чистой совестью сказать, что они сыты) и аккуратно одетым. Но вот сама одежда, хоть и была чистенькой и безупречно выглаженной, сидела на нем как на пугале – брюки коротки и заметно тесны, куртка, наоборот, мешковата, а свитер грубой ручной вязки выношен до последнего мыслимого предела и перештопан вдоль и поперек.

Первое впечатление от его внешности подтверждало то, что успел рассказать главврач, пока парня искали по территории пансионата. Шагнув через порог и увидев незнакомых людей, он заметно испугался и сделал шаг назад с явным и недвусмысленным намерением задать стрекача, что, в свою очередь, служило дополнительным подтверждением наличия у него определенных умственных способностей. Проверить, насколько быстро он умеет бегать, присутствующим, к счастью, не удалось: этому помешал Слон, который неожиданно для всех очутился за дверью, наглухо перекрыв мальцу путь к отступлению своей импозантной, непоколебимо массивной фигурой.

– Что же ты, Евгений? – с укоризной воззвал к нему главврач. – Ты же обещал не шалить!

Парень виновато понурился. Выражение лица у него при этом сделалось как у героя-партизана на допросе в гестапо: хрен вам, фашисты проклятые, не скажу, где наши, – и было отчего. Живое воображение журналиста Липского мигом дорисовало недостающие детали, тем более что для полноты картины не хватало всего ничего: решетки на окне да немецких мундиров – на Моське черного эсэсовского, а на Слоне серо-зеленого, с фельдфебельскими нашивками, с надвинутой до самых глаз стальной каской и тяжелой бляхой полевой жандармерии на груди.

– Вот что, господа, – поспешил разрядить сгущающуюся атмосферу застенка Андрей, – с вашего позволения, я бы потолковал с молодым человеком с глазу на глаз.

Мальчишка на мгновение вскинул глаза, послав в его сторону быстрый изучающий взгляд. В его зрачках что-то коротко мигнуло, и Андрей понял, что опознан. Надо полагать, по размещенной в блоге фотографии. А может, и по какой-нибудь другой – кто знает, как глубоко залез в его архив и личную жизнь этот сопливый шпион!

– Пойдемте, доктор, – встав и сделав приглашающий жест в сторону двери, обратился к главврачу Моська. – Разговор важный, секретный, нам с вами это слушать ни к чему…

– Минуточку, – остановил его Андрей. – Во-первых, выставлять человека из его собственного кабинета, как минимум, неловко. А во-вторых, мы с Евгением вполне можем поговорить на свежем воздухе. Там и мы никого не стесним, и нам никто не помешает…

– Сбежит ведь, – тоном, каким говорят: «Мое дело – предупредить, а дальше поступайте как знаете», произнес Моська.

– Как пить дать подорвет, – авторитетно подтвердил из коридора Слон.

– Ничего подобного, – возразил Андрей, решительно поднимаясь со стула. – Прежде всего, потому, что не является идиотом. Идиоту не под силу взломать пароль и получить свободный доступ к жесткому диску чужого компьютера. А человек с мозгами сообразит, что в эту пору удирать можно только по дороге, что ни вправо, ни влево с нее не свернешь и что машина едет намного быстрее… Правда, Евгений?

– Можно подумать, в этом дело, – не поднимая головы, буркнул уличенный хакер.

– Знаю, что не в этом, – сказал Андрей. – Пошли проветримся.

Они медленно шли по расчищенной от снега дорожке среди сосен. На цветных цементных плитках поблескивали мелкие лужицы талой воды, солнце ощутимо пригревало – стояла первая в этом году настоящая оттепель, и это было здорово. Мальчишка шагал рядом, глубоко засунув руки в карманы своей мешковатой куртки, от которой за километр разило гуманитарной помощью, и упрямо молчал. Андрей обернулся, чтобы проверить, как там его эскорт. Эскорт был в порядке: Моська стоял на крыльце, подставив лицо солнышку, и, покуривая, считал ворон, а Слон опять о чем-то беседовал с охранником – на этот раз, как заметил Андрей, куда более живо. На глазах у Липского Моська выбросил окурок в стоящую на крыльце урну, еще раз, щурясь, с довольной улыбкой посмотрел на солнце и скрылся в здании. Андрея это вполне устраивало, хотя он не смог бы объяснить, почему, собственно, не хочет, чтобы люди Стрельникова слушали их разговор.

– Что-то я вас, молодой человек, не пойму, – начал он. – Судя по всему, в компьютерах вы, как сейчас принято выражаться, шарите, причем шарите прилично. Значит, эту встречу должны были предвидеть. Отследить ваше послание не составило никакого труда, и, отправляя его, вы не могли не понимать, что вас неминуемо вычислят. Более того, из текста сообщения прямо следует, что вы хотели этой встречи, хотели мне что-то сообщить. А теперь молчите как партизан. В чем дело? Не придумали, какую сумму запросить за информацию?

Женька Соколкин невесело усмехнулся.

– У вас таких денег нет, – сказал он. – А если есть, вы их мне не дадите.

Андрей задумчиво потеребил кончик носа. Прагматизм и меркантильность подрастающего поколения давно перестали его удивлять: бытие определяет сознание, это аксиома, – но привыкнуть все равно было непросто. Хотелось воскликнуть: «Мы такими не были!» – но делать этого не стоило. Потому что это он, Андрей Липский, не был таким – в силу полученного воспитания, а еще оттого, что с детства ни в чем не нуждался. То есть, может быть, и нуждался, просто не знал об этом: реклама в те времена еще не получила сегодняшнего развития, вот никто и не подсказал, чего ему, дуралею, в жизни недостает…

– Ну, и чего тебе надобно, старче? – следуя старым как мир правилам игры, поинтересовался он. – Компьютер с двухъядерным процессором? Квадроцикл?

– Нам с матерью жить негде, – просто ответил Соколкин.

Андрей крякнул.

– Да, брат, таких денег я тебе точно не дам, – признал он. – Тем более за кота в мешке.

– А я у вас ничего не просил, – напомнил подросток. – О деньгах вы сами заговорили. Скажите лучше: вы действительно Андрей Липский, журналист?

– А кто я, по-твоему – Фантомас? Ладно, на, смотри.

Он вынул из внутреннего кармана документы – паспорт, водительские права и журналистское удостоверение – и протянул их мальчишке. К его удивлению, парень не только взял у него бумаги, но и довольно внимательно их изучил, не забыв придирчиво сравнить фотографию на каждой из них с оригиналом. Возвращая документы, он не забыл извиниться, и Андрей про себя отметил, что главврач не солгал: парень не только неглуп, но и неплохо воспитан.

– Убедился? – спросил он. – С чего вдруг такая бдительность?

– Зря мы на виду торчим, – как показалось, невпопад ответил Соколкин. – Могут заметить.

– Да мы пока вроде ничем предосудительным не занимаемся. Так что пусть замечают на здоровье, нам-то что за печаль?

– Вы не понимаете, – с досадой произнес подросток.

– А ты объясни толком, может, пойму, – предложил Липский. – Ты ведь меня, фактически, пригласил, а теперь темнишь. Боишься чего-то?

– А вы не боитесь? Зачем тогда с вами эти мордовороты? Это что, сотрудники редакции?

Андрей немного помолчал, взвешивая «за» и «против». Собственно, взвешивать тут было нечего. Глядя на парочку, что сопровождала журналиста Липского (особенно на Слона), на месте парнишки кто угодно мог насочинять себе целую кучу ужасов. Судя по поведению, парень знал что-то, что, по его разумению, не только представляло собой определенную ценность, но и могло оказаться для него опасным. Так оно обычно и бывает: где ценность, там и опасность, потому что вокруг всегда полно тех, кто не прочь эту ценность отобрать и присвоить. И что изменится, если известный журналист Липский расскажет сыну уборщицы из загородного пансионата для состоятельных господ с тараканами в голове о своем расследовании и о человеке, который это расследование финансирует? Ничего, решил Андрей и вкратце описал ситуацию.

– Поэтому, – закончил он, – если интересующий меня человек действительно умер, мое расследование можно смело считать зашедшим в очередной тупик, выбраться из которого, боюсь, получится не скоро. Как же это его угораздило, не знаешь?

Женька Соколкин поколебался, а потом, пожав плечами: в самом деле, чего ломаться, если сам, фактически, организовал эту встречу, – начал говорить. И чем дольше он говорил, тем властнее овладевало Андреем Липским странное двойственное чувство. С одной стороны, это был знакомый азарт охотника, взявшего свежий след, а с другой – что-то вроде разочарования: э, а парень-то фантазер, да еще какой! Гляди-ка, буквально на ровном месте сплел целый детективный роман: старый разбойник, прячущийся в психушке от своих подельников, у которых похитил какое-то сокровище, пожилая киллерша в инвалидном кресле, вооруженная шприцем или баллончиком с пресловутым «инфарктным газом»… И стоило ради этих бредней тащиться в такую даль?

– По-моему, ты сгущаешь краски, – дипломатично заметил он, дослушав до конца. – Все верно, этот твой Шмяк, он же Прохоров, в девяносто первом был полковником и работал в аппарате министерства внутренних дел. Он мог быть доверенным лицом Пуго, мог знать что-то о золоте… Ключевое слово здесь – «мог»: мог знать, а мог и не знать, мог участвовать, а мог и не участвовать. Но, даже если знал и участвовал, его убийство с последующим обыском, извини, писано вилами по воде. Полагаю, никто тебя не выслеживает, и ты можешь успокоиться и перестать шарахаться от собственной тени…

Он намеренно выбрал эту линию поведения и этот покровительственный тон взрослого, втолковывающего несмышленому малышу прописные истины: никакого буки на свете не существует, в шкафу у тебя никто не прячется и темноты бояться не надо – ничего страшного в ней нет. Реакцией на такую благодушную отповедь может стать только злость; злость рождает желание возражать и спорить, а аргументом, способным принести победу в таком споре, в данном случае могла стать только конкретная информация, которую собеседник Андрея пока что предпочитал держать при себе. Спроси его в лоб, что было в том конверте, он, чего доброго, наврет про какие-нибудь облигации трехпроцентного займа образца тысяча девятьсот пятьдесят лохматого года или придумает еще какую-нибудь ересь в этом же роде…

– За пансионатом следят, – подтверждая правоту его теоретических выкладок, запальчиво сообщил мальчишка. – В лесу полно следов, а на дереве за забором – вон на том, видите, – оборудована наблюдательная площадка. И это не охотники, – добавил он, предвосхитив реплику Андрея. – Я туда поднимался. Оттуда ничего не видно, кроме территории пансионата. Они не нашли того, что искали, и будут искать дальше.

– Угу, – сказал Андрей. – Ты сам-то понимаешь, что говоришь? Если ты прав и Прохорова убили, чтобы что-то найти в его комнате, а он передал это тебе… Что это значит, ты понимаешь?

– Что я следующий на очереди, – сказал Женька Соколкин.

Это прозвучало без малейшего надрыва или бравады, буднично, как простая констатация факта – тоже простого, обыденного, – но голос у мальца едва заметно дрогнул, и Андрей вдруг понял: а паренек-то не шутит! И ничегошеньки не сочиняет. Он в это дело не лез, его туда втянули, не спрашивая согласия, и отправленное им электронное письмо, равно как и проникновение в компьютер Андрея, не хулиганство и даже не шалость, а самый настоящий крик о помощи. Он уверен, что ему грозит реальная опасность, и, если отбросить аргументы типа «Бога нет, потому что космонавты его не видели», приходится признать, что для такой уверенности у него есть очень серьезные основания.

– Не парься, – вынимая из кармана сигареты, посоветовал Андрей, – сейчас вместе что-нибудь придумаем. Куришь?

– Что я – больной?

– Ну, раз не куришь, значит, здоровый. Кто не курит и не пьет…

Андрей осекся, с некоторым опозданием сообразив, что в данной ситуации старая присказка прозвучит двусмысленно – вернее, наоборот, слишком уж недвусмысленно. Чтобы скрыть смущение, он долго чиркал зажигалкой, пряча лицо в сложенных лодочкой ладонях, а после призывно помахал рукой сначала Слону, все еще торчавшему у ворот в компании охранника, а потом и Моське, который опять загорал на крыльце, подпирая одну из колонн.

– Вы не спросили, что было в конверте, – негромко произнес у него за спиной Женька Соколкин.

– Захочешь – скажешь, – не оборачиваясь, тоже негромко откликнулся Андрей.

– А если не захочу?

– Поставлю на пузо утюг и включу в розетку, – рассеянно отшутился Липский.

– Там золото партии, – послышалось у него за спиной.

Андрей не обернулся. Переждав мгновенно нахлынувшее и так же быстро отступившее чувство свободного падения, он пожал плечами и, выдув в голубое небо струю табачного дыма, легкомысленно произнес:

– Ну, значит, квартира в центре Москвы практически у тебя в кармане.

4

– Воробей на столбе. И три креста, – непонятно сказал Слон в трубку и, прервав соединение, опустил мобильник в карман пальто. – Все правильно, – добавил он, обращаясь к сидевшим в машине. – Охранник тоже видел следы в лесу. Он ничего, нормальный мужик. Даже воевал, оказывается.

– А эта стерва в инвалидном кресле, наверное, Гер да, – устраиваясь за рулем, предположил Моська.

– Редкое имя, – заметил Андрей.

– Это кличка, – объяснил Моська, – оперативный псевдоним. Известная была дамочка в свое время. Да и сейчас, как я погляжу, еще может показать класс.

– Может, не она? – с надеждой сказал Слон. – Вдруг мальцу померещилось?

– Мальцу, может, и померещилось, – проигнорировав протестующее движение на заднем сиденье, сказал Моська, – а вот у главврача в компьютере червяк. Вот такущий! – Он показал руками, какой «червяк» завелся в компьютере у Семена Тихоновича. Если верить ему, червяк был размером с хорошего удава. – Гонит информацию куда-то налево. И хрен его знает, как давно. Послушайте, Липский, – обернувшись через плечо, окликнул он Андрея. – Отключили бы вы свой телефон. Просто от греха подальше. И батарею выньте. Вставите, когда будете дома. И мой вам совет: не надо обсуждать по телефону деловые вопросы. Ни по мобильному, ни по городскому – ни по какому.

– Поехали уже, советчик, – буркнул Слон.

Моська запустил двигатель, проехал по кольцевой дорожке перед крыльцом, разворачиваясь, и направил машину к воротам, которые уже были открыты. Охранник помахал на прощанье рукой, и Слон, проникшийся к нему дружеским расположением, приспустив оконное стекло, энергично замахал в ответ.

– Ничего себе, – послушно отключая телефон, уважительно произнес Андрей. – Слушайте, а кто они такие?

– Банда, – сказал Слон.

– ОПГ, – уточнил Моська.

– Можно сказать и так, – согласился Слон.

– А можно и не говорить. Грабежами и разбоем они не промышляют, по квартирам добропорядочных граждан в их отсутствие не шарпают… – Моська чертыхнулся, выравнивая машину, которую нехорошо повело в сторону на прикрытом раскисшей снеговой кашицей скользком подтаявшем льду. – Доля в банковском деле, несколько риелторских фирм, пара-тройка заводиков, грузоперевозки в любую точку шарика – короче, легальный бизнес. А что там, в глубине, никто не знает. И узнать не стремится – Россия, что тут еще скажешь. Внешне все эти лавочки друг с другом никак не связаны, но доход с них получает группа бывших коллег Медведя – это Прохоров, если кто не в курсе. Отставные полковники и генералы МВД – матерые, со связями хоть в Кремле, хоть в криминале. Такие, понимаете ли, энергичные пенсионеры при легальном бизнесе. Бизнес современный, а методы работы старые, да и менталитет не изменился – чему там, в самом деле, меняться, еще при Брежневе на хрен все закостенело. Короче, я вам так скажу: если они на вас зуб наточили – а похоже, что так и есть, – дело ваше труба. Это же крокодилы, звероящеры! Они не думают, они хватают – хвать, и нет тебя.

– Блин, – сказал примостившийся в углу заднего сиденья Женька Соколкин.

– Что, пацан, страшно? – обернувшись, ухмыльнулся Слон. – Не дрейфь, ты теперь с нами, а мы себя тоже не на помойке нашли.

– Это заметно, – поддакнул Женька. Слон его иронии не заметил; Моська коротко улыбнулся обращенным к Андрею уголком рта, но промолчал. – А сами-то вы кто – другая ОПГ?

– Можно сказать и так, – повторил Слон.

– А можно и не говорить, – в свою очередь повторил Моська.

– Группа компаний, контролируемых пенсионерами МВД, против такой же группы, возглавляемой бывшими сотрудниками спецслужб, – задумчиво произнес Андрей. – Так, что ли, получается?

– А это имеет практическое значение? – неожиданно холодным, подозрительным тоном осведомился Моська.

– Да нет, наверное, – вздохнул Липский. – Просто везде одно и то же – что в бизнесе, что в политике…

– Ты еще церковь забыл, – снова потеплев, подсказал Моська. – Там тоже такие кадры встречаются… с погонами под рясой. А что ты хочешь? На верхушке пищевой цепи всегда тот, у кого клыки длиннее и мускулы крепче.

– А мозги? – встрял Женька, которого такая философия, похоже, устраивала не до конца.

– А вот встретится тебе в лесу тигр, – глядя на дорогу, сказал Моська. – Или хотя бы волк. Много тогда будет толку от твоих мозгов? И заметь: ты волка есть не станешь, покуда нужда совсем не подопрет, а он тебя – запросто, с превеликим удовольствием. И мозги твои хваленые сожрет, и все остальное. Так кто для кого пища? И кто, стало быть, наверху цепочки?

– Муть какая-то, – непочтительно объявил Соколкин. – При чем тут волк?

– Тогда цари природы – гнилостные бактерии, – поддержал его Андрей. – Потому что в конечном итоге пищей для них становятся все – и хищники, и травоядные. И мы, грешные.

Мальчишка бросил на него косой изумленный взгляд. Парень и впрямь был неглуп и явно уловил содержавшуюся в реплике Андрея маленькую логическую каверзу. Зато Моська думал над ответом почти целую минуту.

– Ладно, – сказал он наконец, – положим, пищевую цепочку я сюда приплел не по делу. Тогда зайдем с другого конца. Вот, скажем, кто умнее – профессор, нобелевский лауреат, или питерский фээсбэшник? Ежу понятно, что профессор, – Нобеля за здорово живешь не дают, тут голову на плечах иметь надо. А тогда почему он руководит занюханной кафедрой или в крайнем случае институтом, а фээсбэшник – целой страной?

– За базаром следи, – нейтральным тоном посоветовал Слон. – А то когда-нибудь договоришься. Гадай потом, куда тебе передачи носить. И кто их будет жрать – ты или эти… гнилостные бактерии. В погонах.

– А что я такого сказал? – пожав плечами, без тени испуга возразил Моська. – Я как раз и говорю: кто на что учился. Один всю жизнь за электронами подглядывал, дрессировал их, чтоб по свистку в нужную сторону бежали, а другой – людьми командовал, проблемы решал, осваивал науку руководства. Ну, и кому после этого страной управлять – какому-нибудь ботанику, который с двумя лаборантами управиться не может?

Андрей украдкой покосился налево. Женька Соколкин по-прежнему сидел в уголке, отвернувшись, и со скучающим видом смотрел в окно на проносящуюся мимо пеструю мешанину белого снега и темно-зеленой, почти черной, еловой хвои. Завязавшийся разговор наверняка представлялся ему бессмысленной смесью банальностей и откровенной ахинеи, некой разновидностью кухонной болтовни. Именно этим он и являлся, с той лишь разницей, что дело происходило не на кухне, а в машине и на трезвую голову. Но Андрей Липский был доволен. Пусть болтают о чем угодно, хоть о бабах, лишь бы не касались желтого конверта. Неизвестно, на чем зиждется их преданность господину Стрельникову; скорее всего, это деньги, а деньги – такая материя, которой всегда мало и которой хочется приобрести как можно больше. Если паренек не ошибся в оценке того, что обнаружил в желтом конверте, за пазухой у него сейчас лежит прямо-таки небывалый, фантастический куш. А если ошибся, выясниться это может уже после того, как их с журналистом Липским тела припорошит снежком в придорожной канаве…

Вообще-то, в правоту сидящего рядом мальчишки верилось с трудом. Андрей считал, что золото партии – не миф; более того, он был почти уверен, что оно существует. Но вот в реальную возможность найти его поверить все еще не мог – ну не верилось, и все тут! Так же как истинно верующий христианин, наверное, не поверил бы, если бы повстречавшийся на лестнице сосед сказал: «Знаешь, кто сидит у меня на кухне? Архангел Гавриил! Айда, познакомлю!»

Мальчишка обернулся, словно почувствовав его взгляд, вопросительно приподнял брови и, получив в ответ отрицательное покачивание головой, снова отвернулся к окну.

– А что вы сказали Семену Тихоновичу? – спросил он вдруг.

– Ничего, – ответил Андрей. – Сказал, что ты здорово напортачил в моем компьютере, занес туда какой-то ломовой вирус, но взялся оперативно все исправить – так сказать, ударным трудом искупить свою вину. Мне почему-то показалось, что твои успехи на этом поприще он считает непревзойденными.

– Ну какие там успехи! – грустно отмахнулся Женька. – Программированием надо заниматься плотно, тогда будут успехи. Но сказали вы правильно, он наверняка поверил. Только мама станет волноваться. Она сейчас в городе…

– Ничего с ней не случится, – пообещал Слон. – Если насчет слежки и всего прочего ты ошибся, к вечеру вернешься в лучшем виде и геройски подставишь зад под ремень. Или чем там она тебя воспитывает – хворостиной?

– Поленом, – иронически хрюкнув, подсказал Моська.

– А если не ошибся, – продолжал Слон, – то тебе в этом пансионате делать больше нечего. Да и мамке твоей тоже. Да, браток, заварил ты кашу – всемером не расхлебать!

– Он-то здесь при чем? – вступился за Соколкина Моська. – Он, что ли, Медведя замочил?

– Поверить не могу, что этот старый козел преставился, – доверительно сообщил Слон. – Столько времени за ним бегали, а он взял и копыта откинул. Опять ускользнул, сволочь! Кстати, – добавил он деловито, обращаясь к Моське, – надо будет узнать, куда его отвезли, и съездить. Надо убедиться, он это в натуре или не он.

– И проследить, чтоб ненароком не ожил, – все так же иронически согласился Моська.

– А что, были прецеденты? – заинтересовался Андрей.

– Да сто раз! Такой скользкий был гад, это уму непостижимо! Помню, однажды…

Не договорив, Моська резко ударил по тормозам. Машина пошла юзом, ее занесло, серая снеговая каша широким веером взлетела из-под колес и с громким хлюпаньем окатила черную «Волгу», которую какой-то болван поставил поперек дороги прямо за поворотом.

5

Андрея швырнуло вперед, и нос он сберег только чудом, инстинктивно упершись рукой в спинку переднего сиденья.

– Аккуратнее, черт! – непроизвольно воскликнул он.

Не извинившись и вообще никак не отреагировав на этот сердитый окрик, Моська воткнул заднюю передачу и плавно нажал на газ. Колеса коротко пробуксовали, но тут же вцепились в дорогу, и «шкода», зло подвывая мотором, начала пятиться назад, к повороту. Андрей еще даже не начал понимать, что происходит, а все четыре дверцы «Волги» уже распахнулись настежь, и какие-то люди в масках, выбежав на дорогу, открыли беглый огонь из пистолетов по его купленной в кредит, еще не до конца оплаченной машине. Он услышал печальный звон разбившейся фары, смачный щелчок влепившейся в пластиковый фартук бампера пули и короткий, неприятный лязг ее товарки, ударившей в капот и рикошетом улетевшей в неизвестном направлении. Сразу две пули угодили в ветровое стекло, украсив его парочкой живописных, похожих на вязаные салфетки «пауков». Слон открыл окно и, выставив наружу руку с неожиданно, будто по волшебству, очутившимся в ней громадным пистолетом, принялся палить в ответ.

– На пол! – не своим, нечеловеческим, железным голосом рявкнул Моська и, выхватив пистолет, последовал примеру Слона.

Андрей сгреб за шиворот оторопевшего Женьку Соколкина, почти насильно повалил его на сиденье и упал сверху, прикрыв его своим телом. Выстрелив два или три раза, Моська газанул, а потом проделал трюк, которому Андрей давно мечтал научиться, при помощи ручного тормоза и руля развернув машину на месте на сто восемьдесят градусов. На то, чтобы переключить передачу, ему понадобилась какая-то доля секунды, но за это время в багажник с лязгом ударились еще три пули, а четвертая вдребезги разнесла заднее стекло, осыпав голову и плечи Андрея шелестящим дождем мелких стеклянных призм. Моська стартовал, как гонщик «Формулы-1»; Слон, перекрутившись на сиденье, трижды выстрелил поверх спинки через разбитое окно. Андрею на шею упала горячая гильза, и он торопливо, как кусачее насекомое, выхватил ее из-за уха и отбросил в сторону.

Поворот был уже рядом, когда очередная пуля ударила в скат заднего колеса. Машину неудержимо повело вправо, занесло, и она с хрустом и скрежетом вломилась в слежавшийся, обледенелый, слегка подтаявший сугроб на обочине. «Вот суки!» – услышал Андрей полный показавшегося ему абсолютно неуместным возмущения возглас Моськи и, выпрямившись на сиденье, увидел, что со стороны пансионата, оскальзываясь на ледяных колдобинах, навстречу машине бегут какие-то люди в белых маскировочных комбинезонах и масках. «Может, подмога?» – подумалось ему, и один из бегущих тут же развеял это наивное заблуждение, выстрелом из пистолета сбив боковое зеркало.

– Липский, хватай пацана и в лес! – отрывистым, лающим голосом скомандовал Моська. Распахнув дверцу, он выскользнул наружу и, пользуясь ею как щитом, открыл огонь по белым фигурам, заставив их пригнуться и, замедлив бег, рассыпаться в стороны. – Попытайтесь добраться до пансионата, наши на подходе!

– Где их носит, хотел бы я знать, – проворчал Слон, занимая позицию около заднего крыла «шкоды». Припав на одно колено, он дважды выстрелил по людям из черной «Волги», слегка остудив их пыл. – Живее, писака, завалят же, как сохатого!

Андрей выбрался из машины, почти не сомневаясь, что его немедленно подстрелят, и за руку вытащил оттуда парализованного страхом Женьку. Обвинять мальчишку в трусости ему даже в голову не пришло. С экрана телевизора стрельба звучит вполне безобидно, но, когда палят прямо у тебя над ухом, да не просто палят, а палят в тебя, этот звук проникает в самое нутро, минуя сознание и пробуждая инстинкт самосохранения. К храбрости или трусости это не имеет никакого отношения; тут нужна привычка, а откуда ей взяться у пятнадцатилетнего мальчишки, который родился и вырос в приличной семье?

Женька поскользнулся и упал на дорогу. Андрей наклонился, схватил его за шиворот и дернул, пытаясь поднять, но тоже поскользнулся, упав на одно колено. Штанина мгновенно промокла; Андрей подобрал под себя ногу и встал, увлекая за собой Женьку. Все эти трепыхания, по его твердому убеждению, не имели смысла: без лыж по сугробам далеко не убежишь. А уж от пули не убежишь и подавно – хоть по сугробам, хоть по сухому асфальту, хоть по беговой дорожке с новейшим синтетическим покрытием…

Преследователи из черной «Волги» были уже близко. Один из них остановился, поднял пистолет и аккуратно, как на стрельбище, прицелился в нелепую скульптурную композицию, которую в данный момент являли собой барахтающиеся посреди дороги свободный журналист Андрей Липский и сын уборщицы с двумя высшими образованиями Евгений Соколкин. С неожиданным при его комплекции проворством очутившийся рядом Слон одним мощным толчком сшиб обоих в сугроб; ударил выстрел, и принявший предназначенную не ему пулю Слон рухнул навзничь, выронив пистолет.

– Вот суки, – повторил он, и Андрей услышал в его голосе не досаду и злость, а одно лишь удивление.

Слон попытался дотянуться до пистолета, но силы оставили его, и он устало уронил в серую снеговую кашу свою тяжелую, похожую на каменное ядро голову. Действуя как во сне, не чувствуя собственного тела, Андрей схватил пистолет. Слегка изогнутая рукоятка, которая, судя по толщине, содержала в себе вместительный двухрядный магазин, удобно легла в ладонь, неожиданно наполнив Андрея спокойствием и труднопередаваемым ощущением правильности происходящего.

Липский не брал оружие в руки с того недоброй памяти дня, когда его, специального корреспондента одного из крупных столичных изданий, угораздило заночевать в расположении охранявшей горный перевал стрелковой роты. Дождь лил третьи сутки подряд, окрестные вершины были скрыты от глаз серой пеленой низкой облачности, и, когда «зеленка» вдруг начала десятками извергать вооруженных до зубов боевиков, рассчитывать на поддержку с воздуха не пришлось. В тот день у Андрея сложилось твердое убеждение, что он настрелялся на всю оставшуюся жизнь, – к сожалению, как выяснялось теперь, ложное.

Человек, подстреливший Слона, навел пистолет на Андрея и спустил курок раньше, чем тот успел испугаться. Как в замедленной съемке, Липский увидел выплеснувшееся из черного зрачка дула рыжее пламя, ощутил кожей тугое дуновение пролетевшей в миллиметре от виска смерти и, не целясь, выстрелил в ответ. Противник взмахнул руками, как трагик старой школы, намеревающийся воскликнуть «О боги!», но ничего не воскликнул, а просто опрокинулся на спину, судорожно перебрал ногами и затих. «Отлично, – с лютым кладбищенским юморком, который неизменно давал о себе знать в действительно непростых, острых ситуациях, подумал Андрей. – Просто снайпер! Одним движением пальца обеспечить себе приличный срок – это не каждому дано. Интересно, сколько мне за это причитается – восемь лет? Десять? А, семь бед – один ответ! Пока не продырявили, попробуем заработать пожизненное».

Он плавно повел стволом пистолета слева направо, отыскивая новую мишень. Долго искать не пришлось; Андрей выстрелил, и темная сгорбленная фигура, только что выскочившая из укрытия, чтобы стремительным рывком наискосок через дорогу сократить разделявшее их расстояние, запнувшись на бегу, распласталась поперек заполненной талой жижицей колеи. Среди юношеских спортивных увлечений Андрея Липского числилась и стрельба, причем именно из пистолета. Это было очень давно и успело позабыться, оттесненное на задворки памяти более поздними и куда более яркими событиями и впечатлениями. Но тело, оказывается, ничего не забыло – к счастью или на беду, Андрей не знал, а обдумывать этот важный вопрос в данный момент не было времени.

Пуля ударила в полуметре от него, забрызгав щеку ошметками тающего снега. За спиной раз за разом бабахал пистолет Моськи, который, подбадривая себя удалыми возгласами, азартно отстреливался от людей в белых маскхалатах, и время от времени противно лязгали, уродуя кузов машины, посланные в ответ пули. Андрей перебежал под прикрытие распахнутой дверцы, очень надеясь, что у юного хранителя секрета партийного золота хватит ума под шумок тихонечко уползти в лес. Слон, которого он считал мертвым, вдруг шевельнулся и тяжело завозился, переворачиваясь на живот. Это ему удалось. Не успокоившись на достигнутом, Слон уперся ладонями в снег и попытался оттолкнуться от земли. Он приподнялся на пару сантиметров и снова упал, слабым голосом помянув чью-то ближайшую родственницу по женской линии. Ему явно не лежалось на месте, хотя снег вокруг него был густо пропитан кровью. Он снова заворочался, с трудом повернулся на бок и, кряхтя от прилагаемых усилий, полез за пазуху.

Чей-то меткий выстрел высадил стекло дверцы, за которой прятался Липский, снова осыпав его осколками. Слон наконец извлек из-под промокшего пальто искомый предмет и, примерившись, толкнул его по земле в сторону Андрея. Вспахав рыхлый снег, плоский брусок вороненого металла остановился в полуметре от ноги журналиста. Внутри его Андрей уловил красноватый медный блеск и понял, что это запасная обойма. А когда после очередного выстрела затвор пистолета заклинился в крайнем заднем положении, сообразил, что Слон не просто валялся на земле, смешивая свою кровь с ледяной талой водицей, а считал патроны. И, когда обойма подошла к концу, нашел в себе силы доставить по назначению новую… Ай да Слон!

Чтобы дотянуться до столь своевременно поступившего подарка, Андрею пришлось высунуться из укрытия. Он почувствовал слабый рывок, как будто куртка на плече зацепилась за гвоздь, и мимоходом изумился: откуда здесь какие-то гвозди? Он выбросил опустевшую обойму и попытался вставить новую. Обойма не вставлялась, хоть тресни. Потом Андрей обнаружил, что повернул ее не той стороной, исправил ошибку и, освободив затвор, дослал в ствол патрон.

В воздухе, медленно опускаясь на землю, кружился похожий на хлопья снега белый пух. Андрей не сразу сообразил, откуда он тут взялся, а потом до него дошло, что это именно пух, да не какой попало, а гагачий; из этого следовало, что его любимая шведская куртка разделила незавидную участь его же машины. Это печальное событие осталось неоплаканным: очередная пуля, с лязгом клюнувшая металл дверцы, напомнила о том, что у свободного журналиста Липского есть куда более серьезные и насущные проблемы.

Секундная заминка с обоймой едва не стала роковой. Выглянув из укрытия, Андрей обнаружил, что преследователи воспользовались паузой и подобрались совсем близко, начав обходить машину с двух сторон. Он услышал тупой шлепок пули, угодившей во что-то мягкое, и шум падения у себя за спиной.

– Т-твою, – сквозь зубы процедил Моська, лежа на боку, и, зажимая левой рукой сочащуюся кровью дырку в штанине, двумя выстрелами свалил своего обидчика.

Андрей тоже выстрелил – сначала в одного противника, потом во второго. Насколько он мог судить, ни один из выстрелов не попал в цель, но наступающие залегли и слегка попятились. Их осталось всего двое, и это заставляло их проявлять осторожность.

Впрочем, перевес в живой силе и огневой мощи все равно был на их стороне, и Андрей нисколечко не обольщался по поводу своих перспектив выбраться отсюда живым. «Вот тебе твое золото партии, – подумал он, точным выстрелом заставив одного из своих противников нырнуть в укрытие, которое тот опрометчиво вознамерился покинуть. – Все, как в «Фаусте»: люди гибнут за металл. И, судя по их поведению, они уверены, что металл существует и что до него не так уж трудно добраться. Обидно, черт!»

За всеми этими делами и переживаниями он ухитрился пропустить момент, когда обстановка переменилась. Именно ухитрился, поскольку не заметить перемену, заключавшуюся в появлении на театре военных действий трехосного «Урала» повышенной проходимости, действительно надо было уметь. Упомянутое транспортное средство, победно ревя мотором и изрыгая из выхлопной трубы черный дым, на полном ходу с громом и лязгом ударило стальным бампером в борт перегородившей дорогу «Волги», смяв и отшвырнув ее на обочину, как пустую пивную банку. На глазах у Андрея одно из громадных, облепленных мокрым снегом колес прошлось по лежавшему на дороге телу, и Липский от души понадеялся, что в этот момент бедняга был уже мертв.

Мгновенно превратившиеся в дичь охотники бросились врассыпную, на бегу стреляя по свирепо ревущей оливково-зеленой стальной туше. Двери утепленного металлического кузова распахнулись, и оттуда на ходу стали выпрыгивать люди в зимнем камуфляже, поверх которого были надеты легкие бронежилеты. Их лица тоже были скрыты масками; оглушительно застучали, испытывая на прочность барабанные перепонки, автоматные очереди, лес наполнился треском и посвистом пуль. Пули разбрасывали рыхлый снег, сбивали ветки и откалывали щепу от еловых стволов, оставляя на них неровные светлые отметины. «Воробей на столбе и три креста, – вспомнилось Андрею. – Ничего себе воробышек!»

Бросив в раскисший, истоптанный снег ставший ненужным пистолет, он выпрямился. Над Слоном уже склонилась, припав на одно колено, безликая фигура в пестром серо-белом камуфляже. Из прорези в трикотажной маске валил горячий пар, руки в беспалых перчатках ловко делали все необходимое – вскрывали перевязочный пакет, подкладывали под набрякшее кровью и талой водой пальто тугие марлевые тампоны, вкалывали обезболивающее… Еще один боец поднимал с земли мокрого, ругающегося сквозь зубы черными словами Моську. Рокотал работающий на холостых оборотах мотор, пахло едким дымом дизельного выхлопа и жженым порохом, серый снег вокруг изувеченной «шкоды» был густо усеян стреляными гильзами. Из леса все еще доносились редкие автоматные очереди и хлопки пистолетных выстрелов: пленных на этой войне, похоже, не брали.

Женька Соколкин сидел в сугробе, ошалело вертя головой. Кажется, он был невредим. Андрей подошел к нему, увязая в рыхлом снегу, и, протянув руку, помог подняться.

– Цел? – спросил он.

– Цел, – буркнул Женька, энергичными ударами ладони сбивая приставший к одежде мокрый снег. – Ничего себе замес! Мать узнает – убьет.

– Боюсь, ей для этого придется встать в довольно длинную очередь, – сказал Андрей, задумчиво озирая картину побоища. – Ты хотя бы понимаешь, что им был нужен ты – вернее, твой конверт?

– По ходу, не им одним, – обронил Женька, красноречиво покосившись на суетящиеся вокруг фигуры в камуфляже. – Спасибо Шмяку, удружил так удружил!

– Вот такие славные обычаи в Кастилии, – вздохнул Андрей.

– Рафаэль Сабатини, – удивив собеседника, который давно забыл, откуда взялась эта неожиданно подсунутая памятью цитата, сообщил Женька Соколкин. – «Одиссея капитана Блада». Это из песенки, которую пели испанские пираты, когда грабили захваченный город.

– Верно, – сказал Андрей, уже припомнивший соответствующее место из книги, которую в возрасте двенадцати-тринадцати лет зачитал едва ли не до дыр. – Смотри-ка, а ты, оказывается, умеешь не только мышку дергать, а еще и грамоту превзошел!

Женька не успел придумать достойный ответ на этот сомнительный комплимент. Рядом с ними с шорохом и плеском затормозил огромный черный джип. Тонированное стекло переднего окна плавно опустилось, и выглянувший оттуда Стрельников ровным голосом позвал:

– Андрей Юрьевич, садитесь в машину. И вы, молодой человек, тоже, если вас не затруднит.

– Нет, блин, я лучше тут останусь, – дав наконец выход своим отрицательным эмоциям, проворчал Соколкин.

Поставив ногу на хромированную подножку и держась рукой за край открытой дверцы, Андрей прислушался. В лесу больше не стреляли, и он не услышал ничего, кроме ворчания дизеля, шороха снега и негромких разговоров возвращающихся на дорогу бойцов.

6

– Прошу вас, уважаемая Елизавета Степановна, присаживайтесь, – произнес Стрельников, со старомодной галантностью сделав приглашающий жест в сторону одного из глубоких мягких кресел с белоснежной обивкой.

Женщина осталась стоять. Если бы Андрея Липского попросили предельно коротко и внятно описать свое первое впечатление о ней, он сказал бы: «Красивая, но сердитая». Подумав, он пришел к выводу, что описание было бы неполным без маленького, но существенного дополнения: очень. Очень красивая и очень сердитая – так, пожалуй, будет намного точнее.

Поскольку дама явно не собиралась принять приглашение, мужчины, вставшие, когда она вошла, тоже не стали садиться. Покосившись сначала на одного, потом на второго, сидевший на диване и с любопытством озиравший окружающее его непривычное великолепие Женька Соколкин последовал их примеру и встал. Проделано это было лениво, с видимой неохотой. Приняв вертикальное положение, он постоял, слегка перекосившись набок, а потом, чтобы подчеркнуть явную, с его точки зрения, нелепость происходящего, вытянулся по стойке «смирно», а-ля бравый солдат Швейк: подбородок вздернут, глаза вытаращены, локти растопырены, а тощий живот выпячен до отказа. Уловив простенький смысл этой пантомимы, женщина нахмурилась, сердито закусила губу и порывистым движением опустилась на краешек кресла.

– Благодарю вас, – неторопливо усаживаясь, сказал Стрельников. Женька шумно плюхнулся обратно на диван, а Андрей отошел к камину и достал сигареты, предоставив хозяину право самостоятельно вести переговоры, о цели и содержании которых он, свободный журналист Липский, мог только догадываться. – Я должен вам кое-что объяснить…

– Мне не нужны ваши объяснения, – резко перебила его госпожа Соколкина. – Все, что мне нужно, – это чтобы вы оставили нас в покое. И все, что вы можете для нас сделать, – это немедленно вызвать такси. Уже темнеет, а пансионат неблизко.

Женька открыл рот, но вовремя заметивший это Андрей пресек его поползновение, как пистолет, направив на него дымящийся кончик сигареты. Специалист по исследованию содержимого чужих компьютеров, как поется в одной песне, «ликвидировал отверстие в черепе поднятием нижней челюсти», и боевой клич подростков всех времен и народов «Ну, мам!», так и не прозвучав, вернулся в глубины его молодого организма.

Старинные башенные часы в углу, подтверждая, что время и впрямь не раннее, неторопливо и гулко пробили семь.

– Боюсь, выслушать меня вам все-таки придется, – спокойно произнес Стрельников, когда затихли отголоски последнего вибрирующего медного удара.

– Заставите силой? – демонстрируя завидную храбрость и твердость духа, холодно осведомилась женщина. – Давайте, зовите своих бандитов!

– Вы не стали бы так говорить, – с обманчивой мягкостью сказал хозяин, – если бы знали, что один из этих, как вы выразились, бандитов несколько часов назад получил проникающее пулевое ранение в грудную клетку, заслонив собой вашего сына.

– Как? – растерялась она. – Пулевое? Во что вы его втянули?!

– Вот видите, – усмехнулся Стрельников, – вы уже требуете объяснений, от которых минуту назад так горячо отнекивались. Я охотно удовлетворю ваше любопытство. Еще охотнее я развеял бы вашу тревогу, но давать такие обещания, увы, преждевременно: выполнить их я в данный момент не в силах. Вы совершенно справедливо заметили, – продолжил он после короткой паузы, предназначенной для ответной реплики, которой не последовало, – что ваш сын оказался втянутым в довольно скверную и крайне непростую историю. Более того, без каких-либо усилий с его стороны, совершенно против его воли и ни в коем случае не по его вине ему в этой истории досталась важная, едва ли не ключевая роль. По стечению несчастливых обстоятельств он оказался владельцем некоего предмета, за обладание которым не первый десяток лет ожесточенно борются очень серьезные, крайне опасные люди. Поверьте, если бы мы не подоспели вовремя, вы, вернувшись домой, с большой степенью вероятности обнаружили бы своего сына мертвым. Потому что завладеть упомянутым мною предметом этим людям мало, они должны уничтожить носителя опасной для них информации.

– Погодите, – нетерпеливо перебила его Елизавета Соколкина. – Перестаньте заплетать слова в косички, мне сейчас не до ребусов! Вы хотите сказать, что мой сын случайно узнал что-то, из-за чего его могут убить?

– Не могут, – возразил Стрельников. – Убьют непременно, как только он выйдет за ворота этой усадьбы без вооруженной охраны. Вполне возможно, то же случится и с вами. Но я намеренно не акцентирую на этом внимание. Мне почему-то кажется, что перспектива остаться в живых, потеряв сына, вас не особенно прельщает. Равно как и Евгения, – он кивнул в сторону дивана, на котором упомянутый гражданин делал вид, что не подслушивает, с преувеличенным вниманием разглядывая картинки в автомобильном журнале, – вряд ли обрадует, если вас возьмут в заложники и попытаются обменять на него и ту вещь, которой он нечаянно завладел.

– Вы что, – заметно опешив, сказала Елизавета Степановна, – предлагаете нам здесь поселиться?

– И притом настоятельно, – пригубив виски, кивнул Стрельников.

– С какой радости? На каком основании, в каком качестве… на какой срок, в конце концов?! Это просто нелепо. Я немедленно звоню в полицию…

– Знаете, – сказал Стрельников, – честное слово, я бы позволил вам поставить этот эксперимент, чтобы вы во всем убедились сами. Но вот беда: когда вы во всем убедитесь, не останется никого, кому я мог бы с удовлетворением сказать: «А что я вам говорил?» Поэтому лучше поверьте мне на слово. В моем предложении нет никакого корыстного умысла, для меня было бы гораздо проще освободить молодого человека от свалившегося на него бремени ответственности и с легким сердцем проводить вас за ворота, навстречу вашей недолгой и незавидной судьбе.

«Ну да, – пуская дым в камин, подумал Липский. – Чтобы там, за воротами, парня сразу взяли в оборот и узнали, что было в конверте Прохорова. И здоровы же вы, господин Стрельников, заговаривать зубы беззащитным, напуганным женщинам!»

– Полагаю, что исчерпывающим образом ответил на ваш первый вопрос: с какой радости, – продолжал плести словесную паутину объект его размышлений. – Второй вопрос: в каком качестве. В данный момент я могу предложить немного. Например, место помощницы по хозяйству с проживанием в гостевом домике и приличным окладом. В дальнейшем, надеюсь, появится что-нибудь более соответствующее вашим способностям. У меня есть небольшой бизнес, который я планирую расширить после получения ожидаемых инвестиций…

– Он бросил быстрый взгляд в сторону камина. Андрей сделал индифферентное лицо, хотя упоминание об инвестициях его слегка позабавило: он догадывался, о каких именно инвестициях идет речь.

– Полагаю, мне понадобится знающий начальник планово-экономического отдела. О том, в каком качестве здесь будет проживать молодой человек, говорить не стоит, поскольку он ваш несовершеннолетний сын, и это единственное качество, в котором он может выступать.

Он поиграл рукояткой трости, прислоненной к подлокотнику кресла, и смочил губы виски.

– Не стану рядиться в тогу гуманиста и утверждать, что действую из одного только человеколюбия, – объявил он. – Просто я не привык оставаться в долгу и умею видеть перспективу. Присутствующий здесь юноша оказал мне неоценимую услугу и, смею надеяться, еще не раз сумеет доказать то, в чем я лично не сомневаюсь: что вы вырастили отличного сына. С чем я вас и поздравляю.

– Спасибо, – машинально откликнулась счастливая мать.

– Что до сроков вашего пребывания под моей крышей, тут полной определенности пока нет. Минимум – до тех пор, пока не утрясется эта история. А максимум будет зависеть от того, как мы с вами сработаемся. Итак, вы согласны?

– А есть альтернатива? – не без сарказма спросила Елизавета Степановна.

– Альтернатива есть всегда, – ответил Стрельников. – Ваша, как я уже говорил, с нетерпением дожидается вас прямо за воротами. Не хотелось бы повторяться, но я настоятельно не советую вам к этой альтернативе прибегать. Все необходимое ждет вас в гостевом домике. Ступайте, Елизавета Степановна, вам нужно отдохнуть. Охранник за дверью – его зовут Михаилом – вас проводит и вкратце ознакомит с местным распорядком.

Андрей выбросил окурок в камин, сдержав кривую усмешку. Хватка у господина Стрельникова была железная, и загонять людей в угол он умел мастерски. Все, кто попадал в сферу его влияния, неминуемо начинали плясать под его дудку. Он не обманывал, говоря, что выбора нет, но Андрею уже некоторое время не давал покоя вопрос: а какова на самом деле заслуга уважаемого Виктора Павловича в том, что обстоятельства сложились именно так, а не иначе?

– Спокойной ночи, – сказал Стрельников и вежливо встал, когда растерянная, совершенно сбитая с толку женщина поднялась с кресла.

– Евгений, пойдем, – позвала она.

– Я бы хотел, чтобы молодой человек ненадолго задержался, – мягко возразил Стрельников. – Нам еще нужно кое-что обсудить в мужской компании.

– Все нормально, ма, – сказал Женька Соколкин. – Иди, я скоро.

7

Большой конверт из плотной желтоватой бумаги лежал на стеклянной крышке стола, соседствуя с хрустальным графином и коробкой тонких сигар. Он был основательно потерт, изрядно помят и покрыт темными разводами высохшей влаги, появившимися после купания в подтаявшем снегу. Ненадолго выйдя из образа британского джентльмена, Виктор Павлович налил виски по-русски – сначала Андрею, потом себе, и не на два пальца, а почти по полному стакану.

– Вам, молодой человек, выпить не предлагаю, даже если в глубине души это вас и огорчит, – заявил он, откусывая золотыми щипчиками кончик сигары. – Могу распорядиться насчет чего-нибудь безалкогольного.

– Я бы поел, – с похвальной прямотой сообщил Соколкин, – но это потерпит.

– Главное, чтобы вытерпели вы, – с едва заметной улыбкой произнес Стрельников. – Что ж, господа, давайте для начала обсудим некоторые общие вопросы. С вами, молодой человек, на данный момент все более или менее ясно. Вы герой дня, и Родина вам этого не забудет. С вами, Андрей Юрьевич, все немного сложнее.

– Кто бы сомневался, – хмыкнул Липский.

– Вы проделали огромную работу и блестяще справились с порученным делом…

– Вы что, издеваетесь? – невежливо перебил Андрей. – Какая там работа, какой блеск? Вы отлично знаете, что в обнаружении Прохорова моей заслуги нет.

– Вы либо скромничаете, либо заблуждаетесь, – сказал Стрельников. – И то и другое вас не красит. Такой скромности грош цена, ибо она притворна, а подобные заблуждения вам, умному человеку, просто не к лицу. Если бы вы не были тем, кем являетесь, и занимались не тем, чем занимаетесь, а чем-то другим, наш юный друг сейчас был бы мертв, как и Прохоров, а конверт находился бы в руках наших оппонентов. Вы раскопали свою Трою, Андрей Юрьевич. И ваш успех, как и находка Шлимана, может показаться случайным только крайне неосведомленному человеку. На деле это результат упорного, кропотливого труда… который, смею добавить, будет вознагражден в полном соответствии с существующей договоренностью.

– Мерси, – без особой радости буркнул Андрей. – Но в нашей договоренности фигурировали не только деньги.

– Информация, – согласно кивнул Стрельников. – Тут все чуточку сложнее. Не потому, что я хочу что-то от вас утаить. Просто вы должны решить, намерены ли идти до конца. У вас, в отличие от молодого человека, есть какой-никакой выбор. Разумеется, с вами попытаются свести счеты, тем более что вы видели карту и можете перед смертью ее описать. Но если пожелаете, я помогу вам покинуть страну и с комфортом обосноваться там, где вас никто не найдет. Старые связи пока что достаточно крепки, так что ваша новая биография со всеми документальными подтверждениями для меня не проблема.

– Иными словами, вы пытаетесь вывести меня за скобки на самом интересном месте.

– Не пытаюсь вывести, а предлагаю выйти. Потому что это может оказаться не столько интересным, сколько опасным.

– И чертовски прибыльным, – подсказал Андрей.

– Не спорю, и это тоже. Хотя и противоположный вариант, увы, не исключен. Итак, что скажете?

– Это предложение войти в долю?

– А почему бы и нет?

Андрей усмехнулся, смакуя виски.

– У меня встречный вопрос: почему да? – сказал он. – Давайте не станем обсуждать моральные качества присутствующих. Но все же такой человек, как вы, – влиятельный, сильный, небедный, а главное, с известным прошлым – мог бы обойтись и без нас. Карта – вот она, никакой дополнительной информацией мы не располагаем, и делиться с нами вовсе не обязательно. Грубо говоря, нас намного проще и дешевле отвести в подвал и шлепнуть.

– Над этим предложением стоит подумать, – сосредоточенно наморщив лоб, сказал Стрельников, но тут же рассмеялся: – Шучу.

– А кроме шуток? – настаивал Андрей.

– Ну, что вы за человек? – огорчился хозяин. – Вас послушать, так вам действительно хочется получить пулю в затылок вместо скольких-то там миллионов в твердой валюте. Извольте, я объясню. Даже такой человек, как я, – влиятельный, сильный и так далее – не в силах провернуть такое дело в одиночку, без помощников. И откуда мне знать, что в какой-то момент эти помощники не захотят от меня избавиться, чтобы разделить между собой мою долю? В вас я хотя бы уверен. А если эта уверенность окажется ошибочной, в качестве потенциального предателя вы меня устраиваете больше, чем кто-нибудь из моих вчерашних коллег, – уж с вами-то я как-нибудь справлюсь. Кроме того, вы – вы оба – уже заслужили некоторую часть этого золота, ведь это вы сообща нашли карту и, более того, сохранили, рискуя собственными жизнями. Юноша – знаток компьютерных технологий, готовый, сложившийся специалист, причем того профиля, без которого в наши дни не может обойтись ни одно серьезное предприятие. Вы – человек, посвятивший массу времени и сил поискам золота партии, а в придачу, как выяснилось, еще и отменный стрелок. Мне доложили, что именно ваше своевременное вмешательство фактически решило исход перестрелки. Помощь запоздала, и если бы не вы… Где вы научились так стрелять – в Чечне?

– В юности занимался спортивной стрельбой из пистолета, – отмахнулся Андрей. – При чем тут Чечня?

– При том, что не каждый корреспондент, помимо серии репортажей, привозит из краткосрочной командировки на Кавказ медаль «За отвагу», – сказал Стрельников и отсалютовал Андрею стаканом.

– А я и не знал, – подал голос Женька Соколкин. – Ого!

– Вот именно: ого, – с кривой улыбкой произнес Андрей. – Глубоко же вы копаете, уважаемый!

– Тщательная разведка – залог успеха операции, – усмехнулся Стрельников. – А стесняться боевых наград не надо. Особенно тех, которые заработаны честно, своей кровью.

– Я бы сказал, чужой, – поправил Андрей. – Давайте оставим мои боевые заслуги в покое. Если вы не передумали, я в деле.

– Превосходно. А вы, молодой человек? В вас я наблюдаю отменное, редкое в наши дни сочетание ума, образованности, способности к решительным действиям и недурной физической формы. Так как – рискнете составить компанию парочке немолодых авантюристов?

– Я вот думаю: что бы матери соврать? – немного невпопад ответил Соколкин.

– Эту проблему мы еще обсудим, – с серьезным видом пообещал Стрельников. – Что ж, будем считать собрание учредителей концессии открытым. – Протянув руку, он извлек из конверта и положил поверх него уже знакомую присутствующим примитивную карту. – На повестке дня один вопрос: что нам с этим делать?

– Что тут думать? Копать надо! – слегка перефразировав бородатый анекдот, объявил Соколкин. – Я проверил по спутнику. Остров существует и находится в точке с указанными здесь координатами. А узнать, там ли золото, можно только на месте. Вот же карта!

– Карта, – с непонятной интонацией повторил Стрельников. – Да, карта – вот она… А вы что скажете, Андрей Юрьевич?

– Честно говоря, это не карта, а филькина грамота, – хлебнув виски, сказал Андрей. – На ней же ничего нет – ни условных обозначений, ни ориентиров, ни четких указаний, что и где искать… Один этот крест, а какой с него прок? Остров, как я понимаю, небольшой, но, ориентируясь по одной этой закорючке, придется перелопатить не один гектар черт знает на какую глубину. Понадобится армия землекопов, металлоискатели… возможно, тяжелая техника. А там ко всему еще и погранзона… Что? – спросил он, заметив играющую на физиономии Женьки хитрую ухмылку. – Что ты скалишься, как Веселый Роджер с клотика? Обратите внимание, Виктор Павлович, – повернулся он к Стрельникову, – этот компьютерный взломщик явно что-то знает.

– Подозреваю, что да, – окутавшись сигарным дымом, благожелательно изрек Стрельников. – Юноша умен. Будучи поставленным в крайне неблагоприятные условия, он сумел верно оценить свои возможности и перспективы, понять, что в одиночку ему это дело не потянуть, и принял единственно верное решение – обратился за помощью к вам. То есть в конечном счете к нам. Другой молодой человек в его возрасте на этом бы и успокоился: пусть взрослые думают, что со всем этим делать. Но наш юный друг не таков. На свой страх и риск он предпринял некоторые шаги к установлению истины – повторяю, находясь в крайне неблагоприятных условиях, фактически один на один с шайкой профессиональных убийц. Он догадался, что карта – не просто клочок бумаги, сумел связать ее с личностью Прохорова и вашим расследованием и получил косвенное подтверждение правильности своих догадок, установив факт существования острова в точке с указанными координатами.

Андрей в зародыше подавил готовый вырваться наружу зевок. Виктор Павлович был дьявольски многословен, и порой создавал ось впечатление, что он получает огромное наслаждение от звуков собственного голоса и своего умения строить сложные предложения. В эти минуты Липскому начинало казаться, что перед ним сидит самовлюбленный идиот, каких, увы, хватает повсюду, в том числе и в структурах, сотрудником которых до недавних пор являлся господин Стрельников. И всякий раз оказывалось, что это далеко не так. Виктор Павлович намеренно высаживал длинные ряды высоких, раскидистых, с замысловато переплетенными кронами деревьев, за которыми усыпленный его велеречивым многословием собеседник в два счета переставал видеть лес. А когда в точно рассчитанный момент господин Стрельников снимал чары, потерявший бдительность оппонент обнаруживал, что загнан в ловушку, из которой существует только один выход: тот, который любезно предлагал Виктор Павлович.

Андрей напомнил себе, что с этим старым проходимцем надо держать ухо востро, но тут же поправился: да нет, пожалуй, в данном случае держать ухо востро следует не ему, а их с господином Стрельниковым юному компаньону.

– Поэтому, – исподволь захлопывая западню, продолжал Виктор Павлович, – отдавая должное уму и предприимчивости нашего юного друга, я вполне допускаю, что он сумел выяснить еще что-то, о чем пока не успел нас проинформировать. Ну, или в силу каких-то причин не счел нужным. Но теперь, когда мы заключили договор о дружбе и взаимопомощи, став, фактически, равноправными партнерами, я думаю, в интересах дела он сочтет возможным посвятить нас в подробности своего открытия.

– Да какое там открытие, – скромно отмахнулся Женька, похоже даже не заметивший, как ловко его куда-то там загнали, потому, наверное, что и не пытался что-то скрыть, а просто хотел сделать эффектный сюрприз. – Просто случайно повезло. Если бы у меня не было одной штуковины, я бы нипочем не догадался.

– И что же это за штуковина? – с отменной вежливостью, словно и впрямь вел важные деловые переговоры, осведомился Стрельников.

Вместо ответа малец запустил руку в глубокий карман джинсов и выудил оттуда то, что Андрей, наблюдая продолговатое вздутие в районе его правого кармана, принял за мобильный телефон. На деле этот предмет оказался плоской серебристо-серой жестяной коробочкой, похожей на миниатюрную копию цинкового гроба с закругленными концами. Открыв коробку, Соколкин вынул оттуда самую обыкновенную шариковую ручку – двухцветную, наполовину синюю, наполовину такую же серебристо-серую, как чехол. На первый взгляд этот предмет имел всего одну особенность, состоявшую в гибком металлическом хоботке, прикрепленном к тыльному, нерабочему концу ручки. Хоботок заканчивался светодиодом. Данное приспособление по замыслу должно было освещать рабочую зону чудаку, которому вздумалось писать в потемках. Приглядевшись, Андрей заметил на торце колпачка еще два стеклянных глазка, один из которых, судя по темно-красному цвету, представлял собой лазерную указку.

– Вот, – слегка стесняясь, сказал Женька, демонстрируя старшим компаньонам этот бесполезный, с точки зрения Андрея Липского, предмет. – Отцу когда-то подарил сослуживец, а он отдал мне, потому что…

– Понятно, – пришел ему на выручку Андрей. – Потому что неудобно. Этот хобот с лампочкой на конце должен мешать при письме.

– Да. Ну и вообще… Сами понимаете, это больше игрушка, чем ручка. Видите, фонарик, лазерная указка… Короче, тут есть один секрет. Смотрите. – Придвинув к себе пустой конверт, Женька несколько раз черкнул по нему ручкой, оставив пару отчетливых черных закорючек. – Видите, пишет. А вот так… – Он повернул наконечник ручки против часовой стрелки. – А так – видите? – не пишет. Я сначала не понял – думал, испортилась, – а потом вспомнил, что в ней еще и ультрафиолетовый фонарик есть. Видите?

На конце ручки зажегся ярко-синий глазок. Прикрыв ладонью от света исчерканный уголок конверта, Женька направил на него тонкий синий луч, и, подавшись вперед, Липский увидел рядом с черными закорючками другие, светящиеся призрачным голубовато-белым светом. Ему все стало предельно ясно; судя по тому, что господин Стрельников сидел в прежней позе и спокойно курил, не проявляя ни малейшего интереса к демонстрируемому младшим компаньоном фокусу, он сообразил, что к чему, чуточку раньше.

– Понимаете? – снова заговорил Женька. – Я сидел и думал: ну что это за карта такая, на которой ничего не разобрать? Как на географии в младших классах – контурная… Посмотрел случайно на полку, а там эта ручка в коробочке. Ну, и…

Стрельников, по-прежнему ничего не говоря, вооружился пультом дистанционного управления. Откуда-то из-под потолка, занавесив окно и наглухо отгородив гостиную с камином от внешнего мира, опустилась плотная штора. Верхний свет начал медленно меркнуть. При убывающем мерцании точечных светильников Женька Соколкин бережно, с должным пиететом извлек карту из полиэтиленового конверта и направил на нее луч ультрафиолетового фонарика. На пожелтевшей бумаге засветились извилистые контуры ручьев и возвышенностей, многочисленные крестики, условные значки и пунктирные линии – словом, все то, на отсутствие чего несколько минут назад сетовал Андрей Липский, вплоть до подробной инструкции, которая была мелким куриным почерком записана слева от карандашного контура безымянного острова.


Загрузка...