Жемчужный узел

00.

По озеру прошла тонкая рябь, раздался еле слышный плеск – это вёсла погрузились в воду. Подул ветер, зашуршала трава у берега, квакнула лягушка в ряске. И снова всё стихло.

Намаявшийся с вёслами Микула не выдохнул даже, а ухнул. Утёр взмокший лоб, потянулся за удочкой. Он давно не рыбачил, но тут не удержался – уж больно местные мужики нахваливали недавний улов. Ещё ерунду говорили, конечно: мол, это им водяной помогает, и ежели ему гостинцев с собой принести, то рыба сама в лодку разве что не запрыгивает. Микула на это согласно кивал, но в бороду тихонько посмеивался – чепуха же, как есть!

Он, Микула то бишь, был серьёзный городской мужик. Купцом был, не самым богатым, но и не бедствующим. Держал лавчонку в городе с парой помощников, но торговал большей частью в деревнях: возил туда красивые ткани для девиц на выданье да безделушки по мелочи, на заказ. Мог бусики привезти, мог – табакерку, на что уж у местного люда воображенья хватало. Хотя, если говорить о воображении, то его-то у мужиков было с избытком. Ишь, что про водяного придумали!

Микула покачал головой, вспоминая вчерашний разговор в трактире. За рюмочкой один из постоянных его покупателей, Войло, разболтался – уловом хвалился да через слово своего водяного поминал:

– Я его видел, ей-богу, видел! Он же обычно, как, не высовывается. Кинешь краюшку хлеба или бусики те же, отвернёшься – а их уже нет, как не было. Только по улову поймёшь, водяной их забрал или русалка какая умыкнула.

Войло говорил важно, весомо, мужики по соседству кивали. Микула глядел на них и поражался – во что только этот тёмный люд ни верит. Войло, меж тем, продолжал:

– А тут я отвернуться не успел, – или он сам поспешил, уж больно дар мой понравился, – не знаю, как там по правде было, да только руку-то я увидел. Синюшную такую, большую, мужицкую, но с когтями – ну, или ногтями не стриженными. Высунулась, хватанула бусики и исчезла. А рыба прямо пошла, как подозвал кто – ну, вы улов-то видели.

Улов Микула и оценил. Потому-то сегодня, ни свет ни заря, поплёлся к указанному озерцу. Доверия оно, прямо скажем, не внушало: водица мутная, даром что у левого берега раскинулась россыпь кувшинок. Если б не Войло, Микула ни в жизнь бы сюда за рыбой не отправился, но тут любопытство победило. Рассуждал он так: если рыбки не наловит, так хоть потом Войло пристыдит – нечего сказки за чистую монету выдавать.

И вот, выплыл Микула на середину озера, червяка на крючок насадил, удочку закинул. Сел ждать. Поёжился – утро стояло неприятное, стылое, тихое. Ни птичка не щебетала, ни лягушка больше не квакала. Даже ветер, и тот не дул. Неуютно тут было, и впрямь впору в водяного поверить.

– Ишь ты, Микула, разнервничался, а говорил – городской мужик, – пожурил он сам себя. – Нет тут никаких водяных, и не было никогда.

Словно в ответ на его рассуждения удочку потянуло вниз. Клюнуло! Микула весь подобрался, потащил рыбу на себя. А та будто и не сопротивлялась, чуть не выскочила из воды к нему в руки – он едва успел поймать.

Да так и ахнул: весила рыбёха никак не меньше десяти фунтов, и удержать её оказалось ой как не просто. Оказавшись в лодке, она вся завертелась, норовя то ли перевернуть её, то ли как следует отхлестать Микулу по ногам мощным хвостом – он едва успел ударить рыбу по голове колотушкой, не свалившись при этом за борт. Оглушённый карась наконец успокоился и позволил наконец-то себя рассмотреть – а был он диво как хорош. Микула аж засмотрелся и на большой внимательный глаз, и на крупную чешую. Тут ещё и солнце выглянуло: в его лучах чешуйки блеснули так, что рыбка на мгновенье золотой показалась – хоть желанье загадывай!

– Вот, и никакого водяного уваживать не надо, – довольно пробормотал Микула, бросил рыбёху в ведро и закинул удочку снова.

На этот раз клёва долго ждать не пришлось. Вниз потянуло резко и с невиданной силой, а Микула только обрадовался – рыба, поди, ещё крупнее будет! Дёрнул удочку на себя, повёл из стороны в сторону, но не тут-то было: на второй раз улов поддаваться не спешил, сопротивлялся, извивался, кидался из стороны в сторону, а с крючка не срывался, словно дразнил.

– Вот ты как! – возмутился Микула. Набычился, потащил что есть мочи. Леса натянулась, задрожала, загудела и…

…порвалась. Оставшийся на удочке обрывок взвился вверх, с силой хлестанул незадачливого рыбака по лбу. Кровь потекла быстро, как водица, тут же залила левый глаз.

Микула зажмурился, ощупью нашёл какую-то тряпку, кое-как вытер лицо и прижал рану. Не переставая ругаться, проморгался, повернулся к удочке – надо ж выяснить, что с ней стряслось!..

Да так и обомлел.

Из воды высунулся, облокотился о край лодки парнишка. На вид вроде обычный: кожа не синяя, когтей никаких нет, клыков вроде бы тоже. Но почему-то Микула даже не усомнился – перед ним был водяной, как он есть. Это потом дошло, что у парнишки были немигающие рыбьи глаза, подёрнутые мертвецкой дымкой, а тогда показалось – аура от него исходит мистическая. Да ещё и улыбался так, как ни один нормальный человек в жизнь бы не улыбнулся.

– Ну, здравствуй, Микула.

Тот даже не удивился, что водяной знает его имя. Поразился только, что по-людски говорит: чуждость говора выдавала лишь странная «у» – водяной тянул её, необычно так, зазывно, будто на дно приглашал.

Претворять в жизнь Микулины страхи водяной не спешил. Плавал себе у лодки, смотрел снизу-вверх, ласково и выжидающе. Микула почему-то вспомнил тёщу: та вот с точно таким же выражением его на ужины приглашала, а потом на них выспрашивала – сколько чего продал, сколько заработал, когда терем достойный отстроит для любимой жёнушки.

– Нет, ну это уже как-то невежливо, – протянул водяной, деланно нахмурившись. – Здороваться, Микула, в ответ надо.

– Здрасьте, – выдавил тот и, почувствовав, что коленки начинают подгибаться, сам плюхнулся в лодку, на скамеечку.

Улыбка водяного стала шире. Захотелось снова вытереть лоб.

– Молодец, Микула. Вижу – хороший ты мужик, вежливый. Забывчивый только. Чего в гости да без гостинцев приходишь? Это ж как-то неправильно, не по-нашенски.

– Не по-вашенски? – переспросил Микула.

Водяной склонил голову набок, скривил брови. Цокнул языком:

– Ну чего ты, Микула, черту между нами проводишь. Мы все свои, на одной земле живём, из одного озера кормимся, – он бросил выразительный взгляд на лежавшую на дне лодки рыбину. – Нам не ссориться, а уважать друг друга надо. И традиции чтить, общие.

Микула сцепил зубы – хотя, видит Бог-Отец, ему хотелось поставить парнишку на место. Но что-то остановило: то ли выжидательная усмешка, то ли угроза на дне бесцветных глаз. То ли чувство, что на самом деле водяной намного, намного старше, чем выглядит.

Но сомнение всё же отразилось на Микуловом лице. Водяной помрачнел, и озеро будто откликнулось. Солнечные лучи скрылись за серой марью, вокруг потемнело, от воды потянуло холодом. Где-то тихонько, протяжно завыл ветер, Микула вздрогнул, точно дуновение смерти коснулось его лица.

– Не надо, Микула, про хозяев плохо-то думать, – медленно, почти воркуя проговорил водяной. – А то хозяева тоже могут… подумать.

Микула судорожно выдохнул, и из его рта повалил пар.

– Виноват! Исправлюсь, вот-те крест.

Рука потянулась перекреститься, но дрогнула на середине движения: водяной расхохотался. Зычный, булькающий смех прокатился над озером, и в такт ему вдруг очнулись лягушки – по звуку, так добрый десяток.

Водоём внезапно наполнился жизнью. Поверхность озера пошла рябью, лепестки кувшинок колыхнулись, совсем рядом с лодкой выпрыгнула и лихо ушла под воду крупная рыба. Но вот водяной замолчал – и всё стихло.

– Ты уж думай, Микула, перед кем креститься собрался.

Микула подумал – и охнул. Бог-Отец тоже бы не обрадовался, что его имя всуе перед нечистью поминают.

– То-то и оно, – водяной подмигнул. – Так что ты мне тут крестами не отмахивайся. Извиняться по-другому надо, Микула. Делом извиняться надо.

– Каким это делом?

– Полезным! – сказал, как отрезал. – Отработай три года, и я тебя прощу.

Микула как дар речи потерял. Побледнел, посерел, замер.

– Не могу. Что хочешь проси, а этого – не могу. Семья у меня, их кормить надо. Не справятся бабы же! Они хрупкие, глупые: жена ни дня в жизни ничего не делала, дочка – тем более! Не ради меня, так ради них – попроси другого, чего угодно!

Он пожалел о сказанном в тот же миг, как слова вылетели изо рта. Каждая сказка учила не обещать исполнить любое желание, выполнить любое задание. Микула внутренне сжался – он понимал, что за этим последует.

– Семья, говоришь? – неожиданно заинтересовался водяной, так и прильнул к борту лодки. – И что, правда без тебя не проживут? И ты лишь за них просишь, не за себя?

– За них.

– Убеди меня. Расскажи о них.

Водяной прищурился. Микула замолчал, уставился на него. Заморгал быстро-быстро, будто сам был из рыбьего царства, и теперь вдруг оказался на суше.

– Н-ну… Марфа – это жена моя. Шестнадцать лет, почитай, женаты. Душа в душу. Ждёт меня каждый раз из поездки, на шею кидается. Расспрашивает, как съездил, что видывал, чего привёз. И в лицо ещё всегда так заглядывает! Проверяет, как я, не приболел ли в дороге, не устал ли…

Признаться, Микула покривил душой. Если жена и расспрашивала его о поездке, то только о прибыли, а в лицо заглядывала проверить – трезвым до неё муженёк добрался или похмельным. К чести Марфы сказать, для подозрений у неё имелись все основания.

– И Лизавета! – отбросив мысль о строптивой супружнице, Микула ухватился за другую, приятную. – Лизавета – это ж мой солнечный лучик! Светлая, чудесная девочка… девушка! Ей, почитай, семнадцать годков стукнуло, замуж давно пора! Вот, партию ей достойную подыскиваем, чтоб побогаче был, как принцессу её содержал, в шелка одевал, в шали укутывал…

– А отдай её мне.

Микула застыл с открытым ртом, не договорив.

– Не в жёны, конечно, – водяной махнул рукой, будто отгоняя глупую мысль. – В услужение. На три года, вместо себя.

Тишина воцарилась гробовая. Водяной ждал, Микула смотрел. Время на минуту застыло, а потом медленно, с усильем пошло. Водяной подтянулся, перегнулся через борт опасно накренившейся лодки:

– А чего? Ты же говорил – что угодно отдашь? Сам ты уйти не можешь, тебе семью кормить надо. А она семью не кормит, пользы в дом не приносит. Так хоть тебе да матери поможет, доброе дело сделает. Всем хорошо.

Микула закрыл глаза, лицо его исказила гримаса. Знал же, дурак, что нельзя обещать что угодно! Знал, и всё равно угодил в эту ловушку.

– Другого не попросишь? – спросил обречённо.

– Нет. Либо ты, либо она.

Водяной вернулся в воду, замолчал. Не торопил, лишь изредка с интересом и хитрецой поглядывал на Микулу: чегой там в купеческой голове творится.

– Но что я жене скажу?

Водяной усмехнулся.

– Что партию нашёл хорошую. Жениха богатого, достойного, но с причудой: родственников невесты видеть не желает. А чтобы недолго думала, вот это ей покажи, – он опустил руку в воду, а когда поднял, на пальцах повисла длинная нить отборного, чистого жемчуга.

Микула уставился на неё как на чудо света. Идеально круглые, совершенно одинаковые камешки мягко поблескивали на утреннем солнце, морочили голову. Им вторил мелодичный, покачивающий на волнах голос:

– Через три года приедешь, заберёшь Лизавету. Людям скажешь, вдовая она стала, а саму девчушку снова замуж отдашь. Ну, подождёшь чуток, чтоб поверили, будто она скорбела – и отдашь. А я, глядишь, если дочка твоя работать хорошо будет, подарок вам сделаю. Будет наследство от почившего супруга. Богато жить будете, Микула!

Услышав своё имя, тот словно очнулся. Поднял взгляд от жемчужин, посмотрел на водяного. Он спокойно поглядел в ответ и безмятежно улыбнулся, точно знал решение, которое Микула ещё не принял.

– Обещай, что с ней всё будет в порядке.

– Она вернётся к тебе в целости и сохранности: пока Лизавета на этом озере, ей ничего не грозит. Я даже готов скрепить это обещание рукопожатием. Для нас оно священней, чем для вас.

Микула посмотрел на протянутую руку, будто та в любой момент могла обернуться клинком. Когда он сжал её, это ощущалось, как порез – только не на ладони, на сердце. Микула знал, что предаёт свою дочь, когда произнёс:

– По рукам.

Рукопожатие вышло неожиданно обычным: пальцы водяного не были ни холодными, ни склизкими – разве что мокрыми. Угроза была лишь в словах:

– Жду девицу через седмицу – хватит же, чтобы туда и обратно доехать? А если опоздаешь хоть на час, я вас обоих заберу. С потрохами.

Водяной осклабился и отпустил руку Микулы. Тот отшатнулся – от резкого движения лодка закачалась, едва не повалилась вверх тормашками. Микула упал вцепился в дерево, выравнивая равновесие. И только потом заметил, что водяного и след простыл. Лишь нитка жемчуга висела, перекинутая через борт.