Жена самурая

Глава 48. Мирное время, тихое время. Часть II.

Взошла полная луна, и сквозь распахнутые оконные створки комнату залил ее серебристый, холодный свет. Наоми не спала: лежала, повернувшись к Ханами спиной, и смотрела на кусочек темного неба, который могла видеть со своего футона. Ровно так прошел весь ее день — за разглядыванием неба.

Ее сводная сестра также не спала, Наоми это чувствовала. Ханами пришла незадолго до полудня и, очевидно, намеревалась остаться подле нее до утра. Она отослала Мисаки, предложившую подменить ее, велев той проследить за подготовкой к чьему-то приезду…

Наоми слушала вполуха и даже не поинтересовалась, кто намерен их посетить, хотя еще два дня назад речь о гостях не шла. Какое ей дело до тех, кого будет принимать Такеши? Она все равно не встанет и не выйдет за пределы этой комнаты.

— Думаешь, я расплачиваюсь за убийство отца?

В тишине, наступившей после ее вопроса, она слышала ровный стук своего сердца. Ханами долго молчала, и Наоми уже не ожидала услышать ответ, когда ее сводная сестра все же заговорила:

— Я вообще об этом не думаю.

— А я думаю постоянно, — поморщившись, Наоми кое-как повернулась на другой бок и устремила на Ханами лихорадочный взгляд широко распахнутых глаз. — Ничего не случается просто так, верно? Значит, то, что происходит со мной сейчас — наказание за дурные поступки в прошлом. А я знаю лишь один свой поступок, расплата за который может быть… такой.

Ханами очень внимательно посмотрела на нее и поджала губы. И без того угловатые черты ее лица заострились от испытываемого недовольства.

— Будь все так, как ты говоришь, мало кто доживал бы даже до тридцатой весны. Такеши-сама… — Ханами сделала выразительную паузу, — не дожил бы.

— Хотела бы я, чтобы твои слова были правдой, — Наоми зябко повела плечами и натянула повыше тонкое покрывало. Она мерзла несмотря на теплую осень и солнечные дни. Она мерзла оттого, что потеряла много крови.

— Ты терзаешь себя, а это только мешает. Кошмары об отце не помогут тебе поправиться, — Ханами не смотрела на нее, изучая неприметный узор на подоле своего серого кимоно. — Ты не одинока в своем горе. Тебе больно, и ты страдаешь, но не веди себя так, словно тебя бросили, или отвергли.

Щеки Наоми покрылись слабым румянцем, и она закусила зубами правую щеку. Слышать подобное всегда неприятно. Но еще неприятнее осознавать в глубине души, что в словах сестры есть доля правды.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь. Ты никогда не теряла… — с горечью отозвалась Наоми, и быстро моргнула несколько раз, надеясь прогнать набежавшие слезы.

— Может, и не понимаю, — Ханами покладисто кивнула. — Но потеряла я достаточно, так что знаю, о чем говорю.

— Это разные вещи! — огрызнулась Наоми. — Что ты мне прикажешь делать?! Встать и пойти посмотреть, свежую ли подали к обеду рыбу? Притвориться, что ничего не было, жить дальше, праздновать день осененного равноденствия?! — слезы брызнули из глаз помимо воли, и голос подвел ее, сорвавшись.

Она бросилась ничком на футон, зарылась лицом в ладони и разрыдалась. Ханами окинула бесстрастным взглядом ее вздрагивающие в истерике плечи и подавила вздох.

— Встать с футона, когда почувствуешь силы. Вспомнить о своей дочери. Поговорить с мужем. Вот что я тебе предлагаю.

Наоми никак не показала, что слышала ее слова. Она вновь легла спиной к Ханами и подтянула к груди коленки — так высоко, что стало больно. Если бы она могла сжаться в малюсенький комок и исчезнуть — она бы это сделала.

— Не ты первая и не ты последняя, Наоми, — спустя время заговорила Ханами.

Она испытывала двойственные чувства по отношению к сестре. Она и жалела Наоми, потому что та действительно многое пережила за последние годы, и не всякая женщина смогла бы нести ее ношу. Но одновременно она осуждала ее за слабость и рыдания, и истерики, что длились второй день.

Ханами знала, что не имеет права ее осуждать, знала, что ведет себя лицемерно — ведь еще несколько лет назад она закатывала истерику по малейшему поводу, и никто в клане Токугава не мог ее унять. Нечестно с ее стороны сейчас кривиться, видя слезы сестры.

Из открытых окон доносились звуки ночного поместья: шелестела листва под редкими порывами ветра, громко стрекотали сверчки, стучала о деревянные полы обувь самураев. Где-то вдалеке громко лаяла потревоженная собака.

Наоми еще крепче зажмурилась и обратилась в слух. Она жадно впитывала доносившиеся звуки и растворялась в них, чтобы отвлечься, забыть о боли, о том, кем она является. Она слышала стрекот кузнечиков и представляла, как гуляет босой по мягкой траве в их саду, как пропускает сквозь пальцы самые высокие травинки. Она представляла водную гладь пруда, по которой от ветра расползаются круги, идущую от воды свежесть и покой. Она видела себя безмолвной ночью у онсэна, ощущала легкое кимоно, соскользнувшее с плеч. Она чувствовала ладонями жар от разгоравшегося костра и знала, что тот огонь зажег Такеши.

Она не могла уснуть и потому вспоминала, что случилось много лет назад — в тот день, когда она потеряла своего первого ребенка.

****

Когда это случилось, Такеши в поместье не было. Он то ли отправился к Нарамаро-сану, то ли объезжал приграничные земли — Наоми уже не помнила.

Однажды днем в сопровождении Мисаки она прогуливалась по саду, когда резкая, жгучая боль пронзила ее изнутри. Как будто кто-то проткнул ее насквозь добела раскаленной катаной и несколько раз провернул рукоять. Ноги Наоми подкосились, и она рухнула на землю, крича и прижимая к низу живота ладони. Интуитивно она подтянула коленки к груди, стремясь уйти от колющей боли, расползавшейся от поясницы по всему телу, и почувствовала, что подол ее кимоно набух и заметно потяжелел. Сделался влажным.

Когда все закончилось, и часть ее умерла, Наоми перекатилась на спину, пустыми глазами смотря на макушки деревьев и небо над своей головой. Ее лицо исчертили серые грязевые разводы. Мисаки, смахивая со щек слезы, подползла к ней и устроила голову на своих коленях. Лицо госпожи сделалось белым, словно снег на вершине горы Фудзи, и Мисаки, и без того трясущаяся от страха, испугалась еще сильнее. Если кровь не остановить, ее госпожа умрет.

— Наоми-сан, — Мисаки всхлипнула, решившись. — Вас надо отнести в тепло, я сбегаю за братом и кем-нибудь из самураев.

— Нет! — Наоми истратила последние силы, вложив их в свой категоричный ответ. — Никаких мужчин. Позови женщин.

Мисаки покладисто кивнула и вскочила на ноги, бережно устроив голову госпожи на голой земле. Она побежала прочь, постоянно оборачиваясь, словно Наоми могла исчезнуть, растаяв в воздухе в любой момент.

Прошло много времени, прежде чем Наоми нашла в себе силы пошевелиться. Она повернула голову в сторону, куда убежала Мисаки, но там лишь ветер шелестел редкой листвой на макушках деревьев. По ее бледным, испачканным щекам текли слезы, и Наоми даже не приходилось моргать, чтобы смахивать их с ресниц — она плакала и плакала, и действительно думала, что вскоре выплачет себе все глаза.

Она не знала, сколько провалялась на земле в испачканной одежде, пока не вернулась Мисаки со служанками. Уже потом Наоми узнает, что с ней не случилось ничего необычного, и каждая вторая женщина за свою жизнь хотя бы раз скидывала ребенка. Это знание не поможет ей примириться с потерей, но позволит почувствовать себя чуть менее испорченной и жалкой.

В шесть рук служанки споро и ловко соорудили для нее носилки из принесенных с собой отрезов ткани и бамбуковых палок.

Когда-то Наоми казалось, что для нее нет ничего страшнее, чем оказаться в неловкой, нелепой ситуации, чем как-либо себя опозорить. Когда-то — до встречи с Такеши. И вся ее дальнейшая жизнь раз за разом показывала ей, как сильно она ошибалась. Но когда служанки несли ее по дорожкам поместья и шли пусть и самыми дальними, скрытыми от глаз тропами, но каждый встречный мог ее видеть, Наоми вновь вспомнила свои давние страхи.

В поместье теперь все узнают, что случилось. Те, кто ее видел, расскажут. И от этого позора ей никак не скрыться.

Лекарь, который врачевал самураев, ее врачевать отказался, как Мисаки его ни упрашивала. Он сказал, что не смеет ни прикасаться к жене его господина, ни смотреть на нее без одежды.

Наоми отрешенно вслушивалась в разгоравшийся между служанками спор, словно они вели речь не про нее. Со стороны ее равнодушие к собственной судьбе казалось пугающим, но в какой-то момент ей сделалось все равно. Ее не волновало, переживет она это утро или нет — часть нее уже мертва, и Наоми не понимала, почему она все еще дышит.

— … должен же кто-то приглядеть за госпожой… как он может!..

— … можно понять…

Обрывки фраз долетали до Наоми приглушенно, будто проникая сквозь плотную ткань. Когда служанки принялись разрезать ее окровавленную одежду, она не лишилась чувств, хотя очень хотела. Она оставалась в сознании все то долгое время, пока они снимали с нее кимоно, пока омывали теплой водой, пока счищали грязь и кровь…

Ее напоили несколькими снадобьями, заставили даже сделать пару глотков саке, облачили в чистый хададзюбан, крепко перебинтовали низ живота и оставили в комнате в одиночестве. Отдыхать и набираться сил — так, кажется, сказала одна из служанок, за руку уводя Мисаки прочь.

Она впала тогда в странное оцепенение, застряв на границе вымысла и реальности. Служанки казались ей размытыми тенями, а все происходящее — дурным сном. Лекарь, отказавшийся ее осматривать; женщины, оставившие ее одну; ребенок, которого она никогда не родит. Она дремала и просыпалась от малейшего шороха, закрывала глаза и не могла сказать, не привиделось ли ей все это? За окном день сменился вечером, и глубокие черные тени медленно ползли по стенам и потолку. Наоми следила за их перемещением, когда открывала глаза.

Реальной оставалась лишь ее боль. Реальной и очень острой, не проходящей, не смолкающей.

Служанки часто заглядывали к ней и приносили горькие настойки, проверяли повязки — хорошо ли затворилась кровь? Но они не только избегали ее взгляда. Наоми казалось, что женщины стараются не касаться ее лишний раз.

Все верно. Она теперь порченная. Она скинула ребенка.

Той ночью, той первой, страшной ночью, которую Наоми провела наедине со своей болью и потерей, ее одолела сильнейшая лихорадка. Ее бросало то в жар, то в холод, раскрасневшееся лицо словно пылало, и громко стучали непопадавшие друг на друга зубы. Она вся вспотела, и простыни очень скоро намокли, пропитавшись ее потом. Наоми не могла согреться и куталась в них с головой, а спустя время резко отбрасывала в сторону, жадно глотая воздух, казавшийся ей спертым и тяжелым.

***

Такеши отучился бояться уже очень давно. Он не боялся боли, не боялся смерти, не боялся увечий. Его тренировали ребенком, и он перестал бояться темноты и высоты. Он не испытывал страха перед началом битвы, не страшился он и неизвестности.

Но в тот день, когда он вернулся в поместье, и Наоми встречала его у ворот, он вспомнил, как боялся когда-то давно, будучи совсем мальчишкой.

Такеши получил от нее письмо, когда до поместья оставалось меньше одного дневного перехода пути, и когда уже ничего нельзя было изменить — он возвращался домой в сопровождении Нарамаро и его доверенных людей. И он уже не мог попросить их повернуть обратно.

Серым осенним утром Наоми встречала их у ворот вместе с самураями и слугами, в строгом темном кимоно с тремя гербами клана Минамото и наброшенном поверх него на плечи хаори. Посланный Такеши гонец вовремя достиг поместья и предупредил, что глава клана возвращается вместе с Сёгуном, и потому она успела приготовить все для торжественной встречи. Яшамару и Масато стояли по бокам от Наоми, словно готовились подхватить ее в любой момент, вздумай она упасть, и поочередно бросали на нее короткие, косые взгляды, желая удостовериться, что с госпожой все хорошо.

Такеши спрыгнул с Молниеносного и, потрепав по холке, передал поводья в руки подошедшего самурая. Он дождался, пока рядом спешится Нарамаро, и зашагал к ожидавшей их Наоми.

— Добро пожаловать, Нарамаро-сама, Такеши-сама.

Ему показалось, что Наоми покачнулась, когда кланялась им, а, выпрямившись, с трудом удержала равновесие. Его жена была бледна, но и только. Ничего на ее лице не выдавало переживаемого ею горя. Ее прическа была идеально ровной — волосок к волоску; улыбка — приветливой, движения — плавными. Но вот в глаза она ему не смотрела и всячески прятала взгляд. А он не мог, физически не мог заставить себя перестать цепляться взглядом за ее живот.

Под широким оби и просторным хаори ничего нельзя было заметить, но ведь Такеши знал. Он знал и потому возвращался к нему взглядом — раз за разом. К плоскому животу своей жены, в котором не рос больше его сын. Или дочь.

Как гостеприимная хозяйка Наоми повела Нарамаро к главному дому поместья, поддерживая ничего не значащую беседу, а Такеши шагал позади них и все всматривался в спину своей жены. Кандзаси в ее волосах тускло блестели, когда на них падали редкие лучи солнца, надежно скрытого низкими, дождевыми облаками.

Такеши вдруг впервые осознал, что Наоми была хрупкой. Он никогда прежде не смотрел на нее так. Даже когда произносил свадебные клятвы и обещал ее беречь.

Как он мог считать хрупкой женщину, рискнувшую сразиться с ним? Женщину, которая — он знал — вела дела поместья железной рукой, если то было необходимо. Наоми являлась в его глазах какой угодно, но только не хрупкой.

Сейчас же, когда она улыбалась Нарамаро, когда все пыталась согреть озябшие ладони, когда потеряла их ребенка, когда боялась смотреть ему в глаза, внутри Такеши что-то изменилось.

Тем суматошным и полным забот днем Такеши ни на минуту не удалось остаться наедине с собственной женой. Наоми проделала с ним то, чему она научилась за время жизни в поместье Токугава — она искусно исчезала из поля зрения мужа, как годы назад убегала от вечно недовольного ею отца. Такеши не удалось застать ее ни у очага, где слуги готовили пищу, ни в комнатах, в которых разместили Нарамаро с советниками, ни в их собственной спальне. Она ускользала от него подобно песку, пропускаемому сквозь пальцы, и Такеши понял: Наоми боялась. Боялась и потому отводила взгляд, боялась и потому скрывалась от него в огромном поместье.

После пары безуспешных попыток он ее оставил. Рано или поздно они поговорят — Наоми не сможет убегать вечно. Пока Нарамаро и его советники отдыхали в горячих источниках в глубине поместья и проводили совместную трапезу, Такеши занимался делами клана, которыми ему следовало заняться уже очень давно.

Наоми не присоединилась к их вечерней трапезе, и все время, пока длился ужин, Такеши угадывал немые вопросы во взглядах Нарамаро и его доверенных людей. Ни один из них не был задан вслух, но они висели в воздухе вокруг них, слышались в неспешной беседе. Обычно жена главы клана принимала и развлекала гостей и сопровождала мужа во время трапез и встреч, если только на них не обсуждались текущие дела. Отсутствие Наоми порождало пересуды и недомолвки.

Идя по коридорам ночного поместья после затянувшейся допоздна трапезы, Такеши думал о том, что не удивится, если не увидит Наоми в их спальне — учитывая, как она упорно избегала его общества в течение дня.

Но он увидел.

Наоми стояла посреди комнаты, словно все, чем она занималась последние часы, — это ждала его возвращения и готовилась к встрече. Она не сняла кимоно, даже не развязала оби, и ее сложную прическу по-прежнему украшали кандзаси.

Пытаясь скрыть свою озадаченность, Такеши остановился у дверей и, скрестив на груди руки, в молчании смотрел на жену какое-то время. Грудь Наоми высоко вздымалась, выдавая волнение, а на ее щеках проступил румянец, заметный даже в тусклом полумраке, что не мог рассеять свет глиняной лампы. И она также молчала, лишь вздергивала выше подбородок.

Такеши узнал ее взгляд. Таким взглядом Наоми смотрела на него в поместье Токугава в тот день, когда осмелилась бросить ему вызов и готовилась умереть от его катаны, но не дать превратить себя в наложницу.

Он почувствовал горечь, когда понял, и невесело усмехнулся.

— Мы не на поле боя, Наоми.

Внутри Наоми что-то дрогнуло. Она моргнула несколько раз подряд и по-детски прикусила губу, тотчас растеряв весь свой запал. Из враждебного и нарочито дерзкого ее взгляд стал испуганным и забитым, но Такеши чувствовал, что встретивший его волчонок не исчез, а всего лишь затаился.

Нуждаясь в поддержке, Наоми интуитивно обняла себя за локти, тем самым закрыв от чужого взгляда живот.

— Когда я получил от тебя вести, уже было поздно отменять визит Нарамаро, — он заговорил об этом, потому что ощущал необъяснимую вину за то, что привез в поместье гостей, когда его жена едва оправилась от тяжелейшего потрясения… да и оправилась ли?

— Я понимаю, — она вздохнула, нахмурившись. В словах Такеши ей почудился укор, и потому она резко мотнула головой. — Но у меня нет сил развлекать их приятной беседой, — ее враждебно звучащий голос заставил Такеши свести на переносице брови.

— Я не могу просить тебя исполнять все обязанности хозяйки поместья, но ты не должна полностью ими пренебрегать. Это повлечет за собой неприятные слухи и разговоры.

— С каких пор тебе есть дело до чужих разговоров? — вновь вскинув подбородок, огрызнулась Наоми и инстинктивно шагнула назад, сильнее стиснула ладони на своих плечах. Ее губы подрагивали, а голос звенел от разрывающих изнутри эмоций.

Лицо Такеши окаменело, но, переборов себя, он смолчал.

— А что до разговоров — так будто кто-то в этом проклятом поместье еще не знает, что я скинула ребенка! — прошипела Наоми, уязвленная его молчанием. Впрочем, скажи он что-то — и она была бы равно уязвлена любым словом. — Часом раньше, часом позже — узнает и наш Сёгун. А разговоры уже и без того идут. Ты взял в жены пустоцвет, — выплюнула она по слогам и стремительно поднесла раскрытые ладони к лицу.

Пустоцвет. Это слово больно резало слух и заставляло кривить губы в натянутой усмешке.

— Ты уже родила дочь и потому… — Такеши заговорил, но не успел закончить мысль, когда Наоми перебила его, судорожно всхлипывая.

— Вот именно! Дочь! Хорошо, что ты про нее хотя бы вспомнил! Ведь тебе нужен сын и наследник, а не дочь! И все так говорят, и я это знаю, и ты это знаешь. От женщины ждут, что она будет рожать сыновей, что она просто будет рожать, а не как… а не как я… — и она заплакала себе в ладони, забившись в самый дальний от Такеши угол спальни, — одинокая и неподвижная.

Он не привык к женским слезам, они раздражали его, почти как и любого мужчину, потому что заставляли особенно остро ощущать собственную беспомощность.

Он считал женские слезы проявлением слабости долгое, очень долгое время — ведь с момента смерти матери не осталось ни одной женщины, о которой бы он беспокоился. Но потом появилась Наоми, и от ее слез он уже не мог отмахнуться, не мог упрекнуть ее в слабости, как никогда не смел упрекать в этом мать.

И потому Такеши, наконец, подошел к Наоми и крепко обнял за плечи, заставив прижаться к себе. Она сперва беззвучно мотала головой, словно не желая, чтобы к ней прикасались, но не сопротивлялась, когда Такеши начал поглаживать ее по спине.

Наоми рыдала в его руках горько и безутешно — как плачут только дети. Она всхлипывала и некрасиво размазывала слезы по щекам, ничуть не заботясь ни о появившихся красных пятнах на нежной коже, ни о припухшем носе.

Такеши молчал. Он слушал ее слезы и не нашептывал слов утешения, и смотрел поверх ее головы в беспросветно-черный сад за окном. Ему было горько от рыданий Наоми, потому что он помнил — никогда не забудет — что почувствовал сам, когда узнал о смерти матери, когда увидел мертвого отца, когда прочитал ее послание.

— Я еще смогу родить тебе здорового ребенка, — затихнув, решительно прошептала Наоми. — Что бы ни сказал тебе этот лекарь, я не… я не порченная.

— Он ничего не сказал, — Такеши слегка отстранил ее от себя и заглянул в заплаканные, подернутые слезами глаза. Не выдержав прямого взгляда и внезапно смутившись, она повернула голову вбок. — Я наказал его за то, что он отказался тебе помочь. Мисаки мне все рассказала…

Наоми вскинула на него пронзительный взгляд, но прежде, чем она что-то сказала, Такеши вновь заговорил.

— Прости меня. Я должен был проследить, чтобы клану служил хороший лекарь. Впредь это не повторится. Это моя вина.

Она закусила изнутри щеки. Слова мужа звучали… дико. Он извинился перед ней! Перед ней, которая не смогла выносить ему ребенка. Но Такеши смотрел на нее строго и сосредоточенно, и она поняла, что он действительно имел в виду то, что сказал. Муж медленно протянул руку и погладил ее по щеке кончиками пальцев.

— Этот лекарь думает, что я порченная… — пробормотала она, зажмурившись. — Все так думают. Что это моя вина. Что со мной что-то не так. Но такое… такое может просто произойти, и необязательно по чьей-то вине, — горячо говорила Наоми, убеждая больше себя, нежели мужа.

— Я так не думаю, — в груди Такеши зарождался усталый, глубокий вздох, которому он не позволял прозвучать. — Я не думаю, что это твоя вина, — он выделил голосом первое слово, словно желая показать ей, что ей стоит опираться лишь на его мнение, а не на мнение толпы незнакомых людей.

— Правда? — Наоми, наконец, подняла на него разом просветлевший взгляд и коротко, растерянно улыбнулась.

Будь Такеши последним подлецом на свете и будь он на самом деле уверен в ее вине, он не посмел бы сказать ей об этом.

— Правда, — но он и впрямь ее не винил.

Она спасла ему жизнь. Она родила ему дочь. Она сохранила их поместье во время войны. Его хрупкая, но невероятно сильная жена. Он бы отрубил себе вторую руку, посмей он даже мысленно обвинить ее в случившемся.

Наоми вновь всхлипнула, но уже со счастливым облегчением. Его упреков она боялась как огня, боялась больше всего на свете. Она преисполнилась к нему невероятной благодарности — это чувство охватило ее с ног до головы, заставив горько раскаиваться во всех упреках и обвинениях. Ей хотелось целовать его лицо, целовать руки — руку— потому что он ее не винил. Потому что хотя бы он ее не винил — как винили женщины и мужчины, слуги и самураи, крестьяне и знать, как, прежде всего, винила себя она.

Она вжалась ему в плечо лицом, губами коснулась шелка кимоно и зажмурилась. «Спасибо. Спасибо. Спасибо», — счастливо стучало в висках.

— Спасибо, — выдохнула она едва слышно. — Спасибо.

Такеши сделал вид, что не услышал. Он догадывался, с чем связана столь истая благодарность, но допытываться не хотел. Он и без слов видел, в каком ужасном, нестабильном состоянии пребывает Наоми. Он наклонился и поцеловал ее в висок, и она порывисто повернула голову, подставляя под поцелуй лицо, соленые от слез губы. Она прижалась к нему с трепетом первой ночи, с волнением, что свойственно юным девушкам перед свадьбой.

Он снял кимоно и омылся прохладной водой из бочки, успевшей порядком остыть, а когда вернулся в комнату, Наоми ждала его на футоне, свернувшись в клубок у самого его края. Это напомнило Такеши их первые ночи — Наоми точно также отстранялась от него, отодвигаясь как можно дальше.

Но стоило ему лечь, как она порывисто придвинулась, прижалась к теплому боку и щекотно засопела в плечо. Никогда прежде Наоми не вела себя так, никогда прежде не ласкалась к нему со столь отчаянной мольбой. Она всегда была стойкой и старательно сдерживала свои эмоции в его присутствии, но теперь она потеряла опору, и ее мир перевернулся.

— Я смогу родить тебе сына, — вновь повторила она то, что уже говорила раньше.

— Я знаю, — ровным голосом отозвался Такеши. — Не думай сейчас об этом. Ты должна отдыхать. Ты должна поправиться. Нарамаро скоро покинет поместье, и я прослежу, чтобы тебя не тревожили по пустякам.

Ночью сквозь неглубокий сон Такеши чувствовал, что Наоми не спит. Она беспокойно шевелилась и постоянно подавляла глубокие вздохи, что так и рвались наружу. Краем сознания он улавливал ее всхлипы, легкие шаги и шелест ночной юката по татами, а когда вокруг, наконец, стало тихо, он понял, что Наоми ушла.

Ее сторона футона успела остыть к моменту его пробуждения. Осенью и зимой он всегда просыпался в сумерках раннего утра, до момента, как светлел горизонт перед восходом солнца. Такеши повернул голову к окну и увидел, что скомканная простынь Наоми небрежно валяется на татами.

Его путь на утреннюю тренировку лежал по коридору мимо комнаты маленькой Хоши. Он замедлил шаг и остановился, заметив приоткрытую дверь, и заглянул внутрь. Его дочь спала, безмятежно раскинувшись на футоне, а ее мать лежала рядом с ней на татами, и ее руки во сне окружали Хоши в отчаянной попытке оградить от беды. От тяжелого, неспокойного сна волосы Наоми спутанными прядями рассыпались по ее плечам и спине, вместо простыни укрыв от ночной прохлады.

Против воли губ Такеши коснулась легкая улыбка. У них есть дочь. У нее. У него. И пока этого достаточно.