Женские истории пером павлина (сборник)

© Беспалов Н. А., 2015

© Написано пером, 2015

От автора

Наверное, каждый из нас однажды задавался таким вопросом: «Как сложилась бы моя жизнь, появись я в другом месте и вокруг меня оказались бы совсем другие люди? Как бы я жил, если бы выбрал другую профессию? Как бы я поступил, если бы попал в критическую ситуацию?.. Некоторые вообще считают, что человеческая личность вовсе не однозначна и состоит из множества разных персон, каждая из которых может проявиться при определенных обстоятельствах. И героиня повестей – Тамара Инина – фактически проживает четыре разные жизни.

Рисунок в тексте принадлежит автору

Квартирный вопрос

– Я тебе так скажу, подруга, никогда я не жила в коммунальной квартире. Моя школьная подружка Наташка Сизова, та – да. И не просто в коммуналке. Папаша ее работал кем-то в военном училище. Они там жили в одной комнате в офицерском общежитии. Спала она за трехстворчатым шкафом. Она мне рассказывала.

– Ты только послушай, Тамарка, – говорила она мне, когда мы в Зеленогорске готовились с ней к экзаменам, – мне двенадцать лет. Мне уже не надо было лапшу на уши вешать, откуда дети берутся. Я лягу на свою раскладушку, а они тут же приступают к выполнению супружеского долга. Разойдутся и ничего не помнят. Папаша матом кроет, а мамаша так рычит, так рычит. Я в зоопарке такое слышала. Так львица рычит. Потом заместитель командира по АХЧ проникся (так мама говорила и при этом усмехалась, как баба гулящая) и дал нам еще комнату. Точнее, не комнату, а коморку…

Пояснение.

Тамаре в этот момент двадцать. Ее же подруге, когда та поселилась в комнатке-коморке, было пятнадцать. Там, в этой комнате, она и стала женщиной. Курсантам пятикурсникам разрешалось ходить в офицерское общежитие. От кого Наташа заразилась палочкой Коха, не установлено. Вылечили Наташу. Полгода она провела в туберкулезной больнице в Озерках. Там познакомилась с молодым инженером. Там дала свое согласие на брак с ним. Но об этом – позже…

С Наташей мы разошлись надолго. Она заболела, я поступила в институт. Завертело, закрутило. Годы студенческие, годы молодые. Бессонные ночи. Походы на Карельский перешеек.

На пятом курсе я поехала в Казахстан на целину. Мама с папой мои очень переживали, как я там буду. Привыкли, что я всю дорогу рядом.

Кстати, о моих родителях. Папа мой – горный инженер, мама – учитель географии. Предмет «не бей лежачего». Не то что история. Там, что ни год, меняй конспекты. То Сталин – преступник, то он уже великий полководец. То Хрущев – самый прогрессивный из всех руководителей партии, то самодур. Нет, география лучше. Волга не потечет вспять.

Когда я пошла в школу, папу отправили на Новую Землю. Там он строил какие-то шахты. Их использовали для атомных бомб. Потом папа поехал на Шпицберген. Заработал кучу денег. Купил «Москвич», отложил деньги на сберкнижку. И жили мы хорошо. Четырехкомнатная квартира в центре города. Нас тогда было пятеро. Папа, мама, бабушка, брат и я. Комнаты большие. Длинный коридор. Потолки под пять метров. Сосед в одной комнате сделал второй этаж и там спал.

Так жили мы до той поры, пока братик мой не привел в дом жену. Все бы ничего, но жена была с «приданым». Годовалая Анечка была чудесной девочкой. Только ни капли не похожей на брата моего.

Мать с первых минут возненавидела невестку. Что та ни сделает, все ей противно. А вроде интеллигентная женщина мама моя.

Папа весь в работе. Он и ГИП, он и парторг отдела. Мой папа вступил в ВКПб еще в 1944 году.

Папе не до дел семейных. В выходные сядет в свой «Москвич» и уедет на весь день за город. То на рыбалку, то по грибы и ягоды.

Мама тоже дома старалась не задерживаться. Она все больше по пригородам. Пушкин, Павловск, Петергоф. Наберет своих оболтусов – и в путь-дорогу. Дом на бабушке. Я ей иногда помогу сходить на рынок. Люблю ходить на рынок.

Ближе всего к нашему дому рынок на Васильевском острове. Если погода была хорошей, мы туда с бабушкой шли пешком. Идем, бабушка мне о своей молодости рассказывает. Моя бабушка человек странный. Так мне кажется. В войну она на себе вынесла с поля боя почти сотни солдат. За это ее наградили орденом Красной Звезды. В сорок девятом году ее арестовали по «делу врачей». Бабка работала в больничке, где лечились всякие начальники. Пять месяцев ее держали в тюряге.

– Не дай Бог попасть туда! В камере нас пятнадцать человек. Спим по очереди. От параши вонь. Бабы сходят с ума без мужицких рук. Сами себя удовлетворяют. Когда меня выпустили, я чуть в обморок не упала. От свежего воздуха.

Вот и пришли на рынок. Бабушка начинает обход. Если ей надо купить квашеную капусту, то она раза два обойдет ряд, прежде купит. Граммов триста. Как орут торговки! Как орут! Мне смешно. Я тоже напробуюсь всего. Дома есть уже не хочу. Это детство. На лето мы с бабушкой уезжали в Териоки. Так она называла Зеленогорск. У нас комната и веранда. У меня еще и беседка. Там мы с подружками устраивали наши посиделки. Кто что врет. Я слушаю. Это мои «университеты». Там я узнала, что такое эрогенные зоны, менструальный цикл.

Бабушка умерла, когда я поступала в институт. Жара стояла неимоверная. Мы, молодые и здоровые, задыхались. Что же говорить о женщине, перенесшей инфаркт. Когда приехала «скорая», бабушка уже не дышала.

Умерла она – и как будто выдернули из нашей семьи некий стержень. Родители будто с цепи сорвались. Папа иногда не ночевал дома. Мама не отставала. Ни тебе обедов, ни завтраков. В институт уходила с одной чашкой кофе в животе. Братик с женушкой отделились. Отдельный стол на кухне, свои ножи, вилки-ложки. Купили себе холодильник и поставили не на кухне, а у себя в комнате. Это маму сильно раздражало.

– Что же она, – и мама делает кивок в сторону их комнаты, – считает, что мы воры и полезем в ее холодильник? Нужны мне ее пельмени сибирские.

Говорит громко. Так, чтобы невестка слышала. Та слышит и тоже кричит: люди вроде культурные, а туда же! Как узнала, что я вчера купила пельмени?..

Ну и пошло-поехало. Как говорит наш дворник дядя Карим, слово за слово и тем самым по столу. Доходило до битья тарелок. Мама бьет ихние. Невестка наши. Я тогда из дому уходила. Гуляла по Невскому. Там витрины красивые. Особенно мне нравилась витрина ателье по пошиву напротив кино «Баррикада». Стою, мечтаю. Вот такой бы костюмчик, да вот такую юбку мне.

В институте математика, теормех и сопромат. Скукотища. Я себя представляю где-нибудь в большом зале. Много света. Все нарядно одетые. Музыка. И все танцуют. Что это такое? Не знаю. Одно знаю: я там самая красивая и важная.

Устану и иду домой. Там тишина. Они тоже утомились. Так и жили. Что ни день, то скандал. Один раз мама с невесткой сцепились в рукопашную. И, что интересно, в этих битвах мама оказывается победительницей. Невестка уползала к себе с расцарапанной физиономией. Ни папа, ни брат в их драчки не вмешивались. Маленькая Анька ревмя ревет. Соседи стучат в стену.

Ну, разве это жизнь? Хуже, чем в коммунальной квартире.

– Отец, уйми свою жену, – это так у нас начинается утро. – Она уже перешла все границы приличия. Это же какой-то Зощенко.

Невестка стоит у плиты, кашу варит для Анечки. По спине вижу, как она переживает. Актриса. Ермолова. Папаша вошел на кухню и спросонья не врубается:

– При чем тут Зощенко? Его партия осудила. И при чем тут я? – Он достает из холодильника поллитровую банку с холоднющей водой и пьет ее большими глотками.

– Павлик, – вступает невестка, – ты что, не видишь – твой папа с похмелья. Он ничего не соображает.

Наш папа, член КПСС, парторг отдела, ударник коммунистического труда, главный инженер проекта, от такого даже поперхнулся.

– Вы, – он не может откашляться. – Вы, Надежда…

Что сказать дальше, он не знает. Не мастак он в кухонных баталиях. Была бы мама, она бы ответила. Достойно. Я молчу. Зачем мне ссориться с братом? Он ведь мужик хороший. Попал под каблук и не может выскочить…

Матери дома нет. Уже год, как я замечаю: у них что-то не так. Прожили они двадцать девять лет бок о бок. То, что прозвано любовью, испарилось. Это естественно. А уважения ни у папы к маме, ни у нее к нему нет. Не нажили. Как и добра большого. Дети – наше добро, говорил папа, когда мама начинала жаловаться. Мы с братом выросли. Я весной диплом получу и пойду работать на «Большевик». Меня уже туда распределили. Я узнала, там молодым специалистам сразу сто двадцать дают. Не то что на других заводах или КБ. Там сто от силы. А что такое в наше время двадцать рублей? Папа бы пересчитал на поллитровки. Это семь «Московских» и еще пачка «Авроры». Я считаю колготками. Четыре пары импортных. Других мне не надо.

Стою в своей комнате. У брата с семьей – две. У мамы с папой одна. Мне выделили ту, где раньше столовая была. Все равно вместе мы не обедаем, так что в столовой нужды нет. Мама отдала мне свой платяной шкаф. Папа купил тахту. Кресло я взяла из столовой. Бабушкин ковер постелила на пол у тахты. Хорошо, что бабушка не видит и не слышит этих ежедневных скандалов. Чего я говорю-то. Грех это.

– Тамара, чайник вскипел, – зовет папа.

Папа смотрит по телику «Время». Мне не интересно, сколько стали выплавил какой-то завод или где уже начали собирать урожай зерновых. Дождусь спорта. Это ничего еще.

Слышу, на кухне началась возня. Невестка вышла. И что они там с братиком моим не поделили. Нюта подключилась. Какофония!

– Прикрой плотнее дверь, дочка.

– Тут прикрывай, не прикрывай. Все равно она перекричит любую шумозащиту.

Только я закончила выговаривать это мудреное слово, как оттуда трах-бабах. Потом звон. Ну, уж это слишком. Так они в запарке и нашу посуду перебьют.

Вот оно что. Это мать наша подключилась. В таком гвалте голосов не различишь. У невестки рожа уже располосована. Она сидит на корточках у плиты и размазывает сопли, слезы и кровь по лицу. Добавьте еще косметику. Картина маслом.

– Это предел, – театрально вскинув руки, возглашает мой братец. – Этого дальше терпеть невозможно!

Диспозиция же такова. Как я сказала, невестка сидит у плиты, мать стоит у нашего стола, он у окна. Ее темный силуэт хорошо просматривается всем, кто в этот момент заглянет к нам на шум. У нас бельэтаж.

Момент – и банка с майонезом «Провансаль» летит в сына, то есть в моего брата и мужа Надежды. Банка пролетает мимо головы братца и разбивается о стену над плитой. Жирное пятно медленно стекает по штукатурке. Оно еще сыграет свою роль подобно ружью по Чехову.

Что тут началось! Или продолжилось. Невестка вскочила. Как чертик из табакерки. Как заверещит. Как ручками замашет:

– Милиция! Убивают!

Мамаша от испуга даже присела. Тут и папа подоспел.

– Кого убили?

Мать и невестка ретировались. Передохнуть после битвы. На кухне остались трое: папа, брат и я.

– Ты видишь, отец, так больше жить нельзя.

– Так и не живи так. Укороти свою жену!

– Это не она начала. Это твоя жена все. Это она, – братца начало трясти.

– Она моя жена, а тебе – мать.

– Мать хуже мачехи.

И опять в ход пошла «артиллерия». В брата полетела пустая бутылка из-под пива. Она не наделала никаких увечий цели и не оставила таких следов на стене, как майонезная банка. Шуму же от нее было больше.

– Размен! – вскрикнул брат и выскочил из кухни.

– Пойдем, дочь, на улицу. Освежимся.

Морозец, легкая поземка. Пусто. Снежинки вертятся, крутятся вокруг фонарей. Красиво. Я взяла отца за руку, и так мы пошли в сторону Невы. У Медного всадника отец остановился, повернул меня лицом к себе.

– Ты как считаешь, меняться нам?

– Конечно. Мне тебя жалко. Сколько ты хлопотал за эту к вар тиру.

– Это жизнь дочка. Пошли спать!..

В ту ночь я спала плохо. То и дело просыпалась.

Утром меня разбудил звонкий крик девочки Ани. Был тот крик не тревожен, а радостен. Так пищат дети, увидав нечто восхищающее их. Дитя верещать перестало, но вступила его мать:

– Иди, умойся, поросенок. Как ты в садике ешь?!

Слышу звонкий подзатыльник. Наверное, и невестку в детстве били по голове. Вот и выбили все мозги.

Уже бьет девочка кулачками в дверь. Стучит и стучит. Надо вылезать. Дверь вышибет.

День начался. Воскресенье, а радости никакой. Телефон свободен. Быстро набираю 005. Это справочная по кино. В «Октябре» идет «Некоторые любят погорячее». Не хочу смотреть второй раз. А вот в «Художественном» то, что надо, «Мужчина и женщина». Французское кино мне нравится больше американского. Мчусь. А то, что не поела, так то пустяк. В кино и поем. Мне мороженого достаточно. Люблю пломбир с шоколадной крошкой.

На Невском народу – не протолкнуться. Как в трамвае. Морозец и яркое белесое солнце. Изо рта пар. Так и идет народ с паром над головами. Иду, и вдруг в нос такой запах, такой. Что-то жареное. У меня еще три рубля. Хватит на перекус в кафе «Север». Там очередь. Небольшая. Подожду.

– Девушка, как вас зовут?

Хмырь белобрысый. Не противный.

– Одри Хепберн. А что?

– Это здорово. А я Грегори Пек. Устроим римские каникулы?

– На три рубля римские не то, что каникулы не устроишь, поминки – и те не получатся.

– Какие мрачные мысли. А вы знаете закон сложения двух масс? Не математический.

– Вы физик?

– Отнюдь. Я учусь на филфаке в универе. Так что я, скорее, лирик. И зовут меня в мирской жизни Андреем.

– Тамара, – руку протянула. Его рука сухая и сильная.

– Я предлагаю сменить место наших гастрономических притязаний.

– Проще можешь? Куда пойдем. Отстояли уже полчаса.

– Рядом есть столовая. Вполне приличная, и цены наши. Студиозные. Ведь ты студентка?

Вот так я познакомилась с тем, кто скоро станет моим мужем. Изгибы, извивы, выкрутасы судьбы.

Долгим было наше застолье в столовой на втором этаже. Мои три рубля и его пятерик – это сумма. Одно скажу, бутылку вина мы выпили. И закусили хорошо. Мне понравился рубленый бифштекс с яичницей.

– Завтра я буду ждать тебя у входа в Публичку.

– Мне там делать нечего.

– Зато мне там есть чего делать.

Ну и парень! Быка за рога взял.

– Ты чего это раскомандовался? Не нанималась.

– Ты не нанималась, я нанялся. Буду теперь образовывать тебя. Вы, технари, все серые, как штаны пожарного. А мне нужна жена образованная разносторонне.

Тут я совсем онемела. Еще и не целовались, а уже – жена. Так и сказала: ты меня даже не поцеловал.

Договорить не дал. Впечатал такой поцелуй, что, думала, умру тут же.

– Никогда не выражай своего сомнения в моих достоинствах. Я этого не люблю.

Что же, думаю, посмотрим на твои «достоинства». Дай срок.

Стемнело, и народу на улице поубавилось. Мы идем рядом, но не в обнимку и даже не за ручки. Так себе идем и все тут.

– Мой автобус. До завтра! – и прыг на подножку.

Кавалер называется. Черт с ним. Так я и пошла на свидание к этому ненормальному!

– Долго гуляла, дочь, – мамаша одна сидит на кухне и курит свои ментоловые сигареты. Как можно курить такое? Что сигарету выкурил, что зубы почистил. Один вкус.

– А тебе-то что? Гуляла долго – лишь бы вас всех не видеть и не слышать.

– Скоро, скоро ты меня не увидишь. Скоро, – и, что бы думали, при мне выпивает стакан водки. И это моя мать. Женщина, которую от одного ее запаха чуть ли не тошнит.

– Если так пить, то и вправду скоро можно окочуриться.

– Не дождетесь. Я вас всех переживу. Развожусь я с твоим отцом, алкоголиком. Квартиру будем менять. От невестки избавлюсь. Хрен ей отдельная квартира достанется. Поживет в коммуналке – поймет, что это такое.

Тут и сама невестка.

– Я-то проживу как-нибудь. А ты, старая стерва, подохнешь в своих хоромах.

Все. Больше не могу. Сбегу от них к этому чудику. Хоть в Публичку, хоть в районную библиотеку.

Ну, вот теперь скажи мне, не судьба ли это. Я в Бога не верю. В судьбу верю…

Итак, что же произошло дальше? Три месяца к нам ходили всякие личности. Не снимая грязной обуви, они шастали по всей квартире. Бесцеремонно заглядывали во все уголки. И каждый обращал внимание на пятно от майонеза над плитой: это что – у вас протечка? Спрашивали и уходили.

– Так на нашу жилую площадь никто не поедет, – резюмировала невестка. – Надо замазать это пятно.

– Тебе надо, ты и замазывай, – отрезала мамаша.

– Это надо же какая наглость! Она швыряется, а мне замазывать.

– Не доводила бы, я бы не потратила майонез. Замазывай! – развернулась и ушла. Забыла моя бедная мамаша, что банку-то швыряла в сыночка. Столько пить – всякую память отшибет.

Время идет. Пятно расплывается. Люди отворачиваются. В квартире перемирие. Лишь поутру скандальчик. Такой маленький, уютненький. Домашненький котик такой.

Но бывают и в наши дни чудеса. Прихожу как-то рано утречком, чтобы никого не встретить, на кухню, а пятна и нет. У художника Малевича есть картина «Черный квадрат». У нас на стене картина неизвестного художника – «Белый квадрат». Кто замазал пятно, осталось тайной. Я думаю, что это сделала Надежда. Она до выхода замуж работала маляром. Очень профессионально нарисован квадрат.

Экзамены и зачеты я сдала. К Публичке все же пришла. И не пожалела. Андрей имел пропуск в зал, где иностранные журналы. Он занимается своими делами, я смотрю немецкий «Шпигель», французский «Пари-матч» и даже американскую порнушку «Плейбой».

Там и буфет хороший. Дешево и сердито. Так бабушка говорила, когда приходила из магазина и приносила колбасные обрезки. Андрей оказался не такой уж урод. Я имею в виду его характер. Так-то он вполне симпатичный парень.

У меня и у него каникулы. Времени вагон и маленькая тележка. До часу мы сидим в Публичной библиотеке. Там и перекусим. Потом придумываем, чем свои ноги, руки и голову занять. О других частях тела я не говорю. Это уже вечером.

Забыла сказать. Андрей живет с матерью в трехкомнатной квартире на Охте. Я там никогда и не была. Слышать слышала, но не бывала. Живут они с мамой на Большой Пороховской, в доме номер 18, на четвертом этаже.

– Отец мой был главным инженером на заводе имени Карла Либкнехта. Ему эту квартиру от завода дали. Нас тогда четверо было. Бабушка жива еще была. Отец умер год назад. Прямо на работе. Он утром в цеха ходил. В цеху и упал. Инсульт. Какой-то то ли столбовой, то ли стволовой. Вмиг умер.

Это он мне рассказывает в той самой столовой на втором этаже. Мне его рассказ есть не мешает. Спрашиваю о матери, и он меняет тон. Такое впечатление, что начинает говорить о девушке любимой. Мама у него и красавица, и умница, каких среди женщин поискать надо. Она так готовит, что объедение. И шьет-то она лучше, чем в первоклассном ателье. Я слушаю и думаю: сейчас начнет расписывать ее сексуальные достоинства. Он допил компот и, что думаешь, так и брякнул:

– Она похлеще Клеопатры в сексе будет.

– Ври, ври, да не завирайся. Бога побойся!

Тут он соображает, что ляпнул лишнее:

– Пошли уж. Погуляем.

Замял для ясности. Ну, пошли. Мороз. Влажность все 90 %. Ноздри слипаются. Кожа на лице скукожилась. Под юбку дует. Ноги мерзнут. И это гуляние? Уж лучше на наше Куликово поле, чем такая гулянка. Кино мы все пересмотрели. «Мужчину и женщину» я, например, посмотрела три раза.

Денег на кафе нет, так что и мороженого не поешь. Дошли до Казанского собора, и тут мой кавалер говорит:

– Пошли в музей атеизма. Очень часто ты что-то о Боге вспоминаешь.

Это привычка такая у меня. Наверное, от бабушки. Она в субботу в церковь ездила. А была, как и папа, членом партии.

В Казанском соборе хотя бы тепло. А лекция, что тетка прочла, в одно ухо вошла, в другое вылетела. Если бы я была верующей, то имело бы смысл убеждать меня в том, что Бога нет.

Отогрелась пташка. Уже и домой не тянет. Смеркается, а мороз отпускает. Это так всегда. К ночи теплеет. Уже не щиплет в носу и кожа разгладилась.

– Поехали ко мне, – прерывает мои мысли Андрей, – познакомлю с мамой.

Поехали. Промерзший трамвай. Гололед на тротуаре в этой Охте. Тут вам не центр. Люди перемещаются по улицам бегом. Мороз крепчает. Вот открылась дверь в какое-то заведение питейное, и оттуда пар.

Андрей, меня не спросив, затаскивает и меня туда. Дымно, но тепло.

– Займи место, – говорит мой жених незваный, а сам к стойке.

Я к окну. Там у полки вдоль стены есть местечко. Юрк – и зажалась, как боец в окопе. Не выковыряешь. Окно в узорах. В небольшое «оконце» в инее видна улица. Засмотрелась и не заметила, как Андрей сделал две ходки. И вот уже на полке два стакана, тарелка. В стаканах водка, на тарелке бутерброды с килькой.

– Отогреемся немного, подкрепимся и пойдем.

Я так понимаю, что дома у них кушать нечего и холодно. Прошла минута, и в моем животике потеплело. Кильку я не доела. Какая-то склизкая она. Ржаным хлебом закусила – и сыта.

В забегаловке не застоишься. Сидячих мест тут нет. Народу набилось. Каждому хочется причаститься. Это я услышала от папы. Придет с работы выпивший. Мама ворчать начнет, а он ей в ответ:

– Нам, коммунистам, в церковь вход заказан, вот так и причащаемся.

– Идти-то долго? – я хоть и согрелась изнутри, а ноги мерзнут все равно. Пошла на свидание форсу ради не в теплых сапожках, а в легких полусапожках.

– Уже пришли.

Дом семиэтажный. Четыре подъезда. Мы зашли в третий. Удивительно: там чисто. Мочой не воняет. Почтовые ящики не сломаны, и лифт работает. В лифте надпись «Маша + Миша = любовь». Наверное, под воздействием ее Андрей стал целовать меня в рот. Слюняво и торопливо. Хорошо, ехать нам только на четвертый этаж. Иначе не знаю, чем бы это кончилось. Может быть, врезала бы ему по физиономии и не стали бы мы мужем и женой. Я же говорю: судьба.

За дверью великолепная женщина. Это я вам серьезно говорю. Без приколов. Высокая, грудь впереди ее на метр. Шутка. Глаза зеленые, брови черные.

– Проходите, коли пришли.

Ну и голос! Ей бы на плацу командовать.

– Тамара, знакомься, это моя мама. Виолетта Геннадьевна.

– Андрей у меня человек творчества и потому далек от этикета. Он должен представить вас мне, а не наоборот. Так как вас звать?

– Тамара, моя мама долго работала в представительстве МИД. Это оттуда.

Мне плевать, где работала его мамаша, но одно я вижу. Никакая она ему не мамаша. Он белобрыс. Она черна, как цыганка. У нее кость широкая и рост гренадера. Он хоть и тоже высок, но тонок в кости.

– Значит, Тамара, вы решили обрести это чудо? Большую ответственность на себя берете, милочка.

– А я не милочка. Я скоро выхожу на диплом и буду работать на «Большевике». Инженером-конструктором.

Вижу, Виолетта Геннадьевна начинает покрываться краской цвета побежалости. Но сдержалась. Улыбнулась так, что мурашки по спине.

– Что же это мы в прихожей? Проходите на кухню!

Все у них красиво. Чистота невероятная. Так нормальные люди не живут. Ни пылинки, ни соринки.

Отступление.

Сообщим здесь то, что в данный момент Тамара знать не может. Как и Андрей. Родители Андрея погибли в экспедиции, когда ему было три года. Оба они были геологами, что называется, от Бога. Их стихия – работа в поле. Каждое лето, скорее, с ранней весны они отправлялись на поиски руд редкоземельных металлов. В тот год река Северная Сосьва разлилась быстро и бурно. В ней и утонули отец и мать Андрея. Остался мальчик на попечении тетки отца. Так бывает. Тетка была старше племянника, то есть отца Андрея, на три года. В памяти мальчика она укоренилась как мама…

Ужин был тоже какой-то стерильный. Слабый чай с бутербродами. Сыр сухой и соленый. Я молчу. Чего мне? Мне бы поскорее домой. Устала я от Андрея. Виолетта Геннадьевна как будто почувствовала:

– Андрей, Тамаре пора домой. Проводи девушку до трамвая. Я буду ждать.

Такая вот у меня будущая свекровь. Не до дома проводи. До трамвая и все. Скорее под юбку к ней. Андрей ни одним словом не перечит. Послушный мальчик.

На улице пусто. Потеплело, и небо заволокло тучами. До остановки трамвая мы шли молча.

В трамвае я решила. Больше с Андреем не встречаюсь. Что-то неестественное было у них. У него и его мамаши. Все-таки у меня дома лучше. Пусть скандалят, пусть не так красиво и чисто. Но естественно. Просто по-людски. Не спросила, чем эрзац-мамаша занимается сейчас. Андрей сказал, раньше работала в каком-то представительстве. А теперь?

– Девушка, а девушка, – какой-то тип сел впереди и дышит перегаром в лицо.

– Отвали, сажа! Морду искровеню!

Испугался. Алкоголики – трусы. Они чуть что – в штаны напустят. Андрей много пьет. Может стать алкоголиком. Они все импотенты. Мотаю, мотаю мысли, и все они сходится к одному – бросать надо Андрюшу, маменькиного сыночка.

Вожатый будто проснулся и как заорет в переговорник: «Угол Садовой и Ломоносова!» Мамочки! Чуть не проехала.

Дома тепло и тихо. Отгремели бои местного значения. Светится белый квадрат над плитой. В окне – желтый свет фонаря у моста. Никого. Открою форточку и покурю. Болгарские сигареты «Опал» я стала курить недавно. Раньше курила наши. Дешевле.

Выкурила почти всю сигарету. Глаза привыкли к полумраку за окном. Старый деревянный мост снесли и на его месте строят новый. Каменный. С нашего берега строители уже навели один пролет. Везде снег, а на нем нет. Серый горб без перил изогнулся и торчит. Что-то там валяется. Тряпка, что ли, такая большая. Докурила сигарету до фильтра и пошла спать. Вот такая скукота. Что Андрей? Тоже скука.

Закрыла глаза, натянула до подбородка одеяло. Лишь бы эта Виолетта не приснилась.

В восемь утра я вылезла из-под одеяла. С надеждой никого уже не встретить на кухне. Накинула халат – и мигом в ванну. Душ. Зубочистенье. Швырк гребешком по волосам. Все, я готова.

Отец сидит у окна и курит. Это допустимо. Кухня в моем распоряжении.

– Как дела?

Америкашки задают свой вопрос How are you просто так, не ожидая ответа. У нас ждут.

– Тебе развернутый ответ на часик с небольшим или ограничимся сокращенным вариантом?

– Все шуткуешь. А у нас такие тут дела. Такие дела.

– А тебе чего – на работу сегодня не надо?

– У меня местная командировка. Не тороплюсь я. А все умотали. Даже мать твоя ушла.

Странно. Мать работает в ателье. Оно открывается в одиннадцать.

– На мосту нашего дворника убитым нашли.

Так вот что, вернее, кто там лежал ночью. Отец закуривает новую папиросу и продолжает:

– Участковый сказал, что это так называемое бытовое убийство. Дико звучит: бытовое убийство. Будто чайник вскипятить. Чик ножиком по горлу – и всего-то. Еще говорят, они с сыном очень не ладили. Сын как из армии пришел, так стал требовать себе отдельную комнату. Жениться надумал. Отец ни в какую. У него там мастерская. Обувь починяет без лицензии.

Я уже сварила овсянку и теперь ем ее с сыром и чаем.

– А у нас вечером опять скандал был, – продолжает отец. – Метры делили. Мать говорит, что им полагается одна треть. Надежда кричит, она с матерью иначе разговаривать не может. Что половина… А про дворника говорят, что у них в подвале тоже крик был.

– Что же, сын таким образом решил свою жилищную проблему. Теперь и жениться можно.

– Ты думаешь, это он отца-то?

– Ничего я не думаю. Нам бы самим тут друг дружку не поубивать. Больно вы все экспрессивные. Чуть что за посуду хватаетесь, а то и банками швыряетесь, – показала я на белый квадрат и пошла к себе. Наводить марафет на рожу. Реснички, веки, бровки, губки. Кажется, все. А что? Вполне приличная рожица. Мама говорила о себе так: мое лицо лишено классических норм, но весьма привлекательно и обаятельно. Чем я хуже? Вполне обаятельная. Впрочем, лицо не главное. Главное в женщине – ее тело, то есть фигура. Слышу, отец хлопнул входной дверью. Странно это. Он всегда кричит мне: «Пока!»

Прошла минута. Нет. Не ушел отец. С кем-то разговаривает. Второй голос мужской. Еще раз смотрюсь в зеркало. Можно выходить «в свет».

– Тамара, – зовет отец, – Тамара, с тобой хочет поговорить товарищ.

Никакого товарища я не жду, но иду. Товарищ этот – милиционер незнакомый. Участкового мы все хорошо знаем. А то как же! Соседи вызывают, когда у нас разборки особо громкие.

– Вот товарищ лейтенант хочет задать и тебе несколько вопросов.

И началось. Что вы видели, когда это было? Вспомните еще чего. Чего я видела? Тряпку какую-то на стройке. Вот чего я видела ночью. Мне что больше всех надо рассматривать что-то в темноте, да среди ночи? Он не отстает: а что вы делали ночью на кухне и когда пришли домой?

– Это я его зарезала. Не понравился мне, и зарезала.

Тут уж он разошелся:

– Откуда вам известно, что зарезали? И чем он вам не нравился, дворник?

Я просто так сболтнула, а он прицепился. Я рот раззявила и молчу. Мой папа вступился. Врет и не краснеет:

– Дочка полночи провела рядом со мной. Я гипертоник. Давление зашкалило. Вот Тамара и не отходила от меня. Можете поинтересоваться в нашей клинике, – и даже фамилию врача называет.

Милиционер стушевался и стал составлять протокол.

Через месяц мы с папой узнали, что сынишка отмазался. У него алиби. Он в ту ночь провел в вытрезвителе.

Скоро он привел в дом молодую жену. Отремонтировал квартиру, и она стала ничем не хуже других. Свадьбу гуляли цыгане три дня. Умеют они веселиться. Квартирный вопрос решился.

Отступление.

Сколь необходимое, столь и краткое. Старший лейтенант, заместитель начальника районного медвытрезвителя товарищ Пьяных (это не шутка), за ящик водки выдал сыну убитого дворника справку о том, что он находился в подведомственном ему учреждении с такого-то часа по такой-то именно в день убийства.

– Тамара!

Бог ты мой, мне звонит сама Виолетта Геннадьевна.

– Я бы хотела поговорить с вами tet-a-tet и на нейтральной территории. Вам удобно сегодня часа в три дня?

У меня лекции до трех. Так и говорю.

– Тогда в четыре. Вы же учитесь недалеко от Загородного проспекта. Я там работаю. Знаете кондитерскую на углу со Звенигородской?

Знаю я эту кондитерскую. Там и кофе продают. Там мы с ее сыном позавчера объяснились…

– Тамара, весной я сдаю госэкзамены, уезжаю по распределению в школу в Тверскую губернию, а ныне Калининскую область, в селение Конаково. Туда я поеду с женой. Так что завтра в десять я жду тебя у нашего загса.

– Ты меня спросил, хочу ли ехать в этот город и вообще выходить за тебя?

– Первое. В Конаково мы проживем от силы год. Мне нужно собрать материал, и я тут же возвращаюсь в Ленинград. Александр Александрович (я уже знала, что это их завкафедрой) обещал взять меня к себе аспирантом…

Мы договорись так: расписываемся, но ни в какой город я не еду. Он соберет свой материал и тогда все будет по-настоящему. Как мы смеялись, когда он сказал, что наденет на меня пояс верности…

Чего же хочет моя будущая свекровь? Регистрацию нам назначили через месяц. Наверное, хочет отговорить меня от этого шага. Как говорит Леонид Ильич Брежнев, судьбоносного.

– Тамара, я не против тебя, – начала Виолетта Геннадьевна, отхлебнув кофе. – Ты девушка хорошая. Учишься в таком вузе, – мнется она.

– Я не пара вашему умному, тонкому, слабому мальчику. Так?

Она молчит, а я продолжаю:

– Не в этом дело, любезная Виолетта Геннадьевна. Скажите мне откровенно, вы сами по уши влюблены в этого мужчину. И никакой он вам не сын. Так? – бью наотмашь, по наитию.

– Как ты узнала, ведьма?

Люди в кондитерской стали оборачиваться на нас. Я силой увела женщину. Свежий воздух охладил ее.

– Как ты прознала? Как? – не унималась Виолетта Геннадьевна. Мы шли в сторону Московского проспекта. Я думала, как отделаться от этой истеричной бабы, находящейся, вероятно, в пике климакса. Она сама решила этот вопрос.

– Что ты привязалась? – как будто это я пригласила ее. – Отвяжись и запомни: я моего мальчика тебе так просто не отдам. Не для того я его растила, чтобы ты наслаждалась.

Вот оно все и открылось. Патология какая-то. Мы разошлись в разные стороны почти у входа в институт, где я училась.

Нужно было время, чтобы обмозговать происшедшее. Куда идти? Не в кафе же. Устроилась в пустующей аудитории. Уселась на самый последний ярус амфитеатра и закурила. Никого же нет.

Итак, что мы имеем? Мы имеем психически неуравновешенную пожилую женщину, молодого здорового физически и развращенного ею человека. Они вдвоем живут в большой трехкомнатной квартире в отличном доме и хорошем месте. Это с одной стороны. С другой – постоянно скандалящие, на грани рукоприкладства мои родственнички. Жить с ними – это перманентная пытка. Ну, разменяют они нашу старую квартиру. И что? Что достанется мне? Там же, на Большой Пороховской, я смогу сделать так, чтобы у меня была своя жилплощадь. Решено. Регистрирую брак с Андреем и переезжаю на полном праве туда. Опыт жизни в состоянии военного перемирия у меня есть. Мало свекрови не покажется…

– Значит, ты выходишь замуж, – то ли спрашивая, то ли констатируя, говорит отец. Как обычно, мы сидим в моей комнате. Он пьет водку, ест готовые котлеты по сорок копеек за штуку и курит. Я не возражаю. Через неделю я уеду отсюда. Завтра в загс – и тю-тю отсюда.

– Придешь?

– Пригласишь – приду.

– С утра не пей завтра. Потом напьешься.

– Так-то ты об отце. А мать пригласишь?

– Нет. Я ее уже две недели не вижу.

Отец молчит. Он в последнее время все больше и больше пьет. И вот что интересно: пьет и почти не пьянеет. Наше убежище ожило. Аня смеется. Сейчас она начнет плакать. Это мамочка ее любящая приласкает тумаком. Потом мой братец вступит. Будет кричать, что бить ребенка не гуманно. Надежда будет возражать. Пошло поехало.

– Вроде наметился обмен, – отец говорит почти шепотом. До чего довела эта жизнь мужчину. – Нам на троих двухкомнатная квартира высвечивается.

На большее я и не рассчитывала. Ближайшие три года я буду жить в другом месте. Такой срок я определила себе для решения моей жилищной проблемы.

Я уже собралась уходить, когда отец сказал:

– Мать твоя с другим сошлась. Развода требует.

Сказал он это как-то мрачно, отрешенно. Так, будто речь шла не о нем. А я подумала: так и лучше. Для него, во всяком случае…

Наш брак мы с Андреем отметили скромно. За столом были свидетели этого безобразия: мой отец и Виолетта Геннадьевна. Отец не подвел меня. Приехал в загс трезвым. Был чисто выбрит, в белой сорочке и новом галстуке.

Я категорически отказалась облачаться в подвенечные наряды. Всякие там белые до полу платья, фаты, флердоранжи и босоножки на высочайших каблуках. Светлый костюм, кроткая стрижка и брошь на лацкане. Все! Босой я не была. Скромные на небольшом каблучке туфельки на моих ножках. Мой суженый был одет мамочкой-немамочкой в черный костюм из полушерстяной материи. Пара. Мы были единственной такой парой. Вокруг невесты в длинных платьях с фатами на головах и с вениками из цветов в руках.

Так третьего мая, сразу после майских праздников, мы вступили в законный брак. Пятого я переехала к Андрею. Солнце слепило, небо тускнело. Листва распускалась все больше и больше. Девушки, женщины и даже старухи начали обнажать свои телеса. По городу пополз запах свежих огурцов – начали продавать корюшку. А у меня настроение «корюшное». Поймали рыбку в сети.

Пятого мая я на грузовике, произведенном на заводе имени Горького, перевезла свой скарб на Большую Пороховскую. Я отказалась лезть в кабину и поехала в кузове, сидя в бабушкином кресле. Пожалела, что постриглась под мальчика. Как эффектно смотрелась бы с развивающимися волосами на проспектах и улицах города Ленина.

Перед отъездом я для отца устроила отвальную.

– Может быть, брата пригласишь? – робко спросил отец.

– А ты как хочешь? Один он не пойдет, а с невесткой у тебя, мне помнится, вчера была небольшая арабо-израильская войнушка.

На столе у нас было даже празднично. В домовой кухне я купила два салата. Столичный и крабовый. Там же раскошелилась – взяла заливной язык. Сама нажарила картошки и шницелей-полуфабрикатов. Отхватила даже свежих огурцов. Чем не стол?

Начали мы нашу трапезу в пять вечера. Отец пораньше ушел с работы, а у меня нет ничего неотложного в институте. Поели салатов. Выпили по две стопки водки. Одну бутылку я настояла на лимонных корочках. Это на десерт. Поговорили. Отец рассказывал, как работал на Новой Земле. Видел, как взрывают атомные бомбы. Он так красочно все излагал, что мне стало не по себе.

– Вот ты, Тамара, представь. Американцы сбрасывают одну бомбу даже не на сам Ленинград, а в залив. Так волной, что поднимется от взрыва, город снесет. Может быть, останется Исаакий и еще самые крупные и массивные строения.

Выпили за то, чтобы не было ядерной войны, и я пошла разогревать шницеля. Тут и мамаша пришла.

– По какому поводу праздник?

– Наша дочь уезжает, – отвечает папа.

– Что, невестка доняла?

– Тамара вышла замуж.

Что тут случилось с мамашей! Она вскочила со стула и принялась бегать по комнате, причитая:

– Это что же такое, это как же так? Родная мать ничего не знает!

Мы с папой ждем, когда этот спектакль закончится. По опыту знаем, пылу у мамаши хватит ненадолго. Так и есть. С раскрасневшимся лицом и потными подмышками она плюхнулась на стул.

– Все успели выпить. Матери не оставили.

Успокоилась тогда, когда ей налили «штрафную». И что же я услышала?

– В мае замуж выходить – всю жизнь маяться.

Что ж, поживем – увидим.

Слышим, пришла невестка с Анечкой. Тут не спутаешь. С порога в крик: «Боты снимай! Прислуги для тебя нет полы драить». Бедный ребенок. Одни подзатыльники. Это у Надежды называется воспитанием.

Наш вечер закончился. Все угомонились. Одна я не могла заснуть. Двадцать лет я прожила тут. Отсюда я пошла в школу. Здесь болела сильнейшей ангиной. Бабушка ночами не отходила от меня. Отсюда мы проводили ее в последний путь.

Я вспоминала то время, когда папа был в командировке. Как я ждала писем от него! В каждом письме он посылал мне рисуночек. Он хорошо рисовал. Мама говорила, что он писал ей стихи. Подумала: а ведь мне никто стихов не писал. Что там стихи, никто из мальчиков ко мне не приходил. Я боялась матери. Вспомнила мои первые страхи. Так называемые женские. И опять не мама, а бабушка объяснила мне все.

Майские ночи коротки. За окном посветлело, и я наконец-то заснула…

– Милочка (когда-нибудь я за эту «милочку» врежу Виолетте Геннадьевне по ее гладкой физиономии), договоримся сразу. Двух хозяек на кухне быть не может, а коммуналку я тут развести не позволю.

Пятого я переехала. Шестого распаковала вещи. Разговор со свекровью состоялся седьмого. Что ответить этой по-своему несчастной женщине?

– Чаю заварить или кашку сварить мужу тоже тут нельзя?

– Не надо утрировать. Я говорю об отдельных плашках, поварешках. Вы меня поняли, милочка?

– Поняла, милочка. Дурак не поймет, а я не дура.

Поняла мою «милочку» и она. Фыркнула и ушла. Что ж, пусть пока пребывает в приятном заблуждении. Время покажет, кто хозяин в этом доме. Андрей здесь не в счет. Он наукой своей занят. Мне не понятно, какая наука может быть в филологии. Физика, химия, математика – это понятно. Но тут… Не понимаю.

8 мая. Утро началось с того, что Виолетта Геннадьевна (надоело выговаривать ее имя, буду называть коротко – ВГ) устроила мини-скандал. Я не ту конфорку заняла под чайник.

– Поймите, чайнику не нужен пригляд и он может спокойно греться на дальней конфорке. Мне же нужно следить за молоком.

– Переставь и всего-то!

Как ее перевернуло от моего «ты».

– Не сметь говорить мне «ты»!

– Тогда и вы мне не тычьте. Я вам не девчонка.

В результате молоко «убежало». Я впервые услышала из уст мадам мат. Со знанием дела ВГ отослала и меня, и плиту, и само молоко куда надо. Жаль Андрей не слышал. Он в этот момент принимал душ.

Чайник вскипел. Молоко выкипело. Все на «своих местах». Можно завтракать. Не тут-то было.

– Ваши сосиски заняли половину холодильника. И зачем столько покупать? Не в блокаду живем.

– Пошла ты… – и я употребила неформальную лексику. Ей можно, а мне нет? Шалишь развратница! Ничего. Проглотила. Опять фыркнула. Ушла. Поле боя очистилось. Тут и мой муженек подошел.

– А где мама?

– Я тебе слюнявчик подвяжу. На этот раз без мамы обойдемся. Ночью ты же маму не звал помочь тебе.

– Грубо и пошло.

– Ты так думаешь? Ты послушал бы свою маму минуту назад.

Первый наш завтрак закончился быстро. Андрей слинял к себе в университет. ВГ ушла, обронив мне под ноги:

– Ушла в магазин. Буду не скоро.

Я одна. Надо провести легкую разведку. Как все обыватели, ВГ прятала свои сбережения в постельном белье. На легковушку хватит, прикинула я и аккуратно положила на место большой кошель. В ее туалете мне особенно приглянулась одна брошь. Ничего, повременим, и она украсит мою грудь.

Больше тут делать нечего. Пора и мне в институт.

9 мая. ВГ до десяти из своей комнаты не выходила. Я уже стала опасаться, не окочурилась ли. Но характерный шум струи успокоил. Это надо же до такой степени возненавидеть меня, чтобы не выйти в уборную!

Андрей съел гречу с сосисками и умотал. Не стала дожидаться, когда ВГ выползет из своей конуры, и ушла из дома. Все-таки праздник. Быстро доехала до Литейного проспекта и оттуда пошла на Дворцовую площадь. Хотелось праздника.

Группками человек по десять – пятнадцать стояли пожилые мужчины и женщины. Где-то плясали и пели. Слегка пьяные, они были мило веселы и радостны. Обошла Александрийский столп и нос к носу столкнулась с отцом.

– Это ты, Тамара, здорово придумала прийти сюда, – сказал он так, будто ждал меня.

Он был слегка пьян и чем-то встревожен:

– Ты как узнала? Кто тебе сказал?

– Что я должна была знать? Я просто гуляю.

Отец успокоился.

– Это хорошо. Пошли вместе погуляем.

Как обычно девятого мая, в городе было солнечно и тепло. Отчего же не погулять с отцом? Скажу откровенно, я даже соскучилась по нему. Что же с ним произошло? Спрашивать не привыкла. Сам расскажет. Но нет уже того папы, с которым можно пошутить, побалагурить. Идем рядом. Я чуть поотстала. Отец ссутулился и, кажется, стал меньше ростом.

– Посидим где-нибудь. Отметим Победу.

Мы вышли на набережную и пошли к мосту Лейтенанта Шмидта. Я не помню, чтобы в этой части были какие-нибудь злачные места. Повернули на площадь Труда.

– Прикупим кое-чего и пойдем к моему товарищу.

К товарищу так к товарищу. Мне торопиться некуда. А вот и памятный мне магазин. В детстве мы с бабушкой иногда приходили сюда. Помню, как зимой бабушка тут купила телятины. «Вот зимой бьют телят, – сказала она. – Значит, в колхозах бескормица. Летом мяса не будет…»

Отец купил две бутыли «Московской» и бутылку грузинского вина.

– Товарищ сухое вино любит, – пояснил он.

Небо синее-синее. Ни облачка. Ветра нет. Стало даже жарко. На часах – час дня. На площади народу мало. Все или в центре, или уже сидят за праздничными столами.

– Нам сюда.

Мы подошли к дому с арочным входом во двор. Там на детской площадке расположились ветераны и их жены. Под аккомпанемент аккордеона женщины пели песни военных времен. Вошли в подъезд и стали подниматься. Я иду на две ступени ниже и смотрю на спину отца. И опять мне его жалко. Что же произошло с ним за эти дни?

Дверь, обитая искусственной кожей, после звонка открылась почти сразу. Нас ждали:

– Веня, ты не один?

Молодая, лет на пять старше меня женщина хорошо располагающе улыбалась. От нее не только приятно пахло, но исходил некий положительный заряд.

– Наташа, познакомься. Это моя дочь Тамара.

– Как похожа, – и опять улыбка. – Проходите же!

Мы двинулись по коридору, а Наташа все говорила:

– У меня тут одна комната, но большая. Я ее перегородила, и теперь у меня и спальня, и гостиная. Тут уборная, а здесь ванная.

– Тамара, это мой товарищ – Наташа.

– Товарищ по борьбе за свободу угнетенных народов.

С юмором этот папин товарищ Наташа.

Пройдя длинный коридор, мы уперлись в двухстворчатую филенчатую дверь. Первой в комнату вошла Наташа.

В приоткрытое окно в гостиную шел свежий и ароматный от тополиных почек воздух. Были слышны слова песни войны:

Там же, у окна, стоял круглый стол, покрытый цветастой скатертью. На ней светилась большая хрустальная ваза, полная свежих овощей.

– Это мне мой начальник подарил. У него садовый участок в Назии. Свежие огурчики, редиска и лучок. Все сам выращивает.

Отец мой преобразился. Спина распрямилась, глаза заблестели. Вернулся мой прежний папа. Все встало на свои места. Наташа влюбила сорокасемилетнего мужчину, и теперь у них брачный сезон. Как у лосей. Но отчего же отец был сумеречен там, на Дворцовой?

Хорошо закусили и выпили. Мягко говоря, папа слукавил. Наташа пила водку наравне с ним. Ее приятное лицо разрумянилось. Она много говорила и иногда смеялась. Я видела, что эта молодая, хороша собою, женщина увлечена отцом. То, что он по уши окунулся в омут чувств совсем не отвлеченных, было видно и дураку.

– Будем кушать горячее, – убегая на кухню, объявила Наташа. – Не скучайте! Тамара поставь кассету. Там в углу «Дзинтарас».

Кассет было много, и я долго выбирала. Нашла песни военных лет. Ко времени. Хорошо поет Лев Лещенко. Задушевно выводит слова популярной песни Людмила Гурченко. Я так и представляю ее тонкую фигуру и пластичные руки.

– Твоя дочка – настоящий патриот. Я-то думала, она выберет что-нибудь из этих современных. Твое воспитание. – Наташа поставила на стол большую овальной формы посудину. Таких я раньше не видела. Откинула крышку. Под ней гусь. Какой аромат ударил в нос! Какой аромат!

– Гуся вам тоже начальник подарил? – не удержалась я.

– Вениамин, твой отпрыск – язва превеликая. Я, Тамарка (это мне понравилось: не обидно, а очень по-дружески), – женщина свободного полета. С кем хочу, с тем и дружбу вожу. И тебе советую, – она бросила взгляд на мою правую ладонь, – кольцом себя не ограничивать. Веня, режь птицу! Будем дальше кутить. Да так, чтобы чертям стало тошно.

Вот чего всегда не хватало отцу. Этакой бесшабашности. Сразу вспомнились ежевечерние материнские нотации: «Для тебя работа важнее дома. Картошки в доме нет, а он и не почешется». И прочая, и прочая.

Мы кутили и на часы не смотрели. Все время светло за окном. А то, что пение прекратилось, так что с того? Устали бабенки и ушли промочить глотки. Когда уже опорожнили наполовину и вторую бутылку водки, Наташа встрепенулась:

– Товарищи дорогие, уже почти десять вечера, а мне завтра к семи тридцати в «смену заступать». Давайте прощаться.

Мы с отцом ушли. На улице все так же было тепло, но подул слабый западный ветер. Это у нас к дождю.

– Как тебе Наташа? – спросил отец уже на остановке «двойки».

– Отличная, великолепная женщина. Но почему ты не остался? Это было бы так естественно.

– Давай договоримся, я тебе все расскажу позже, – он как бы что-то посчитал в уме, – через десять дней. Позвони мне на работу восемнадцатого. Договоримся о встрече.

Девятое мая, день для всех советских людей праздничный окончилось для меня ссорой с Андреем. Суть ее, думаю, всем понятна, а образное выражение ее многообразно. Подробности, как шутят некоторые, письмом. Одно скажу. ВГ уползла к себе с большой шишкой на лбу. Нечего ручкам волю давать.

Впереди еще двадцать один день «медового» месяца…

Восемнадцатого числа после долгого и нудного разговора с мужем, то есть с Андреем, и хлопанья дверьми я набрала номер телефона отца.

– Приемная товарища Инина, – ответил мне голос девочки с косичками (так я представила свою собеседницу).

– Отец просил меня сегодня позвонить, – я не врубилась, что мой папа уже начальник и у него секретарь.

– Тамара, я узнала тебя. Это Наташа. Папа сейчас проводит совещание. Скажи, куда тебе позвонить, я соединю сразу.

А что же за смена такая, о которой она говорила девятого? Я вспомнила, что десятое было выходным днем. Как говорил один киногерой, неувязочка.

Необходимое пояснение.

Наталья Петровна Сорокина работала секретарем-машинисткой. А на «смену» она торопилась к матери в больницу. Мать второй месяц лежала, не вставая, после инсульта. Вот Наташа и ездила туда сменить тетку, сестру матери. Наталье двадцать восемь лет. Она была замужем. Развелась. Детей у нее нет. Она имеет высшее образование, но так сложилось, что работает вот уже три года секретарем у начальника отдела предпроектных работ…

– Наташа, вы? – я проглотила язык.

– Я, это я, Тамара. Так куда позвонить?

Сидеть дома и ждать звонка не входило в мои планы.

– Я сама перезвоню. Когда лучше?

– Я доложу Вениамину Николаевичу, что ты звонила. Перезвони минут через сорок.

Сорок минут я ходила по городу и в голове моей вертелось одно. Наташа – секретарь у отца, а он сам – начальник. И ничего, ничегошеньки мне не сказал. Привел в дом к ней и ничего не сказал. Обида ребенка накатывала на меня. Но тут же сменилась тревогой. Отчего мой отец был так расстроен?

– Тамара, завтра мы с тобой должны быть в районном отделе учета, – сказал отец, когда я до него дозвонилась. – Обмен будем оформлять.

Что же. Надо так надо…

Серьезная и толстая тетка долго изучала наши документы. Потом куда-то с ними ушла. Мы все – а это папа, мать, брат, невестка и даже ребенок Анна – сидели, как куры на насесте в грязном коридоре на длинной скамье. Ждали. Через два часа мытарств получили бумагу о том, что наш вопрос будет рассмотрен на ближайшем заседании какой-то комиссии.

В понедельник комиссия утвердила наш обмен. Окончилась эра склок и скандалов. Закончилось время каждодневных выяснений, кто у кого чего спер. Образно выражаясь, закончился период перманентных «шестидневных войн». Мы разъезжаемся в две двухкомнатные квартиры. С доплатой. Вопрос о том, кто будет давать деньги на этот вариант, решался долго и бурно. Но решили все же. По этому поводу даже распили бутылку водки «на мировую».

Переездом в новую квартиру занялся отец. Я только отобрала некоторые вещицы и книги, которые я намерена сохранить на моей части жилплощади в этой двухкомнатной квартире. Нам досталась квартира совсем рядом. Дом после капитального ремонта на углу проспекта Майорова и набережной канала Грибоедова. Окна одной комнаты выходят на канал, а кухни и второй комнаты – во двор.

Мне выделили метры в той, что на канал. Я тут же повесила на окно шторы. Устроила нечто похожее на спальное место и разложила книги.

Так совершился обмен жилой площади по классической схеме.

– Я через неделю уезжаю на работу, – объявил мне муж после исполнения супружеских обязанностей.

– Я смогу поехать с тобой только до начала занятий в институте.

Мужчина – это существо с непредсказуемой реакцией. Андрей, позабыв, что ВГ уже не спит и может, а вернее, определено подслушивает, набросился вдруг на меня, аки лев.

– Устал, бедненький? Отдохни. Я схожу, кофе заварю.

ВГ тут как тут:

– Вы должны понимать, Тамара, что муж, его благополучие, его моральное состояние для вас должны быть выше всех ваших меркантильных интересов. Вспомните жен декабристов.

– Боже ж мой! Мой муж посягнул на устои государства, и его ссылают в Сибирь.

– Не надо богохульствовать. Вы негодная жена.

– Вот тут вы неправы, любезная зиц-свекровь, Андрей иного мнения, и вы могли в этом убедиться минутой раньше. Не так ли? Вон как ухо-то раскраснелось.

Выскочила из кухни быстрее ракеты, быстрее, чем пробка из шампанского.

Мы уехали в это Конаково, вернее, вначале в город имени всесоюзного старосты, в понедельник. ВГ долго и нудно выговаривала Андрею, что отправляться в путь в понедельник к несчастью.

Поезд отошел от перрона минута в минуту по расписанию. ВГ долго бежала за вагоном и неистово махала мокрым от слез платком. Она успела поцеловать Андрея взасос и сунуть ему в карман какой-то сверток. Придет время, и я узнаю, что было в том свертке.

В Завидово (это последняя станция до Калинина) поезд прибыл в пять тридцать. Основная масса пассажиров продолжала спать, когда наша четверка вышла на мокрую от прошедшего ночью дождя платформу.

Мы с Андреем поплелись к автобусной станции. Нам еще ехать и ехать до Конаково. Прошедший все те дороги войны, о которых пели женщины во дворе у папиной Наташи, автобус, скрепя и потрескивая, источая бензиновый чад, повез нас в неведомую мне деревню Конаково. Пыль покрыла мои волосы и налипла на все открытые места моего тела. Больше часа продолжалась эта пытка. Но вот что-то в недрах железного мастодонта омерзительно заскрипело, из-под пола повалил чадный дым и мы, дернувшись, встали. Посреди поля. Пятнами оно рыжело, а в основном зеленело. Шофер приказал пассажирам покинуть салон. Именно так он и выразился:

– Валите отседова моментом к…

Поле оказалось засеяно горохом с еще каким-то растением, которое, как я потом узнала, называлось женским именем Вика. Пассажиры автобуса разбрелись по полю. Кто присел, не таясь в горохе с викою, кто стал жадно поглощать горох. Мы с Андреем отошли далеко в поле и устроили мини-пикник. Водка не успела согреться, и закуска не расквасилась.

Примерно через час шофер объявил, что его колымага готова продолжить пытку.

Наш «Ноев ковчег» въехал в селение, когда самые неугомонные петухи заснули и жители его начали просмотр первых снов.

– Ну, и куда мы теперь денемся? – мы стоим на пылью покрытой площадке. Пассажиры разбрелись. Все они были аборигенами. Автобус, обдав нас на прощание гарью и пылью, укатил вниз по улице и скоро скрылся за бугром.

– Пойдем, попросимся к кому-нибудь на ночлег.

В первой же избе нас встретили такой отборной бранью, что все выражения шофера автобуса показались детским лепетом. Пройдя еще с полкилометра, мы, сбросив нашу поклажу на обочину, рухнули следом за ней.

– Отдохнем и продолжим, – успокоил меня Андрей. Видно было, что он сник. Хмель выветрился, и кураж испарился.

Наверное, мы слегка прикорнули, потому что окрик мужчины заставил нас вздрогнуть.

– А ну брысь отсюда, цыгане! Вот я вам сейчас! – высокий кряжистый мужик в длиннополом то ли пиджаке, то ли полупальто высоко поднял корягу.

– Дурак ты, Осип. Напился до чертей. Какие это цыгане? Городские они. Совсем зенки залил зельем окаянным, – за громадой местного стража порядка мы разглядели тонкую, даже изящную женщину.

– Откуда вы тут взялись? – миролюбиво спросила женщина.

Я, не давая открыть рта мужу, объяснила наше появление в их богоугодном месте. Упоминание Бога окончательно расположило к нам Варвару. Так звали женщину, жену Осипа.

– Нечего тут в пыли валяться. Пошли к нам. Всем места хватит.

Так мы обрели место для ночлега и, как оказалось, для последующего проживания тут.

Спала я без просыпу до третьих петухов. Селенье жило своею жизнью. Позже меня поправят: «Не село мы, давно уже городом именуемся». Звуки провинциального города разительно отличаются от шума мегаполиса. Вот прогрохотал грузовик, и тут же я слышу мычание коровы. Прокукарекал петух. Где-то лязгает ведро, ударяясь о стенки колодца.

Андрея, моего законного мужа и молодого ученого-филолога, рядом на высокой металлической кровати нет. Я еще нежусь под легким пуховым одеялом. Мне же не надо собирать материал для диссертации. Сколько минут прошло с момента моего пробуждения, я не знаю. Но вот я слышу голос мужа:

– Куда воду сливать, Варвара Петровна?

Так вот кто громыхал ведром. Под ложечкой засосало. Еще бы – ела я последний раз более или менее хорошо почти сутки назад. Мой чемодан так и стоит у окна нераспакованный. Не выходить же мне в том, в чем была в поезде. Все провоняло дорогой. Голой (а кого стесняться?) я начала распаковывать чемодан.

– Ты, девка, не в бане. Чего голой жопой сверкаешь?

На пороге Варвара. В руках она держит большой таз.

– Вот тебе вода теплая. Умойся со сна. Баню Осип истопит к вечеру, а пока – в тазу, – медленно, изучающе оглядела меня. – Тело у тебя красивое, молодое. До греха не далеко. Скоро, скоро мужу станешь изменять.

– Тамара! – тут как тут этот самый муженек. – Как не срамно-то тебе? Что люди подумают о нас?

– А ты тоже разденься. Вот тогда люди что-нибудь подумают о нас.

– Ну и семейка! – хмыкнула Варвара Петровна и, еще раз глянув на меня, ушла.

Андрей с ходу начал восторженную песнь о Конаково. Тут и ландшафт самобытный, и люди удивительные, и села близко. Можно пешком дойти, а там, он убежден, он быстро наберет необходимый материал.

– Юноша, а где и чем мы будем завтракать? Я сыта твоим материалом не буду.

Мужа особенно (и отчего только?) возмутило мое обращение к нему:

– Я далеко уже не юноша. Я пришел к тебе зрелым мужем.

Лицо покраснело, руки затряслись. И как я тут же захохотала, когда, не входя в нашу комнату, Варвара сказала:

– Юноша, нечего орать попусту. Идите к столу! Картошка стынет. Нормальные люди-то уже к обеду собираются, а они о завтраке хлопочут.

Молодая картошка, обильно политая сметаной, усыпанная укропом, свежепросольные огурцы, холодное отварное мясо и большая трехлитровая банка молока.

– Хлебушек у нас очень вкусный. Наш пекарь хоть и армянских кровей, но выпекает его по нашим правилам. Кушайте, кушайте. Потом уговоримся, как дальше-то жить будем.

«Уговорились» вечером. Осип истопил баню. Никогда я так не мылась. У Варвары руки сильные. Она буквально истязала мое тело горячим веником. Прохаживаясь по бокам, ягодицам, приговаривала:

– Я – ядрена девка, молодцам услада, – и хрясть по попе.

Осип достал из подпола большущую бутыль с мутноватой жидкостью, Варвара накрыла на стол. Мы с Андреем в это время пили домашний квас на крыльце. Городок затих. Лишь изредка тишину нарушали лай собак и гудки пароходов на водохранилище.

– За постой я с вас буду брать по семьдесят копеек с каждого, – Варвара в доме была полновластной хозяйкой. – За стол, не обессудьте, по рублю. С огорода можешь (это уже персонально ко мне) брать зелень, огурец. В теплицу чтоб ни ногой. А то…

– Чего ты молодую пугаешь? – Осип выпил много, но был трезв и добр.

– Не пугаю. Просто они, городские, в нашем деле простаки. А недаром говорят: простота хуже воровства.

– Вот оно, – вскинулся Андрей. – Ты видишь, Тамара, какой глубинный смысл вложила эта женщина в слово «простота». Простота – это синоним неумения.

– Чего это он? – Варвара от удивления забыла проглотить кусок домашней тушенки и оттого прошамкала.

– Не обращайте внимания. Это бывает с ним.

Осип перекрестился:

– Ох, и тяжело тебе, милая, с больным-то.

Андрей как будто и не слышал их. Он продолжал экзальтировать. Лишь граненый стакан, великое изобретение корсаров, сунутый ему под нос, остановил поток словес пустопорожних. Ох уж эти «лирики»!

Итак, мы определились с бытом, мы выяснили, что собирать материал можно и не отдаляясь далеко от дома. Мы наконец успокоились и попросились спать. Мы – это, естественно, мой муж. Не я же!

Самогонка, настоянная на чесноке, сильна, черт возьми! Градусов пятьдесят. А то и больше.

Я спала одна. Андрея уложили в «холодке» в сенях.

– Проспится, умнее станет, – резюмировал его выступление Осип.

Я хоть и не филолог, обратила внимание, что эти люди употребляют обычные слова в необычном значении. Например, Осип говорил о своем напарнике в кузнице: «С утра он глуп как пень. Может и руку отбить молотом. После обеда он уже не круглый дурак. Сытость ему ума прибавляет. Но ежели в обед чарку примет, то и совсем поумнеет».

У Варвары корова умна, когда ее доят вовремя.

– Наша Пеструшка ума лишается, если я к дневной дойке не поспеваю. Наш Ванька пастух так и говорит: «Дура твоя Пеструшка».

Жизнь в провинции стала налаживаться. Утром следующего дня я оторвала листок календаря – 13 июня.

– Тамара, – с лицом, будто ошпаренным, и голосом трагика из театра Шекспира передо мною, лежащей на раскладушке посреди грядки с огурцами, стоит Варвара. – Тамара, твой-то чего учудил! Чего учудил-то!

– Изнасиловал дочь директора завода? – пошутила я.

– Хуже.

– Убил кого-нибудь?

– Все вам, городским, шутки шутить. Напился пьяным с биндюжниками с пристани и начал танцевать при народе голышом. Срам какой!

Вот вам и воспитание мамы-любовницы-тети.

– Где он?

– Его мужики скрутили и в сарае заперли. Иди, вызволяй мужа! Мужики говорили, я слышала, его в грязи изваляют и по улице поведут домой.

Мои чувства пришли в полный хаос. С одной стороны, все же Андрей муж мне, с другой – так хотелось, чтобы этот глубоко развращенный человек получил урок на всю жизнь.

Солнце печет. На небе ни облачка. Даже птицы укрылись от жары в ветвях деревьев. Мне так хорошо лежать в тени большого орешника. И так не хочется одеваться и тащиться куда-то вызволять мужа.

– Так пойдешь? – Варвара присела на перевернутое ведро и стала громко, смакуя каждый глоток, пить холодный компот. Она его варила каждый день из яблок-падалиц и сливы.

Идет время. Я лежу, она сидит. Забрехал наш цепной пес Есаул.

– Кто-то идет, – лениво говорит Варвара.

– Наверное, мужа приволокли на шесте.

– Это почему же на шесте?

– Так в Америке таскают воров. На шесте и вываленных в грязи и перьях. Я у Марка Твена читала.

– Индейцы и не на то способны, они с голов волосы с кожей снимают.

Есаул замолк. Значит, свои пришли. И тут же слышим голос Осипа:

– Эй, бабы, мужика принимайте!

Отбил Осип моего мужа. Не дал протащить по городу.

Как выглядел Андрей, говорить трудно, даже больно. Из одежды на нем – одни штаны. Чужие. Рваные и грязные. Торс в пятнах то ли крови, то ли краски. В волосах солома. Взгляд бессмыслен, рот открыт. Нижняя челюсть отвисла, а кончик языка высунулся и слегка подергивается.

Отступление.

С Андреем случилось то, что и должно было рано или поздно случиться. С детства он страдал приступами эпилепсии. Его лечили врачи-психиатры и неврологи. Год Виолетта Геннадьевна поила его разными отварами и настойками. Последние были на спирту. В результате со временем он пристрастился к алкоголю.

То, что произошло на пристани, было предтечей белой горячки. Малое умалишение. Никто из окружавших его в тот момент об этом не мог знать.

Мы с Варварой вымыли его тут же на грядках огорода. Одели в нижнее белье Осипа и уложили в сенях на жесткую лавку.

Андрей спал почти сутки. За это время я успела собрать вещи, выпить и поговорить с моими собутыльниками. Осипом и Варварой.

– Ехать тебе надо в Ленинград, пока он в себе, – так рассудили они.

Варвара добавила:

– Я тебе в дорогу дам отвару. Будешь поить его, он спать будет.

22 июня Осип вывел из гаража свой старенький «москвич» и повез нас в Завидово. Чтобы успеть к поезду Москва – Ленинград, мы выехали из Конаково на час раньше начала войны в 41-м.

Почти как собачка, урча, малолитражка со скоростью сорок километров в час повезла нас по знакомой мне дороге. Андрей через несколько минут после того, как выпил Варвариного отвара, уснул. В дорожной сумке у меня три литровые бутылки с этим «эликсиром».

К вокзалу мы подъехали за час до прибытия поезда. В кассе мне продали два билета на места в разных вагонах.

– Девушка, – говорила мне кассирша, изогнув шею и выглядывая одним глазом в маленькое окошко, – других мест нет. Что вы хотите, поезд из Москвы полным идет. Вам еще повезло, что в Калинине люди выходят.

– Не тушуйся, Тамара, – сказал Осип. – Мир не без добрых людей. Поменяешься.

Он долго махал своею большой рукой, и, казалось мне, вот так провожали на фронт. Едва сдерживая слезы. Их я успела заметить.

Мне удалось уговорить мужичка с массой котомок поменяться местами, и уже через пятнадцать минут я, напоив мужа-психопата Варвариным снадобьем, уложила его спать. День прошел спокойно. Когда Андрей просыпался, я его поила, и он опять засыпал. Наш поезд по расписанию прибывал в Ленинград в семь тридцать. За час до этого проводники будят пассажиров. Пора закрывать туалеты.

Начала и я поднимать моего спецпассажира. Андрей долго не мог проснуться. Хоть бы он никогда не просыпался. Что произошло в его мозгах за ночь, одному сатане известно. Ибо то, что началось, Божьим провиденьим назвать никак нельзя.

Глаза его округлились и начали вылезать из орбит. Изо рта пошла пена. Он завыл и стал биться головой о перегородку купе. Втроем – я и еще двое мужчин – с трудом связали его руки и ноги простынями.

Проводница побежала за бригадиром поезда. Через десять минут Обухово. Надо вызвать туда «скорую».

Явился бригадир.

– Я вас должен по правилам ссадить немедля. И не возражайте!

А я и не возражала.

Пассажиры по очереди подходили к нашему купе. Сильна в народе страсть к созерцанию уродства. Андрей мне рассказывал, как в древние времена на ярмарках выставляли для обозрения за плату разных уродов. Волосатые женщины ценились особо.

Не выдержала я и на куске какой-то серой бумаги черной тушью для ресниц написала: «Осмотр урода. 5 минут – 10 рублей». Вмиг отскочили. Жадные и доверчивые людишки.

В Обухово наш поезд простоял больше планового. Карета скорой помощи приехать-то приехала, но наш «больной» каким-то образом умудрился развязать себе руки и устроил такой дебош, что утихомирить его сумели лишь четверо сильных мужиков.

Проводница успела выкинуть наш багаж уже на ходу. На часах было ровно семь утра 23 июня.

Андрея поместили в отделение психиатрии в районную больницу. Дежурный врач долго осматривал его и в конце концов сказал:

– Его диагноз теперь мы установить не в состоянии. Нужны исследования. Вы езжайте домой. Мы вам напишем. Оставьте ваш адрес.

Отобрав вещи Андрея, я сдала их санитарке.

– Не изволь беспокоиться, милая, – сказала она. – Все в сохранности будет.

Хотя я видела, как она приглядывается к новым шерстяным брюкам и чистой шерсти джемперу.

Я шла по незнакомым и чужим до дрожи в коленях улицам города. Вот ведь как. Живу в этом городе с рождения, а о существовании этого Обухово узнала только сейчас. Оказалось, до Московского проспекта отсюда идет обычный городской автобус. За 5 копеек.

Меня разбудили на конечной остановке. На часах было тринадцать часов двадцать три минуты.

Я и мой чемодан оказались на мостовой у забора. Там, за забором, строили что-то посвященное защитникам города. Так писали в газетах. Народу мало. В этом месте нет магазинов, и некому здесь шастать. Как же мне добираться до Большой Пороховской? Мама родная!

Мой организм на пределе. Это я почувствовала лишь тут, на последней остановке автобуса.

– Вам, девушка, – и все-то я девушка, – надо идти на кольцо «третьего» трамвая. Он вас довезет до Невского, а уж оттуда – во все стороны.

И я с перекошенной фигурой и с понурой головой пошагала туда, куда мне указал мужчина в форме цвета антрацита и с серебряным кантом на фуражке.

Прошла метров сто. Моя рука уже почти вышла из плечевого сустава. Я готова бросить чемодан.

– Давайте, я помогу вам, – нагнал меня человек в черной форме. Она напомнила мне недавно виденный фильм о немцах.

– Да не бойтесь вы! Я железнодорожник. Иду со смены.

Идем. Он легко несет мой чемодан. А я сумку дорожную едва-едва. Он идет легко, а я еле передвигаю ноги.

– Вы с автобуса?

Молчу.

– Наверное, отдыхали в санатории?

– Не дай вам Бог такого санатория!

– У меня тоже был рейс – не дай Бог. В Обухово какого-то чудика ссаживали. Пришлось с ним сходить.

Лишь теперь я узнала бригадира поезда. Значит, меня он не узнал. Странно. А может быть, вполне закономерно. Мы все были так взвинчены, что немудрено не запомнить друг друга.

Опять идем и молчим. Народу на улице прибавилось. Вот и кольцо трамваев.

Я хотела поблагодарить и распрощаться, но бригадир предупредил меня:

– Мне тоже надо в центр. Вместе поедем.

Так и поехали. Он с моим чемоданом. Я с дорожной сумкой.

– Вам на автобус надо.

– Спасибо, я знаю. Все же я ленинградка.

Чудной этот железнодорожник. Донес мой чемодан до остановки автобуса № 22. Я так уже свыклась с тем, что мой чемодан несет этот крепкий мужчина, что, грех сказать, подумала, что хорошо бы, чтобы и до дома донес.

Автобуса все не было. Прошел час пик. Железнодорожник не уходит.

– Спасибо вам!

– Я вас до дома провожу. Все одно, делать мне нечего. Один я теперь, – лицо его выразило скорбь.

Заморосило. Автобуса все не было.

– У них в это время пересменок, – и опять молчим.

Так, молча, и приехали на Большую Пороховскую.

– А меня зовут Анатолием.

– А меня Тамарой, – вижу: не хочет он уходить. Стоит, переминается с ноги на ногу.

– Послушайте, пойдемте ко мне. Чаем напою. На больше рассчитывать нельзя. Я долго не была дома.

В квартире запах пыли, затхлости и еще чего-то кислого. Такое впечатление, что тут все это время никто не жил.

Мой гость как встал в дверях, так и шагу дальше не сделал. Я тоже, как овца в гурте, осталась на месте.

– Тамара, вы тут одна живете?

– Жила с мужем и свекровью. А что?

– Мне кажется, тут труп. Давнишний. Чувствуете запах?

Долго так стоять в дверях не можно. Надо было что-то делать. Опять мы молчим. Что за напасть такая с этим мужчиной.

Тик-так, доносится из кухни. Там настенные электрические часы. Гордость мужа.

– Стойте тут, а я пойду посмотрю.

Мне показалось, что не было его целую вечность. Вот такими словами из популярных книжек о любви, верности и измене мыслила я в тот момент.

– Тамара, идите сюда, – раздалось из кухни.

– Там, в дальней комнате, труп женщины. Мумифицированный. Весь месяц не было дождя. Вот он и высох.

Простите великодушно, но тут мне стало просто плохо. Я едва успела дойти до уборной. Но так как я не ела почти сутки, то и вырвало меня одной желчью.

– Что же делать? – задала я вопрос, после того как Анатолий отпоил меня холодной водой.

– Во-первых, скажите мне, кто эта женщина.

– Кто, кто? Разве не понятно? Моя свекровь.

– Вы же не видели труп, а так уверенно говорите.

– Не буду я смотреть. Хотите, чтобы и я тут окочурилась?

– Тогда хотя бы опишите ее.

– Нет нужды, – и полезла в шкафчик в прихожей. Достала пыльную коробку из-под моих сапожек.

– Смотрите, вот моя свекровь Виолетта Геннадьевна.

Долго смотрел на фотографию ВГ, сделанную на нашей свадьбе.

– Там лежит другая женщина.

– Такого быть не может потому, что просто не может быть.

– Чисто женская логика.

– А кто я, по-вашему?

– Простите. Я не хотел вас обидеть.

Я решилась:

– Вы со мною пойдите, пожалуйста. Я покойников боюсь.

В полумраке комнаты тело женщины казалось опущенным в некий туман. Анатолий взял меня за руку и подвел к кровати.

– Это не она, – тихо сказала я и уже хотела повернуться и уйти, как тут мой взгляд выхватил, как при фотовспышке, пясть левой руки. Это ее перстень. Тяжелый с янтарем. ВГ говорила о нем мне: «Мне подарил его один моряк из Риги. Очень сильно был мною увлечен. Но я отказала ему. Все ради Андрея».

Наверное, Анатолий почувствовал дрожь в моей руке:

– Что такое?

– Это она. Но как изменилась. Как изменилась.

Лицо ВГ было светло-коричневого цвета, его черты заострены до филигранности. Веки прикрывали по-врубелевски огромные глазницы. Лоб необыкновенно гладок и высок. Жутковатое и при этом в чем-то красивое зрелище. Мумия ранее знакомого тебе человека.

Анатолий увел меня. На этот раз я вытерпела и не стала пользоваться унитазом.

Крепкий чай без сахара окончательно привел меня в чувство. Анатолий не спешит уходить. Что за человек такой? Часы пробили пять вечера. И опять я задаю ему вопрос: что же делать?

– Знаете что, Тамара. Сегодня и вы, и я очень устали. Оставаться тут нет никакого желания. Возьмем такси и поедем ко мне. У меня нет таких хором, но где выспаться найдется.

– А я вот возьму и поеду.

– Вы как будто угрожаете мне, – лицо его серьезно, но я же вижу, что он смеется.

– Хватит смеяться надо мной!

И тут мы оба расхохотались. Так из нас выплеснулось нервное напряжение.

Оказалось, Анатолий живет от меня недалеко. В доме напротив Финляндского вокзала. Там, где, ну вы знаете, гастроном «Экспресс».

В трамвае мой новый знакомый рассказал о себе.

– Год, как схоронил я жену свою. Два года прожили душа в душу. Я с ней познакомился еще в железнодорожном училище. Окончили его и оженились. Ребенка родить не пришлось. Что-то там у нее по женской линии не так было. Мертвого родила и через пять часов сама отошла. Не знал я, что она до меня сильно хворала.

Трамвай проехал под железнодорожным мостом, когда по нему проходил товарняк. Я загадала желание. Анатолий же продолжал свою исповедь.

– Я до бригадирства-то служил, – он именно так и сказал – «служил», а не «работал», – машинистом электровоза, тепловоза. У меня высшая квалификация. Да вот после смерти Наташи стал злоупотреблять спиртным. Как у футболистов, дисквалифицировали на два года. Доверили бригадирствовать, и на том спасибо. Без людей я бы тоже, как ваша свекровь, покончил с собой.

Приехали. ВГ окончила жизнь самоубийством.

– С чего это вы такое взяли?

– Вот смотрите, – он вынул из кармана форменной тужурки какие-то пакетики.

«Демидрол», – прочла я.

– Это что?

– Снотворное. Я знаю. Жена моя такое принимала часто. Половину таблетки глотала и спала как убитая. Тут три упаковки. Слона можно усыпить.

Трамвай так завизжал на повороте, что я даже вздрогнула. Анатолий понял это по-своему.

– Не надо пугаться. На вас вины нет. Вот что я нашел там, в комнате у ее головы.

Он показал листок из блокнота, где ВГ вела записи о покупках, истраченных деньгах.

Четким почерком с небольшим наклоном вправо написано: «Ухожу сама. Бог простит. Не могу принять измены моего единственного любимого мужчины. Будь проклята она, твоя жена в грехе. Прощай, милый Андрей».

– Послушайте, Тамара, так это тот Андрей, что в психушку попал, а вы – его жена. Боже мой! Как же я вас сразу не признал!

– Я вас тоже сразу не признала. Там такая суматоха была…

Вот и объяснились. У меня как-то спокойнее стало на душе.

Покончила с собой свекровь. Муж надолго залег в больницу. Немного подожду и подам на развод. А там и квартиру разменяю. На фиг мне такая большая, а ученому-филологу хватит и комнаты.

В «Экспрессе» Анатолий накупил прорву всяческой еды. Опять распогодилось. На заводе закончилась первая смена, и магазин моментом заполнился мужчинами с запахом металла. Очередь в отдел «Спиртные напитки» вытянулась, изгибаясь, как змея, по всему залу. Мы с Анатолием с трудом протолкнулись к выходу.

– Пятница, – обронил Анатолий, – вот рабочий народ и спешит до дому достойно отметить ударное выполнение и перевыполнение пятилетнего плана ударной по голове выпивкой.

– Вы шутник. Дошутитесь.

– Шутка жить помогает. У меня на магнитофоне есть запись юмориста из Одессы. Миша, а фамилию позабыл. Вот он шутит. Не посадили. Пока.

Лифт поднял нас на пятый этаж. Дверь в квартиру отворилась, и я сразу увидела большую фотографию в рамке на стене. На меня смотрела моя школьная подруга Наташка Сизова.

Наверное, на моем лице отобразилось нечто такое, что Анатолий испугался:

– Что случилось? Тебе плохо?

От испуга он перешел на «ты».

– Это кто? – я постепенно приходила в себя.

– Жена моя. Наташа.

– Тебе жена, а мне подруга. Школьная, – не стала говорить, что болела Наташа туберкулезом, что в шестнадцать сделала аборт.

– Мир тесен. Значит, Богу было угодно, чтобы мы встретились.

Особая интонация, с которой он произносил слово Бог, навела меня на мысль, что этот сильный физически мужчина под давлением горя пошел к храму.

Я не верила в Бога. Я считала, что к Богу, к церкви обращаются люди, слабые духом, не способные сами решать житейские проблемы. Уходящие от них в церковь. Тут же передо мной с виду сильный мужчина. Мы долго сидели за столом на кухне с видом на вокзал. Приходили и уходили поезда электричек. Вот и вокзал замер. А мы все сидим. Говорим, говорим. Анатолий – хороший рассказчик, да и я умею говорить.

– Устала ты. Глаза слипаются. Я постелю тебе на диване, – мужчина потупил взор. – Сам я сплю на раскладушке. Никак не могу лечь на нашу с Наташей кровать.

Мне стало жалко его. Это плохой признак. Значит, тронул он меня за живое. Из огня да в полымя. Там был чудаковатый филолог, тут – верующий опальный железнодорожник. Чур меня, чур. Довольно экспериментов.

У меня проза жизни – похороны свекрови и больной психически муж.

Утро началось у меня с головной болью. Тело от пяток до загривка ныло. Что-то было? Или ничего и не было?

– Тамара, – голос Анатолия был бодр и весел. Не до веселья мне. – Тамара, завтрак готов. Прошу к столу.

Долго сказка сказывается…

Анатолий помог мне с кремацией, со всеми делами в органах. Я так и жила у него.

Хороший секс «излечил» его. Он больше не уповал на Бога. Его Богом стала я.

Через шесть месяцев Андрей вступил в наследство. Читай – я вступила. Оформить опекунство над умалишенным помог тот же железнодорожник. Он прошел освидетельствование, сдал квалификационные экзамены и вновь встал у рычагов управления локомотивом.

Подытожим. Квартира на Большой Пороховской, сбережения в сберкассе, наличные – те, что я обнаружила еще в первые дни моего замужества, и та брошь. Ее я надевала в особо торжественные дни.

Комнату в двухкомнатной квартире на углу проспекта Майорова и набережной канала Грибоедова после долгих и весьма неприятных объяснений («Папа, – убеждала я отца, – у вас с Наташей есть еще квартира. Я же осталась с носом и сумасшедшим мужем»). Я получила комнату в коммуналке.

Так завершился следующий, последний ли, этап решения моего квартирного вопроса.

На отрывном календаре остался один листок 31 декабря. Больше года продолжался этот процесс…

– Октябрьский районный суд, рассмотрев в открытом заседании иск гражданки Ининой Тамары Вениаминовны к гражданину Григориади Андрею Петровичу, постановил расторгнуть их брак в связи с невозможностью последнего по состоянию здоровья исполнять в полном объеме свои супружеские обязанности. Справка о состоянии здоровья в деле.

Молодая и очень симпатичная судья глянула в мою сторону и едва заметно улыбнулась.

Неделей раньше мы с ней сидели в маленьком ресторане в Петропавловской крепости, и она улыбалась широко и открыто. Тогда она мне сказала:

– Тамарочка, не думаю, что в суде возникнут какие-либо проблемы. У вас же с супругом имущественного спора нет?

– Какой там спор! У Андрея не осталось даже малой толики воли. Инъекции, по пять раз на дню, сильнейших депрессантов свершили то, что мне и нужно было. Личность растворилась…

Долго я сидела на скамье перед зданием нарсуда. Я не замечала мокрого снега. Я не чувствовала холода. В тот момент на меня напал некий ступор. В голове моей проносились картинки из моей жизни. Той, что оказалась за гранью этого только что прозвучавшего решения суда.

Было ли мне жалко Андрея? Была ли во мне хоть малая доля сочувствия к отцу? О матери нет и намека. Скорблю ли я о болезни брата? Не знаю, не ведаю.

Лишь сильный озноб вывел меня из этого состояния. Темно. Где-то в отдалении в Почтамтском переулке мелькали тени редких прохожих. До моих ушей доносились звуки города. Постепенно, капля за каплей ко мне возвращалось былое. Оно заполняло мой мозг, и от этого становилось трудно дышать. Экие сусли. Встряхнулась я и резко поднялась со скамьи. Засиделась. Вот так всегда. Утопила себя в чувствах. Погрязла в быте – вспомнила я слова Гадюки из одноименной повести графа Алексея Толстого.

Отступление.

То, о чем сейчас говорит Тамара, происходило одиннадцатого ноября. А полгода назад, в мае, она вступила в должность ведущего инженера в отделе главного инженера в одном из ведущих КБ города. В так называемом ящике. По долгу службы она много времени проводит в командировках. Ее ценили и за знания, и за умение отстаивать интересы бюро. Там, где ее коллеги-мужчины сдавали позиции, она выигрывала. Вот об этом и вспомнила женщина, час назад разведенная судом.

На сегодня я, что называется, отпросилась. Просто сказала Виктору Ивановичу, что я буду занята в суде.

Опять я тороплюсь. Бегу впереди паровоза. Так говорит Анатолий. Виктор Иванович – наш главный инженер. Это по должности, а для меня к тому же и главный мужчина-советчик. Он бывший полковник-инженер. А бывают ли бывшими настоящие военные служаки? Почти десять лет он служил на Байконуре. Авария на пуске – и вот он в запасе. Вернулся в родной город. Ни кола ни двора. Контейнер с мебелью и другим скарбом в буквальном смысле гниет на Московской товарной станции. Прописали, правда, его постоянно. Но куда? В то самое общежитие, где жила моя школьная подруга и умершая жена Анатолия Наташа.

Жена от Виктора скоро просто сбежала с действующим командиром в Плесецк. Забрала дочь и была такова. Жить в общежитии мужчине в возрасте сорока двух лет не пристало, и он снимает комнату.

Судари и сударыни (от слова «судачить»), не судите меня строго. Да, я помогла ему обстроить быт его. Да, он был благодарен мне. Да… И что дальше? Вот и помолчите. Мое это дело, и нечего призывать парткомы-профкомы! Это у Высоцкого смешно – ну, я с Надькою гулял, с тетей Пашиной. Так, что ли?

Но черт возьми меня с потрохами! Чего я тут высиживаю? Так можно все придатки-отдатки простудить. Скорее, скорее, куда глаза глядят. Лишь бы там было тепло и было чем закусить. Не отметить такое событие грех.

Бегом, бегом. Вот и улица Герцена. Чего это там светится? А светится это фонарь над входом в Дом композиторов. Дай Бог, чтобы на месте оказался его директор, мой хороший приятель Миша.

– Проходите, полковник-инженер, – говорит узнавшая меня вахтерша, – наш директор только что приехал из горкома.

На мой стук в дверь отзывается Миша. Его голос не спутаешь. Недаром, что ли, он почти год учился в консерватории по классу вокала.

– Входи уж, коль пришел, наш странник божий, – это фраза из партии оперы «Иван Сусанин».

– Миша, я к тебе. Один ты сможешь помочь мне, – стебаться, так стебаться.

– Тамарочка, девочка моя, – у него все особи в юбке девочки, – как я рад видеть тебя!

Врет и не краснеет. У него на коленях в юбке мини-мини восседает именно девочка. При виде меня она и не думает слезать с чресел Миши. А Миша продолжает:

– Знакомься. Это Ирочка. Представляешь, она музицирует на альте. Чисто мужской инструмент.

Я-то вижу, на чем она в настоящий момент – ни стыда, ни совести – «музицирует».

– Не буду мешать вам музицировать.

– Тамарочка, душа моя. Ты ничуть не мешаешь. – И девочке: – Побегай, крошка.

Альт-Ирочка спрыгнула, одернула юбчонку – и шмыг за дверь.

Миша – герой дня. Он пробил разрешение торговать в буфете ресторана при Доме композиторов водкой, коньяком и вином.

– Чего желаем, миссис Тайна, – Миша так шутит. Знал бы он, какую тайну я действительно ношу.

– Миша, сегодня для меня великий день. Октябрьский районный суд развел меня с Андреем.

– Это кто же?

– Не надо ерничать! Это мой муж. Единственный. Законный.

Пустопорожняя болтовня мне надоела.

– Прикажи накрыть стол в «гроте». Хочу праздника.

Как добралась до Большой Пороховской, я не помню. Разбудил меня телефонный звонок.

– Тамара Вениаминовна, – мой начальник, – я знаю, какие у вас проблемы, но и мы не без них. Попрошу, собирайтесь и не спеша двигайте в бюро. Есть для вас дело.

Что сказать? Я знаю, какое такое дело у него. Очередная командировка. Ее мне продлевали три раза, а я сидела в трюме новейшего крейсера и «добивала» представителей заказчика.

Лишь двадцать пятого декабря они подписали все необходимые документы. Значит, будет у нас премия. И немалая. Какой заказ сдали!

Все к одному. Я свободная женщина. Дела у меня идут отлично. У меня приличная сумма на сберкнижке. Я живу в хорошей квартире. Отец, слава Богу, пошел на поправку. Врачиха мне сказала:

– Если бы не его жена, не знаю, смог бы он выкарабкаться.

Жена это не мать моя, а Наташа. Она уже не работает секретарем-машинисткой у отца. Она ныне заместитель начальника отдела изобретения и рационализации. Что же. У Наташи все-таки высшее образование.

И все же. И все же. Вот сижу одна. Через двенадцать часов Новый год. В моем холодильнике есть все для праздничного стола. Шампанское я не покупаю, а вернее, не достаю принципиально. Эка загнула. Тоже мне принцип – не пить шампанское.

У меня вместо него отличнейшее вино. Грузинское. Из Тбилиси. Мой товарищ по работе был там в командировке и привез несколько бутылок. Мне досталась бутылка хванчкары.

Ну и что, что открыла баночку икорки? Вот допью эту рюмку и пойду под душ.

Отступление.

Мы записываем это в то время, когда повсеместна мобильная телефонная связь. МегаФон, МТС, Билайн и прочая. Тогда же ничего такого не было, и оттого Тамара Вениаминовна, стоя под струями горячего душа, не услышала звонка телефона.

А звонил ей с трудом разыскавший ее далекий друг детства Женя, что на каникулы уезжал к маме в Куялово.

Подождем и поглядим, что будет дальше.

О том, что пока я наслаждалась водой в душе, недаром я по гороскопу Рыба, мне звонил Женя, я узнаю скоро.

Вы помните, что, опорожнив стопку с водкой, я встала под душ. Надеюсь, ваши головы не так забиты хлопотами подобно моим.

Торопиться мне некуда, и, наскоро высушив волосы феном, я вышла из дома. Может быть, повезет и куплю елку. Вообще-то я не такой уж ярый приверженец этого идущего из веков обряда – наряжать дерево. У нас это ель, на югах – пальма. И все же.

Народ мечется, как ошпаренный. Ну что за напасть такая! Целый год они ждали этого дня. Вырвать, достать, раздобыть всякой снеди и выпивки только для того, чтобы ночью (!) все это съесть и выпить. А утром мучиться изжогой, коликами, тошнотой и синдромом похмелья. Абстиненция им не грозит. Им бы выпить сто граммов водки да «полирнуть» пивком. Потом спать до утра следующего дня и с больной головой отправиться на работу.

Хорошо, что накануне выпал снег и у нас на Охте он еще не размазан в грязную жижу. Купила в ларе блок сигарет и две бутылки лимонада «Дюшес». Во дворе какого-то дома села на скамью и закурила.

Откуда-то сверху из открытого – и это зимой – окна раздалось:

– Убью, сука.

Жизнь прелестна, когда тебя никто не грозится убить. Знаю, тот, кто грозится, не убьет. Так и есть. Вот уже другие слова:

– Лебедь моя, так я же без тебя жить не могу.

Послушайте, граждане, в какое время и где мы живем? Это что – времена Мишки Япончика и это Одесса? Я вас спрашиваю.

– Мадам, – появляется передо мной фигура.

– Чего тебе? – иначе с такими нельзя говорить.

– Мадам позволит присесть рядом?

– Катился бы месье куда подальше.

Не сдвинулся ни на сантиметр.

– Мы вас, мадам, тута раньше не видели. Вы новенькая? Надо бы прописаться.

Куда я попала? Там орут, что убьют. Тут чуть ли не угрожают.

– Это как же? – не брошусь же я наутек от этого типа.

– С вас, учитывая вашу образованность и вид, сгодится четвертинка или ноль семь красненького.

– Вот что, гражданин хороший, валил бы ты отсюда. Не мешай отдыхать!

– Напрасно вы так, – тихий, скромный пьяница ушел семенящей походкой.

Мне бы сорваться с места и нестись отсюда. Нет, я продолжаю сидеть. Даже еще сигарету раскурила.

Через минуту-другую из подъезда, куда скрылся тот мужик, выходят трое. Он и еще три амбала. Бежать поздно.

– Мадам, мы не хотим никаких ненужных терок.

– Что такое терка, я знаю. На ней мне папа тер морковь. И мне в данный момент не нужна терка. Мне просто нечего тереть.

– С понятием дамочка, – сказал самый толстый из них.

– Так что же – так и разойдемся? – пропищал второй толстый.

– С откатом, – выдавил из себя третий.

– С каким таким откатом?

– Она придурошная, – подытожил нашу дискуссию первый.

– Смотри, Гвоздь, какие цацки на ней, – второй толстый ткнул своим пальцем мне в грудь. Там брошь, доставшаяся мне от самоубиенной свекрови.

– Соответствует, – сказал первый и рванул цепочку.

Так я лишилась этой броши. Что же, все справедливо. Не твоя она, Тамара, не тебе в ней и красоваться.

Отступление.

Откуда было знать Тамаре Вениаминовне, что она решила отдохнуть во дворе, где по учету райотдела милиции находился наркопритон. Тот, кого Тамара Вениаминовна называет первым толстым, был там как бы начальником охраны. И принял женщину, вот так просто расположившуюся на скамье прямо под окнами притона, за сексота милиции. Бывало уже такое. Как удалось Тамаре Вениаминовне избежать худшего? Одно объяснение этому. Ее обаяние и предновогоднее настроение бандитов.

Бегом, не разбирая дороги, я помчалась к своему дому. Скорее, скорее за дверь и запереть ее на все замки. Их у меня два. Обычный французский и новинка – самодельный ригельный. Чудо техники.

Не снимая сапожек и всего прочего, я рванула на кухню. Большой глоток водки успокоил мою нервную систему. Мне стало смешно, и я засмеялась. От души. Я остановилась, когда мои глаза увидели часы.

Боже мой! Уже без двадцати минут двенадцать.

Ровно в полночь я выпила фужер хванчкары. В мой дом пришел новый год. А через сорок минут в мою жизнь вернулся Женя, самый первый в моей жизни мужчина. Хотя тогда он был никаким не мужчиной, а моим одноклассником.

Звонок межгорода я различаю, и, прежде чем снять трубку, я несколько мгновений раздумывала. Кто же это может звонить? Мне почему-то вспомнилось Конаково. Осип и Варвара явственно предстали передо мной.

И каково же было мое удивление, когда я услышала, казалось бы, навсегда забытый голос.

Говорили мы ровно три минуты. Лимит. Евгений работает в Западной Германии. Принимает суда, строящиеся для нас. Разговор сумбурный, можно сказать, бестолковый. Я поняла одно. Наше КБ имеет непосредственное отношение к его работе. Там он и узнал обо мне.

– Тамара, – успела я расслышать, прежде чем телефонистка проворковала «Ваше время вышло», – я после десятого буду в Питере.

Вы думаете, что на этом мои новогодние приключения закончились? Ошибаетесь. От такого разговора я, естественно, привела себя в status quo уже фужером водки.

Внеочередное отступление.

Обращаем ваше внимание на то, как и сколько пьет женщина. В одиночку – много. Характерная особенность – не теряет способности рассуждать и ясно излагать свои мысли, а это явный признак зачатков алкоголизма.

Четвертого января уже нового года я стояла у окошка кассы и ждала, когда Таня, наш бухгалтер и кассир одновременно, отсчитает причитающиеся мне командировочные. Я еду теперь на Север. И опять мне предстоит долго, нудно спорить с представителями заказчика. Пить с ними спирт. Они его называют шилом. Спать не в своей кроватке. Есть что ни попадя. Мучиться изжогой. Это все впереди. А пока мне дано два дня.

Как ни старался Виктор подвести меня к мысли отдохнуть эти два дня у него, я осталась верна своей квартире. Не поверите, я забыла о том, что далекий и во времени, и в пространстве Евгений практически назначил мне свидание десятого числа.

Мои мысли об отце. Утром пятого я долго валялась в постели. Курила там же. Настоящее безобразие. Вылезла один раз. В уборную и за сигаретами. Трехсотграммовая бутылочка-фляжечка с трехзвездочной жидкостью у меня в прикроватной тумбочке. Это у меня что-то вроде снотворного.

Лежу. Попиваю и покуриваю. Так скажешь – и, кажется, что не сильно нагрешила. А можно сказать, например, поразвратничаю. Это тоже для вас будет звучать не так резко? А если совсем откровенно и этак по-русски – ***. Смешно.

Ну и накурила. Стерва баба, брысь из-под одеяла и быстро открыла окно! Нечего больше валяться! Душ. Легкая зарядка с эспандером. Чай крепкий и сладкий. Яйцо всмятку и бутерброд с сыром. И… Опять, стервозина, сигарета.

На часиках половина двенадцатого. Ничего себе, сказала я себе. Еду к отцу. По моим расчетам он должен быть дома. Надела уже дубленку и все же решила позвонить.

– Тамарочка, а папа на работе.

Отчего тогда сама Наташа не на работе?

– Как его здоровье?

– Врачи говорят, обошлось на этот раз. Но надо беречься. Я его на цепочку не посажу. Вот взял и сорвался. А я что-то приболела, – все это Наташа сказала на одном дыхании, и я услышала, что голос ее охрип.

Я поздравила ее с Новым годом и пожелала здоровья. Не раздеваться же. Пошла на улицу. Тоска смертная. Снег порыжел. Люди посерели. Немудрено. Столько выпить. За сутки. Начинают-то на работе еще. У нас в бюро уже часов в десять утра начинается колоброжение. Наши «девочки» шастают от одной комнаты к другой. По всему зданию – а оно у нас не маленькое – распространяются кулинарные запахи. От отдельных особей мужского пола начинает исходить амбре. Приняли уже спиртяги, бедолаги. Мой Витенька не отстает.

Предтеча праздника. И отчего всем весело, а мне грустно? Так и в детстве моем было. И сейчас скучно так, что выть хочется. Иду, не замечая дороги. И лишь когда мои ножки почувствовали сырость и холод, меня проняло. Стоп, машина, как говорят на флоте. Там, за углом, есть кафе. Там отогреюсь…

Фи, какая кислятина, это сухое вино! Никаким мороженым его не подсластить.

– Девушка, – за стойкой девица в возрасте, что в дни Ивана Купалы считалась перезрелым яблоком, – а что-нибудь послаще и покрепче у вас не найдется?

– У нас приличное заведение, – ну ни сука ли! – мы только вином торгуем. А слаще – сладкое шампанское.

– Сама пей шипучку! Я предпочитаю водку.

Как преображается лик девы!

– У меня у самой осталось от праздника немного.

– Тогда сам Бог велел это немного употребить в дело. Самой-то тоже, небось, хочется утолить жажду.

Таня (мы уже успели познакомиться) ловко, что ваши бармены из кино, выкинула откуда-то из-за спины бутылку водки. Перебросила с руки на руку. Встряхнула, повертела и вот уже бежит веселая струйка в фужер. Бульк туда же вишенка из компота.

– Держи коктейль «Фрукты в шампанском».

Три таких коктейля – и у меня в мозгах полное прояснение. Все стало на свои места. Отец вышел на работу. Значит, здоров. Наташа с ним.

Братец. Тот как вошел в клинч, так и не выходит. Не я ему судья. Там другая у него муза.

Что касается матери, то у нее своя дорога. Свой муз-муж.

– Сгоняй в магазин, – Тане уже море по колено.

– Не. Мне хватит и тебе тоже. Закрывай свое кафе и пошли ко мне.

На дверях появилась вывеска «Закрыто по техническим причинам». Мы, крепко взявшись за руки, идем ко мне…

Который сейчас час? И кто лежит рядом со мной в моей постели? Ну и рожа!

Выскочила, в чем мать родила, и быстро в ванную. Моя рожа ничуть не лучше. Это надо же так напиться! Все, решаю я, завязываю. Я с ужасом вспоминаю, что завтра мне уже уезжать в далекий, холоднее холодного Североморск.

– Эй, кто-нибудь! – кричит моя «подруга».

– Чего орешь? Иди под душ!

Через час я все-таки выпроводила буфетчицу. И тут же зазвонил телефон. Изобретение какого-то Белла достало-таки меня. А через него меня достал мой начальник Виктор:

– Что с тобой произошло?

Ни тебе здрасьте, ни до свидания.

– А что бы ты хотел, чтобы со мной произошло?

– Я сейчас приду!

Еще чего!

– Я дверь не открою. У меня любовник.

– Твой любовник, как я погляжу, – бутылка. Дверь высажу…

Экзекуции продолжались до вечера. То он запихивает меня под душ. То поит горячайшим чаем с лимоном. Раздев догола, долго и с каким-то садистическим наслаждением мнет мое тело. Это называется атлетически массажом.

– Осталось изнасиловать меня изощренным способом, и ты свою роль исполнишь до конца.

– Теперь ты будешь спать. Утром я сам отвезу тебя на вокзал…

Поезд сообщением Ленинград – Мурманск отошел от платформы, и за его отпотевающими окнами осталось все, что произошло за эти посленовогодние дни. Весь день я спала на верхней полке. Вечером успела в ресторан. Горячий борщ по-московски, жирные котлеты с жареным картофелем и три стакана кофе с молоком. Официантка ничего не сказала. Но, когда я закурила сигарету и, не удержавшись, икнула, она рассмеялась. Хорошо, что в этот поздний час в вагоне-ресторане никого не было. Ночью я спала. Все-таки Виктор достиг желаемого. Мой организм требовал здорового образа жизни.

В Мурманске меня встречал представитель завода «Звезда».

– Поедем на машине. Придется немного подождать. Поезд из Москвы придет через полтора часа.

Приятной наружности мужчина в длинном кожаном пальто и шапке-ушанке из незнакомого мне меха взял мой чемодан и повел меня в привокзальный ресторан.

– С дороги надо поесть. Ехать нам еще долго.

Кормили в ресторане хорошо. Мужчина выпил сто граммов водки. Я отказалась. Сильна память последних дней.

Час пролетел незаметно.

– Вы тут посидите, я встречу и вернусь, – оставил купюру на столе и ушел.

Сижу. Жду. Объявили о прибытии поезда из Москвы. Жду. Время идет. Халдей волнуется. Заказала пятьдесят граммов. Жду. Все, решаю я, хватит. Встала и иду. Наконец-то! Навстречу мне мой встречающий и… Кто бы вы думали? Евгений. Собственной персоной.

– Тамара! – это почти через весь зал.

Я стою в ступоре. Это что же?! Судьба? Намеренное событие? Умысел?

Человек в коже несколько обескуражен:

– Вы знакомы?!

Хотелось мне ответить – и даже очень близко. Но, памятуя нравы, бытующие в этих краях, сказала по протоколу:

– Мы коллеги.

Знаете, что запало в мою память после этой непродолжительной командировки? Ни за что не догадаетесь. Не сложности со сдачей наших систем. Не дни, напролет проведенные в грохочущих цехах. Не споры до хрипоты с представителями заказчика.

Тулома, Лотта, Нота. Эти для меня чарующие названия рек запали в мою память с ощущением свежести ощущений. Все как будто давным-давно прошедшее и вернувшееся. Темнота полярной ночи усугубляла все мои чувства. Тактильные. Вкусовые. Слуховые и зрительные. Ничто не отвлекало.

– Ты не изменилась, – лгал мужчина, и я ему верила.

– Ты все так же юна. И телом и душой, – продолжал он лгать, и я ему верила.

– Ты моя желанная, – предел вранья, а я верю.

Ну, что, скажите, мне делать, если и он, этот мужчина, мне тоже мил и желанен? Как будто вернулось мое детство и отрочество. С их тревогами, страхами и надеждами, граничащими с чувственными вожделениями.

На двадцать первый день моей командировки Евгений объявил:

– Отсюда я уеду только в качестве твоего мужа.

– Ты рассуди: по нашему Закону о браке и семье браки регистрируются по месту жительства одного из брачующихся. Я прописана в Ленинграде, ты – не знаю где. Тут полярный круг. Воспетая бардами шестидесятая параллель. Наш союз своею лапой скрепит белый медведь. Так, по-твоему?

– Имя этого белого медведя, – Женя произнес имя секретаря ЦК партии, депутата Верховного Совета СССР, который приехал на подписание акта сдачи объекта по проекту № 274.

Так, наверное, впервые в Союзе и в единичном случае брак был зарегистрирован не по месту жительства, а по месту командировки жениха и невесты.

Вы когда-нибудь ели строганину и запивали ее азербайджанским коньяком «Агдам» на морозе под тридцать по Цельсию? Вы в своей жизни хоть раз принимали ледяную купель в проруби реки Тулома? Какой фейерверк устроили офицеры по поводу моего крещения в поморки.

Пистолетные выстрелы ПМ тонули в грохоте автоматных очередей из АКМ.

А баня на льду! А изжаренный целиком молочный поросенок. А… А… И еще раз А…

Провожали нас почти все члены приемо-сдаточной комиссии. На двух штабных «Уралах» мы ехали из Североморска в Мурманск. Там, где разместились мы, капитан первого ранга – инженер хорошо играл на гитаре. Пели бардовские песни. Пили шило и ели вяленую рыбу.

Было тепло, весело и непринужденно. Женя и я сидели на мягком сиденье у кабины.

Вы спросите, отчего же мне было тревожно? Почему я не ощущала той уверенности, что была присуща мне до сей поры? Но прочь сомнения и тревоги. Я возвращаюсь в Питер. Там, на гранитом одетых берегах Невы, на запорошенных снегом дорожках парков и садов, в дворах-колодцах его, среди моих сограждан найду я ответ на все вопросы, что мучают меня после встречи с Евгением.

Стучат колеса на стыках. Гомонит вагон. Где-то, чуть фальшивя, звучит гитара, и голос с хрипотцой поет:

Когда я слышала эту песню? Когда?! В какой-то момент мне показалось, что, если я не вспомню этого, я сойду с ума.

Лишь шесть месяцев длился «рай на земле». Это так я называю мое замужество с Евгением.

Вы когда-нибудь были в «шкуре» Евы? Вокруг кущи райские, а вы даже яблочка кислого скушать не можете. Вам каждый божий день талдычат одно: «Ты ребро. Не человек полноценный. Ребро и всего-то».

– Тамара, – говорит мне утром мой муж, с которым я была зарегистрирована секретарем ЦК, – я настоятельно прошу тебя помнить, что ты жена ответственного работника, и не пристало тебе…

Дальше можно перечислять по буквам: A, B, C, D…

Так жить, шалишь, Тамара, существовать нельзя. Мне нужен воздух свободы.

Пусть я живу в шикарной квартире в доме обкома, пусть у меня прислуга. Я могу ездить в салон красоты на служебной «Волге». Пусть. Пусть. Я срываюсь на крик…

…Открывается окошко в железной двери и контролер просовывает миски с бурдой тюремной.

Мой квартирный вопрос решен так. Статья Уголовного кодекса, что инкриминируют мне, гласит: до пятнадцати лет заключения в колонии строго режима.

Отступление.

Из протокола осмотра места преступления: «Труп мужчины тридцати – тридцати двух лет лежит лицом вниз. Торс обнажен. На теле множественные следы ножевых ранений. Брюки из джинсовой ткани спущены до колен. Половые органы отрезаны и лежат в десяти сантиметрах от ротового отверстия трупа…» Больше цитировать нельзя.

– Тамара Вениаминовна, вы должны понять, что только признание вас невменяемой на момент совершения преступления спасет вас от более тяжкого наказания, – седовласый еврей, имеющий за своей спиной богатый опыт защиты так называемых воров в законе, сидит напротив меня и курит хорошие сигареты.

Мне он привез дешевую «Приму». Я понимаю, в передачах – других ни-ни. А если и пропустят, то цырики стырят все равно. Но он-то мог. Жмот, жидовская морда.

Предшествующее…

– Тамара, – мой муж уже готов отправиться на службу.

Здесь я прерву его монолог. Именно «моно», а не «диа». Потому что в нашей семье право говорить имеет только он. Мне позволено отвечать на вопросы и задавать их – и при этом в лапидарном виде без лишних слов. Мой муж после командировки в ФРГ стал руководителем одного из ведущих отделов в конструкторском бюро. В этом качестве он и находился в ту зиму в Североморске. За сдачу проекта № 274 получил орден Трудового Красного Знамени и вскоре был утвержден заведующим отделом обкома партии. Я скоро уяснила, не без его помощи, что это самый важный отдел – оборонный. Секрет Полишинеля.

Как изменился Женя! Помню, как он пришел домой после его утверждения в должности. Он пил иногда. Выпьет сто граммов в ужин – и с него будет. Развеселится и еще для кое-чего польза.

Но в этот раз он выпил наверняка все пол-литра. Он был возбужден, но не весел. Его возбуждение было агрессивно. С порога он объявил, что с этого момента наша жизнь изменилась кардинально. Что он приобщен к некому сообществу подобно касте. Долго в тот вечер он говорил. То возбуждаясь и убыстряя печь, то придавая ей фальшивые нотки пафосности. Он больше не пил, хотя я выставила на стол бутылку «Посольской». Что произошло с всегда сдержанным – поверьте мне, я все-таки его жена – Евгением? Какой вирус проник в его организм?

Наш вечер «по поводу» закончился безобразно.

– Ты не достойна быть не только моим соратником. Ты – плохая жена.

И это сказано на седьмом месяце нашего брака. Каков! Простите меня все святые, но я-то знаю, что за животное меня истязает в постели. Садист. Ему бы у Малюты Скуратова в помощниках быть. Заплечных дел мастер был бы доволен.

Он получил достойный ответ. Как говорили во времена трех мушкетеров – сатисфакцию. Бутылка «Посольской» оказалась недостаточно крепка и разлетелась на осколки. Нет. Он не умер от моего удара. Я вовремя остановила кровотечение, обработала рану и перевязала.

А уложив мужа в постель, до частички, до пылинки прибрала все. Потом, как говорят молодые повесы, оттянулась.

Еще раз, проверив мужа и убедившись, что сон его крепок, я вышла из дома. Мне вспомнился тот двор, где один из трех амбалов отобрал у меня брошь. Какой черт вселился в меня в тот момент, но я пошла туда. Время не так уж и позднее.

Вот и тот двор. Пустынно. Лето все ж. Детишки отправлены загород. Кто в пионерские лагеря, кто к бабушке в деревню, а кто и на юга на море.

Вот и лавка та. Села. Достала бутылку, пластмассовый стаканчик, кусочек ветчинки югославской формовой. Неяркий свет от фонаря на высоком столбе освещал мою сирую трапезу. Где-то в отдалении тихо шумел город.

Легкий озноб пробежал по моему телу. Знаю, это верный признак приближающейся опасности. А вот и он. Тот самый тип, что в тот зимний предновогодний вечер пристебался ко мне и привел тех трех бандюганов.

Подошел. Стоит. Молчит.

– Что, хмырь, не признал? Зови своих бандитов. Есть разговор.

Ни слова не проронив, ушел. А вот и они. Все та же троица.

– Эй ты, толстый! Иди сюда!

Понял, к кому я обращаюсь. Подошел.

– Чего тебе?

– Не вспомнил? Брошь куда подевал? Она фамильная. Мне отдай. Заплачу.

– Ты, что ли? – у гидроцефала проснулся разум.

– Я-я. Брошь где?

Я была удивлена, когда он ответил мне:

– Где-где. Марвихеру сбагрил.

– Адрес давай!

– Ты даешь! Где кантуется, покажу, а где живет, мне по фигу, – последнее слово я заменила, щадя ваши уши.

– Пошли, – я все больше поражалась его покорности.

– Пошли, если не шутишь.

И мы пошли. Люди оглядывались на нас. Компания, ничего не скажешь. Вообразите мужика типа известного актера, сыгравшего Бывалого в комедиях с Шуриком, но с безобразной рожей и небритого. О себе я не говорю. Тут и воображать не надо. Перелистайте журнал «Советское кино» – и все.

Кто такой марвихер, я догадывалась. Скупщик краденого. Пред моими глазами встал хитрый и грязный мужлан.

Шли мы недолго.

– Тут, – сказал толстый (я уже выяснила, что его зовут Петя) и показал на пивную.

– Вместе пойдем.

– Ты что, с дуба рухнула? Он же меня потом на перо посадит за то, что тебе его сдал.

– О-обоссался. Мужик ты или нет? Пошли. Вали все на меня.

В пивной, несмотря на ранний час, полно людей, но нет шума, что бывает в таких местах. Такое впечатление, что здесь собрались научные работники и обсуждают высокоинтеллектуальные проблемы.

– Видишь, в углу сидит мужик с бородой, – сказал Петя.

То, что он назвал бородой, было аккуратной бородкой эспаньолка. И красовалась она на лице, черты которого говорили о родовитом происхождении владельца. Облик этого человека из богемы дополняли длинные слегка вьющиеся волосы. Они были красиво уложены локонами. И в довершение – на носу очки в тонкой металлической оправе желтого цвета. Под золото, подумала я, но скоро убедилась, что ошибаюсь.

Петя почтительно склонился к марвихеру. Язык не поворачивается так называть мужчину в очках. Он что-то прошептал и глазами показал на меня. Мужчина кивнул и сделал жест рукой, обозначавший одно: «Вали вон отсюда. Обмен информацией окончен».

– Присаживайтесь, сударыня. Чего желаете? Пиво? Водка? А может быть, сударыня пьет исключительно кальвадос? Так мы мигом. Для такого-то гостя.

Я молчу.

– Так вы по какому вопросу ко мне?

Точь-в-точь как в кино.

– Вы, уважаемый, купили у Пети брошь.

Молчит человек с бородкой. Ни один мускул не дрогнул на его холеном лице.

– Эта брошь мне досталась по наследству, а Петя просто украл ее у меня.

– Это его профессия, – улыбнулся широко.

– Продайте мне ее. Я хорошо заплачу.

– Милая, не имею чести знать, как вас зовут, я марвихер. Покупаю, чтобы продать. Нет твоей броши у меня. И слава Богу. Несчастье она приносит. Кому продал, скажу, а вернуть не могу. Пивка?

Вышла из пивной и стою, как столб. Мою брошь купил мой теперешний муж. Наваждение какое-то. Уважаемый в обществе человек – и пользуется услугами перекупщика краденого…

– Так, я пошел, – я совсем позабыла о Пете.

– Давай, Петя, где-нибудь посидим, выпьем. Есть за что.

– Шутки шутишь, – секунду подумал. – А впрочем, по шли. Знаю я одно место, где я не буду выглядеть как белая ворона.

Кто из обычных граждан знает об этом заведении? Думаю, никто. В полуподвальном помещении разместился кабак. Иначе это назвать нельзя. Низкий сводчатый потолок затянут маскировочной сеткой, столы из толстых досок и лавки подобающие. И, что удивительно, на стенах отличные литографии. Ленинградские пейзажи. И ни на одном нет ни одного человека. Народу в кабаке тоже нет. Петя пояснил – вечером тут свободных мест не будет.

Забыла сказать, пропустили нас по паролю. Этакий андеграундный ресторан. В духе времени.

Как там нас накормили! Думаю, и в ресторане гостиницы «Астория», где отъедаются одни иностранцы, так не кормят.

Пробыли мы с Петей там до тех пор, пока он не сказал:

– Наше время кончилось. Паханы сейчас подтянутся.

Так я сподобилась побывать в притоне. Свой мир со своими правилами. Мой муж кичится тем, что он в числе сильных мира сего. Знает ли он и иже с ним об этом мире? Думаю, они не знают. Кто-нибудь знает, но и эти не смеют внедряться сюда…

История с брошью стала той точкой, от которой мы с Евгением начали путь к трагедии.

– Ты много пьешь. И вот результат. У тебя галлюцинации. Какая брошь?! Какой скупщик краденого?! Ты отдаешь отчет своим словам? Ты забыла, кто я, – тут он переходит в крик, и лицо его искажает гримаса гнева. Но крепка память этого мужлана о бутылке, разбитой о его голову. Сник. Отвел глаза.

На этот раз разошлись мирно. Это надо же! До какого состояния дошла наша совместная жизнь! Года не прожили под одной крышей. Но я терплю. Что держит меня тут? Моя квартира ничем не хуже. Прислуга? Я сама еще не инвалид. Во дворе будка с милиционером? Меня охранять не надо. Я лучше стала жить с материальной точки? Ничего подобного. Я даже не знаю, сколько получает мой муж. Я же вынуждена отчитываться перед ним за каждую истраченную копейку.

Да что это я! Не в моих правилах жаловаться и ныть. Я его дожму. Тот, из подвала, не соврал. Такие не лгут. Дожму, чего бы мне это ни стоило.

Лето прошло. Мой благоверный на три недели улетал с какой-то делегацией в ГДР.

– Нас сам Хонеккер принимал, – важничал он, сидя в одних трусах по колено на табурете у открытой балконной двери.

Что мне этот немец? Хоть Папа Римский вас принимал. Мне от этого ни холодно ни жарко. Он, то есть мой муж, по заграницам мотается, а мне сиди в городе.

Плюнула на все и поехала с Виктором в Карелию. Там у КБ своя база отдыха. Вот где я отдохнула и душой и телом.

Погодка выдалась на славу. Можно было купаться, загорать. Небольшие домики стоят в лесу. Дом на две пары. Там же ниша с газовым таганком. Хочешь – иди в столовый корпус и ешь там. Хочешь – готовь сам. Дают лодку, рыболовные снасти. Есть и телевизор. Наши умельцы соорудили такую антенну, что можно смотреть финские передачи. Ничего сверхинтересного.

Как мы радовались с Виктором, когда кому-либо из нас удавалось поймать рыбешку! Долгие прогулки по лесу не утомляли. Утомляли в хорошем смысле только ночи. Домой я возвращалась в самом наилучшем расположении. Виктор на перроне Московского вокзала обронил:

– Я ведь теперь одинок. Дверь моего дома для тебя открыта и днем и ночью.

Не знала я, что он развелся. Даже партком, наш местный блюститель нравов, обошел этот факт сторонкой. Виктор был все-таки большая величина в своей области.

Что за прелесть августовская пора в Карелии. Как приятны были мне часы и даже минуты, проведенные с Виктором! И настолько же отвратительна была моя встреча с мужем.

Я вернулась в дом в субботу в одиннадцать утра. И что же меня встретило? Первое – это затхлый прокисший запах. Везде, начиная с порога, грязь. Но не это убило меня. Евгений, в трусах по колено и майке, бретельки которой свисали по обе стороны, с бурыми пятнами на груди, сидел на привычном для него месте – на табурете у открытой балконной двери.

– Что, тварь, нагулялась?! – не взглянув на меня, он попытался бросить порожнюю бутылку из-под пива. Рука его вскинулась и тут же опала. – Вот, скажи, что бы ты сделала на моем месте? Устроила бы маленький скандальчик? Мол, я верная жена, а ты пропойца. Да? Так нет же, подруга!

Я села рядом и налила ему в фужер водки. Благо ею он запасся. Удивительное зрелище, не надо ходить в Петровскую кунст камеру. Медленное и верное превращение человека в урода. Я видела, как искажается лицо человека под многократными перегрузками. Это что-то похожее.

У меня было достаточно времени, чтобы распаковать багаж, переодеться, принять душ. Вернувшись на кухню, я застала ответственного партийного работника еще сидящим на табурете. Одно изменилось в этой мизансцене (Данте Алигьери позавидовал бы): Евгений был напрочь гол, и под ним благоухала лужица; он улыбался улыбкой годовалого ребенка.

– Мама, я пи-пи сделал. Прости меня!

Скоренько подтерев мочу, я окатила члена бюро обкома КПСС холодной водой. Он мне был нужен еще некоторое время в сознании.

– Спасибо. Хорошо-то как…

– Что же ты с собой сделал, Женечка? Помнишь, в школе тебя нам ставили в пример. Помнишь, как ты все каникулы проводил у мамы в деревне Куялово?

И тут мне в голову пришло озарение. Опять эта ненормальная, почти патологическая привязанность к матери. Женя, Женя… Именно это исковеркало твою психику. А ведь тогда, почти пятнадцать лет назад, мы были с тобой до бесстыдства привязаны друг к другу. И все ж ты уезжал от меня и не находил времени для встреч со мной. Вот и сейчас ты обращаешься не ко мне, своей жене. Ты жалуешься маме. Что ж, Женечка, выпей еще! Мама разрешает. Он пьет, не ощущая вкуса. Будто и не водка в фужере, а простая вода.

И вот перенасыщение наступило. Я успела подхватить обмякшее тело и медленно опустить его на пол. Обложив по абрису тело тряпками и плотно прикрыв дверь, я ушла из дома.

Семь часов вечера в городе, пожалуй, самое хорошее время. Полумрак и тишина. Народ схлынул с улиц и проспектов. И лишь в магазинах еще томятся в очередях те, кому не хватило выпивки и закуски.

Непроизвольно я иду или ноги мои красивые сами несут меня к тому месту, где человек с бородкой и в очках назвал мне имя моего мужа, купившего брошь свекрови. Надо переехать мост и там еще долго идти.

Вот и эта дверь. Я ищу глазами какую-нибудь кнопку. В темноте черта с два что разглядишь. Но вот над моею головой зажигается фонарь и дверь отворяется. Чудеса. Голос из темноты дверного проема:

– Приходите. Илларион Платонович вас ждут.

Определенно тут царство Аладдина. Дура я, дура. Не заметила маленькой дырочки в двери. Через нее и подсмотрели, кто топчется на крыльце.

Молодой, с фигурой атлета человек провел меня в зал. Тихо, где-то в дальнем углу играли на гитаре и женское сопрано пело старинный романс.

Я запомнила один куплет:

– Вам нравится этот романс? – позади и поодаль слева от меня стоял тот, кого поименовали Илларионом Платоновичем. Тот, что в очках и с бородкой эспаньолкой.

– Впервые слышу, но романсы мне нравятся. И еще я люблю джаз.

– Да, это настоящая музыка. Музыка, имеющая глубокие народные корни. И пусть эти корни окрашены в черный цвет Африки, но они искони народны. Это все равно что наши былинные песни или частушки, – он вел меня под руку, и я чувствовала силу руки его в сочетании с осторожностью ловца птиц на силки. – А я, любезная Тамара Вениаминовна, ждал вас. В детстве, годков восьми, я сорвался с деревянных качелей в деревне на берегу Чудского озера. Я сильно ударился головой. Бабка повитуха рассказывала мне, что я почти час лежал в беспамятстве…

Мы подошли к столу, на котором в изобилии были яства и напитки.

– Вы ждете много гостей?

– Нет. Я с некоторых пор никого не жду. Как сядем? Визави или тет-а-тет.

– Давайте сядем рядом.

– Я продолжаю. После того как я сорвался с качелей, я долго страдал головными болями. Отпоили меня настоями и отварами. С тех же пор пробудилась во мне некая сила. Я мог предугадать то или иное событие. Может быть, помните – был такой факт: расшибся при приземлении космонавт. Так вот я предугадал это тогда, когда его корабль только взлетел. Помню даже слова, которыми я пророчествовал: «Этот комар сгорит при посадке. Фамилия у того космонавта была Комаров».

Он говорит и одновременно угощает меня. Все необыкновенно вкусно. И опять зазвучали гитара и голос женщины:

– Поди, надоел я вам со своими россказнями. Одно скажу, вы для меня с первого раза есть объект вожделения и притязаний чувственных.

Что это? Кто передо мною? Скупщик краденых вещей и драгоценностей? Поэт? Или просто сумасшедший? А он продолжал все также ровно и уверенно:

– Брошь удалось вернуть? Вам непременно надо вновь обрести ее. Имеет она некую энергетику, что благостна лишь для вас.

– Она мне досталась от свекрови.

– Я знаю. Женщина покончила с собой из-за вашего союза с ее любовником. По праву владейте брошью.

Через два часа я рассталась и Илларионом Платоновичем. Уже во дворе дома на Таврической я обнаружила, что несу большой пакет.

– Где ты шляешься, сука?! – муженек отоспался, судя по запаху, умылся и теперь изволил ужинать.

Я развернула пакет. Бутылка ранее не виданной водки, две баночки с икрой и батон сырокопченой колбасы. Все это я молча выставила на стол. И опять сквернословие.

– Так платят тебе за разврат? Кто он! Это надо же такими деликатесами расплачивается, – он вертит бутылку. – Ты знаешь хотя бы, что за водку тебе дали? Такую воду пьют только члены Политбюро.

Он тут же льет себе в стакан и пальцами цепляет черную икру из банки.

Я ушла из кухни и стала в комнате у окна. Ночь накрыла город. Все затаилось. Даже неугомонные вороны и те замолкли. И вдруг я увидела перед собой лицо Иллариона и как будто услышала его голос: «Ты сможешь. Я тебе разрешаю».

Я вернулась на кухню. Заведующий отделом обкома меня не замечал. Он пил и жрал. Иначе не скажешь. Я ждала. Во мне уже засело страшное чувство. Я – вершитель. Я – сама судьба.

Где-то далеко, на том берегу или на самой реке, что-то провыло. Так, наверное, воет выпь на болоте. Это знак – начинай. С каким наслаждением я втыкала острый разделочный нож в тело. Крови отчего-то почти не было. Евгений тихо дергался и подвывал. А выпь все выла. Я не чувствовала усталости. И только после того, как мне не удалось затолкнуть в рот его гениталии, я обмякла. Замолчала и выпь.

Следствие по делу об убийстве гражданина Петрова Евгения Петровича длилось почти три месяца. Дважды менялись следователи. Обком партии давил. Прокурор города мотался туда-сюда, и каждый раз он слышал одно – партбилетом ответишь.

Один адвокат был неизменен: «У вас, Тамара Вениаминовна, один выход. Признание вас в момент совершения убийства невменяемой»…

Какие же они все идиоты. Я не отхожу от параши. И это не оттого, что местная жратва мне не по нутру. Одного я не могу с определенной точностью сказать: чье семя я вынашиваю. Виктора ли. Или все ж Илларионово. Лаг по времени минимальный. Но мне это как-то все едино. Главное – я беременна.

– Слушай, сиделица, ты случаем не тифозная? Все блюешь и блюешь, – сказала смотрящая на хате тетя Вера. Она уже год здесь. И не тоскует. Двойное убийство с отягчающими обстоятельствами.

– Тетя Вера, кажется, я подзалетела.

– Это же просто счастье твое!

– Бабу беременную гноите, сволочи! – заколотила она в дверь. Креста на вас нет!

Ее поддержали все:

– Голодовку, голодовку!

Шум наш услышали в других камерах, и вот уже СИЗО на Арсенальной гремит, подобно канонаде при Курской битве.

Заспанный, помятый сверху донизу начальник оперотдела одним глазом долго наблюдает за нами через смотровое окно и потом только открывает дверь.

– Ты чего бузу устроила, Вера? В карцер захотела?

– Кум, ты вникни. Тамарка с животом. Всю парашу заблевала. Как нам, девочкам, жить в таких условиях? Ей в больничку надо.

Кум стоит. Раздвинул ноги для большей устойчивости. Лоб морщит. Руками в карманный бильярд играет. Долго, очень долго он переваривает информацию. Первое, это надо сообразить, кто такая эта Тамарка. Второе, как так без его участия кто-то из сидельцев забеременел. И третье. Зачем при этом блевать. Ну а уж вопрос о больничке, так это вовсе выходит за рамки разумного. По его мнению.

– Выходи без вещей, – наконец он отличает меня от остальной массы.

Команды привычны:

– К стене! Повернись налево. Вперед. К стене. Направо. Вперед.

Вот и кабинет начальника оперотдела. Окно задернуто непроницаемой для света шторой, в воздухе стойкий запах сивухи и одеколона «Шипр».

Кум молча закрывает на ключ дверь. Так же молча снимает форменную тужурку, отстегивает галстук.

– Раздевайся, сука. Посмотрю, какая ты беременная.

Ну, вот скажите, что делать в этой ситуации. Кричи – не кричи. Никто не откликнется. К крикам в этой комнате все привыкли. Наверное, если бы отсюда раздался смех, то сбежался весь СИЗО.

Долго и как-то лениво кум «апробировал» мое влагалище.

– Пить, гражданин начальник, меньше надо.

– Учить меня будешь, – он подобрел.

Потом мы вместе пьем спирт и заедаем его холодными котлетами из столовой офицерского состава.

– Ты что, и вправду беременна?

– Четвертый месяц.

– Завтра переведу тебя в распоряжение завхоза.

– Пожалуйста, – это слово звучит тут почти как издевка, – не надо к нему. Я уж лучше на хате останусь.

Завхоз славился тем, что заключенные уходили от него прямиком в лазарет. Это считалось наградой. Месяц провести на чистом белье и кушать не баланду, а нечто похожее на еду, – это счастье.

Опять кум морщит лоб.

– Ты точно беременна?

– Я же сказала.

Долго продолжалась умственная работа серого вещества начальника оперативного отдела, а по-нашему кума.

– Будешь в лазарете Наде помогать, – и опять пауза. Я отдыхаю. Не от кума. От хаты. Зазвонил телефон. Еще пять минут я отдыхаю. Наиважнейший вопрос решал майор – где оттянуться вечером.

– А ты чего сидишь? Иди в хату! Завтра утром отведут в лазарет.

Я уже взялась за ручку двери, когда он добавил:

– Адвоката твоего завтра вызову. Ты ему скажи. Он знает, что делать. По его выходит, что тебя в дурку надо. А там житуха хуже нашей. Уж лучше в зону.

Весело встретили меня девочки в камере.

– Уймитесь, девки. Не видите, что ли, у Тамарки все силы ушли на кума. Как кум? Могет еще? А то последний раз так и не получилось у него со мной.

– Пить меньше надо, – обронил кто-то, и мы начали ужинать. У нас в камере коммуна. Все, что в передачах, идет на общий стол.

С утра следующего дня я уже обитала в лазарете. Тоже не сахар. Гнойные перевязки, рвотная масса, уборка за лежачими, вынос их испражнений. Но все же тут и чисто, и свежо. По сравнению с камерой.

На третий день после моего тесного, куда теснее, общения с кумом меня вызвали в комнату для допросов к адвокату.

– Буду писать ходатайство об изменении вам меры пресечения.

Он что-то писал, а я все время задавалась вопросом, от кого ребенок. В конце концов решила: рожу и посмотрю, на кого похож. Мне же хотелось, чтобы был он похож на Иллариона.

Суд состоялся в декабре. Коротким был тот суд. Обвинение поддерживал какой-то средней величины прокурорский чин. Промямлил в пять минут и сел молчком.

Зато мой адвокат распинался долго и витиевато. После его речи судья объявила перерыв до следующего дня.

– Будет советоваться в обкоме партии. До меня дошли сведения, что вашего супруга там не уважали и уже готовили его отставку. Он связался с криминалом. Пил даже в кабинете и не брезговал услугами дешевых проституток.

Мы с адвокатом вышли на набережную Фонтанки и курили. Я забыла сказать, что по его ходатайству я была расконвоирована.

В двенадцать следующего дня суд возобновил свою работу. А уже через десять минут судья зачитала приговор. Меня осудили за непредумышленное убийство, совершенное в состоянии аффекта, к двум годам условно.

Так закончился для меня этот этап решения квартирного вопроса.

Продрогшая, с мокрыми ногами, я вошла в квартиру на Тверской. После суда адвокат буквально затащил меня в ресторан. С непривычки (я не брала ни капли спиртного все это время) я быстро опьянела.

Не снимая пальто, я открыла все форточки. Открыла бы и окна, если бы не мороз под двадцать. В квартире все так же, как было в тот вечер. Во время следствия и суда, когда меня отпустили под подписку о невыезде, я жила в своей квартире.

Сюда же я приехала собрать вещи. Товарищ из обкома уже предупредил меня о том, что я должна освободить эту квартиру в течение трех дней. Что же, милочка, как звала меня свекровь, побаловалась – и довольно.

Тошнота отпустила меня. Врач в женской консультации сказала, что мой организм наконец-то адаптировался к беременности. Токсикоз отступил. Мой живот я скрыла платьем, и никто, кто заранее не знал, не мог и предположить, что я на седьмом месяце.

К десяти вечера я собралась и была готова уйти, чтобы завтра приехать на машине. Прошла на кухню. В праздном любопытстве открыла холодильник. Боже мой, все покрылось плесенью. Только початая бутылка водки была чиста. То опьянение, что было после ресторана, прошло, и я решила «отметить» мой отъезд. Уже наполнена стопка, уже рот мой готов принять спиртное. Звонок в дверь сорвал мой замысел.

Первой моей реакцией было быстро спрятать бутылку. Тюремный синдром. Звонок повторился. Надо идти открыть.

В проеме двери на фоне серой стены стоял Илларион. Но прежде я увидела огромный букет роз.

– Я решился прийти сюда, сударыня. Примите этот букет и можете прогонять меня.

Что за энергия шла от этого человека? Отчего, когда я вижу его, у меня возникает чувство покоя и защищенности? Он же из мира криминала.

– Проходите.

Он проходит, слегка коснувшись меня. Ток пробежал по мне, и молнией пронзила мысль – плод его семени ношу я в своем теле.

– Куда прикажите?

Не успела я показать, куда идти, как он уже шел на кухню. Стало очевидно, что в этой квартире он уже бывал.

– Присядьте, Тамара. Мне надо кое-что вам рассказать, – заговорил Илларион тихо, но четко произнося каждый звук.

Он говорил, и я слушала, поражаясь тому, что он рассказывал. Мой муж Евгений, высокопоставленный партийный работник, давно связан с миром криминала. По долгу службы он сталкивался с уголовными делами разной квалификации и скоро понял, что свое положение он может использовать в корыстных целях.

– Поведаю вам об одном случае, – Илларион закурил фирменную сигарету. – Была арестована группа распространителей наркотиков. Следствие вел опытный следователь горпрокуратуры, и скоро дело должно было быть передано в суд. Я не знаю, что подвигло вашего мужа, – наверное, на моем лице Илларион увидел нечто такое, что сразу извинился, и продолжал, – что подвигло этого человека с положением, но он сделал так, что этого важняка отстранили от дела. Пришел другой, и в суде было уже совсем другое дело. Обвиняемым тогда суд присудил минимальные сроки. Смешные сроки. Вот тогда-то я и познакомился с ним. Мое, так сказать, официальное реноме скупщика краденого – лишь прикрытие. Я возглавляю всю сеть наркодиллеров.

Я впервые слышала это слово, и, видя мое недоумение, Илларион разъяснил мне, что это такое.

– Я работаю под жестким контролем, – продолжал он. – Поверьте, было бы значительно хуже, если бы наркотическое отравление населения вышло бы из-под контроля. С наркотиками борются во всем мире, а результаты самые плачевные. Именно тогда я получил поручение сблизиться с Евгением. Не знаю, успели ли вы познать этого человека достаточно хорошо, но он был буквально пропитан корыстью и стяжательством. Вот вы разыскивали брошь. Вам она дорога как память. Он же видел в ней только золото и бриллианты. Теперь я могу сказать. Нам, – он не уточнил, кому это «нам», – стало известно, что он собирается стать невозвращенцем. В очередной зарубежной командировке в капстрану он намеревался попросить политического убежища.

Я была поражена. Я помнила Евгения последних дней его жизни. Пьянство и блуд. Каждодневные.

– Я не могу поверить. Он пил, как опустившийся пьяница. Он опустился. Какая командировка за границу?!

– Мы, – опять это «мы», – видели это и уже готовили его отстранение, – он сказал «отстранение», а мне послышалось «устранение». – Но вы опередили нас. Так что поставлены все точки над «i».

– Так какого же черта вы, такие могущественные, не вызволили меня из тюрьмы сразу?

– Мы не всесильны. Это раз, и, во-вторых, есть такое понятие, как общественное мнение. Его тоже надо подготовить.

– Оставим это. Я есть хочу, а тут все сгнило.

– Машина внизу. Едем ко мне, – он улыбнулся. – Туда, где состоялось наше знакомство. А вещи мы заберем завтра.

Подвал в этот раз был пуст. Только один официант и кто-то на кухне.

– А гитариста и певички не будет?

– Вы хотите послушать романсы? – не дожидаясь моего ответа, в сторону официанта: – Игорь, вызывай Тамару и Сашу!

И опять ко мне:

– Певица живет над нами. Она заканчивает консерваторию, и я немного помогаю ей. Таким вот образом. Вообще я предпочитаю давать людям удочку для ловли рыбы, а не саму рыбу. Нигде ваша тезка столько не заработает, как тут.

Так вдвоем мы и провели остаток этого дня. Вдвоем в ресторане, вдвоем в его квартире в этом же доме. Я входила в очередной виток спирали, что называется жизнью.

– Я не могу стать твоим мужем в классическом понимании, но я всегда буду рядом. Пока ты этого хочешь. Рожать будешь в институте Отта. Все расходы по ребенку я беру на себя.

Как вы думаете, где проходил этот разговор? В бане на берегу реки Волхов.

– И еще. Родишь – и выходи на работу. Тебя там ждут. Я хочу, и ты это сможешь, чтобы ты стала высококлассным специалистом и в конце концов одним из руководителей бюро. У моего сына мать должна быть важной персоной. Very important person.

Так я впервые услышала ставшее позже распространенным словосочетание…

Шел 1982 год. Я готовилась к совещанию со смежниками, когда в кабинет вошла Маша, моя помощница.

– Тамара Вениаминовна, включите телевизор.

– Маша, мне некогда смотреть телевизор. Лучше скажи мне, где отчеты за полугодие.

– Смотрите!

Диктор на экране зачитывал сообщение о смерти Брежнева.

И что же это такое невезение! На одиннадцатое я назначила небольшую вечеринку для самых близких мне и Иллариона приятелей. Повод был самый подходящий. Илларион был назначен заместителем председателя Комитета по здравоохранению, и, кроме того, это был день его рождения. Мы с ним намеревались объявить там о нашем предстоящем бракосочетании.

Совещание со смежниками я провела быстро. Это мой стиль. Теряется всякий смысл, если такие сборы продолжаются более сорока минут. А тут и смерть генсека сыграла свою роль.

Поразительна психология человека. Такое событие! Казалось бы, все должны омрачиться и сосредоточиться. А тут некая суетная поспешность.

За смертью Генерального секретаря последовали почти загадочные смерти других партийных и государственных руководителей…

Вечер удался. Все были пьяны в пределах приличия. Кстати, были и гитарист, и певица. Она спела несколько романсов и все оставшееся время просидела с бокалом белого вина на софе.

Никто не вспомнил о смерти генсека, никто не предложил помянуть его рюмкой водки.

– Ты не устала? – Илларион подошел неслышно, но его приближение я почувствовала кожей.

– Откровенно говоря, меня такие собрания тяготят. Я предпочитаю меленькие компании.

– Потерпи еще минут двадцать. Я прикажу Тамаре спеть один романс, так сказать, прощальный, и народ разойдется. Это надо мне, – последнее слово Илларион произнес многозначительно.

Заболталась я и позабыла вам сказать, что Илларион уже муж мне. И как сказано в Писании, да убоится жена мужа своего. И опять я растяпа. Вас интересует, а где мой первый муж Андрей. С Евгением все ясно. Я его зарезала. Андрей же долго лечился в психиатрической больнице. Он «потерял лицо», то есть перестал быть личностью. Но одна страсть осталась в нем жить – тяга к алкоголю. Как он исхитрился и достал какую-то спиртосодержащую жидкость, никто не установил. А вернее всего, просто не желали. Он сжег себе пищевод то ли растворителем, то жидкостью для мытья окон. Я похоронила его там, в Обухово.

А моя тезка пела знакомый мне романс: «Он говорил мне: «Будь ты моею…»

Я вышла на балкон-террасу. Ноябрьский несильный мороз бодрил. Где-то внизу двое ругались. Я курила и вспоминала отца, брата, невестку. Моему сыну уже три года. И, слава Богу, он не знает кухонных скандалов, не видит, как швыряются банками и кастрюлями.

Мой квартирный вопрос решен. Мы живем в доме, прошедшем комплексный капитальный ремонт, на втором этаже, что раньше прозывали бельэтажем. Потолки у нас под пять метров. Почти как в той скандально известной квартире. У меня домашняя помощница, а у сына – нянька.

Иллариону по спискам горисполкома дали право купить «Волг у».

– Иди в дом. Тебе нельзя сейчас простужаться.

Мы вместе вошли в гостиную. Пусто. Все ушли. Домашняя моя помощница собирала грязную посуду. Мы с мужем пристроились в углу. Илларион только теперь позволил себе выпить любимый им напиток – шотландское виски.

– Тамара Вениаминовна, а инструмент куда девать? – певица держит обеими руками гитару.

– Давай мне, – ответил Илларион. – Завтра отдам.

Не буду я интересоваться. Где и как. Что да почем. Он муж мне. Знает, что делает. Так думала я, а внутри червь сомнения так елозит, так и ползает: «А что у него с этой певичкой?»

Вот и выпито вино, и выкурена последняя сигарета, и прислуга удалилась к себе. Сын спит и видит сны. Пора и нам в кровать. Впереди пять часов до утра.

Ждете, знаю, ждете, что я тут разоткровенничаюсь. Сколько часов из этих пяти мы будем спать. Не тот случай. Это вам не филолог-алкоголик и не чванливый и жадный функционер. Это мужчина. Что же я буду перед вами полоскать белье? Будь оно чистое или испачканное.

– Я тороплюсь, – Илларион уже прошел «чистилище» ванной и теперь сидит за столом и ждет завтрака. Я тоже готова. – Уезжаю в Москву вечером. Вчера не сказал, момента не было. Там, в столице, сейчас, считай, решается судьба страны.

Я молчу. Мой муж едет в Москву участвовать в таком деле. Невольно язык проглотишь.

– Мне страшно. Когда делят власть, то могут и на тот свет вместо трона отправить.

– Ну, дорогая, где трон, а где я. Мое дело – обеспечение нашего здравоохранения.

Знаю я, откуда опыт в этом деле у мужа моего.

Он к себе в Комитет, я к себе в КБ. Дела, дела. Няня накормит сына, оденет, и они пойдут гулять в Таврический сад. Певица Тамара, это я знаю точно, заварит себе в турке кофе, плеснет в чашку коньяку и до десяти часов будет пить этот напиток, курить и читать Бальзака. Так решен квартирный вопрос не для одних нас. Две женщины тоже не без крыши…

Смена одного умирающего на другого умирающего руководителя государства. Страну начинает «колбасить». Как-то я услышала такое высказывание: «Уровень культуры в стране можно определить по общественным уборным. Уровень благосостояния – по прилавкам винных магазинов».

«Коленвал», «Андроповка». Отчего началась эта чехарда с наименованием водки. Отчего исчезли привычные – «Московская», «Столичная»? Уровень общественного производства падает. В сельском хозяйстве развал. Надо бы на этом сосредоточить силы народные. Нет, пусть у этого народа голова болит от забот о водке.

Я помню прошлые мои командировки на верфи и стапеля. Вы можете себе представить, чтобы в заводском буфете продавали в розлив водку? И не было пьяных. Монтажник корпусов работает на открытом воздухе при температуре минус двадцать, а то и больше. Сто граммов водки согреют его. И только.

– На аппарате гемодиализа долго не протянешь, а уж эффективно управлять страной подавно невозможно, – это все, что сказал Илларион, возвратясь из Москвы.

Год одна тысяча восемьдесят второй. А новый мы втроем встречали на даче в Репино. Наш сын Иван остался дома с няней и моей помощницей.

«Волга» с ошипованными шинами (Илларион привез их из Финляндии) уверено «держала» дорогу, и на всем пути не было машины, чтоб обогнала бы нас.

Вы помните, какая была погода в тот вечер? Вот и я не помню. Помню одно. Ощущение комфорта и покоя. Я достигла того, о чем и не мечтала. У меня муж… Хотела сказать «любимый», но осеклась. Есть ли это так называемая любовь? У нас с Илларионом не было гуляний под Луной, не было приторно сладких объяснений. Цветы в руках Иллариона я видела один раз. Когда он неведомо как оказался в квартире Евгения. И все же я удовлетворена. Не это ли и есть суть счастья?

Мой сын не глуп и, слава Богу, здоров. Я не считаю каждую копейку и могу позволить себе не обычную цирюльню, а салон красоты на Невском проспекте или, на худой конец, парикмахерскую при горисполкоме.

Новогодняя ночь в окружении заиндевевших елей и сосен, при свете пяти разноцветных большущих свечей (их муж тоже привез из Финляндии), с шампанским, которое я не переношу, из «подвалов» дома на Старой площади, и в довершение гусь, испеченный в камине. Что может быть лучше?

Первого января мы уже парились в русской бане на даче полковника КГБ.

Короткое отступление.

Пройдет менее десяти лет, и этот полковник, к тому времени ставший генералом, изменит присяге и станет предателем.

Он, этот полковник и паскудник одновременно, попытался, едва муж закрыл дверь в парной, овладеть моим телом. С каким наслаждением я ошпарила его толстый живот и все, что ниже.

У него хватило выдержки и ума не заорать от боли.

– Погоди, сука, доберусь я до тебя и твоего бандита!

Я бы и словом не обмолвилась при муже об этом, мягко говоря, банном инциденте, но эта фраза буквально взорвала меня. То-то был скандальчик в «благородном» семействе. Мы с Илларионом ушли по-английски. Не попрощавшись с хозяевами.

– Он может навредить?

– Я знаю его давно. Он трус. Есть люди в его ведомстве и покруче. Обломают рога. Не бери в голову.

Я добавила привычной шуткой – бери на метр ниже. Мы оба рассмеялись.

1991 год. Я уже не работаю в КБ. Илларион не служит в комитете. Михаил Сергеевич сделал все, что требовалось по плану, разработанному в недрах Госдепа США. Развалены ВПК, армия и флот, уничтожено крупнотоварное сельское хозяйство. Повылазили, как грибы поганки, всякого рода ООО, ЗАО, ОАО. Откуда ни возьмись, появились посконные миллионеры. На прилавках продмагазинов – импорт со сроками реализации не позже окончания Второй мировой войны. Ножки Буша, спирт «Роя л»…

Этот разговор произошел у нас с Илларионом ранним майским утром. Он торопился на какую-то встречу – вернулась лексика прошлых его криминальных лет – на стрелку.

– Сегодня никуда не уходи. Ивана тоже в школу не отпускай. Я вернусь не позже часа дня. Не будет меня, уматывай, – так он не выражался никогда, – отсюда быстро. За моим столом кейс. Того, что там, вам с Ваней должно хватить на первое время. Езжай на мою заимку. Там жди меня семь дней и, если меня не будет, езжай самоходом в Финляндию. К кому там обратиться, найдешь в кейсе.

Я видела, что задавать вопросов в этот миг нельзя. Я жила одной надеждой. Я верила мужу. Ни на йоту я не сомневалась в успехе всех его дел.

Не знала я, не ведала, как изменился мир криминала. И его проела ржа отступничества и предательства.

Ровно в два дня я, подхватив заранее собранный чемодан на колесиках и кейс, позвала Ваню.

– Иван, ты уже большой. Все позже поймешь, а теперь мы поедем с тобой за город.

– Не надо лечить меня, ма. Я, что же, по-твоему, глух и слеп? Петькины родители уже неделю как умотались в Венгрию к каким-то родственникам. Ты поведешь «мерс»?

– Сначала я, потом ты, – в свои двенадцать лет Иван умел водить машину, владел английским и немецким языками, хорошо разбирался в компьютерах.

То, что муж назвал заимкой, было домом, срубленным из калиброванных бревен. Теперь я могу сказать, где была эта заимка. Дом стоял в метрах сорока – пятидесяти от берега озера Пасторское. Откуда здесь, в болотах Выборгского района, это не православное, а католическое название? Мне ли знать. В городе и ближнем пригороде машину вела я. Уже на трассе № 122 Иван сел за руль.

Пятнадцатого мая, заправив полный бак и еще раз проверив, все ли документы в порядке, мы с Иваном уехали с берегов Пасторского озера.

– Ты, ма, так не переживай. Наш отец найдет нас, где бы мы ни были.

В салоне машины оглушительно пахло ландышами.

Наш «Мерседес-190», ведомый Иваном, резво бежит по трассе. Мы благополучно минули и наш таможенный пункт в Брусничном, и финский.

– До свиданья, папа, не горюй, не грусти. Пожелай нам доброго пути, – перефразируя старую для него советскую песню, орет мальчик во все горло.

Я хорошо понимаю, так он пытается заглушить тревогу.

Впереди не только двести с лишним километров. Впереди неизвестность. И пусть в кейсе сумма в американских долларах достаточная для обустройства безбедной жизни за рубежом, но все же тревожно мне. Я неустанно думаю об Илларионе. Тревога сменяется бесшабашной уверенностью, что все у него сложится благоприятно для него.

Нас обгоняют двенадцатиметровые фуры «рено», «скания», «вольво». Обдадут грязной пылью – и ну таковы.

Мы мчимся в будущее, нам не известное. Тревожно. Одно мы знаем – пункт назначения. Финский городок Кеми. Очень похоже на нашу Кемь. Была один раз в этом городе на берегу Белого моря. Какой палтус я ела там!

Пытаюсь таким образом отвлечься от плохих мыслей.

– Мам, пора нам сделать остановку. Кушать хочется, – улыбнулся так по-отцовски, – зверски.

Я смотрю в карту-атлас. Я в нашей команде штурман. До места назначения нам надо проехать почти всю Финляндию. В данный момент наш «мерс» мчится к городу Тампере. Помнится, в этом городе проходили Олимпийские игры.

– Шеф, газуй. Через девяносто километров Тампере. Там и поедим, там и заночуем.

Иван вдавливает педаль газа, наши немецкие девяносто лошадей взвывают, и меня вжимает в спинку кресла.

Через один час и двадцать три минуты мы въезжаем в Тампере.

Огни города радуют. У них, этих капиталистов, даже в небольшом городке освещают так, как будто это европейский центр. Заглянула в справочник. Население Тампере – 280 тысяч человек. Это наш Калининский район.

– Штурман, куда крутить?

– Почем я знаю? Тормози. У тебя английский лучше моего, вот и спроси.

Поужинали мы плотно. И это на ночь. Спали в маленьком отеле. И спали хорошо. Обошлось без приключений.

Это только один эпизод из нашей одиссеи.

Были приключения. В другом селе-городе у нас чуть не угнали машину. Но обошлось.

В Кеми мы приехали спустя десять дней с момента выезда за границу.

– Куда теперь?

– В Магистратуру. Там должны находиться документы на наше будущее обиталище.

Неожиданно быстро чиновник местной власти понял, что хотят эти сумасшедшие русские. И дело было не в хорошем знании английского языка у Ивана. Финну было, наверное, за семьдесят. Его познания английского были минимальны. Зато опыт у него огромный. Дослушав тираду русского, он хитро улыбнулся и исчез в недрах архива.

– It is your documents, – перед нами красивая папка с надписью по-английски и, о чудо, по-русски:

«Документы на владение недвижимостью на земле Республики Финляндия – Suomen Tasavalte».

Вот так! Восхищение сменилось неким разочарованием, когда я рассмотрела схему участка со строениями. Дом стоит на берегу реки Кемийокки в нескольких километрах от города. Что ж, все верно. Это территория Республики Финляндия.

– Missis Inin is upset?

Сын чего-то отвечает.

– Чего он хочет? – спрашиваю. – Взятку?

– Мама, ты не в Союзе. Тут за взятку руки отрубают. Он посчитал, что ты расстроена.

Финн продолжает лопотать.

– Чего он?

– Он говорит, что если господа, это мы то есть, подождут минут десять, то он с удовольствием сопроводит нас к нашему особняку. Он именно так сказал.

И вновь наш «мерседес» в свои девяносто лошадей везет нас куда-то. Старый финн безостановочно лопочет.

Ваня уже устал переводить. Мы едем по узкому шоссе вдоль реки. То тут, то там в перелесках мелькают яркоокрашенные домики.

– Это, как у нас, их зона отдыха, – переводит Иван.

Я вспоминаю дачу генерала КГБ около Рощино. Как тогда я восхищалась ею! Дом, сложенный из калиброванных бревен. Крыша покрыта алюминиевой черепицей. Солидно и основательно. Даже баня и та выглядела фундаментально.

Тут все, как будто игрушечное.

– Вот, мама, мы и приехали. Финн говорит, что это наш дом.

Одноэтажная Г-образная постройка с односкатной крышей была больше похожа на сарай. В отдалении еще одно строение. Сосны и ели окружают дом.

Старик финн показал нам границы нашего владения, любезно согласился выпить русской водки и, отказавшись от предложения отвезти его обратно, засеменил к шоссе.

– Ну что, сын, как тебе наша недвижимость?

– Эй, – не ответив мне, сын побежал вслед финну, на бегу крича: – А ключи?!

Разница в возрасте и здоровье позволили Ивану быстро догнать старика.

– Старый дурак. Бумажки оставил, а ключи с собой упер, – сын даже не запыхался. Откуда такое здоровье?

Середина мая тут – не то, что у нас. Подмораживает. Я продрогла до костей. Скорее бы укрыться в нашем владении.

Замок на удивление поддался сразу. И вот мы в доме. Чудесно! Неказистое снаружи строение оказалось внутри очень комфортабельным и объемным.

Нас с Иваном поразила обстановка. Такое впечатление, что люди, живущие или жившие здесь, вышли на минутку по делам. Пыли почти нет. Я обратила внимание, что у камина аккуратно сложены березовые дрова и даже приготовлена береста для розжига.

– Мам! – позвал меня Иван из-за перегородки. – Мам! Смотри, тут жрачки на целую роту.

Холодильник неведомой мне марки и вправду был полон продуктов. И пускай я дерьмовая хозяйка, но смогла сразу оценить содержимое.

Вот тут, пожалуйста, все для экспресс-ленча. Ниже в герметпакетах мясо и овощи. Отдельно набор самых разнообразных консервов. Рыбные и мясные, овощные и фруктовые.

– Мам! Это по твоей части, – мой сын держит в двух руках по бутылке.

В пять вечера мы с сыном зажгли весь свет и разожгли камин. Я не стала заморачиваться с «большим» столом и приготовила, что называется, на скорую руку.

– Мам, это все отец?

– Больше некому, Иван, – защемило, защемило.

Прошло две недели, как Илларион распрощался со мной. По сию пору я чувствую на своих губах вкус его поцелуя и слышу его голос: «Жди!»

Я жду.

Почти две недели мы с сыном обживали наш дом. Нас не интересовало, кто обитает рядом, и если живет, то кто эти люди.

– Знаешь, мам, мне кажется, мы с тобой тут одичаем. Какая-то глухомань.

Я понимала, молодому, здоровому организму требуется выход энергии. Но понимала я и другое. Пока мы должны жить уединенно и тихо. Из Союза информации я не имела. Как там Илларион? Он человек, как говорится, активной жизненной позиции и определенно ввяжется в какую-нибудь политическую игру.

– Илларион Платонович, – голос в трубке телефона был никакой. Ни нотки эмоций, – вас ждут в пятнадцать тридцать не смотровой площадке Воробьевых гор.

Ради этой встречи Илларион Платонович, практически бросив жену и сына, приехал в столицу. Два дня он безвылазно провел в номере люкс гостиницы «Россия». Пил исключительно нарзан и ел сухие хлебцы. Илларион Платонович с давних пор ввел в правило – по возможности как можно больше перед стрелкой разгрузить желудок. Сам был свидетелем трудной смерти раненого в живот пацана из Юго-Восточной группировки.

– Ваш опыт и знания могут сослужить добрую службу, простите за тавтологию, делу консолидации здоровых сил общества. Для вас не является секретом, что мы давно отслеживаем ваш, так сказать, трудовой путь. У вас богатые деловые связи в Питере, – говоривший в этом месте скривил рот в подобие улыбки, – есть и капитал. Вы сумели сохранить его в период дефолта.

Илларион Платонович слушал идущего рядом с ним человека не перебивая. Внизу в легкой дымке виднелись арена «Лужников», крыши коттеджей и едва зазеленевшие кроны лип. У него промелькнуло – как они там? И где они вообще в данный момент?

– В стране сохранились здоровые силы, и они готовы взять на себя груз ответственности за резкий поворот в политике к возвращению уважения и силы государства. К возрождению былой мощи и в военной, и гражданской областях. Особенно мы, – говоривший не уточнил, кто эти «мы», – надеемся на возвращение достойного места в обществе органам государственной безопасности и внутренних дел. Еще не все потеряно. Сохранилось основное ядро кадров. Однако мы, – опять это «мы» без уточнения, – полагаем, что они одни не способны консолидировать здоровые силы для решительных действий в день «Ч».

Дальнейший их разговор происходил уже в салоне автомашины за стеклянной перегородкой и под тихо звучавшую музыку.

– Значит, мы договорились, вы, уважаемый Илларион Платонович, берете на себя труд обговорить интересующую нас проблему с известными вам людьми. Нам необходимо знать, сколько таких людей и какими силами готовы будут поддержать нас.

– У меня один вопрос. К какому времени надо быть готовыми?

– Вы знаете, что сейчас идет суетная возня с этим новым союзным договором. Подписание же этой филькиной грамоты намечено на август. Так что ориентируйтесь. Мы не должны допустить этой профанации.

Иллариона Платоновича высадили на Васильевском спуске, и он не спеша пошел к гостинице. Противоречивые мысли роились в его голове. Он, как и многие его товарищи по «ремеслу», тоже был недоволен восцарившейся вакханалией. Откуда ни возьмись, появились некие проходимцы. Стали лезть в дела. Грубо, без понятий, наезжать на «честных» дельцов. В конце концов, отбирать кусок хлеба. С другой стороны, и нам стало вольготнее добывать «трудовую» копейку. Но известно, легкий рубль так же легко и улетучивается. Нет, раньше такого не было. Было бы смешно даже представить, чтобы, например, его «куратор» из Большого дома потребовал откат. Теперь это повсеместно и нарастает, что снежный ком.

Сегодня Илларион Платонович позволил себе богатый обед. С обильными и разнообразными закусками, крепкой выпивкой и большим куском бараньей ноги, изжаренной на углях.

В Питер он вернулся с четким планом действий. Он за неделю прозондирует настроение людей и, если окажется, что большинство поддерживает идею возрождения прежних порядков, информирует Москву и ждет. Ежели он почувствует отторжение, то попытается свернуть все дела и уехать в Германию. Сматываться по одной тропке не в правилах конспирации.

Тридцатого мая, в четверг, Илларион Платонович рано утром, еще не было и шести, вылез из-под одеяла. Зябко в доме.

«Это что еще за фрукт рядом?» – с трудом вспоминая вчерашний вечер, подумал мужчина под пятьдесят и пошел как был нагишом в ванную.

Стоя под струями горячей воды, он постепенно восстановил весь вчерашний день. Не зря старики говорят – не забивай стрелку в среду. Среда – тяжелый день. Пренебрег советами и устроил встречу «смотрящих» всех районов.

Собрались в «стекляшке» в Приморском парке Победы. И хотя стол ломился от закуски и выпивки, все собравшиеся за ним лишь пригубили из стопок. Они готовы были слушать, что скажет Илларион.

Он был краток, но речь его была насыщена эпитетами, прилагательными и образными сравнениями. Не раз слушатели прерывали этот спич одобрительными возгласами.

– Я сказал – вы слышали. Решать нам всем. А теперь, чтобы мозги наши заработали лучше, выпьем по малой и закусим, чем Бог дал.

Застучали ножи и вилки, забулькало в бокалах и рюмках. Кто-то бросил:

– Под такой добрый закусь и мысли должны быть добрыми.

Так было сказано всуе, но не так обернулся разговор на самом деле.

За столом сидели двадцать три человека. Это не считая самого инициатора встречи. Мнений было почти столько же, сколько было едоков и слушателей. Одни были категорично за: «Давно пора упаковать в осиновые смокинги этих господ-товарищей».

Другие на том же градусе накала против: «Обратно взад к райкомовским дуракам! Ну уж нет. Перетрется, мука будет. Потерпим».

Были и третьи: «Куда торопиться? У нас пока не каплет. Посмотрим».

Иллариону Платоновичу стало ясно, в городе трех революций отсутствует единство взглядов. Но он не Ленин и не ему убеждать, что вчера было рано, а завтра будет поздно.

– Все высказались? – молчание было знаком согласия. – Решим так. Нам, и правда, спешить некуда и не к лицу. Скажу, бардак, что устроил меченый и его кодла, к добру не привел и не приведет. Жить можно, конечно, и на параше. Но кто с этим согласится? Людям в Москве скажу, что питерские думают.

Выпили и закусили. Больше тут делать нечего.

– Это нехорошо, – начал смотрящий по Юго-Западу. – Людям знать надо точно, где мы будем. В своих норах каждый прятаться будет или вместях пойдем. Я так кумекаю: надо собраться в августе, под конец его. Подобьем бабки, сообразим, что к чему, и решим.

Кто бы из них знал, какие события развернутся в конце августа!

Вот тогда-то и подошла к Иллариону эта девушка:

– Мужчина не угостит девушку сигаретой?..

– Тебя как зовут? – девица успела одеться, пока Илларион принимал душ.

– Вчера ты звал меня Машей. Папа с мамой меня назвали Олей.

– Маша-Оля, марш на кухню готовить завтрак.

У мужчины не было и намека на стыд или сожаление, что он переспал с этой достаточно искусной проституткой. Это своеобразный санитарный ритуал. Не более.

Ровно в десять часов утра тридцать первого мая 1991 года девушка села в маршрутное такси на пятнадцатом километре Приморского шоссе.

Где она вышла из него или ее «вышли», никто не узнает. У Горького: «А был ли мальчик?» Мы скажем: «А была ли девочка?»…

Мы с Ваней через неделю, после того как открыли дверь загородного дома, полностью его освоили. Сын занял самую дальнюю комнату с выходом на террасу. Что же, он мальчик уже большой. Пускай у него будет отдельный выход. Я заняла ближайшую к главному входу комнату с двумя окнами.

Кстати, я не рассказала, что вообще представляет наш дом. Итак, это одноэтажное строение на каменном фундаменте высотой восемьдесят сантиметров. Двускатная крыша, имеющая одну крутую и другую пологие плоскости, крыта керамической черепицей.

Вход, как и положено, с восточной стороны. Крыльцо под далеко выдающимся вперед козырьком. К крыльцу ведет дорожка, выстланная битым кирпичом. Та в свою очередь обрамлена металлическими скобами.

Вот вы входите в дом и сразу попадаете в нечто подобное русским сеням. По одну строну дверь в туалет. По другую – в кладовку. Там хранится всякий шансовый инструмент. Таких лопат я раньше не видела.

Из «сеней» мы попадаем в большой каминный зал. О нем более подробно расскажу позже. В зале две двери напротив входа. Одна и ведет в мою комнату, а другая – в небольшой коридорчик.

Что-то я устала. Сказываются волнения последних дней. Камин растопил Ванька. Поразительная способность молодого организма приспосабливаться к новым условиям. Сколько часов провел за рулем авто! Недосыпал, ел кое-как. Утром, съев приготовленную самим же яичницу с ветчиной, чмокнув меня в щеку и бросив на ходу «Пока мам!», пошел на реку. Он еще там, в России, увлекался рыбалкой. Естественно, все рыбацкие причиндалы мы оставили там. Мальчик у нас сообразительный. Вот и сообразил. Удилище вырезал из ветки орешника, леску и крючки где-то нашел в кладовке.

Дрова потрескивают в очаге. Тишина и покой. Как же так, думаю я, я тут рассиживаю в тепле, пью припасенное кем-то, (а кем, кроме Иллариона или его порученцев?) виски и курю дорогие для меня сигареты по два доллара за пачку.

Незаметно для себя я засыпаю.

– Тамара Инина, встать, суд идет!

Жуть! Почему суд идет напрочь голый? Три бабы, и все разные.

– Суд постановил, – начинает вещать самая толстая, – приговорить тебя, сука драная, к пожизненному воздержанию. Будешь ты жить среди молодых и здоровых мужиков, но с ними тебе не спать. Тут откуда ни возьмись Илларион. В его правой руке большой нож, которым разделывают мясо. И начинает он кромсать теток. Кровь брызжет, и капли ее долетают до меня. Они отчего-то холодные. От этого я начинаю орать: «Не смей и меня кровью поливать!»

– Мам, ты что? – передо мной Ваня. Брызжет мне в лицо водой.

– А что, Ваня?

– Ты так кричала.

– Приснилось.

– Папа приснился?

– Почему ты так решил?

– Так ты ему кричала.

– Что?

– Ладно уж. Нечего всякую похабщину повторять. Лучше пойдем, я тебе покажу, чего я наловил.

На террасе в ведре штук десять в блестящей чешуе рыбин. Красота!

– Уху сварим.

– Может быть, пожарим?

– Нет, мам. Уху и на костре. Я и место на участке присмотрел.

Так и не дорассказала я вам, какой у нас дом. Пусть его. Как-нибудь в другой раз. Но что за сон! Чушь какая-то. Это было пятое июня.

К трем часам дня Иван разжег костер и начал варить уху. Через полчаса к нам на участок явился некий господин.

Долго он говорил что-то. Ни Иван, ни я, ничего не понимая, лишь кивали головами. Наконец он понял, что мы ни слова по-фински не понимаем, и ретировался.

– И чего пристал? – Ваня продолжил «колдовать» у тагана над котлом с рыбой. Аромат ухи распространялся далеко вокруг.

Еще через десять минут, когда мы уже собирались испробовать ушицы, к нам опять пришел тот же мужчина, уже не один.

– Наш староста, – начал на вполне понятном русском языке второй, – хочет сказать вам, господа русские, что тут не Россия и никто не может безнаказанно нарушать правила. В реке не можно ловить рыбу без, – он запнулся и, не подобрав русского слова, сказал по-английски, – permission. Вы понимать меня?

– Мам, ты слышала? У них без чьего-то разрешения рыбу ловить нельзя. Это же какая-то, – мой сын не сдержался. Простим ему это, – фигня.

– Так, так. Без этого нельзя, – финн ничего не понял, – платить надо. – И вновь его заклинило. – Fine, fne.

– Заело, – сын был крайне расстроен. – Он говорит, что меня оштрафует.

Тут вмешался первый финн. Он долго и экспрессивно говорил что-то второму финну. Мы слушаем, не понимая ни слова. Тирада закончена. Опять вступает русскоговорящий финн.

– Господин boy, – слово «мальчик» он позабыл или думал, что boy – это интернациональное, – не мог знать правил. Он недавно тут. Господин староста ему прощает. У нас, – опять заело, – season начинается через две недели. Приходите к господину старосте, и он с, – снова заело, – big pleasure продаст вам разрешение.

– Tank you very mach, – на том и расстались.

Вдогонку Иван сказал другое:

– Идиотизм капиталистический.

Уху все же съели с большим удовольствием.

– Илларион Платонович, – звонок по межгороду раздался поздно вечером в понедельник, третьего июня, – мы ждем вас пятого. Не надо пользоваться самолетом. Лучше езжайте «Красной стрелой». В дороге сможете отдохнуть.

«Какая трогательная забота о моем здоровье! Не к добру это». Сон сбило напрочь, и Илларион пошел в кабинет покурить. Набил трубку отличнейшего табаку, сделал первую затяжку. Приятно закружилась голова. Воспоминания пришли из глубины сознания. Подвал, где трудами его был создан ресторан. Молодую, страстную, готовую на поступок Тамару. Ее руки с крупными ладонями и длинными пальцами. Как завораживающе подействовало на нее пение другой Тамары, студентки консерватории. Те рулады, что вставляла в свое пение она, сыграли-таки свою роль. Как там они сейчас? Последнее сообщение пришло неделю назад. Они благополучно прибыли в Кеми, получили документы и обживают дом. Тамара – женщина опытная. Обживется. Лишь бы Иван не набедокурил. У финнов строгие правила.

Табак в трубке испепелился. Пора в койку.

Набрав скорость, локомотив «шкода» прошел входные стрелки, и машинист поставил контроллер на положение режима крейсерской скорости. Впереди 650 километров «шелкового» пути.

Через пятнадцать минут хода по главному пути тот же машинист получил по радиотелефону приказ сбросить скорость до тридцати километров, что для такого экспресса просто шаговая скорость. А уже на въезде на станцию Малая Вишера он получил приказ там и оставаться. До особого распоряжения.

В это время на перегоне Окуловка – Бологое пожарные, бойцы батальона Внутренних войск МВД, медики и просто путевые рабочие пытались спасти пассажиров поезда № 122 сообщением Симферополь – Санкт-Петербург.

Специалисты взрывотехники определят позже силу заряда, что свел с пути состав. 500 граммов тротила. Машинист, перед тем как потерять сознание, успел включить экстренное торможение. Не сделай он этого, жертв было бы несравненно больше.

В Москву Илларион Платонович приехал в шесть утра шестого июня. К этому времени тот, который пригласил его в Москву, был уже холоден и тело его лежало на прозекторском столе в морге Первой Градской больницы. Тело без нижних конечностей.

Он и еще трое его сподвижников, узнав о происшествии на железной дороге и поняв, что гость из Питера может задержаться на неопределенное время, решили провести запланированное совещание в назначенный ранее срок. При выезде с площади трех вокзалов под железнодорожным мостом сработала радиоуправляемая мина под днищем машины. Все трое пассажиров погибли на месте. По счастливой случайности в живых остался один шофер.

Так и получилось, что приехавшему в столицу питерцу стало некому доложить об обстановке в городе на Неве.

Помыкавшись в гостинице два дня, изрядно перенервничав, Илларион отбыл обратно…

Начало августа 1991 года. Как красива речка в конце лета! Воды ее неспешны. Высокое сине-синее небо отражается в нем с точностью до малейшего облачка. В лесу пора многоцветья. От краплака до лимонной желтой окрашена листва. Идешь по тропке – и тут перед тобой белочка. Сидит и хитро смотрит на тебя. Ничего не боится стервочка лесная.

С доброй улыбкой вспоминаю нашего старосту. Когда начался сезон весенней охоты и рыбалки, я пошла вместе с Иваном к нему. Запаслись русско-финским разговорником, потренировались и пошли. Старостин дом на краю нашего поселка, что тут именуется, как в Швейцарии, кантоном. Не по-фински, но так именно.

Дом каменный, что редкость, с высоким крыльцом и башенкой. Староста принял нас в своем кабинете. Бюро, вероятно, позапрошлого века и длинный деревянный диван. Вот и вся обстановка.

– На какое количество добычи господа желают купить лицензию? – тут я буду, естественно, излагать наш разговор на русском языке.

– А сколько стоит одна добыча? – это Иван.

Староста называет сумму. Тут бы успокоиться. Купить или уйти восвояси. Мы с Иваном люди не бедные, но и не пустые транжиры.

– Несовершеннолетним у вас нет скидок? – все тот Иван.

– Есть скидки только для почетных граждан города.

Тут мы услышали лекцию о том, как и кто может стать почетным гражданином города. Оказалось, что для этого надо, по крайней мере, быть ужасно старым человеком. Дальше можно было не слушать.

Купили мы с Ваней лицензию на вылов пяти (!) рыбин и отстрел двух уток. Уток мы стрелять не думали. Купили на всякий случай. И пригодилось же. Подарили соседу через улицу. Он чуть в обморок не упал. Не принято у них делать такие подарки.

Этот финн по имени Урхо потом завалил нас в буквальном смысле этого слова грибами. Эти дары природы у них еще собирают без лицензии. Вот была бы умора – лицензия на сбор пяти боровиков, семи красных, десяти подберезовиков и так далее по восходящей.

Иван словил свои «лицензионные» рыбки за полчаса.

– Ну и что с ними теперь делать? – резонно спросил он и сам себе ответил: – Отнесу старосте, этому местному крестному отцу. Накопчу и отнесу. Пускай костями подавится. Рыбки ему отмстят за нас.

Я со страхом до дрожи в коленях услышала нотки Иллариона в голосе сына. Вспомнила его слова в далеком восемьдесят пятом: «У меня принцип – не убий». Потом он улыбнулся и добавил: «Своими руками».

Староста рыбьими костями не поперхнулся, остался жив. Но зато стал частым гостем у Ивана. Приходил, как правило, после обеда, тактичный человек, и они надолго уединились в комнате Ивана.

Я не спрашивала, о чем они там говорили. Придет время, Иван сам расскажет. Меня беспокоило другое. И не одно. Первое – как Илларион, и второе – где будет учиться сын. В этом захолустье русской школы нет. Значит, надо отправлять Ивана в Хельсинки.

О чем они говорили, я узнала скоро. Иван – что значит молодой ум – навострился говорить по-фински так хорошо, что и разговорника почти не требовалось.

– Мам, староста предлагает мне идти к нему в помощники.

– Тебе нет и шестнадцати. Ты ребенок.

– Он говорит, что возьмет меня учеником в свое дело. Он не только староста. У него свой бизнес.

– А учиться ты собираешься?

– Мам, ты отстала от жизни, и тут не Союз. Учиться буду по Интернету.

– Это что такое? Что за интервенция такая?

– Мама, ты так отстала от жизни! – Иван доволен.

– Мама твоя, кстати, была специалистом союзного значения. Возглавляла один одно из ведущих КБ, мелочь пузатая. Впрочем, учиться заочно, как бы то ни было, вполне допустимо.

– Ты самая классная в мире мама.

– Знаешь что, льстец, я тоже найду себе работу.

Вечер мы с Иваном провели у камина. Сын пил сок, я – виски. У нас был шикарный стол. Грибное суфле и жареная утка.

Проведя два дня в гостинице, Илларион Платонович понял, что что-то у его московских друзей не сложилось. Никаких сообщений в СМИ, которые могли бы его насторожить, не было.

Возвращаться в Петербург решил самолетом. Час нервотрепки – и он на месте. Достаточно трепать нервы, сидя в купе даже самого комфортабельного поезда.

Во Внуково приехал загодя. Привычка. Осмотреться. Походить, послушать.

В буфете на втором этаже решил попить кофе. Там и услышал отрывок разговора двух мужчин: «Все трое погибли на месте. Взрыв профессиональный…»

Это о них, определил Илларион Платонович. Да, мил товарищ, и ты мог бы быть в том «Мерседесе-600».

Лечу, лечу. Вряд ли и самолет взорвут. ТУ-154 долетел до Пулково без эксцессов. До дома, правда, Илларион Платонович добирался изрядно долго. То там, то сям перекрывали дорогу. Приемника в машине не было, потому Илларион Платонович узнал о создании ГКЧП уже дома. И то не сразу. Прежде всего он двинул под душ. Смыть «столичную пыль».

Вымывшись до скрипа кожи, облачившись в шлафрок и усевшись в любимее кресло с бокалом мартини в руке, включил телевизор. По всем программам танцевали маленькие лебеди.

Кто-то из власть придержащих умер, решил Илларион, и продолжал пить горьковатое вино.

Дальше пошла какая-то пресс-конференция. С некоторым удивлением он увидел Янаева. Затем Пуго. Он имел возможность один раз видеться с ним. Тогда это был спокойный, уверенный в себе и в правоте своих решений руководитель. Тут за столом сидел поникший и даже подавленный человек.

«Странно, по их словам, этот комитет объявил положение в стране чрезвычайным. Я проехал весь город. Ни усиления милицией, ни дополнительных постов ГАИ. Ничего. Тихо. Даже на площади у Мариинского дворца, так сказать, оплота демократии, никого».

Вспомнил далекие семидесятые. Тогда постовых милиционеров впервые вооружили автоматами Калашникова. Во всех административных зданиях установили усиленные посты милиции. И все из-за одного человека, убившего постового в В/Ч». Такие мысли посетили Иллариона Платоновича в те минуты.

Прошло два часа, и Илларион Платонович был готов действовать. Но, как говорится, человек предполагает, а…

Позвонил старинный приятель:

– Ты знаешь?

– Не ослеп и не оглох. Что конкретно?

– Дерьмократы взбудоражились, словно ошпаренные тараканы. Собирают толпу на Дворцовой. Будут митинговать в поддержку их демократии. Надо и нам собраться. Как считаешь?

– Во-первых, не надо суетиться. Надо, чтобы прошло хотя бы двадцать четыре часа. Во-вторых, провести своеобразную ревизию в делах наших. Подчистить там, где кто нагадил. Соберем людей завтра. После первых новостей по телевидению.

– Значит, после семи утра.

– Держи связь со мной.

Три часа Илларион Платонович работал с банками. Вроде все урегулировал. Часть депозитов перевел в Берлин, в «Дойче Банк». Часть обналичил и перевел в доллары.

Успел посетить пять своих предприятий. Убедившись, что они работают в прежнем режиме, отдал распоряжение сократить внешние связи и ждать распоряжений.

Обедал Илларион Платонович в обществе стариной приятельницы. Хотелось общения за столом.

Говорили и о ГКЧП, но вскользь. В основном Лиза рассказывала о своих «успехах». В театре бардак. Все рассорились, строят козни друг другу и все вместе – худруку. В кино – жопа. Так и сказала уже народная артистка, приобретшая всенародную любовь за роль простушки-провинциалки в фильме о войне.

– Ты что же один? Где твоя царица Тамара?

– Уехали отдохнуть с сыном, – куда и надолго ли, не стал уточнять, а Лиза и не спрашивала.

Обед продолжался почти два часа. На прощание Лиза все-таки спросила:

– Как считаешь, гэкачеписты победят?

– Все решится в ближайшие часы. Поддержат армия и спецподразделения их, выиграют. Нет – все рухнет и разлетится наш Союз на кусочки мелкие.

– Не дай Бог, Иллариоша! Ты не забывай меня! А за обед спасибо. Давно я так вкусно не кушала.

Староста зачастил к нам. После того как они с моим Иваном что-то мудровали в комнате сына, мы собирались у камина. Говорили, пили наливочки. Я начала брать уроки финского у местного шерифа. Он некоторое время назад долгое время работал при посольстве Финляндии в Союзе и там выучил русский язык.

Двадцатого августа мы с Иваном решили совершить то, что тут называют shopping. Накупили всего. И так много, что все заднее сиденье в машине заполнили.

Как спокойна и размеренна жизнь этого городка! Глубинка. Лишь редкие гудки тепловозов нарушают провинциальную тишину.

Редкие машины никуда не торопятся. Тут строго соблюдают скоростной режим. Зато много велосипедистов.

– Мам, можно, после того как разгрузимся, я к Урхо пойду?

Не скажу же я, что мне не очень нравится такая дружба. Пожилого финна и мальчика из России. Но знаю, откажи сыну в этом, затаится обида. Это худшее, что можно представить в отношениях родных людей.

Сын ушел. Я разбираю сумки и пакеты. Раскладываю продукты по местам хранения. Это – в морозилку, это – в шкаф, это – в общий отсек холодильника.

Переходя с места на место, я, походя, включила телевизор. Что говорит диктор, я не понимала, но вот мои глаза выхватили картинку. Танки на улицах Москвы. Меня охватил страх. Там Илларион. Я никогда не паниковала, но тут ноги мои стали ватными, и я в изнеможении опустилась в кресло у камина. Новости закончились, и началась дневная передача для «тех, кто остался дома». Я выключила телевизор. Он у нас платный. Платишь, как у нас за электричество.

Сколько времени я просидела в некоем ступоре в кресле, не знаю. На часы не смотрела.

– Мам! Ты где? Слышала новости? У нас в Союзе переворот.

– Чему радуешься? Там наш отец.

– Что ты, мам! Илларион не такой человек. Он сильный и смелый.

– Вот именно. Оттого и волнуюсь.

– Давай вернемся.

– Илларион сказал – жди, я и буду ждать.

– Тебе виднее. Староста сказал, что я с понедельника могу приступить к работе у него.

Тон, с которым говорил сын, привел меня в рабочее состояние. Я должна обеспечить нормальную для него жизнь, чтобы не случилось.

– Через час будем обедать.

Сын ушел в свою комнату. Забыла сказать, Урхо передал сыну компьютер: «Это не подарок. Это твой инструмент. Осваивай». Вот и осваивает мальчик новую для него технику.

Двадцать шестого августа мы с Иваном встали рано. Уже в семь он должен быть у старосты. Вечером я наутюжила костюм, выгладила белую сорочку. Все же сын будет работать у госслужащего. На него будут смотреть люди. Надо произвести хорошее впечатление. Он же «русский медведь».

Плотно позавтракав, Иван ушел. Домашние дела не занимают у меня много времени. Членов ГКЧП арестовали. Я до боли в ушах слушала перечень лиц, помещенных в Матросскую Тишину. Среди них моего Иллариона не было. Вспомнила рассказы отца о так называемом «ленинградском деле». Тогда наряду с высшими должностными лицами были репрессированы и средние, и низшие чины. Я надеялась, что в этом случае история не повторится.

Мы жили жизнью обывателей. Я учила финский язык и скоро могла свободно изъясняться в пределах «магазин-аптека».

Иван у Урхо был на хорошем счету. Его приняли горожане. Платил староста исправно. Каждую пятницу. Свою первую получку Иван отметил. Принес мне охапку садовых цветов. Я приготовила праздничный ужин. За праздничным столом был и наш пес. Я еще не говорила вам, что мы завели собаку? Все мой Иван. Принес щенка: «Мам, жалко. Смотри, какой он хороший!»

Пес «дворянских» кровей, но симпатяга. Так что у нас теперь коллектив. Растет пес быстро, но и жрет много.

Вот и августу приходит конец. Тревога помаленьку улеглась. Я решила для себя так: если нет от Иллариона никаких известий, значит, нет и плохих. Я познакомилась с соседями. Три дома рядом, три соседки. Два по обе стороны от нашего «Ге» и один напротив. Две финки и одна шведка.

Определился и уклад нашей жизни. Раз в неделю я ехала в центр за продуктами и хозяйственной мелочью. Дом требовал заботы. То тут подкрасить, то там подлатать.

Высадила озимые. Иван вскопал грядку. У парадного посадила луковицы тюльпанов, нарциссов и лилий. Соседушки шведки презентовали. Я успела заметить, что шведки тут добрее финок.

Первого сентября Иван начал учиться заочно в Russian school в Хельсинки. По почте прислали все учебники. Как разительно отличаются они от тех, по которым учатся наши школьники! Я тоже нашла себе применение, кроме домашних забот. Я занялась репетиторством. Учу финских ребятишек русскому языку.

– Фру, Тамара, мы хотим читать вашего Пушкина в натуре.

Это значит в оригинале. Пять малышей в возрасте от пяти до восьми лет. Без ложной скромности скажу, у меня это неплохо получается. Один урок у меня в доме. Другой – на реке, следующий – в лесу. Помните у Пушкина – «Осенняя пора, очей очарованье»…

Но этой поре очей очарованья пришел конец. Тридцатого ноября повалил снег. Как зарядил с утра, так и валил до ночи. Сначала мы с Иваном, вооружившись лопатами, пытались прочищать узкую тропку от дома до ворот, но потом, выбившись из сил, плюнули на эту затею.

– Мам, дров до утра хватит, а утро вечера мудренее, – прав сын.

Как сладко спится в ночь снегопада! Слаще чем в дождь. Пес, свернувшись калачиком, спит у тебя в ногах, за окном глухая тишина, слегка попахивает прогоревшим камином, и мысли легки и приятны. Кажется, что вот сейчас откроется дверь и на пороге появится Илларион…

Илларион Платонович не писал объяснительных записок по поводу того, где он был в дни путча. В ночь путча он организовывал завоз продуктов в здание Совета по приказу профессора, доктора юриспруденции, депутата Верховного Совета.

Полный идиотизм, думал он, перечитывая машинописные листы с перечнем того, что потребовал Председатель Совета.

Они что – думают там держать осаду в течение месяца? Сожрать столько – определено заработать гастрит или завороток кишок. К тому перечню, что лег на стол Иллариона Платоновича, прикололся и другой – оружие, которое защитники демократии затребовали для отпора врагу. Дворец Амина взяли со значительно меньшим количеством оружия, усмехнулся он.

Двадцать третьего августа он был приглашен к самому председателю.

– Мы высоко ценим ваш вклад в борьбу за свободу, демократию и новые производственные отношения.

Пусть первое и второе, но при чем тут производственные отношения. Профессор, прохаживаясь по большому, метров пятьдесят, кабинету, скупо жестикулируя левой рукой, продолжал говорить. Нет никакого смысла повторять его речи – словопрение. Пустопорожняя болтовня, на которой он и завоевал авторитет теоретика в Верховном Совете.

– Именно поэтому мой выбор пал на вас.

Чего-чего? Какой такой выбор?

– Уточните диспозицию, пожалуйста, – голосом героя из комедии Данелия начал Илларион Платонович, но его прервали менторским тоном.

– Любезный, меня Верховный Совет слушал, затаив дыхание. Я предполагаю, что вы переутомлены. Все честные люди в эти дни работали не щадя сил. Я понимаю и не ставлю вам в укор. Мы (и тут это «мы», отметил Илларион) предлагаем вам войти в нашу команду. Предположим, мы вам предложим, простите за невольную рифму, должность в КРИГ.

Профессор наконец-то уселся в свое кресло. Это значило, что аудиенция закончена.

С понедельника Илларион Платонович начинает работать заместителем председателя ранее бы не имевшего места в номенклатуре комитета – по распоряжению имуществом города. Какая кормушка!

Что там доходы от оборота наркотиков! Куда им до тутошних. И главное – все под флером демократизации общества. Только где этот демос?

Хватит разглагольствовать, осек себя Илларион Платонович и приказал водителю ехать домой. Утро вечера мудренее.

И опять утром Илларион с некоторым удивлением обнаружил рядом с собой в постели белокурую девицу. Долго он стоял под горячими струями воды.

Это не дело, друг ситный, так напиваться, что ничегошеньки не помнить. Сквозь шелест воды он расслышал: «Эй, кто-нибудь, отзовись!»

Голос мелодичный. Ей петь бы, а не телом торговать. Ошибся Илларион Платонович, и об этом он узнает через десять минут.

– Ты, правда, не помнишь, как меня зовут?

– Не помню.

– Оксаной меня зовут. Мы с тобой познакомились в баре.

– В баре, так баре. Давно этим промышляешь?

– Ты что, – девушка округлила и без того немного навыкате глаза. – Я не проститутка. Я университет заканчиваю. Буду, как папа, юристом.

– Налей еще кофе, – Иллариону Платоновичу нужна была пауза.

Кофе и омлет с беконом приготовила девушка, которая будет, как папа, юристом.

– Ты очень хороший, – боже мой, не хватало, чтобы этот ребенок увлекся им. – У меня есть парень, – улыбнулась лошадиной улыбкой. – Не первый. Все они какие-то плоские. Нет, не фигурой. Там как раз у них все, как у Сталлоне. Умишки у них плоские. Одно там – доллары, доллары, машины и шмотки. – Илларион Платонович не перебивал. – Они, представляешь, когда с тобою любовью занимаются, тебя совсем не раздевают и сами остаются в чем-нибудь.

– Ты где живешь? – пора выпроваживать девочку.

– Я?

– Ты, ты. Что – уши заложило?

– Мне папа купил квартиру на Васильевском. Шик!

– Ку пил?

– Да, купил. В кооперативе. А что – нельзя, что ли? – губки надула, ресничками хлоп-хлоп. Актриса.

Кто же такой ее папа-юрист? Определено адвокат. Они в последние годы востребованы на все сто.

– Я пойду, пожалуй, – такое впечатление, что кто-то держит ее тут. Тон плаксивый.

– Иди. Денег дать?

– Я же сказала, не проститутка я, – пройдет немного времени, и эта девочка-юрист, как папа, вместо литературного «проститутка» будет употреблять прилюдно и с экранов телевизора короткое и емкое – ***.

Илларион Платонович проводил ночную бабочку до лифта.

– Ты позвони мне. С тобой интересно. Ты такой клевый и интересно рассказываешь.

– Обязательно позвоню, – надо же узнать, чего такого интересного он наболтал ночью.

Он позвонит Оксане, но не скоро. Новые дела заняли его целиком. Одно дело – организация поставки и сбыта наркотиков, «крышевание», и совсем другое – «распоряжение» городским имуществом. Сколько их, охочих до владения тем или иным объектом! Тут все имеет значение. И место расположения, и год строительства, и состояние конструкций, и ремонтопригодность, есть и такое, и многое другое. Более привычный слуху Иллариона термин «торги» сменил другой – «тендер». Его назначили заместителем председателя ИТК.

Вот где сталкивались интересы! Настоящие бои быков. Быки – это те, кто претендует на недвижимость в городе.

Повелось так, что заседания инвестиционно-тендерной комиссии приходилось проводить Иллариону Платоновичу. Председатель вечно был занят. Чушь все это. Был лентяем, бабником и самолюбцем. Но главное – он был трусом. Споры-то велись нешуточные, и суммы на кону стояли немалые. Поставь подпись – и отвечай потом.

Будни. Будни, насыщенные делами и рисками, связанными с этими делами. Адреналин в крови. Пульс порой зашкаливает. Одно спасение – «инъекции» виски или финской водки «Финляндия». Выпьет Илларион Платонович сто граммов, прикроет глаза и пытается представить лицо ли, грудь ли, живот ли Тамары. Как говорил его товарищ, оттягивает. Пятнадцать минут этой своеобразной релаксации и вновь в «бой».

Что же касается Тамары и Ивана, то тут он пунктуален. Раз в месяц на имя Ининой в город Кеми шел денежный перевод экспресс-почтой.

Новый, одна тысяча девятьсот девяносто второй год Илларион Платонович встречал в узком кругу. Он и Оксана…

Не стоит тратить силы и бумагу на описание быта Иллариона и Оксаны. Одно скажем – Оксана поехала с Илларионом в Зеленогорск. Встретила Новый год, но через час заскучала, стала пить все подряд и скоро была пьяна настолько, что уже не ощущала своего тела. Что следует за этим, взрослым людям объяснять не надо…

Наша жизнь в Финляндии наладилась. Иван заканчивает школу. Параллельно он учится в колледже на младшего менеджера по продаже лесоматериалов. Фирма, которая субсидировала его обучение, тесно сотрудничала с Россией.

У меня тоже все сложилось более или менее благополучно. Не хотела говорить, но что ж скрывать. Дело житейское. Были у меня проблемы со здоровьем. Как говорится, по женской части. Но и здесь выручил случай. Мама одного из моих учеников была врачом. Имела свою практику. Она с условием, что я буду учить ее мальчика бесплатно, взялась вылечить меня. И вылечила.

– Это у вас на нервной почве. Ничего страшного. Ваши репродуктивные органы в том состоянии, которое соответствует возрасту двадцатилетней женщины. Рожать можете.

Тогда я посмеялась.

Мои уроки русского пришлись впору. В «новую» Россию хлынул поток иностранных дельцов. Финны старались не отстать. Их интересовал в основном лес. Без знания русского языка с нашими «лесниками» не поговоришь. Потянулись ко мне не мальчики, но мужи. Мне удалось разработать свою систему быстрого освоения разговорного русского бытового языка. По просьбе учеников я даже учила их русскому мату. Мы с Иваном решили реконструировать дом, что достался нам изначально. Моих денег хватило на материалы. На рабочих средств не было.

– Ничего, мам, осилим. Мне Урхо обещал помочь.

Строить зимой нельзя, и мы нашу затею отложили до весны. Новый, 1992 год мы с Иваном встретили дома. Я напекла пирогов, приготовила гуся, была у нас на столе и икра, и рыбка деликатесная. Елку в доме ставить не стали. Нарядили елочку у входа. Иван провел к ней электричество, и засияла наша елочка разноцветными огнями гирлянд.

После полуночи пришли мои подружки-соседки и их дети. Мы у камина пьем и болтаем. Дети на дворе веселятся. Устроили фейерверк.

Зима прошла спокойно. Провинция! Иван два раза ездил в Турку. Сдавать экзамены.

Я начала вести нечто подобное дневнику. Из новостей узнавала о событиях в России. Пресловутого слова «дефолт» мы еще не знаем. Опять мне тревожно. Я ежемесячно получаю денежные переводы. Эти деньги я кладу на счет в местном отделении Государственного банка. Нам с Иваном хватает на жизнь того, что зарабатываем. Те же деньги понадобятся, когда сын надумает получать высшее образование.

Быт, быт и еще раз быт. Постепенно меня начала одолевать тоска. Всю жизнь я была в гуще жизни. С некоторой долей сарказма к себе, любимой, вспоминаю о своих двух мужьях. Развратник и стяжатель Евгений, умом тронувшийся Андрей.

В Илларионе я нашла опору. Настоящую опору в жизни. Это благодаря его стараниям мы с Иваном живем тут, не зная особых тревог и волнений.

Лед на реке пошел в начале мая. Раним утром я проснулась от отдаленного шума. Впечатление такое, будто кто-то рвал грубую ткань и одновременно перекатывал камни. Река вскрывалась.

Оделась потеплее, натянула резиновые сапожки на байке с бахилами и пошла. Мощный фонарь-фара освещал мой путь. Когда я подошла к спуску, меня кто-то стал нагонять. Мне не страшно. Такова тут жизнь.

– Фру Тамара, – это голос нашего старосты. – Что вас выгнало из дома?

– Женское любопытство. Ничего более. А вас что выгнало из теплого дома?

– Мои служебные обязанности. На реке у меня хозяйство. Река у нас капризна. Может и порушить.

Даже в сумерках приходящего утра зрелище была впечатляюще. Торосы синего, зеленовато-желтого льда громоздились и издавали эти фантастические звуки. Островок, что летом часто становился местом пикников для горожан, скрыт горой ломаного льда.

– Жаль острова. Если так будет и на следующий год, исчезнет он.

– Так где ваше хозяйство, Урхо?

Староста показал на низкое строение в метрах тридцати от берега:

– Надо бы пойти посмотреть, что там.

– Можно я с вами?

– Идите позади. Осторожнее! Скользко.

Иногда поскальзываясь, с помощью Урхо я добрела до лодочного гаража.

– Вы меня тут подождите. Я посмотрю, что внутри.

Внутри было сухо. Приятно пахло просмоленными днищами лодок. Неяркий свет одной лампочки освещал небольшой участок у входа.

– Передохнем, – Урхо пошел в глубь.

Я следом. В дальнем углу была оборудована «каюта». С круглым окном, с пологом вдоль стены и приставным столиком. Был и шкафчик.

– Давайте выпьем! Чтобы не простудиться, – я согласилась молча. Вообще тут я отучилась говорить много. Все последующее тоже происходило молча. А зачем слова?

– У тебя в России муж есть?

– Есть.

– Я свою жену прогнал. Связалась с прощелыгой шведом. Спасибо Богу – детей от нее не дал. А от тебя я бы детей хотел.

– О чем ты говоришь? Ты знаешь, сколько мне лет?

– Какая разница? У женщин возраста нет, – в полумраке я разглядела его белозубую улыбку, – твоя «девочка» совсем молодая.

Когда мы подошли к моему дому, на крыльце нас ждал Иван.

– Ты даешь, мам! Хоть бы записку оставила, – вежливый мальчик у меня. – Доброе утро, господин староста! Позавтракаете с нами?

Пятого мая 1992 года мы завтракали «втроем, не считая собаки»…

Оксана после встречи Нового года к Иллариону Платоновичу охладела. Ее увлекла стихия телеэфира.

Сам же Илларион Платонович вздохнул с облегчением, воочию убедившись в справедливости поговорки: баба с возу – кобыле легче.

Его буквально захлестнули дела в комитете. Такое это было время. Началась повальная приватизация жилого фонда. Такая же волна накрыла и многие предприятия. Бывшие государственные заводы, фабрики и прочая акционировались.

Так в ежедневных трудах и заботах проходил 1992 год. Вся жизнь города проходила на фоне криминальных событий. Обыденным стали убийства.

– Ты, уважаемый Илларион Платонович, завел бы охрану, – советовал старый приятель.

– От снайпера и от бомбы ни одна охрана не убережет. Я же чист. Крысой никогда не был. Никому дорогу не пересекал.

В конце августа Иллариону Платоновичу разрешили пойти в отпуск на две недели.

Заперев городскую квартиру, «оседлав» своего коня, стосильного шведа «вольво», он поехал в Рощино. Там в двух километрах от озера у него был домик.

«Похожу по лесу, посижу с удочкой на речке или озере. Отойду от суеты городской». Так решил он. А что касается быта, то он неприхотлив. Много ли ему надо? Был бы кусок жареного мяса с овощами да стопка доброго вина горького. Телевизор он включал два раза – утром и вечером. Когда шли новости.

Много бродя по лесу, Илларион много и размышлял. Жизнь подходит к концу. Он это сознавал, не испытывая при этом ни страха, ни сожаления. Он пожил. Та, прошлая жизнь осталась позади. Да, он нарушал закон. Да, на его совести жизни многих людей. Но при этом он был в системе. Что творится сегодня? Такого беспредела в наши дни не было, не утешал он себя, а констатировал то, что есть.

Ярким и светлым пятном (какой штамп!), нет, не пятном, а вспышкой стала встреча с Тамарой. Он как будто очищался с ней от скверны…

Илларион выходил на берег реки Рощинки, выбирал укромное местечко, устраивался на каком-нибудь пне, раскладывал закуску и наливал полный стаканчик из несессера – подарок Тамары. Поплавок удочки мерно покачивается. Поклевки нет. Значит, можно спокойно выпить и закусить. Одно плохо. Трудно дается этот естественный для всех живучих плотоядных процесс. Но не будем об этом. Не за столом.

Прошла неделя, и Илларион уехал в город. Надо все-таки пока зат ься врач у.

Рентген, анализы. Крови, мочи, кала. Еще одно обследование на УЗИ. Диагноз поставлен – рак пищевода.

– Если операцию сделать немедленно, то жить будете, – полковник медслужбы, доктор наук Вахтанг Ибрагимович Кикнадзе на своем медицинском веку перевидал многое, и этот случай для него был обычным, даже обыденным. Знал он, что мужчине жить, даже если операция пройдет успешно, осталось от силы месяцев шесть – восемь.

– Товарищ полковник, – Илларион Платонович был спокоен, – сбросьте на минуту ваш белый халат и ответьте на один вопрос: Вы бы пошли под нож в этом положении?

– Давайте для начала выпьем коньяку, – полковник был с юмором.

– Никто, кроме вас, – продолжил полковник после того как выпили по «наперстку», – не может решить этот вопрос. Я не могу быть на вашем месте. Скажу другое. На сегодня в мире нет традиционных средств против этого вида канцера. Голодная смерть. Мучительные рвоты. От интоксикации головные боли. Потом тотальные. Решайте! Вы – мужчина.

Оперировал Иллариона лучший онкохирург. Две недели после операции Илларион Платонович питался через зонд и капельницы.

Он продолжал работать, подписывать документы, отвечать на письма и в палате интенсивной терапии.

И так месяц. Из клиники Илларион Платонович вышел похудевшим, но не болезненно. Врач сказал: «Надо поддерживать диету. Постарайтесь пить меньше. Сократите курение до минимума. Все остальное обычно».

– Илларион Платонович, – курирующий комитет заместитель мэра был подчеркнуто вежлив, – у вас еще есть две недели отпуска. Отдохните. Наберитесь сил. Мы подождем.

«Смерти моей ждете», – подумал Илларион.

– Съежу за границу. За всю жизнь так и не сподобился.

– Это очень правильное решение. Чем можем, поможем.

Ну уж нет. Спасибо. Сам как-нибудь.

– Премного благодарен!

«Еду к ней!» – решил Илларион. Он в этот момент не думал, как именно он совершит этот вояж. Это было не столь важно. В медицине это, кажется, называется анаболическим шоком.

Как быстро пролетал 1992 год!..

Трасса № 122 не трасса, а так, плохенький проезжий тракт. Александр Сергеевич, наверное, по такому уезжал по указу Александра Второго в Бессарабию.

BMW С-7, словно послушное дитя, вез Иллариона в страну Калевалы к жене и сыну.

Границу Илларион пересек без проблем. В качестве допинга он употреблял настойку овсянки. Это порекомендовал ему старинный приятель Сережа Большой – и бодрости прибавляет, и вони изо рта нет.

В свете галогенных фар промелькнуло: Хямеенлинна – 20 km, Motel.

Девушка на reception была удивительно мила и любезна:

– What do you want, mister?

Идиотка, что ли? Что я могу хотеть в мотеле? С тобой переспать. Кассу взять.

– I want to sleep, misses.

– Yes, of course. I am ready to help you.

Она определенно ненормальная, думает уставший путник. Вслух же говорит:

– Эта финка что-то хочет взять с меня. Но что?

– Вы русский?

– Русский. А ты тоже из России?

– Из России. Меня папа попросил постоять. Я вообще тут проездом. Меня ждут в Осло, в университете. Я студентка.

– Ясно. Я спать хочу, я в дороге уже почти сутки.

– Тогда вы должны были сказать – go to bed.

– Заморочка. Так устроишь на ночлег?

– Идите по коридору до конца, последняя дверь слева. Я подойду.

Ну и студентка!

Номер – это каморка метров семь с одним окном и нишей, где рукомойник и душ. Напротив – уборная. Зато лежак занимает половину камеры. Иначе это помещение Илларион назвать не мог.

Голод одолевает. Спазмалитик в рот и надо ждать десять минут. Потом можно и что-то съесть. Теперь бы в душ! Но стук в дверь прерывает его мечты о воде.

– Это я. Принесла чистое постельное белье и кое-что поесть. Это входит в стоимость номера. Если чего-нибудь еще, то позовите. Вы у нас единственный постоялец, услышу.

Как это по-русски! По-русски будет и поесть вместе.

– Кстати, я забыла заполнить на вас карточку. Как вас зовут?

– Илларион я. Террорист и по совместительству киллер.

– Шутник вы. Мне папа не разрешает пить и кушать с постояльцами.

– Папа где?

– Он уехал разбираться с налоговой полицией. Насели гады. Мы же русские. Вот и давят.

– Так останься. Услышим, если кто подъедет.

– Я рекламу выключила. Никто не приедет, – умная девочка.

Девочка и умная, и красивая, а вот еда, что она принесла, никудышная. И сюда проник пресловутый американский fast food. Правда, сосиска была местного изготовления и несла в себе вкус говядины. Зато водка была финская. Finlandya.

– Мне папа пить водку не разрешает, – говорит, – но рюмку не убирает, а, наоборот, пододвигает.

Илларион вспомнил песенку «А мне мама, а мне мама целоваться не велит».

– Девочка, как тебя зовут?

– Я – Валентина. Так меня мама назвала. Я родилась в день святого Валентина.

– Тебе папа не велит пить, мама целоваться не велит.

– Слышала я эту песенку. Мне мама уже ничего не может ни разрешить, ни запретить. Нет ее.

– Прости.

Тишина окутала округу. Даже псины примолкли. Валентина была молчалива и покорна…

– Папа приехал. Не хотите с ним познакомиться? – сказала женщина, которая тридцатью минутами раньше молча и покорно отдалась проезжему мужчине, и это несколько покоробило слух Иллариона. «А сам-то хорош!» – укорил он себя.

– Лишнее это.

– Тогда спокойной ночи!

Приняв еще одну таблетку и выпив стакан воды, Илларион лег в постель. Сон пришел быстро и незаметно.

Сколько было в тот миг на часах, он не знал. Его накрыла волна ласк и страсти. Вот, значит, чему учат в Осло. Недаром шведки слывут женщинами особой стати.

– Ты лежи спокойно, я все сама сделаю, – и сделала.

– Спи теперь. Прощай! Я рано утром уезжаю. Береги себя!..

Летом, в середине августа, я разрешила Ивану взять отпуск. По секрету скажу, у моего мальчика появилась «пассия местного разлива». Девочка из соседнего дома. Та, что шведка. Говорили мне, жди неприятностей. Шведки такие – и шепотом: развратные. Читала я в газетах что-то об этом. Об их законодательстве, разрешающем браки между мужчинами и мужчинами и наоборот.

– Мам, дашь машину? Мы с Эрикой съездим в Хапперанду. Там хороший мотель.

– Не привези мне жену с приданым.

– Я не мальчик и кое-что о зачатии знаю.

Август хорош. Урхо начал кампанию по выдаче лицензий на лов рыбы и отстрел водоплавающей птицы. Утки и гуси начали свой исход на юг.

У меня тоже запарка. Надо собрать урожай. Как никак, а у нас три теплицы. Мои лилии пользовались большим спросом.

Пес неотступно следовал за мной. Вымахал, чертяга, под стать теленку. Иван дал ему имя – Кузьма. Этот Кузьма чувствовал себя полновластным хозяином. Он считал, что только он имеет право на близкие отношения со мной. Стоило кому-либо приблизиться ко мне, шерсть его на загривке вставала дыбом, пасть ощеривалась и он издавал рык, от которого у встречного мурашки бежали по спине.

По моей спине мурашки не бежали. Она просто костенела. Возраст. Еще ряд прополю и уйду отдыхать. Ждет меня моя заветная фляжечка. Выпью грамульку, искурю сигаретку. Оттянет.

Так Кузьма еще никогда не брехал. Я не слышала звука подъехавшей машины.

– Кто-нибудь, усмирите этого пса Баскервилей! – Голос Иллариона.

Я села на землю. Хороша землица. Мягкая, почти пушистая. Зря я, что ли, в нее вбухала почти тонну навоза. Как была в испачканном землей переднике, с грязными руками, так и попала в объятия Иллариона. Нас вывел из ступора голос Урхо:

– Фру Тамара, помощь нужна?

Мне нужна была помощь. Скорая.

– Это Илларион, – идиотически улыбаясь, пролепетала я.

– I am very glad to see your friend, – начал по-английски Урхо.

– Я тоже рад видеть друга моей жены, – последнее слово Илларион произнес на английском – wife.

Урхо понял:

– Yes, yes. I understand you.

– Как? Откуда? – Я не могла прийти в себя.

– На машине, по шоссе. Из Петербурга. У вас тут хотя бы холодный душ есть? Я гнал почти сутки без остановки.

Урхо удалился, бросив мне:

– Я буду рядом.

Он был насторожен. Мало ли кто кем обзовется, а я для него не просто знакомая, но и его, так сказать, подопечная.

В душе Илларион пробыл так долго, что я начала волноваться.

– Я говорил: жди и я приеду. Вот я приехал.

– Я ждала.

Это были все слова, что мы сказали. Потом было все. Отчаяние и надежда. Нега и страсть. Томление и разрядка. Финальная кода – усталость!

Я приготовила праздничный обед. Илларион через каждые три минуты рефреном:

– Хороша-то, хороша-то! И красива, и умна, и добра.

Закончилось это тем, что я бросила готовку и мы ушли в спальную комнату.

На обед я пригласила Урхо. Мне хотелось, чтобы наш староста, этот финн, понял, с кем он имеет дело в моем лице. И не только в лице. Не зарывайся, мол.

В те минуты я настолько была поглощена чувством радости от приезда Иллариона, что многого не замечала в его облике и поведении.

После обеда Урхо предложил совершить лодочную прогулку.

– Я покажу вам, господа, красивые места, и, может быть, нам удастся порыбачить.

Я согласилась. Мне хотелось, чтобы Илларион увидел, в каком красивом месте мы живем. Знала бы я, что испытывал он тогда! После моего сытного и обильного обеда. Я не видала, как он украдкой, отойдя к окну, глотал таблетки.

Погода благоприятствовала речной прогулке. Светило неяркое солнце, было безветренно. Бело-синий катер Урхо, влекомый стосильным движком «Ямаха», понес нас вверх по Кемийоки.

Урхо стоял у штурвала слева. Мы с Илларионом разместились впереди на жестком, но все же удобном диване. Ветер обдувал наши лица, но это не раздражало.

Под равномерное гудение-тарахтение двигателя Илларион рассказывал мне о своей теперешней жизни. Я поняла, что в тот августовский день авария на железной дороге спасла ему жизнь. Мне стало страшно.

Ужина не было. Илларион выпил стакан воды и прилег. Я вышла в каминный зал. Не растапливая его, села в кресло у очага. Незаметно уснула.

Рано утром, как обычно, я сделала пробежку к реке и обратно. А когда вернулась в дом, Илларион уже не спал.

– Что ты хочешь на завтрак? – столь естественный вопрос вызвал у Иллариона вспышку раздражения.

– Какая разница, чем набить брюхо?

– Ты плохо себя чувствуешь, дорогой? – опять взрыв.

– Я превосходно себя чувствую. Я здоров, как бык.

Я поняла: Илларион болен. Не могло его так укачать на нашей реке. Его не укачивало на волнах Финского залива.

После легкого завтрака мы пошли к реке.

– Посидим где-нибудь, надо поговорить, – предлагает Илларион.

Выбрали большое бревно на берегу. Сидим. Илларион молчит. Молчу и я. Начал Илларион.

– Я проделал путь в восемьсот километров не только для того, чтобы увидеть тебя и Ивана, – он помолчал. – Жаль, что Иван не здесь.

– Он будет через неделю.

– Я ждать не могу. Мне еще многое надо успеть сделать там, в России. Я оперирован. Рак пищевода. Доктора не могут сказать, сколько мне осталось.

– Пошли в дом! Я что-то стала дрожать.

За дрожишь тут…

Мне трудно вспоминать те несколько дней, что провел со мной Илларион.

Запомнился вот такой разговор. Точнее, его монолог.

– В Питере я приобрел две квартиры. Вернусь, оформлю их на тебя. Вот для чего и ехал сюда, – узнаю Иллариона. Прежде всего у него дело. – Загородный дом продам. У тебя вон какое тут хозяйство. Справляешься? – узнаю улыбку мужа. – У тебя хороший помощник.

Стоило Иллариону вспомнить Урхо, как тот явился.

– Господа, я предлагаю устроить на американский манер барбекю на природе. Мне приятель подарил килограмма три кабанятины.

Пировали мы до тех пор, пока видели, где стопки и вилки. Дома у камина Урхо взял гитару и начал петь. Свои финские песни.

– Нет, ребята, а наш Высоцкий все же сильнее, – Илларион взял у Урхо гитару и запел. Какой у него голос! Я вспомнила подвал. Ресторан. Певичку и гитариста. Как давно, но главное – в другой жизни то было.

Когда Илларион замолчал, Урхо, поворошив в камине кочергой, тихо сказал. Так, как будто только для себя:

– Когда я в детстве заболел и врачи предрекли мне скорую смерть, моя бабка вылечила меня настоями трав.

Это то, что нужно мне! Какой молодец Урхо.

Урхо ушел к себе, а мы с Илларионом еще немного посидели на крылечке. Так просто. Посидели и помолчали.

Илларион уснул сразу. Мне не спалось, и я опять вышла на крыльцо. В темноте ночи вижу силуэт. Чей бы?

– Это я, Тамара. Не бойся. Пришел сказать тебе, что я знаю женщину, которая умеет делать такие же настойки. Если ты согласна, завтра же поеду на хутор.

– Спасибо, Урхо, – я крепко поцеловала его.

Вернулась в спальню. Илларион спит. Обошлось.

Как наивна была я! Это же Илларион. Кем он был в прошлом, напоминать не надо?

– У нас с тобой, как у Шекспира. Жена бегает от смертельно больного мужа к любовнику.

– Дурак ты! Я ходила к Урхо за настойками для тебя. Он специально ездил на хутор.

– Ты права. Стар я стал и глуп. Сколько времени надо пить эти настойки?

– Урхо сказал, не меньше десяти дней. Тут должно хватить.

Илларион съездил в город. Я не спрашивала зачем. Он сам сказал:

– Предупредил, что задерживаюсь.

Приехал Иван с невестой. Девушка похорошела. Попка раздалась. Грудь налилась. Ухарь наш Иван.

Девятого сентября 1993 года Илларион уехал. Мы с Иваном на моем стареньком «мерседесе» проводили Иллариона до границы Рованиемской ляни. По-нашему, губернии.

– Я вернусь. Жди! – Помолчал и грустно добавил: – Если Урхово зелье поможет.

– Ты обязательно вылечишься.

Дождались, когда машина Иллариона скроется за поворотом, и поехали обратно. Пусто стало в доме моем…

В начале девяносто четвертого года, а точнее, в феврале, в Москве должно было состояться общероссийское совещание. Совещание намечено было на понедельник, но Илларион выехал в пятницу. Хотел два дня просто погулять по Москве.

А накануне он побывал на приеме у светила онкологии.

Долго доктор наук изучал результаты анализов, снимки и потом сказал:

– Что я вам могу сказать, уважаемый Илларион Платонович? В чудеса я не верю, но вы практически здоровы. Конечно, в вашем возрасте надо бережнее относиться к сердцу. А что касается вашего прежнего диагноза, то тут все в норме. Двойная биопсия, онкомаркеры, УЗИ. Все чисто. Поразительно!

В Москве он обязательно посетит Мавзолей и вспомнит, как отец водил его туда, когда под гранитом там лежали двое – Ленин и Сталин. Слова отца до сих пор в памяти Иллариона: «Человек в мундире был великим. Во всем великим. В делах благих и в делах каверзных».

Пообедает в ресторане «Метрополь». С чувством брезгливости будет обходить пункты массовой кормежки по-американски – Макдоналдсы.

Подивится тому, что в центре Москвы практически не убирают снег.

В понедельник Илларион Платонович, сделав свой доклад на совещании и получив пакет документов, поспешил на вокзал. Успел на семнадцатичасовой поезд.

Дома был около полуночи и по привычке включил телеприемник. Передавали ночной выпуск новостей. Убит Председатель КУГИ. В городе объявлен план «Перехват».

«Хрена вы что-нибудь перехватите!» – зло выругался человек, который в прошлом был хорошо известен и в кругах близких к правоохранительной системе, и в преступном сообществе.

Контрастный душ привел мужчину в рабочее состояние. А сто граммов виски усугубили его.

«Завтра же подам заявление об увольнении. Теперь начнут искать виноватых. А на тебя ткнут в первую очередь. Мотать надо из этой страны! Полный беспредел!»

Три дня ушло на сворачивание дел в комитете и почти две недели на улаживание своих дел. Проданы загородный дом и машина. Квартиры переданы под ответственное наблюдение старой знакомой.

Отвальной в маленьком ресторанчике в поселке Репино. Все были довольны. Особо довольна была Елизавета, актриса Театра на Литейном.

Илларион взялся отвезти ее домой.

– Да не тряси ты меня так! Я не груша. Сама дойду.

– Веселая у вас жена, – смеется шофер такси.

Так заканчивалась жизнь Иллариона на родине. С ощущением стыда, сухости во рту и ломоты в теле.

Ту-ту-у-у. Поехали! Впереди Брест, Менджыцец-Подляски. Конечная цель – Варшава. Даешь Варшаву! За нею Берлин, Стокгольм…

Попадет ли Илларион в Финляндию? Мы не знаем.

Вот уже пять лет я не имею никаких сведений об Илларионе. Жив ли он вообще? Помогли ли ему настойки?

Иван учится в университете в Стокгольме. Девочка-шведка живет с ним. Моего Ваню приняли в семье девочки.

Я живу… Урхо не избрали на очередной срок старостой. Теперь он обыкновенный житель поселка.

Время летит. Вот и новый век. Когда он начинается? Первого января 2000 года или все-таки первого января 2001-го? А пока что осень года девяносто девятого.

– Фру Инина, вам телеграмма, – наш почтальон неизменно вежлив и даже галантен.

Над гладью озера кружатся чайки. Как тревожен их крик! Как ярко светит утреннее солнце и как четки силуэты елей вековых на том берегу!

Кто бы это мог тревожить меня телеграфным посланием? Я живу уединенно, общаюсь только по необходимости с ближайшими соседями. Это не оттого, что я поленилась выучить их язык. Просто я ежеминутно жду. Жду, так сказать, с большой буквы.

Я жду с того момента, когда Илларион сказал мне: «Жди! Я обязательно найду вас».

Текст телеграммы: «Буду третьего зпт встречайте тчк илларион тчк».

Кажется, мой квартирный вопрос на этот раз решен окончательно.

Поживем – увидим, как сложится жизнь Тамары Ининой в XXI веке…