Жёны энтов

Вы читали «Властелина колец»? Я так и знал: у вас лицо начитанного человека. Вы помните — там есть такой народ — энты? Люди-деревья, сплошь мужчины, которые потеряли своих женщин. О, да, вы понимаете, о чём я. Ну, что же, дослушайте мою историю до конца, и вы поймёте, что иначе я поступить не мог.

Всё началось с того, что на предпоследней перемене Федька Прошин сказал:

— Пацы, после уроков не расходитесь, встретимся у турников. Базар есть.

Зря Федька не болтал, поэтому пятый и шестой уроки мы сидели, как на иголках, теряясь в догадках, что он такого узнал, что непременно надо в понедельник после уроков собираться, а не как обычно — в пятницу. Как ни тыкали Федьку пальцами, как ни умоляли хотя бы намекнуть, о чём базар, он не проронил ни звука. Видимо, опять намечался махач с «бэхами», которые в последнее время начали борзеть.

Но всё оказалось куда интереснее.

После уроков мы вышли во двор, прошли на спортплощадку и сели на корточки у турников. Федька оглянулся и негромко сказал:

— Трефилов — пидор.

Наступила тишина, от которой зазвенело в ушах.

— Пиздишь, — сказал Толян, когда молчание затянулось.

— Бля буду.

Мы с Жекой переглянулись. Уж кто из наших учителей меньше всего походил на гомосека — так это Сергей Игоревич. Он был выше всех, шире всех в плечах, огромные руки, все в мозолях, ожогах и порезах, одинаково легко управлялись с колбами и мензурками на уроках химии, токарным и плотницким инструментом на трудах, но ещё круче — с ножом на уроках самообороны.

— Гнилой базар, — сказал я. — Мы же с ним сто раз в бассейн ходили, в одной душевой мылись. Если бы он был впопеску, у него бы стоял на нас.

— Колян, завали, — оборвал меня брат. — Пусть говорит.

Федька уже раздувал ноздри, что предвещало неминуемый махач, так что Жека правильно меня оборвал. Махаться с Федькой не решался даже Тоха, самый здоровый боец в классе. Федька дрался без правил, мог запросто по яйцам ударить, укусить, вырвать половину волос из башки. Болтали, будто к нам в школу его перевели после смертельного случая — вроде Федька нечаянно убил в драке другого пацана.

Федька рассказал, что к ним в гости из Сибири приехал дядя Гоша, сослуживец его бати. Конечно, мужики квасили полдня, но Федькин батя, зная, что сыну вставать в половине восьмого утра, в двадцать три ноль-ноль объявил отбой, как по расписанию. Ночью Федька пошёл в туалет, а когда возвращался к себе, услышал в комнате отца разговор. Он прислушался. Мужчины говорили негромко, вполголоса, но Федька разобрал, что обсуждали какого-то пидора. Дядя Гоша говорил, что фотокарточка этого педрилы ему сразу показалась знакомой, и он вспомнил, что в Красноярске эта физия на всех стендах висела — «особо опасен, гомосексуалист, растлитель», полный набор тяжких и особо тяжких. Батя долго молчал, потом велел молчать в тряпочку, пока не разберётся.

— А с чего ты взял, что они про Игорича говорили? — спросил Жека.

— Я сам спросил. Пока батя брился, я тихонько его кореша растолкал и расспросил. Но это, бля, тайна.

Не похоже было, что Федька чешет. Но была ещё возможность, что чешет кореш Федькиного бати. Мало ли, на кого похож наш классный руководитель. У нас в классе был яркий пример, что можно спутать двух людей — Тоха и Толян. Они даже не братья, а программа распознавания лиц постоянно их путает — у них почти одинаковые шрамы на левой стороне лица, у Тохи — от укуса собаки, а у Толяна — от прилетевшей в морду из незатянутого патрона заготовки. Их школьная система безопасности всё время путает, а уж, казалось, на что умная машина. А ведь она отличает меня от Жеки, хотя мы и близнецы.

— Правильно твой батя говорит, нехуй пиздеть, разобраться сначала надо, — сказал Жека.

— Вы что, не знаете, как разбираться будут? — Федька посмотрел на каждого из нас. — Затаскают, будут спрашивать — трогал ли он нас, говорил ли что-то нехорошее.

— Так ведь не трогал и не говорил, — простодушно заметил Тоха. — Ну чё, в натуре, за базары, пацы?

— Завали, — хором ответили мы.

В словах Федьки был резон. Комиссия придёт в гимназию, начнутся подъёбки, типа «а чё вы его покрываете, тоже пидоры, да?» знаем такое, проходили. Два года назад выявляли педофила в соседней школе, двое пацанов сразу вскрылись, ещё одного отпетушили за то, что он показаний против не дал. Этот пацан таблеток наглотался. Правда, записку написал, где препода отмазал — мол, неправда всё, и назвал имена насильников. Те на допросе сразу раскисли, сказали, что думали, будто он пидор. Всех говном забрызгало, школу расформировали. А нам учиться всего два года осталось, потом армия — и всё, вольная жизнь. Нахуя нам её портить? Надо же было Федьке ночью в туалет идти! Лучше бы обоссался, идиот.

— И что ты предлагаешь? — спросил Жека у Федьки.

Федька сначала растерянно что-то бубнил, а потом вдруг приободрился и выдал креатив. Пацаны тут же отсели от него подальше.

— Ты чё, совсем охуел, Прошин? — спросил Тоха.

— А как ещё? А прикиньте, если батя у меня разберётся, что тогда? Всё равно комиссия, дознания.

— А если Игорич не пидор? Как ты это узнаешь?

— Мне похуй, я больше с ним в один кабинет заходить не буду.

— Блядь, Прошин, включи голову! — рявкнул Жека. — Если бы его и завалишь, как ты объяснишь, почему? Это же разбирательство будет, будут выяснять — какого хуя учителя убили, кто убил. Тебя вычислят на раз-два, а если вычислят, то расколют ещё быстрее. И главное — Трефилов тебя пальцем раздавит. Как ты с ним справиться хотел?

— Кореш батин послезавтра улетает. Я с ним договорюсь, он Трефилова ёбнет.

Мы отодвинулись от Федьки ещё дальше. Фактически, он был сейчас один против всех. Но его это не пугало.

— Да вы чё, пацы?! А если он и впрямь пидор, вы понимаете, что эта хуйня к нам на всю жизнь прилипнет. Обязательно какая-нибудь тварь нарисуется, которая обо всём расскажет.

— Ага. Как твой дядя Гоша. Бля, Прошин, ты настоящий гандон оказался, а я думал, ты нормальный пацан.

— А ну, повтори!

— Прошин, отъебись, — сказал Тоха. — Не посмотрим, что ты перворазрядник, отпиздим все вместе, чирикнуть не успеешь.

— Да вас, блядь, отпетушат всех, — психанул Федька. — Или вы уже все мастёвые, что его защищаете?

— Если мы мастёвые, то ты тем более мастёвый. Вспомни, кто у Трефилова в любимчиках по рукопашному?

Федька вскочил.

— Пидарасы! Только попробуйте кому-то распиздеть.

— Съебись в ужасе.

Федька ушёл, мы остались. Что теперь делать, не знал никто. Каким бы гандоном Прошин ни был, сомнения в нас он заронил. А если Трефилов и впрямь впопеску? Может, он свои тёмные делишки на стороне обстряпывает, может, втайне с кем-то из наших долбится.

— Короче, не дёргаемся, — сказал Жека.

Хотя он и не был в классе самым сильным и самым умным, но уважением пользовался, потому что никогда не ссал и зря языком не пиздел. И хотя мы близнецы, Жека всегда был за старшего. Я не возражал. Быть взрослей мне не хотелось, вся эта мутотень наступит в срок, и нехуй бежать впереди паровоза, как говорит наш папка. Папка, кстати, тоже признавал Жекин авторитет, и охотно обсуждал с ним ведение домашнего хозяйства.

— А если этот уёбок всё же завалит Игорича? — спросил Тоха.

— Кишка у него тонка. Он сначала школу закончит, а потом уже гадить Трефилу начнёт.

Это тоже было правдой — Федька в гимназии держался во многом благодаря Сергею Игоревичу. У Прошина были выдающиеся данные по спорту и рукопашке. Он тянул нас на всех соревнованиях, и под высокие показатели школа получала дополнительные субсидии. Но успеваемость у Федьки была из рук вон. Если у него что-то не получалось, он мог разорвать тетрадь, швырнуть ручку в учителя, треснуть кулаком по парте. Большинство преподавателей в школе мирились с этим только потому, что Сергей Игоревич заступался за Прошина. Без поддержки классного Федьке нечего было ловить. Тем глупее выглядел его поступок: залупаться на единственного учителя, который к тебе хорошо относится, будет только полный идиот.

Разговор был окончен, мы разошлись.

Всю дорогу от школы до дома мы с Жекой не проронили ни слова. И только когда вошли в квартиру, Жека облапил меня прямо в прихожей. Мы упали, чуть не на карачках доползли до моей комнаты, сдирая друг с друга одежду, и даже порнуху включать не стали, так справились.

Только не надо думать, будто мы гомики и всё такое. И Жеку, и меня возбуждает порно с девками (никакого другого мы и не видели), и стены у нас обклеены постерами с голыми бабами, и дрочим мы каждый на свою любимую актрису. Но иногда захлёстывает такая тоска и страх остаться одному, что быть вместе — единственный выход. Порой мы делали это ночью, с тревогой прислушиваясь к ночным звукам в квартире — не проснулся ли папка, не услышал ли? Но он всегда храпел и ничего не слышал.

Потом нам, конечно, было стыдно, мы не смотрели друг другу в глаза, и со стороны могло показаться, что мы поссорились. Это не так, мы с Жекой были очень дружны. Сердца наши разрывались оттого, что нежность свою мы проявляли так пидорски. Но пользоваться куклой, которая находилась в специальном шкафу и была доступна, нам не хотелось. Кукла — не человек, хотя её можно пользовать во все отверстия, и ничего она в ответ не скажет. Она не будет дышать вам в шею, не стиснет так, будто боится потерять. А домработницы у нас не было.

Содержание домработницы обходилось дорого. Постоянные тренинги, отдельная комната, браслет слежения, эстетическая хирургия, лекарства, одежда, косметика. Да и рискованно — бывали случаи, когда тренинги не помогали и домработницы срывались. Впрочем, вы и сами это теперь знаете, так что объяснять, думаю, не нужно.

После близости мы принялись драить квартиру, будто пытались избавиться от следов преступления. Постельное бельё, одежда — в стирку, потом я с пылесосом, а Жека — с тряпкой и шваброй, каждую комнату, окна нараспашку, чтобы проветрить квартиру. Я думал, как помочь Сергею Игоревичу, Жека тоже об этом, правда, немного в другом направлении. После уборки я пошёл в душ, и тщательно вымылся. Когда я вышел, Жека чистил на кухне картошку.

— Мы должны позвонить, — сказал он.

— Игоричу?

— В милицию.

— Ты чё, ёбнулся? — обалдел я.

Жека не обиделся. Он даже не обернулся на меня, просто стоял у раковины и снимал с клубней тонкую аккуратную стружку.

— Завали и слушай, — продолжил он. — Стопудово сейчас все наши растрепали своим родакам про Федьку и его ёбаного дядю. Если родаки не идиоты, они уже звонят в ментовку. И если Трефилов действительно впопеску, а мы не позвоним, это может плохо для нас кончиться. Станут спрашивать, почему вы одни не позвонили, начнут проверять. Нахуя нам это надо?

— Ты же сам…

— Колян, если мы этого не сделаем, нам пиздец, понимаешь? И папке пиздец. Мы должны…

— Понял, не дурак, — огрызнулся я. — Только это без меня.

— Как хочешь. Дочистишь картошку? Мне тоже в душ надо.

Я занял его место.

— Только не обижайся. Так надо.

— Проехали.

В душевой зашумела вода. Я чистил картошку и думал. Конечно, Жека был прав. По телевизору и в соцсетях постоянно сообщалось о пропавших пацанах нашего возраста, о неопознанных трупах. Разбуди нас во сне, мы без ошибки могли оттарабанить правила поведения с незнакомыми людьми. Мы их не просто наизусть знали, мы их соблюдали! Но всё равно: раз в полгода — в год, то тут, то там исчезали пацаны. Трефилов мог оказаться хорошо зашифрованным педофилом.

Но я в это не верил.

— Жека, я всё, — крикнул я. — Хлеба купить надо.

— Деньги на тумбочке, — ответил Жека сквозь шум воды.

Это был последний раз, когда я слышал его голос.

Не нужно думать, будто я не боялся. Худшего ужаса я в жизни не испытывал, даже потом, когда всё оказалось гораздо страшнее. Мне казалось, что за мной следят, за каждым углом я видел харю Федьки Прошина, в каждом встречном — неведомого мне дядю Гошу из Сибири. Пару раз я даже порывался уйти, но понимал, что если я сейчас не сделаю то, что задумал, на это решится Жека, и что-нибудь плохое может случиться с ним. И ещё я знал, что он может не выдержать. Конечно, серьёзнее и увереннее в себе был он, но терпеливей и методичнее — я.

По пути я всё же заглянул в магазин и купил буханку ржано-пшеничного, большей частью ради того, чтобы успокоиться. Запах свежеиспечённого хлеба успокаивал, и по пути к Трефилову снюхал почти полбуханки.

Мы несколько раз были у Сергея Игоревича дома — навещали, когда он болел, поздравляли с днём рождения, заносили рефераты, если не успевали сдать в школе. Его однокомнатная квартира имела спартанский вид, единственной роскошью там была домработница Саша. Саша так же была нашим секс-инструктором, она учила нас, как пользоваться женским телом, чтобы получить максимум удовольствия. Саша не была красивой, но телом своим владела виртуозно, в её кабинет всегда выстраивалась огромная очередь, она запускала по пять человек одновременно. Правда, в квартире Трефилова она принадлежала только ему, и Сергей Игоревич всегда запирал Сашу на балконе, когда в гости приходили мы.

У дома Трефилова меня накрыло очередной волной страха. Возможно, я предчувствовал, чем всё обернётся, но, если отбросить всё эту инфернальную чепуху, я боялся не последствий, а того, что Сергей Иванович на самом деле окажется пидарасом, и загнанный в угол, сотворит со мной нечто ужасное. Он сам на уроках рукопашки рассказывал о таких случаях, и настаивал, чтобы никто из нас, ни под каким предлогом, не соглашался садиться в машины или заходить в квартиры к незнакомым людям.

Несколько раз вдохнув аромат остывающего хлеба, я вошёл в подъезд, поднялся на третий этаж и утопил кнопку звонка. С той стороны послышались шаги.

— Кто? — спросил Трефилов.

— Сергей Игоревич, это я, Нагорских.

— Коля? Что-то случилось?

— Мне нужно с вами поговорить, это очень важно.

— Коля, мне некогда, я не один. Ты не мог позвонить?

— Это не телефонный разговор. Я очень быстро.

Почему я не догадался сразу — если Трефилов разговаривает через закрытую дверь, значит, что-то неладно? Я мог сказать какую-нибудь ерундовую вещь, например, что не приду завтра к первому уроку, потому что нужно сходить на флюорографию, или спросить как называется модель ножей для учебного боя, которые я хочу купить в спорттоварах.

Но я не понял сигнала и продолжал трезвонить. Трефилову пришлось открыть. Выражение его лица мне не понравилось — напряжённое, раскрасневшееся, волосы взъерошены, будто он только что после жёсткого спарринга.

— Можно войти?

— Нет. Говори, только быстро…

— Сергей Игоревич, Прошин решил, что вы… ну… этот самый…

Он не успел поднести палец к губам. Он даже шикнуть не успел — раздался сухой треск, запахло озоном, глаза Трефилова закатились и он упал. Я тоже не успел рыпнуться, как мне в шею воткнулось что-то острое, последовал оглушительный удар, ноги подкосились, меня подхватили и втащили в квартиру Сергея Игоревича.

В себя я пришёл, когда меня привязали скотчем к офисному креслу. Надо мной висел незнакомый мужик.

— Кто такой? — спросил он.

— Николай Нагорских, восьмой класс общеобразовательной школы номер семь, классный руководитель — Трефилов Сергей Игоревич.

— С какой целью пришёл?

— Предупредить классного руководителя о готовящемся покушении. Дяденька, меня дома, наверное, потеряли…

— Разберёмся. Откуда информация о покушении?

— Федька Прошин сказал.

— А почему в милицию не заявил?

— Не подумал, торопился.

Мужик посмотрел мне за спину, потом снова на меня.

— А почему твой Федька вдруг задумал убить классного руководителя?

— Потому что придурок, — совершенно искренне сказал я.

— Ты должен был заявить на него администрации школы.

— Я…

Кто-то несильно, но больно ударил меня по ушам.

— Малыш, ты чего-то не понимаешь, мне кажется. Никто из вашего класса не пошёл предупреждать учителя. Все сразу позвонили в милицию. Почему ты поступил наоборот?

— Хотел успеть…

Снова удар. Из глаз брызнули слёзы.

— Говори — ты знал, что Трефилов — беглый преступник?

— Нет.

Удар.

— Не знал, это Федька сказал, — сквозь рыдания и сопли ответил я.

— Какие у тебя отношения с Трефиловым?

Удар.

— Не бейте меня! Он мой учитель.

Удар.

— Повторяю вопрос — в каких отношениях…

— Он мой учитель!

Удар. Ещё один. Ещё. Из ушей что-то потекло. Мужик поднял руку — мол, хватит.

— Повторяю вопрос. Подумай, прежде чем…

— Он мой учитель! — заорал я, и голос мой сорвался на визг.

Я сжался, ожидая наказания, но удара не последовало.

— Ладно, допустим. Кто тебя надоумил предупредить Трефилова?

— Я сам…

Допрос шёл до вечера. Я всё рассказал, как есть: что Трефилов хороший учитель, и все в классе его уважали, и никто ничего не знал и не мог знать. Мне выбили почти все зубы, вырвали пару ногтей, спрашивали про какое-то гей-подполье, не балуюсь ли я впопеску, какая у меня оценка на секс-практикуме. Я отвечал честно: не знаю, не балуюсь, отлично.

Потом меня сняли с кресла и бросили в угол, где жались друг к другу Сергей Игоревич и домработница Саша. Очевидно, менты ждали, не придёт ли кто-нибудь ещё. Я молился про себя, чтобы Жека заявил на Трефилова сразу после моего ухода. Надеюсь, он так и поступил. Всё равно проверить я не могу.

Во время ожидания те трое, что устроили засаду — мужик, который меня допрашивал, и ещё двое — по очереди ебали домработницу Сашу. Трефилов порывался вскочить, но менты легко валили его с ног шокерами. Саша безропотно принимала каждого по одиночке и троих сразу. Сергей Игоревич тихо плакал.

Когда на улице окончательно стемнело — в наших широтах в апреле это случается не раньше одиннадцати — под окнами взвизгнули тормоза.

— Так, Парамонов, — сказал тот, кто меня допрашивал, — пакуем всех троих.

— Мальчишку оставьте, уроды, — сказал Трефилов.

— Статья сто двадцать первая, часть третья-прим, — сказал мент. — Малыш, ты хорошо учился? Знаешь, что это за статья?

— «Потворство, пособничество и укрывательство подозреваемых в мужеложестве карается пожизненным лишением свободы или хирургической кастрацией», — ответил я.

— Что и требовалось доказать.

Рты нам заткнули какими-то резиновыми пробками, нахлобучили на головы мешки из плотной чёрной ткани и вывели из квартиры. Я ехал и думал — что мне выбрать? Пожизненное или кастрацию. Как вы понимаете, выбора у меня не было.

Что со мной происходило в общей камере, я описывать не буду — вы и сами прекрасно знаете, как это делается. Нет, не отводите взгляда — я давно уже всем всё простил. В конце концов, эти люди боялись меня куда больше, чем я их ненавидел.

Прессовали меня около недели, и когда я, отчаявшись, нырнул головой в парашу, чтобы покончить с собой, меня спасли и отправили в лазарет, в отдельную палату. Когда я немного оклемался, когда язык перестал ощущать вкус говна, а нос — его запах, меня одели в цивильное и отвели на допрос. Хотя, конечно, это был не совсем допрос. В кабинете, оштукатуренном «под шубу», меня ждал пожилой следователь.

— Присаживайтесь, Нагорских, — сказал он.

Когда я присел, он подвинул ко мне банку с леденцами:

— Угощайтесь.

Зубы мне все выщелкали, но я взял карамель и сунул её за щеку. Не люблю это словосочетание, но по-другому всё равно не скажешь.

— Похоже, вам пришлось туго в последние дни?

Я не ответил. Нет смысла отвечать на риторические вопросы.

Следователь это тоже понимал, поэтому продолжил:

— Судя по вашему личному делу, вы прилично успевали по всем предметам. Что вы знаете о Большом Блице?

Вопрос был с подковыркой. Большой Блиц — термин западный, у нас в стране не прижился. Шамкая, я пересказал то, что знал с уроков истории. Волна женской смертности, прокатившаяся по всей планете пятнадцать лет назад и уничтожившая девяносто девять и девять десятых процентов женского населения Земли, объяснялась мутацией микрофлоры человека, случившейся в результате аномальной солнечной активности примерно за полгода до трагедии.

Так объясняли катастрофу западные пидарасы. Наши учёные давно доказали, что это вырвавшийся на свободу из натовских секретных лабораторий вирус. Пидарасы хотели, чтобы умерли только российские женщины, но просчитались — жертвами вируса стали почти все женщины мира. В живых осталось лишь два или три миллиона на всю планету. Но, к сожалению, они навсегда утратили способность рожать, так что проблема естественного воспроизводства населения остаётся неразрешённой. Я с братом, мои одноклассники, а так же миллионы других моих ровесников были последними, кто появился на свет естественным путём. Но матерей своих мы не знали — они погибли почти сразу после нашего рождения.

— Вы прилежный ученик, — похвалил меня следователь. — А знаете, почему выжили те несколько тысяч женщин?

Разумеется, я тогда в силу молодости ничего не знал.

— Дело в том, что они не были женщинами в полном смысле слова. Это были транссексуалы. Рождённые мужчинами, они чувствовали себя запертыми в чужом теле, и только после операции по смене пола стали теми, кем стали. Теперь понимаете?

Следователь посмотрел на меня, как будто я сам должен был догадаться, что дальше. Я и догадался. Как догадался, что домработница Саша — вовсе не домработница, а домработник. И по какой именно причине папка не хотел их нанимать.

— Нет, — сказал я.

— Почему? Проверено — транссексуалы получают такое же сексуальное наслаждение от контакта, как и мужчины. В этом нет ничего противоестественного — вы просто станете женщиной, и всё.

— И носить следящий браслет?

— А на зоне вы будете носить следящий ошейник. И от сексуальных контактов не будете получать никакого удовольствия, как вы, наверное, успели убедиться. Впрочем, я пришёл сюда не предлагать вам выбор.

Он достал из портфеля листок бумаги и зачитал:

— Решением закрытого судебного заседания Нагорских Николай Олегович признаётся виновным в совершении тяжкого преступления, предусмотренного статьёй сто двадцать первой, частью третьей-прим, и приговаривается к хирургической кастрации. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Он не ожидал, что я так быстро отреагирую. Я вскочил со стула и вцепился следователю в горло. К сожалению, я не успел нанести ему хоть сколько-нибудь тяжких повреждений — охранник ворвался раньше и приголубил меня шокером.

Меня вновь унесли в общую камеру и кошмар возобновился. Меня били и насиловали ещё две недели, пока я не почувствовал полную апатию к тому, что происходит с моим телом. Я надрачивал одновременно двоим уркам, сосал у третьего и подставлял анус четвёртому, и не чувствовал абсолютно ничего, кроме физической усталости. Это просто, поверьте, не стоит смотреть на меня, как на чудовище.

Через четырнадцать дней меня, истощённого физически и эмоционально, снова перевели в лазарет, откормили, и начали готовить к операции. Женские гормоны я получал с пищей, движения и речь мои стали мягче, плавнее. Не могу сказать, что это меня раздражало. Я смирился. Поэтому, когда меня уложили на каталку и повезли в операционную, я не сопротивлялся. И вот теперь вы видите перед собой то, что видите.

Мне пришлось пережить несколько операций — сразу в женщину никто не превращается. Операция на половых органах, гормональная терапия, несколько пластических операций, чтобы лицо стало более женственным. Когда я стал почти женщиной, мне имплантировали силиконовые грудные протезы — таково было желание заказчика.

Обучали нас в закрытой школе. Нас, будущих домработниц и секс-инструкторов, создавали на заказ, поэтому часто занятия были индивидуальными. Общими были лишь секс и унижения.

— Слушать сюда, бабы, — говорил наш командир Ростислав (фамилии нам знать было не нужно). — В недалёком будущем вам предстоит выйти на свободу, чтобы искупить свою вину перед обществом тяжким, но благородным трудом. У каждой из вас будет свой наниматель, который будет вас кормить, одевать, поддерживать ваш экстерьер в том виде, в каком он предпочитает. Не нужно обольщаться, что стерпится-слюбится. Запомните раз и навсегда: вы — домашняя утварь, чьё предназначение — ебаться и заниматься грязной работой. Возможно, ваш наниматель не будет давать вам грязной работы, а будет только ебать, или наоборот. Он может относиться к вам, как к богине, а может унижать и избивать — это его святое право. Потому что вы потеряли человеческий облик, когда ступили на путь порока. Запомните это, и в будущем вам будет гораздо проще жить.

Он был прав: если не думать о том, что с тобой стало, и как ты дошёл до жизни такой, и просто делать свою работу — жить становится легко и просто. Я вспоминал домработницу Сашу, её профессиональные качества и ту степень свободы, которую она имела за эти качества. Она могла ходить по городу и ловить на себе восхищённые взгляды мужчин. Она могла принимать подарки на восьмое марта. Она могла носить ту одежду, которую хотела, и даже ездить на курорт в летние каникулы. Правда, все проблемы с мужчинами она тоже должна была решать сама.

Кстати, я потом узнал, что за история была у Саши и Сергея Игоревича. На самом деле звали их Витя и Рома, и они были любовниками. Нет, не пидорами. Они действительно любили друг друга. Их накрыли в студенческой общаге, Витя попался, Рома успел сбежать. Он долгое время разыскивал Витю, подделал документы и пересёк всю страну несколько раз, пока не узнал, что целевым заказом того года были секс-инструкторы для общеобразовательных школ. Так Рома под именем Сергея Игоревича нашёл Витю под именем Саша. Они даже успели пожениться, то тут все карты им спутал ёбаный Гоша из Сибири.

Вернёмся к нашему разговору. Некоторым из домработниц везло — их брали замуж, они могли иметь собственность, они становились равными мужчинам, и после смерти супруга могли распоряжаться его имуществом, заводить ребёнка — клона своего мужа. Но они помнили — всё это эфемерно. Потому что они — не женщины, а жалкие пидарасы, единственное предназначение которых — ебаться и делать грязную работу.

Нас учили, как доставлять удовольствие мужчине. Нас учили подчиняться, смирять гордость, которой у нас и так уже не осталось. Но Ростислав говорил:

— Смирение — это такая мышца, если не пользоваться — она быстро атрофируется.

Тут он тоже был прав. Домработниц рекомендовалось раз в полгода отправлять в лагерь переподготовки, где их снова унижали, били, насиловали — тренировали смирение. Если какой-нибудь наниматель считал, что его домработница достаточно смиренна, он рисковал жизнью, а иногда — и чем-то большим, чем жизнь. Вижу, что вы понимаете.

Мой наниматель — тот самый, который оплатил операцию по смене пола — занимает в обществе очень высокое положение. Я нужен был ему для представительских нужд. Он активно мной пользуется, но при этом подкладывает в постель к таким, как вы — потенциальным деловым партнёрам. В знак расположения и доверия. Да-да, сегодняшняя оргия организована моим нанимателем. Вы не переживайте — я профессионал. Вам же понравилось, признайтесь. Я так и знал.

Поверьте, я и дальше бы честно выполнял свою работу, но мой наниматель уже три года не отправлял меня на переподготовку. В этом, конечно, есть и моя заслуга. На самом деле смиренным я не был никогда, я лишь притворялся. Я вам сейчас открою маленький секрет — мой наниматель хоть и не впопеску, но очень любит почувствовать себя хозяином положения. Во время оргий я обычно подбрасываю в напитки снотворное, и как только партнёры засыпают, приходит мой наниматель и пользуется вами. Ну, что вы, успокойтесь — подумаешь, воспользовался. Он использует лубрикант и презервативы. Партнёры не могут заявить — ведь под статью попадут и они сами, а это конфискация и кастрация. Не стоит так убиваться. Вы же мной пользовались, и вам понравилось. Больше смирения.

Вон он, лежит на вашем товарище, со спущенными штанами. Знаете, какая у него поговорка? «Оглянись вокруг себя, не ебёт ли кто тебя». Вам не смешно? А мне — очень. Благодаря этой пословице я понял, почему все так боятся гомосеков. Потому что секс для вас — это явление одностороннее, вы не отдаётесь, а берёте. Нет, вы уж послушайте, должен же я кому-то это рассказать. Ну хорошо, трахните его и успокойтесь, думаю, это будет справедливо. Я знаю, что вы не чувствуете себя ниже пояса, это действие наркоза. Давайте, я вам помогу.

И как вам? По-моему, тоже отвратительно. Чисто эстетически, на самом деле мне давно всё равно, кто с кем ебётся, главное, чтобы по любви. Я знал, что вы не поймёте. Но на самом деле всё очень просто. Послушайте, совсем же немного осталось. Всё равно дверь заперта, а вы ходить не можете.

Я изучал историю. Вы знаете, как это было? Ну, как они умерли, женщины? Разумеется не знаете, ведь вы мой ровесник. Об этом не принято говорить, ведь замазаны оказались все.

Вирус вызывал острый приступ мизогинии, причём у всех — и у мужчин, и у женщин, и у детей. Практически за сутки вся Земля превратилась в огромный цех по забою скота. В ход шло всё, что было под рукой. Женщин душили, травили, вешали, резали, рубили, забивали… Да, когда я узнал об этом, лицо у меня было, наверное, как у вас сейчас. Но мужчины за эти пятнадцать лет всё забыли. Ведь сделанного не воротишь, чего зря себя изводить. Просто простили себя — и всё.

Конечно, после побоища, когда женские феромоны перестали витать в воздухе и вызывать ненависть, все поняли, что произошло. И схватились за голову — что теперь делать? И дело даже не в демографии — возобновление человеческого ресурса сразу решили за счёт клонирования.

Проблемой стало просто отсутствие женщин. Кто будет воспитывать детей, и как их теперь воспитывать? Что будет с семьёй, когда вырастут дети, рождённые от женщин? И главное — кого ебать? На Западе понятно — там все впопеску, им не привыкать, а как быть нам? У нас же гомосятина считалась грехом и ужасом. Как так — я буду подставлять свой анус какому-то усатому глиномесу?

Пробовали клонировать женщин, но проклятый вирус не лечился — клонируемые женские организмы вызывали у мужчин немедленный приступ ярости, и клоны погибали. А эрзац-женщин на всех не хватало. И как выкручиваться? Никому не хочется дрочить под порнуху, всем хочется тепла и ласки. Хотя про ласку забудьте. О ласке все забыли.

Поверьте — было время, когда женщин боготворили. Потом наоборот — не считали за людей. Потом женщины вновь начали отвоёвывать себе право быть равными мужчинам. А мужчинам не нужно равенство. Быть равным кому-то — это не только брать, но и отдавать. Мужчины не готовы отдавать, потому что отдавать — это слабость. Когда женщины поняли мужскую стратегию — только брать — произошёл катаклизм, и осталась только одна половина человечества. Это такой вызов природы — у нас, как у энтов, отняли жён и заставили выживать. Причём здесь жёны энтов? Хороший вопрос. Как вы считаете — додумались бы более сильные энты ебать других, послабже? Если бы додумались, то доебались бы до нас, до людей.

Вы только сейчас заметили, что у меня руки в крови? Спасибо, значит, мой рассказ был достаточно увлекательным. Посмотрите сюда. Знаете, что в этой вазе? Предметы гордости и самоидентификации присутствующих здесь мужчин. Я их ампутировал. Не волнуйтесь, технология ампутации тщательно мной изучена, я долго тренировался, и не нанёс вреда здоровью ваших товарищей и моего нанимателя. Инструмент дезинфицирован, раны обложены льдом, так что медики спасут ваши жизни. Мне крайне важно, чтобы вы остались живы. Не дёргайтесь, пожалуйста, иначе я задену паховую артерию, и вы истечёте кровью. Из вас выйдет десять замечательных женщин — красивых, умных, молодых… мечта любого. Я уверен, что вы не смиритесь, и передадите моё послание дальше.

Вот и всё. Хороший мальчик. Слышишь? — сирены. Это за вами. Я забыл сказать — мой наниматель считался с моим мнением, он пригласил всех вас, потому что я ему посоветовал. Ещё бы — бывшие одноклассники, все успешные люди, как раз такие партнёры ему и нужны. Он очень любил снимать свои подвиги. Я немного перенастроил аппаратуру, так что велась прямая трансляция на его официальном канале, и всю оргию в высоком разрешении видел весь мир. И твой подвиг тоже. Статья сто двадцать первая, часть первая. Впрочем, приговор я уже привёл в исполнение.

Прости меня, Жека. Подумай о том, что тебе предстоит, не как о наказании, а как о новом опыте.

Я тебя люблю. Не пидорски. По-настоящему.