Жестокие игры в любовь

31

— Никакого спора не было!

Вера выпалила это на одном дыхании и уставилась на Мику, ожидая реакции. Но та растерянно молчала.

— Может, ты неправильно поняла? — спросила Вера.

— Но… — растерялась Мика. И ведь не скажешь ничего про Лёшины слова. А Лёша же совершенно однозначно говорил: поспорили, что переспит. Это нельзя как-то неправильно понять. — А Жоржик не может врать?

— Пфф. Зачем ему? Да ты и сама видела — он же нас сначала даже понять не мог. Кстати, он что-то так на тебя взъелся. А раньше же нормально всё было… Что случилось?

— Не знаю, — дёрнула плечом Мика. — И мне без разницы.

Тут она, конечно, скривила душой. Неприятно ей было и даже очень, чего уж. Но другим знать это необязательно. В конце концов, Жоржик ей никто. А вот слова и его, и Веры породили сомнения. Вдруг это Лёша неправильно понял? В тот день он был страшно зол на Женю из-за матча. Может, что-то недопонял, что-то воспринял через призму своей злости? Но в то, что он мог соврать намеренно, она ни за что не поверила бы. Только не Лёша, не тот, кто всегда ей бескорыстно помогал и поддерживал.

Последним была химия. Весь урок Мика сидела сама не своя. Обдумывала сказанное Верой. Вспоминала, сопоставляла эпизоды, слова, ощущения, будто паззл складывала. А если правда Колесников ни при чём? И она его так сильно обидела. Сильно и несправедливо. То-то он с ней демонстративно безразличен. А ещё он мог бы за обиду отыграться, но не стал. Наоборот — выручил её с этим обществознанием.

Сама она, конечно, плохо Колесникова знает, чтобы судить, похож он или нет на сплетника, но Вере-то зачем его выгораживать? Вера — последний человек, кто станет его незаслуженно обелять.

— Я хочу сегодня к нему сходить, к Жене. Где он живёт? Скажу ему про спор и… извинюсь, если он правда ни при чём.

Вера на листочке написала его адрес и даже нарисовала схему. Оказывается, жил он в соседнем с ними дворе. Тем лучше.

После уроков классная вновь напомнила всем про родительское собрание, чем только подлила масла в огонь. Потому что затем, по пути в гардероб, одноклассники кидали ей в спину гадости ещё похлеще, чем до этого.

Мика не реагировала изо всех сил. А так хотелось сорваться, обернуться к ним и нагрубить в ответ, сказать каждому что-нибудь едкое, ударить по больному, вот как они с ней. Но понимала — это будет всё равно, что воевать со сворой собак. Вон Вера пыталась огрызаться, но что толку?

Поэтому Мика и шла с прямой спиной и каменным лицом. Только щёки, пунцовые от стыда, выдавали её чувства. А как не стыдиться? Перемена же, кругом народ, и все слышат эти мерзкие слова про неё. Ещё и прислушиваются, наблюдают с интересом это гнусное зрелище.

Девчонки из параллельного даже остановились и спросили, что это за публичное гонение.

— Да из-за неё нас сегодня дрюкнут на собрании. А она в сторонке осталась, типа вся белая и пушистая. Тогда как сама с папиком мутит, прикиньте? И, походу, даже залетела от него… Говорят, что её полоскало в туалете…

Мика дёрнулась, как от удара.

— Что вы несёте, дуры безмозглые? — всё-таки сорвалась она.

Схватив пальто, она выскочила на улицу. Вера поспешила за ней. Но и все остальные вскоре потянулись следом, явно сговорившись. Догнали и шли неотступно, всю дорогу до дома, выкрикивая в спину оскорбления.

Эта процессия со стороны казалась просто жуткой. Они с Верой шли, как две приговорённые к публичной казни, а за ними хвостом — улюлюкающая толпа одноклассников. Спасибо хоть камни в спины не бросали.

— Проваливай туда, откуда приехала! — крикнула ей Рогозина в последний момент перед тем, как Мика скрылась в своём подъезде.

А уж там она пулей взлетела на свой этаж и ворвалась в квартиру. И сразу, тут же в прихожей, сползла по стенке, громко, отчаянно разрыдавшись. Бабушка, всполошившись, выбежала из кухни.

— Что случилось? Мика! Что такое?

Она бестолково суетилась вокруг, охала. На ней лица не было. Никогда Мика не видела бабушку такой перепуганной.

— Доча, доченька, скажи! Что случилось? Ты цела? Тебя кто-то обидел?

Господи, бабушка сама едва не плакала. Но пока Мика и слова членораздельно не могла произнести, сотрясаемая горестным плачем. Тогда бабушка опустилась рядом на колени, обхватила её, прижала к себе крепко. Мика чувствовала, что грудь у неё мелко, неровно дрожит.

— Б-бабушка, миленькая… я не могу так б-больше, — наконец сквозь всхлипы стали прорываться слова. — Всё, не могу… Они травят меня…издеваются…они так меня все ненавидят…

— Доча, кто травит? Кто ненавидит? За что? Расскажи, — ласково просила бабушка, а у самой в глазах стояли слёзы. — Расскажи, моя маленькая… Давай поднимемся, я тебе чайку налью, и ты всё мне расскажешь. Давай, моя девочка…

Бабушка, кряхтя, встала сама и помогла подняться Мике, которую покачивало из стороны в сторону. Сняла, как с маленькой, пальто, отвела на кухню, усадила.

И Мика рассказала. Сначала сбивчиво и путанно. То и дело прерываясь, всхлипывая, шмыгая носом. Зубы постукивали о кружку с чаем. Но затем, когда она немного успокоилась, голос её стал глухой и монотонный.

— Я не пойду больше в эту школу, — закончила она.

Бабушка сидела напротив, сжимала в руках сухарик, с которыми она любила пить чай. Точнее, то, что от сухарика осталось. Сама не замечая, она ломала его пальцами, стискивала так жёстко, что на клеенку сыпались крошки. И сама она дышала тяжело и часто. Взгляд тоже изменился. Только что её глаза были полны растерянности и щемящей боли, сейчас же — горели яростью.

— Ну я им всем устрою! — цыкнула она, отшвырнув на стол обломки сухарика. Впервые на их идеально чистой, почти стерильной, кухне был вот такой бардак.

— Они у меня сами больше в школу не придут, сволочи, паршивцы, гадёныши! Я им всем покажу!

Бабушка, всё так же тяжело дыша, торопливо прошла в комнату.

— Ба, куда ты? — спросила Мика.

— А ты, доча, сиди. Или полежи лучше. Ты вся серая какая. Тебе отлежаться надо, в себя прийти.

— А ты что хочешь делать?

— А я сейчас пойду к Лиде, вашей директрисе. Устрою им там всем праздник общей беды. Она мне, между прочим, обязана. В две тысячи втором я её мужа буквально с того света вытащила. Так она мне чуть ли руки не целовала, молилась, деньги совала, большие деньги! Ни копейки я у неё не взяла. А вот сейчас пусть покажет свою благодарность. Иначе я всех на уши подниму! Дойду до прокуратуры! Это же надо — доверила ей ребёнка, а над ней там форменное издевательство устроили!

— Бабушка, Лидия Петровна ведь ни при чём, не она же…

— Директор всегда причём! — веско изрекла бабушка, надевая пальто.

Дверь за бабушкой захлопнулась. Мика тяжело опустилась на стул. Мелькнула вялая мысль — ну вот, сейчас к предательнице и содержанке добавится ещё ярлык ябеды. Или как они говорят — стукачки. Впрочем, теперь уже всё равно. Хуже, чем есть, уже не будет. И в класс этот она больше не вернётся.

После недавней истерики на неё накатили нечеловеческая усталость и опустошение. Она прилегла и незаметно задремала. Точнее, забылась тяжёлым сном, точно в яму провалилась. А проснулась от телефонного звонка. Но пока стряхнула сонное оцепенение, пока в потёмках нашла сотовый — вызов уже завершился.

Странно, но бабушка всё ещё не вернулась, хотя за окном давно стемнело. Мика посмотрела на часы и забеспокоилась не на шутку — было уже почти девять вечера. А звонила ей Вера, но Мика решила, что сначала выяснит, где бабушка, а потом уж поговорит с подругой.

Однако, когда пришла на кухню, поняла — бабушка домой всё же возвращалась: кухня снова сияла чистотой. Видимо, та не захотела её будить, а потом снова куда-то ушла. Но куда?

Мика набрала бабушкин номер, но её старенький мобильник пиликнул в прихожей. Ясно, ещё и телефон она дома оставила. И где её теперь искать? Кому звонить? Что вообще делают, когда пропадает человек? К директрисе бы обратиться — к ней ведь бабушка умчалась, но в школе Лидии Петровны наверняка уже нет, а её личных контактов Мика не знала.

Может, к Ивлевым подняться? У Лёшиной матери спросить? Мысль о Лёше сразу неприятно царапнула…

К счастью, из подъезда донёсся хлопок уличной двери. Потом послышались медленные грузные шаги, а затем, как облегчение, заскрежетал замок.

— Ба! Ты где была так долго? — кинулась к ней с объятьями Мика. — Я проснулась, ночь уже почти, а тебя нет. Испугалась так за тебя…

— Да что со мной будет, — устало бросило бабушка.

Теперь уже Мика помогла ей раздеться.

— Так где ты была?

— Где собиралась, там и была. В школе.

— Так долго?

— Родительское собрание недавно закончилось. Ну, закончилось, точнее, около часа назад, но Лида меня задержала, обговаривали с ней кое-какие вопросы. Извинялась очень…

— И что со школой? — встревожилась Мика.

— Ну, посмотрим… Лида, конечно, божилась, что ни сном ни духом. Что знать не знала, какой гадюшник развёлся в её царстве. Но, думаю, она всё это быстро закончит. Не знаю уж, что больше на неё подействовало — давняя благодарность или страх, что я дойду до самого верха и всю их школу перетрясут проверками. Но настроена она очень серьёзно. Устроила им там разгон, что мамашки этих извергов уходили с собрания все в слезах. Так им и надо!

Позже Вера снова позвонила и подтвердила рассказ бабушки.

— Мика, ты не представляешь, какой апокалипсис сегодня директриса учинила нашим! — взволнованно частила в трубку. — Она сначала классную, говорят, дрюкнула конкретно, ну, днём ещё. Мол, та не видит, что у неё под носом творится. Потом велела, чтобы на собрание в обязательном порядке все-все родители явились вместе с нами, а с теми, кто не придёт, она лично разбираться будет. Моя мама так перепугалась, хотя я вообще все дни болела и ни при чём.

— И что на собрании?

— Да она эпический разнос всем закатила! Короче, всё по порядку. Не пришел только Колесников, но родители его были. Сказали, что он с высокой температурой дома. И вот Лёшки Ивлева тоже не было. А все остальные явились как миленькие. Собрали нас в актовом зале, и выступала сама директриса. Про тот прогул она не говорила, а вот про травлю так сильно ругалась, что даже мне страшно было. Рассказала про случай, где девочку в другой школе так довели, что она с моста спрыгнула. И посадили там кого-то. И что вообще травля — это преступление. Вот. И бабушка твоя тоже выступила. Так стыдила всех… А её ведь многие родители знают, так что реально стыдно им было.

Вера перевела дух. Затем снова продолжила:

— Ах да, и про то, что сплетня лживая сказали. Директриса это ещё так преподнесла: мол, только насквозь испорченный, извращённый человек способен из такого невинного эпизода выдумать и раздуть такую похабную и лживую историю. И что главное, она велела выяснить до завтра, кто пустил сплетню. Ну, она сразу это спрашивала. Но никто, разумеется, не сознался. Тогда она сказала, чтобы завтра имя виновного было у неё. Или же, в противном случае, с каждым лично будут разбираться инспекторы на комиссии ПДН. Мол, это уголовка, статья за клевету, плюс — статья за травлю. Назвала даже цифру, я забыла. Короче, пообещала, что всем, и родителям в том числе, устроит весёленькую жизнь. Ты бы видела лица наших!

Вера довольно хмыкнула.

— Особенно Рогозиной! Она прямо белая как мел сидела, а папаша её, наоборот, красный, как Синьор Помидор. А у многих мамы даже плакали, серьёзно. Сидели платочком глаза вытирали. Короче, никогда у нас такого грандиозного собрания не было! Я аж до сих пор не могу успокоиться, — хихикнула она. — А ты завтра придёшь? Директриса велела, чтобы все перед тобой извинились.

— Я не хотела вообще-то, — растерялась Мика.

— Приди! Пусть извиняются, черти! Уверяю тебя, после сегодняшнего никто и не пикнет больше!

После разговора с Верой Мика подошла к бабушке, та сидела на кухне в задумчивости, сложив перед собой на столе руки. Мика придвинула к ней табуретку, обняла, положила голову на плечо.

— Я так тебя люблю, бабуленька…