Жестокие игры в любовь

62

Мика вздрогнула. Парень выглядел странно. Противоречиво. Вещи на нём, например, явно были дорогие, но при этом какие-то замызганные. И стрижка — стильная, но само лицо… какое-то нездоровое, землистое, с пятнами. И взгляд дурной.

Парень стоял, широко расставив ноги, по-идиотски ухмылялся, но руки держал в карманах.

— Привееет, — протянул он гнусаво и склонил голову набок, разглядывая её мутными глазами. Но пока никаких движений в её сторону не делал.

Мика обернулась — до того конца прохода уже далеко. И, как назло, никто не шёл.

Если она сейчас развернётся и побежит назад, то парень её, конечно же, догонит, прикидывала Мика, потихоньку пятясь. Он хоть и казался довольно щуплым, но всё же он — парень. А она от усталости и недосыпа на ногах еле держалась. Ещё и на шпильках и в чёртовой узкой юбке, в которой и шагнуть нормально невозможно. Она вон кое-как в маршрутку-то садилась.

Нет, убежать не получится.

Может, просто его оттолкнуть что есть сил? Резко и неожиданно, чтобы с ног сбить. И рвануть вперёд. Там всего каких-то метра три осталось, а дальше уже улица, люди…

— Слушай, зачётная тёлочка, — всё так же в нос вдруг сказал он кому-то.

И тут только Мика обратила внимание, что за его спиной откуда-то возник ещё один тип. Или он с самого начала шёл за ним?

Тот и вовсе был доходной и весь какой-то дёрганный. На Мику он не смотрел, кутался в затрапезную и балахонистую тёмно-серую толстовку, хотя стояла жара. А низко надвинутый капюшон не давал разглядеть его лица. Да он и отворачивался постоянно, озирался и заметно нервничал.

Гопники или наркоманы, подумала Мика. Скорее всего, последнее. И скорее всего, собираются её ограбить. Говорят же, что ради дозы такие личности способны и родную мать прибить. Угораздило же её столкнуться с ними!

— Денег у меня с собой нет, — стараясь не показывать страх, предупредила Мика. — Золота не ношу. А телефон старый, кнопочный.

— Ууу, бедняжка, — промычал первый и хихикнул.

Второй ему что-то зло и невнятно прошипел. И почему-то отвернулся к ней спиной. С чем он там возился — было не видно. Но что-то он определённо делал, причем суетливо, судя по тому, как мелко и быстро подрагивал его локоть.

Мика осторожно бочком шагнула к мусорным контейнерам, приметив там разломанный стул. Может, не бог весть какая защита, но всё же…

«Резко швыряю в них сумку, наклоняюсь за стулом и бью… и кричу… и будь что будет», — настроилась она.

И в тот момент, когда Мика размахнулась, нервный повернулся. В его руке она успела заметить какую-то бутылку — видимо, когда стоял спиной, отвинчивал у неё крышку. Но заметила это она мимоходом, не отдавая отчёта, так как уже нацелилась отбиваться всерьёз.

Всё произошло молниеносно. Парень в капюшоне резко скакнул вперёд и плеснул в неё прозрачной жидкостью из этой бутылки. Плеснул ровно за секунду до того, как Мика швырнула в него сумку и наклонилась вправо за обломками стула. Левую руку от плеча и до запястья как будто облило водой. Часть брызг попала на шею и щеку с той же стороны.

Он грязно выругнулся, но ринулся не к ней, а обратно и второго потянул за собой. Когда она поднялась, крепко держа деревянную ножку стула, оба уже скрылись.

В первый миг Мика даже не поняла, что произошло, чем её забрызгало. А затем почувствовала жжение. И с каждой секундой это жжение нарастало, пока не стало совершенно нестерпимым. Рука, шея и лицо с левой стороны полыхали так, словно её пытали раскалённым железом.

Истошно крича от боли и спотыкаясь, Мика побежала в сторону дома. Бездумно, больше по инерции, чем осознанно, потому что в тот момент её захлестнул ужас. Первобытный безотчётный ужас и раздирающая, жгучая боль.

На её крики сбежались люди. В толпе кричали:

— Девушку, похоже, кислотой облили! Её надо срочно в ожоговый центр!

— Я отвезу, помогите ей сесть! — отозвался кто-то незнакомый.

Сколько они ехали и где, Мика не понимала. Боль и паника словно лишили её рассудка. Лишь в приёмном покое сумела мало-мальски взять себя в руки. Да и врач был с ней чуток и ласков. Успокаивал, утешал. А после анестезии боль ушла и навалилась какая-то отупляющая тяжесть.

Пока ей обрабатывали раны на руке, Мика отворачивалась. Хоть боли и не чувствовала больше, но невозможно было смотреть без содрогания, как снимают омертвевшую кожу. Затем так же обработали левую часть лица и шею и наложили плотные повязки.

И хотя врач уверял её, что она — счастливица и очень легко отделалась, мол, и лицо почти не задето — вовремя наклонилась, и глаза не тронуты, и облили её не чистой кислотой, а аккумуляторным электролитом, и ожоги поверхностные, но позже она слышала, как между собой переговаривались на посту медсестры: «Видела? Девчонку сегодня привезли. Кислотой облили. Вот же твари. Такую молодую, такую красивую изуродовали…».

Мика зажмурилась, привалилась к стене. Из лёгких как будто вышибло воздух. Потом она всё же вдохнула, судорожно и с трудом. Изуродовали… Эти слова прозвучали как приговор. И тут же в голову полезли другие слова и мысли — то, что говорил ей Женя, то, с каким восхищением смотрел на неё. Больше он так не скажет и не посмотрит…

Нет, только про него сейчас не надо думать, иначе она просто сломается.

Мика, ссутулившись, словно на плечи ей легла неподъёмная тяжесть, вернулась в палату. В измождении опустилась на свою кровать. Кроме неё в палате лежали ещё две женщины, и обе были перевязаны полностью, с головы до ног, как мумии, и вообще не вставали, даже не шевелились.

Про них, поняла Мика, врач и говорил, когда успокаивал её. Мол, мать и дочь чуть заживо не сгорели в пожаре.

«Вот там, — сказал он, — трагедия. Лишились и здоровья, и зрения, и дома. И выкарабкаются ли — ещё вопрос. А у тебя — ерунда».

Глядя на них, обездвиженных и безмолвных, словно это и не живые люди вовсе, становилось не по себе. Однако и правда возникло даже какое-то чувство неловкости, будто она убивается по волосам, когда вон люди головы потеряли и молча терпят.

Позже Мика поняла, что, ко всему прочему, её сумка осталась там, в проходе. А в сумке — и документы, и ключи, и телефон… Но после всего уже и не расстроилась. Вот сумка уж точно ерунда…

Она даже уснула сразу же, как прилегла. Хотя узенькая, скрипучая койка, застеленная казённым застиранным до серости бельем со штампами, казалась до отвращения неуютной. Однако уснула Мика так крепко, что почти не почувствовала, когда ей пришли ставить капельницу.

Зато утром подняли её ни свет ни заря. Сначала явились из полиции. Расспрашивали подробности, выясняли приметы нападавших, составляли протокол. Потом — позвали на перевязку.

Раны под бинтами опять болели, хоть и не так сильно, как в первые часы. Терпеть можно, думала Мика, заходя в процедурную, посреди которой возвышался металлический стол, покрытый клеенкой и одноразовой простыней. Над столом — круглая лампа, как в операционной.

— Ложись, — велела одна из медсестер. Мика вытянулась на столе, подрагивая от холода, пока та мыла руки, придвигала манипуляционный столик с инструментами, надевала перчатки.

Затем к Мике подошёл медбрат и пристегнул её к столу ремнями.

— Зачем это? — сразу встревожилась она.

— Просто фиксируем, чтобы случайно не дернулась в самый неподходящий момент.

Когда медсестра срезала и убрала бинты, присохшие к ранам, Мика ещё держалась, закусывая от боли губу. Но когда та взяла большими щипцами тампон и, окунув его в насыщенный раствор марганцовки, принялась им сдирать с руки струп, Мика взвыла во весь голос, извиваясь под тугими ремнями. Женщина на её отчаянные крики никак не реагировала, сосредоточенно продолжая своё дело.

В какой-то момент Мика почувствовала, что сознание отключается. В глазах потемнело и поплыло. Но медбрат тут же подсунул ей к носу ватку с нашатырём, не давая забыться.

Эта экзекуция длилась не дольше десяти минут, но Мике она показалась бесконечной пыткой. Рука и левая сторона шеи так и полыхали.

— Скажи своим, чтобы купили Воскопран. Раневые салфетки с левомеколем. Они заживляют хорошо и не дают развиться инфекции.

Мика кивнула и, шатаясь, побрела на дрожащих ногах в палату.

Своим — кому она скажет и как? Допустим, попросит у кого-нибудь телефон. Но кому ей звонить?

Матери? Она разохается и бабушке всё выложит. Даже если её попросить, всё равно выложит. А бабушка, совсем не подготовленная, от такой новости может… Нет-нет. Впрочем, и матери можно не всё рассказывать.

Мика решила, что немного придёт в себя после перевязки, от которой до сих пор трясло, а там уж подумает, как связаться с матерью и что ей сказать.

А незадолго до обеда к ней пришёл Лёша. Заглянул в палату, увидел её, с минуту стоял, остолбенев в дверях, но потом ринулся с таким лицом, будто его разрывает от жалости.

Сразу вспомнились перешёптывания медсестёр, и в голову хлынули мысли, которые она упорно отгоняла. Почему он так смотрит? Неужели всё настолько ужасно? Она теперь… уродлива?

В ожоговом отделении не было зеркал, так что даже взглянуть, что с лицом, она не могла. Впрочем, сейчас всю левую щёку закрывала повязка, а насколько повреждения сильны и обратимы ли, по словам врача, станет ясно только через неделю. И Мика цеплялась за это, как за последнюю надежду, но сейчас взгляд Лёши её выбил.

— Мика, как так случилось? На работе сегодня узнал, и сразу к тебе… Кто это сделал?

Мика посмотрела пристально на Лёшу, который присел рядом с ней на корточки. Он взял её за здоровую руку, но держал так бережно, словно боялся причинить вред. И смотрел на неё с такой невыразимой болью и состраданием. Сразу вспомнился и их несостоявшийся ужин, и букет, и всё остальное. Она же так с ним и не поговорила. Ладно, сначала не удалось, а потом она про него даже и не вспоминала. И вот он примчался, самый первый, и так искренне, всей душой за неё страдает…

В груди защемило от стыда перед Лёшей, от жалости к себе, но больше всего от того, что всё так внезапно, грубо оборвалось, едва успев начаться.

Попробовав, как упоительно счастье, во сто крат больнее от него отказаться. А то, что больше ничего не будет, она даже не сомневалась.

«Колесников любит только красивых», — твердили все. Да он и сам не отрицал, что нравится ему в ней лишь внешность.

Нет, он вот так сразу не бросит её, конечно. Он, может, и беспечный, и лёгкий, но не подлый, не равнодушный. Он останется с ней, но никогда не полюбит. Останется из жалости, из чувства долга, а хуже и унизительнее быть ничего не может.

Он ведь — человек-праздник. Он весь лучится и светится. Он не любит огорчений и сложностей и не допускает их до себя. Она и без того со своими бесчисленными проблемами рядом с ним смотрелась противоестественно. А сейчас, ещё и обезображенная…

Вон даже Лёша прячет взгляд.

Губы у неё задрожали, на глаза навернулись слёзы.

— Так больно, да? — обеспокоился Лёша.

— Не так уж. Врач сказал, что мне очень повезло. Сказал, что я могла ослепнуть. Точнее, и ослепла бы, просто я в тот момент наклонилась… Но теперь… я же знаю, как выглядят ожоги, даже после заживления… Это же шрамы… безобразные шрамы. Мне всегда было плевать на внешность, честно. Ну так я думала раньше, а сейчас… А сейчас кажется, что у меня отняли гораздо больше… кажется, что у меня отняли жизнь…

— Перестань, ну… — забормотал Лёша. — Я тебя люблю… И всегда буду любить. Хоть какой… любой… Ты для меня самая лучшая.

— Никакая я не лучшая, Лёша, — всхлипывала Мика. — И ты уж точно меня не заслуживаешь. И я не стою твоей любви.

— Да что ты говоришь такое?

Мика подняла на него глаза.

— Вчера и позавчера я была с Женей Колесниковым. У нас было всё, Лёша. Абсолютно всё. И я сама этого хотела. Понимаешь теперь?

На мгновение Лёшино лицо исказилось, но лишь на мгновение.

— Я… знаю, — глухо произнёс он. — Точнее, догадывался. Я видел его машину возле подъезда. Понял, что он у тебя был.

— И тебе всё равно?

Лёша отвернулся, несколько секунд молчал, потом ответил серьёзно:

— Нет. Но я всё равно люблю тебя. И буду любить всегда.

— Лёша, милый мой Лёша, я тоже тебя очень люблю, но… только как друга. Прости…

Лёша поднялся, отошёл к окну. Минуты две стоял, молча разглядывая больничный двор. Потом снова повернулся к ней.

— Потом с этим разберемся. Лучше скажи, кто это сделал? Как?

— Я не знаю. Два каких-то парня напали.

— Два? А кто такие? С нашего района?

— Я не знаю, никогда их раньше не видела. Но… знаешь, мне кажется, что они меня там специально поджидали. А значит, их кто-то подослал. Кто-то, кто знает меня и кого знаю я.

— Но кто? Кто мог такое с тобой сотворить? И за что?

Подозрения у неё, конечно, были, но всего лишь подозрения. Полицейский, что допрашивал её утром, тоже интересовался врагами и недоброжелателями.

— Не знаю… ищут, выясняют.

— Убил бы, — стиснул он челюсти.

Лёша посидел у неё ещё минут сорок, перед уходом Мика попросила у него телефон и позвонила Вере. Подробности рассказывать не стала, обмолвилась лишь, что угодила в больницу с ожогами. А вот Жене звонить не стала, хотя сердце рвалось, да и Лёша отвернулся, показывая всем видом, что не слушает, но она не смогла при нём.

— Я вечером приеду, — пообещал он. — И принесу тебе всё, что нужно.

Когда он ушёл, Мика поймала себя на том, что выдохнула с облегчением. Почему так — сама сначала не понимала. Ведь Лёша — настоящий друг, на всё ради неё готов. И столько всего хорошего ей сделал, так много раз ей помогал…

Но чем больше она себя убеждала, тем острее чувствовала, что эта благодарность к нему её и душит, как удавка на шее. Даже теперь, когда она призналась ему, легче не стало ничуть. Как будто её признание ничего для него не изменило. А его слова «приду вечером и всё принесу» словно затянули эту удавку ещё туже…