Жирный Обжора

Его опять не взяли.

Чорс ни в какие сравнение с Пантитхом не идёт — мальчишка мальчишкой, а уже дважды ходил в дальние походы, притаскивал на плечах разделанную оленью тушу, а Пантих должен сидеть дома с малышнёй, которая ловит на мелководье уклейку или вываживает из нор табаргана. Конечно, охотником Чорсу ещё долго не бывать, охотник должен сам изготовить оружие и всё потребное для охоты. Ловчая сеть и Чорса, конечно сплетена на славу, и нож, какой-никакой выточен, а вот гарпуна, копья или рогатины по руке — нет. И вообще, жидок Чорс быть охотником, но в дальние походы ходит, а там, поди, разберись, кто взял олешка. Это же не медведь, такой добычей охотники не хвалятся.

Если лесной или морской зверь прознает, что охотники собираются идти на промысел, звери забьются в такую крепь, где их никто не достанет, поэтому в поход мужчины выходят тайно, чтобы никто не прознал и не встревожил добычу.

Старшие матери, разумеется, знают, недаром им вся власть в роду принадлежит, но они охотничью тайну никому не разболтают. Пантих тоже знает, глаза у него воском не залеплены, видят, что среди мужчин сборы идут. Но заветного слова никто Пантиху не шепнул.

Среди ночи охотники неслышными тенями разом высыпали из домов, все в одежде и при оружии. Если кто из жён и матерей расслышал их шорох, то лишь крепче зажмурил глаза. Нечего мешать тайной мужской ворожбе, а то останутся люди без мяса и тёплых шкур, как жить будут?

Пантих, разумеется, не пропустил уход мужчин. Плотно одетый, вокруг пояса навёрнута ловчая сеть, в правой руке — копьё, которое он смастерил втайне ото всех. Отполированный наконечник, как не всякий нож затачивают. Ратовище кленовое и, хотя копьё ещё не бывало в деле, ратовище не просто выглажено скобелем, но отполировано ладонями. Обвязку Пантих сделал лыковую, тщательно обмазав сосновой смолой. Конечно, обвязка из козьей или оленьей кишки прочнее и красивей, а лыко на обвязке станет махриться, но кишку можно взять только от того животного, что добыл сам, а пока ты не ходишь с охотниками, изволь лощить лычки.

Глава племени Тамма сегодня спит и якобы не знает, что затеяли мужчины. В походе вся власть принадлежит вождю. На то он и вождь, чтобы вести ватагу. А женщины командуют на стоянке.

Пантих беззвучно выскользнул из дома. Не может быть, чтобы сегодня его вновь оставили со стариками и младенцами.

Харрой — вождь, чьё слово звучит наравне с женским, обошёл свой отряд, оглядывая каждого охотника. Что он может видеть в непроглядной тьме? Но, поравнявшись с Пантихом, вождь шепнул неслышно:

— Возвращайся в дом и спи.

Не взяли! В который уже раз!

Пантих, молча сглатывая обиду, лежал в постели, не шевелясь, будто бы спит, а сам прикидывал, где сейчас охотники, далеко ли ушли, кого бить собираются.

Едва снаружи начало сереть, принялись подниматься и женщины. Вздували полупогасший огонь в очагах, кипятили воду в большом глиняном котле, одном на всё племя. С утра никто не ел, только грудничков прикладывали к сосцам. Когда в хозяйстве полно всякого запаса, можно набить живот и утром, а значит, вставать с рассветом смысла нет, лежи, нежась в тепле, хоть до полудня.

Пантих, хотя никто его не заставлял, обошёл стойбище, проверяя, не были ли ночных гостей. Ничьих следов обнаружить не удалось, всё было спокойно. Из мужских дел оставалось изготовление и починка инструмента, как мужского, так и женского: рубил, скребков, лощил. Заготовка дров тоже лежала на мужчинах, в том числе и на молодых парнях. Но валежника вчера была натаскано с запасом, так что брошенному бездельнику остаётся стучать камнем о камень, наводить ретушь на скребки и ножики для кройки шкур. Мелкий инструмент для неспешной женской работы.

Взяться за дело толком не удалось. Подбежал один из малых, оставшихся при матерях, запыхавшись, сообщил:

— Тамма зовёт.

Пантих мигом поднялся, поспешил на зов. Тамма — глава племени, жила в отдельной хижине и оттуда давала распоряжения всем, кто оставался в посёлке.

— Где твоё копьё? — спросила старуха.

— Я не охотник, у меня не должно быть копья.

— Но оно у тебя есть.

Пантиха ничуть не удивило, что Тамме известно о копье, которое он изготовил втайне ото всех. На то она и глава племени, чтобы знать всё. Поэтому Пантих молча, наклонил голову, ожидая, что ему скажут.

— Старухи и чародейки утверждают, — мерно произнесла Тамма, — что в округе бродит людоед. Вождь и лучшие охотники обходили селение, но следов не нашли.

Пантих сохранял бесстрастный вид, даже губ не поджал, хотя ему было ясно, что старухи несут чушь. Раз Харрой не нашёл следов, значит, к посёлку никто не подходил.

И словно отвечая на невысказанные возражения, Тамма неожиданно произнесла то, что старухи только в сказках рассказывают замершим малышам:

- Среди зверей тоже бывают колдуны, куда более могучие, чем среди людей. За нами охотится один из таких чародеев.

Ничто не дрогнуло в лице Пантиха, хотя слова старейшей из женщин, словно топором по затылку тяпнули юношу. Зверь-людоед, да ещё колдун… Как с таким управляться? Он всегда сумеет напасть неожиданно, а потом уйти от охотников.

Тамма между тем продолжала говорить:

— Когда мужчины отдыхают в своих домах, зверь чует их и не подходит близко. Ловить его оказывается совершенно бесполезно. Ловушки, западни и отравленные приманки он обходит. Если хоть один охотник останется дома, зверь его почует и не явится. Он будет нападать на тех женщин, что выйдут из селения. А к каждой хозяйке охрану не приставишь. Вдали от селения людоед всегда есть.

— Как это определили? — хрипло спросил Пантих.

— На позатой неделе пропал ребёнок. Старухи предупреждали, что зубастая смерть глядит из чащи. Охотники отправились в поход, и зубастый приблизился. Я запретила оставшимся выход из селения… — Пантих кивнул, соглашаясь: «Мол, помню», — женщины остались дома, выходили лишь большой оравой, за водой, а детвора, разве её удержишь. Мы тоже оравой, и недалеко, вон дома видны… В общем, побежали в рощицу за грибами, а вернулись не все. Старухи гадали, чтобы узнать судьбу пропавшей. Сказали, что её убила зубастая смерть. И следов не оставила, крови на траве нет. А это — беда. Раз зверь-чародей попробовал человеческого мяса, он будет приходить раз за разом. Станет таскать детей, душить женщин. Ещё немного и вопрётся в селение. Как его избыть — неведомо, потому что охотников он чует, даже если в селении останется один или два человека. К тому же, если делить охотничью ватагу, она останется без добычи. Это уже мужское колдовство. С какой стороны ни посмотри, всё неладно.

Пантих стоял как неживой, ожидая, когда глава народа дойдёт до него, ведь не просто так Тамма позвала его к себе. Догадаться, что она скажет, было нетрудно, но следовало услышать настоящее слово, а не свои догадки, которые немного стоят.

Дошла очередь и до Пантиха.

— Ты силён, у тебя есть нож и копьё, которые ты сам изготовил. Тебе давно пора ходить с охотниками, но я просила Хорроя, чтобы тебя не допускали к посвящению и не брали в походы. Согласно всеобщему закону, ты остаёшься ребёнком. Зубастый чародей не чует твою силу и не станет скрываться от тебя. А ты, мальчик Пантих, встанешь на его пути и поступишь с ним так, как должен поступить охотник.

Пантих едва не задохнулся при этих словах. Значит, не было никакой несправедливости, старшие знали, что делали, когда не допускали его к посвящению в охотники и не брали в походы. Не потому что он хуже всех, а потому, что лучше. Хоррой и Тамма вместе решили, что из всех парней именно Пантих достойнее справится с неведомым убийцей. А уж он постарается не оплошать. Знать бы только, где прячется людоед.

— Женщины пойдут сегодня на реку возле песчаной косы, — продолжала Тамма, — а дети, те, что постарше, отправятся на бугор, что рядом с косой, выкуривать из нор еврашек. Ты должен, ничем не занимаясь, болтаться поблизости, чтобы в случае тревоги успеть и туда, и туда. Но главное, помни, ты не охотник, а мальчишка, самовольно удравший от товарищей и вздумавший шататься, где ни попадя. Женщины и подростки будут держаться кучно, а ты сам по себе, поэтому зверь должен напасть именно на тебя.

— Я понял, — наконец произнёс Пантих.

— Коли так, то дуй за копьём и нож не забудь. И покличь сюда, кто из мальчишек пацанвой командует. Буду их строжить. Кстати, тебя они слушать не будут, ты для них не пойми кто — полустарок.

Засидевшаяся в домах ребятня дружно направилась к изрытому норами бугру. С собой тащили пару охапок хвороста и тонкие пички — колоть еврашек, которые будут спасаться от едучего дыма. Дров было немного, поэтому в основном драли бурьян. Вот уж от чего дым, так дым! Заправляли охотой трое ребят постарше, а две девочки строго следили, чтобы никто из малышни не вздумал отойти в сторону, где трава погуще. Давно известно, зверь не любит нападать на стайку, хоть детей, хоть птиц. В крайнем случае, зарычит, распугает и будет хватать одиночек.

Пантих сидел в сторонке, олицетворяя собой одиночку, ковырял землю тупым концом копья, словно это простая палка. На бугор, где возились дети, он лишь изредка поглядывал, там зубастый чародей подкрадываться не станет, подойдёт в открытую, начнёт пугать. Какой он ни будь колдун, прежде всего он зверь, и вести себя будет, как любой хищник.

Впереди изгибалась река. Сюда на отмель пришли женщины. Разделись, зашли в воду. Ловить раков и собирать беззубок — занятие детское, но с приходом осени вода выстыла, а детей простужать не следует.

Сетки с ракушками женщины выносили на берег. Именно там, на вышедшую из воды одиночку может наброситься дикий Обжора. Туда же, не отводя глаз, смотрел Пантих.

Эльна чаще других выходила на берег с сетками, в которых чернели беззубки или трудно шевелились раки. Каждый раз при виде её обнажённого тела сердце Пантиха начинало учащённо биться. Не слишком детское чувство, но и к охоте оно не имеет отношения и вряд ли вспугнёт чародея.

Девушки, в отличие от охотников, не проходят никакого посвящения Просто старухи, наблюдающие за семейными праздниками, да и все люди, видят, что вчерашняя девочка выросла и созрела для взрослой жизни. Осенью, когда закончена загонная охота, и люди досыта едят мясо, в селении начинаются свадьбы, и подросшие девушки становятся в круг невест. Выбирают зазнобушек парни, но у девушек всегда есть возможность отказать нелюбимому жениху.

Прошёл бы Пантих посвящение в мужчины, то поздней осенью он бы сватался к Эльне, но пока остаётся ждать и надеяться, что никто не уведёт твою судьбу.

Ликующие крики юных добытчиков доносились смутно, словно уши Пантиха заложило клочками шерсти. Негромкие переговоры женщин и вовсе не долетали слуха. Дурной мальчишка в такой непроницаемой тишине и вовсе начал бы клевать носом. Пантих добросовестно носом клевал, но сам удвоил осторожность. Просто так глухая тишина по утрам не бывает. Честный зверь, выходя на охоту, сотрясает окрестности рыком, чтобы вспугнуть пасущееся стадо, отбить в сторону слабых, а потом именно их, испуганных и беззащитных задрать на обед. А исполненный волшебства людоед, крадётся в тишине, которая закладывает уши и усыпляет сторожей.

Но сейчас нет никого, ни рядом, ни вдалеке.

Потом громовое рычание падает словно из ниоткуда на пустой берег, усыпанный иссохшими ракушками, и там, где только что не было ничего, объявляется хищная бестия, ростом с крупного медведя, покрытая лохмами смоляной шерсти. Широкие лапы с когтями вдвое против медвежьих, Хвост, какого у медведя не бывает, густо-мохнатый, и пасть, не особо большая, но с такими клыками, что не снились никому в окрестных лесах.

Жирный Обжора, о котором только сказки рассказывают, великанская росомаха, обычной втрое превосходней, да ещё исполненная колдовской силы. Такая зверюга может загрызть медведя, завалить взрослого лося, а одинокий человек перед ней, что болотная лягуха перед цаплей. И всё же, мальчик Пантих прыгнул, мгновенно вспомнив, что не мальчик он, а охотник, и в руках у него не пустая палка, а копьё. Отполированный до полупрозрачности наконечник вошёл в косматый бок и обломился там, где не выдержала берестяная обвязка. Жирный Обжора захрипел сорванным истошным звуком, но бросок не остановил. Оскаленная пасть ткнулась в обнажённый бок Эльны. Раздался чмокающий звук, брызнула кровь.

Пантих закричал в тон Обжоре. Он оказался безоружным, копьё подвело его. В руке остался только нож, а что можно сделать ножом с озверевшим чародеем?

Всё же. Пантих не сдавался. Кремнёвый клинок скользнул по жёсткому волосу, не нанеся никакого вреда. С тем же успехом можно было пытаться пробить ножиком хорошо выдубленную медвежью шкуру.

Эльна изогнулась и мёртво обвисла в пасти, которую обжора так и не разжал. Даже вцепившись в человеческое тело, хищник не переставал рычать, будто у него было две глотки. Звук, что он издавал, были похожи не то на хрюканье, не то на утробный рёв. И также выл и кричал Пантих, вцепившийся в загривок зверя.

Наконец в непроницаемой броне жёсткого волоса нашлось уязвимое место, а именно рана от копья. Пантих ударил раз и другой, расширяя рану. Вонзил скрюченные пальцы в кровавое месиво. В самой глубине нащупал застрявший наконечник. Как ни пытался Пантих его расшатать, ничего не вышло, должно быть, кремень завяз в кости. Зато, уцепившись за конец острого камня, Пантих сумел подтянуться и вонзить нож в круглый, мрачно блестящий глаз.

В этот момент Жирный Обжора прыгнул. Женщинам, стоящим по пояс в воде, почудилось, что страшилище попросту исчезло вместе с убитой Эльной и Пантихом, повисшем на взъерошенном боку. У самого Пантиха мир в глазах перевернулся, на мгновение мелькнула река, женские фигуры, шалаши и хижины селения, неприятный дым костров, лес внизу, стелющийся под лапы будто трава, а потом последовал мягкий толчок, когда большелапый чародей очутился в своём логове.

Это была пещера, а верней — каверна в глубине горы, потому что выхода из неё не было заметно. Беспросветный мрак заполнял каверну, но подыхающий Обжора прекрасно видел всё уцелевшим глазом, и вместе с ним проницал мрак и Пантих. Видел всё ясно, как в солнечный день на воле под открытым небом: тяжёлые пласты породы, лес каменных сосулек, свисавших с потолка, даже капли воды, падающие с них в крошечное озерцо, из которого чародейный зверь пил в минуты отдыха.

Сейчас ему было не до питья. Обжора тряс башкой, по-прежнему не разжимая зубов, так что изувеченное тело Эльны билось об известковый хрящ, окончательно теряя сходство с человеческим обликом. Широкие лапы, какие и у медведя не вдруг найдёшь, бороздили когтями пол, впервые оставляя на земле следы. Сдавленное рычание всё больше напоминало стон.

Если бы Обжора начал кататься по земле, он бы немедленно истёр Пантиха об обломки сталактитов, валяющиеся повсюду, но сильнее желания жить звучало в нём требование твёрдо стоять на своих широких, не оставляющих следов лапах. А достать висящего у него на спине Пантитха, он никак не мог. Зато Пантих сумел ухватить Жирного Обжору за ухо, подтянуться и засадить нож во вторую глазницу.

Жирный Обжора забил лапами и, наконец, затих.

Теперь было видно, что это росомаха, по размерам вчетверо против обычного зверя, какого порой встречают охотники. А в остальном зверь соразмерный, хотя и очень большой. Если бы охотники могли его выследить, то недолго Жирному Обжоре пришлось бы топтать лес. Но как выследить того, кто не оставляет следов и в любую секунду может исчезнуть невесть куда?

Пантих замер на мгновение и разом понял, как Жирный Обжора протискивался наружу сквозь едва заметную трещину в скале. К тому же, оказалось очень просто заранее знать, где охотники устроили на тебя засаду, а когда в селении не осталось ни одного мужчины, и можно подходить и выбирать сладкую пищу среди женщин и детей.

Мысль эта заставила взгляд переместиться на лежащее, ещё тёплое тело. Ведь это Эльна, к которой он хотел подойти осенью, во время смотра невест, принести подарки, назвать её своей.

Пантих подполз ближе, ткнулся в девичью грудь, так, чтобы не видеть страшной раны на боку, где Жирный Обжора одним рывком выдрал у жертвы печень.

Долго ли он лежал, Пантих сам не мог сказать. Что-то происходило с ним и вокруг него; Пантих ничего не понимал. Наконец, он сумел приподнять голову и разом увидел всё, словно глядели не его глаза, а сама пещера, в которую его занесла недобрая судьба.

Вот валяется растерзанная туша Жирного Обжоры, клыки оскалены, а в глубине, под слоем разорванной шкуры виден наконечник копья, пробившего печень.

Пантих отвёл взгляд от этой кучи дохлятины. Он хотел взглянуть на Эльну, убедиться, что она действительно настолько мертва, как то показалось вначале.

Эльны не было. Перед самым носом у Пантиха растекалась кровавая лужа, из которой торчали крупные кости и плавали недожранные ошмётки мяса.

Что это? Кто посмел?

Пантих задрал голову и увидел, словно с потолка глядел, собственную окровавленную морду с вершковыми клыками, волосатые лапы, увенчанные медвежьими когтями, изогнутое, готовое к прыжку тело. Жирного Обжору увидел он, глядя с высоты.

Из глотки вырвался хриплый нечеловеческий звук, помесь воя с рычанием. В ответ раздался тонкий, но столь же чуждый хохот. Такое порой можно слышать в ночном лесу, хотя люди не знают зверя, способного издавать такие звуки. Когда ночная тишина хохочет, люди закрываются в своих жилищах, а у входа в селение жгут костры. Говорят, так смеются силы тьмы, и другого способа уберечься от них — нет.

Пантих обернулся. Над безжизненным телом Обжоры дрожала непроницаемо чёрная тень. Хохот шёл от неё, и это был не смех, а просто звуки, лишённые всякого смысла.

Зажав в передней лапе, пока ещё слегка похожей на руку, нож, Пантих ринулся в атаку. Его ожгло холодом, но сопротивления он не встретил и, пролетев сквозь тень, упал на мягкую тушу Обжоры.

Пантих рванул свободной лапой, и только что несокрушимая шкура Обжоры расселась от удара, так что всё тулово оказалось разодрано чуть не пополам. Пантих ухватил обнажившийся наконечник копья и одним движением выдрал его из раны; только кость хрустнула. Теперь обе его лапы были вооружены острым камнем. Отполированный кремень с тонко нанесённой ретушью будет пострашней самых диковидных когтей.

Пантих крутанулся на месте, намереваясь сцепиться с мрачной тенью, но не увидел никого. Хохочущая темнота потерялась. Потребовалось долгое мгновение, чтобы понять, куда она делась. Во время прыжка Пантиха она впиталась в него, срослась с наполовину человеческим, наполовину звериным телом и теперь устраивалась внутри, готовясь полностью захватить власть над добытой плотью.

Пантих, вернее, то, что пока ещё оставалось Пантихом, с обречённым рычанием метнулся из каменной ловушки. Упал на все четыре лапы, но оружие не выпустил. Он охотник, а не мальчик Пантих, охотники оружие не бросают, подобно тому, как Жирный Обжора не позволяет сбить себя с ног.

Снаружи было видно далеко и ясно. Отряд охотников давно скрылся за линией окоёма, но и там его можно было различить. А беззащитное селение лежало на самом виду, достигнуть его не трудно за один прыжок. А там — мягкие младенчики, сладкая девичья плоть! Пожрать можно всласть, и никто не сможет встать на пути Обжоры.

И всё же хозяйки, оставшиеся в домах и бегущие с озера, не собирались отдавать детей явившемуся хищнику. У ворот селения уже пылал высокий костёр, который разводили всякий раз, когда из лесу доносился хохот неведомого духа. Одни женщины тащили охапки хвороста, другие готовились к бою, сжимая в руках мужнины копья и рогатины. Когда охотник погибает, а такое случается порой, его оружие остаётся в семье, и в минуту бедствия в бой идут матери.

Тёмная тварь упёрлась всеми, ещё не оформившимися лапами или что там у неё было вместо лап. Она стремилась уйти от костра, но Пантих переборол нечеловеческую силу и всей массой рухнул в полыхающие угли. Задние лапы, напружиненный хребет готовы были отшвырнуть его в сторону, бежать, чтобы потом тёмная тварь могла многократно вернуться за вкусным человеческим мясом, но два кремнёвых клинка разом вонзились один в сердце, второй в печень, лишив нарождающегося Обжору возможности двигаться. Кремень, в который мастер вложил свою душу, не поддавался животной магии и бил беспощадно.

Костёр пылал. Затрещал волос, которым пророс бывший Пантих, боль ошпарила тело. Тёмная тварь металась и выла, ища спасения, но Пантих собрал, что оставалось в нём человеческого, и закричал, перекрывая вой:

— Не выпускайте его! Несите больше огня — Жирный Обжора должен умереть!