Житие святого Алибо

Лето 1261 от воплощения Спасителя нашего выдалось на редкость благодатным, в том смысле, что дождей пролилось ровно столько, чтобы напоить землю и даровать людям богатый урожай, а тепло не перешло в ужасающую сушь, от которой все растущее сохнет на корню. Однако, глядя, как поднимаются хлеба и наливаются соком плоды в садах, как тяжелеют виноградные гроздья и зеленеют грядки в огородах, добрые крестьяне лишь озабочено качали головами и горестно скребли затылки. Ибо что пользы в щедрости земли, если мало надежды собрать урожай и заполнить им закрома? Что проку в тяжких трудах, если доблестная рыцарская конница топчет поля, не разбирая, принадлежат ли они врагу или союзнику, а расторопные слуги благородных воителей тащат со двора всякую снедь, торопясь порадовать знатных господ? Воистину, может ли кто вспомнить год без напастей? Если не дожди, так засуха, не засуха, так мор, а не мор, так кровавая распря.

Впрочем, галльское королевство вряд ли сильно отличалось от других земель.

Распря того памятного года не была чем-то из ряда вон выходящим. Младшие братья короля — не все, правда, а лишь двое — ополчились с оружием на брата и сюзерена, и после жестоких сражений хищные звери и птицы пировали на разоренных полях, да так, что после изобильной трапезы теряли от переедания способность двигаться. Должно быть волки и стервятники были единственными существами, что могли радоваться кровавой жатве, ибо правые и виноватые мало чем отличались в этой войне, одинаково предаваясь грабежам, убийствам и насилиям.

И все же было еще одно существо, которое имело все основания радоваться междоусобице. Звали это существо бароном Алибо из Королевского Пожарища, как по непонятной причине именовался баронский замок. Было Алибо от роду двадцать девять лет, он был крепок как бык, свиреп, словно голодный кабан, и громогласен будто трубы иерихонские. Алчностью барон не уступал монахам ордена Псов Господних, похотью — целому табуну диких жеребцов, страстью к винопитию превосходил всех скифов, что некогда оных жеребцов укрощали, а по части сквернословия превзошел неотесанных аллеманов. Даже странно, что при всех этих блестящих качествах слава о бароне не вышла за пределы его владений и владений его ближайших соседей. Но уж тем, кто барона знал, приходилось несладко. Одно появление Алибо вгоняло его крепостных в состояние животного ужаса, да и благородные рыцари, что соседи, что собственные вассалы опасались доблестного барона, а если отбросить всякие россказни о том, что «рыцари не знают страха», то и вовсе боялись. И имели на это все основания.

Распри барон из Королевского Пожарища любил. Правда, вовсе не те, что бушевали в то лето на севере Галлии. Долгие походы, изнурительные сражения, тяжелые доспехи — все это было не для него. Барон Алибо обожал вести собственные войны, совершая набеги на владения соседей. Набеги, в коих он мнил себя великим полководцем, угоняя крестьянский скот, обирая сады и виноградники и вытаптывая посевы. Случалось, поползновения барона на чужие владения встречали отпор, однако чаще соседи лишь разводили руками на бесчинства Алибо, ибо вассалов у барона было больше, владения обширней, а замки крепче. И однако же при всем своем преимуществе перед соседями Алибо нимало не стыдился столь сомнительных с точки зрения рыцарской чести поступков, как набеги на владения, чьи хозяева пребывали в отсутствии.

Как в то памятное лето.

Башню и деревеньку с угодьями барона Ришара из Старого Замка Алибо захватил без всякого труда. Сам ограбленный владелец, а вместе с ним и большая часть его вассалов, не могли защитить свои владения, ибо уже больше месяца находились в королевских войсках, сражаясь против мятежников. Своим отсутствием они лишили Алибо одного из любимейших развлечений — хорошей драки, но зато предоставили другое — возможность прибрать к рукам то, что плохо лежит. Строго говоря, владения, захваченные Алибо, решительно не стоили того, чтобы ломать из-за них копья. Это для барона Ришара потеря деревни с угодьями, да и полуразвалившейся башни, могли считаться серьезным убытком, в конце концов ограбленный никогда не мог похвастаться богатством или хотя бы достатком, но для Алибо приобретение не представляло ни малейшей ценности, ибо его собственные земли были гораздо обширней и бесспорно плодородней, не говоря уж о том, что два его замка и сторожевая башня просто расхохотались бы (если бы камни умели смеяться), случись им полюбоваться на ветхую башню, захваченную бароном.

И тем не менее Алибо полагал, что имел все основания совершить набег. Во-первых, чтобы не застаивалась кровь в жилах, ведь после бранных подвигов и вино кажется хмелее, и девки слаще. Во-вторых, барон просто не мог удержаться, чтобы не попробовать округлить свои владения (хоть на длину вытянутой руки, а все приятнее). И в третьих, хотя это обстоятельство вряд ли являлось для барона последним, он считал своим долгом проучить наглого выскочку, безродного щенка, чей прадед-крепостной получил рыцарское звание и титул лишь за то, что обломал свою дубинку о головы незадачливых разбойников, каковые по глупости попытались ограбить заблудившегося на охоте короля. Хотя в порыве праведного негодования барон и мог многое приврать, история предка Ришара была совершенно правдива. Разве что Алибо имел обыкновение изрядно преувеличивать низкородность своего соседа. Все же пусть по происхождению прадед Ришара и принадлежал к подлому люду, в поте лица своего добывая пропитание, он никогда не был ничьим крепостным. Но для Алибо подобные подробности не имели никакого значения, он вообще презирал всякого, чей род был хотя бы на десятилетие моложе его собственного.

Случай же с Ришаром был и того хуже. Виданное ли дело, этот нищий ублюдок (по мнению благородного барона всякий простолюдин был ублюдком, и забавы самого Алибо давали ему все основания для подобных утверждений), только-только унаследовавший владения от своего ублюдка-отца, посмел бросить ему, Алибо из Королевского Пожарища, вызов. Когда он как-то утром в самом лучшем расположении духа решил позабавиться с подвернувшейся ему девкой (развлекался он как раз во владениях Ришара, что же до дурехи, так та по подлости своей подняла такой вопль, будто ее собирались резать), этот самый нищий, пользуясь тем, что при Алибо не было дружины, а лишь два пажа, оруженосец и семеро слуг, посмел напасть на высокородного барона и сорвать ему все веселие.

От такой дерзости барон не мог прийти в себя даже по прошествии года и теперь бурно радовался, что ссора короля с братьями так ловко подставила Ришару ножку. И его веселье с каждым днем делалось все необузданней, ибо время шло, а ограбленный барон не возвращался. Положим, в этом то как раз не было ничего удивительного, война не кончалась, а Ришар не был высокородным герцогом, чтобы по собственной прихоти покинуть лагерь короля. Интересно было другое. Через некоторое время до Алибо дошли слухи, повергшие его в несказанный восторг. Оказывается, наглый щенок, извещенный женой о потере части владений, обратился-таки с жалобой к королю, но сделал это в недобрый час. Доблестный король Рауль III, опечаленный смертью своего исповедника, который по неосторожности приблизился к полю битвы и был втянут в сутолоку боя, где и был затоптан то ли своей, то ли вражеской конницей, не желал слышать ни о каких распрях, кроме распрей с собственными братьями, и не собирался утруждать себя никакими заботами, кроме суда (пока еще проблематичного) над ними же. В крайнем раздражении он посоветовал Ришару самому разбираться со своим обидчиком — по окончании войны, само собой — и даже что-то добавил о навязчивости безродных выскочек. Последние слова короля пролились бальзамом на душу Алибо. Все же и король понимал, как поторопился его предок, даруя титул какому-то смерду!

На радостях барон закатил такой пир, что от здравниц в честь Рауля III содрогались своды пиршественного зала, а от количества выпитого вина двоилось и троилось в глазах. Человек умеренный и благочестивый мог бы захмелеть от одного духа, витавшего вокруг Алибо, но хотя барон выпил чуть ли не больше всех своих сотрапезников, он еще держался на ногах и даже совсем не качался. Напротив, его просто переполняли силы, родной замок, далеко не маленький, казался тесным, а мир подвигов там, за воротами, настоятельно звал к себе. И барон Алибо из Королевского Пожарища не мог не ответить на этот зов. Оттолкнув тяжелой рукою подбежавшего пажа, он двинулся навстречу приключениям и великим свершениям. Не пешком, конечно. Хотя он и чувствовал в себе такую мощь, что не затруднился бы в два шага обойти все Галльское королевство, он всегда помнил рыцарские привилегии, не последней среди которых является право благородного человека ездить верхом. Бедный конь, совершенно ошалевший от густого винного перегара, окутывавшего барона, и чуть не сплющившийся, когда гордый воитель стиснул его бока могучими ногами, отчаянно заржал и бешено рванул вперед, снеся по дороге ворота конюшни. Приключения начались.

Первым подвигом Алибо, вырвавшегося за ворота замка, было изничтожение стада деревенских коров в количестве десяти голов. Нет, доблестный барон вовсе не принял несчастных животных за вражеские разъезды, как можно было бы ожидать от пьяного человека, тем более что Алибо был совершенно трезв. Коров он принял за коров. Однако же, оскорбленный тем, что какая то крестьянская скотина преграждает путь благородному человеку, чьи предки вместе с Карлом Завоевателем отхватили этот край у южных кривляк, барон Алибо выхватил меч и геройски пробился сквозь ряды живой говядины.

Вторым подвигом, о котором Алибо так и не заподозрил, было то обстоятельство, что стремглав миновав собственную деревню, барон ухитрился никого не задавить. Возможно, заслуга в этом полностью принадлежала самим крестьянам, ибо завидев скачущего господина, они дружно бросились в разные стороны и еще долго, глядя вслед благородному рыцарю, творили святые знамения, отгоняя нечистого.

Третий подвиг доблестный Алибо намеревался свершить в захваченной деревне. Он горел нетерпением, жаждя осуществить свое древнее право, которое дарует благородному господину власть над поселянками. Как на грех, в жалкой деревушке не подвернулось ни одной свадьбы, но барона ничуть не смутили подобные мелочи. На правах рыцаря и победителя он поспешил осчастливить всех оказавшихся в пределах досягаемости крестьянок, разом достигнув двух целей — удовольствия, которого заслужил своим мужеством, и умножения крепостных, забота о чем является долгом каждого мудрого господина (впрочем, блага от второй цели оставались пока делом грядущего).

Дальнейшее потонуло в тумане.

Не стоит думать, будто барон свалился на землю, забывшись тяжелым сном. Ни чуть не бывало. Он еще бодро вышагивал (коня он все же где-то потерял), его голос был почти трезв, движения решительны, а голова ясна. Он просто не мог вспомнить ни одного своего действия, предшествующего настоящему мигу, но это его ничуть не заботило. Благородные рыцари не утруждают себя ненужными размышлениями!

Утро следующего дня Алибо встретил в придорожной харчевне на границе своих владений. Он был весел, бодр, но совершенно не мог ходить. Земляной пол харчевни был залит вином — пожелавший освежиться барон молодецки вышиб дно у винного бочонка и разлил большую часть драгоценной влаги — в одном углу большой комнаты всхлипывали две хозяйские дочки, а в другом постанывал сам содержатель харчевни, недостаточно проворно подавший Алибо жаркое, за что и поплатился. Не обращая ни малейшего внимания на стоны и плач, барон громко разглагольствовал, полагая, что ему с почтением внимают преданные вассалы. Его язык заплетался все больше и больше. Слова делались невнятными. Но, к несчастью, последняя фраза, сказанная перед тем, как доблестный Алибо рухнул в винную лужу и погрузился в богатырский сон, была абсолютно ясна и, если не считать многочисленных иканий, связна:

— Вот, говорят, Спаситель, Спаситель… А ежели бы не был сыном Господа, как бы кликали?.. То-то и оно… — захохотал Алибо, а затем выдал то самое словцо, каким привык называть простолюдинов. И уснул.

Избитый трактирщик выполз из своего угла, с холодной ненавистью взглянул на спящего барона, а затем погнал дочерей седлать осла. Через некоторое время, плотно привалив снаружи входную дверь и отдав необходимые распоряжения, он взобрался в деревянное седло и затрусил прочь, погоняя ослика гибкой веткой.

Нет, что ни говорите, но для барона Алибо из Королевского Пожарища было бы гораздо лучше свалиться до того, как он изрек кощунство.

Разные бывают пробуждения. И от разного эти пробуждения зависят. Кто-то просыпается среди вороха пергаментных свитков со сломанным гусиным пером в руке и перемазанными чернилами пальцами. Другой вскакивает на привале, отрывая голову от седла. Третий же просыпается под столом, среди признаков буйного кутежа. Последняя возможность, казалось бы, более всего подходила барону, однако же Алибо пробудился на соломе в темнице. Но далеко не сразу это понял.

Разбудил барона страшный холод и зверский голод. Он всегда славился отменным аппетитом, а после подвигов и вовсе способен был в одиночку умять здоровенного кабана. Отодрав голову от соломы и не успев продрать глаза, Алибо громогласно потребовал еды и вина. Как ни странно, но вокруг не раздалось испуганного шепота слуг и торопливого топота ног, и требуемая еда не появилась. Тогда барон заорал еще громче, пообещав перепороть нерадивых остолопов, посадить их в колодки и уморить там голодом, но так как и это заявление не нашло никакого отклика, Алибо протер кулаками глаза и огляделся вокруг. И в первый миг остолбенел.

Грязная солома, сырые стены камеры, крохотное оконце под самым сводом — вот что предстало взору благородного Алибо. Стала понятной и причина страшного холода, разбудившего барона. Подлые разбойники, захватившие его и поместившие в темницу (должно быть, в ожидании богатого выкупа), посмели раздеть его и бросить на солому нагого, словно нищего. Конечно, на счет наготы Алибо по обыкновению привирал, в заключении ему милостиво оставили рубаху и штаны, но вот все остальное — роскошный бархатный камзол, расшитый золотой нитью (после похождений барона забрызганный грязью и залитый вином), мягкие высокие башмаки из сфарадской кожи, с прикрепленными к ним золочеными шпорами (столь же грязные как и камзол), новомодный короткий плащ, опушенный лисьим мехом с вышитым гербом Алибо (мех был безнадежно испорчен, герб еще можно было рассмотреть), да еще тяжелые перстни, массивная золотая цепь и, конечно, подобающее рыцарю оружие — все, все исчезло за дверью, преграждающей выход из темницы. Барон словно бык покрутил головой и, осатанев он гнева, с диким кличем бросился к двери, намереваясь высадить ее богатырским плечом. И с грохотом рухнул на каменный пол, так и не добежав до заветного выхода.

Ему понадобилось не менее получаса, чтобы прийти в себя от жесткого падения, а потом еще столько же, чтобы понять, что за сила сбила его с ног. Если бы не ярость, он мог бы сразу заметить толстенную цепь, что тянулась от его левой щиколотки до массивного кольца в стене, цепь довольно длинную, однако же не настолько длинную, чтобы узник мог дотянуться до двери. Заметив это новое свидетельство своего плена, доблестный Алибо впал в такое исступление, что чуть было вовсе не лишился разума. Он вопил, что лично придушит наглых разбойников, грязных ублюдков, не достойных чистить хлев его последнего смерда, после чего поотрывает им руки-ноги и заставит все это съесть. Он грозил нарезать из их спин ремни и на оных ремнях повесить, сварить их в кипящем масле и залить в их глотки все то золото, что они с него поснимали, а в придачу и то, что надеются получить в качестве выкупа (последние два обещания лучше остальных подтверждали смятенное состояние баронского рассудка, ибо в обычном своем состоянии Алибо ни за что не согласился бы на подобное расточительство). Барон бесновался долго, но на его крики никто не отзывался, и лишь тогда, когда трубный голос Алибо сел от безумных воплей, когда он разбил в кровь кулаки, которыми в неистовстве колошматил по стене и каменным плитам пола, когда он совершенно обессилил от ярости, голода и жажды, дверь внезапно распахнулась и на пороге появился человек, которого барон меньше всего ожидал увидеть — суровый монах в белом одеянии, один из судей Святого Трибунала.

— Сын мой, — голос монаха был мягок, однако его глаза и осанка отвергали всякую надежду на незлобивость и добродушие нрава, — вы разбили кувшин с водой, который братия оставила вам, снисходя к вашему бедственному положению, и тем самым нанесли урон имуществу Святого Трибунала, и потому в назидание останетесь сегодня без воды.

Потрясенный появлением монаха, Алибо, не веря собственным ушам и глазам, бездумно проследил за жестом судьи и действительно заметил глиняные черепки в грязной лужице. В приступе бешенства он расколотил кувшин, даже не заметив этого.

— Вы должны были молиться, дабы строгим покаянием заслужить снисхождение за преступный грех богохульства, — продолжал монах, — однако в неуемной гордыне вы посмели нарушить своими криками молитвы иных грешников и тем самым встать на пути их спасения. За это вы будете наказаны и не получите сегодня причитающийся вам куска хлеба. А теперь покайтесь, ибо только искреннее покаяние может спасти вашу душу от мук Ада и ваше тело от очистительного пламени костра. Молитесь, и мы присоединим свои молитвы к вашим.

Барон открыл было рот, желая выразить возмущение своим заточением и столь бесцеремонным обращением с отпрыском славного рода, но что-то в глазах монаха, чего он не смог бы объяснить, но что напугало его даже больше несусветных угроз судьи Трибунала, совершенно неожиданно заставило его проглотить негодование. Он лишь сипло и даже робко пробормотал:

— Но… но король…

В этих словах можно было угадать целую речь. Ошеломленный непривычным обращением, сбитый с толку бесстрастными словами монаха, такими холодными и вместе с тем сулящими жар костра, измученный голодом и жаждой, основательно промерзший, Алибо попытался с несвойственной ему робостью напомнить судье Святого Трибунала, что его, как королевского вассала, судить может только король. И, конечно, монах прекрасно понял эту жалкую отговорку.

— Что «король»? Рауль III смиренный сын Святой церкви, конечно, старший сын, однако, всего лишь сын — слабый отпрыск, питающийся Ее мудростью. Не дело детей указывать родителям — Отцу нашему Господу, что в небесах, и матери нашей Церкви, что на земле. Смири гордыню, или безжалостный огонь поглотит твое тело и душу — и не будет этой муке конца.

И Алибо дрогнул, правда, выразилось это несколько странно. Он не пал на колени в молитве — науке смирения ему еще предстояло учиться, впрочем, учителя у него попались умелые, — не попытался оправдаться, доказывая свое благочестие, и не стал утверждать, что монахи впали в заблуждение. Он обиженно завопил, точнее захрипел, что он добрый рыцарь и вассал, и что коли он виноват, так король накажет его, но зачем же держать его точно грязного смерда в холодной и вонючей темнице и морить голодом?

Монах молчал, и от этого молчания Алибо стало совсем жутко, и панический страх перед нежданным и жестоким наказанием вылился в целый поток бессвязных жалоб. Барон поднялся, по привычке размахивая руками, и совсем не обратил внимания, как по знаку судьи в темницу вошел стражник и зашел ему, Алибо, за спину. Алибо как раз жаловался на холод и сырость тесной камеры, когда стражник резко рванул цепь. Нелепо взмахнув руками, узник с грохотом рухнул вниз. Это падение было куда тяжелее прежнего и, с размаху приложившись лицом о каменные плиты, бедняга в кровь разбил нос и губы, рассадил лоб. Оглушенный, испуганный, окровавленный, он беспомощно царапал ногтями каменный пол, пока стражник неторопливо подтягивал к стене цепь, волоча его по грязным плитам и гнилой соломе. А затем, случилось и вовсе немыслимое, чего доблестный Алибо не смог бы вообразить и в кошмарном сне. Низкородный стражник уселся верхом ему на спину, словно бы тисками сдавил бока, так что барон чуть не задохнулся, пребольно ухватил за волосы и вот так, за волосы, потащил его гудящую голову вверх, будто вознамерился сломать шею. Полузадохнувшийся Алибо отчаянно разинул рот, но безжалостный стражник собрал свободной рукой гнилую солому и запихал ее грешнику чуть ли не в самое горло.

— Сын мой, — голос монаха был спокоен и ровен, словно ничего особенного не случилось, — благие установления Трибунала не разрешают узнику говорить без дозволения судей и для иных целей, кроме творения молитв. Язык же ваш гнусен, как и эта солома, которую вам придется вкусить. Возблагодарите Господа за преподанный вам урок.

Алибо не в силах был вымолвить ни слова. Стражник уже слез с него, и узник, давясь от отвращения и отплевываясь, попытался подняться. Наконец, ему удалось встать на четвереньки, но от этого движения его так замутило, что согнувшись вдвое, Алибо вновь чуть не повалился и его вывернуло наизнанку.

— Нынче вечером палач покажет вам свои орудия, и если это не приведет вас к раскаянию, то наутро вы будете подвергнуты пытке, сначала простой, затем чрезвычайной, — тем же тоном договорил судья.

Барон с трудом приподнял голову, с ужасом глядя на возвышающегося над собой монаха, и этот монах, человек в общем-то невеликий, вдруг показался ему огромным, будто крепостная башня. Алибо опустил голову и заплакал.

В заключении барон Алибо из Королевского Пожарища провел неделю, что объяснялось главным образом необходимостью привести в пристойный вид его разбитое лицо. Что же до всего прочего, то обращение узника на путь истины свершилось в тот самый первый день. Кто бы мог подумать, глядя как при виде монахов Алибо забивается в угол камеры и дрожит будто побитая собака, что еще недавно этот крепкий детина пировал в огромном зале своего замка, развлекался, травя псами провинившихся слуг, и столь рьяно осуществлял данные ему законом права, что в его деревнях трудно было сыскать девиц старше двенадцати лет. Судьям даже не понадобилось тратить время, предъявляя грешнику орудия пыток, ибо как только трясущегося узника ввели в камеру допросов и старательный палач приготовился объяснять, что он может сделать с помощью обычной веревки, скамейки, воронки и трех-четырех кувшинов с водой, Алибо забился в таких рыданиях и столь рьяно принялся признаваться в своих грехах, что пытку решено было отложить.

В целом никаких трудностей со спасением души грешника у монахов не возникало. Правда им пришлось изрядно повозиться, вдалбливая в голову Алибо перезабытые им молитвы, но все недостатки памяти барона искупались его горячим желанием заслужить прощение и паническим страхом перед костром.

О костре Алибо слышал каждый день. Следя за молитвами узника и выслушивая его признания, судьи не упускали случая заметить, что вот за такой же грех некий богохульник, не пожелавший раскаяться, был сожжен в столице королевства на медленном огне. А на четвертый день, когда не привычный к голоду барон, робко попросил еще один кусочек хлеба, судья, задумчиво глядя в потолок, принялся рассказывать, как лет десять назад добрый король Рауль III отдал свою супругу на суд Трибунала за проявленное ею неуважение к Церкви, и хотя грешная королева, брошенная в темницу на хлеб и воду, смирила в узилище свою гордыню, преступление ее было столь велико, что, как это ни прискорбно, судьи не могли оставить ей жизнь.

При каждом таком рассказе узник дрожащей рукой принимался творить знамения Веры и повторять молитвы. Страх перед наказанием мучил его днем и ночью. Он почти не спал, но стоило ему погрузиться в забытье, как он ясно видел пылающее пламя и слышал свои крики. Даже бодрствуя и молясь, он словно бы грезил наяву. Продлись его заточение чуть дольше, и Алибо мог бы помешаться, но монахи, не имеющие привычки излишне спешить, не любили и затягивать завершенные дела, и потому, как только лицо грешника зажило, а в своих признаниях он начал повторяться, ему был вынесен приговор. Трое судей в сопровождении стражников заполнили тесную камеру грешника, так что в конец перепуганный узник, совершенно подавленный этим грозным явлением, повалился монахам в ноги.

— Алибо, сын Эбля, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, ты уличен в гнусном богохульстве, порочащем Спасителя нашего, и тем самым заслуживаешь смерти. Однако, принимая во внимание твое искреннее раскаяние, снисходя к твоим мольбам и учитывая твое послушание, Святой Трибунал находит возможным оставить тебе твою жалкую жизнь и простить тебе твои прегрешения. Во искупление же твоего преступления Трибунал накладывает на тебя епитимью: да будешь ты облачен в шутовские одежды, и лишен права прикасаться к благородному оружию, и ездить верхом, и ходить обутым, и пить вино, и вкушать мясо, дабы это позорное наказание укрепило твое сотерианское смирение и послужило назиданием для грешников. И да будет эта епитимья длиться до тех пор, пока мы не решим иначе. Ежели же до нашего слуха дойдет, что ты, Алибо, нарушил хотя бы один из наложенных на тебя запретов, то Святой Трибунал объявит тебя злостным еретиком, и ты будешь возведен на костер и будешь гореть, пока не умрешь, а тело твое не обратится в пепел. Во имя Спасителя нашего, аминь.

А потом барона Алибо спешно помыли, подстригли и побрили, нарядили в лоскутный шутовской наряд и отпустили. Все же золото, снятое с грешного барона, и даже его одежда перешли в собственность Святого Трибунала в качестве платы «добрым лекарям».

Слухов об исчезновении Алибо из Королевского Пожарища ходило немало. Кто-то утверждал, будто некий смерд, над чьей женой барон учинил насилие, размозжил ему голову дубинкой и, страшась виселицы, закопал тело убитого в лесу. Впрочем, этому мало кто верил, тем более что содержатель безымянной харчевни у дороги на Арверну клятвенно уверял, что якобы сам со своими дочерьми видел, как два стражника Святого Трибунала везли на телеге храпящего барона. Но и в эти утверждения верилось с трудом. Ну чем, спрашивается, барон Алибо мог прогневить Церковь? Однако же на пятый день исчезновения благородного рыцаря в деревенской церквушке при баронском замке появился суровый монах ордена Псов Господних, и тогда-то ошеломленные прихожане и убедились в правдивости слов хозяина харчевни. В испуганном молчании выслушали они приговор, вынесенный их господину, а также наставления, обязывающие их проявить милосердие к грешнику, но при этом сообщать в Святой Трибунал обо всех прегрешениях осужденного.

А еще через три дня вернулся барон.

Весть о том, что благородный Алибо бредет в одиночестве по дороге, в мгновение ока облетела деревню и собрала на ее окраине взволнованную толпу. Узнали об этом и в баронском замке, куда сломя голову примчался отправленный за новостями паж. Выслушав рассказ потрясенного мальчишки, обитатели замка и в особенности юная баронесса впали в состояние крайней растерянности, не зная, что им делать, то ли срочно выслать навстречу сеньеру людей, то ли махнуть на все рукой, и уж тогда будь, что будет?

Зрелище же, потрясшее непоседливого пажа, способно было сразить и человека бывалого, не то что десятилетнего мальчишку. Грозный Алибо, перед прихотями которого трепетала вся округа, от чьего хохота дрожали крепостные стены, а удары кулака повергали наземь быка, этот самый Алибо ковылял по дороге босым, в какой-то странной короткой рубашонке с разноцветными заплатами и костяшками, бьющимися друг о друга, которую вместо роскошного пояса подвязывала грубая веревка, с шутовской погремушкой (и это вместо полагающихся рыцарю меча и кинжала), с дурацким колпаком на голове, но главное без штанов! Положим, деревенские ребятишки чуть ли не до первого причастия бегали по улицам бесштанными, но ведь то были дети, да еще господские крепостные, но барон то, барон… Было от чего прийти в смятение.

И не меньше кошмарного наряда поражало собравшихся странное поведение благородного Алибо.

С непривычки косолапя по дороге, барон монотонно бубнил под нос молитвы, и временами до крестьян доносились слова «Грешен, грешен»… Каждый раз, произнося эти непонятные слова, Алибо с самым рьяным видом принимался бить себя кулаком в грудь или же творить знамения Веры, а крестьяне опасливо пятились, не в силах решить, действительно ли господин предается покаянию или же готовит какую-то злую и пакостную шутку, в которой по непонятной причине приняли участие благочестивые Псы Господни. Они могли бы долго пребывать в сомнениях, если бы барон не заметил в толпе местного священника и, выкрикнув что-то непонятное, не бросился на него словно коршун на беззащитного цыпленка. Вообразив, будто барон Алибо решил расправиться с их добрым пастырем, единственным утешением их жизней, перепуганные крестьяне жалобно завыли как на похоронах и, не в силах смотреть на это ужасающее преступление, бросились врассыпную. Если бы кто-нибудь из них осмелился обернуться, он увидел бы удивительную, воистину небывалую картину. Страшный Алибо, сеньер Черного Урочища и барон Королевского Пожарища, стоял на коленях перед ошалевшим священником и нудно и слезно молил дать ему благословение.

Родной замок встретил Алибо настороженным молчанием. Несколько собравшись с мыслями и приведя в порядок смятенные чувства, один из вассалов попытался утешить четырнадцатилетнюю баронессу Жизель, а так же своих сотоварищей, напоминанием о том, что Галльское королевство знало и не такие суровые покаяния, да к тому же самих королей. Случалось, искупая грехи, благочестивые государи отдавали приказы хлестать себя плетьми или даже кнутом, хоронить лицом вниз или в одежде простонародья. Сам же святой родитель нынешнего короля и вовсе как-то облачился в рубище, и вот так, в рубище, босой и со стриженною головою, впрягся в повозку и словно простой подмастерье целый месяц возил на себе камни для строительства собора во имя всех мучеников за Веру. Но ведь и в унижении, и в рубище короли оставались королями. Как и сеньер сеньером.

Увы! Первый же взгляд на барона Алибо заставил его людей сильно усомниться в этой истине. А уж когда барон заговорил, они и вовсе поняли, сколь торопливым было вынесенное ими суждение. Вместо того, чтобы грубо потребовать еды и вина, походя дав зуботычину кому-нибудь из слуг, или же по обыкновению пригрозить кому-либо из вассалов изгнанием со службы, или же поколотить супругу, чем за три месяца супружеской жизни Алибо занимался чуть ли не ежедневно, стоило ему хоть немного выпить или же впасть в дурное настроение, барон жалобно предложил собравшимся преклонить колени и помолиться во искупление его грехов. И ладно бы он гаркнул «На колени, дармоеды!», да так, чтобы у всех присутствующих уши заложило, и пообещал бы разбить голову любому, кто промедлит хотя бы на миг (тут бы всем стало ясно, что и в покаянии барон остается бароном и, как и прежде, своего не упустит даже… гм-гм… без штанов). Но Алибо, — кто бы мог подумать! — Алибо, способный раньше за малейшую провинность наказать не только слугу, но и рыцаря, бухнулся на колени и забормотал молитвы, даже не озаботившись посмотреть, следует ли его примеру хоть кто-нибудь. А голос?! Голос! Куда подевался этот знаменитый баронский рык, способный не хуже тарана снести вражеские ворота? От нынешнего хриплого шептания Алибо не то что ворота, жена бы не вздрогнула. О слугах можно и не говорить. Так что пока собравшиеся молча взирали на предававшегося раскаянию барона, огромный пиршественный зал неуловимо изменился. В глазах доблестных вассалов благородного Алибо появилось какое-то странное отчуждение. Напряженные позы слуг расслабились и приобрели непозволительную для простолюдинов наглость. Юная баронесса надменно выпрямилась и без спроса гордо покинула зал, на что еще недавно ни за что бы не осмелилась (служанки побежали за нею). Что говорить, супружество бедняжки Жизели никто не назвал бы легким. Сколько раз она горько плакалась отцу-исповеднику (собственный родитель вряд ли бы понял ее и одобрил), жалуясь на жестокость и ненасытность мужа — ну неужели мало ему было замковых служанок и деревенских девок, чтобы мучить еще и ее?! Однако то, что она увидела сегодня… это было уже слишком! Покрикивая на прислужниц, Жизель приказала немедленно собирать вещи и седлать лошадей, не желая ни одного лишнего мгновения оставаться под общей крышей с каким-то подлым шутом. И на этот раз ее строгий батюшка был полностью согласен с дочерью. Честь, знаете ли, не шутка!

Вот так, не прошло и двух часов, а благородная баронесса Жизель с отцом и свитой покинула Королевское Пожарище и отправилась искать временное убежище в монастырь.

В тот день расторопные слуги выполняли свои обязанности с редкостной небрежностью и рассеянностью, словно спали на ходу или же обдумывали какую-то необычайно важную мысль. Даже верные вассалы грешного Алибо за привычными делами и заботами все чаще поглядывали в сторону конюшен. Стоит ли удивляться, что не успело еще солнце скрыться за высокими стенами замка, а вечерняя прохлада окутать землю, как многочисленные люди барона, кто верхами, а кто и пешком, кто в одиночку, а кто небольшими отрядами спешно оставили Королевское Пожарище, даже ни разу не оглянувшись.

И если бы только беда Алибо заключалась в тоскливом одиночестве в огромном и гулком замке! Если бы он мог горько сетовать, что покинут и рыцарями, и оруженосцами, и мальчишками-пажами, и слугами, и даже самим кротким отцом-исповедником, не говоря уж о юной жене. Увы, главное несчастье Алибо, о котором он первоначально не мог даже предполагать, заключалось как раз в обратном. Должно быть, оставившие барона люди были сущими простофилями по сравнению с четырьмя предприимчивыми слугами (точнее, тремя слугами и одним конюхом), которые наблюдая за тем, как разбегаются из Королевского Пожарища приближенные Алибо, без лишних раздумий поспешили объявить себя хозяевами замка и прибрать к рукам все запасы и богатства, хранящиеся в его кладовых и подвалах. И, конечно, как и всяким хозяевам, им было совершенно, ну совершенно не обойтись без слуг. Или хотя бы без одного слуги — самого грешного барона. А на что еще мог сгодиться какой-то бесштанный шут?

И для бедняги Алибо началась новая, ни на что не похожая жизнь.

Больше всего (после костра и Святого Трибунала, само собой) барон боялся конюха, ибо каждый его кулак разил не хуже кузнечного молота, крепкие ноги обладали способностью поддавать провинившегося в самые уязвимые места, а тяжелая плеть могла перешибить хребет. Этот самый конюх, не прощавший Алибо ни малейшей оплошности, строго настрого запретил барону без спроса залезать в кладовые, предоставив во владение босоногому рыцарю лишь объедки со своего стола. Покушать конюх сотоварищи всегда любили, и, возможно, Алибо не пришлось бы голодать, подъедая остатки трапез четырех здоровенных детин, если бы детины эти не пристрастились к сочному мясу, нежной куриной грудинке, жирным аллеманским колбаскам или же вымоченной в белом вине рыбе. Наблюдая, с каким старанием грешник пытается выловить из объедков хотя бы маленькую корочку, не испачканную ни запретным вином, ни мясным жиром, слуги прямо-таки покатывались от хохота и, в забавах швыряя в барона сладкими говяжьими косточками, с гоготом уверяли, что за одно к ним прикосновение добрые монахи бесспорно поджарят Алибо на сырых дровах. Так что голод мучил беднягу Алибо постоянно. Именно голод и выгнал его дней через пять в деревню, ибо среди молитв и в изобилии достающихся ему колотушек барон смутно припоминал, будто бы все съестные припасы в замковых кладовых появлялись как раз от его добрых и смирных поселян. Должно быть, он полагал, что стоит ему сказать своим верным крестьянам «Я хочу есть», как перед ним вырастут горы сыров и приправленной овощами рыбы, румяные хлеба и яблочные пироги, даже молоко, на которое еще недавно он смотрел с нескрываемым презрением. Однако встреча, ожидавшая его в деревне, превзошла все самые страшные кошмары, которые барон мог бы себе вообразить. Несколько освоившись с отсутствием хозяев, насладившись нежданной свободой и забыв о своих вечных страхах, крепостные встретили Алибо оглушительным улюлюканьем и насмешками. Злые деревенские собаки заходились в исступленном лае и все норовили цапнуть барона за голый зад. Наглые краснощекие молодки, уперев в бока крепкие руки, сварливо грозились до самого пупа обрезать его куцую рубашонку. Даже чумазые ребятишки и те с радостным визгом швыряли в барона комья земли, а то и вонючий навоз. Когда же перепуганный Алибо робко и жалобно попросил покушать, вокруг раздался такой гром безудержного хохота, что несчастный барон обмочился.

Кто знает, возможно, бедняга Алибо так и вернулся бы в замок голодным, если бы не деревенский мальчишка, лениво швырявший камешки в мелкий ручеек. Еще недавно барону и в голову не пришло бы обратить внимания на какого-то приблудного щенка, однако его нюх, обостренный вечным голодом, уловил сводящий с ума запах свежего хлеба. Алибо так и замер на месте, словно собака, учуявшая дичь. У него даже руки затряслись от предвкушения. Подобравшись к мальчишке с изяществом стельной коровы, благородный барон жадно схватил лежащий в корзине ломоть хлеба и запихал его в рот. И вот тут то мальчишка и завопил:

— Вор! Держите вора!!

Не помня себя от ужаса, барон Алибо бросился прочь, а со всех сторон на него бежали, размахивая дубьем и вилами, рослые крепостные. Вряд ли стоит перечислять, кто и чем колошматил высокородного господина, но, пожалуй, стоит заметить, что и знаменитая крепость баронского черепа и всех прочих его костей под таким натиском долго бы не продержались. Крестьяне даже не успели притомиться от такой работы и бесспорно собирались довести ее до конца, но, будучи людьми глубоко благочестивыми, не могли не опустить дубинки, с почтением приветствуя своего старенького священника.

Один вид его потрепанной рясы возбудил в бароне Алибо отчаянную надежду, и, бессвязно моля священника о защите, он прижался к его ногам. Смущенные крепостные, опасаясь прогневать своего доброго батюшку, побросали дубинки и даже отступили прочь, словно бы и не они только что поучали вора. Однако к их величайшему удивлению и ничуть не меньшей радости, священник спокойно заметил, что воры подлежат суровому наказанию и посоветовал Алибо это наказание смиренно перенесть.

Повеселевшие и заметно посмелевшие крестьяне подхватили было дубинки, но затем решили наказать знатного вора так же, как он любил наказывать их самих. Тем более, что при жалкой одежонке Алибо пороть его не представляло ни малейшего труда. И как барон не плакал, как не молил о пощаде, довольные крепостные разложили Алибо на дороге и с усердием выпороли.

Дни бежали за днями, почти неотличимые один от другого, и барон Алибо из Королевского Пожарища все больше превращался в дурочка, каковые встречаются почти в каждой деревне. Он больше не пытался воровать, страшась побоев, но теперь крестьяне и сами нередко подавали ему объедки со своего стола, рассчитывая от души поиздеваться над господином. От замковых слуг они уже знали, как Алибо страшится костра, и постоянно пугая его доносами в Святой Трибунал, заставляли то бегать на четвереньках, то волком выть на луну, а однажды, совсем развеселившись, и вовсе велели кувыркаться через голову и даже от души поддавали под зад, если положенный кувырок у барона не получался. В общем, повторяли все те проделки, на которые некогда был горазд сам Алибо. Возможно, догадайся крестьяне, что ужас перед мучительной казнью вытравил из души барона всякие воспоминания о гордости и стыде, они прекратили бы подобные забавы, однако нравы в деревне царили грубые, а крепостные Алибо никогда не отличались излишней сообразительностью.

И все же всякие забавы приедаются, и вскоре крестьяне оставили несчастного Алибо, как дети бросают надоевшую игрушку. В конце концов от бродячих торговцев они узнавали о событиях гораздо более значительных, по сравнению с которыми все случившееся в Королевском Пожарище могло показаться сущим пустяком.

В самом деле, у города Турона королевские войска наконец-то разбили мятежных братьев Рауля III, и после изнурительного и кровопролитного сражения, длившегося три дня и две ночи оба мятежника, и неуемный честолюбец герцог Робер, и добродушный весельчак граф Жерар, были взяты в плен. По всей Галлии рассказывали, как представ пред очами разгневанного короля, его братья рухнули на колени, однако же бродячие торговцы и жонглеры не могли решить, произошло ли это от страха перед суровым наказанием или же просто от невыносимой усталости. Как бы там ни было, гордый король не пожелал щадить провинившихся братьев и пообещал наказать их так же, как наказал бы последнего из своих вассалов.

Это обещание особенно нравилось простонародью, вызывая в их сердцах верноподданнический восторг, а вскоре окрестным крестьянам пришлось стать свидетелями зрелища и вовсе незабываемого, когда по соседним владениям прошел королевский поезд, везущий в обозе пленников. Они даже голоса посрывали, славя короля-победителя, и во всю таращились на мятежников, которых Рауль Храбрый, как теперь повсеместно называли короля, повелел везти на крестьянских телегах, защемив их ноги, а также шеи и руки в тяжелых колодках.

В тот день, вволю накричавшись и насладившись царственным видом короля и сотен блестящих рыцарей, некоторые крестьяне двинулись в Арверну, жаждя поглазеть, как скатятся с плеч головы двух королевских братьев. Впрочем, сколь бы суровые приговоры не вынес король провинившимся, как бы не жаждал примерно их наказать, решение пролить родную кровь — кровь своего святого отца и благородной матери — вызывало у него почти суеверный ужас. И потому милостиво вняв многочисленным мольбам знати и тех братьев, что сохранили ему во время мятежа верность, Рауль великодушно согласился даровать Роберу и Жерару жизнь.

Но не более того.

Стоя на высоком эшафоте на Площади Короны, братья с угрюмой тоской наблюдали, как палачи рубят на куски их вернейших вассалов, а когда королевское правосудие над мятежниками свершилось, оба виновника распри были отправлены в страшный Авитакский замок, где им предстояло вечное заточение. Вечное, ибо король, бывавший иногда снисходительным к самым наглым преступникам, был совершенно безжалостен к тем, кто имел несчастье вызвать неудовольствие ордена Псов Господних (суровые монахи уверяли, что именно конница мятежников, а вовсе не королевская, затоптала их благочестивого собрата). И потому, желая угодить монахам и порадовать собственную душу, Рауль III вынес приговор, по которому и после смерти его мятежные братья должны были оставаться в заточении, для чего повелел предать Робера и Жерара погребению в тех самых камерах, где они когда-нибудь умрут. Об этом ужасном приговоре много говорили тогда по всей Европе, но не в Королевском Пожарище. Крестьяне незадачливого Алибо были слишком просты, чтобы по достоинству оценить королевское милосердие, а сам барон, с утра до ночи занятый спасением своей бессмертной души и поиском черствых корок, ухитрился и вовсе не заметить потрясших Галлию событий. И совершенно напрасно. Ибо через пару дней в свои ограбленные владения вернулся барон Ришар.

Рыцарь Рюбан, один из вассалов Алибо, как и все покинувший его по возвращении барона из темницы Святого Трибунала, прибыл в Королевское Пожарище в полдень, изрядно переполошив поселян. Что поделать, они успели отвыкнуть от грозного вида рыцарей, вечно норовящих отхлестать по лицу первого попавшегося крепостного, от многочисленных податей и повинностей, и потому появление одного единственного конного воина при оружии и в кольчуге перепугало их не меньше, чем могло бы напугать появление вражеского войска, готового грабить и убивать. Однако же еще больший переполох поднялся от появления Рюбана в замке, ибо если на крестьян благородный рыцарь не обратил ни малейшего внимания, то слуги подобным везением похвастаться не могли. Как следует наорав на сбежавшихся разгильдяев и от души двинув в зубы разучившемуся кланяться конюху, Рюбан потребовал немедленно известить о его прибытии барона.

Поиски грешного Алибо заняли преизрядное количество времени, что, конечно, также не способствовало смягчению нрава Рюбана и улучшению его настроения. Слуги уже и с ног сбились, и, с опаской оглядываясь через плечо, туда, где в зале приемов гневно расхаживал рыцарь Рюбан, прикидывали, каких еще напастей следует ожидать от нежданного и такого нежеланного гостя, когда, наконец, конюху пришла в голову мысль пошарить под одной из заброшенных лестниц, куда слуги издавна сваливали всякий мусор. Там, среди поломанных скамеек, и сидел бедняга Алибо и с наслаждением грыз заплесневевшие сырные корки, дарованные ему каким-то расщедрившимся крепостным. Он был вне себя от счастья, однако радость от такого обильного угощения мигом растаяла словно туман под солнечными лучами, стоило барону заметить разъяренный взгляд конюха. Вообразив, будто тот собирается поколотить его за какую-нибудь провинность (обязанности слуги оказались для Алибо необыкновенно сложными, а промахи следовали один за другим), незадачливый барон жалобно взвыл и попытался забиться в самый темный угол, откуда извлечь его было довольно трудно. Напрасно слуги пытались втолковать Алибо, что его требует к себе рыцарь Рюбан, напрасно говорили, что не собираются его наказывать — все уговоры и обещания отскакивали от барона как горох от стены. Что поделать, в последнюю неделю на Алибо свалилось новое несчастье, он почти полностью оглох, ибо грозный конюх, возмущенный тем, что нерадивый Алибо по неосторожности вылил ему на колени целый кувшин прекрасного бурдигальского вина, с такой силой врезал барону в ухо, что, верно, что-то повредил бедняге. Вконец обозлившись, а, главное, опасаясь, что дальнейшее ожидание может окончательно вывести из себя Рюбана, слуги изловчились и, ухватив Алибо за ноги, выволокли его на свет. Им очень хотелось вздуть хныкавшего барона или хотя бы дать ему подзатыльник, но мысли о рыцаре, расположившемся в зале приемов, и о возможных несчастьях, которые он принес, заставили их лишь грубо отряхнуть покрытую пылью рубашонку Алибо, чуть ли не до самых бровей натянуть ему на голову шутовской колпак, а затем пинками погнать к благородному Рюбану.

Когда доблестный рыцарь увидел перед собой какое-то грязное, дрожащее и оборванное существо с синяком под глазом и ссадинами на ногах, существо, которое боязливо втягивало голову в плечи и словно малый ребенок теребило подол рваной рубахи, он чуть было не спросил, кто этот убогий. И только как следует всмотревшись в лицо несчастного, ошеломленный Рюбан признал в нем своего господина.

— Сеньер Алибо, — казалось, эти слова с трудом сошли с уст храброго рыцаря, скривившегося так, будто он отведал горького зелья. — Вам следует привести себя в порядок и взяться за оружие.

— Оружие?! — с ужасом повторил барон единственное расслышанное им слово и жалобно заплакал. — Я не трогал, не трогал его! — сквозь слезы кричал Алибо, в свою очередь также не признавший Рюбана и решивший, что страшный воин явился взять его под стражу по приказу Святого Трибунала.

— Так пора его взять! — гаркнул Рюбан, чувствуя, что терпение вновь покидает его. От злости он даже забыл, что говорит со своим господином, пусть и находящемся в некотором небрежении. — Ибо барон Ришар, наконец, вернулся, и отбил у вас свою деревню и башню.

Важное сообщение не произвело на Алибо ни малейшего впечатления, он по прежнему твердил, что не прикасался ни к мечу, ни к кинжалу, ни даже к простому ножику и потому молит не заточать его и не жечь. Раздраженный рыцарь, слегка оглушенный баронскими жалобами, на мгновение запнулся, однако же, помня о вассальном долге, возвысил голос:

— И он не ограничился этим. Он заручился поддержкой ваших соседей! И вернул барону Бертрану его переправу! А Гонтрану Хромому — его мельницу!! — Теперь, не помня себя от ярости, Рюбан орал так, что даже спрячься взволнованные слуги в самое глубокое подземелье замка, они и там не смогли бы укрыться от его гневных воплей. А они, конечно, не прятались, а прильнув ушами к дверям, жадно внимали новостям гостя. — И твои вассалы ушли к нему! Даже твой тесть!! Ты что, совсем сдурел и не понимаешь, что Ришар теперь заявится сюда?!!

Алибо бухнулся Рюбану в ноги и попытался обнять его колени, норовя обслюнявить их своими поцелуями. Из всех криков рыцаря он понял лишь одно: в Святом Трибунале не верят, что он не касался проклятого оружия, и сейчас поволокут его в темницу, а потом на казнь! Он бессвязно молил о пощаде, а Рюбан, окончательно потерявший голову, пунцовый от гнева, стыда и отвращения, с силой отпихнул его прочь, плюнул со злостью на каменные плиты пола и выскочил из зала. Вскоре до всех, кто мог слышать, донесся дробный стук копыт его резвого коня, а удивленным поселянам оставалось лишь гадать, не примерещился ли им нежданный гость.

Мысль о том, не привиделся ли ему грозный рыцарь, промелькнула, было, и у заплаканного Алибо, но быстро истаяла, как и всякая мысль, посещавшая его голову. Он тяжело поднялся с колен и, спотыкаясь, побрел к выходу, дабы, как водится, получить от собственных слуг какие-либо распоряжения и поучения, сопровождаемые чаще всего пинком или подзатыльником. Однако замок был пуст. Торопливо собрав в узелки еды про запас, вытащив из тяжелых сундуков несколько нарядных костюмов барона из тех времен, когда он еще ходил в дорогом сукне, бархате и парче, вооружившись в дорогу острыми кинжалами с золотыми и серебряными насечками и прихватив крепкие башмаки, четверо слуг навсегда покинули Королевское Пожарище и двинулись в Арверну, рассчитывая найти в столице и стол, и кров, и вечно ускользающую удачу. Что же до рыцаря Рюбана, то рассудив, что лишь безумец будет служить сумасшедшему, он немедля галопом отправился к барону Ришару, и, почтительно испросив у последнего прощения за то, что не сразу явился под его знамя, принес ему вассальную присягу, дабы наутро вместе с другими вассалами Ришара явиться под стены Королевского Пожарища.

Мощный рев рога вспугнул стаю птиц, они с шумом взмыли в небо и закружились вокруг замковых башен. Деревня Королевское Пожарище затаилась как перед бурей, вымерла, будто по ней прогулялась какая-то особо опасная зараза, однако же молодой барон Ришар не обманывался: пусть часть жителей и укрылась в лесу от греха подальше, множество глаз следило за ним и его людьми из-за шатких крестьянских заборов. Пусть их. Ришар вновь подал знак слуге, и тот заголосил на всю округу, требуя, чтобы барон Алибо, повинный в нарушении королевского мира, грабежах и захватах чужих владений, немедленно отдался на суд барона Ришара.

Конные рыцари подождали еще немного перед полуоткрытыми воротами, и Ришар уже собирался отправить в замок людей, дабы они как следует осмотрели его и вывели преступника Алибо, но неожиданно маленькая дверца, чуть в стороне от ворот, со скрипом отворилась, и пред светлые очи Ришара из замка вылез сам грешный барон.

Вопреки видимости, Алибо вовсе не спешил отдаваться на милость своего соседа, хотя бы потому, что, как это нередко случается с глуховатыми людьми, и рев рога, и крики ришарова слуги, словно бы издали доносившиеся до его ушей, показались ему лишь отголосками ночных кошмаров. Да и мучившие Алибо сны вовсе не были связаны с основательно позабытым им соседом-бароном. Направляясь в деревню, дабы выклянчить у своих крепостных что-нибудь поесть (ибо барон еще не успел догадаться, что в отсутствии слуг может смело залезть в замковые кладовые), Алибо тупо уставился на рыцарский отряд, изо всех сил пытаясь сообразить, что бы это явление значило. Но, должно быть, задача оказалась совершенно непосильна для баронской головы, ибо, не мудрствуя лукаво, он решил на всякий случай уверить пришельцев, что всегда был послушен Святому Трибуналу и не касался ни меча, ни мяса, ни вина, и никогда не забывал помолиться.

Потрясено внимая бормотанию убогого, Ришар молчал. Он уже слышал от вассалов, в том числе и от рыцаря Рюбана, в какое ничтожество впал барон Алибо, и однако же даже не предполагал, до чего жалкое зрелище представлял ныне некогда грозный самодур. На какой-то миг Ришар даже позабыл, зачем собственно явился под стены Королевского Пожарища. Он удивленно обернулся, словно желая отыскать потерянного врага, и лишь через несколько долгих мгновений (Алибо тем временем забубнил молитву, дабы наглядно продемонстрировать свое благочестие), с величайшим трудом придя в себя, молодой барон смог, наконец, совместить несчастного дурочка и оборванца со своим нахальным соседом.

— Шапка Господня!.. — только и вымолвил он, а барон Алибо, довольный тем, что никто не пытается взять его под стражу и даже не бьет, дребезжащим голосом стал выкрикивать восхваления добрым стражникам Святого Трибунала.

Ришара прямо-таки замутило, он резко осадил своего гнедого, и благородное животное сделало несколько быстрых шагов назад. Проведя рукой по лбу, словно отгоняя неприятные мысли, молодой барон подозвал нескольких воинов и велел им полностью открыть ворота и осмотреть замок. Один из вассалов указал на оборванного Алибо и вполголоса спросил:

— А с этим негодяем что прикажете делать?

— С этим то? — Ришар вновь взглянул на некогда грозного врага и, тот показался ему до того несчастным и измученным, что барон лишь махнул рукой. — Пусть себе катится ко всем чертям… о такого и руки марать противно… — затем высыпал из кошеля на ладонь несколько монет и как милостыню швырнул их бедному грешнику.

С грохотом распахнулись дубовые ворота, поползли вверх тяжелые железные решетки, и как только дорога для всадников оказалась открытой, Ришар дал шпоры коню и во главе отряда въехал в захваченный замок. Лишь один из его слуг оставался на месте, в задумчивости глядя на прощенного грабителя. Нет, все-таки сеньер Ришар еще слишком молод. Это ж надо, чего удумал, такого, да отпускать. А не дай Бог и в Трибунале надумают помиловать преступника, что тогда? Эх, двадцать лет, двадцать лет… Ну да ничего, возраст — дело поправимое. Поумнеет еще… Что же до скотины этой высокородной…

— Эй ты, дурак, подойди ка поближе, — громко и грубо приказал он барону, и Алибо торопливо подбежал к конному слуге, угодливо кланяясь. — Ну-ка ответь, что там еще такое?

Следуя за жестом всадника, Алибо поспешно обернулся, и тогда слуга со всей силой обрушил на его голову дубинку. Даже не вскрикнув, барон повалился на дорогу. Бедняга умер, так и не узнав, что Святой Трибунал давно о нем позабыл. У благочестивых монахов было слишком много иных забот.

Бывшая баронесса Жизель явилась к Ришару в строгом траурном платье, призванном напомнить новому сеньеру, что коль скоро он лишил ее супруга и захватил его владения, то обязан заботиться о несчастной вдове.

Вряд ли благородный рыцарь нуждался в подобном напоминании. Долг свой молодой барон знал и всегда соблюдал. Будь он до сих пор холост, Ришар счел бы себя обязанным жениться на бедняжке Жизели, дабы тем самым искупить причиненные ей обиды. Собственно говоря, подобный выход более всего устроил бы юную вдову, однако к величайшему ее сожалению, Ришар, не смотря на весьма молодые лета, давно уже был женат и даже успел обзавестись сыном — красивым и здоровым малышом, которым барон необыкновенно гордился и за которого не уставал восхвалять свою верную супругу. Таким образом долг Ришара перед Жизелью сводился лишь к тому, чтобы приискать ей достойного мужа, и уж к этой обязанности барон отнесся со всей подобающей делу серьезностью.

Как следует поразмыслив, перебрав в памяти всех своих рыцарей и имеющиеся в наличии земли, Ришар здраво рассудил, что брак дочери одного из его новых вассалов с кем-нибудь из старых самым лучшим образом скрепил бы единство его людей. Что же касается самого жениха, то поиск его не занял много времени. Доблестный воин и любезный рыцарь, человек еще весьма молодой, но в то же время и не мальчик, за которого было бы неприлично выдать вдову, выбранный бароном жених обладал всеми достоинствами благородного человека, и пристрастный свидетель мог указать лишь один его недостаток — ужасающую бедность. Впрочем теперь, когда Ришар стал обладателем богатейших владений во всей округе, этот недостаток было легко исправить. Что и было бароном сделано.

Когда обе заинтересованные стороны были поставлены Ришаром в известность о его намерениях, и жених, и вдова-невеста с почтительностью отвечали, что если сеньеру угодно будет сочетать их браком, они с радостью повинуются ему, как и положено верным вассалам. Даже бывший тесть барона Алибо и тот выказал одобрение решению Ришара, чего от него ждали в последнюю очередь, правда перед этим барон предусмотрительно напомнил суровому рыцарю, что дарованные жениху владения как раз примыкают к владениям невесты.

А через неделю в Королевском Пожарище состоялась веселая свадьба.

Летнее солнце радостно играло лучами на парчовых нарядах жениха и невесты, золотило прекрасные кудри Жизели и облачение старенького священника. Добрые поселяне, с нетерпением ожидавшие праздника, забрасывали свадебную процессию полевыми цветами и громкими криками желали молодым многочисленного потомства. Довольный Ришар повелел выкатить для крестьян бочонок вина, правда, бочонок поменьше, ибо пример несчастного Алибо слишком убедительно доказывал, сколь опасно бывает предаваться греху винопития. А в пиршественном зале баронского замка, откуда стараниями слуг были выметены все следы недавнего запустения, гостей ждал великолепный свадебный пир, в изобилии которого вассалы Ришара должны были позабыть все недавние обиды.

Праздник можно было считать удавшимся на славу, и лишь в стороне от дороги, однако же в пределах видимости свадебной процессии, с ветви могучего дуба свисало повешенное кем-то из веселых поселян тело несчастного Алибо, основательно облепленное наглым вороньем. С тревогой оглянувшись на сияющую от счастья Жизель, барон потихоньку велел слугам как можно скорее снять с дерева это жуткое напоминание о перенесенных молодой несчастьях и зарыть бедного грешника где-нибудь на деревенском кладбище подальше от глаз. В неустанных заботах Ришар даже не подумал, что его беспокойство было совершенно напрасно, ибо благородную Жизель вовсе не волновали всякие грязные шуты, сколько бы их не развешивали по деревьям.

Лето Господне 1306 принесло сотерианскому миру радость обретения нового святого. Собственно путь барона Алибо к святости начался еще за сорок лет до этого, как раз в пятую годовщину его бесславной смерти, когда какого-то безвестного монаха из ордена Псов Господних осенила воистину гениальная мысль: кем, спрашивается, надо считать человека, который в своем послушании Святой матери нашей Церкви предпочел принять мученическую смерть, но не нарушить наложенных на него запретов? Ведь должен же был он понимать, какую злую участь готовят ему враги?!

Барон Ришар, конечно, мог бы кое-что рассказать об этом, однако же, как человек благоразумный, даже и не подумал возражать. Ему не раз приходилось задумываться, как могло случиться, что Трибунал, равнодушно взиравший на все бесчинства грешного барона, вверг его в полное ничтожество из-за какой-то пьяной шутки? Как бы там ни было, но у Ришара не возникало ни малейшего желания испытать гнев Святого Трибунала на собственной шкуре. И потому, когда Псы Господни повелели торжественно перенести кости убитого в деревенскую церковь, молодой барон безропотно выполнил это приказание и даже постарался как можно наряднее украсить гробницу будущего святого.

Тогда, после торопливого следствия, Алибо из Королевского Пожарища был признан блаженным, и рассказы о кротком бароне, который безропотно подставил голову под дубинку злобного убийцы, стараниями Псов Господних разошлись по всей Галлии. За минувшие сорок лет усилиями тех же монахов было собрано достаточно свидетельств, позволявших считать Алибо не только блаженным, но и святым. Особая курия при Святом Престоле несколько раз собиралась обсудить канонизацию доброго барона и вот наконец радостное событие свершилось. Две недели в Вечном Городе в честь новоявленного святого звонили в колокола, но, конечно, не была забыта и родина Алибо, край, где он увидел свет, где предавался грехам, где раскаялся и, восславляя Церковь, принял мученическую кончину.

Правда, празднуя обретение святого, странно было бы не наказать его убийцу, и судьи Святого Трибунала прекрасно это понимали. По прошествии сорока пяти лет после убиения благородного барона Ришару и всем его наследникам мужского пола было предписано принести торжественное покаяние перед образом святого Алибо. На это, опять-таки, Ришар мог бы возразить, что вовсе не убивал несчастного барона, и тот пал от руки слуги, давно уже отправившегося в мир иной. Но Ришар, опять-таки, промолчал, не только из-за опасений перед Трибуналом, но и по привычке, рожденной десятилетиями власти, привычке, в соответствии с которой господин несет ответственность за своих людей.

Покаяние барона Ришара, четырех его сыновей и семи внуков собрало в баронских владениях всех окрестных сеньеров и крестьян и даже паломников из Арверны, Лугдуна, Турона и вовсе уж дальних земель. Сам барон, а также его дети и внуки, были облачены в длинные рубахи из небеленого холста (под рубахами же скрывались роскошные наряды, которым надлежало увидеть свет по окончании покаяния, когда торжественная процессия с бароном во главе направилась бы в замок, где хозяева и знатные гости отдали бы должное праздничному столу), их непокрытые головы были коротко острижены, так коротко, что русые волосы кололись под рукою будто иглы ежа, с мягких башмаков были сняты шпоры, а с шей свисали веревки. Прекрасный пример истинно сотерианского смирения!

И однако же барон Ришар мог не опасаться насмешек соседей и собственных крепостных. Соседи уважали Ришара, а крестьяне почитали. Он был строг, но всегда справедлив, не в пример прежнему злыдню. Ну а что провинился перед новым святым, рассуждали крестьяне, так усердное покаяние смоет грех, а уж благородный святой не оставит их доброго господина попечением (о том, что прежний злой господин и святой Алибо были одним и тем же лицом, крестьяне как-то не задумывались). Они лишь старательно молились, надеясь, что их молитвы помогут барону Ришару без труда выполнить все требования монахов, ведь, шутка сказать, тяжеленько в его то годы на коленях обойти церковь.

Бело-серые каменные своды встретили кающихся и паломников приятной прохладой. Стоя на коленях, барон Ришар склонил голову и звучным голосом произнес предписанные молитвы. Сыновья и внуки хором вторили ему, и барон с любовью различал уверенный голос Бертрана, по юношески ломкий голос Гийома, тоненький голосок малыша Анри… Положенные вопросы и ответы, поучения священника и вздохи паломников — покаяние шло своим чередом и кающиеся то простирались ниц на холодных плитах, то поднимались на колени, шаг за шагом приближаясь к статуе святого Алибо.

Ришар склонился перед образом святого, громко прося благородного Алибо простить его за все причиненные обиды. Ныли колени, но, к счастью, никогда не предаваясь излишествам, барон смог до преклонных лет сохранить выносливость и ловкость. И пусть он все же устал, голова Ришара оставалась ясной, и потому, не поддаваясь восторженности момента, он рассуждал спокойно и трезво, как некогда и его прадед-простолюдин.

Сорок пять лет после захвата владений Алибо Ришар жил в достатке и даже богатстве. Земли ему достались обширные и плодородные, крестьяне как на подбор рослые и крепкие, пусть и несколько глуповатые на взгляд Ришара, так ведь от крепостных особого ума и не требуется! Однако прошлое благополучие было сущей безделицей по сравнению с тем, что ждало его семейство в будущем. И правда. Даже сегодня, когда слава нового святого еще не может сравниться ни со славой святого Мартина северян, ни с преклонением перед святой Покровительницей южан, в Королевское Пожарище явились такие толпы народа, что это не может не увеличить его доходов. И ведь это только начало…

Голос священника умолк, и Ришар немедленно отозвался положенным «аминем» и низким поклоном. Оставалось еще несколько молитв.

А все-таки он был прав, отстроив новую церковь, слишком большую и нарядную для простой деревушки. Сколько сотен, а то и тысяч паломников изо всех земель привлечет она в его владения. А ведь между молитвами всем им захочется есть и найти кров и ночлег, и потянутся в Королевское Пожарище торговцы, и ремесленники, и гостинники, а вместе с ними, конечно, и звонкие золотые либры.

Он вдруг отчетливо понял, сколь многим в своей жизни обязан беспутству барона Алибо и греху своего слуги, и, взглянув на статую святого, поразился, до чего же доброе, все понимающее лицо было у такого великого грешника.

Новые вопросы и новые ответы, последние молитвы. Скоро можно будет скинуть покаянные рубахи и веревки с шей.

Видит Бог, он никогда не был неблагодарным, не станет им и впредь, и он проследит, чтобы его дети и внуки всегда почитали беднягу Алибо, а в обмен тот не оставит их заботой.

Нанятые Ришаром певчие затянули благодарственные гимн, и барон припал к каменным ногам святого. Как же хорошо, как удачно все получилось! Пусть он не убивал барона Алибо, но сейчас, как никогда раньше, он готов был взять на себя этот грех. Он даже готов был совершить его, но теперь в этом не было никакой нужды.

Двое монахов подняли Ришара с колен и помогли избавиться от веревки и небеленой рубахи. Золотая парча баронского камзола празднично засияла под сводами огромной церкви. Ришар сотворил знамение Веры и быстро оглядел своих отпрысков, здоровых, красивых и нарядных — таких, какими сделало их добытое им богатство. Он вновь благодарно преклонил колени перед статуей святого и втайне от души восхвалил благие плоды греха.

Барон Ришар умер в возрасте 76 лет, оплаканный детьми и внуками, соседями и крестьянами. Благодаря паломничествам к святому Алибо богатство его семьи все время росло, и к концу XIV века скромная деревушка вокруг баронского замка превратилась в город. Однако к этому времени он уже не назывался Королевским Пожарищем, а в честь святого стал именоваться Сен-Алибо. Бароны де Сен-Алибо неоднократно перестраивали свой замок (от первоначального Королевского Пожарища до наших дней сохранилась лишь огромная угловая башня), а в 1490 году продали его королю Раулю VIII за огромную сумму в 120 тысяч золотых либр и графский титул.