Живым не брать

ЖИВЫМ НЕ БРАТЬ

По квалифицированному мнению современной медицинской науки, моча может ударить в голову человека двумя несхожими способами.

В первом случае она должна обязательно находиться в сосуде — в горшке или бутылке. Результаты такого удара различны по травматической тяжести. Самое легкое из последствий — появление на голове шишки. Другое характеризуется наличием раны или сотрясением мозга. Наконец, самое тяжелое — может повлечь за собой летальный исход.

Во втором случае дурь ударяет в голову изнутри. Она отравляет кровь, затуманивает мозги, вызывает у человека приступы неспровоцированного гнева и бешеной ярости.

В обоих случаях в лечении болезни и ликвидации ее последствий в равной мере принимают участие медицина и правоохранительные органы. Правда, их внимание привлекают разные объекты. В первом варианте милицию и прокуратуру в большей степени занимает тот, в чьих руках в момент удара находился горшок или бутылка, при втором их интересует тот, кому ядовитая жидкость прорвалась в голову изнутри.

Максиму Чикину моча шибанула в голову по второму способу.

Произошло это не сразу и не вдруг. Едкая жидкость, копившаяся в организме, долго искала путь, медленно точила сосуды, расширяла капилляры, пока, наконец, не прорвалась в голову широким бурным потоком, сбила мозги набекрень, заставила человека совершать непоправимые глупости одну за другой…

Пост у полкового знамени, хотя его принято называть почетным, на самом деле весьма беспокойный и нудный.

Знамя стоит в штабе полка в стеклянном ящике. Днем его подсвечивает лампочка, ночью ее гасят. Часовой здесь не может расслабиться, походить, размять ноги. С утра до вечера он вынужден стоять столбом, потому что по штабному коридору все время ходят офицеры. А попробуй не вытянись так, чтобы походить на картинку часового, нарисованную в уставе караульной службы. Любая штабная зануда, а их там пруд пруди, сделает втык командиру батальона, тот воткнет ротному, ротный втулит начальнику караула, и уже тот разложит свою долю накачки на всех караульных поровну.

Ночью стоять у знамени не лучше. Конечно, появляется возможность потоптаться на месте, чуть размять ноги, но не больше. Напротив поста у знамени комната дежурного по полку. Дверь в нее закрывают, но все, что делается в коридоре, слышно прекрасно. Захочет часовой немного пройтись, раздастся шум шагов, и дверь дежурного разом распахнется.

— Часовой!

Что-что, а офицерское луженое горло орать приспособлено. Это депутатам Государственной думы и президенту выключи микрофон, и никто их уже не услышит. Любой армейский строевой капитан способен так рявкнуть на весь плац, что на соседнем кладбище мертвые вздрагивают.

Однажды под утро, стоя у знамени, Максим Чикин так опупел от дремы, так ослабел в борьбе с желанием спать, что на какой-то миг отключился. Очнулся от непонятного стука. Открыл глаза и не сразу понял, что это его самого во сне так качнуло, что он спиной вмазался в стеклянный ящик со знаменем. Благо стекло чехла было органическое — другое наверняка солдатского веса не выдержало бы и лопнуло.

— Часовой! Что там у вас?!

Стоило бы ответить: «Все в порядке», но говорить часовому нельзя. И Макс остался стоять бессловесным столбом. Правда, сон с него как рукой сняло, и до самой смены он простоял с головой, ясной как солнышко в летний погожий день.

Но в ту ночь, которая предшествовала началу больших событий, Макс бодрствовал, ожидая нужного момента и готовый к решительным действиям. Когда разводящий привел его и поставил на пост, из дежурки вышел капитан Бурков. Поэтому ритуал смены соблюдался во всех мелочах.

Старый часовой Иван Туркин при приближении смены встал лицом к ней и взял автомат в положение «на ремень». Затем по команде сделал шаг вправо, и Макс занял его место. Теперь оба солдата стояли лицом к лицу.

Разводящий подал команду:

— Пост сдать.

Иван Туркин с явным облегчением, понимая, что уходит отдыхать, сообщил Максу:

— Пост номер один. Под охраной состоит знамя части и опечатанный денежный ящик.

Разводящий скомандовал:

— Караульный, принять пост.

Макс осмотрел печать на чехле знамени. Потом нагнулся, взял в руку фанерку, висевшую рядом с замком на денежном ящике, посмотрел на оттиск гербового орла на пластилине. Все было в порядке. Он выпрямился и доложил:

— Товарищ сержант. Рядовой Чикин пост номер один принял.

Когда разводящий со сменившимся караульным ушли, дежурный офицер закрыл дверь и ушел к себе.

Макс остался один на один с постом и своим искушением. А искушение было огромным. Оно исчислялось суммой в двести тысяч рублей.

Вечером, именно в смену Макса, в штаб пришел начальник караула прапорщик Козорез, в присутствии которого часовому разрешалось допустить на пост посторонних. Из двери финчасти вышел начфин бригады майор Летищев. Он снял печать и открыл денежный ящик, находившийся у основания знаменного чехла.

Макс стоял неподвижный и бесстрастный как монумент, положив правую руку на шейку ложа. Его ничто не касалось, ничто не волновало, но он видел и слышал все.

— Привезли? — спросил прапорщик Козорез майора. И Макс понял — речь шла о зарплате, которую офицерам не выдавали уже несколько месяцев.

— Завтра выдадим. За два месяца.

— А почему не за все? — наивный прапорщик, видимо, полагал, что зарплату ему положено платить ретулярно.

— Дали всего двести тысяч, — сказал майор.

Из финчасти вышел прапорщик Потапов и вынес инкассаторскую сумку, похожую на большой мешок, сшитый из брезента. Майор открыл ее и стал перегружать деньги в железный ящик.

Макс, делая вид, что смотрит прямо перед собой, косил глаза и наблюдал за происходившим. Он видел, как ящик заполнялся тугими пачками сторублевок.

Потом майор закрыл ящик на замок. Плюнул на круглую латунную печать, чтобы к ней не прилипал пластилин, и оттиснул ее изображение на фанерке, привязанной к проушинам замка.

Прапорщик Козорез строго посмотрел на Макса.

— Часовой, проверьте печать.

— Все в порядке, — доложил Макс.

— Продолжайте службу.

Прапорщик с чувством исполненного долга и в хорошем настроении — завтра получит деньги — вышел из штаба. Вскоре ушли оттуда и все офицеры.

После полуночи снова пришла очередь Макса встать возле знамени и проклятого ящика, таившего в себе огромный искус.

«Любит — не любит», — гадают на ромашках влюбленные. «Быть или не быть?» — задает себе вечный вопрос вечный принц Гамлет. «Взять или не брать?» — спросил себя Максим Чикин.

Трудно сказать, как бы он ответил на него, если бы именно в тот момент моча не ударила ему в голову.

Макс снял автомат с предохранителя, передернул затвор. Стараясь не стучать ботинками, сошел с деревянного помоста, на котором стоял, и приблизился к двери дежурки.

Затем со всей силой треснул ногой по филенке, и дверь со стуком распахнулась.

Дежурный и его помощник играли в шахматы. Грохнувшая дверь заставила их обернуться, но вскочить из-за стола они не успели.

Макс повел стволом автомата слева направо. Очередь оглушающе ударила по ушам.

Веер пуль отбросил капитана Буркова в сторону, потом расщепил шахматную доску и сбил ее со стола вместе с фигурами. Телефонный аппарат брызнул в стороны черными осколками.

Рухнул со стуком на пол помощник дежурного прапорщик Щербо.

Помещение наполнилось терпким пороховым дымом.

Макс шагнул через порог. Под ноги ему выкатилась шахматная королева. Он наступил на нее. Фигура с треском сломалась.

Подойдя к лежавшему на полу капитану, Макс вынул из его кобуры пистолет Макарова, воткнул за пояс. Затем подошел к вешалке, на которой висел калаш прапорщика Щербо. Отщелкнул магазин, убедился, что он полон патронов, и сунул в карман. Огляделся, подумал, приблизился к стене, на которой размещалась топографическая карта района дислокации бригады, склеенная из нескольких листов. Ухватился за левый верхний край и разорвал карту пополам. Быстро и неаккуратно свернул обрывок и упрятал его за пазуху.

Выйдя из дежурки, Макс подошел к помосту, на котором стояли знамя и денежный ящик. Попытался приподнять ящик за ручки, приваренные к бокам, но понял — оторвать груз от пола, может быть, и сумеет, но нести его не хватит сил. Тогда он огляделся, соображая, как справиться с тяжестью. Придумал. Метнулся в дежурку, быстро вошел. Стараясь не глядеть на убитых, снял с вешалки офицерскую куртку. Вернулся к ящику. Волоком надвинул его на подложенную ткань. Схватил куртку за рукава и поволок груз к выходу.

Он спускался по щербатым ступеням штабного здания на первый этаж, толкая ящик ногами. Куртку держал за рукава и полы, сдерживая тяжесть так, чтобы железо не грохало по бетону.

Он спускался, закостенев в душевной тупости, как иногда бывает с человеком во сне — он что-то делает, кого-то бьет, а ему самому ни жарко ни холодно; он — супермен, он спокоен, ему все нипочем и ничто не страшно: у него оружие и пусть другие его боятся.

— Ё-мэ-нэ! — Макс выругался вполголоса. И причина на то была. Когда он вынимал пистолет из кобуры капитана Буркова, то перемазал в крови ребро ладони. И теперь не сам вид крови раздражал его, а то, что рука стала липкой.

Вида крови Макс давно не боялся. А убивать он научился в детстве. Еще пацаном, как у них говорили, зорил гнезда воробьев и вытаскивал оттуда воробьишек, будь те голые или уже оперившиеся. Затем Макс устраивал им экзекуцию. Тощая хлипкая шея птенца зажималась между средним и указательным пальцами, затем следовал резкий, даже очень резкий взмах. Туловище с крылышками и лапками отлетало прочь, а голова птенца, так и не понявшего, что с ним произошло, оставалась в руке.

В первый раз, когда приятели обучили Макса такой забаве, он испытал неприятное чувство. С одной стороны, противно было брать в руку голое мягкое живое тельце, с другой — видеть оставшуюся в пальцах головку с закрытыми глазами и широко открытым клювом. Потом пришла уверенность в своей твердости, ведь не каждый мог убить собственной рукой даже воробья, а он мог. Значит, стал мужиком. Крутым, самостоятельным. Как тот, о котором пелось в песне.

А песня, которую ребята пели, собираясь в шалман у костра на свалке, звучала так:

Вот это «хоть бы что» манило молодых красноборских волчат куда сильнее, чем истории об Александре Матросове и Зое Космодемьянской, которые им рассказывала учительница истории в школе. Те жили непонятно для чего и умерли непонятно за кого, так и не попробовав настоящей жизни. А Макс ее хотел попробовать, да еще как хотел!

Теперь, сделав дело и заполучив в руки ящик с «капустой», Максим окончательно понял: он крутой парень, такой, о каком пелось в песне, которому убить, зарезать хоть бы что. И как бы все потом ни сложилось, как бы ни повернулись события, до их поселка все равно дойдет известие о том, что Макс Чикин сорвал банк. И эту весть братва воспримет как доказательство его отчаянности и крутизны.

Он представлял, как вытянутся морды у Кири Лагутина и Моти Трушкова, которые раздували жабры, стараясь доказать братве, кто они такие. А кто они? Один пощипал ларек и унес два блока сигарет «Ява», второй сел в чужой «джип», покатался на нем и бросил: Красноборск не Москва, в которой можно угнать тачку с концами…

Макс еще раз посмотрел на руку, перемазанную кровью, и брезгливо тиранул ребром ладони по стене, выкрашенной в темно-зеленый казенный цвет.

Толкая денежный ящик перед собой, он спустился к выходу. Внизу перед дверью, которая вела на улицу, поставил ящик на цементный пол. Поправил автомат, чтобы при нужде сразу полоснуть по тем, кто окажется на его пути, потом только вышел во двор.

Дежурный уазик, или козлик, как его звали солдаты, стоял у входа в штаб. За рулем, откинувшись на спинку сиденья, мирно подремывал водитель. Когда Макс открыл переднюю дверцу машины, водитель вздрогнул и повернулся к нему лицом. Макс узнал его. Это был Талгат Гильмутдинов, татарчонок из второй роты, добрый веселый парень. У него Макс не раз стрелял сигареты и никогда не получал отказа.

— Э, — сказал Гильмутдинов удивленно. Спросонья он никак не мог взять в толк, почему вдруг здесь объявился Чикин с автоматом и что это могло означать. — Ты что, друг?

Макс, не произнося ни звука, вывернул из-за спины руку, в которой сжимал штык-нож, приготовленный для удара.

Ни то, что Гильмутдинов назвал его другом, ни то, что он был добрым веселым парнем, не давало ему права на жизнь. В деле, на которое пошел Макс, у него не могло быть союзников. Одинокий волк ни с кем добычи не делит. А свидетели Максу не были нужны.

Резким толчком Макс погнал нож вперед. Острие вошло в грудь водителю. Рука ощутила сопротивление одежды и тела, но закаленный, хорошо наточенный клинок преодолел преграду…

— Ты что, Ма…

Это были последние слова, которые удалось произнести солдату.

Макс подхватил безжизненное тело и передвинул его на пассажирское место. Потом вернулся к двери штаба, открыл ее, подхватил денежный ящик. Ящик был тяжелым, но тащить его оказалось приятно.

Макс пыхтел, запихивая груз в задний отсек уазика, а сам в то же время мурлыкал под нос слова песни, которая теперь рассказывала о нем самом: «И не боялся ни с кем стычки, убить, зарезать хоть бы что». Макс верил, — как бы ни пошли события дальше, каким бы боком ни повернулась к нему фортуна, главное сделано: о нем будут говорить, вспоминать, его имя станет известным.

Сев за руль, Макс нащупал ключ, который торчал в замке зажигания, и запустил двигатель. Мотор заработал сразу. Гильмутдинов, старательный малый, держал машину в исправности.

Включив первую скорость, Макс отпустил педаль сцепления. Уазик медленно, без какого-либо рывка тронулся с места.

Объехав здание штаба, Макс повел машину не в сторону главных ворот, а двинулся в тылы хозяйственной территории. Там у приземистого сарая бригадной свинофермы в ту ночь не могло быть часовых и, прорвав один ряд колючей проволоки, уже изрядно проржавевшей от времени, можно выскочить на объездную дорогу.

На крутом повороте тело Гильмутдинова потеряло равновесие и боком навалилось на Макса. Пришлось притормозить и выбросить из машины убитого, чтобы не мешал.

Пригнувшись к рулю, так чтобы лучше видеть дорогу, — фар Макс из соображений безопасности не включал, — он сквозь зубы напевал прилипшую к языку песенку:

Уазик легко пробил ограду. Едва капот напер на колючку, она захрустела, и сразу два ближайших бетонных столба, до того еще державшиеся на честном слове, рухнули наземь. Машина осторожно переползла через кювет и выбралась на бетонку. Впереди чернела высокая стена тайги.

Макс не раз ходил по окрестным лесам за грибами и кедровыми шишками и хорошо знал дороги. Он повел машину медленно, все так же не зажигая света. И снова, подбадривая себя, пел песню, начав ее сначала: «Петербургские трущобы, в Петербурге родился…»

Что поделаешь, не лежала душа у Макса к последнему куплету песни, хотя, возможно, именно к нему стоило бы прислушаться более внимательно. А пелся он так:

Не очень приятный конец, и потому Макс предпочел затянуть песню сначала. Он был уверен, что не спустит и не пропьет свое богатство. Он не из таких, и не за тем рисковал.

Командира отдельной бригады внутренних войск полковника Зотова телефонный звонок разбудил в три часа ночи.

Зотов, с вечера хорошо прогревший косточки в сауне и по такому случаю, как положено, «принявший на грудь», крепко спал под шерстяным одеялом, которое жена перед сном заправила в новый пододеяльник. Постельное белье после стирки пахло свежестью, создавало внутреннее ощущение чистоты и покоя.

Полковнику снилось нечто приятное, умиротворяющее, хотя снов он никогда не помнил и лишь по настроению после сна — приятно успокоенному или тревожному — догадывался, что во тьме ночной проделывал с ним Морфей.

Звонок, надоедливый и беспощадно-требовательный, вырвал Зотова из теплых объятий сна и сразу оплеснул душу холодной волной беспокойства.

Зотов встал с постели, подсунул руку под майку И почесал волосатую грудь, поддернул сатиновые трусы, воткнул ноги в тапочки без пяток и прошлепал через комнату к телефону, который стоял на подставке в прихожей. По ночам полковник не разрешал себя беспокоить — любые решения в его отсутствии должен был принимать оперативный дежурный.

Нервным рывком Зотов снял трубку. Зло спросил:

— Ну что там у вас, в конце концов?

Тон, каким был задан вопрос, мог отбить охоту продолжать разговор с командиром у кого угодно.

— Товарищ полковник, это вы? — спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову незнакомым.

— Что за глупость?! — Зотов злился. — Кто здесь еще может быть?

Трубка молчала.

— Да говорите, в конце концов! — раздраженно рявкнул Зотов, все еще продолжая злиться.

— Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.

Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.

— Ты откуда свалился?

— Из штаба, товарищ полковник.

— Передай трубку оперативному.

— Их нет, товарищ полковник.

Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.

— Где дежурный? Отвечай короче.

— Они умерли…

И остатки сна, и раздражение — все слетело с Зотова в один момент.

— Где помдеж?

— Их нет. Они тоже умерли.

— Козорез, ты пьяный?

Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?

— Их убили.

— Кто?!

— Не могу знать. И еще часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.

Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.

— Знамя на месте?

— Так точно. Стоит не тронуто.

— Немедленно поставь к нему часового.

— Не могу, товарищ полковник.

— Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или задницей?

Прапорщик, однако, заупрямился.

— Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?

— Как не состоит? — Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.

— Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.

— Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.

— Ее нет на месте, товарищ полковник.

— Кто еще знает о происшествии?

— Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и еще вот доложил вам.

— В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.

— Товарищ полковник. На мне караул…

— Я те дам караул, Козорез. Стой, где сказано. Сейчас буду.

Выбравшись на бетонку, Макс погнал машину в сторону тайги по дороге, которая вела к бывшей позиции ракетного противовоздушного дивизиона. В свое время он прикрывал объекты гарнизона от нападения с воздуха, но в связи с усилением общей слабости государства Российского был расформирован. На опушке тайги остались только валы капониров, и сохранилась дорога, которая вела к позиции.

Быстро проскочив десять километров, Макс добрался до ближайшего земляного укрытия, в котором когда-то стояла стартовая ракетная установка. Въехав в углубление, с трех сторон закрытое высокими земляными валами, Макс притормозил. Быстро выкинул наружу денежный ящик, наехал на него задним колесом. Достал домкрат, приладил его пятку к петлям, на которых висел обычный амбарный замок, и стал качать рукоятку. Металл петель под весом машины начал гнуться, потом громко хрустнул, и петли вместе с замком отлетели, едва не зашибив Максима.

Выражая переполнявший его восторг, Макс выругался матом. Каким еще образом можно столь экспрессивно продемонстрировать зло или радость?

Сел в кабину, включил скорость и съехал с ящика. Теперь железо уже не преграждало ему доступ к богатству.

Не нагибаясь, Макс откинул ногой крышку.

Ящик был полон денег.

Новенькие желтые сотенные и синие полусотенные купюры, толстые пачки, которых накрест обтягивали банковские бандерольки, заполняли железную коробку по самую крышку.

— Капуста! Бабки! Тити-мити!

Думаете, эти слова — пренебрежительнофамильярные, небрежные и уничижительные — содержат в себе хоть какую-то долю правды о чувствах, которые испытывает человек, глядя на бумажки, будь это «деревянные» рубли или благородные «зеленые» доллары? Как бы не так!

Больше всех лицемерят те, кто демонстрируют собственное пренебрежение к деньгам в словах и разговорах.

Все эти слова о «капусте» лишь маска, позволяющая спрятать от чужих взглядов внутренний трепет и алчность, собственную готовность из-за денег убить отца, зарезать мать, продать друга.

— Ни хренасеньки! — довольно охнул Чикин. От радости он заговорил сам с собой и вынес себе благодарность: — Ты, Макс, крутой мужик. Я тебя люблю. С такими бабками нам жить. Да, жить!

Он стал лихорадочно выгребать тугие пачки из ящика и перекладывал их в вещевой армейский мешок, который нашел на панели заднего стекла автомобиля.

К его удивлению, пачек оказалось не так уж много, как о том можно было судить по весу ящика. Зато на дне хранилища лежали три тяжеленные мешочка с денежной звонкой мелочью.

Макс недовольно выругался, но монетами не пренебрег и положил их в мешок вместе с банкнотами.

Покончив с добычей, Макс ощутил полнейший упадок сил, такой, словно из него выпустили воздух. Он безвольно сел на землю, привалился спиной к стволу древней лиственницы, положил рядом с собой мешок с добычей, на колени — автомат и прикрыл глаза. Но, несмотря на изнеможение и на то, что нервное напряжение, которое он до того испытывал, теперь ослабело, заснуть он не мог. Хотя сказать, что он бодрствовал, тоже нельзя. То и дело его глаза закрывались сами собой, и тут же Макс впадал в состояние бреда. Ему чудилось, что его засасывает болото, топкое, вонючее. Он дергал руками, открывал рот, стараясь вдохнуть побольше воздуха, вдыхал и просыпался. Несколько минут обалдело глядел по сторонам, плохо понимая, где он и как тут оказался. Потом приходил в себя, успокаивался и снова закрывал глаза. И тут же чувствовал, что лезет в гору по глубокому сыпучему песку. Он делал шаг вперед, а сыпучая масса тащила его назад. Он ложился на живот, отталкивался ногами, помогал себе руками, но укротить течение песка не удавалось. Колючие песчинки попадали в рот, забивали ноздри, и он опять начинал задыхаться. Глубокий судорожный вдох со стоном возвращал его в реальный мир, который он снова не мог воспринять нормально и объяснить себе, куда исчез сыпучий песок и почему он сидит под деревом.

К рассвету Макс чувствовал себя окончательно разбитым, растерзанным, разобранным на составные части, собрать которые вместе и заставить целое двигаться можно было только огромным усилием воли.

Макс встал, потер лицо ладонями, растер шею, чтобы разогнать кровь. Потом подумал и решил, что перед тем как отправиться в путь, следует хорошо подкрепиться. Время для этого было. Как считал Макс, он имел фору по меньшей мере в пять часов. Ночью начинать поиск вряд ли кто станет. Порядки в гарнизоне солдат знал хорошо.

Выкатив из мешка банку тушенки и достав из кармана куртки пайку черного хлеба, которую сунул туда, уходя на пост, Макс все это умял быстро и с аппетитом. По беспечности горожанина бросил банку на землю и пинком загнал ее в кусты. Потом закинул за плечи лямки вещевого мешка и двинулся в путь.

К вечеру он ушел из мест, более или менее обжитых населением Синегорска, которое забиралось сюда в поисках лесных даров, в основном за кедровыми шишками, и углубился в дремучий девственный лес, где трудно найти следы человека.

Деревья в этой части тайги жили, старели и умирали стоя. Стволы сосен, лиственниц, кедров покрывали сизые наросты лишайников, с ветвей как бороды стариков свисали то ли стебли, то ли корни растений-паразитов. С умерших деревьев сперва сползала кора, обнажая стволы, изъеденные червями-древоточцами. Потом мертвые и основательно подгнившие гиганты пытались упасть и улечься на землю, но это не всегда им удавалось. Падая, стволы повисали на живых сородичах и ждали, когда время и тлен помогут им разломиться на части, рухнуть и окончательно превратиться в рыжую труху и пыль.

Сумерки быстро сгущались, и пришло время искать место для ночлега.

Имя и фамилия — это фирменная марка человека. Она может его возвысить, а может унизить, сделать предметом постоянных насмешек.

Капитан Лев попал в категорию людей, обреченных постоянно выслушивать шуточки в свой адрес благодаря остроумию папаши, который нарек первенца Львом.

Сочетание имени и фамилии — Лев Лев постоянно ставило офицера в дурацкое положение и обрекало его на выслушивание разного рода подначек. Младшие и равные по званию в своем остроумии упражнялись чаще всего за глаза, потому что Лев был мужчиной крупным и сильным. Он одно время занимался самбо и мог дать урок обидчику, не ломая ему ребер или носа. А вот с начальниками дело обстояло сложнее. Начальник в армии — священная корова, которая может бодать других сколько угодно, а ей самой стегануть хворостиной по боку никто не имеет права.

Принцип «я начальник — ты дурак, а дураки должны молчать» — это основополагающее правило дисциплины. Отступишь от него — впадешь во грех, которому нет искупления. В военных уставах противодействие командиру именуется нарушением субординации, а в уголовном кодексе названо «нарушением уставных правил взаимоотношений».

Замкомбрига полковник Оборванцев (тоже фамилия, верно? А попробуй над ней пошути) любил поддразнить капитана и с серьезным видом называл его «наш тигр Лев». Комбриг полковник Зотов всегда был подчеркнуто вежлив со всеми, но ни разу не пропустил случая сострить: «Дежурный, двух Львов срочно ко мне».

Так вот и в этот раз, хотя обстоятельства не располагали к шуткам, Зотов приказал:

— Двух Львов ко мне. И быстро!

Капитан Лев Лев в бригаде был военным дознавателем, которому поручалось расследование правонарушений до того, как командир примет решение передавать дело в прокуратуру или обойтись взысканием в объеме прав, предоставлявшихся ему уставом.

Лев до армии окончил два курса юридического факультета и достаточно хорошо знал процессуальные тонкости следствия. Он попал в бригаду после того, как расформировали отдельный батальон МВД специального назначения. А расформировали его по вине того же Льва. Не служилось ему в большом городе, не жилось в хорошей двухкомнатной квартире с женой и дочкой, захотелось залететь в глухомань, получить комнатенку в офицерском общежитии и трубить ротным, не видя перспектив на продвижение и не получая месяцами зарплату.

А кто виноват? Все его большевистская принципиальность и житейская дурость. Ведь только дурак не понимает собственной выгоды, хотя понять не трудно: что-то не так, а ты это увидел, ну и хрен с ним, пусть проистекает все своими путями, знай себе, помалкивай в тряпочку, не вставай на дыбы. А Лев встал в позу. Забыл, должно быть, что он не царь зверей и живет не в Танзании в национальном парке Серенгети, а в цивилизованном государстве, под живительной сенью Российской конституции, прикрытый крыльями орла.

Отдельный специальный батальон, в котором служил Лев, по замыслу тех, кто его формировал, стоял в областном городе и должен был усиливать милицию в случаях возникновения каких-либо народных беспорядков. Поскольку оснований опасаться их у властей было не так уж мало, а сами беспорядки все же не возникали, командир батальона подполковник Нежинский и его заместитель по тылу майор Гаврилюк стали наряжать своих подчиненных внаем частным структурам. Солдаты строили коттеджи быстро обогатившимся предпринимателям, копали огороды дачникам, вкалывали на погрузке-разгрузке вагонов по заказам открытых и закрытых акционерных обществ. Деньги, которые платили за работу, после пропорциональной дележки, естественно, в свой карман клали начальники батальона.

Лев — обычный сентиментальный дурак — с таким положением не смирился. Он считал, что солдат — имущество казенное и, кто бы то ни был, наживаться на нем не имеет права. Лев написал рапорт, поперся с ним в прокуратуру. Может быть, начальству все удалось бы смикшировать и спустить дело на тормозах, но в то самое время окружную прокуратуру проверяла прокуратура московская. Безобразия всплыли, и дело пошло, закрутилось.

Правда, кто-то из своих, прокурорских, успел вовремя настучать о возникшей опасности командующему округа внутренних войск. Тот всполошился: подполковник Межинский был его близким родственником. Скандальный батальон по-быстрому расформировали, но было поздно.

Прокурорская проверка уже выяснила, что в батальоне ко всему по-крупному воровали. Со склада боеприпасов исчезли два цинковых ящика с патронами, ящик светошумовых гранат, упаковка баллончиков со слезоточивым газом. Потом был ограблен склад вещевого имущества, который с двух сторон бдительно охраняли часовые. И все равно, несмотря на серьезные признаки приближения бури, на то, что гром гремел, дождь не пролился, а немногие капли, которые все же упали на землю, тихо ушли в песок.

Зато капитан Лев залетел в дальний глухой гарнизон с большими шансами не выбраться из него до конца службы. Здесь помимо основной должности он получил дополнительную обязанность и был назначен дознавателем.

Комбриг полковник Зотов понимал, что при самом стремительном развитии событий штатный следователь из военной прокуратуры может появиться в гарнизоне не раньше чем через сутки, и потому решил, что будет полезно, если первые следственные действия — осмотр места происшествия, сбор и закрепление вещественных доказательств произведет дознаватель. Тем более что он имел на это право.

Капитан Лев, как и большинство офицеров внутренних войск, побывал в Чечне, видел тела людей, разорванные на части бомбами и минами, убитых, искалеченных, и приобрел иммунитет, позволявший ему без содрогания относиться к чужой смерти. Но когда он вошел в дежурку и увидел двух сослуживцев, лежавших в лужах крови, густой и черной как автомобильное масло, ему стало не по себе.

Лев машинально потянулся к графину с водой, стал искать глазами стакан, но вдруг вспомнил, что в этом месте, где ночью совершено преступление, лучше пока ничего не трогать, и отдернул руку.

В дежурке уже пахло тошнотворным сладковатым тленом. Так уж устроена смерть, что даже запах ее вселяет страх. Он вызывает у слабодушных испуг, у людей нормальных — инстинктивное отвращение.

Успокоившись, Лев обернулся к лейтенанту Скворцову, которого взял к себе в помощники. Лицо молодого симпатичного офицера было бледным, словно припудренным, и эту бледность с особой силой подчеркивали черные усики под губой.

Лев положил на погон лейтенанта ладонь.

— Успокойся, Валера. Зрелище не из приятных, но нам с тобой надо работать.

Впервые за два года службы капитан назвал подчиненного офицера по имени, и тот прекрасно понял, что изменилось в их отношениях: гибель товарищей сближает оставшихся в живых.

— Я готов, — сказал Скворцов и сделал судорожное глотательное движение, стараясь прогнать тугой комок, стоявший в горле.

— Пиши. Капитан Бурков лежит на левом боку… рядом опрокинутый стул… Судя по пятнам крови на куртке, в грудь ему попало три пули… Прапорщик Щербо лежит на спине. Выстрелами его опрокинуло на стенку вместе со стулом. Четыре попадания в грудь и одно в горло чуть ниже кадыка… У двери на полу обнаружены восемь стреляных гильз автомата Калашникова АК-74, калибром 7,62 мм… Кобура на поясе капитана Буркова расстегнута. Табельный пистолет Макарова отсутствует. В кобуре в кармашке остался запасный магазин, снаряженный патронами…

— Наверное, не нашел его, — высказал мнение Скворцов и спросил: — Разрешите закурить, товарищ капитан?

— Подожди, Валера. Здесь курить не надо. Скоро сделаем перерыв. А магазин он в запарке забыл взять. Пистолет схватил и ладно. Идем дальше.

— Почему вы говорите «он»? Ясно же, что это Чикин сделал.

— Тебе ясно, мне нет. Может, и кто другой.

— Куда же Чикин с автоматом делся? Он же стоял на первом посту?

— Разберёмся — поймем. А пока Чикин — только версия. Идем дальше. На вешалке, имеющей вид трехрожковой стойки, справа от входа в комнату дежурных на ремне автомат прапорщика Щербо. Магазин из него вынут…

— Сколько же он унес патронов? — Скворцов не спрашивал, он просто подсчитывал. — Пятьдесят четыре автоматных и семь «Макаровских». Так?

— Может, и так, — согласился Лев, — если он не прихватил в караулке еще рожок или даже два. Это надо будет проверить.

— Вы все же склоняетесь, что это был Чикин?

— Склоняюсь, — еще не означает, что утверждаю. Так, это что за сумка?

Лев, подцепив линейкой ручки пластикового синего пакета, приподнял его с пола.

— Скорее всего, продпаек, товарищ капитан, — высказал мнение Скворцов. — Вчера выдавали командному составу.

Лев открыл пластиковую сумку. Двумя пальцами вытащил листок бумаги размером с ладонь. Это был список, напечатанный на машинке.

— Посмотрим. Тушенка, крупа, сахар… Точно, паек. Но тушенки в пакете нет. Отметь это в протоколе. Возможно, часть продуктов прихватил преступник. Дальше. Разорвана топографическая карта района. Оторванная часть исчезла. Ты пишешь? Почему нет? Пиши…

Осмотрев и сделав фотографии места преступления, очертив контуры мертвых тел мелом, капитан Лев перешел к допросу свидетелей. Первым он пригласил дежурного по контрольно-пропускному пункту, где с территории гарнизона могла выехать автомашина.

— Сержант Семенов, я вас вызвал как свидетеля и проведу первичный допрос. Черновой, если так понятнее. Потом могут быть еще и повторный, и дополнительный. Если это понадобится следствию. Есть вопросы?

Сержант выглядел взволнованно. Он то и дело вытирал носовым платком пот со лба, сжимал кулаки и хрустел костяшками пальцев.

— Нет, товарищ капитан.

— Вот и отлично. Для начала предупреждаю, что вы не обязаны свидетельствовать против себя самого.

— Не очень ясно, как это?

— Допустим, вы в чем-то помогали преступнику.

Были в сговоре с ним.

— Я не был, товарищ капитан.

— Отлично, но если бы даже были, то доказать это обязанность следствия. Если, конечно, вы не захотите сделать откровенное признание.

— А-а…

— Давайте начнем с анкетных данных. Валера, ты записывай. Теперь по существу. Когда вы узнали о том, что произошло в штабе?

— Нужно точно?

— Конечно.

— В пять часов десять минут. Когда на КПП прибыл майор Зябликов с усилением наряда. Рядовой Смолин тогда рассказал мне, в чем дело.

— Когда вы заступили на дежурство?

— После вечернего развода нас привезли на КПП, а тех, которые сменились, увезли.

— Проходили ли ночью через ворота машины?

— Нет, вообще в течение ночи по бетонке в сторону КПП машины не проходили.

— Вы каким-то образом отмечаете их въезд и выезд из зоны?

— Так точно. Указываем время, номера машин, фамилии старших.

Следующим перед дознавателем предстал начальник караула прапорщик Козорез, тот, который первым обнаружил преступление и сообщил о нем командиру бригады.

Прапорщик нервно кусал губу. Он никогда не думал, что в целом-то рутинное караульное дело, главной трудностью в котором для служаки было повторение тех же самых действий через сутки на третьи, может приобрести разворот, последствия которого предугадать нельзя. Суть любого следствия в армейских условиях заключается в том, чтобы подобрать наиболее удобного человека, потом назначить его виновным и примерно наказать. Тем более это опасно, когда у тебя нет хорошего заступника — папы-генерала, мамы в администрации губернатора, дяди-банкира. Нет в родне таких, дело твое труба — глуши двигатель, сливай воду. Значит, с дознавателем, хотя тот и сослуживец, ухо надо держать востро, потому что в жизни самые верные друзья и самые заклятые враги — сослуживцы.

Пугало Козореза и то, что он многое знал о государственном демократическом правосудии. Для того чтобы статистика борьбы с криминалом в армейских условиях выглядела более убедительной, военному суду выгоднее прихватить и привлечь к ответственности четырех прапорщиков, чем одного генерала. Да и простор для проявления судейской принципиальности тем шире, чем меньше размер звездочек, лежащих на погонах военнослужащего. В самом деле, не станет же капитан Лев, который подчинен полковнику Зотову, валить всю вину на своего же шефа, если ее можно поровну разложить на других, взятых из более легкой весовой категории.

Ко времени, когда Козорез предстал перед дознавателем, уже нашли Гильмутдинова, который был жив, но находился без сознания. Обнаружили и пролом в ограждении охраняемой зоны, в который выехал с территории преступник. Теперь Лев точно мог назвать его фамилию — Чикин, поскольку водитель дежурной машины соучастником убийцы и грабителя явно не был. В этих условиях главным для дознавателя стало выяснение того, почему часовые, охранявшие наружную ограду, не засекли несанкционированного прорыва преступника из запретной зоны наружу.

— Дело в том, — объяснил Козорез, — что в карауле для часовых на периметре скользящий график.

— Объясни, что значит «скользящий график»?

— В связи с сокращением штатов, мы не можем обеспечить часовыми все вышки, которые гарантируют надежную охрану зоны. Поэтому часть вышек пустует. По скользящему графику система расстановки охраны регулярно меняется. На пустовавшие места выставляются часовые, с других они в то же время снимаются. Это мера вынужденная.

— Значит, какие-то участки периметра временами остаются открытыми?

— Да, но о том, какие именно участки не защищены, знают немногие.

— И это при том, что электротехническая система охраны на внешней линии города снята?

— Так точно. Она осталась только на ограде технической зоны.

— Мог рядовой Чикин знать такого рода детали?

— Да, безусловно. От состава караула, заступившего на суточное дежурство, такие сведения не скроешь…

Закончив допрос Козореза, капитан Лев попросил его:

— Не в службу, пригласи ко мне срочно Гуся. Сумеешь найти?

— Так точно! — Козорез был рад, что пока для него все обошлось благополучно.

Прапорщик Леонид Гусь в строю без малого двадцать лет. Широколицый, скуластый, с едва заметной азиатской узостью глаз, всегда перетянутый поясом и портупеей, в надраенных до блеска сапогах, он строг, но справедлив: дважды за один проступок никогда не наказывает; прежде, чем наказать нарушителя, выясняет, кому должно за непорядок достаться, но заранее честно предупреждает всех: «Щас вот разберусь как следует и накажу кого попало»! Всерьез или шутит — поди, угадай.

В бригаду Гусь попал по переводу из отдельного специального батальона вместе с капитанами Львом и Бурковым, с прапорщиком Щербо. И, конечно, оказавшись в новом коллективе, четверо сослуживцев продолжали сохранять между собой более тесные товарищеские отношения, чем с другими.

Поэтому, когда Гусь узнал о том, что его пригласил Лев, прапорщик воспринял известие без волнения.

— Леонид, — начал разговор капитан Лев, — я бы и сам сделал то, что хочу предложить тебе, но меня до конца дознания никуда из гарнизона не отпустят. А этого подонка Чикина надо догнать и открутить ему башку. Ты знаешь, я уже давно не служу идее, но здесь такой случай…

— Бросьте, товарищ капитан. Так я вам и поверю, что вы идее не служите. Денег нам не платят, значит, в России единственные патриоты — военные. Служат за так, ко всему хрен знает кому…

— Не в этом дело, Леонид. Ни ты, ни я идее давно не служим. Нет у нас ее. Поэтому никакой гуманностью руководствоваться в отношении поганцев, поднимающих руку на членов нашего братства, я не намерен.

— Согласен.

— Леонид, пойди к комбригу. Пусть разрешит тебе двинуть по следу.

— Товарищ капитан, где этот след найдешь?

— Он побежал на север.

— С чего это вдруг? Моча бросилась в голову? Там же на сотню верст глухая тайга.

— Насчет мочи ты прав: она его шибанула по мозгам уже тогда, когда он решил затеять всю эту булду. А на север он побежал в расчете, что его там будет труднее найти. Даже если будут искать.

— Возможно и так, но почему вы решили, что он попрется именно на север?

— В дежурке с топокарты он оторвал верхнюю часть.

— Докладывали комбригу?

— Доложу, когда закончу допросы.

Полковник Зотов прапорщика Гуся знал и ценил. Иногда говорил о нем: грамотешки такому побольше, еще тот Лебедь из него вышел бы, потом хоть в президенты.

Ко всему Гусь силен физически: на соревнованиях в бригаде по поднятию тяжестей кинул вверх на вытянутую руку двухпудовую гирю (тридцать два кило — не халам-балам!) аж четыреста сорок раз. Это даже болельщикам надоело, и они потихоньку начали расходиться.

Голос у Гуся — труба. И владеет он им в совершенстве: команды подает протяжно, тоном ровным, спокойным, без пережима:

— Рё-от-та, равняйсь!

Солдаты рывком бросают головы в сторону правого плеча, так что, похоже, будто их сдуло порывом ветра. Любо-здорово видеть командирскому глазу такое однообразие. Но существует еще и строгий старшинский принцип: «Я не знаю, как должно быть, но все вы делаете неправильно». Короче, если тебе подчиненные угодили с первого раза, то ты плохой командир. Гусь впитал в себя понимание этой истины с давних пор и традиций не нарушает. Потому как ни старайся, с первого раза прапору не угодишь.

— Отставить! — И опять Гусь командует спокойно, без раздражения. Больше того, считает нужным пояснить, почему и чем недоволен: — Не слышу щелчка головы. — И тут же снова: — Рё-от-та, равняйсь!

Головы дружно поворачиваются вправо, строй замирает.

— Видеть грудь четвертого человека! — Гусь наводит последний глянец на линейку строя. — И подбородочки выше. Так держать!

Строй звенит тишиной, как натянутая, но не тронутая рукой струна.

— Рё-от-та, — пока еще все тем же спокойным голосом. И вдруг будто бьет по большому барабану: — Смир-р-р-рна!

Строй вздрагивает и костенеет.

Гусь слегка сгибает колени, полуприседает у левого фланга. Затем бросает взгляд вдоль линии сапог. Негромко шипит:

— И не ш-ш-шевелись!

Гусь мыслит ясно, говорит афористично. Услышишь раз, запомнишь навечно. Если он кого-то отчитывает, то предельно тактично и вежливо: «Рядовой Трушин, закройте в строю рот, а то трусы видно». А если что объясняет, то крайне доходчиво: «Ефрейтор Саломаха, последний раз предупреждаю — дневальный на посту не должен выходить за квадрат круга своей тумбочки. Не знали? Теперь знайте, потому что голова у солдата — чтобы носить каску, а разум — чтобы им соображать».

Начальство ценит в Гусе не только его командирские качества, но и трезвую голову: Гусь не пьяница, и, если употребляет нечто с градусами более сорока, то полный мизер — не более сотки в день. Учитывая холодный климат Синегорска с его зимними вьюгами и знобкими летними ветрами, принимая во внимание постоянное пребывание прапорщика вне помещений — на плацу, на технической территории, на периметре охраняемой зоны — легко понять, что в такой ситуации казенная одежонка не очень-то греет, а сто граммчиков — как-никак.

Вон, даже в Москве, которая долгое время считалась столицей нашей родины, а теперь даже стала столицей России, зимой слонам в цирке, чтобы они не дали с холоду дуба, регулярно на ночь подносят по стопке. Как считается, для сугрева. И это не анекдот, а неопровержимый факт.

Правда, в привычках Гуся есть небольшой нюанс. Сто граммов на девяносто шесть килограммов живого веса прапорщика, то же самое — что дробина для носорога. Поэтому Гусь от причитающейся ему ежедневной нормы воздерживается и позволяет себе захорошеть только по воскресеньям, после баньки под хорошую закусь.

За семь дней к рациону прапорщика набегает семьсот законных граммов, которые Гусь выкушивает за обедом без тостов и церемоний. Сверх семиста, даже если его пытаться принудить силой, Гусь в рот не возьмет ни капли. Характер на этот счет у него железный, а аргумент уважительный. «Вдруг объявят тревогу, — объясняет Гусь свою стойкость в отказе, — я что, должен в роту бежать нетверезый?» Потому бутылочку с семисотграммовым содержанием сорокаградусной в бригаде заслуженно называют «гусем».

Полковник Зотов ценит служак, и потому, когда Гусь попросил его принять, сделал это без промедления. Гусь тут же попросил разрешения выйти за дезертиром, убийцей и вором в погоню.

— Куда пойдешь? — спросил Зотов, намереваясь таким вопросом проверить, насколько серьезно Гусь продумал свои действия.

— На север, через тайгу к Аркуну.

— Ты так думаешь? А я считаю, что он, скорее всего, рванет на юг, чтобы вырваться к железной дороге.

— Нет, товарищ полковник, он пойдет на север.

— Почему так решил?

Гусь мог бы доложить о том, что в дежурке у топокарты оторван верхний край, но о таких вещах командиру сначала должен доложить капитан Лев. Чтобы не подставлять его, Гусь сказал:

— Лично я на юг не подался бы. Мимо поста ГАИ на мосту через Лысовку ночью на машине не проскочишь. А там никто не проезжал…

— Он мог обойти мост пешком.

— Не мог. Двадцать километров до Лысовки шоссе идет через болото. Бросить машину так, чтобы ее не сразу нашли, можно только в лесу у Сивой гривы. Пройти это расстояние до реки пешком до рассвета он не мог. Сидеть целый день и ждать темноты — это опасно. Он пошел на север.

— До реки через тайгу? Там сто двадцать километров. Идти без еды и компаса? Нет, мало верю.

— Товарищ полковник, — Гусь не собирался отступать, — Чикин не дурак. А умный всегда старается сделать то, во что другие меньше всего верят. Что до еды, то она у него есть. Он забрал три банки тушенки из пайка прапорщика Щербо…

— Допустим, так. Теперь объясни, почему тебе так хочется выйти на такое дело. Оно далеко не безопасное.

— Так точно, знаю, но у меня, товарищ полковник, на эту тварь обширное раздражение.

Когда Гусь не имел возможности употреблять более выразительные речевые обороты, он начинал выражаться с некоторой изысканностью. А в редких беседах с комбригом всегда стремился держать марку человека солидного и выдержанного. Вместе с Зотовым, в то время еще подполковником, они были в Чечне и однажды под Ачхоем попали в засаду. Броник, на котором боевая группа, сопровождавшая командира полка Зотова, ехала в качестве прикрытия, загорелся. Солдаты оставили броню и залегли в удобном кювете, выбитом в каменистом грунте.

Хотя чеченцы не жалели патронов и лупили по взводу Гуся почем зря, Зотов даже не пытался взять командование на себя. Он быстро разобрался, что засада не велика по силам и пытается взять над ними верх только боевым нахальством, поэтому решил посмотреть, чего стоит в таком деле прапорщик.

— Я их обойду, — доложил Гусь командиру. — Сержанты Локтев и Паркин — со мной. Вы разрешите?

— Ты, командир прикрытия, прапорщик. Сам и соображай. А мы, чтобы не скучать, прижмем чечей огнем. Пока ты не выйдешь на новую позицию.

Гусь тогда встретился взглядом с подполковником и увидел его смеющиеся глаза. Зотов нисколько не боялся ни стрельбы, ни того, что происходило вокруг. С того времени Гусь проникся особым уважением к офицеру, который в самом пекле, под обстрелом, не лаялся матом, предпочитая говорить без элоквенций.

— Значит, к этой твари у тебя обширное раздражение? — переспросил Зотов. — А ты думаешь, у меня не то же самое?

— Все же у меня больше причин, товарищ полковник.

— В чем они?

— Этот гад убил моего товарища. И за что? За деньги.

Зотов с мрачным видом протянул через стол руку и тронул кисть Гуся.

— За деньги или просто так — без разницы. Он убил людей — вот главное.

— Нет, — Гусь мотнул головой упрямо, — для Щербо деньги никогда не представляли фетиш. Он не мечтал стать богатым. А мог бы. Мы с ним однажды имели возможность взять миллионов двести себе.

Зотов удивленно посмотрел на прапорщика.

— Это когда? Почему не знаю?

— В Грозном. До вашего приезда. Мы в одном доме нашли сейф. Из любопытства рванули. А там деньги. Можно было поделиться. Только Щербо сказал: не надо. Мол, это плохая примета — на войне солдату обогащаться. Могут убить. И мы ничего не взяли. Сообщили в штаб. Кто потом и куда все это пристроил, не знаю. И вот надо же, теперь Щербо убили за деньги.

— Я понял тебя, Леонид Андреевич, и в конце концов не против того, чтобы проверить северный вариант. Но одного тебя не отпущу.

— Если разрешите, я возьму с собой трех ребят. Все таежники. Почти местные. Мы прочешем участок, будьте уверены.

— Ты понимаешь, как опасно это дело? У дезертира — автомат и пистолет. По тому, что он здесь натворил, такой сдаваться не станет.

— Это я учитываю.

— Допустим, ты его догонишь и встретишь. Что дальше?

— Я его урою.

Зотов исподлобья посмотрел на прапорщика. Ответил, как отрезал:

— Тогда не пойдешь.

— Почему?

— Это будет расправой. Ты понимаешь, что каждый в нас с тобой будет тыкать пальцем?

— Пусть. В Чечне я тоже стрелял.

— Это другое. Там, если бы ты не стрелял, тебя в трибунал потащили.

— В военный суд, — поправил Гусь.

— Да замолчи ты, правовед. — Зотов нервно дернулся. — Не в названии, а в сути дело. — Снова посмотрел на прапорщика. — А здесь тебя могут взять за хибо, если выстрелишь. Или начнешь оправдываться: мне приказали?

— Мне никто ничего не приказывал. Больше того, предупредили об ответственности.

Гусь обиженно набычил голову. Он стоял, то сжимая, то разжимая кулаки, будто делал школьную зарядку для пальцев, еще не привыкших подолгу писать.

— Это, конечно, хорошо. Хорошо это. Только взваливать такой груз на твои плечи я не хочу.

— Это не груз. Это мой долг перед товарищами.

Зотов несколько минут сидел, не произнося ни слова. В кабинете воцарилась гнетущая тишина.

— Так что? — спросил Гусь, не выдержав испытания молчанием.

— Хорошо, — сказал Зотов. — Иди, разрешаю.

Уже через десять минут прапорщик построил роту. Оглядел солдат — понурых и пришибленных.

Гусь откашлялся.

— Мне нужны три добровольца. Времени мало, дело ответственное, потому добровольцами назначаю сержантов Караваева, Рогозу и младшего сержанта Гмызу. — Гусь оглядел строй, словно выискивал неудовольствие на лицах тех, кто не попал в добровольцы из-за ограниченности вакансий. Остался удовлетворен увиденным и подал команду: — Добровольцы — три шага вперед! Остальные, разойдись!

Сержанты вышли из строя и сомкнулись, встав в шеренгу плечом к плечу.

Гусь осмотрел их строгим взглядом, сперва от ботинок с высокими берцами до беретов, потом справа налево от плеча до плеча. И порадовался про себя — подобрал крепаков, хоть куда.

Оставалось только проверить их настроение. Спросил проникновенно:

— Может, что не так? Вы не стесняйтесь. Дело-то вон какое…

— Товарищ прапорщик, — голос подал самый настырный из трех — сержант Рогоза. — Даже разговора быть не может. Эту сволочь, которая своих замочила, мы размажем по земле. — Рогоза посмотрел на сослуживцев. — Я сказал правильно?

— В натуре, — отозвался Караваев.

— Ништяк, — высказал мнение Гмыза.

Армия говорила на языке пенитенциарной зоны, но это давно перестало кого-либо удивлять. Да и на каком, собственно, основании?

Здравомыслящие служаки хорошо понимали, что вооруженные силы одного из самых могущественных государств мира деградировали. Главнокомандующий, ни дня не носивший военной формы, гордился лишь своим правом стоять при «ядерном чемоданчике».

Министр обороны, первый маршал России, в жизни не руководил ни одной боевой войсковой операцией. Высший генералитет, скоро понявший, что вправе воровать не только плохо лежащее, но и хорошо охраняемое военное имущество, быстро довел армию до полного разложения.

Сделалось обычной практикой торжественное вручение боевого оружия солдатам с криминальным прошлым, психически и физически нездоровым. Военнослужащие в подразделениях начали делиться по срокам службы, кучковались по землячествам, которые образовывались по национальному признаку. Стали обычными факты унижения личности военнослужащих сослуживцами, самоубийства, расстрелы однополчан, дезертирства с оружием. Не минула чаша сия и внутренние войска, в прошлом считавшиеся элитными, куда тем, кто в прошлом был под судом или провел некоторое время в отсидке, вход был заказан.

На падение нравов в этих войсках влияла и министерская чехарда. Это в Америке Эдвард Гувер десятки лет бессменно возглавлял Федеральное бюро расследований, пережил несколько президентов, и потому считался знаковым символом устойчивости политической системы США.

В России президент Ельцин тасовал министров внутренних дел с такой частотой, что даже офицеры внутренних войск не в состоянии точно назвать тех, кто побывал их начальниками.

Каждый новый министр тянул в органы управления своих ставленников, не заботясь об их компетентности. Главным требованием к руководящим кадрам стала личная преданность. Все это вышло боком стране, которую президент втянул в самоубийственную чеченскую войну, и обернулось бардаком, за который никто не ответил.

Хуже всего пришлось тем военным, которые имели дело не с бумагами, а служили в войсках, занимались с людьми. Безденежье (офицерам по несколько месяцев не платили зарплату), бесквартирье, отсутствие перспектив в службе и жизни способствовали развитию повального пьянства и служебного нигилизма. Лейтенант, которому надоело ощущать себя быдлом с погонами на плечах, мог свободно сказать полковнику: «А пошел ты…» и при этом указать точный адрес, куда посылал старшего начальника.

Это офицеры, а что говорить о сержантах?

Поэтому Гусь для предстоявшего дела выбрал не самых лучших, если руководствоваться требованиями присяги и уставов, — не самых дисциплинированных, исполнительных, преданных службе, а наиболее крутых и решительных.

Он знал — Гмыза мог вмазать в рыло солдату, который пытался проигнорировать его приказание, Караваев покуривал анашу и всегда находился под легким кайфом. Рогоза любил поддать, причем своей нормы, подобно прапорщику, не знал, упивался до отключки, потом отлеживался в ротной каптерке до протрезвления. Но в то же время это были люди, на которых можно положиться в трудную минуту и дождаться от них помощи, даже если о ней не просишь.

— На сборы даю полчаса, — предупредил Гусь добровольцев. — И выступаем. Взять оружие, полный боекомплект. Продовольствием я займусь сам.

Прежде чем принять окончательное решение что же делать, полковник Зотов заслушал выводы дознавателя. Случившееся уже наложило черное пятно на бригаду, и усугублять неприятности неверными действиями комбриг не собирался.

Капитан Лев доложил обо всем, что ему удалось обнаружить. Зотов выслушал и сказал:

— Все, что случилось, уже не исправить. А вот что надо иметь в виду, когда на нас навалятся с проверками?

— Есть, конечно, неприятные вещи…

— Что ты там еще наковырял?

— Я, товарищ полковник, не ковырял. — Лев умел огрызаться. — Я изучал обстоятельства.

— Хорошо, доложи, что не наковырял, а изучил?

— Не буду бежать впереди прокуратуры, но замечу, что у нас в организации охраны знамени есть отступления от устава.

Зотова любое упоминание о недостатках всегда заводило. Он привык выслушивать замечания от своего начальства и относился к ним с показным спокойствием, за что в штабе округа внутренних войск заслужил репутацию «толстошкурого», но от своих подчиненных критики никогда не ждал, а если кто-то вдруг поднимал голос, он начинал яриться.

— И что ты узрел, страж порядка?

— В уставе не сказано, что часовой у знамени должен к тому же охранять какие-либо другие ценности. Тот же ящик с деньгами…

— В уставе есть прямой запрет?

— Нет, но смысл вытекает из особых обязанностей часового у знамени. В случае непредвиденной опасности он обязан обеспечить спасение знамени. Следовательно, даже при пожаре заниматься ящиком с деньгами часовой не обязан.

Зотов досадливо поморщился.

— Ладно, это твое заключение. Оставь его при себе. Пусть прокуратура сама разберется. Лучше скажи, чем этот раздолбай думал, когда шел на такое? Неужели не понимал, что уйти у него шансов немного, а если поймают, то…

— То, что могут поймать, его не пугает. Вон в Ростовской области два солдата расстреляли караул. Положили шесть человек. Захватили оружие и ушли в бега. Собирались совершить ограбление, взять хорошие деньги и умотать в Бразилию. Как это получится на деле, их волновало мало. Когда моча бьет в мозги, о деталях не думают…

— Знаю, Лев, можешь не объяснять. А вот почему они не оценивают обстановку реально — понять не могу. Ведь и ежу ясно: поймают — схлопочут срок.

— Именно срок. Раньше за такое поставили бы к стенке. «Вышку», как называли смертную казнь, боялись самые крутые урки. А что такое срок? Его в наше время неимущие тоже тянут, хотя и вне зоны. Для них нет разницы в том, быть за колючкой или снаружи…

— Ладно. Кончили. Так мы с тобой договоримся до политики, а нам это ни к чему. Лучше садись и приготовь телеграмму в Управление внутренних дел. Надо сообщить о происшествии в территориальные органы. В штаб округа я сообщу сам.

После дознавателя комбриг пригласил заместителя по воспитательной работе подполковника Кулакова. И предстал перед ним в командирском суровом обличии, мгновенно утратив показные покладистость и благодушие. Жесткость и непреклонность были естественной сущностью комбрига. Все, что в нем было мягкого и неупругого, выжгла, вытравила Чечня. Даже не здороваясь с замом, лишь бросив на него быстрый взгляд, приказал:

— Надо посовещаться. Собери всех своих беспозвоночных.

Кулаков обиженно поджал и без того тонкие ехидные губы. Он всегда обижался, когда его, заместителя по воспитательной работе, и всех остальных армейских гуманитариев командир называл «беспозвоночными». Однажды Кулаков огрызнулся:

— Комиссару при советской власти ты такое бы не сказал.

— Не сказал бы, — согласился полковник без какого-либо сопротивления. — Но комиссары были людьми убежденными. Ошибочные у них взгляды или нет, не нам судить. А вот убежденность была. Не как у тебя и твоих беспозвоночных. Сейчас папу Ельцина восхваляешь. Придет Жириновский — у него в подлипалах окажешься.

— Что ж ты не упомянул Лебедя? Мы ведь все жаждем фельдфебеля. — Кулаков откровенно язвил. — Умираем без команды: «Страна, смирно! И не шевелись!» Вот тогда и заживем.

— Заживем, — согласился Зотов. — Во всяком случае, разговорчики в строю прекратятся. Люди, насколько я знаю, уже по смертной казни скучают. А это синдром. Поэтому ты мне объясни, как вы собираетесь добиваться, чтобы солдаты относились к службе сознательно? Или вы, хреновы воспитатели, сами не понимаете, что происходит?

— Не надо, командир. Не знаю, как ты, но я, если честно, прекрасно понимаю наших ребят. Прекрасно. И не могу их осуждать. В государстве, где все подчинено рынку, армия должна хорошо оплачиваться. Это абсурд, когда одни делают деньги — для себя главным образом, — богатеют, а другие по какой-то непонятной повинности должны защищать их дома, кошельки, их интересы.

— Погоди, армия всегда служила государству. Это же ясно.

— Нет, неясно. Государства бывают разные. Дворяне в России служили, потому что знали — защищают свое право на землю, на имения, на крепостных. При советской власти лично я защищал свое право на детский сад для своего сына, на его бесплатное образование, на бесплатное здравоохранение, которым пользовались мои старики. Наконец, на зарплату, которую получал регулярно. Теперь ничего этого для меня не осталось. Вон боевые выплаты за Чечню не могу получить третий месяц. Так на кой же хрен мне рисковать собой, ломаться здесь летом среди комаров, зимой подсыхать на морозе, не получать денег и изображать из себя патриота?

— Предложишь военным выйти на демонстрацию с красными флагами и лозунгами «Президента на мыло»?

— На демонстрации пусть ходят те, кого мучает совесть, что выбрали себе такого пахана. Им есть в чем покаяться. А я за него не голосовал ни разу. И если куда-то пойду, то не с плакатом. И не за господами Жириновским или Явлинским. У меня есть друзья понадежнее. Например Калашников.

Зотов опешил.

— Ты… ты что? Понимаешь, что говоришь? Чтобы такое ляпнуть… Ну, даешь!

— Испугался, командир? — Кулаков зло хмыкнул.

— Нет, просто возмутился. Чтобы такое пороть вслух, сперва нужно снять погоны. Или по меньшей мере подать рапорт на увольнение.

— Пожалуйста.

Кулаков спокойно раскрыл синюю папку, с которой пришел к командиру бригады, двумя пальцами вынул четвертушку стандартного листа бумаги и протянул полковнику.

— Что это? — спросил тот, разглядывая бумажку, как ядовитую змею, которую ему хотели подсунуть.

Спрашивал, хотя прекрасно понимал, что ему подавал Кулаков.

— Рапорт. Об увольнении.

— Не мудри, комиссар. — Впервые в их отношениях Зотов заговорил без командирских приказных интонаций. — Остынешь, поймешь, что делаешь глупость.

— Нет, Никифор Иванович, я сделал глупость, что пошел в военное училище, усугубил ее, когда согласился продолжать службу. Нам при выпуске предлагали уйти в запас за неимением вакансий в войсках. Я уперся рогом: как же, офицерская честь, присяга. В башке, шелуха была, вроде слов: «Кто еще, если не я?» Дальше наворачивать глупости одну на другую не намерен.

— Какие уж глупости, если служишь? Сколько уже отмотал? Пятнадцать лет? Посиди еще пять. Доживи хотя бы до минимальной пенсии.

— Вот уж нет, командир. Глупее решения не придумаешь. Сейчас я уйду и еще в каком-то деле устроюсь. Киллером, дилером — по крайней мере, в духе времени. А кто мне даст гарантию, что через четыре года меня не вышибут со службы к едрене Фене? И выйдет, что ни пенсии, ни шанса стать киллером у меня не останется. Не возьмут по возрасту.

Зотов стиснул челюсти, скрипнул зубами. Он уже сам давно подсчитывал свои шансы дослужить до предельного срока — пятидесяти пяти лет, — когда полковнику можно спокойно уйти в запас. Но всякий раз, подсчитав сроки, приходил к унылой мысли, что хорошего жизнь ему не сулила. Но поступать так же смело, как сейчас Кулаков, которого он всегда относил к беспозвоночным, Зотов не мог: не хватало решимости.

— И все же не торопись. Я твой рапорт в руки не брал. Одумайся. Мы все же не цыганский табор, а армия…

— Какая мы армия? — Кулаков вспылил. — Никифор Иванович, помилуй бог, ты-то хоть не городи хреновину.

Зотов привык к тому, что в бригаде он единственный кукловод и все, кого он дергает за ниточки, говорят только то, что предусмотрено для них автором пьесы, написавшим воинский устав: «Есть!», «Так точно». И никто не осмеливался ему, полковнику, бросить в лицо слова о том, что он городит хреновину. Он сам кому-то из подчиненных мог сказать такое, но ему — никто.

Тем не менее в тот момент Зотову и в голову не пришло рявкнуть на Кулакова, оборвать его, поставить на место. И не потому, что он не мог этого сделать или боялся обидеть подполковника, такое для него никогда не послужило бы препятствием. Хуже всего было то, что у него самого в разговорах со своим начальником — командующим округом внутренних войск — не раз начинало кипеть раздражение и только инстинкт повиновения — качество стадного барана, воспитанное военным училищем и годами служебной дрессировки, сдерживало возможный взрыв. И вот сейчас, если Кулаков не выдержал, значит, он переступил в себе некую невидимую черту, которая разделяет дисциплину и самостоятельность.

— Ты, Кулаков, не заговаривайся, — к удивлению, полковник не сорвался на крик. По-хорошему сейчас стоило бы извиниться и заговорить о чем-то другом, но Кулаков знал, что Зотов обид не забывал, и, как бы ни был миролюбив его голос, он запомнил оскорбление, что для него слова «не городите хреновину» то же самое, что пощечина, поскольку полковник может стерпеть обиду только от генерала, пусть тот всего генерал-майор ветеринарной службы в отставке, а вот от обычного старшего офицера — никогда, ни при каких обстоятельствах. Значит, самым лучшим в тот момент было все договорить до конца, расставить ударения и точки — и пусть дальше будет что будет.

— Хреновину, Никифор Иванович, не потому, что ты так думаешь и уверен в своей правоте. Ты прекрасно знаешь, что командуешь не воинской частью, а цыганским табором. Поэтому тебе это сравнение и пришло первым в голову. Да, тебе пока еще подчиненные оказывают положенные знаки почтения, как и мне, между прочим, но на уме у каждого офицера и солдата самое большее слова: «А пошел ты подальше». Потому что солдаты чувствуют себя не легендарными защитниками родины, а людьми, которых отловили, загнали за колючку и заставляют служить под угрозой наказания. И убежать нельзя — приварят дополнительный срок к тому, что дали по военному билету. Офицеры те вообще в дерьме — ни другой специальности, ни городского жилья у них нет. Уволь каждого, ему одна дорога — в бандиты. Ты это-то понимаешь?

— Сядь: — Зотов устало махнул рукой. — Да сядь ты, Кулаков, не маячь.

Подполковник прошел к стене, вдоль которой стояли стулья с прямыми спинками, сколоченные еще во времена советской промкооперации. Сел. Положил руки на колени. Вспышка обессилила его. Барану не положено показывать зубы. Ему можно лишь пободаться с таким же бараном, как он сам, но отнюдь не с вожаком отары. А вот надо же — сорвался!

Зотов пригладил рукой волосы, не столько чтобы привести их в порядок, сколько для того, чтобы движением слегка разрядить мышечную напряженность. До военного училища Зотов был бузотером и драчуном, конфликты, подобные тому, что возник сейчас, он решал на кулаках и, конечно, в большинстве случаев заставлял оппонента признавать свою правоту.

— Хорошо, я беру твой рапорт. Ты доволен? А теперь, пока нет приказа о твоем увольнении, давай подумаем, как нам быть? Что-то же надо делать? Ты можешь, как психолог, разобраться, почему Чикин отмочил такой номер? Могли мы это предугадать?

— Нет, потому что повторение подобных случаев висит над нами будто дамоклов меч. И с этим ничего не поделаешь. Только муравьи, когда кишмя кишат в муравейнике, не думают о том, как им выделиться в толпе. Мозгов маловато. А люди устроены иначе. Сколько раз мы видим: движется в большом городе толпа. Течет серой массой. Можешь весь день стоять, она будет литься и литься мимо тебя, и никого в ней не запомнишь. Вдруг как вспышка — навстречу красивая женщина. Ты буквально столбенеешь, а она проходит мимо и в твою сторону не поведет даже бровью. Для нее ты частица серой массы.

— Комиссар, ты просто поэт. — Зотов пытался язвительно подколоть Кулакова. Лучше переходи к делу. Без длинных заездов.

— Без длинных заездов мы знаем одно: солдат перестрелял людей, захватил кассу бригады и смылся. Это и есть главное. Но если хотим понять, что он собой представляет, почему так поступил и что будет делать дальше, то без заездов в правильные ворота не попадем.

— Валяй, — Зотов обреченно махнул рукой, — езжай дальше.

— Так вот, человеку свойственно стремление выделиться. В нас живет синдром верхней ветки. Каждому хочется забраться выше, чем это могут сделать другие. Синдром естественный, данный природой. В животном мире всегда идет борьба за доминирование. Но там все вопросы решаются силой. В обществе мы поручили регулировать отношения между людьми закону. А закон не может быть справедливым. По праву закона нередко дурак получает право управлять умными…

Зотов никогда и никому не позволял высказывать сомнения в необходимости строго соблюдать субординацию, и любое касание темы о глупых начальниках и умных подчиненных задевало его самолюбие, болезненно раздражало. Он понимал, что среди его подчиненных тоже есть умные, толковые люди. Капитан Коробов из штаба бригады пишет стихи и печатает их в газетах. Стихи хорошие, с чувством и смыслом. Но это не означает, что Коробова надо назначить командиром бригады. Лейтенант Васьков знает три иностранных языка. Что же теперь, считать, что он умнее его, комбрига? И потому слова Кулакова Зотов воспринял как очередной намек. Тем не менее промолчал, сделал вид, будто его не задело.

— Ладно, переходи к делу.

— А дело в том, что, как я думаю, Чикина вело на преступление желание выделиться, показать себя.

— Перед кем выделиться? Перед нами?

— Зачем? Что мы вообще знаем о нем? Может, ему важней всех нас вместе взятых мнение тех, кого он считает своими друзьями. Потому Не наше мнение, а их для него ориентир в делах и поступках. Тем более, похоже, — у него уголовное прошлое, о котором мы не знали.

— Это точно?

— Пока предположение, но причины так думать — веские.

Зотов элегантно выругался. Элегантно потому, что произнес английское слово «шит». Оно часто звучит в американских фильмах, и целомудренные переводчики заменяют его словом «черт» или «дрянь». Однако сынишка Зотова Вадим, изучавший в школе английский, однажды торжественно возвестил: «Шит — это дерьмо». — «Ты откуда знаешь?» — спросил строгий отец. — «А мы знаем все такие слова, — Вадим ответил с явной гордостью и тут же продемонстрировал эрудицию: — Фак, шит, бастард, ассхоул…» Зотов смолчал, не став уточнять, что сии слова означают, но слово шит в свой лексикон включил, чтобы публично выпускать пар, не обращаясь к утробному мату.

Вот и теперь он вполголоса произнес:

— Шит.

— Что? — не расслышал или расслышал, но не понял Кулаков.

— Откуда такие предположения, говорю.

— Из его тумбочки в роте изъяли письма. Они весьма характерные. Вот, взгляни, если есть желание.

Кулаков снова открыл свою синюю папочку и положил на стол перед командиром тетрадный листок в прямую линейку.

Зотов надел очки, взял листок в руку и начал читать.

«Максюта, хмырь болотный, пусть тебе эта малява подвалит в добрый час твоей собачьей солдатской житухи. Вмазался ты, как мы тут понимаем, в полную срань и сидишь в дерьме по самую шею, а жизнь идет и возврата ушедшим денечкам не будет. Кому ни скажешь, где ты, все до сих пор глаза закатывают — на кои хрен тебе нужна эта служба? Привязали тебя, как бычка веревочкой, провели за колючку и стоишь там под себя валишь. Вон, Куренок не захотел и от погон отмазался: кинул какому-то мослу штуку баксов и тот ему нарисовал освобождение по чистой. Я понимаю, ты не хотел делать ходки в зону за тот скачок, но разве сейчас оказался не в зоне, где вокруг колючка, баланда и пайка по звонку?»

— Что такое «мосол»? — спросил Зотов.

— В данном случае офицер военкомата, — пояснил Кулаков.

— Собаки! — сказал Зотов со злостью. — Взяточники один на другом сидят.

— Не надо, командир. — Кулаков опустошенно вздохнул. — Я иной раз даже завидую тем, кому дают на лапу. Главное — чтобы не прихватили.

— Откровенно, дальше некуда.

— Ты читай. Чужие проблемы пусть тебя не беспокоят.

«У нас здесь житуха бурно кипит. Люська Бару скурвилась начисто…»

Зотов поднял глаза.

— Читаю, буквы вроде русские, а сам себя чувствую, как мужик, который догадывался, что одна вторая и ноль целых пять десятых, если их сложить — это литр, а как доказать — не знал.

Кулаков усмехнулся.

— Переводить не буду. Это не существенно, хотя сильно нецензурно.

«Твоя гусыня сменила туза. Теперь это мэн, ломом подпоясанный. Но ты не пыхти. Гусыня так состарилась, что тебе от нее самому пришлось бы рвать когти. Сеня мотался в столицу. Присмотрел клевую ювелирку. Вызвал туда весь свой швай. Амуницию захватили по норме — утюги, цимбалы. Семидневку кнацали шоп. Там же нашли маркитанщика, чтобы с собой слам не вывозить. Резко двинулись. Цифры взяли большие. Сармак густой. Вернулись на хазу, стали керосинить. Я был у них на гужовке. Ханку черпали прямо из ванны. Был бы ты, Максюта, с нами, уже давно ходил бы в голде, рубал с фарфора. Эх, жаль…

Мы все еще горюем — Муня раскрутился на новый срок. Собирался в Израиль, но менты ему маршрут изменили. Он залепил скок на железнодорожный склад. Затарился крепко, но круто сыпанулся. Взяли его по свежаку и намотали дело. Теперь ушел на дальняк. Короче, сам не остерегся, теперь кукует…»

— Ладно, комиссар, в эту криминальную поэму я вникать не буду. Скорее всего, ты прав — Чикин уголовник.

— А вот по сведениям, которые дал военкомат, он чист как стеклышко. Только откровения, которые ему отписывают дружки, наводят на подозрения. Делиться подробностями налета на ювелирный магазин в Москве с посторонним человеком никто не стал бы. Ко всему такая фраза: «Я понимаю, ты не хотел делать ходки в зону…»

Зотов в сердцах шлепнул ладонью по столу.

— Шит! Какого же хрена к нему в тумбочку не заглянули раньше?

— А что насчет прав человека? Тем более соглядатайство — не моя функция.

— Оставь, Кулаков! Не надо демагогии. Когда дело касается государственных интересов, мы можем прибегать к крайним средствам. О каких правах человека можно говорить, если речь идет о предотвращении преступления?

— Слушай, командир, оставим высокие суждения дуракам и умным лицемерам. Права человека либо есть, либо их нет. Потом, если честно, мне наплевать на те интересы, которые сегодня называют государственными. Думаю, употребляя это слово, ты поддался инерции. А если сделал это сознательно, мне тебя жаль.

— Пошел ты! — Зотов уже перешел на новый лексикон в отношениях с Кулаковым, потому что мысленно уравнял его в положении с самим собой. Бросив на командирский стол рапорт, Кулаков показал, что перешел в новое качество и совершил поступок, к которому Зотов на всякий случай давно готовил себя самого, но пойти на него все еще не мог. И это уравнивало положение командира и его помощника. — Не заносись. Ты не хочешь служить и для тебя государственный интерес — красивая фраза. Я остаюсь, значит, для меня в ней скрыт определенный смысл.

— Смысл-то есть, а вот за ним — ничего. Это как два ореха, из которых один с ядром, второй без него. Если заранее знаешь, какой пустой, его грызть не станешь. Для меня сегодня служба — именно такой пустой орех. Оболочка без содержания…

— Все, поболтали. Теперь, пока тебя не уволили по приказу, давай принимать меры. Собирай офицеров, решим, что делать.

Факсограмма

Начальнику областного Управления внутренних дел.

Вчера ночью из воинской части 4483 (объект, известный вам как «предприятие „Луч“) дезертировал солдат срочной службы Чикин Максим Андреевич 1980 года рождения. Находясь в карауле, он ограбил полковую кассу, автоматной очередью расстрелял дежурного по полку капитана Буркова и его помощника прапорщика Щербо. Им же штык-ножом ранен водитель дежурной машины ефрейтор Гильмутдинов, который в тяжелом состоянии находится в медсанчасти предприятия „Луч“. Дезертир вооружен автоматом Калашникова АК-74 и двумя снаряженными магазинами с 55 патронами (пять патронов расстреляны при совершении убийства).

По нашим предположениям дезертир будет пытаться прорваться в направлении железной дороги и автомобильной магистрали Восток — Центр на юг от предприятия „Луч“.

Учитывая совершенные Чикиным убийства, он находится в состоянии агрессивности, которое делает его крайне опасным.

На поиск и поимку дезертира мною выделено пять мобильных вооруженных групп по пять человек из состава караульных рот во главе с офицерами. Просим вас предупредить население поселков, примыкающих к автомобильной магистрали Восток — Центр и разъездов на железной дороге, а также всех, кто может находиться в лесу — грибников, туристов, лесорубов — об опасности встречи с вооруженным одиноким солдатом.

На мой взгляд, следует перекрыть дезертиру выходы из леса в населенные районы области. Автодорога (бетонка) предприятие „Луч“ — поселок Кварцевый нами перекрыта в трех местах, в том числе у моста через реку Змиевка.

Просим учесть, что взять дезертира предпочтительно живым, поскольку он унес с собой 200 тысяч рублей из кассы полка в знаках образца 1997 года. Деньги в стандартных банковских упаковках. Реквизиты купюр известны. Банкноты по 100 рублей с номерами вг (буквы маленькие) 6149065 по 6149564, гб (буквы маленькие) 1905925 по 1906505 и по 50 рублей с номерами еа (буквы маленькие) 5767127 по 5767526.

Установочные данные на Чикина Максима Андреевича. Место рождения — поселок городского типа Красноборск. Родился 2 апреля 1980 г. Образование — среднее. Окончил ПТУ № 86 по специальности слесарь-инструментальщик. Не судился. Родители: отец Чикин Андрей Борисович 1940 г. рождения, умер в 1982 г. Мать — Пелагея Ивановна 1942 г. рождения, пенсионерка, проживает в пгт Красноборск.

В случае обнаружения или задержания Чикина М.А., а также обо всем, что связано с его противоправными действиями, прошу срочно ставить в известность командира войсковой части 4483, передавая информацию оперативному дежурному по предприятию „Луч“.

Для облегчения установления возможного места появления Чикина, сообщаем адреса лиц, присылавших ему письма на адрес места службы.

Красноборск. Ул. Чуркина. Д. 2. Кв. 14. Смоляков С.П.

Ст. Кирпичная. Путевой проезд. Д. 1. Кв. 3. Кочкин И.

Новосибирск. Красный проспект. Пряхин Т.М. (точный адрес неизвестен).

Красноборск. Сибирский тракт. Д. 21. Кв. 8. Лысов К. К.

О ходе поисков дезертира и других сведениях, связанных с ним, мы будем оперативно информировать по телефону дежурного по УВД области.

Командир части полковник Зотов.

Начальник областного Управления внутренних дел полковник Шумилов подумал и подчеркнул в тексте фразы „мать проживает в пгт Красноборск“ и „не судился“ красной жирной чертой. Потянулся к переговорнику, который связывал его с начальниками отделов.

— Дуванов, Андрюшин, зайдите ко мне.

Шумилов вызвал к себе тех, кому в сложившейся ситуации можно было довериться в полной мере. Он знал, что происшествие вызовет шум не только в высших служебных инстанциях, но станет достоянием средств массовой информации, породит слухи и брожение умов у населения. В этих условиях требовалось принимать быстрые и эффективные меры, которые можно поручить только людям проверенным. А таких в подчинении Шумилова, как это недавно выяснилось, служило не так уж много.

Ровно два месяца назад по приказу Шумилова в управление нагрянули врачи из военного госпиталя. У всех руководящих сотрудников управления взяли мочу на анализ. Объяснялось это обычной заботой об их здоровье. Результаты анализов поразили Шумилова. Из сорока четырех проверенных офицеров у шестнадцати в моче оказались следы наркотиков.

Шумилов засекретил ставшие известными ему сведения. А как он мог поступить иначе, если даже у его верного заместителя, инициативного и старательного майора, моча дала положительный результат на наркотический тест? Сильнее всего облажались офицеры спецназа и отдела борьбы с незаконным оборотом наркотиков. Сапожники, к удивлению, не оказались без сапог. Что же делать? Выгнать их всех? А кто будет заниматься делом? И потом, какой звон пойдет по министерству? Удастся ли после такого самому усидеть в кресле, бабуля сказала надвое.

Шумилов предпочел не рисковать, хотя доверять всем в равной мере перестал.

Когда вызванные офицеры вошли в кабинет и притворили за собой двери, Шумилов оглядел их строгим взглядом и протянул факсограмму начальнику уголовного розыска майору Дуванову.

— Рудольф Акимович, это тебе. Познакомься и срочно задействуй Красноборск. Пусть найдут мать и побеседуют. Надо выяснить, куда может податься этот подонок. Дальние родственники, знакомые, девки — всех взять под наблюдение. Что касается „не судился“, надо немедленно запросить, оперативно-справочный отдел. Пусть пощупают у себя, есть ли у них что-то на этого Чикина. Я уверен — найдут. Плохо верится, что он ангел небесный. А если не ангел, то мимо нас не прошел. Теперь о перехвате. Надо объявлять операцию „Невод“. Подойдем к карте.

Топографическая карта области масштабом 1:100 000, аккуратно склеенная из отдельных листов и укрепленная на картонной основе, занимала в каби-нете Шумилова целую стену. При этом северная часть области располагалась под самым потолком, и, чтобы разглядеть ее, необходимо было встать на стремянку. Однако последняя требовалась редко — на север от железной дороги до самого полярного круга, где начиналась тундра, тянулись непроходимые леса, в которых меньше всего требовалось присутствие милиции.

Единственным крупным населенным пунктом, лежавшим в тайге в ста двадцати километрах от железки, был закрытый город, долгое время носивший условное название „Сибирск-60“. Позже, когда отпала необходимость делать вид, будто о секретных российских городах супостат ничего не знает, населенный пункт получил имя Синегорска. По периметру город был обнесен тремя рядами колючей изгороди и охранялся силами специальной бригады внутренних войск, которая официально именовалась войсковой частью 4483.

В городе имелась вторая охраняемая зона — промышленно-техническая. Внутри ее располагалось предприятие атомной промышленности — завод „Радон“.

Долгое время город процветал, а воинская часть считалась лучшей во внутренних войсках МВД. Большинство офицеров в порядке ротации побывало в Чечне, приобрело боевой опыт.

Общие, довольно типичные для российской армии явления — унижение молодых солдат старослужащими, ухудшение качества питания личного состава, комплектация подразделений слабо способными к несению трудной службы солдатами, дезертирства, самоубийства и членовредительство — казалось, обходили бригаду, которой командовал полковник Зотов. И вот…

Двое убитых, один тяжело раненный, похищенная касса, вооруженный автоматом и пистолетом бандит, вырвавшийся на оперативный простор, ко всему с запасом боеприпасов, спокойной жизни не предвещали.

— А с тобой, Петр Валерьянович, давай решать, где удобнее ждать гостя? Как думаешь, куда из „Радона“ лучше всего двинуться дезертиру?

Шумилов стоял возле карты и держал длинную указку у ноги, как знаменщик древко знамени.

Андрюшин подумал.

— У него есть харчи?

— Об этом не сообщили. Скорее всего, если есть, то совсем немного. Большой запас и деньги с собой сразу не утащишь.

— Деньги он может припрятать.

— Не рискнет. Он должен понимать, что в те места ему вернуться не дадут.

— В таких условиях я бы двинул на север. — Андрюшин высказал это предположение с полной определенностью. — Даже думать не стал бы.

— Куда б ты двинул? В тундру?

— Зачем? В двухстах километрах на севере от Синегорска течет Аркун. На берегах поселки и дебаркадеры. Личный маломерный флот. Украсть моторку или, в крайнем случае, снять ее за солидные бабки совсем нетрудно.

— И сколько бы ты брел до Аркуна?

— От четырех до пяти дней.

Шумилов подумал. Возразил с убежденностью:

— Он так не двинет. Вероятней всего, будет прорываться на юг. Конечно, не по бетонке, однако далеко от нее удаляться не станет.

— Что он будет прорываться на юг, это точно. Но по реке. Поэтому идти за ним по пятам не надо. Заблокируем только вот эти узлы…

Андрюшин ткнул в карту в нескольких местах.

— Мимо ему не пройти.

— Он может укрыться и какое-то время переждать в глухих поселках.

— Может, но об этом нам быстро станет известно. В любом поселке все на виду.

— Хорошо, собирай ребят из группы быстрого реагирования.

— Собираю.

— И вот что, Андрюшин. Не подставляться! Мужик ты горячий, мне это известно, но если с тобой что-то случится, в управление лучше не возвращайся.

Андрюшин понимающе хмыкнул.

— Есть берегти себя со всех сил. Что еще?

— Постарайся сделать так, чтобы этот солдат не попал в руки военных.

— Пошто, товарищ полковник?

— По то, Андрюшин. Они его мигом хлопнут, не доводя дело до суда. Разве смогут простить убийство своих товарищей? Этого парня надо судить, а расправляться с ним без суда и следствия никому не позволено.

— Понял. Так и сделаем. — Андрюшин подумал и заключил: — Ежели еще встретим и поймаем.

Полковник Шумилов не ошибался, когда приказал проверить подлинность утверждения анкеты о том, что Чикин не судился. Такой эпизод в его короткой, но достаточно путанной жизни имелся, хотя в казенных бумагах, которые пошли из военкомата в армию, указаний на привлечение призывника к уголовной ответственности не имелось.

Сам Макс объяснял это для себя довольно просто: он верил в свою удачливость. Уже сколько раз жизнь подтверждала ему свое расположение. Он выходил из воды сухим, когда другие тонули в ложке воды или сгорали от обычной спички.

Старый кореш Макса Леха Мастырка шел по улице — трезвый и чистый, а менты вдруг остановили его, проверили ксивы — полный порядок: фото, прописка — все чин-чинарем. Но его все же обстукали, обшмонали. Немецкий вальтер за пояском оказался предателем, и загремел Мастырка за чужие грехи — на вальтере висело три трупа, которых Леха в глаза не видел: шпалер достался с рук. Но как докажешь?

В тот же день на той же улице Макс наткнулся на ту же пару ментов, которая повязала Мастырку. У Макса за поясом сидела волына, не вальтер, а родной „туляк“, да еще с глушаком, кто мог знать, что на нем висело, если решат проверить по пулегильзотеке. Короче, полный абзац. Ко всему, краснокожий и молоткастый паспорт Макс с собой не носил.

Менты злые. На улице лил дождь и стоял холод. Руки зябли, у старшего патруля даже усы обвисли, как вареные макароны. И голос — не говорит, а гавкает:

— Документы!

Макс — ноги врозь, как телок на льду.

— Нет документов, товарищ капитан.

Мент был старлеем, Макс не раз видел его издали, но теперь погоны скрывала плащ-накидка, и можно было поднять звание на одну ступень без боязни зашибиться.

— Я не капитан. — В менте взыграла офицерская скромность.

— Виноват, товарищ майор! — Макс морду сквасил, будто бы насмерть испугался своей ошибки, а менту показалось неудобным признаться в том, что он ко всему еще и не майор.

— Ладно, иди. И в другой раз без паспорта из дома не выходи.

Макс отпрянул от патруля, как кот от собак, и боком, боком по мокрому плитуару, как называли в Красноборске выложенные бетонными плитками пешеходные дрожки, затрусил рысцой от опасного места.

А как Максу повезло с господином Хренасиным, налоговым инспектором, дачу которого он почистил куда надежней, чем Геркулес авгиевы конюшни?

Вся история началась с того, что пришло время армейской службы. Выкликнули Макса повесткой в военкомат. Три раза подряд на бумажки с печатями он внимания не обратил: пускай служат те, кому это хочется. У Макса такого желания не имелось. Но пойти в армию пришлось.

Однажды ночью домой явились два прапора из военкомата и два мента из районного отделения. Раз-два, подъем! Лезь, голубок, в машину! А там уже корешей по несчастью целая свора.

До утра будущих защитников стерегли автоматчики — не отмажешься от них, не откупишься. Дурак, сам попавшийся на крючок, никогда не поможет тому, кто после него зацепился за то же острие. Это называется „если я влип в дерьмо, то почему ты должен жить, не замаравшись“?

Но Максу повезло. Начальник областного военкомата полковник Серенко достраивал дачу. Ему именно в тот момент понадобился хороший слесарь, чтобы завершить сантехнические работы, но сделать это требовалось без больших расходов. Среди призывников нашлось три слесаря. Из них полковнику понравился один — Максим Чикин. Разговор был короткий.

— Ну что, голубчик, поедем служить? Сейчас мы подбираем команду на Камчатку. Или пока пожелаешь остаться здесь, в областном городе?

Воспитанный человек ответил бы на такое предложение словами „Почту за честь“ и проникся к полкашу вечной благодарностью, а Макс только и сказал:

— А что, можно и здесь…

Полковник ничего другого не ожидал, тем более выбор в специалистах не был велик.

— Завтра отвезу тебя на дачу. Там надо поработать по специальности.

— Задарма? — спросил Макс с удивлением.

— Что значит задарма? Служба в армии у тебя уже пошла. Кормить тебя будут. И главное — не на Камчатке…

Дачу себе военком отгрохал двухэтажную, кирпичную, с паровым отоплением, и, чтобы считать ее строительство законченным, надо было протянуть к дому нитку водопровода от магистрали. Траншея уже была выкопана, трубы в нее спущены, дорогая итальянская сантехника завезена в дом.

Хозяйка — жена военкома Антонина Анатольевна — сдобная дама с пухлыми щеками, с руками, которые украшали дорогие перстни, с ниткой крупного жемчуга на лебединой шее, показала Максу место, где ему предстояло жить. То была маленькая комнатка, должно быть, спланированная архитектором под кладовку. В ней свободно уместилась раскладушка, застланная по-солдатски скромно.

— Спать — здесь, — хозяйка говорила по-командирски отрывисто и коротко. — Обедать — на кухне. Начинайте работу.

Уже на второй день, когда Антонина Анатольевна по делам уехала в город, оставив дом открытым, Макс решил пошуровать по хозяйским сусекам. Для начала он обшарил кухню, намазал большой кусок белого хлеба маслом и черной икрой, налил себе из большой квадратной бутылки полстакана виски. Тяпнул, закусил. В гостиной взял со стола пачку сигарет „Кэмел“. С удовольствием задымил и продолжил экскурсию по дому. Не спеша поднялся на второй этаж, вошел в хозяйскую спальню. Огляделся.

Комнату размерами метров пятнадцать квадратных занимали две деревянные кровати с полированными спинками и дубовый платяной шкаф с резными карнизами и рамками на дверцах.

— Суки, — пробормотал Максим. — Жируют, паразиты. Ну, ладно. Мы их слегка раскурочим.

Он потянул дверцу, проверяя, закрыта ли она на ключ или нет. Шкаф открылся легко и без скрипа. Он был заполнен мужской и женской одеждой. Брать носильные вещи не имело смысла. Полковник был коротышка с хорошим пузом, и ни его брюки, ни пиджаки Максу все одно не подошли бы. А вот по карманам пошуровать стоило — если повезет, можно обнаружить заначку.

В первом кителе во внутреннем кармане Макс сразу же натолкнулся на три сотенные бумажки, согнутые пополам.

Другой бы обрадовался, а Макс выругался:

— Во, сучара, что ж он наличку в баксы не перевел? Ну, фраера!..

В один из дней Макса пригласили отремонтировать сантехнику на соседней даче, которая высилась на ровном поле как французский форт Баяр над гладью моря. Макс видел этот дом издали, но не обращал на него особого внимания — мало ли кто что понастроил вокруг?

Он работал в траншее, заканчивая подводку труб к хозблоку, когда сверху его окликнул молодой женский голос:

— Мастер, вас можно?

Макс выпрямился и вытер руки тряпкой, торчавшей из кармана.

— Меня можно, — ответил он с многозначительным подтекстом. — Так в чем дело?

— У нас на даче небольшая авария. Нужно бы исправить.

— Если надо, помогу. Кто хозяин дачи?

— Господин Хренасин. Аристарх Еремеевич.

— Крутой?

— Не-е, он у нас тихий. Начальник налоговой инспекции.

— Ладно, приду. Только закончу здесь.

Через час, затянув муфту на последнем стыке труб, Макс собрал инструмент. Вышел за ограду, постоял, прикинул расстояние на глаз. До дачи налогового чиновника было метров восемьсот, если не меньше. Можно пройтись, прогуляться.

Макс двинулся напрямик через поле. Сделал шагов пятьсот, остановился. Сказал восхищенно:

— Во, курвец, ни хренасеньки домик отгрохал!

Он обошел забор, внимательно его разглядывая. Трудно сказать, думал ли хозяин коттеджа о возможности налета хазар на его усадьбу, но глухая трехметровая стена походила на крепостную и могла остановить даже танк. Не было только зубцов с бойницами, как на кремлевской, и скошенных амбразур, чтобы поливать через них осаждающих кипящей смолой.

Ворота усадьбы были широко распахнуты. Через них то и дело въезжали и выезжали грузовики. Два самосвала завозили чернозем для цветочных клумб и газона, три крытые „газели“ доставляли в дом новую мебель — большие картонные упаковки, изрисованные надписями на каком-то заграничном языке.

Преграждая посторонним вход во двор, у створок ворот на складном стульчике с парусиновым сиденьем и алюминиевыми ножками, подставив голый торс солнцу, сидел охранник — мужик ого-го! Бугристые бицепсы, плечи с рельефной мускулатурой, развитая сильная грудь…

— Пропустишь? Меня позвали по делу, — сказал Макс.

— Значит, ты токарь?

— Слесарь.

— Ага, слесарь. По металлу, по хлебу и по салу.

Чтобы переключить разговор на более нейтральную тему, Макс спросил:

— Ничего у вас работка или так-сяк?

— Кайф, — ответил охранник лениво.

Макс удивился совершенно искренне:

— Чего ж хорошего? Чужое стерегти — какой кайф?

— А может, я свое стерегу? — страж крепости взглянул на Макса, хищно сверкнув глазами.

— Ладно вам! — Макс вложил в слова столько сомнения, чтобы они звучали, как „меня не купишь“.

— Чудак! — Страж ворохнулся на стульчике, и тот жалобно скрипнул соединительными винтами. — Слыхал про миллионщика Рабиновича?

Макс понял: имелся в виду какой-то анекдот, но про Рабиновича анекдотов сочинены тысячи тысяч, поэтому лучше не угадывать.

— Нет, не слыхал.

— Так вот, паря, у Рабиновича в доме было три сортира и в каждом по толчку. Один — серебряный, второй — золотой, третий — алмазный. И все равно, когда пришли наши этого олигарха раскулачивать, он наложил в собственные штаны.

Макс засмеялся.

— Здорово, но к чему? Ты что, красный?

— Нет, милок, я либеральный демократ. — Охранник взял со стола черную фуражку с высоким околышем, которую трудно сказать по какой причине в народе прозвали „поцкой“, и возложил на голову, как корону. — Похож на Жириновского? Так вот, когда мы придем к власти, я у этих ворот этой хазы окажусь первым. Мы олигархов пощиплем.

— Хорошая мысль, только если другие это раньше не сделают.

— Что? — охранник не сразу понял намек.

— Придут ночью и общиплют хазу. Ты один за всем не уследишь.

— Ну-ну, размечтался! Тут по всей ограде натыкана электроника. Перелезь — шухер вмиг пройдет даже до милиции.

— А-а, — сказал Макс. — Тогда дело другое. Так вы меня пропустите?

— Иди-иди, тебя уже ждут.

Макс прошел через двор, приблизился к парадному крыльцу, над которым простирался огромный козырек, сделанный так, чтобы на выходивших из автомобиля людей не капал дождь.

Экономка ждала Макса у двери.

— Пойдемте в дом. Сюда.

Чтобы пройти к санузлу, они пересекли просторную гостиную. Макс обалдел от роскоши, которую увидел. Лепные карнизы, с веточками и золочеными яблочками. Хрустальная люстра, цену которой он не мог назвать даже предположительно. Два дивана вдоль стен. На стенах — картины. Они на Макса впечатления не произвели, и он определил их одним словом — хренота. И в самом деле — женщина с телом красного цвета, с головой, приплющенной как тыква. Пестрые квадраты, круги и прямоугольники, разбросанные по полотну. Так, блажь для фраеров.

В стеклянном шкафу на стеклянных полках одна к одной стояли маленькие фигурки — то ли слоновая кость, то ли пластмасса. Подогнув под себя ноги, сидели мордастые божки с узким разрезом глаз. Пучились какие-то существа непонятного происхождения, короче, так — мура всякая, но глаз привлекала, внимание задерживала своей вызывающей необычностью.

— Что это? — спросил Макс у экономки, которая шла за ним, не отставая ни на шаг. Должно быть, боялась, как бы слесарь не запустил руку в хозяйские тайники.

— Нэцке.

— Чо-чо?

Экономка бросила на Макса взгляд, полный превосходства.

— Произведение японского национального искусства. Слоновая кость. Девятнадцатый век.

Было нетрудно догадаться, что сказано это так, как, должно быть, говорил хозяин дачи своим гостям, демонстрируя им коллекцию.

— И на что они?

Наивный вопрос человека, который не представляет, зачем на пустяки тратить деньги, если их можно израсходовать с куда большим толком — проесть и пропить.

И опять экономка посмотрела на Макса, будто на несмышленыша.

— Денег у них много. — Было ясно, что „они“ — это хозяева дачи. — А нынче что такое деньги? Бумажки. Другое дело — произведения искусства. Или там ювелирка, брулики… Эти штучки не дешевеют.

— Так и брали бы ювелирку.

— Ха! Ты знаешь, сколько стоит вот этот пузатый? — Экономка ткнула пальчиком в стекло, указывая на маленькую фигурку из слоновой кости, местами посеревшую от времени.

— Сколько?

Во всех случаях, когда в отношении чего-то можно было задать такой вопрос, ответы на него всегда волновали Макса. К вещам он подходил только с денежными мерками. Какая разница между „нисаном“ и „мерседесом“ (кроме отличий в их внешнем виде), Макс не знал: за руль он никогда не садился, ни одного метра даже в качестве пассажира в таких машинах не проехал. Все для него определяла цена: „мерседес“ дороже „нисана“ — значит, он и лучше.

— Угадай.

— А что угадывать? Я бы за нее ничего не дал.

— Тундра! — Экономка заливисто засмеялась. — Ну, тундра. Эта штука стоит тысячу баксов.

— Откуда знаешь?

— Хозяин гостям говорил.

— Трёп! — Макс покачал головой. — Твой штымп чернуху лепит.

— Ну да! Тут недавно к нему япошка подваливал. Увидел все это — и глаза плошками. Ладно, пошли, покажу, где надо исправить.

Санузел выглядел шикарно — широкая комната с ванной, утопленной краями до уровня пола, отдельная душевая кабинка, раковина типа „тюльпан“, сверкавшие позолотой краны, крючки вешалок, задвижки и ручки дверей.

— Вот эта бандура течет, — сказала экономка и показала на блестевшую никелем спираль полотенцесушителя.

Макс осмотрел устройство и обнаружил черную точку свища, из которого на кафельную стенку брызгала тоненькая струя воды.

— Придется ставить хомут, — сказал он. — Иначе тут ничего не сделаешь. Либо снимать все и паять.

— Еще чего! — Экономка говорила, как капризная хозяйка, коей не по душе кустарщина, к которой прибегали при ликвидации протечек обычные российские обыватели — всякие там хомуты и пайка. — Надо ставить новый.

— А есть?

— Что за вопрос.

Со сломанной сушкой Максу пришлось повозиться, и все время над его душой стояла экономка, спрашивая:

— Ты скоро?

— Скоро, а чо?

— Надо воду пускать. На кухне волноваться будут.

Через поле Макс шел усталый, как крестьянин с покоса, а в душе темной мутью клубилась смута. Маленькие фигурки — нэцке — взбудоражили, взбаламутили, задымили воображение. Вот ведь, оказывается, в какие интересные цацки играет русская буржуазия. Не больше картошки штучка — сунь такую в карман — и не заметишь, а за нее штуку баксов — алямс! И ты в дамках. А если их все сразу социализнуть? Пардон, господа, приватизировать… А?

Мысль искателя чем хороша? Она бьется, не дает ни минуты покоя, будит инициативу, подталкивает к смелым решениям. Это в равной степени касается мысли как ученого, так и банального жулика.

К вечеру Макс созрел окончательно. Он решил действовать немедленно. Не зря говорят: „Пей чай, пока горячий“.

В сарайчике за дачей он набрал реечек, сложил их в сумку. Взял молоток, приготовил гвозди. Когда стемнело, двинулся в путь.

Добрался к даче Хренасина в темноте. Еще днем, обходя усадьбу вдоль забора, Макс обнаружил со стороны, противоположной воротам, штабель досок. Ко всему здесь и дом стоял всего метрах в двух от ограды — самое удобное место для атаки крепости.

Вытащив из штабеля доску, Макс приколотил к ней реечки, сделав нечто вроде трапа. Затем под наклоном прислонил сооружение к забору и быстро залез на стену. Огляделся. Слезть с забора во двор возможности не было: на металлических кронштейнах крепился навес из колючей проволоки. Его верхний уровень контролировали инфракрасные датчики.

— Ладно, — сказал сам себе Макс, — мы пойдем по другому пути.

Он осторожно, стараясь не греметь, втянул наверх доску, послужившую ему лестницей, и перебросил один ее конец на крышу дома. Попробовал потрясти доску и убедился, что она держалась крепко.

Макс лёг на живот и осторожно переполз над пустотой с забора на крышу. Полежал, прислушиваясь. Все было тихо. Тогда он встал, подошел к широкой кирпичной трубе и заглянул в нее. Черное жерло дышало пустотой и слабым запахом горелой бумаги. Видимо, мастера, проверяя тягу, спалили в камине несколько газет.

Эх, печники, мастера хреновы! Кто же так камины кладет? За внутренними дубовыми створками дверей строители не забыли смонтировать стальные раздвижные решетки. Окна изнутри закрывались надежными ставнями. Что поделаешь, пристрастие воров проникать в дома сквозь двери и окна на Руси известно давно. А вот о том, что можно залезть внутрь через каминную трубу, здесь не слышали, поскольку камины в России клали редко. Русская печь, кирпичная „голландка“, обтянутая железным листом буржуйка, наконец, — это грёво, способное противостоять сибирским морозам, а камин — заморская блажь, виртуальное свидетельство благосостояния значительно выше среднего. Жечь в доме огонь, весь жар которого улетает в трубу, — это возврат человека в чум, к удегейскому костру посреди жилья.

Камин — радость глазу, но тело в трескучий мороз не согреет. И потому никто не сообразил, что трубе нужна внутренняя решетка, потому как жерло дымохода — это прямой лаз с крыши в дом. Для умельца, вдохновленного желанием потрясти богатого хозяина, лучшего приглашения не придумаешь. Больше того, и решетка в трубе пригодна не всякая. Мало того, что ее клетки нельзя делать такими, чтобы в них могла протиснуться лихая голова. Не менее важно их заузить до такой степени, чтобы вниз не вкатилась граната-лимонка, потому как у каждого владельца дома-крепости всегда найдутся доброжелатели, остающиеся за крепостными стенами.

Макс в смысле куда-то забраться — парень не промах. Труба удобная, незаконченная. Руки о стенки, ноги в распор, и пошло движение!

Спустившись в очаг, который со стороны каминного зала прикрывал легкий расписной экран на ножках, Максим прислушался. Было тихо и темно, как у черта в желудке.

Выждав минуты две и не заметив ничего подозрительного, Макс включил фонарик. Пятно света скользнуло по плинтусам, очертило контуры комнаты. Ставни были плотно задраены, и бояться, что свет заметят снаружи, не приходилось.

Макс выбрался из камина. Чтобы не оставлять „пальчиков“, отодвинул экран ногой. Огляделся.

— Ёшь твою в корень! Вот как, оказывается, живет буржуазия! — Он-то, лопух, думал, что военком, судя по его даче, настоящий кит, а на поверку всего только ерш, не больше. До господина Хренасина ему пуп сорвать — не дотянется.

Вдоль одной из стен каминного зала стоял огромный застекленный шкаф. На полках фарфор — статуэтки, вазы, старинные чашки китайской работы, рядом с ними морские диковинные раковины и минералы разных цветов и с разным блеском. Будь Макс дураком, он бы этих камушков набрал в свой сидор и полез назад в трубу. Но он знал, что ищет и что будет брать в доме налогового чиновника.

Осторожно ступая по паласам, Макс прошел в гостиную. В свете, проникавшем в дом сквозь окна, шкаф, в котором хранились нэцке, призрачно мерцал до блеска протертыми стеклами.

Макс осмотрел место предстоявшей работы. Поправил на руках нитяные перчатки. Вздохнул и принялся за дело.

На все про все у него ушло четверть часа, и пять тяжелых гладко отполированных фигурок улеглись в глубоких карманах.

Обратный путь Макс проделал уверенно и легко. Шагал он через поле и все время улыбался. Пять фигурок — пять штук баксов. Первый же япошка с носом пыпочкой и узкими глазками, увидев товар, выложит ему без промедления кочан капусты. Нет, все же не надо жаться: жадность сгубила не одного фраера. Пять по пятьсот — уже две с половиной штуки. Хватит — во! Для начала, конечно. Ха-ха!

Кто и когда его вычислил, Макс так никогда и не узнал. Но события рухнули на него снежной лавиной, и все закрутилось в бешеном темпе.

Закон не всегда справедлив и не ко всем одинаково строг. В этом Макс смог убедиться на личном опыте.

Поначалу неотвратимость возмездия явилась Максу в виде огромного черного ботинка с толстой подмёткой, подбитой железной подковкой, со шнуровкой и высокими берцами.

Группа захвата ворвалась внутрь дачи военкома со стремительностью слонов, сметавших все на своем пути.

— Всем лежать!

Команду проорало несколько голосов зверских, и таких яростных, словно в помещении скрывалась банда головорезов.

Макс знал — это берут его.

Короткие тупорылые „калаши“ смотрели ему в глаза.

Команда „Ложись!“ предназначалась ему.

Макс как стоял, так и рухнул на спину.

И в тот же миг ботинок, большой и крепкий, с потертой подметкой и блестящей подковкой мелькнул перед глазами, и широкий носок врезал Максу под ребра. Боль пропорола тело, из груди вырвался утробный стон.

Завизжала тонко и протяжно мадам военкомша. Она видела, как ботинок влип в бок Макса и тело его, распростертое на полу, дернулось.

Это никак не вязалось с правами человека и демократическими свободами граждан России.

— Не надо! Не бейте!

— Молчать! — заорал свирепый голос.

— На живот! Ноги в стороны! — проорал команду второй.

И новый удар в бок тряхнул тело Макса.

Его увели к „воронку“ под усиленным конвоем. Уже через час в областном следственном изоляторе с тяжелым стуком открылась железная дверь камеры номер два. Аккуратный, но мощный пинок в поясницу вбил Макса внутрь бетонного узилища.

Дверь снова грохнула, отсекая темницу от света и мира.

На шконке — двухъярусных нарах — сидели трое.

На первом этаже два мужика с опухшими физиономиями — лысый с большой родинкой ото лба до макушки и сине-густым фингалом под левым глазом и другой — плюгавенький кривоносый с красным румпелем, который чья-то сильная рука свернула к правому плечу. На втором ярусе, свесив ноги вниз, устроился худолицый средних лет мужчина, не похожий ни на бомжа, ни на урку. Но Макс сразу понял: правит порядок в этой киче именно он.

— Так, — сказал худолицый, — еще один допрыгался.

Два других — лысый и кривоносый — угрюмо молчали.

— За что? — спросил худолицый, и Макс, стараясь держаться как можно бодрее, хотя настроение у него было по нулям, счел нужным ответить правду.

— А, мура! — В голосе Макса не звучало ни испуга, ни сожаления, ни раскаяния. — За кражу.

— Что же взял?

— Дачу потряс у фраера.

— Жалко, — сказал худолицый.

— Что жалко? — Макс не понял.

— А то, что меня там не было. Я бы тебя ухайдакал.

— За что? — спросил Макс и тут же, как ему показалось, нашел верный ответ: — За то, что попался?

— Нет, за то, что воруешь.

Макс отвесил челюсть: что, этот тип с крыши рухнул на нары или как? Сам сидит, парится, а кого-то еще осуждает. Надувшись, он прошел к шконке и сел.

Спал Макс на твердых досках, положив под ухо кулак. Рядом, то и дело заставляя просыпаться, храпел Лысый, а чуть дальше, издавая громкие звуки, похожие на небольшие взрывы, спал Кривоносый.

Утром дверь в обезьянник открылась, и мент-разводящий выкликнул:

— Борисов, на выход.

Худолицый поднялся и вышел.

— Кто он? — спросил Макс, обращаясь к соседям по камере.

— Фраер, — объяснил Лысый.

— А за что же припух?

— Сука. Двух деловых замочил. Я бы его руками порвал.

„Я бы порвал“ — прозвучало грозно, но почему он этого еще не сделал, хотя они уже двое суток сидели в одной камере, Лысый объяснять не стал. А ведь пытались. Об этом Макс узнал позже.

Два старых уголовника — не авторитеты, а так — ракло — средний слой криминала, возжелали сразу же показать фраеру Борисову, появившемуся в камере, где его место. И оба тут же оказались под нарами. Один с фонарем под глазом рухнул в нокаут. Второй согнулся пополам и встал на колени после прямого удара поддых.

Видимо, чего-то подобного дежурившие в изоляторе милиционеры ждали. Когда уголовники оказались на полу, дверь открылась, и внутрь вошел суровый сержант.

Посмотрел на Борисова, спросил:

— Помочь не надо?

Менты, как сказал Максу Лысый, относились к Борисову с нескрываемым сочувствием. Всем им в душе нравилось то, что он сделал, и если бы вопросы посадки и освобождения правонарушителей милиция могла решать простым большинством голосов, Борисов уже бы давно услыхал команду: „На выход, свободен!“

Борисов был местный, как еще говорили — свой, кержак. После школы попал в армию, под фанфары загремел в Афганистан отдавать интернациональный долг, который у кого-то там взяли советские лидеры Брежнев и Горбачев. Назанимали они, должно быть, много, потому как страна, куда запятили Борисова, была нищей, и выплачивать неведомый долг сержанту пришлось своей собственной кровью. Под Хостом в поганой дыре на востоке афганских гор он был тяжело ранен. Почти два года скитался по военным госпиталям, перенес три операции. Вернулся домой. Бедствовал. Поселился в деревне у бабушки. Начал хозяйствовать. Ишачил, как папа Карло. Поднял дом. Завел корову. Отрыл на участке пруд. Запустил рыбу. Выкрутился. Заимел деньги. И тогда у кого-то на Борисова вырос зуб. Его взяли на учет рэкетиры, считавшие, что после налоговых государственных органов вторыми могут снимать пенку с чужих доходов.

В один из дней к дому Борисова подкатил серебристый „мерседес“. Из него вылезли два амбала. Оба в коже, в кепариках, в темных очках — пижоны криминального мира.

За амбалами брел доходяга, которого наниматели в лучшем случае подобрали на вокзале, в худшем — откопали на свалке. На плече этот прозрачный и звонкий хмырь нёс штыковую лопату.

— Прывет! — сказал один из амбалов, увидев Борисова, который вышел на крыльцо. И объяснил: — Рэквизиция.

Хмырь с лопатой прошел к пруду и стал раскапывать запруду у канавы, по которой Борисов на зиму спускал свой водоем.

— Э, мужики. — Борисов после минутного оторо-пения пришел в себя. — Кончайте хреновничать!

— Тыхо! — прошипел амбал. — Сядь и смотри.

Борисов метнулся в дом, выскочил оттуда с охотничьим карабином в руках.

Амбалы таких фраеров, которые хватаются за оружие и пытаются пугать профессионалов, видели и не боялись.

— Опусти пушку, — амбал не повышал голоса. Отдаваемые таким тоном приказы на слабонервных действуют сильнее, нежели крик.

— Убирайтесь! — сказал Борисов. Он тоже не переходил на крик. — Ну, пошли! Не уйдете, положу всех троих.

— Ах, ты!.. Кому угрожаешь?

Оба амбала синхронно, видимо, дрессировал их один наставник, выверенным движением откинули полы кожанок, потянулись за пистолетами. Хотели они попугать или рискнули бы выстрелить, выяснять Борисов не стал. Что-что, а стрелять он умел. Советская армия научила. Два выстрела слились в один. Оба амбала легли как подрезанные. Хмырь, наблюдавший за происходившим, отшвырнул лопату, как горный козел, перепрыгнул через штакетник и умотал в неизвестном направлении.

Когда приехала милиция, тела амбалов уже остыли, и пистолеты из их пальцев пришлось выдирать силой.

Хмыря, бросившего лопату, найти не удалось. Фора, которую тому дала милиция поздним прибытием, позволила ему бесследно исчезнуть с места побоища.

В одном из убитых боевиков опознали Вову Ляпина, который находился во всероссийском розыске за убийство двух милиционеров. Начальник уголовного розыска лично препроводил Борисова в город в следственный изолятор, при прощании пожал арестанту руку и сказал:

— Ты не сделал ошибок. Долго я тебе сидеть не дам. Главное, держись у следователя спокойно…

Борисов вернулся в камеру часа через два. Оглядел сидельцев.

— Не выпустили? А ты, пацан, привыкай. Быть бычку на веревочке. Сгниешь ты в зоне, если за ум не возьмешься.

— И что? — Макс придал голосу веселость, а виду бодрость, мол, для него отсидка — обычная трын-трава. — Какая разница, где жить? Все мы в зоне, только кто-то по одну сторону колючки, кто-то по другую. А конец у всех один. Никто от смерти уйти не сумеет.

Борисов приставил палец к виску и покрутил им, словно собирался просверлить голову.

— Сам придумал или у кого-то сдул?

— Сам.

— Это хорошо. Про смерть ты очень точно сказал.

А умирать тебе хоть раз самому приходилось?

— Какая разница? Смерть никого не помилует.

— Что ты все о смерти? Человек рождается, чтобы жить. Ты в это вдумайся. А жизнь не просто возможность жрать и пить. Должно быть в руках дело, которое держит тебя на земле.

— Дело, дело, — буркнул Макс. — А что может быть лучше — лежать на берегу, на песочке, на солнышке. Клёво.

— И надолго тебя хватит?

— Хоть насколько.

— Тогда ты тюлень. Неужели других желаний нет?

— Почему? Жрать могу, пить. Черная икра. Шампанское.

— Где будешь брать деньги?

— А где их берут? Возьму, у кого они есть.

— Думаешь, если один раз нажрался черной икры до отрыжки и посидел вечерок в ресторане, то за это стоит потом просидеть десять лет за колючкой? Ну, дурак!

Макс промолчал.

— Не можешь ответить, тогда не выступай. Тебе забили мозги булдой вот такие недоноски, как эти два дуролома. Они же другой жизни не знают, кроме как в зоне. Отсидят срок, выскочат, побегают месячишко на воле и опять в клетку. Им больше податься некуда. А ты? Для начала тебе влепят года два-три. Возможно, условно. Но ты поймешь так, что наказания бояться незачем. Суд не так страшен, как его малюют. В другой раз скачок спланируешь поумнее. Возьмешь деньгу. Тебе это сойдет с рук. Опять продолжишь. И сядешь на баланду. Уже не на два и не на три календаря…

— Пусть сяду. — Максу изрядно надоело слушать нравоучения, но заткнуть рот мужику, их произносившему, силой он не мог. Приходилось отбиваться словами. — Зато как говорят? Лучше год питаться свежей кровью, чем сто лет падалью.

— Во-во! Прекрасный аргумент! Кладет дураков наповал. Давай, расскажи, сколько дней ты ел в три глотки после того как пощипал чужую дачу? Насколько я слыхал, и бегал ты всего сутки, а на вторые тебя взяли. Сейчас сидишь тут и глотаешь даже не падаль, а дерьмо. Теперь посмотри на этого лысого придурка. Он свою жизнь утопил в дерьме и потому никогда тебе не признается, что испытывает сожаление. А ты с такими взглядами как сядешь, так и не встанешь.

Борисов не угадал. Пытался предугадать, да не знал расклада козырей в колодах судьбы…

Армия демократической России — прекрасная кормушка для тех, кто обворовывает ее казну и склады изнутри, поскольку имеет право их охранять, а также снаружи, если ему дано право решать, кому предстоит безвозмездно служить в солдатах для людей, которые в это время приумножают свои богатства и капиталы.

Прокурор области Никонов не хотел, чтобы его любимое чадо — сын-лоботряс Савелий встал в строй рядом с оборванцами и взял в руки оружие. Не дворянское это дело в современной России.

Военком области полковник Серенко имел право решать, кого нужно поставить в строй, а кого помиловать, освободить от неприятной повинности служить под началом его высокопревосходительства первого маршала России.

Желание одного государственного мужа и возможности другого соединились в одной точке, которая называлась Максимом Чикиным. Мелкая блошка, пытавшаяся напиться крови регионального олигарха, получила амнистию. Только что возбужденное уголовное дело тихо прикрыли. В военкомате в анкету призывника вписали, что к уголовной ответственности он не привлекался, и это открыло путь для карьеры Макса во внутренних войсках. Ведь послужи он Отечеству целый год, наверное, стал бы ефрейтором. А ефрейтор — это уже ого-го! — старший солдат — подумать только!

В тот же день военком вызвал майора, готовившего команды призывников, и отдал приказ отправить Максима Чикина по первой же заявке из войск.

— У нас готова команда в отдельную бригаду МВД.

— Туда его и гоните.

— У него записан привод. В МВД таких не берут.

— Да зачеркните вы эту запись. Пусть едет чистым.

— Есть, товарищ полковник.

Майорам тоже хочется жить спокойно и тихо.

Инспектор отдела по делам несовершеннолетних, капитан Марина Васильевна Дьякова, в прошлом педагог-психолог, начала обход микрорайона, в котором жил и учился Максим Чикин. Как в любом замкнутом мирке, здесь все знали всех. О Максе, Максимке, Мак-сюте, как здесь называли Чикина, люди, прожившие в этих местах не один год, могли рассказать многое. Потому особых усилий Дьяковой затрачивать не пришлось. Она подсаживалась к женщинам — к старухам, коротавшим пенсионные дни от одного дня выплаты до другого; к домохозяйкам средних лет, у которых работу отнял крах местной промышленности, и заводила с ними беседы. В первую очередь Дьяковой предстояло установить места, куда в случае появления в Красноборске в поисках убежища направит стопы дезертир. А укрыться в поселке было совсем нетрудно. Отношения местного населения и властей здесь с давних пор существовали особые.

Поблизости от Красноборска в течение полувека располагались три концентрационных лагеря для политзаключенных и уголовников. Как и положено, в официальных документах на изысканном бюрократическом языке эти лагеря именовались лесными исправительно-трудовыми учреждениями, или еще проще — леспромхозами. Кого за время своего существования эти учреждения исправили, не может вспомнить никто, но дров и судеб они наломали немало.

Близость лагерей к поселку сохранилась в памяти старожилов и языке жителей. В Красноборске мало кто говорил по-русски нормально. Даже председатель поселкового совета, принимая по графику трудящихся, мог сказать надоевшему ему посетителю: „Кончай базлать! Встану, начищу хрюкало — и хорэ“. Тетя Матрена, продавщица из сельпо, на ценнике ботинок написала „Коцы новые“. И никто не спросил, что такое „коцы“.

Здесь даже географию рассматривали через колючую проволоку. Отчего, например, появилось на карте название Кемь? Да потому, что еще Петр Первый, подписывая приговор кому-то из своих недругов, начертал „Сослать К.Е.М“. Царь имел в виду, что беднягу надо загнать к едрене матери, но в скорописи сократил слова до трех букв. Те, кому положено исполнять повеления, стали думать: где же эта „КЕМ“? Не вспомнили. И тогда решили назвать один из удаленных от Петербурга карельских поселков „Кемь“, чтобы ссылать туда тех, кому император определил тот же загадочный маршрут.

Что такое Омск? В Красноборске объясняли, что это Отдаленное Место Ссылки Каторжан.

Томск — чуть посложнее: Таежное Отдаленное Место Ссылки Каторжан.

Короче, все объяснимо, все понятно, если найти верную точку зрения и знать, с кем и как говорить. Если для одних нож — это нож, то в Красноборске — перо. Для кого-то брюки, а для красноборского обывателя — шкарята. На все здесь были свои слова, чтобы отличать политического Рабиновича от делового Ивана.

Первым делом Дьякова встретилась с местным участковым старшим лейтенантом Ступиным. Поставила его в известность о происшедшем, спросила, где в Красноборске может укрыться преступник.

— Адресов много, — подумав, сказал участковый, — тут у меня этой шпаны, как тараканов. В каждом бараке — туча. Раньше на них все же управа имелась. А теперь? Так что ежели этот Чика здесь появится, может год кантоваться, и мы не узнаем.

Участковый всем видом утверждал свое нежелание ввязываться в поиск дезертира. Его, должно быть, в тот момент мучила другая забота. Судя по малиновому цвету лица и грустному выражению глаз, старший лейтенант с вечера перебрал, ночь промаялся в муках, а теперь размышлял, где бы чекалдыкнуть стаканчик, чтобы подлечиться от похмелюги. Варить с ним кашу смысла не имелось, ее бы все равно пришлось переваривать заново.

Распрощавшись, Дьякова пошла на поиск сама. У самого входа в опорный пункт милиции встретила старуху. Поздоровалась и спросила:

— Вы не знаете, где живет семья Чикиных?

— Хто? — спросила старуха и машинально поправила седую прядь волос, подоткнув ее под белую косынку. — Чикины? — И вдруг до нее дошло: — Так это ж Крыса, а я сразу и в толк не взяла. Тады вон тот барак. Там и спроси Крысу.

Дьякова прошла к серому одноэтажному дому, который время безжалостно перекосило и скособочило: линия окон тянулась вдоль фасада не по ровной линии, а была волнообразной — один проем выше, второй еще выше, а третий снова оказывался внизу. Ко всему барак изрядно просел, и вход в него располагался в яме, куда вели две ступеньки. Яму отрыли, чтобы можно было открывать и закрывать наружную дверь.

Внутри барака от входа до дальнего края, где подслеповато светилось грязное окно, тянулся коридор. Вдоль него выстроилась череда одинаковых, окрашенных в грязно-коричневый цвет дверей.

Найдя нужную, Дьякова постучала. Было слышно, что в комнате кто-то находился, но ответа не последовало.

Дьякова постучала вновь с тем же результатом. Тогда она толкнула дверь, и та открылась.

Женщина с седыми сальными патлами, свисавшими на плечи, сидела на пружинной кровати с грязным матрасом, который не покрывала ни простыня, ни одеяло. Поставив локти на худые колени, она курила.

Когда Дьякова вошла, женщина бросила на нее быстрый взгляд, но не произнесла ни слова. Тут же отвернулась и продолжала сосредоточенно курить.

Дьякова осмотрела комнату. Колченогий стол. Грязная старая клеенка. Пустые немытые тарелки грудой. Саму комнату густо пропитал запах застарелой мочи.

— Вы Чикина?

— Ну, допустим, я. Чо тебе надо?

— Максим Чикин ваш сын? Мы его ищем.

— Надо, значит, ищите.

— Он совершил преступление. Убил людей. Украл деньги.

— Много денег? — В глазах женщины блеснул живой огонек интереса.

— Много. Двух человек.

— Значит, так надо было. Это хорошо.

Дьякова пропустила слова мимо ушей.

— Он может здесь появиться?

— Ты чо? Он без денег здесь не бывал. А уж с деньгами…

— Где ваш муж?

— Мой?! — женщина, казалось, протрезвела. — Ты это всерьез?

— Конечно.

— Сдох он. Сучок проклятый.

— Может, вы проедете со мной? Мы запишем на пленку ваше обращение к сыну. Вы попросите, чтобы он сдался, если его найдут.

— Зачем?

— Если он будет сопротивляться, его могут убить.

— Это хорошо. Давно пора.

Было ясно, что разговаривать с Чикиной дальше не имело смысла. Дьякова с ней распрощалась.

Вышла из барака. Огляделась.

Посреди двора между двумя домами располагалась широкая площадка, утоптанная настолько прочно, что даже осенние дожди должны были лить неделю, чтобы ее расквасить. Когда-то здесь была песочница для детей, стояли качели. Дети выросли, а новых в Красноборске заводить никто не спешил. Растить безработных, бомжей и солдат для новой России люди не собирались. Теперь на детской площадке вокруг стола, сколоченного из толстых струганых досок, собирались мужики-доминошники. С утра до вечера площадку оглашал громкий стук. Руки, привыкшие к лопатам, топорам и пилам, лупцевали стол игровыми костями, часто сопровождая удары полновесным матом.

Отдельно от доминошников под чахлым вязом на длинной скамейке, как скворцы на проводе, сидели старушки. Сидели днями и вили бесконечную нить разговоров об одном и том же.

К этой скамье и подошла Дьякова.

Шесть пар глаз — подслеповатых и зорких, любопытных и настороженных, уставились на нее.

— Добрый вам день, — сказала Дьякова.

— А он такой? — Худая бабуля с землисто-серым лицом посмотрела на нее маленькими сверлящими глазками. Другие женщины молча кивнули. Стало ясно — для тех, кто здесь сидел, день добрым не был.

— Можно с вами присесть? — спросила Дьякова и, не ожидая приглашения, опустилась на край лавочки. — Я из милиции.

Лица бабулек стали еще более постными. Заявление, сделанное гостьей, они воспринимали так, как его бы восприняли богомолки, к которым присоединилась новенькая и сказала: „Я к вам от Сатаны“. В Красноборске не было таких, кто бы всю жизнь просуществовал в ладу с законом. А если ты грешен, то выгоднее дружить с попом, отпускающим любые грехи от имени Господа Бога, чем с ментом, который во всем ищет статью Уголовного кодекса. Даже для своего участкового Ступина не делалось исключений. Все знали и видели, что страж закона почти каждый день на бровях, что делит ложе сразу с Нюркой Квасниковой и Аннушкой Жировой, что берет за просто так сигареты в частном киоске Капы Латыповой, но разве при этом он перестает быть ментом?

Дьякова не сразу завела разговор об интересовавшем ее деле. Сперва рассказала старушкам кое-какие сплетни из жизни областного города: кто с кем развелся, кто кого убил, кого поймали за взятки. Обо всем этом писалось в газетах, но бабушки уже давно ничего не читали и новости воспринимали с видимым интересом, выслушав, сочувственно охали. Потому, когда Дьякова спросила, была ли у Максима Чикина в Красноборске подружка, ей в два голоса сразу ответили:

— Ишшо кака была. Галочка Расторгуева. Мадам фик-фок на один бок.

Все знает Господь о людях, куда больше знают — городские кумушки. Ничто не укроется от их зорких глаз.

Галина Федоровна Расторгуева заведовала детским садом трикотажной фабрики. Это была хозяйственная энергичная женщина, у которой все горело в руках. К тридцати пяти годам она уже пережила двух мужей, которых, как говорили злые языки, „заморила любовью“.

То, что такое было вполне возможно, подтверждал сам вид Галины Федоровны — худая женщина с непропорционально великой грудью, узкими бедрами, она передвигалась вихлястой, разболтанной походкой, такой, что казалось, будто каждая часть ее тела живет самостоятельно.

Галина Федоровна жила в стандартной пятиэтажке в однокомнатной квартире на втором этаже. Дьякова нажала звонок, и в глубине квартиры что-то невнятно прощебетало. Вскоре открылась дверь, и на пороге возникла дама в желтом халате, расшитом яркими жар-птицами. О далеко немолодом возрасте хозяйки квартиры лучше всего свидетельствовала кожа на шее — дряблая и морщинистая, как у черепахи.

Разговор у Дьяковой с Галиной Федоровной не сложился. Та выслушала рассказ о преступлении, совершенном Максимом Чикиным, в полном молчании, сурово поджав губы. Когда же пришел ее черед говорить, стало ясно — Расторгуева человек властный, волевой и каждое свое слово вбивает как гвоздь, считая, что именно на нем держится правда.

— Я мало верю в то, что вы рассказали. Если на то пошло, Максика знаю с детского сада. Он мальчик спокойный и на такое не мог пойти.

— Пошел.

— Отвергаю.

— Но это факт.

— Пусть отвечают за все те, кто парня испортил. Нынешняя армия — банда хулиганов, а все начальники — воры. Лично я никогда своего сына не отдала бы в их руки.

— У вас есть сын?

— Я сказала „если бы“.

— Как вы думаете, к кому Чикин зайдет искать укрытия, если появится в поселке?

— Не хочу даже гадать. Пусть за все отвечают те, кто его испортил.

Хотя от Расторгуевой Дьякова ушла ни с чем, она уже знала, где в Красноборске логичнее всего ждать появления убийцы и дезертира.

Воспоминания — груз, который каждый человек тащит с собой до конца жизни. И никакими усилиями сбросить его с плеч или хоть немного облегчить людям не удается.

Макс шел, стараясь как можно быстрее уйти от опасных для него мест. Но чем дальше он уходил, тем сильнее его одолевала усталость. Действовал известный психологический парадокс, когда одно и то же расстояние кажется более длинным и утомительным, если маршрут тебе не знаком, и сокращается в случаях, когда он пройден тобой хотя бы один раз.

Ко всему вместе с обострявшимся чувством голода портилось настроение, и в голову приходили мрачные мысли.

Нередко случается, что в запале азарта человек, никогда не нырявший с вышки, вдруг лихо взбирается на десятиметровую высоту, смело подходит к краю платформы, смотрит вниз и тут начинает понимать, что только моча, ударившая в голову, заставила его совершить необъяснимую глупость. И, проклиная себя, он думает: на хрена мне все это было нужно?

Предприятие, которое Максу поначалу казалось простым и легко исполнимым, оборачивалось стороной, которая теперь выглядела труднопреодолимым препятствием, а расстояние, измеренное по топографической карте, оказывалось несоизмеримым с тем, что надо было пройти по местности. Знать бы заранее, что все так пойдет, Макс сто раз подумал бы — рисковать или нет. А вот теперь, когда все сделано, путь к возврату ему отрезан. Раскаяние не поможет. Прощения никто не даст.

Как битый пес, легко догадывающийся, кто из встречных может дать ему пинка по ребрам, Макс безошибочно угадывал, встречи с кем ему надо бояться особо. Этим человеком был Леонид Андреевич Гусь.

Прапорщика Гуся Макс не любил и побаивался. Они столкнулись в первый же день, когда Макс появился в строю новобранцев. Он стоял в середине шеренги, такой же, как и все остальные, пятнистый — в зеленом камуфляже, забрызганном коричневыми кляксами; в казенных, как и у других, ботинках, но взгляд Гуся сразу обнаружил слабое место строя, как опытный кузнец находит в цепи слабое звено, которое готово треснуть первым и разомкнуть всю цепь.

Один шаг — и Гусь остановился перед Максом. С минуту его разглядывал, зафиксировал взгляд на двух сережках в левом ухе, отметил глубоко таившуюся в глазах и плохо скрываемую наглость.

Заскорузлый палец с засохшей болячкой на суставе и квадратным толстым ногтем воткнулся в грудь Макса. Воткнулся довольно сильно, но главное с железной неотвратимостью.

— Кто?

— Чикин, — ответил Макс, стараясь всем видом походить на солдата, которому не страшна даже война.

— Звание? — Гусь спрашивал со вкрадчивостью, которая в любое время могла обратиться в рык. — Разгильдяй или рядовой?

— Рядовой Чикин, — поправился Макс, преодолев естественное отвращение к необходимости считать себя рядовым. В стае таких вот большеухих и смущенных новой обстановкой ребят, в которую его затолкала непреодолимая сила воинской повинности, быть рядовым он не собирался. Рядовые — это бараны. Скотинка, которую готовят на убой. Он — молодой волчонок.

Тем не менее Макс сразу понял: если кто и помешает ему занять доминирующее место в стаде — называется оно отделением, взводом или ротой, так это не его сослуживцы, а прапорщик-монумент с тихим голосом проповедника секты истинных христиан.

Один такой тип подходил к нему в городе. Вежливым и вкрадчивым голосом спросил: „Что вы знаете о загробной жизни?“ Макс взглянул на него с изумлением, но быстро опомнился. Вынул из кармана нож-бабочку харбинской работы, купленный на толчке у челнока-китайца, блеснул лезвием.

— Счас я туда тебя отправлю, потом ты вернешься и все мне расскажешь.

Молодой миссионер побледнел, стушевался, на умный лоб высыпали капельки пота. Он, должно быть, знал о загробной жизни нечто такое, что воспользоваться шансом ее заполучить не спешил.

Всем нутром Макс чуял: с прапорщиком такой финт не пройдет. Покажи ему кто-то нож-бабочку, то уже через секунду лезвие отлетит в сторону вместе с граб-кой, его державшей. Об этом убедительно говорил не только краповый берет на голове прапора, но и его напряженная мускулистая фигура. Было абсолютно ясно: под такого лучше не попадать.

Гусь ничего не запрещал, не повышал голоса на рядового Чикина, но тот после команды „Разойдись“ сам снял сережки, едва не выдрав их из ушей вместе с мочками.

Макс верил, что именно прапорщик пойдет по его следу и будет гнаться за ним, сколько бы это ни потребовало сил и времени…

Стискивая зубы, ругаясь и злясь, Макс шел и на второй день к полудню вышел к Заманихинским болотам. На карте их зона, обозначенная синими тонкими штрихами, уходила на северо-восток за верхний обрез листа.

По пути он набил карманы куртки кедровыми орешками, жевал их не переставая, чтобы забить чувство голода. Однако избалованное кашами солдатское брюхо все время требовало более плотного наполнителя. Поэтому желание приложиться к тушенке непрерывно боролось в душе с сознанием, что этого делать нельзя. Сознание, подкрепленное волевым усилием, пока побеждало.

От болот Макс повернул на северо-восток и уже к вечеру вышел в горную местность. Тайга здесь расползлась по увалам. Идти стало еще труднее…

Макс стал подумывать, где устроиться на ночлег, когда за темным массивом орешника заметил нечто большое, черное. Спрятался за стволом сосны, встал на колено, изготовил автомат. Ничего подозрительного заметно не было. Только мирный ветер равномерно шелестел в вершинах сосен.

Макс вгляделся получше и понял — в кустах затаилась избушка. Добротная охотничья берлога, сделанная из накатника и изрядно потемневшая от времени. На ее стенах зелеными проплешинами расселился густой таежный мох.

Долго думать не приходилось. Сюда, в лесную глушь, телефонов не проведено. Даже если в избушке кто-то живет, о том, что его, Чикина, ловят — в этом Макс нисколько не сомневался, — никто знать не знает. Впрочем, если и знают, то человек с автоматом способен решить проблему очень просто, как он решил ее в штабе полка, где сделать это было труднее, чем здесь, в глухой тайге. Безнаказанность всегда рождает самоуверенность и питает наглость.

Осторожно передвигаясь от дерева к дереву, Макс приблизился к домику. Несколько минут наблюдал за ним, но снова ничего сулившего опасность не обнаружил. Тогда он подошел к двери. Толкнул ее левой рукой, правой изготовив автомат к стрельбе. Щадить обитателей лесной избушки, сколько бы их там ни находилось, в его намерения не входило. Тот, кто мог догадаться о его маршруте, терял право на жизнь. Убив одного, можно ухлопать еще целый десяток без какого-либо усложнения своих отношений с новым российским законом, который отменил смертную казнь. Демократия тем и прекрасна, что государство лишило себя права посягать на жизнь преступника. Это диктатуры не боятся выглядеть жестокими. Демократия вынуждена сохранять человеческое улыбающееся лицо, даже если оно у нее в собственной крови.

Дверь не открылась и даже не дрогнула.

Макс дал толстым серым плахам пинка. Дерево глухо загудело.

— Эй, кто там есть?!

Изнутри никто не подал голоса, не ответил. Значит, в доме никого не было. Законы охотничьего гостеприимства, насколько знал Максим, обязывали приютить одинокого путника, блуждавшего по тайге.

Тогда, обозленный неудачей, чтобы дать себе хоть какую-то разрядку, Макс полоснул по двери короткой очередью. Пять выбоин легли поперек темных плах белым рваным многоточием. В стороны полетела мелкая смолистая щепа. Однако одолеть деревянную твердь, пробить плахи насквозь автомату оказалось не под силу.

— Зараза!

Макс в очередной раз пнул дверь, надеясь на то, что она вдруг подастся. Дверь даже не дрогнула.

И почти сразу за пинком со стороны из-за деревьев громким ударом жахнул выстрел, и звук его эхом пронесся над лесом. Пуля, пущенная неизвестной рукой, попала в приклад автомата. Резкий удар ожег ладони. Макс непроизвольно отшвырнул „акашку“ и пузом упал на землю.

Уже лежа, он понял, что произошло, и вдруг испугался. Сердце задрожало. Спина взмокла. Руки затряслись.

Оказалось, что когда стреляешь в других, зная, что в тебя самого пульнуть никто не может, в душе теплой волной плещется будоражащее чувство собственного превосходства над остальными. Чувство, надо сказать, приятное.

Макс до армии прыгал в реку с двадцатиметрового железнодорожного моста. Таких смельчаков в поселке было всего трое. Остальные из пятнадцати одногодков, кучковавшихся вокруг Макса, не могли преодолеть в себе парализующее чувство страха.

Впрочем, и сам Макс всякий раз, когда становился на край клепаной железной балки, должен был делать немалое усилие, заставляя себя ступить в пустоту. Дыхание перед прыжком учащалось, сердце усиленно билось. Зато в миг, когда он преодолевал оцепенение, сковывавшее мышцы, и „солдатиком“ бросался вниз, все струны души звенели от восторга.

Воздух упруго обжимал тело, летевшее вниз. Ветер свистел в ушах. Сердце сжималось, рот раскрывался, и трудно было сдержать победный клич, рвавшийся из горла.

Потом удар ногами о воду и вдохновляющее чувство освобождения от всего сразу — от страха, опасности, от будоражащей неопределенности свободного полета, захлестывало радостью.

Лежа на мягкой подложке из старой хвои, Макс протянул руку к автомату, подвинул его к себе, подхватил и стал отползать в сторону, к кустам.

Больше в него не стреляли.

Убравшись подальше от избушки, Макс осмотрел автомат. Пуля, судя по всему, достаточно крупного калибра, пробила приклад насквозь. С одной стороны, отверстие было ровным с округлыми краями, с другой — свинец вырвал огромный кусок дерева, и из образовавшегося кратера торчали острые щепки.

Ползком Макс преодолел еще метров пятьдесят, потом вскочил, встал за дерево и отдышался. После этого поспешил уйти подальше от опасного места.

Макс понимал, что стреляли в него потому, что он вмазал в дверь избушки автоматную очередь. Таким образом, ответ на вопрос „почему?“ у него был, но кто произвел выстрел, а затем не стал его повторять, он так никогда и не узнал.

На ночлег дезертир устроился в глубокой расселине между двух обомшелых камней. Сюда не задувал ветер, а в случае, если бы кто-то захотел приблизиться к убежищу, он услышал бы треск веток, которыми завалил проход.

К утру холод пробрал Макса до костей. Заснуть удалось часа на два, не больше. Потом начал трясти озноб. Макс встал и чуть не рухнул — ноги не держали, по ним бегали злые колючие мурашки. Он сел и стал энергично растирать голени. Несколько полегчало. Но настроение лучше не сделалось.

Только сейчас к Максу пришло понимание того, что он совершил величайшую глупость. Такое трудно было признать, потому как собственные ошибки никому не кажутся роковыми.

Состояние Макса было таким, что он сейчас мог бы даже вернуться в бригаду, склонить повинную голову, если бы не понимал, что прощения ему не будет…

Сержанты, которых Гусь назначил добровольцами, в опасную погоню не рвались и даже не скрывали этого. Гусь это понял сразу.

— Оно понятно, товарищ прапорщик, — сказал Борис Караваев, едва они двинулись в путь, — вам этот Чикин поперек горла встал, потому что гробанул офицерскую кассу. Вам уже сколько не платили? Три месяца?

— Борис, ты не прав. — Гусь понял, что с первых шагов экспедиции обострять с сержантами отношения не в его интересах. — Ежели бы все упиралось в деньги, то я бы и с кровати не слез. Деньги искать — дело милиции. Но этот сученыш людей поубивал.

— Пусть бы и сейчас им милиция занималась.

— Нет, в таком деле я никому довериться не могу. Они его, конечно, словят, а вот толк какой?

— Что поделаешь, правосудие…

— Правосудие? Нет, сынок. Правосудие, когда суд правый. Не по политике, а по совести. Нам до такого не дожить. Наши государственные паханы думают не о народе, а о своем заграничном авторитете. Боятся, что о них не так подумают в Европе. В Штатах смертная казнь есть, но ни один английский лорд не гавкнет против. А на нас можно. Подумай, подонок убил человека. Даже двух, трех, а то и больше. Ему от силы приварят пятнадцать лет отсидки. Он напишет письмо в Москву. Там есть добрый дядя писатель Пришлепкин. Так, по-моему. Он добьется для подонка если не полного помилования, то срок скостит.

— Может, так и нужно? Считается, что у государства нет права отбирать у людей жизнь.

— Кончай, Гмыза. Не трави душу. Что значит у государства нет права отбирать у людей жизнь? Мы говорим не о людях, а о подонках. В то же время меня два раза направляли в Чечню. Как говорят, в горячую точку. С отсроченным смертным приговором. И ни у одной собаки не мелькнуло мысли, как можно распоряжаться моей и моих товарищей жизнями, если у государства нет права ее отбирать? Сегодня в Чечне убивают по пять-шесть солдат в день. Это можно, да? А вот шлепнуть преступника нельзя. Это негуманно. Да пошли они все… Короче, сынок, общество должно знать: цена загубленной по умыслу жизни — другая жизнь. Ты ее забрал у кого-то, пожалуйста, отдай свою.

— Это вы так говорите, поскольку вашего друга убили.

— Капитана Буркова?

— Нет, прапорщика Щербо, — уточнил Караваев.

— И опять, Борис, ты не прав. Убили моих сослуживцев, а потому неважно, были они моими друзьями или нет. Думаешь, если бы несчастье случилось с тобой, я бы не рванулся этого поганца искать?

— Что, в самом деле пошли бы?

Караваев над такой возможностью не думал и объяснение Гуся воспринял как неожиданное откровение.

Прапорщик посмотрел на сержанта пристально.

— Я тебе давал основания сомневаться во мне?

— Не…

Тем не менее после такого разговора Гусь счел необходимым укрепить в своих спутниках решимость более сильными стимулами.

— Догоним, поймаем, — сказал он раздумчиво, — всем вам выйдет награда.

Рогоза с улыбочкой, которую в другое время Гусь запросто стер бы с его лица словами, вроде „зубы не скалить, а чистить нужно“, спросил:

— Что, получим медали?

— Больше.

— Сделают нас героями России? — тут же подначил Гмыза.

— Больше.

— Что же? — Теперь Рогоза всерьез стал теряться в догадках.

— Я вас всех троих подведу под досрочный дембель.

— Честно? — Гмыза посмотрел на прапорщика испытующе.

— Был бы верующим — перекрестился.

— А вы без веры…

— Не, ребята, грешить не стану. А вот честное пионерское дам. Как вернемся — иду к комбригу.

— Ну-у, — скептически протянул Караваев, — так он нас и отпустит.

— Будьте уверены, я петушиное слово знаю. Ни дня держать не станет.

— Забито, — сказал Рогоза, — лично я прапорщику верю. Он не трепач…

Гусь гнал свой отряд ускоренным шагом. Сам он шел впереди уверенно и размашисто. За ним, поругиваясь про себя, поспешали сержанты.

Каждые полтора часа Гусь устраивал привал, разрешая подчиненным разуваться, разводить костер, сушить носки, пить воду, курить и слегка перекусывать.

Сам в такие минуты заводил разговоры „за жизнь“, считая, что понимание обстановки в стране и в мире помогает людям относиться к своей службе с большей сознательностью.

— Не, мужики, что ни говори, а живем мы в бардаке, — этот тезис Гусь кинул в сержантские массы на первом же привале. — В обществе никакой дисциплины строя. Ведь если прикинуть, то большинство из гражданских служило в армии, а толку что? Повсюду разброд и шатание. — Гусь помолчал, пережевывая сухарь. — Ладно, ничего, допрыгаются. Допечет народ бардак и захочется диктатуры. Призовут к власти стареющего генерала, он вам, ланцепупам, порядок быстренько наведет.

Рогоза усмехнулся. Он представил президентом прапорщика Гуся: „Россия, равняйсь! Смирно! И не шевелись!“

Гусь заметил усмешку, хотя она скользнула по губам сержанта как одинокая тучка, на миг закрывавшая солнце.

— Чо лыбишься, Рогоза?

— Так просто, товарищ прапорщик, — одна мысля пришла в голову.

— И какая она?

— Усомнился, что наш народ обрадуется дисциплине строя.

— А кто его будет спрашивать, наш народ?

— Как же иначе? — осторожно высказал сомнение Караваев. — Ведь демократия…

— А вот так, милый, и будет. Демократия — это соблюдение прав и обязанностей. С правами у нас все в порядке. Их каждый знает. А выполнять обязанности заставит дисциплина.

— Каким образом? — спросил Гмыза.

— Самым обычным. Так сказать, методом публичного убеждения. Допустим, электрички ходят набитые, а пассажиров с билетами — раз-два — и обчелся.

Такой поезд остановят на перегоне. Команда: все на выход с предъявлением билетов. Билета нет? Налево. Есть? Возвернись в вагон. Потом всех „зайцев“ под автоматы…

— Товарищ прапорщик, — Гмыза смотрел на Гуся, не понимая, шутит тот или говорит всерьез, — так там же тысяча людей будет, не меньше…

— И что? Положишь тыщу, убедишь миллион. Что такое тыща? Да за месяц в стране на автодорогах погибает больше. По собственной воле. Зато других убедит до конца дней, что ездить надо с билетом.

— Ну, вы даете! — охнул Рогоза с возмущением.

— Ради себя, что ли? — Гусь реагировал спокойно. — Только ради пользы общества.

— Может, обществу это и не надо, — высказал сомнение Караваев.

— Кто его об этом будет спрашивать? Ты вот сам до армии знал, что тебе надо?

— Знал.

— И что?

— Что мне армия до фени. И без нее прожил бы.

Сержанты сдержанно засмеялись. С одной стороны, это была правда, с другой — она могла разозлить Гуся, который, как и все крупные начальники, правду любил не очень чтобы. Но Гусь не рассердился.

— Любить и защищать родину — священный долг.

— Ну уж нет! — Караваев на такие штучки не покупался. — Любить место, где вылупился на свет, еще можно. А вот защищать надо ту землю, на которой тебе жить хорошо.

— Не стану спорить. Но все же тебе армия кое-что дала. Разве не так?

— Что именно?

— Скажи, ты до армии обувь сам себе чистил?

— Не-е…

— Вот и разница. Попал в строй, тебя научили пользоваться ваксой и щеткой, и стал ты человеком. Разве не так? А теперь возьмите поганца Чикина. Я ему сколько раз делал замечание за грязную обувь? Тысячу или две? Он не воспринял. Вот это все и вылилось в преступление. Перестрелял товарищей. Как его действия объяснить иначе? Все, ребята. — Гусь встал и потянулся. — Пошли. За мной, бегом марш!

На топографических картах обозначено многое: высоты, дороги, тропинки, овраги, болота, реки, колодцы, населенные пункты, даже отдельные дома, если карта мелкомасштабная. И все равно на бумаге не удается отразить многое, что привносят в действительность каждый день, новый месяц и год.

Не было, например, на карте, которой пользовался Гусь, точки, а рядом с ней поясняющей надписи „Федотыч“. Между тем такую пометку сделать не мешало бы.

Пройденное за день расстояние Гусь определял по шагомеру: ширина шага где-то около семидесяти сантиметров, они сделали за день сорок три тысячи шагов, значит, пройдено порядка тридцати километров. По тайге, буеракам, через кусты и бурелом — это совсем немало.

Гусь начал искать удобное место, чтобы устроиться на ночлег, когда за темным массивом орешника заметил избушку, затаившуюся на краю оврага. Это была типичная охотничья берлога, сложенная из добротных бревен. Она стояла на этом месте не первый год, о чем свидетельствовали стены, изрядно подчерненные временем.

Оставив сержантов на некотором удалении от домика, Гусь пошел к нему. Остановился возле массивной двери. Обратил внимание на белые раны, оставленные на плахах пулями. Поднял щепку, лежавшую у порога. Понюхал. Щепка пахла свежей смолой, и значит, ее выбили из двери недавно. Мелькнула тревожная мысль: неужели пробегавший мимо Чикин и здесь оставил свой кровавый след? С тревогой на сердце постучал в дверь.

Долго ждать не пришлось. Дверь распахнулась, и на пороге избушки возник бородатый мужчина в армейской гимнастерке советского покроя, подпоясанный широким офицерским ремнем. Он вгляделся в Гуся и вдруг растянул губы в широкой улыбке:

— Леня! Чо рот распахнул? Челюсть вывихнешь. Али не узнаешь?

— Ты?! — Гусь шагнул навстречу бородачу, раскинув для объятий руки. — Федотыч! Роман!

Федотычу пятьдесят, но по его замшелому виду можно было дать и семьдесят. Лицо у него сплошняком покрывали волосы — борода и усы, как говорят: соль и перец — рыжесть и седина. Хорошо видимым оставался только нос — большой, как картошка, клубнично-красный. Глаза — щелки, от которых к вискам веером ползут морщины и тут же скрываются в густых волосах.

Федотыч — Федотов Роман Кузьмич и Гусь, оба прапорщики, бок о бок служили без малого десять лет, потом потеряли друг друга из виду.

Судьба Федотыча складывалась по довольно обычной схеме. Отслужив срочную армейскую службу, он остался в Вооруженных силах и получил звание прапорщика. Попав в Афганистан в составе специального разведывательного батальона, он верил, что прибыл в чужую страну исполнять „интернациональный долг“, как о том говорили те, кто послал его воевать. Но то, что увидел своими глазами, заставило пересмотреть многое. Это ничего, кроме душевных мук, не прибавило. Ведь человеку в военной форме, даже если он не принимает войны, в которую его втянули вопреки желаниям и воле, нет возможности выйти из игры в одиночку. Механизм государственного принуждения объявит такого смельчака паникером, предателем, дезертиром, изменником — кем угодно, под каждое обвинение подберет статью уголовного кодекса и воткнет в дерьмо по самый подбородок.

Так и пришлось Федотычу вопреки своим желаниям отвоевать два долгих года, расхлебывая в чужой стране чужую кашу, замешанную на собственной крови.

Вернувшись из Афгана, Федотыч оставил армию, устроился в милицию и получил должность в подразделении патрульно-постовой службы. И сразу его начали преследовать несчастья.

Пьяный водитель сбил машиной жену, и Федотыч ее похоронил. Детьми они обзавестись не успели.

Чуть позже, находясь на службе, Федотыч применил оружие, что при расследовании признали неправомерным.

Поздним вечером он патрулировал плохо освещенные аллеи городского парка. Из-за деревьев неподалеку от танцевальной площадки раздался громкий женский крик. Федотыч бросился на помощь. И увидел, что двое парней держат за руки женщину. Понять, что они делают — грабят ее или собираются изнасиловать, было трудно. Поэтому главным делом Федотыч счел освободить ее от рук хулиганов. Он это и предложил им.

Реакция была неожиданной. Появление стража порядка в форме вызвала у парней взрыв ярости. Они бросили женщину, которая тут же скрылась, и встали рядом, плечом к плечу — сработавшаяся пара наглых, напористых, отчаянных оглоедов. Их силу учетверяло физическое различие. Один был левшой, второй — правшой.

Приняв угрожающую стойку, они ощетинились ножами, которые держали в разных руках.

— Ну, мент! Тебя еще не учили?

В серьезности намерений хулиганов сомневаться не приходилось. Федотыч достал пистолет. Это нападавших не остановило. Они бросились на него.

Два выстрела последовали с секундным интервалом.

Одному пуля попала в бедро, другому ниже колена. И все бы обошлось, поскольку сомнений не было — милиционер только оборонялся и при этом не ставил перед собой задачи убить нападавших. Однако, едва выяснилось, что от выстрела пострадал родной сын мэра города, следствие пошло по иному пути.

Федотыча судили по статье о превышении пределов необходимой обороны. Однако суд учел ранение, полученное милиционером в Афганистане, орден, которым его наградили за отвагу, его стрессовое состояние из-за трагической гибели жены и назначил условную меру наказания.

Федотыч уволился из милиции, и Гусь потерял его из виду. Как потом выяснилось, Федотыч уехал из города в глушь, устроился на лесопилку общества с ограниченной ответственностью „Кедр“ мастером на пилораму. Поначалу дела „Кедра“ шли неплохо. Мужики вкалывали, поверив, что гнут спину на самих себя. Но вскоре выяснилось, что на большую часть предпринимательского заработка претендуют два клана дармоедов — власть и рэкетиры. Охота ишачить на дядю у многих быстро пропала, и они, плюнув на свободу предпринимательства, с производства ушли.

Федотыч пробовал держаться, уповая на то, что все образуется. Но рэкетиры взъярились на несговорчивых предпринимателей, отказавшихся выплачивать дань. Лесопилку сожгли. Тогда Федотыч подался в тайгу. Забрался в глушь, подальше от мест, освоенных добытчиками лесных даров. Начал шишковать — промышлять кедровыми орехами. За лето, выбрав укромное место, срубил избушку, сложил русскую печь. Забраться в чащобу его заставили изменившиеся обстоятельства жизни. Традиции охотничьего гостеприимства, когда в таежном пристанище для незнакомых гостей оставляли дрова, спички, соль и крупу, ушли, испарились. Охотники нового поколения стали типичными браконьерами по повадкам и интересам. Они могут шарахнуть из двух стволов по оленихе, которую сосет теленок. Переночевав в лесном домике, погревшись у печурки, сжевав оставленные добрыми людьми припасы, они считают удобным спалить гостеприимный кров — на хрена он нужен, если ты сюда не намерен возвращаться?

Из двенадцати месяцев года Федотыч по меньшей мере девять жил в тайге. Он привык к одиночеству и нисколько им не тяготился. Лишь временами наведывался в город, покупал боеприпасы, новую обувь, батарейки к транзистору.

Появление Гуся Федотыч воспринял с нескрываемой радостью: хороший гость для отшельника — всегда подарок.

Когда гости сняли с себя амуницию и напились ключевой холодной воды, Федотыч уже хлопотал по хозяйству. Он вытащил из дома наружу большой самовар. Нащепал лучины. Подал ведро Рогозе.

— Быстренько, сынок, к ключу. Вот сюда вниз, по тропке. А вы, — Федотыч посмотрел на Караваева и Гмызу, — сходите в орешник. Нарежьте шомполов. — Федотыч поднял указательный палец. — Толщина такая. — Распахнул руки. — Длина такая.

— Для чего? — спросил Гмыза, который следовал суворовскому принципу знать свой маневр.

— Сынки, хочу попотчевать вас шашлычком. Настоящим. Из свежей оленинки.

— Ха! — гаркнул Гмыза вдохновенно. — Да я весь орешник вырублю! — Он похлопал себя ладонями по животу, как по барабану. — Люблю повеселиться, особенно… — хотел с солдатской простотой окончить словом „пожрать“, но застеснялся степенного вида Федотыча.

Федотыч все понял и скрыл улыбку. Сказал сурово в бороду:

— Я те, сержант, не советую вырубать орешник. Десять шомполов. По два на брата. Нарежешь больше — пущу на розги. Драть тебя. Гусь подержит, а я стану бить. Понял?

— Так точно! — Демонстрируя понятливость, Гмыза потрогал свой зад.

Они шутили и держались раскованно, словно забыв, с какой целью и на какую охоту вышли.

Костер Федотыч разжег в стороне от домика в неглубокой естественной впадине, борта которой поросли можжевельником и хорошо прикрывали огонь от дуновений ветра, в то же время делая его невидимым со стороны.

Гусь сразу заметил это.

— Ты, Федотыч, словно оборону держишь.

Тот не стал возражать.

— Как без этого? Время нонче лихое.

— Кто же тут может объявиться? — спросил Караваев с удивлением. — Глухота такая.

— Браконьеры орудуют почем зря. Раньше в основном зимой появлялись. На пушной промысел приходили. А теперь, когда в городе стало туго с мясцом, сезона никто не ожидает. Свидетелей такие не любят. Так что я приключений на свою задницу не ищу.

Гусь подумал, что отшельничество обостряет в человеке подозрительность, но спорить с Федотычем не стал. Тайга — место хмурое, одним своим видом навевает тревожные мысли. Сумрак лесных троп, таинственный шум ветра, необъяснимые стоны, которые по ночам доносятся до слуха со стороны болот, — все это не располагает к благодушию. И упрекать Федотыча в настороженности оснований не было. Человек живет своей жизнью, потому это его личное дело — остерегаться или ходить по лесу с душой нараспашку.

Шашлык удался на славу. Правда, заметив выразительный и явно вопрошающий взгляд Гуся, который принюхивался к возбуждавшему аппетит запаху, Федотыч предупредил:

— Простите, мужики, я на сухом законе. Аварийный запас спирта у меня есть, но…

Гусь вздохнул, однако объяснение принял.

— Ты что, Федотыч, об этом и речи быть не может…

Потом они попивали чай и вели разговоры. О том, с какой целью забрел сюда Гусь со своей командой, Федотыч не спрашивал. Если нужно — скажет сам. Не скажет — значит, тоже так нужно. Все-таки военные имеют право не афишировать свои действия. Говорили в основном о прошлом, вспоминали о днях, которые провели рядом.

— Не жалеешь, что ушел в одиночество? — спросил Гусь, не совсем понимавший поступок Федоты-ча. — По-моему, от себя никуда не денешься. Любая беда — внутри нас, и мы обречены таскать ее с собой всю жизнь.

В самом деле, одна из банальных мудростей, которыми люди обложили свою жизнь как волчью тропу флажками, гласит: „От себя не уйдешь“. Если не вдумываться глубоко, это утверждение кажется истинным. Но жизнь сложнее любых ее объяснений. Да, от себя не уйдешь, из собственной шкуры не выскочишь, но можно прийти к себе другому, открыть в привычном нечто новое, способное изменить тебя самого, увидеть жизнь с другой стороны.

Федотыч прошел такое внутреннее преображение, после того как испытал крушение мира, в котором был и счастлив и неудачен одновременно.

Жизнелюбивый и озорной, он долгое время жил с открытой душой и принимал жизнь не такой, какой она была на самом деле, а видел все через очки, которые каждому предлагает официальная пропаганда. Одиночество помогло ему стать самим собой, научило ощущать ту степень свободы, о которой люди говорят так много, но не всегда ее могут достичь.

— Не жалею, — после некоторой паузы ответил Федотыч. — Я здесь нашел себя.

— В смысле? — Гусь не понимал старого приятеля, хотя и старался это сделать. Ему было интересно, как это может жить без общества людей человек, которого не так давно считали душой компаний; как он теперь живет, не имея возможности регулярно „принимать на грудь“, что Федотыч умел делать лучше его, Гуся, — продолжи он службу, и норму жидкости могли бы назвать „федотычем“. Что могло так изменить человека, прав ли он или просто по-тихому шизанулся?

— Нашел в себе человека. Таким, каким он должен быть, если отмыться от грязи цивилизации.

— Ты даешь, Федотыч. Говоришь ладно, а я один хрен не уразумел.

— А тут и понимать нечего, все на виду. Я слился с натурой и живу естественной жизнью.

— Разве мы ею не живем?

— Ни в малой степени. У вас жизнь истошная, оглашенная. И иной она быть не может. Эта погоня за деньгами, за благами — все коттеджи, банковские счета — мишура, которой все равно никто в могилу с собой не утащит. Это понятно многим, кто хоть раз задумывался о жизни и смерти. И чем глубже люди проникаются пониманием своей обреченности, тем больше проникают в их души одиночество и безысходность. Большинству из вас страшно оставаться наедине с собой, со своими мыслями. Обрати внимание — все меньше в городах таких, кто не втыкает в ухо наушник дебильника. Даже в толпе нельзя избежать пустоты одиночества. Дикая музыка, крутой рок — это все бегство от самих себя. Весь блеск Лас-Вегаса, Гонконга, наших стриптиз-заведений, баров, ресторанов, море алкоголя, туча наркотиков, истошный интерес к сексу, к насилию можно объяснить только одним — стремлением одинокого человека вырваться из собственной шкуры. Ни богатство, ни высокое творчество, ни утомительный труд, ни вера в Бога не в состоянии облегчить страх смерти одинокому человеку. Я такого страха лишен.

— Так ты в самом деле не боишься смерти? — Гусь погладил лоб, вспоминая, как в молодые годы сгонял вверх к макушке буйную некогда шевелюру. В том, значит, смысле, что никогда о ней не думаешь? — И тут же, поясняя смысл вопроса, добавил: — В Чечне я при выстрелах головы поднять не боялся. Вопрос в другом. Иногда по ночам думаю: „Живу, живу, а потом раз — и копец!“

— Как тебе сказать, Леня. Это философия. Если жизнь дело естественное, то почему должно бояться смерти? Меня вообще не существовало тысячи лет. Была революция, Отечественная война. Мы знаем о них только по книжкам — и ничего. О будущем после своей смерти тоже знать ничего не будем. Выходит, мир только тогда реален, когда мы находимся в нем.

— И тебе неинтересно, что происходит в мире?

— Только умозрительно. Транзистор у меня есть, уж не совсем же я лешим стал. Вечерами слушаю последние известия.

— Значит, все же интересуешься?

— А как иначе? Каждый раз ожидаю, когда сообщат, что нас завоевали.

— Кто может Россию завоевать?

— Как кто? Мало ли супостатов? Москва может запросто продать Сибирь японцам или китайцам.

Допустим, потребуются деньги на лечение всенародно избранного президента и амба — загонят.

— Ты оптимист.

— Это почему?

— Сибирь и Дальний Восток у нас покупать не будут, их заберут за долги. Ладно, оставим это. Скажи, почему не спросишь, как мы здесь оказались.

— Леня, не волнуйся, я знаю, с какого рожна ты забрел в мою чащобу.

— Вряд ли, и лучше не гадай, — воспротивился Гусь. — С пяти попыток будет пять промахов. Обещаю. Это минимум.

— Только не назначай ставки, уйдешь без штанов.

— Заинтриговал. — Гусь взъерошил волосы. — Ты что, ясновидящий?

— Не без того.

— Валяй выкладывай.

— Дезертира гонишь?

Гусь бросил взгляд на сержантов. Те улыбались.

— Уже наболтали?

— Товарищ прапорщик! — обиделся Караваев. — Вы что?

— Леня, не греши на ребят, — сказал Федотыч. — Они ни при чем.

— Как же ты понял?

— Это немудрено. Хуже то, что понял это так поздно.

— И все же, как?

— А! — Федотыч махнул рукой, мол, даже рассказывать нечего.

И в самом деле, как рассказать о том, что стало образом твоей жизни и обеспечивает твое благополучие и безопасность?

Домик, который Федотыч срубил пять лет назад, для него стал не только местом для жилья, но к тому же и крепостью. Окошек в срубе Федотыч не оставил. На кой они нужны охотнику-лесовику? Правда, на всякий случай с четырех сторон прорубил узкие амбразуры. При нужде через них можно было обозреть прилегавшее к дому пространство, в крайнем случае выстрелить из ружья по непрошеным гостям.

Приложив немало старания, Федотыч прокопал подземный лаз, который начинался в подполье и выходил в двух десятках метров от дома на заросшем ежевикой склоне оврага. Изнутри дверь хатенки, сколоченная из толстых сосновых плах, закрывалась тяжелым деревянным брусом. Перебить ее можно было разве что танковым тараном.

Солдата в камуфляже с автоматом и вещевым мешком за плечами Федотыч, который готовил на зиму дровишки, заметил издали. Приближавшийся к дому человек не был таежником. Он ломился через кусты с треском, как опупевший от страха медведь, которого охотники спугнули с лежки. В этом прочитывалось не только неумение ходить по лесу, но и внутреннее смятение, которое все время испытывал незнакомец. Все это очень не понравилось Федотычу, и он решил понаблюдать за незваным гостем из укрытия.

Он видел, как солдат подергал дверь, потом постучал в нее. Затем, когда попасть в дом не удалось, дал автоматную очередь. В этом действии не было никакого смысла, но оно со всей ясностью показало, что такого гостя следует опасаться.

Федотыч отложил топор, лёг на землю, подложил для упора под цевье сосновую чурку и прицелился.

Мощная оптика снайперского ночного прицела приблизила фигуру человека, стоявшего у двери. Федотыч мог одним выстрелом сделать его инвалидом или убить, но такое ему даже не приходило в голову.

Марка прицела легла на приклад автомата.

После выстрела незнакомец выронил свое оружие и упал на землю. Федотыч и в тот момент мог попасть в любую точку его тела. Но ни нужды, ни желания губить кого-то не имелось. Он лишь понаблюдал, как солдат подтянул к себе автомат, схватил его и ползком, ползком убрался в кусты. Было ясно — теперь он уберется подальше от места, где ему оказали такой прием.

Еще тогда Федотыч подумал, что солдат — дезертир, хотя его удивило то, насколько глубоко забрался беглец в тайгу. И вот теперь появление Гуся с тремя сержантами окончательно подтвердило его догадку. Конечно же небольшая команда преследовала беглеца.

Федотыч в сердцах хлопнул по колену ладонью.

— Он же сволочь! Это я сразу понял.

— Как? — спросил Гусь.

— Ты, когда подошел к двери, что сделал? Сперва потянул ручку — закрыто. Тогда только постучал. Хозяина надо уважать. Разве не так?

— Так, — кивнул Гусь.

— А этот хмырь врубил по двери очередь из автомата. Даже не знаю зачем. Хозяина попугать? Так ведь в тайге пугливые не водятся.

Что возьмешь с бандита?

— Знал бы, когда стрелял, я бы его обездвижил.

— Ты что, стрелял в него?

— Да, только целил в автомат.

— Попал?

— Ну. Нащепал лучины.

— И он ушел?

— Ну. Будете догонять?

— Надо, Федотыч. Он убил двух человек, одного ранил, снял кассу. Такой не остановится, если сочтет нужным убить еще кого-то.

— И где ты намерен его догнать?

— На маршруте. Мы отстаем от него километров на пятьдесят.

— Не надо пугать своих ребят, Леня. Ты даешь ему слишком большую фору. За это время он умотал от вас всего верст на двадцать — двадцать пять, не больше. Ты не учитываешь, что до рассвета, даже если он и шел, то все равно не мог двигаться по лесу как по шоссе. Потом у него с собой груз. Даже если это всего десять — двенадцать килограммов, плюс автомат, он будет вынужден отдыхать. И, наконец, извини, Леня, я не очень хорошего мнения о современных солдатах. Ходить они не умеют, им все колеса подавай.

— Если имеешь в виду меня, ты ошибся.

— О присутствующих говорить не принято. Ходить не умеют все, кроме вас четверых.

— Ладно, остряк-самоучка. Примем, что он опередил нас на тридцать пять километров. До Аркуна отсюда еще сто двадцать. Это три дня хорошего хода.

— Четыре.

— Почему?

— На семидесятом километре ему предстоит перевалить через хребет Урман. Это отнимет световой день полностью.

— Хорошо, примем цифру четыре. Значит, чтобы догнать его на Аркуне, мне следует проходить на двенадцать километров больше, чем может пройти он сам. Это лишние два часа пути каждый день.

— Не потянете, — усомнился Федотыч. — Ты еще так-сяк, а ребята… Сомневаюсь.

— За это не беспокойся. Я своих ребят в мыло загоню, но мы его догоним.

— Хорошо, — заключил вдруг Федотыч, — уменьши каждый дневной переход на шесть километров.

— С какого рожна?

— Я провожу вас, — сказал Федотыч, — до Заманихи.

Гусь поводил пальцем по карте, потом упер ноготь в надпись „Ур. Заманиха“. До слога „ур“ в российской топографии испокон веков сокращалось слово „урочище“.

— Что это нам даст? — спросил Гусь с большим сомнением.

— Хочет того ваш беглец или нет, но он вынужден будет топать строго на север. Сама местность заставит его сделать это. Через хребет Урман он не прорвется. Стоит только подойти к его склонам, и он поймет — там надо быть альпинистом. Двинется в обход.

— И что? Разве нам от этого станет легче?

— Леня, я проведу вас по ущелью Змейки. Правда, выйдем мы несколько в другое место. А именно к поселку Светлый Ключ, там перехватим Аркун и дождемся появления этого типа.

— Мы его упустим.

— Нет. За ним необязательно следовать по следам. Он выйдет к верхней излучине. Вот сюда, — Федотыч ковырнул карту большим толстым ногтем. — Потом двинется вверх по реке. Иного пути у него нет. А мы уже будем здесь. — Он отчеркнул ногтем предполагаемый рубеж. — Так вас устроит?

— Добро, — согласился Гусь, прикинув, что вместе с Федотычем они пройдут не менее семидесяти километров. А идти по тайге с проводником куда проще.

— Тогда спать, — сказал Федотыч. — Трогаемся с рассветом.

Они вышли затемно, стремясь сократить разрыв в расстоянии, который отделял их от беглеца. Но происшедшее в тот же день событие заставило их потерять все преимущество, на которое так рассчитывал Гусь.

К полудню они углубились в предгорья горного массива, в центре которого разлегся хребет Урман. Двигались по сосновому редколесью среди скал и неглубоких расселин. Во многих из них блестела вода дождевых озер. Впереди из зыбкого тумана все яснее проступала зубчатая линия гольцов.

На одном из поворотов тропы, огибавшей покрытую лишайниками скалу, Федотыч остановился.

— Тихо! — Он поднял руку, повернув открытую ладонь назад к тем, кто двигался за ним. Все сразу замерли на местах, где их застал сигнал, еще ничего не поняв. Однако и Гусь, и сержанты тут же укрылись за деревьями. Видимо, все они одинаково остро ощущали внутреннюю напряженность, и, хотя мало надеялись на скорую встречу с вооруженным дезертиром, все же были готовы к ней.

Спереди, оттуда, куда они шли, жахнул выстрел. И Гусь и Федотыч по звуку поняли — стреляли не из калаша, а из охотничьего карабина, причем метили в них. Тем не менее Гусь приблизился к Федотычу. Спросил вполголоса:

— Ты не видел стрелка? Не наш дезертир?

— Леня, били из карабина. Он у вашего оглоеда есть?

— Нет, но он мог его достать.

— Вряд ли. Я заметил две тени. Это никак не он. Что будем делать? Отступим?

— Не, Федотыч. Ты же знаешь, если от пса убегать, он начнет тебя преследовать. Надо их прижать.

— Хорошо. Пусть ребятки слегка прикроют нас огнем, а мы с тобой обойдем стрелков стороной.

Гусь, не произнося ни слова, легким движением руки показал сержантам, как им рассредоточиться. При этом Рогозе он приказал прикрыть тропу с тыла. Указательным пальцем, имитируя нажим на спусковой крючок, дал разрешение на стрельбу.

Федотыч и прапорщик обогнули стоявшую на их пути скалу, пройдя по узкому каменному карнизу, оказались далеко позади места, откуда в них выстрелил неизвестный. Гусь, подав Федотычу знак затаиться, ползком выбрался к месту, с которого хорошо просматривалась оставшаяся позади местность. Приготовив оружие, осторожно приподнял голову. И тут же увидел четырех вооруженных людей, которые прятались за стволами сосен и смотрели туда, откуда изредка раздавались короткие очереди автоматов. Сержанты старательно обозначали свое присутствие.

Судя по всему, неизвестные были браконьерами и по привычке взялись за оружие, едва увидели посторонних. Но при этом стояли за деревьями довольно скученно. Военные те бы уже рассредоточились, выбрали позиции так, чтобы контролировать как можно больший участок леса.

Гусь подал знак, и к нему подполз Федотыч. Он тут же оценил ситуацию. Посмотрел на прапорщика. Будем брать? Гусь кивнул. Он поднял автомат. Короткой очередью полоснул по кроне сосны, за которой прятались сразу двое. Сверху, подрезанные пулями, посыпались ветки и хвоя.

— Бросить оружие! Поднять руки! — Зычный голос, силу которого на плацу в гарнизоне прапорщик сдерживал, прозвучал с пугающей громкостью, пронесся над увалами и вернулся назад глухим эхом: — Руки! Уки! Ки! — Команду Гусь подкрепил еще одной очередью. И тут же автоматы простучали со стороны, где находились сержанты. Демонстрация огневой мощи оказалась действенной.

— Не стреляйте, сдаемся!

Голос, прозвеневший в истошном накале, обнажил ужас, который испытывал кричавший.

— Бросить оружие! — повторил команду Гусь. — Поднять руки! — Затем последовало еще одно, отнюдь не уставное предупреждение. — Иначе посеку автоматами!

Четверо неизвестных в армейском камуфляже побросали карабины и вскинули руки. Прапорщик выбежал из-за дерева на открытое место.

— Ложись! — Гусь повел автоматом, и пули, разбрызгивая в стороны колючки прошлогодней хвои, прочертили строчку перед ногами браконьеров. Те дружно бросились на землю.

— Руки в стороны! Ноги развести! — Гусь выкрикивал команды одну за другой, при этом не избегал и метода активного убеждения — носком ботинка врубал строптивым и непонятливым по ребрам.

Когда четыре мужика распластались на земле, как шкуры медведей, выложенные для сушки, Гусь повернулся к Караваеву, первым подбежавшему ему на подмогу.

— Обыщи их!

Караваев довольно умело обшарил чужие карманы, потрогал ноги через брючины. Нашел три охотничьих билета, две зажигалки, коробку спичек, три начатые пачки сигарет и два больших ножа английского производства.

— Все, товарищ прапорщик, — доложил он, передавая Гусю трофеи.

Гусь подошел к типу, лежавшему посередине. Подковырнул ботинком под бок.

— Зачем стреляли?

— Думали, охотинспекция.

— Значит, завалить инспектора в тайге дело законное?

— Нет, мы в людей не целились. Стреляли в воздух. Чтобы попугать. В таких случаях инспектора на рожон не лезут. Это уж так заведено.

— Значит, в воздух? Ну-ну. Тебя отвести к дереву, в которое ты влупил жакан?

Браконьер не ответил.

— И на что вы тут охотились? — спросил Федотыч. Он уже заметил стоявшую в стороне большую плетеную корзину с крышкой. — На мышей? — Федотыч подошел к корзине и открыл ее. Заглянул внутрь. Потом сунул туда руку и вытащил на свет птицу, спеленутую широким бинтом, чтобы не махала крыльями. — Глянь, Леонид, что они вытворяют.

Гусю птица понравилась. Глаза, оттененные темными пятнами, смотрели внимательно и вместе с тем сурово. Верх головы, спина, крылья и хвост были темносерыми, на светлой груди виднелись похожие на капли пестрины. Хищный крючковатый нос с выступом, напоминавшим зуб, крупные ноздри придавали птице характерную внешность.

— Сокол? — спросил Гмыза.

— Точно, — подтвердил Федотыч, с восторгом смотревший на птицу. — Сапсан. Охотник. Падаль не подбирает. А вот в воздухе от него не уйдут ни голубь, ни ворона, ни утка.

— Гусей тоже бьет? — Рогоза задал вопрос нейтральным голосом со взглядом абсолютно невинным. Но прапорщик все понял сразу.

— Я те дам, — сказал он. — Я те дам гусей. Гуси никого не боятся и никому не поддаются. Понял?

— Гусей он не бьет, — поддержал приятеля Федотыч и подморгнул сержантам. — Гусь — птица серьезная.

— Значит, браконьеры соколов ловят? — спросил Рогоза. — Зачем?

— Прибыльное дело. Их продают скупщикам, по крайней мере, по пятьсот долларов за штуку. Те контрабандой везут птиц за границу. Арабские шейхи в эмиратах за них отваливают большие деньги. Короче, грабят нашу природу без стыда и совести. Скоро соколов в Сибири начисто изведут. Как извели их в России.

Федотыч распеленал птицу и подкинул ее вверх. Сокол взмахнул крыльями, стремительно взлетел и унесся вдаль. За ним последовали еще три птицы, томившиеся в корзине. Рогоза яростно растоптал плетенку и отшвырнул ее остатки пинком.

— Все ясно, — сказал Гусь, подтолкнув ногой в бок одного из браконьеров. — Теперь остается решить, что с вами делать. Как ты думаешь, сержант?

Гусь сознательно не называл фамилий.

— А чо решать? — Рогоза по лицу прапорщика уже понял, какой ответ тому должен понравиться. — Урыть их тут — и всего делов.

— Верная мысль, — похвалил Гусь. — Я тоже склоняюсь к этому. Сделай обоснование.

— Вооруженное нападение на армейский патруль. Разве этого мало?

— Правильно мыслишь, сынок. — Гусь был доволен. — Только нужно приговор сформулировать так: „Неспровоцированное вооруженное нападение на военный патруль в зоне чрезвычайного положения“. И поставим на этом точку.

Федотыч, привалившись спиной к вековой сосне, прятал улыбку в усы: ну, Гусь!

Прапорщик поставил ногу на задницу браконьера, который лежал с правого края ряда.

— Ты самый строптивый, первым выстрелил в нас, с тебя и начнем.

— Товарищи, — браконьер встал на колени. — Вы шутите?

— Ага, — сказал Гусь мрачно и стволом автомата приподнял браконьеру подбородок. — А ты? Когда стрелял, тоже шутил? Думал, тебя простят?

— Товарищи… — Голос мужика дрогнул. — Не надо…

— Ты еще добавь: „Я больше не буду“.

Голос Гуся явно накалялся, и даже Федотыч теперь не мог понять, играет его друг или на самом деле заводится. Последнее ничего хорошего не сулило.

Стараясь понять, что происходит, Федотыч пристально поглядел на Гуся. Тот угадал невысказанный вслух вопрос и едва заметно подморгнул приятелю: мол, все в порядке, не бойся. И тогда, несколько успокоившись, Федотыч предложил:

— Леня, может, все же отпустим их?

— Ты тоже туда, гуманист? Тебя они чуть не убили. Кто из них — не мне разбираться. По-хорошему это должно было сделать следствие. Но у меня чрезвычайные полномочия по борьбе с бандитизмом. В конце концов, кто-то должен учить людей порядку?

— Нет, — сказал Караваев, вступая игру, — пусть живут.

— Смотрите, можете отпускать. Но я от вас отойду. — Гусь говорил голосом униженного товарищами человека. — Глаза б мои не видели этот бардак. Учти, если бы не мое к тебе уважение, Федотыч, я бы их уже давно расхлопал. Так что весь грех теперь лежит на тебе.

Гусь закинул автомат за плечо и отошел в сторону. Сержанты продолжали держать браконьеров под прицелом.

Федотыч взял один из трех карабинов, лежавших под комлем кедра, разрядил его и протянул браконьеру в армейской камуфляжной куртке.

— Встань и разбей.

— Вы что?! Такие деньги. Кто за него мне заплатит?

Гусь шагнул вперед.

— Я что вам говорил? Все же проще их всех занести в расход. — Он сдернул автомат с плеча. — А карабины я сам сломаю.

— Погоди, — остановил его Федотыч успокаивающим жестом. — Человек не знает, что оружие у задержанных браконьеров конфискуется. Я даю ему возможность самому решать — разбить карабин или его заберем мы.

— А! — подбадривая себя диким криком, браконьер схватил оружие за ствол и щечкой приклада ударил по дереву, возле которого стоял. Цевье лопнуло, отлетело в сторону.

— Теперь ты. — Федотыч протянул следующий карабин самому молодому из компании. — Видел, как это делается?..

Возня с браконьерами задержала группу на четыре часа. Еще полчаса ушло на то, чтобы подзаправиться. Потом они шли три часа без передышек. Первым сдал Гусь: судорога свела ему ногу.

— Федотыч, — прапорщик присел на камень и стал растирать правую голень, — ты, случаем, не Сусанин? Заведешь нас в дебри — и с концами…

— Испугался? — Федотыч ударил ботинком по гальке, лежавшей на склоне, и та покатилась вниз, увлекая за собой другие. — Я такой, Леня. А вы, орлы? — Он повернулся к сержантам: — Тоже выдохлись?

— Не-а, нам никак нельзя, — сказал Гмыза бодрым голосом и скромно потупил глаза. — Иначе нас товарищ прапорщик загонит, куда Макар телят не гонял. Он у нас тоже такой.

Гусь понял иронию, которую вложил в свои слова Гмыза и, если бы это происходило в гарнизоне наверняка пошел на резкость, оборвал, осадил солдата, но сейчас он смотрел на ребят иными глазами. Потому сказал укоризненно с той же долей иронии, что и сержант:

— Ладно, друг Гмыза, я тебе это припомню. Кормишь вас, бережешь, не спишь по ночам…

— Вы же спите, — ввязался в разговор Рогоза.

— Ты что, за мной следишь? Может, я просто лежу с закрытыми глазами. И думаю о вашем благополучии.

— Не, — снова возразил Рогоза. — Прошлую ночь вы храпели, как трактор.

Гусь кончил растирать ногу и встал.

— Вот, Федотыч, жди от них благодарности. Ради вас, раздолбаи, я себя не щажу, а вы… — В чем именно упрекал Гусь сержантов, каждый из них должен был догадаться сам. — Ладно, пошли дальше.

Ночевали они в узкой расселине между скал, которая хорошо укрывала от ветра. Чтобы поддерживать всю ночь огонь костра, всем пришлось хорошо потрудиться. До самой темноты они собирали сучья, которых в редколесье оказалось не так уж много. Потом срубили две сухие сосенки и нарубили из них полешек. Зато до утра, хотя на скалы лёг иней, в их убежище сохранялось какое-то подобие тепла. С утра еще два часа они двигались с увала на увал, приближаясь к перевалу через главное препятствие, стоявшее на их пути, — хребет Урман. Седловину, к которой они стремились, можно было разглядеть издали. Ее образовало могучее тектоническое давление, надвигавшее друг на друга огромные базальтовые глыбы двух сопок. Но силы земли в какой-то момент иссякли, и между крутых стен остался узкий проход. Потом время усилиями солнца, ветров, дождей и морозов выгладило откосы, зализало их и сделало щель похожей на седло, к перегибу которого с востока тянулся глубокий желоб с гладкими бортами и дном, вылизанными ливневыми потоками.

— Поднимаемся здесь, — сказал Федотыч. — Главное, не навернуться — камень скользкий.

— Пройдем, — пообещал Гусь и повернулся к сержантам: — Кто попробует упасть — вломлю на всю катушку…

Они были в метрах в двухстах от седловины, когда на землю набежала тень.

Гусь поднял глаза. Черная туча, выползавшая из-за гребня, закрыла солнце. И сразу в лицо задул ветер. Сперва он был легким и пробегал над горами осторожно, будто искал дорогу. Зашумели кроны деревьев. Потом поток воздуха окреп, стал упругим и порывистым. Снизу, откуда группа только что пришла, донесся гул потревоженной тайги. Заскрипели, закачались вековые кедры и сосны. Удары ветра зло трепали вершины берез. Внизу, не выдержав штормового напора, начали громко трещать и ломаться деревья.

Плотные серые тучи, которые за собой с подвыванием тащил свирепый ветер, несли в тугих клубах струи дождя. Воздух быстро похолодел, будто где-то рядом открылись двери огромного ледника, и наружу вырвалось дыхание зимы. За хребтом шибанула искра молнии, и все вокруг осветилось мертвенно-синим светом электросварки.

— Быстрей, мужики! — прикрикнул Федотыч. — Шуруй, шуруй ногами!

— Успеем, — возразил Гмыза, который, судя по его виду, в немалой мере устал.

— Я те успею! — Федотыч был в тревоге. — Сейчас сюда рванется поток.

И в самом деле, вскоре им под ноги хлынула вода. Идти сразу стало труднее. Казалось, что в горах прорвалась плотина, и вода текла по склонам, смывая с них сломанные ветки, сухую листву, мелкие камни.

Только теперь Гусь понял, что голая полоса земли, тянувшаяся вверх по склону, по которой они долгое время шли и которую он принял за дорогу, на самом деле была ложем потока, скатывавшегося в низину по-сле дождей. Оттого-то здесь и не было грунта — его давно смыло, потому вода неслась по плитам доломита, выстилавшим склон.

— Вперед! Вперед! — поторапливал Федотыч. — Надо выйти на водораздел. Быстрее!

Чем выше они поднимались, тем слабее становился напор воды, устремлявшейся им под ноги. Зато внизу потоки бушевали что было сил. Оттуда, из лощины, доносился грохот двигавшихся камней, бурление струй, ломавшихся и падавших в воду деревьев.

Когда до гребня оставалось немного, Федотыч остановился и ладонью сгреб с лица воду.

— Все, оторвались. Можно передохнуть.

Скажи такое горожанин, попавший под дождь на улице и не имеющий возможности найти укрытие, его бы сочли ненормальным. Подсохнуть или переждать дождь промокший насквозь житель города старается под крышей. Но в горах, в тайге, где самое густое дерево в ливень не подарит сухости, а ноги дрожат, и дыхание перехватывает от усталости, отдохнуть можно и под дождем.

Гроза уходила на восток. Молнии сверкали где-то вдали, и оттуда доносились обвальные удары грома.

Погода ломалась на глазах. Едва край висевших над хребтом туч уполз в сторону, теряя в скалах серые обрывки тумана, с запада в промытый до блеска мир хлынуло солнце. И сразу стало жарко. Камни, еще не потерявшие влажного блеска, начали нагреваться и курились паром. Даль подрагивала в зыбком мареве.

— Все, ребята, — сказал Федотыч, — дальше пойдете одни. Вон, видите блеск? Это река Аркун. Жмите точно на запад. Тут по прямой километров тридцать. По земле — все семьдесят. Не так уж много. Важно не сковырнуться со склона. Внизу — будет ровнее.

— Может, пойдешь с нами? — спросил Гусь.

Федотыч пальцами обеих рук распушил бороду, чтобы быстрее сохла.

— Не, мужики, не могу. Как говорят, рад бы в рай, да грехи не пускают. Вы уж сами…

На четвертый день пути, по расчетам Макса и судя по топокарте, в которую он часто заглядывал, до выхода в долину Аркуна оставалось совсем немного. Но голод и усталость, накопившиеся за последнее время, давали о себе знать. Несмотря на изнеможение, он плохо спал, часто просыпался и лежал в темноте, подрагивая от холода. В голову приходили тревожные мысли о том, что все его предприятие обречено на провал и лучше его было не затевать. Рассвет наползал медленно, лениво. В просветах между деревьями высвечивалось небо, чистое, голубое, но это не особенно радовало. Голод подсасывал под ложечкой, в пустых кишках бродили газы, и низ живота временами пропарывала острая резь.

Макс подхватил мешок, но он показался ему более тяжелым, нежели вчера.

— Зараза! — прошипел он, ругая в первую очередь самого себя. И в самом деле, на кой надо было ему прихватывать эти три кисета с мелочью. Что теперь с ними делать? Сколько можно таскать железо с собой?

Макс опустил сидорок на землю, распустил завязку и вытащил наружу кулек с двухрублевиками. Хотел вынуть и второй, но передумал.

Бросить мешок с мелочью там, где ночевал, он не смог. Как-никак это были деньги, которые он добыл с таким риском, потом тащил на себе. Хотя ждать появления в этих местах людей, которые ищут украденные деньги, не приходилось, оставлять добычу, пусть даже малую ее часть, на открытом месте было жалко.

Макс опустился на корточки, ножом вырыл под корнями лиственницы ямку, втоптал в нее мешочек с монетами, засыпал сверху землей и хвоей. Потом ножом сделал затес на стволе дерева. Он был уверен, что никогда не вернется в эти места, а если и вернется, то, вряд ли сумеет в тайге отыскать нужное дерево, но спрятанная добыча успокаивала его: пусть лучше пропадет, чем достанется другим.

К полудню Макс вышел к речушке, которая преградила ему дорогу. Он сверился с картой и обрадованно вздохнул. Синяя тонкая жилка, пересекавшая зеленый массив лесов, тянулась на запад к Аркуну. До него оставалось совсем немного — километров двадцать.

Солнце клонилось к закату. Далекие облака снизу казались розовыми. Кое-где лучи пронизывали их насквозь и вверх поднимались прямые столбы света. Речушка, умиротворившая нрав после того, как спала дождевая вода, ворчливо бурлила на перекатах.

Тропа, которую, скорее всего, натоптали звери, тянулась вдоль потока, повторяя его изгибы. В темных заводях с высокого берега можно было разглядеть, как мелькают быстрые тени хариусов. Но о том, чтобы взять их без удочки или сетки-накидки, не стоило даже мечтать.

К полудню Макс вышел в долину Аркуна. Таежный массив кончался на крутояре, а дальше лежали зеленые пространства, по которым, лениво извиваясь, блестела широкая лента реки Аркун, похожая на застывший поток стекла. Солнечные блики играли на перекатах. За излучиной темнела синеватая кромка дальних лесов. В небе, чистом и безоблачном, парили две птицы. Кто они — орлы, коршуны или соколы — Макс не знал. Летая, птицы то сближались, то расходились в стороны по дугам огромного круга. Вольные смелые птицы. И он, Макс Чикин, такой же смелый и вольный… И главное — он дошел! Настроение сразу изменилось: не зря гнул себя, заставлял мучиться, терпеть усталость и голод. Теперь-то уж он прорвется в места, о которых столько мечтал. С его-то деньгами достать лодку не составит труда. А уж на реке его никто искать не будет.

Макс присел на бугре под кривой сосной, которую искорежила жизнь на продуваемой всеми ветрами опушке.

Пробираясь через тайгу, он наслаждался сознанием того, что богат. Теперь пришел черед насладиться видом своей добычи. Он поставил сидорок между ног, запустил в него руку, вынул две пачки денег. Положил их перед собой на траву одну на другую.

Вот оно — богатство!

И ни на миг его не встревожили воспоминания о том, как это богатство добыто. Для сильного человека, который борется за то, чтобы стать богаче других, средства достижения цели не имеют значения. Все моральные запреты не стоят ничего, когда речь заходит о миллионах. Так уж устроен мир, что в нем все разделено и по крохам расползлось по карманам миллионов страдальцев. Значит, чтобы стать богатым, надо порастрясти всех, у кого есть деньги. А чтобы пойти на такое, нельзя связывать себя дурацкими понятиями о чести и морали.

Вон пришедшие во власть в помятых костюмчиках, выпотрошили карманы сограждан — и что? Стали богатенькими буржуинами. Их поругивают, проклинают, а им все по боку — мурмулетки при них. Чем хуже он, Максим Чикин? Да ничем. Еще через пару дней он вырвется по Аркуну к жилым местам, подальше от Крас-ноборска, рванет в Россию и на все, что было в прошлом, положит с прибором. А там, в большом мире, за такие бабки, какие у него сейчас, можно податься и на теплые моря, и в дальние страны. Представить только — Макс на борту теплохода плывет на Кипр… Эх, денежки вы мои, мурмулетки, капусточка…

Макс взял пачку сторублевок. Взвесил ее на ладони, наслаждаясь удовольствием чувствовать вес плотно притиснутых друг к другу бумажек. Приложил пачку к щеке, подержал немного. Потом попытался вытащить из упаковки одну банкноту, не разрывая бандеролек. Не получилось. Тогда он разорвал ленточку упаковки сбоку и вытащил купюру наружу.

Первым делом поднес бумажку к носу и понюхал. Она пахла свежей краской, как пахнут новые, еще не гулявшие по карманам деньги. От тех, которые пошли по рукам и уже изрядно потерты пальцами, нередко несет тошнотворным духом блевотины.

Макс поднял купюру к уху и потряс ею. Бумага приятно загремела. Должно быть, именно за свойство денежной бумаги издавать специфический звук, рубли в кои-то времена прозвали „хрустами“.

Насладившись запахом и звуком сотенного билета, Макс стал его рассматривать. Восхитился изобретательностью тех, кто рисует дензнаки. Надо же так ухитриться: слева снизу вверх по бумажке идут ромбы, у которых верхняя половина белая, нижняя — синесерая. С оборота такие же ромбы, но они уже находятся справа, и цвета у них другие — низ белый, верх — хаки. И вроде бы ничего больше, а поглядишь на свет и вдруг видишь циферки „100“ и буковки „ЦРБ“, — как такую мелочь ухитряются закатать внутрь бумаги?

Вздохнув, Максим аккуратно уложил пачки соток в сидорок и вынул оттуда банку тушенки. Голод давал о себе знать, но Макс был доволен: он не поддавался спазмам желудка и за четыре дня съел только две банки консервов из четырех.

Поев, он решил произвести небольшую разведку. Для этого надо было хорошо припрятать лишний груз, который мог помешать ему — вещевой мешок с деньгами и автомат. На всякий непредвиденный случай у него оставался пистолет.

Макс огляделся. Неподалеку от себя увидел пень и рухнувшую сосну. Они могли стать хорошим ориентиром. А если сделать от них двадцать шагов в сторону берега, то на противоположной стороне реки виден створный навигационный знак. Все отлично, отыскать место заначки будет нетрудно.

Макс штык-ножом углубил яму, образованную вырванным из земли корневищем упавшего дерева, положил в нее вещмешок и загреб все это красным береговым песком. Автомат он подсунул под ствол сосны так, чтобы его прикрыли разлапистые ветви. Осмотрелся. Убедился, что припрятанные вещи обнаружить нельзя, сунул пистолет под брючный пояс за спину, как это обычно делают гангстеры в американских фильмах, одернул куртку и двинулся к реке. Он прошел всего метров триста, когда за кустами тальника увидел причаленную к берегу моторную лодку, и двух мужчин, сидевших у костра. Над огнем висел казанок, в котором что-то варилось. На брезенте, который был брошен на землю, стояла бутылка водки, лежал хлеб, зеленый лук, огурцы. Макс шел к рыбакам спокойно, усилием воли сдерживая желание побежать — от костра тянуло дурманящим запахом варева, а жрать ему, несмотря на только что проглоченную тушенку, хотелось страшно. Не есть, а именно жрать. Дали бы ему кость с остатками мяса, он бы стал ее грызть, урча как пес. Так ему самому, во всяком случае, казалось.

Рыбаки в серых ватниках, подпоясанные патронташами, увидев Макса, спускавшегося по небольшому зеленому склону в их направлении, одновременно взялись за ружья и положили их на колени. Макс это заметил и внутренне выругался. Такая реакция рыбаков могла иметь только два объяснения. Либо это врожденная присущая жителям таежных мест настороженность, либо местное население уже предупреждено о возможности встречи с вооруженным дезертиром. Но как бы то ни было, поворачивать назад и уходить было делом бессмысленным, и даже опасным, поскольку неизбежно усилило бы подозрения.

— Здравствуйте! — сказал Макс, подойдя к костру. Сам в это время, будто решив почесаться, протянул руку за спину.

Однако таежники не горожане, которые могли лопухнуться в самой критической ситуации.

Одно из ружей, которое держал бородатый, судя по внешности, более пожилой рыбак, поднялось и почти уперлось в грудь Макса.

— Алексеич, общупай солдатика. А ты, сынок, подними грабки. Не бойся, мы не укусим.

„Вот и припух“, — подумал Макс убито, но попытки выдернуть из-за пояса пистолет не сделал. Было видно — такое движение обойдется ему дороже. Приподнял руки, позволяя себя обыскать.

— Хо, Матвеич, да у него пушка!

Рыбак, обстукавший ладонями Макса от плеч до пяток, вытащил из-за его спины макарыча.

— Еще что-нибудь есть? — спросил бородатый, не опуская ружья.

— Вроде бы пусто.

— Садись на пенек, солдат, — предложил бородатый и подтолкнул Макса стволами в грудь. — Жрать будешь?

Макс облизал губы. С убитым видом ответил:

— Можно бы… не откажусь…

— Алексеич, — приказал бородатый, — плесни гостю ушицы. Пусть поест. Заодно поговорим.

Макс дрожащими руками взял алюминиевую миску. Поставил на колени.

— Ты кто такой? — спросил его бородатый, так и не выпускавший ружья из рук.

— Солдат.

— Гляди-кось, Алексеич, — он солдат. И откуда же такой фрукт появился в этих местах? Убег со службы, что ли? Значит, дезертир?

Макс ответил не задумываясь:

— Наоборот. Мы дезертира ищем.

— Ты один его ловить вышел?

— Нет, нас группа. Я с ними разминулся в лесу. Да вот и вышел на вас.

— Допустим, поверили. А почему небритый?

Макс тронул щеку, щетина кололась.

— Четверо суток в лесу.

— Паршивый у тебя командир. Право слово. — Бородатый укоризненно покачал головой. — А если две недели проходите? Обрастете шерстью и в берлоги полезете?

Макс с раздражением подумал, что Бородатый, если судить по его поведению и рассуждениям, — бывший офицер и впарить ему свою версию будет непросто. Все же решил попробовать.

— Собирались по тревоге. Спешили. Некогда было брать бритву…

— Значит, вместо автомата в спешке прихватил Макарова?

— Нет.

— Откуда же он у тебя?

— Положен по штату.

— С каких это пор солдат вооружают пистолетами?

Врать так врать по крупному. Авось пронесет.

— У нас во внутренних войсках вооружают.

— Какой у него номер?

— У кого?

— У твоего Макарова?

Макс опустил глаза.

— Не помню.

— Значит, ствол не твой. Я пятнадцать лет назад со службы уволился, а номер своего пистолета помню. А ты, Алексеич?

— Как дважды два.

— Ладно, солдат, доедай. Я тебе верю мало, потому поедешь с нами в Поречье. Там с тобой разберутся.

— Мне нельзя уходить отсюда. — Скрипя зубами от злости, Макс пытался отстоять свои права. Придет группа, а меня нет…

— Перебьются. Из Поречья тебя подбросят в город.

А в случае чего, мы ответим…

— Не поеду. — Макс решил стоять на своем.

— Это ты зря, малыш. — Бородатый покачал головой. — Алексееич, спеленай-ка неразумного.

Неожиданно сильный удар в челюсть опрокинул Макса на землю. В глазах поплыли красные двоящиеся круги.

— Лежи, лежи. — Рыбак легко опрокинул поверженного Чикина на живот — ну и силища! — завернул руки за спину и стянул их обрывком сыромятного ремешка, который ему бросил Бородатый. — И не надо, милок, дергаться. Мы вот верши вытащим и почапаем по холодку до места.

Рыбаки не спешили. Уже смеркалось, когда они начали вытаскивать из воды огромные мордушки и выгребать из них крупную и мелкую рыбу. Что-то ссыпали в лодку, что-то выбрасывали в реку, переругивались, поработав, курили, и все это происходило так, будто Макса не существовало в природе вообще. Ночь уже накрыла землю густой синеватой теменью. На небо высыпали звезды. Над рекой курилась серая кисея тумана и медленно наползала на берег. Рядом с местом, где лежал Макс, у правого его бока уютно потрескивал костер, над которым на рогульках теперь висел большой закопченный чайник. В огне то и дело с треском взрывались поленья и выбрасывали вверх снопы быстро гаснувших искр.

Еще пацаном Макс мечтал о путешествиях, о вечерах у костра на берегу озера или реки. Но самое большее, что ему удавалось в те годы, были костры, которые они разжигали на мусорных кучах за жилыми домами рабочего поселка.

Туда они уходили с друзьями, собирали ветки, поленья, щепу от старых ящиков и разжигали огонь. Сидели вокруг огнища кружком, очарованные пляской пламени, подкидывали в костер топливо, рассказывали друг другу страшные истории про оборотней, привидения и призраков. Потом в нагоревших угольях пекли картошку, выгребали ее из золы почерневшую, с обуглившимися боками, подбрасывая на ладонях, обдували пепел и ели целиком, не очищая.

Посидеть так, как сейчас сидели на берегу дикой реки рыбаки — крепкие хмурые мужики, за спинами которых темнела стена дремучего таинственного леса, — Максу так и не довелось. Но он еще не терял надежды побывать в далеких краях, увидеть пальмы и пенный океанский прибой. Эта надежда окрепла, когда он взял в руки тугие пачки денег и представил, что на такие бабки можно купить все, что будет угодно душе — бабу, паспорт, сменив в нем фамилию на новую; уехать за границу, пока о нем здесь окончательно не забудут. И вот хрен его дернул подойти к рыбакам. Впрочем, хрен этот именовался голодом, который он не мог одолеть. Желудок сводило так, что в глазах темнело, особенно когда до ноздрей долетел запах ухи. И теперь все под вопросом — удастся ли деньги, которые он так ловко припрятал, использовать с толком и целесообразностью. Неужели эти двое так и дотащат его до неизвестного ему Поречья и сдадут ментам на опознание? Тогда ради чего он стрелял в людей, а потом рвал пуп, стараясь уйти подальше от гарнизона через глухие леса и болотные топи?

Впрочем, Макса ни на минуту не оставляла мысль о побеге. Но просто так, улучив момент, пытаться вскочить и скрыться во тьме, было бессмысленной глупостью. Руки, туго стянутые ремнем за спиной, — аргумент убедительный: добраться до ближайшего населенного пункта и шагать по глухим местам со связанными руками, без оружия и еды — равносильно самоубийству. Тем более что и само появление его на людях в таком виде не обещало ничего хорошего. За то время, которое он бродил по таежным трущобам, милиция наверняка оповестила не только область, но, возможно, раззвонила о нем на всю Россию.

Суки! Во суки!

Макс ругался и сам не знал на кого — на милицию или на рыбаков, которые его без труда повязали, а скорее на тех и других — всех, кто ломал его планы на будущее.

Выбрав все снасти и выгрузив добычу в лодку, рыбаки перевели в нее Макса, запустили мотор, и суденышко, полное рыбы, понеслось вниз по течению, таща за собой белопенный след. Они мчались по реке не менее получаса, когда Максу пришла в голову спасительная мысль.

— Мужики, — жалобным голосом попросил он, — будьте людьми, подойдите к берегу. У меня живот крутит… Сейчас прорвет…

— Что делать? — вполголоса спросил Бородатого его напарник. — Высадишь и развяжешь, а он убежит. А так ему что, я штаны снимать буду?

— Высадим, — столь же тихо ответил Бородатый. — Хрен с ним, пусть бежит. Не убивать же его. А я давно себе макарыча завести хотел.

Максу развязали руки. Лодка подошла к берегу.

— Вон, иди в кусты.

Макс понял — эти преследовать его не будут. Он сделал два осторожных шага, не зашуршав кустами, проскользнул на полянку.

Впереди темнел длинный пологий спуск, за которым в слабом свете уходившей луны рыбьей чешуей поблескивала лента реки.

На миг, задержавшись на месте, Максим прислушался. Ничто не нарушало ночной тишины.

Чуть пригнувшись, чтобы голова не маячила над кустами, Макс что было сил побежал вниз по склону к дальней излучине реки, блестевшей вдали.

Он бежал до тех пор, пока полностью не обессилел. У самого берега остановился. Оглянулся туда, откуда только что смылся.

Макс опустился на траву, растянулся в рост. Он ликовал. Вся дурацкая история с ухой и рыбаками обошлась ему слишком легко. Пропавший пистолет можно не считать большой потерей. У него оставалось куда более грозное оружие — автомат и боеприпасы к нему.

Пройдя километра полтора, Макс споткнулся о невидимую во тьме корягу. Едва устоял на ногах, но подметка тут же оторвалась, и ботинок стал походить на крокодила, открывшего голодную пасть.

Макс грязно выругался. Он ожидал чего угодно, но не такой подлости со стороны обуви, которую для армии должны делать с удесятеренной прочностью.

Он сел, разулся и стал разглядывать ботинок. Для начала оттянул подметку, слегка подергал. Но этого оказалось достаточным, чтобы она отделилась от верха до самого каблука. Нитки, крепившие ее, давно сгнили.

Думать о том, чтобы починить башмак, не приходилось. Идти дальше в одной обутой ноге было бы неудобно, да и не имело смысла.

Макс расшнуровал целый ботинок, потом стянул его с ноги и вместе с порвавшимся зашвырнул в Аркун.

Негромкий плеск воды известил о том, что река приняла его дар.

Дальше Макс двинулся босиком. Трава, покрывавшая пологую полосу берега, еще недавно выглядела мягкой и пушистой, но на деле оказалась щетинисто колкой.

К утру Макс по берегу добрел до места, откуда хорошо просматривался створный знак, служивший ему ориентиром для поиска тайника. Ноги болели не только от усталости. Несколько раз он спотыкался о камни и ободрал о них кожу на суставах больших пальцев. Ссадины саднило. Голова кружилась. Должно быть, его обессилили острые переживания, связанные с неожиданным пленом. Слишком много адреналина выплеснулось в кровь, и сейчас его нехватка оборачивалась душевной опустошенностью и мышечной слабостью.

Добравшись до тайника и убедившись, что его богатство — деньги и автомат остались нетронутыми, Макс окончательно утратил силы.

Из-за тайги с востока поднялось солнце и стало быстро согревать землю, остывшую за ночь.

Поредела и стала расползаться в клочья пелена тумана над рекой. Открывался вид на заречные дали — на заливные луга и пустоши.

Макс забрался под ствол упавшего дерева, туда, где спрятал свой автомат, согнулся калачиком, как бездомный пес, подложил руку под щеку и тут же заснул — будто ухнул в горячую яму — ни снов, ни тревожных мыслей, которые мешают спать.

Макс проснулся под вечер, и первое, что ощутил, был голод. Он сжимал безжалостной рукой желудок и подтаскивал его к горлу, отчего все время подташнивало.

Макс достал из сидорка последнюю банку тушенки и, истекая слюной, вспорол ее штык-ножом, отогнул крышку. Запах консервированного мяса, покрытого серым слоем застывшего сала, ударил в ноздри.

Макс съел тушенку в один присест и не ощутил желанной сытости. Он вытер стенки и дно банки пальцем и облизал его.

Трудно сказать, думает ли о чем-то другом, кроме как о бегстве, волк, задравший овцу и вдруг заметивший, что в погоню за ним бросились охотники с ружьями. А вот человек думает. Всегда. Те, чьи мозги чисты, думают об одном, те, кому в них попала моча, — совсем о другом. Макс двигался вдоль берега, стараясь держаться поближе к кустам тальника, чтобы иметь возможность в любой момент укрыться в них при виде опасности. Босые ноги вязли в прибрежном песке, и шагать было утомительно трудно. Аркун в этих местах единственный удобный путь среди тайги и болот, и деревни жмутся к реке, потому как ее не подвинешь с места и не заставишь течь, куда тебе хочется. По берегам реки в низинах лежат болота, поросшие камышом и осокой. Здесь гнездятся утки и чайки — горластые белые пираты, проводящие дни в полете над водной гладью. Днем и ночью над топями гудят комары — миллионы серых мягких кровососов. Когда человек идет по берегу, они вьются над головой высоким столбом и сопровождают его, пока порывы ветра не разметут и не разбросают по сторонам толкущееся в воздухе облако. Хорошо, что ветры в этих краях затихают очень редко.

Макс шел и думал. Думал и зло ругался.

Сволочи! Гнусь поганая! Хмыри подзаборные! Надо же, как его подставляют в последнее время эти сучары!

Видел бы он хоть краем глаза того, кто влупил ему в приклад автомата свинцовую блямбу, не пожалел бы десятка патронов и набил бы ими чужие кишки. Правда, расщепленный приклад Макс слегка подправил: нашел кусок песчаника на берегу и затер щербины, чтобы колючие щепки не занозили руки. Однако вещь все равно потеряла качество. Вот гадство!

Потом эти два сученыша, отобравшие у него пистолет. В мирной стране, на рыбалке не расстаются с ружьями — во паразиты! А он к ним с открытой душой, с полным доверием. Тем более что Макс возлагал на девятимиллиметрового Макарова немало надежд. В жилых местах, куда Макс стремился, разгуливать с автоматом — значило показать, что у тебя ни одной извилины под черепушкой. Зато на „доктора ПМ“ можно всегда положиться. Он надежно лечит от всех болезней — от страха, от тоски, от жадности, прививает привычку к благотворительности. При этом „доктор Макаров“ лечит радикально: одна свинцовая капсула в брюхо, или просто предоставленная кому-то возможность заглянуть в черное очко ствола — и любой упрямец делается покладистым, любой жмот — добрым и щедрым. Сразу забывает обо всем и начинает стонать: „Все берите, все без остатка, только не надо пилюль!“ И вот такое надежное средство у него, у крутого Макса, забрали, забарабали, утырили, как у последнего лоха.

Ну, суки — люди! Никому нельзя верить! Ни к кому нельзя подходить с открытой душой. И будьте уверены, больше он рот не откроет, ушей не развесит. Доктор Калашников тоже лечит, мозги вправляет неплохо. Вы еще сумеете убедиться в этом, господа ненаглядные!

Кто посмеет сказать, что Максим Чикин не думал? Думают все, но каждый по-разному. В этом и счастье и беда человечества. Глубокие мысли Макса о людях, их коварстве и неблагодарности оборвались внезапно. Он заметил впереди лодку, вытащенную носом на прибрежный песок, человека, сидевшего на корме со спиннингом в руках. В кругу камней, выложенных очагом, теплился огонек костра. „Ишь, рыбачок, — подумал Макс. — Знаем мы вас теперь как облупленных“. Макс оставил мешок с деньгами в кустах, подхватил автомат поудобнее и направился к лодке. Рыбак был веселый и добрый. Едва увидел Макса, он поднял руку вверх, как Ельцин, торжествующий победу.

— Прошу к нашему шалашу.

Здесь, вдали от всякого жилья, он ничего не боялся и даже не потянулся к ружью, которое лежало рядом. А если откуда-то и появился поблизости человек, то такой же рыбак или охотник и его присутствие скрасит одиночество.

Рыбаку на вид было лет шестьдесят — семьдесят, но выглядел он достаточно свежо и бодро. Он окинул взглядом Макса и удивленно спросил:

— Что ж ты, касатик, гуляешь босиком?

Макс виновато улыбнулся.

— Так уж вышло. Оторвалась подметка, я башмаки и выкинул.

— Сколько ж ты босиком прошел?

— Даже не знаю. Может, километров пятнадцать.

— Ладно, присаживайся к огоньку. Что-нибудь придумаем. У меня вроде в котомке кроссовки есть. Важно, чтобы размером подошли.

— Не беспокойтесь, я перебьюсь.

— Как же это ты в наших краях оказался, солдат?

В вопросе угадывалось не подозрение, а откровенное любопытство.

— Спецназ. — Макс держался спокойно и уверенно. Старик был на берегу один и бояться его не приходилось. — Тест на выживание.

— Это как? — спросил старик. — Когда я срочную тянул, такого не было.

— Очень просто, отец. Выбросили нас в тайге с вертолета. Каждому дали свой маршрут. Задача — выйти к железной дороге.

— А-а, — протянул старик. — Видел я давеча тут вертолет. Еще подумал, что он тут кружит…

Сердце Макса тревожно сжалось: неужели это ищут его? Выходит, надо быть поосторожней.

— Значит, до железки. — Старик задумался. — Сколько ж это тебе телепать?

— Уже вторые сутки иду. — Макс на всякий случай сократил срок своего похода, чтобы не вызвать каких-либо подозрений.

— А как питание? Когда я служил, солдату горячее было положено ежедневно три раза.

— Спецназ, — повторил Макс ключевое слово. — На выживание — это значит на подножном корме.

— Какой же корм в тайге?

— Жить захочешь — найдешь. Змея, мышь…

— Тьфу ты! Как же можно мышь съесть?

— Жить захочешь — съешь. Важно дать ей остыть, чтобы со шкуры блохи и всякие насекомые поуходили.

— Сынок, а если я тебя покормлю? Это не нарушит ваших правил?

— Ни в коей мере. — Макс поощряюще улыбнулся. — Спецназ. Это значит обязан выжить, а уж как — командиров не касается.

— Я сейчас. — Старик оживился. Полез в вещевой мешок. Достал полкирпича черного хлеба, нарезал кусками. Потом вынул брусок сала, завернутый в белую тряпицу. Предложил: — Забей-ка, сынок, пыжа для начала. Червячка замори. А я пока ушицу сварганю.

— Да вы не беспокойтесь, — со скромностью сказал Макс. А сам, сдерживая дрожь в руках, положил шматок сала на хлеб и впился в него зубами. Подумал почти с нежностью: „Мне бы такого батю“.

Что и говорить, родной батя у Макса был тот еще. Невысокий, жилистый, дерганый. Сам лысый, но лицо всегда выглядело сине-черным от мгновенно выраставшей щетины — брей ее, не брей. Он завербовался в железнодорожную бригаду, ремонтировавшую пути Сибирской магистрали. Потом какие-либо вести об отце в Красноборск приходить перестали, и он исчез.

Главную роль в воспитании Макса сыграла бабушка Пелагея — некогда дородная, но к старости исхудавшая старуха с бельмом на левом глазу. Была она патологически жадной, о чем знали все соседи, и потому никогда не обращались к ней с просьбами, даже если нужно было позычить всего щепотку соли.

Все свое добро, накопленные за долгие годы (бабка никогда не выбрасывала даже старые тряпки), она хранила в большом старинном сундуке, обитом для прочности железными полосами. В проушинах сундука красовался амбарный замок, весом килограмма на три. Обороняя богатство, старуха спала только на своем сундуке.

Максимку бабка любила. Когда он приходил к ней, она доставала из заначки ключ, длинный, с большой фигурной бородкой, и открывала сундук. Потом запускала руку в его таинственную глубину, шарила там и извлекала на свет конфетку — подушечку, липкую, утратившую форму. Совала в ладонь внучку. Конфета всегда пахла нафталином и мышами, как потом понял Макс — типичными запахами бедности.

Получив сладость, Максимчик сразу зажимал ее в кулаке. Этому его научила бабка. Поскольку уроки были наглядными, они крепко запомнились пацану.

Едва Максим забирал гостинец, бабка сразу просила его:

— Дай мне конфетку.

Мальчик доверчиво протягивал к ней раскрытую ладошку, на которой лежала сладость.

Бабка брала ее пальцами, длинными и тонкими, как китайские палочки для еды. И говорила:

— Дурачок, зачем ты отдаешь мне свое? Вот назад и не получишь.

Максимка морщился, собираясь заплакать. Бабка возвращала ему конфетку.

— Возьми, только больше никому не отдавай.

Максимка собирался отправить гостинец в рот, но бабка его снова просила:

— Постой, постой, покажи-ка мне конфетку…

И снова Максик доверчиво протягивал к бабке руку и раскрывал ладонь.

— Ты дурак?! — Голос бабки переполнялся злостью. Она шлепала пацана по затылку. И не просто так, чтобы обозначить удар, а сильно, так, что голова дергалась. От обиды и боли Максик начинал реветь. — Заткнись! — орала бабка. — Врежу!

Надо сказать, что Пелагея Кирьяновна в молодости отбухала три года в колонии общего режима по приговору за хищение социалистической собственности и умела постоять за себя, а при нужде еще и прищучить других.

О прошлом старухи в поселке знали, и хотя отношение к людям, прошедшим через горнило зоны, здесь было спокойное, за глаза Пелагею все же называли „тюремщицей“.

После очередного замаха Максимка вздрагивал, втягивал голову в плечи как черепашонок, но бабка без удара подносила раскрытую ладонь к его носу.

— Видишь, куда грабка тащит? — Она сгибала и разгибала пальцы, то сжимая кулак, то разжимая его. — На вот, попробуй забери у меня конфетку. Ну, попробуй.

Максимка пытался разжать бабкины пальцы, но это ему не удавалось. Та довольно ухмылялась.

— Что, вахлак, понял?

— Понял, — говорил Максик, понурив голову.

— Возьми свою конфету. — Она отдавала сладость и тут же снова просила: — Дай мне, а? На минуту?

— Фиг тебе. — Максик усвоил урок. Он обиженно сопел и совал конфету в рот. Бабка скрипуче смеялась, словно каркающая ворона.

— Понял наконец. И всегда так поступай. Не забывай, куда грабки гребут.

С тех пор Макс всегда с удивлением и даже презрением смотрел на тех, кто не жалел своего добра, не жмотничал, мог делиться, а пожрать и попить на халяву стеснялся…

Старик ставил свою снасть, выбрался из лодки, присел к костру. Потом взглянул на ноги Макса и вскинул брови.

— Глянь-кось! Я сразу и не заметил! — Он укоризненно покачал головой. — Ты же себе все пальцы избил в кровь. Давай-ка я тебя малость подлечу…

Уроки бабки во многом помогли сформироваться мировоззрению и убеждениям Макса. Потому в момент общения со старым рыболовом он испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, он говорил „спасибо“ после каждой услуги, которую ему оказывал старик, — мазал йодом и клеил лейкопластырь на большие пальцы ног, достал из загашника кроссовки и отдал их, кормил хлебом и салом, потом принялся готовить уху. С другой — он испытывал к старику презрение. Судя по внешнему виду, этот человек немногого достиг в жизни именно из-за своей наивности и доброты. Типичный лох, вкалывавший не за деньги, а за идею, за интерес, и получивший к старости за все рупь да пинок… Вот и опять, с какой балды он вдруг решил обихаживать незнакомого человека? Его об этом просили или обещали подкинуть бабки за доброту? Или только потому, что человек человеку друг, товарищ и брат? А хренка с бугорка он не хочет?

Наблюдая за суетой старика, Макс тщательно скрывал усмешку. Ну, лопух! Чурка с глазами! Его, человека по-настоящему богатого, кормит нищий, которого иначе и не назовешь, кормит дешевой жратвой. А ведь если хорошо подумать, поскольку башка дается каждому именно для этого, то разве он обязан что-то делать задарма? Почему грабки у всех сгибаются и гребут в одну сторону, а богатыми становятся не все? Да потому, что у многих под сердцем как гиря висит дурацкая совесть, а скромность, выставляемая напоказ, душит инициативу. Быдло оно и есть быдло, и жалости к нему быть не может.

Глядя на то, как старик разжигает бензиновый туристский примус и ставит на него котелок, Макс сделал несколько движений рукой, разжав и сжав пальцы. Хотел проверить — все ли у него в порядке с хватом.

— Болит рука? — заботливо спросил наблюдательный старик.

— Так, физзарядка.

— Сынок, я скоро двинусь вверх по реке. До Шама-нихи. Пятьдесят верст на моторке. Если ты не против, могу подбросить. Тебе такое не повредит?

Макс в мыслях мгновенно прокрутил все „за“ и „против“. Конечно, проскочить на лодке полсотни километров неплохо. Но придется тащить и грузить в лодку деньги. Тяжелая ноша тут же привлечет внимание глазастого старика, вызовет у него подозрения. И в самом деле, откуда у спецназовца может оказаться непонятный груз? Для чего он ему? Нет, лучше не соглашаться.

— Спасибо, отец. Я бы с удовольствием, но потом на душе будет гнусно. Мне ведь положено шлепать самоходом. Для закалки.

— Молодец. — Старик хлопнул Макса по плечу. — Одобряю. Раз нельзя, значит, нельзя.

Именно в тот миг Макс понял: что значит нельзя? Кто ему может помешать делать то, чего он хочет? В памяти всплыли назойливые слова песенки: „Убить, зарезать — хоть бы что“.

Губы плотно сжались, глаза сузились.

Этот старик с худой шеей, напоминавшей шею воробьишки, которая так легко рвется, если за нее как следует тряхнуть… Он же сам высказал мысль, что удобно воспользоваться его моторкой. Ах, колхозник, как он не похож на тех двух, которые Макса западло кинули, забрав пистолет. Вот уж они-то знают, куда гребут грабки. И можно теперь только себя самого ругать, что фраернулся, но нельзя не признать, что те двое игру с ним сыграли честно: развесил уши, раскрыл ладошку — вот она, моя конфетка — берите. И надо их еще благодарить за то, что посреди речки не сковырнули за борт вниз котелком. Сейчас бы уже сутки кормил раков…

Справиться со стариком Максу труда не составило. Все прошло тихо, быстро, бескровно. Мягкое тело Макс втащил в кусты. Взял свой мешок. Вернулся к лодке. Теперь она стала его, и путь к свободе был открыт удобный и быстрый.

До сумерек Макс гнал моторку, не приставая к берегу. Несколько раз ему попадались встречные лодки, один раз катер протащил в низовья баржу, но все обошлось без происшествий: река большая и места на ней, чтобы разойтись, хватало всем. Ближе к вечеру Макс издалека заметил на правом берегу домик. Небольшой, бревенчатый, он стоял на крутояре, откуда открывался вид на реку и пойму во все стороны. Под обрывом на узкой береговой кромке лежали ржавые железные поплавки бакенов. Рядом с домиком высилась мачта, на перекладине которой болтались навигационные знаки. Что они означали, Макс не понимал. Зато он сразу сообразил, что дом принадлежит бакенщику.

Поскольку другого жилья рядом не было, то можно было попытать удачи и попроситься переночевать. Если все пойдет хорошо, хозяев можно даже не трогать — пусть живут.

Макс направил моторку к берегу. Он видел, как из дома на берег вышла женщина. Она остановилась у края обрыва, на который вела узкая деревянная лестница с перилами.

Женщина была в белой косынке, зеленой телогрейке и в сапогах. Свежий ветер трепал юбку, и она то липла к ее ногам, то раздувалась.

Ногой Макс подправил мешок с деньгами, загнав его глубже под банку. На всякий случай ближе подвинул к себе автомат.

Когда до берега оставалось совсем немного, Макс поднял руку, помахал ею над головой. Женщина не ответила.

Под обрывом открылись узкие деревянные мостки, уходившие в воду метров на пять. С обеих сторон в настиле виднелись кольца, в которые можно продергивать швартовую цепь.

Макс выключил мотор и на веслах осторожно подгреб к мосткам. Лодка глухо стукнулась о бревна. Гремя цепью, Макс поймал кольцо и закрепился. После того как треск движка смолк и наступила тишина, стало хорошо слышно, как шипели набегавшие на берег волны, которые подняла лодка, и вода плескалась о столбы причала.

Подхватив автомат, Макс выбрался на помост. Огляделся. Подошел к лестнице. Брус перил был гладкий и скользкий — за долгое время его отполировали руками до блеска. Лестница выглядела крепко, надежно. Некоторые ступени светились свежими досками, их, должно быть, недавно отремонтировали.

Макс поднимался по лестнице на крутояр не спеша, на всякий случай оставляя время, если вдруг придется внезапно срываться.

Поднявшись наверх, он замер, не зная, как вести себя. У правой ноги женщины сидела огромная овчарка с серьезными холодными глазами. Женщина сразу поняла, что заставило гостя остановиться. Сказала спокойно:

— Не пугайтесь, собака не тронет. — И на всякий случай предупредила пса: — Шер, это гость.

Пес с презрением посмотрел на Максима и потерся головой о колено хозяйки.

— Здравствуйте, — сказал Макс смиренно.

— Здравствуйте, — ответила женщина и спросила: — Пройдете в дом?

— Если позволите.

— Милости прошу.

— Благодарствую.

— Меня зовут Надежда Петровна.

— Очень приятно. А я… — Макс думал недолго. — Николай.

Трудно сказать, когда Надежда Петровна в последний раз встречала такого обходительного и вежливого молодого человека. Она так и подумала: вроде бы солдат, а какой воспитанный. Из памяти еще не выветрились воспоминания о том, как пару лет назад в эти края на лесозаготовку прислали батальон вояк. Это было мамаево войско в армейской форме. Все вокруг гудело от лихих загулов. И офицеры, и солдаты пили по-черному. По вечерам с лесосеки в ближайший поселок с грохотом уходил гусеничный трактор с прицепом. В прицеп набивались пьяные в дупель вояки, орали песни, ругались, дрались в кровь. А вот какие, оказывается, бывают солдаты — вежливые, тихие. Одно не совсем хорошо — небритый. Хотя что с него взять — еще мальчик.

Они вошли в дом. Шер спокойно прошел в комнату и сел возле хозяйской постели.

Сколько женщине лет, Макс определить не мог. Сбивало с толку румяное лицо без морщин, сочетавшееся с седыми прядями в густых волосах, собранных в тяжелый пучок на затылке.

Хозяйка обращалась к гостю на вы.

— Исть будете? — спросила она глубоким красивым голосом.

— Не откажусь, — с подчеркнутой скромностью ответил Макс. Он, конечно, уже проголодался, но не предложи ему хозяйка еды, мог бы заснуть и без нее. — Спасибо на добром слове.

Хозяйка загремела кастрюлями у русской печи.

— Щей вам налить? — снова спросила она, и Макс понял — у нее есть и что-то другое, но колебаться не стал.

— Можно.

Хозяйка принесла и поставила на стол перед ним большую керамическую миску, в которой дымилось ароматное варево. Достала из шкафчика хлеб — судя по всему, собственной выпечки. На разделочной доске отрезала от каравая несколько кусков, положила на сплетенное из прутьев лозы овальное блюдо.

— Угощайтесь.

Макс обвел глазами углы, стараясь заметить, нет ли где иконы. Тогда стоило показать свою христианскую добродетельность, осенив себя крестом. Но икон в доме не было. Пришлось ограничиться словами.

— Благодарствую.

Щи были вкусные, хотя мясо в кастрюле вряд ли присутствовало.

Хозяйка села на лавку, подперла щеку рукой.

— Похоже, вы солдат?

— Так точно. — Макс держал марку сурового и дисциплинированного человека.

— Отслужить вы не могли, — продолжала женщина раздумчиво. — С оружием навроде домой не отпускают.

— Так точно, — ответил Макс, — не отслужил. Мы здесь по служебной надобности. Бандита ищем.

— Откуль он тут объявился? — Хозяйка не скрывала сомнений. — Псих какой, что ли? Ить ему лучше в городе хорониться, чем в глухомани. Тут ведь не очень-то спрячешься. И опять же провизию достать непросто.

— Будет грабить, пропитание найдет, — сказал Макс с пугающей суровостью. — Вы тоже поостерегитесь. Не ровен час…

Он отломил кусок хлеба и вытер им опустевшую миску.

За окном быстро темнело.

Хозяйка постелила гостю на полу возле теплой печки. Макс улегся и прикрылся попонкой, которую от щедрот своих ему подкинула хозяйка. Несмотря на усталость, он не мог уснуть.

На пологом зеленом берегу Аркуна собрались люди — человек, может, сто — сто пятьдесят. Сюда к дебаркадеру по субботним и воскресным дням катер притаскивал большую баржу, в которой привозил народ прибрежных сел и деревень на районное торжище.

Светлый Ключ — поселок большой, на три тысячи домов, не меньше. Правда, дома не городские, многоэтажные, а индивидуальные сельские — рубленые, с русскими добрыми печками, от которых зимой шли тепло и сухость. Здесь отродясь не бывало двух вещей, которые вне зависимости от количества делают деревню — селом, село — городом. Здесь не было церкви и тюрьмы. Церкви, потому что населенный пункт был новым, советским. Тюрьмы — по причине удаленности от торных дорог.

Макс приплыл сюда на моторке в надежде, что в толпе искать его никто не догадается, а он сумеет прикупить себе немного провизии — хлеба, яиц, зелени. Оставив мешок с деньгами и автомат в лодке, он затесался в толпу торгующих и покупающих. Для начала, прежде чем сделать покупки, решил осмотреться. Немного потолкался возле мужика, продававшего кожаную куртку, решил, что возьмет ее, после того как купит съестное, и отправился к зеленым рядам. Неожиданно Макс увидел милиционера, пробиравшегося через толпу в его сторону. Это не могло быть случайным. Скорее всего, мент его заметил. Вот и все. Автомат в лодке, другого оружия при себе не было. А о том, чтобы врукопашную сладить с дядей, широкие плечи которого возвышались над головами других людей, думать не приходилось.

От страха во рту появился металлический привкус, а мошонку тронуло холодом.

У Макса были все основания бояться встречи с представителем власти. По каналам оперативной связи по всем отделениям и участкам прошла ориентировка на вооруженного дезертира — грабителя и убийцу. Получил ее и капитан Лопата, участковый инспектор Светлого Ключа.

Иван Сергеевич Лопата, огромный ростом (медведь, да и только), был настолько спокоен характером, насколько велик габаритами.

Однажды изба, в которой он ночевал, полыхнула свирепым буйным пламенем. Все, кто оказался внутри ее, выскочили наружу в чем были. Лопата вышел из дому одетый, застегнутый на все пуговицы, в момент, когда затрещала и начала рушиться крыша. На Лопату смотрели как на выходца с того света, а он погладил пальцем опаленные огнем брови и объяснил: „Сапог, зараза, не натягивался“.

Службу капитан Лопата нёс исправно. Одно его появление в месте, где возникал какой-либо конфликт, успокаивало бурливые страсти.

При наведении общественного порядка Лопата уверенно опирался на силы самой общественности.

Однажды на толкучку в Светлый Ключ приехала группа городских лотерейных кидал. Они периодически гастролировали по району, стараясь донести опыт своего мошеннического бизнеса до таежной глубинки.

Доверчивых простаков, или, как их еще называли, „лохов“, в Светлом Ключе оказалось навалом. Беспроигрышная лотерея, в которой на удивление везло каким-то мордастым незнакомым мужикам и дамочкам-шмакодявкам явно не сельского пошиба, привлекла внимание деревенской публики. Рублики беспроигрышно летели в карманы краснорожих кидал.

Кто-то из наиболее разумных селян смотался на почту. Там в небольшой каморке, как извещала ржавая, написанная еще при советской власти табличка, находился опорный пункт милиции. Здесь чаще всего и огинался Лопата. В прокуренной, полной сизого дыма комнатушке он проводил время, гоняя шашки с любителями старой русской игры, которые приходили в опорный пункт, как в свой постоянный клуб.

Лопата выслушал жалобу на приезжих мошенников и решил, что воспитывать неразумных нужно народными средствами. В деревнях, особенно в сибирской глубинке, хорошо помнили, как их предки учили уму-разуму конокрадов.

Лопата позвал двоюродного брата, такого же ломового мужика, как и сам. Открыл железный ящик, который стоял в комнате опорного пункта. Вынул оттуда пачку тысячерублевых банкнот в количестве ста листов. Пачка была в стандартной упаковке и могла произвести на кидал вдохновляющее впечатление своей банковской девственностью.

— Вот те, Кузя, валяй пройдись, играни. Ставь сразу на все. И гляди в оба — они тебя дурить будут. Возьми с собой братьев Черемховых, Кешку Тюкав-кина и Егора Журавлева. Как тебя оглоеды обдерут под липку, пусть ребята их поучат. Говорят, раньше за такое шулеров шандалами били. Теперь их не найти.

— Каво?

— Шандалов.

— А чо это тако, Иван?

— Бронзовы подсвечники.

— А-а-а… Ты-то нам поможешь?

— Не, Кузя, не могу. У меня функция властная. Буду предотвращать ваш самосуд.

— Как это?

— Опасаюсь, вы их забьете, если вовремя не остановить.

Когда лохотронщиков — четверых мужиков и двух женщин — нещадно потискали и помяли (вот оно деревенское русское варварство!), на толчке появился Лопата. Одним видом своим он смягчил нравы и остановил потасовку, и как отец родной оградил городских ловкачей от жаркого народного гнева. Конфисковав все нечестно выуженные у селян деньги, Лопата вернул их пострадавшим и проводил жулье до их вездехода. Доходчиво объяснил обстановку:

— Вы, ребята, езжайте, езжайте. И больше сюда носу казать не смейте. Я понимаю — деньги дураки вам отдавали добровольно собственными руками. Короче, сами во всем виноваты. Но вы тоже хороши: надо же совесть иметь — несмышленых трясти. Верно я говорю? Ко всему вы легко отделались. У нас здесь климат такой, что народ в дураках ходить не любит.

— Ну уж и легко. — Пахан трудового коллектива мошенников возразил унылым тоном. В потасовке его красивый греческий нос кто-то обратил сильным ударом в плоскую монгольскую бульбу. Кровь ему уже удалось остановить, но розовая юшка еще сочилась по губам.

— Значит, не веришь? — спросил Лопата, не скрывая насмешки. — А как бы вы запели, если б вам спалили тачку? То-то и оно!

Так вот Лопата двигался через толпу. Макс увидел его и замер в ожидании неизбежной встречи. Лопата высился над толпой и не заметить незнакомого человека в камуфляже не мог.

Макс нагнул голову, чтобы стать пониже ростом. Он бы вообще лёг, если бы это сразу не привлекло к нему внимания толпы. Из-за плеча толстой бабы в пестром платье стал следить за милиционером. Тот был уже шагах в двадцати. Все, конец! Оставалось одно — бежать, сбивая с ног торговцев и покупателей, толкая всех, кто попадется ему на пути.

Макс отступил на шаг от укрывавшей его своим телом толстухи и прикинул направление, по которому удобнее всего было рвануть к причалу.

Сделал еще два шага, осторожно отступая…

И вдруг увидел — мент остановился. Больше того, повернулся к нему спиной. Что случилось, Макс понять не мог, но момент для быстрого отступления складывался удачно.

Непредвиденную задержку Лопаты вызвала женщина. Уже около года он балдел при одном виде Натальи Барановой, ладной молодухи из Починок, и делал все, чтобы подбить к ней клинья…

Быстрым шагом Макс вернулся к причалу, ввалился в лодку, запустил движок и понесся вверх по реке, надеясь, что сумеет перехватить продуктишек где-нибудь подальше от людных мест и там, где близко нет милиции.

Гусь привел свою команду в Светлый Ключ через пять часов после того, как Макс смотался оттуда. Прапорщику показали, как пройти на почту и найти опорный пункт милиции, где находился бдительный страж закона капитан Лопата. Прогремев коваными ботинками по ступеням крыльца старенькой почты, вошли в тесное помещение. Погрузив себя в клубы сизого дыма, за шашечной доской с сигаретами в зубах сидели и гоняли партию капитан Лопата и начальник узла связи Степан Коноплев.

— Прапорщик Гусь. — Не представиться в таких обстоятельствах для человека военного было бы неэтичным. — Со мной команда.

— Нам известно о вашей задаче. — Лопата, увлеченный игрой, даже не сделал попытки встать.

— Мы ищем дезертира.

— Это нам тоже известно.

— Кому нам? — Гусь уже не скрывал раздражения. Капитан, который держался с ним как отставной генерал, который вышел на пенсию с правом ношения формы, начал действовать на нервы. — Вашему превосходительству, господин офицер?

Лопата резко встал. Сдвинул ребром ладони шашки с доски. Партия у него не складывалась и выгодно ее было прервать, пользуясь удобным предлогом.

Начальник почты, уже торжествовавший победу, нервно дернулся:

— Иван Сергеевич, так же нельзя!

— Погоди, Степан, сейчас не до игры. Дело, можно сказать, государственное, а вояки права качать собрались. Наплодили бандитов, теперь интересуются, кто об этом знает. Так я отвечу: мы — это внутренние органы. Вас устраивает, господа?

— Устраивает. — Гусь язвил. — Тем более что мы тоже не болтаемся где-то снаружи, не прикрытые штанами. И папа у нас с вами — один. МВД.

— Прапорщик, — Лопата понял свой промах, — ты извини. Не обнюхались как следует, я вас сразу и не узнал: думал — армия. Потом меня этот случай из себя вывел. Бегает этот гад по району, людей гробит.

— Сколько? — спросил Гусь. — Сколько он положил людей?..

Лопата тяжело вздохнул.

— Много.

— Сколько?!

— Одного.

— Одного?! — Гусь выразил такое удивление, что Лопата все сразу понял.

— Здесь нет войны, прапорщик! — Он разозлился. — У меня на участке никого не убивали десять лет. А теперь погиб Сергей Антонович Рукавишников. Вы слыхали эту фамилию? Вы слыхали?!

— Нет.

— Это был мой учитель. Он здесь всех нас обучил грамоте и честности. Всех. Понимаете вы это? А думаете, что мало.

— Хорошо, виноват. Прошу прощения. Еще вопрос: куда он двинулся? Это известно?

— Нет. — Лопата слегка успокоился. — Но думаю, пошел вверх по реке.

— Почему так решили?

— Он двигался снизу. У Большого порога убил Рукавишникова. Потом поднялся до переката и побывал у бакенщицы.

— Не убил?

— Нет. Он ушел. На лодке, которую захватил у Рукавишникова.

Лопата умолчал только о том, что и сам он, скорее всего, видел убийцу на базаре в Светлом Ключе, номер к задержанию не принял. Теперь это уже не играло никакой роли, да и не обязан он был отчитываться перед прапорщиком.

— Я вас понял, товарищ капитан. — Гусь встал, вобрал и без того отощавший живот под грудь, изображая высшую степень воинского почтения к собеседнику. — Теперь бью челом. Нужна машина. Помогите.

— Догнать и перегнать? — Лопата задал вопрос с усмешкой. — Зачем вам суетиться? Там выше Шаманихи вся милиция на ногах. А вы не торопясь, по холодку возвращайтесь домой. Как говорят, к месту службы.

Лопата боролся за честь милиции, считая, что именно его коллеги должны приписать себе успех в задержании дезертира и убийцы. Провинциальный страж закона, далекий от политеса, даже не представлял, какие игры могут вестись вокруг простого, как яйцо, дела.

— Спасибо за заботу, но нам нужна машина. Милиция — милицией…

— Не доверяете?

— Почему? Доверяем. Но кто опознает труп, если бандита убьют? А?

Лопата сбил фуражку на затылок.

— Насчет опознания — это точно. Потребуетесь. Только машины у меня нет. Есть мотоцикл, да и тот сломатый. Мотор полетел.

— Какая марка? — спросил Гусь. — „Харлей“? „Ямаха“?

— Ладно, все шуткуете. У меня ижик.

— Это тоже неплохо. Будешь в наших краях — я тебе движок подкину. Пойдет?

— Ну.

— А ты помоги с машиной.

— Ладно, пошли в леспромхоз. У тамошнего директора Журавлева имеется „Газель“. Думаю, даст.

Журавлев сидел за столом, на котором не было ничего — ни бумажек, ни отрывного календаря, ни телефона — обязательных признаков конторского начальства. Сжатые в кулаки натруженные руки с взбухшими венами лежали перед ним на столе.

— Не вовремя, товарищ прапорщик. Вы думаете, пришли к предпринимателю, представителю среднего класса? У которого и машина, и счет в банке? Так? А вот и нет. Он здесь всего мокрая курица. А нашим властям сейчас интересно сразу найти слона с большими золочеными яйцами.

— Как это? — спросил Гусь. Далекий от хозяйственных дел, он не совсем понял, что имел в виду Журавлев.

— А так. Курица — это я. Дай мне право на леспромхоз, я раскочегарю работы, пойдет товар, государство начнет получать налоги. Но это через год-два. А в областной управе сидит лысый кашалот. Правда, фамилия у него куда как мирная — Пушков. Так вот ему плевать, что получит государство через год или два. Ему нужно сейчас и себе на лапу. Миллион, лучше два, и зелеными. А что получит казна — дело второе. Я таких денег за лицензию отвалить не могу. Нет их у меня. Значит, кашалоту до меня тоже дела нет. Он ждет, когда к нему придет кореянец или какой-нибудь там китаянин. Вот с ними он поговорит. Положит на стол руки ладонями вверх и станет ждать, когда в них капнет. И дождется.

— Но сейчас леспромхоз простаивает. Люди не получают денег…

— А кашалоту что? Он у нас демократ. Знаешь, как он говорит? „У нас власть выражает интересы нищих, а должна выражать интересы состоятельных людей. Но мы все же добьемся перемен“.

— И чего вы ждете?

— Прихода кореянца. Он станет хозяином, мы — наемниками. Он начнет грести деньги лопатой, а мы — глотать слюни.

— Что же, значит, на вашего кашалота нет управы?

— Есть, и до нее дело дойдет. В Гражданскую у нас здесь ужас сколько партизан было…

Гусь довольно хмыкнул. Ход мыслей Журавлева ему показался понятным и близким.

— Отлично. Если возьметесь за ружья, отпишите мне. Возглавлять вас не возьмусь, но постреляю — вволю. — И уже другим, озабоченным тоном: — А теперь мне машина нужна позарез. До Шиверки. Сколько тут верст?

— Тридцать пять.

— Значит, туда и обратно семьдесят. Но мне в один конец.

Журавлев уже связал происшествия последних дней одной ниткой.

— Так это ваш… тут бесчинствует? С чего?

— Моча в голову бросилась.

— Что намерены делать?

— Отлавливать.

— А-а-а. — Журавлев был явно разочарован. — Это не по смыслу. Нет. У нас, ежели медведь-шатун объявляется и начинает скот и людей заедать, его не отлавливают. Его… А, да что там! — Он с безнадежностью махнул рукой. — Как были мы Азия, так и остались. Давить таких паразитов надо, без суда и следствия, а мы все миндальничаем.

— Так дадите машину?

— Куда от вас денешься — от спасителей и защитников? Валяйте, отлавливайте. Иначе этот волк и дальше людей рвать будет.

— Пресечем, — сказал Гусь сурово. — Как настигнем, пресечем. — Сделал паузу и добавил: — С учетом пожеланий трудящихся.

Журавлев посмотрел ему в глаза, заметил в них холодную напряженность и качнул головой.

— Добре, езжайте…

Участковый милиционер по селам Шиверки и Ягодное старший лейтенант Маляров спокойно шел по улице из дому к причалам. Шел хорошо выспавшийся, особо не обремененный служебными заботами, поскольку винной торговли и табакокурения в Шиверках не водилось, так как здесь испокон веков проживали староверы, чудаки, отрицавшие пьяное баловство и сатанинское дымление через рот и нос.

— Евген Лукич, тебя можно побеспокоить? — бабка Копалиха со всем почтением, которое по сельскому этикету положено оказывать власти, предусмотренной конституцией, окликнула участкового. Она вышла из калитки своей усадьбы и остановилась возле нее.

Маляров остановился и обернулся.

— Здравствуйте, Анфиса Васильевна, чем могу?

Правая рука участкового с шиком, приобретенным еще в армии, коснулась виска у козырька фуражки с выцветшим до непонятного цвета околышем, и таким же рывком отпала вниз, кистью к бедру.

— А вот, сердешный, поглянь сюды.

Копалиха протянула Малярову новенькую, только что из-под печатного пресса сторублевку.

Участковый взял бумажку.

— В чем проблема?

Маляров с некоторых пор стал считаться у селян экспертом по бумажным деньгам, поскольку ни сберкассы, ни даже почты в селе не имелось.

Шиверки — село мирное, хотя и большое. Линия домов растянулась здесь вдоль глинистого обрывчика на речном побережье версты на две. Так для жителей показалось удобнее: у каждого под домом свои мостки, с которых бабы стирают белье, ребята купаются. К мосткам мужики швартуют моторки — у кого они помощнее, у кого послабее, но поскольку лодки предназначены здесь не для гонок, в них выше всего ценятся не скоростные качества, а надежность.

В тылу каждой усадьбы огород, обнесенный плетнем. Еще дальше за огородами грунтовая дорога. Тянется она вдоль плетней от южной окраины Шиверок, где раньше располагалась машинно-тракторная станция — МТС, к северному, где находились колхозная лесопилка и рыбокоптильня.

МТС изжила себя, поскольку колхоз распался, трактора поизносились и жизнь, по словам шиверцев, „стала до горы раком“.

Теперь каждый двор был предоставлен самому себе. Жизнь от этого хуже не стала — лес и река любого, у кого есть на плечах башка, прокормят и напоят. Единственное, чего в Шиверках не стало — это денег, государственных платежных знаков с цифрами, на которые можно что-то законно прикупить в сельмаге.

Мало сказать — денег не стало. Чтобы понять смысл этих слов, стоит напомнить случай, когда приезжие туристы, сплавлявшиеся на плотах из верховий реки, предложили бабке Касьянихе за яйца две казенные десятки. Бабка взяла бумажки в руки, покрутила и не поверила в их подлинность.

— А иде Ленин Владимир Ильич? — спросила Касьяниха и ткнула пальцем в колокольню, изображенную на купюре. — Это чо здесь тако?

Туристы стали доказывать, что десятки законные, такие теперь выпускает демократическое российское государство, и банкноты обязательны к приему на всей территории страны.

— Тады и валяйте отсель в Рассею, — предложила Касьяниха. — Здесь у нас Сибирь.

Туристы махнули бы рукой на дуру-бабу, но очень хотелось яичницы, и они стали Касьяниху убеждать. Та призвала на помощь соседку. Решить вопрос о том, правильные ли деньги, они и вдвоем не сумели. Позвали участкового Малярова.

Милиционер явился при форме и оружии. Подозрительно осмотрел банкноты и так и сяк — на просвет, на ощупь.

— Вроде бы законная.

Маляров сам еще ни разу не получал зарплату в новых деньгах, да и вообще ему полгода содержание в Шиверки не засылали ни в новых, ни в старых. Потому выходило, что он охранял и защищал общественный порядок и закон на общественных началах.

Показать свою некомпетентность в финансовых вопросах представитель власти не мог, и Маляров принял решение. Он исходил из того, что из-за приобретения двух десятков яиц никакой фальшивомонетчик рисковать не станет и туфтовые купюры наивной старухе не всучит. Во-вторых, он решил использовать надежный способ закрепления вещественных доказательств, известный каждому милиционеру.

— Попрошу паспорт, — сказал Маляров и протянул руку покупателю. Тот вынул из нагрудного кармана куртки-ветровки требуемый документ.

Маляров старательно записал реквизиты документа в свой блокнот.

Как потом оказалось, деньги были самые что ни есть настоящие, казенные, годные к платежам и расчетам. С той поры участковый стал финансовым авторитетом.

— Так в чем проблема?

— Ты поглянь, настоящая это или как?

Маляров осмотрел банкноту. И цифрами и буквами на ней было обозначено „Сто рублей“. Рисунок четкий. Четыре коня на дыбках… Телега — не телега, а нечто вроде ночного горшка… И мужик в нем стоит, вот-вот свалится… В руках рогулька какая-то…

— Все в дуду, Анфиса Васильевна. Только вот номер…

Взгляд лёг на цифры, пробежал по ним. Буквы „вг“ маленькие. Номер 6149148…

Тут в голове мелькнула тревожная мысль.

— А откуда у тебя тако состояние?

— Сама удивляюсь. — Копалиха смущенно улыбалась. — Вот подвалило. Теперь не пойму: не то меня придурили, не то я кого объегорила…

— Это как же?

— Да вот куря продала…

— За сто?! Итить твою некуда! Кто же так дал?

Маляров спрашивал, а сам шуровал в кармане, ища бумажку, на которой записал ориентировку из райотдела. Нашел. Расправил на ладони. „Банкноты по 100 рублей с номерами вг (буквы маленькие) 6149065 по 6149564“… Так-так. Итить твою некуда! Она самая — незаконно ворованная с грабежом и опасным убийством. Не может быть такое! А почему, собственно, не может, когда уже есть? Номер — это явление, которое не обойдешь и не объедешь. Номер — это финансовая величина, вещественное доказательство…

— Так кто ж тебе, Анфиса Васильевна, за куря отвалил половину твоей законной трудовой демократической пенсии?

— Должно статься, чокнутый. — Копалиха протянула руку за своей бумажкой. Должно быть, душа почуяла нечто неладное. Маляров банкноту придержал.

— Где он, язви его в печенку? Куда он с твоим ку-рем подался?

— А чо?

— Плюнь через плечо, дорогая, вот чо. — Маляров откровенно встревожился. — Может статься, твой чокнутый находится в розыске и подлежит отлову.

— Возверни мои деньги. — Копалиха не убирала протянутой к Малярову руки.

— Ежели он не причастен, в чем я весьма теперь сомневаюсь, — деньги к тебе вернутся. А ежели нет, извини, уйдут как вещественные доказательства…

— Значит, мой куренок пропал задарма? — Лицо Копалихи скривилось — вот-вот заплачет.

— Давно он ушел?

— Совсем недавно. К причалам пошлепал.

— Тогда куренка твоего возвернем.

Маляров догнал незнакомца, который кинул Копалихе сотку за постного курчонка. Тот быстрым шагом двигался по разбитой в пыль улице, вдоль линии штакетника, огораживавшего усадьбы. Спина, обтянутая армейским камуфляжем, белая птица с распростертыми крыльями, которую человек нёс за ноги вниз головой, подсказали Малярову, что это тот, кто ему нужен.

— Эй, гражданин! — Маляров шел за неизвестным, не прибавляя шага. В конце концов, он здесь не хрен собачий, а представитель власти и привык к тому, что к его словам прислушиваются все сельчане. Даже в соседнем селе Ягодном ему беспрекословно подчинялись пьяные. Правда, настоящей пьяни, которая вспоена городской высокой культурой и, дорвавшись до бутыля, накачивается до потери сознания, в Ягодном никогда не водилось. Да, там пили, но голов никогда не теряли, при спорах ножей из-за голенища не доставали, слова участкового слушались — таежный народ спокойный, крутой, с весом в собственном понимании, но одна привычка здороваться со всеми старшими, каждый раз приподнимая кепчонку и склоняя голову, говорила об уважении людей друг к другу.

Здесь исповедовали мудрый принцип: человек — не медведь, с ним и без рогатины в руке можно беседовать.

Короче, Маляров приближался к Максу спокойно, не имея даже мысли, что русский солдат — а по форме он легко определил принадлежность неизвестного человека к армии — может повести себя как чеченец и открыть по нему огонь.

Макс на оклик обернулся. Увидел спешившего к нему милиционера. Понял — это конец. Финиш при выходе к последней прямой на пути к свободе. А может, нет? Одному менту, а тот, судя по всему, все же был один, его не взять. Валенок, которые в деревнях правят закон и порядок. Макс таких ни во что не ставил. Да и терять ему уже было нечего — расклад позволял брать взятку.

Макс развернулся на левой пятке и оказался лицом к лицу с приближавшимся милиционером. Левой рукой подкинул в воздух курицу. Та отчаянно закудахтала, замахала крыльями и опустилась на забор, ограждавший от дороги ближайшую усадьбу.

Это на мгновение отвлекло внимание Малярова, и Макс, воспользовавшись этим, рванул спусковой крючок.

Автомат дернулся в руках, плеснул бледным пламенем.

Маляров на какие-то доли секунды застыл на месте, потом, даже не взмахнув руками, не вскрикнув, наклонился и левым боком упал на землю.

Дверь ближайшего дома распахнулась, на крыльцо выскочила простоволосая женщина в белом платье, увидела, что произошло — стоявшего с автоматом в руках солдата, Малярова, упавшего головой в придорожную канаву, и заголосила, захлебнулась криком, полным ужаса:

— Ой, убили! Убили!

Макс поудобней подхватил автомат и побежал к причалу, на котором оставил моторку.

Он стал спускаться по пологому склону, поросшему мягкой гусиной травкой, но вдруг увидел, что на подмостках небольшого причала, метрах в тридцати от места, где он пришвартовал свое суденышко, копошатся два рыбака. Они только что подошли к берегу, успели выбраться из лодки, привязали ее чалкой к столбику и выгрузили часть имущества на помост.

Когда простуженно простучал автомат на сельской дороге, оба рыбака подняли головы и увидели бежавшего к причалу солдата. Тот, в свою очередь, заметил их и на бегу перенацелил автомат стволом к реке.

Стрелять Макс сразу не стал, хотя и щадить людей, оказавшихся на его пути к отступлению, не собирался. Он лишь хотел подойти к ним на короткую дистанцию, чтобы полоснуть по рыбакам метров с десяти, не больше. Все равно уйти из-под его прицела этим двоим было некуда.

Но рыбаки оказались куда расторопней, чем то представлялось Максу. Они, даже не зная обстановки, по автоматной очереди, по женскому крику на деревенской улице „Ой, убили!“, по заполошному виду бежавшего к реке человека, по движению рук, которым он перенацелил оружие на причал, поняли, что происходит нечто неладное.

Им хватило секунд, на которые Макс затянул с первой очередью.

Оба, не сговариваясь, — они успели только обменяться быстрыми взглядами, — выхватили из вещей, выгруженных на причал, охотничьи карабины и растянулись на помосте. Лязгнули затворы.

Один из рыбаков — Иннокентий Ермилов — служил в свое время в армейском спецназе и не утратил навыков, наработанных в тренировках.

— Эй! — крикнул он приближавшемуся солдату. — Поклади автомат! Будем стрелять!

Ермилов не боялся промашки: если солдат окажется ни в чем не повинным и стрелял в деревне не он, хотя с улицы все еще доносились голосистые крики теперь уже двух женщин и явно слышались их слова: „Ой, убили! Убили!“, перед воякой можно извиниться, но подставляться под его автомат было неописуемой глупостью.

Макс понял: с рыбаками он потянул пустышку, и открывать огонь не имело смысла — один из двух запросто снимет его первым же выстрелом.

Он тут же поменял недавнее решение разделаться с рыбаками, пригнулся и зигзагами побежал к своей моторке. Всей спиной он ощущал, что сейчас — вот-вот — ему вдогон жахнет выстрел. Но его не последовало. Нормальному человеку не так-то просто выстрелить в спину другого.

Движок моторки взревел с первого раза. Макс выдрал чалку из железного кольца и наддал оборотов. Лодка рванулась и понеслась, оставляя за собой пенный след…

Милицейская группа поиска и захвата, которую возглавил майор Андрюшин, расположилась в месте, которое никто, двигавшийся с низовий Аркуна, не мог миновать. Поиски велись в разных направлениях, но результатов не дали. Бандит появлялся в разных местах Новокаменского района, но всякий раз ускользал от милиции, словно уходил промеж пальцев. Но вот из Светлого Ключа поступило сообщение, которое обрадовало Андрюшина. Капитан Лопата доложил, что из тайги по следу солдата-преступника вышла группа преследования, которую возглавляет прапорщик Гусь. Позывной его рации „Карабин“. При этом прапорщик просит информировать его обо всем, что по милицейским каналам становится известным областному управлению.

Приняв сообщение, Андрюшин с облегчением вздохнул. О выходе военных в облотдел сообщили из гарнизона неделю назад. Но тут же группа бесследно исчезла, и связи с ней не было. Это, скорее всего, объяснялось маломощностью рации, которая не могла перекрыть расстояние, отделявшее группу от населенных пунктов. Теперь Гусь и его люди могут оказать немалую помощь в поимке преступника.

На второй день после восстановления связи с „Карабином“ Андрюшин получил срочное сообщение, переданное по рации речного флота.

— „Громобой“, это „Клен“. Мы его засекли.

Позывной „Клен“ принадлежал Новокаменскому райотделу милиции. По голосу, забитому эфирным мусором — хрипами, свистами, попискиванием, — все же было заметно, что передававший сообщение волнуется.

— Понял. — Андрюшин не выказал эмоций. Двухнедельное бдение изрядно вымотало всех участников операции „Невод“, притупило чувства. — Я „Громобой“, передавайте координаты.

— Это деревня Камешки. Пять километров выше Шиверок. Фигурант укрылся в бане за огородами. Надо спешить. Рядом лес, он может уйти. Я „Клен“, прием.

— „Клен“, — спросил Андрюшин, — какие у вас силы? Доложи.

— „Громобой“, какие там могут быть силы? Два охотника с ружьями. Туда же поехал мой начальник розыска капитан Щербатов. Все.

— Автомат у начальника розыска есть?

— Что-что?

— „Клен“, спрашиваю, калаш имеется?

— Есть такой.

— Вот и пусть держат позицию. Дезертира из баньки не выпускать. Охотникам запрети высовываться. Появятся военные, всех гражданских уведи прочь. Да и сам отойди подальше. Подмогу высылаю.

— Понял.

— Действуй, „Клен“. Конец связи.

Андрюшин подвинулся к оперу Васькову. Тот стоял перед картой, опершись растопыренными пальцами о стол.

— Ну-ка, где тут у нас Камешки?

— Вот, — палец Васькова с черным пятном на сбитом ногте воткнулся в ряд прямоугольников, которые обозначали деревню. — Если сейчас выехать, через полчаса будем на месте.

— Ты уверен? — Андрюшин говорил с явной насмешкой.

— Почему нет? Тут всего пятнадцать верст.

— Я не о том. Ты уверен, что мы прямо сейчас и рванем туда?

— Почему нет?

— Сядь, — сказал Андрюшин резко и положил Васькову на плечо тяжелую ладонь, придавливая его к стулу. — Сядь, сядь и не дергайся. Ты Малярова знал?

— Нет.

— А я знал. Хороший мужик. Крещен в Чечне. Трое детей мал мала меньше. Его этот ублюдок убил. И ты теперь хочешь, чтобы мы взяли и отдали его в руки самого гуманного суда в мире? Суда, которому не жаль мента, а жаль ублюдков?

— Что же делать?

— Свяжись с „Карабином“. Передай прапорщику Гусю координаты. Пусть поторопится в Камешки. Скажи, что мы тоже туда едем.

Макс лежал, забравшись в угол баньки, где бревна потолще. Устроился на полу, подсунув под голову вещмешок с деньгами. Указательный палец он просунул в предохранительную скобу автомата и направил ствол к двери. Стоило только шевельнуть рукой, и тот, кто попытается войти в баньку, ляжет, не добравшись до цели.

Макс от всего пережитого отупел в чувствах и к самой мысли о возможной смерти уже относился с отрешенностью ослабленного болезнью старца.

Он понимал безвыходность своего положения, и это окончательно доломало его. Уйти отсюда ему не дадут. Он видел, как от Шиверок за ним по реке неслись две моторки. В одной сидели два человека, во второй — один, но у всех троих было оружие.

Минут через пять после того, как Макс обосновался в бане, у берега смолкли два мотора. Три человека, прячась за деревьями — Макс их видел, но стрелять не хотел, — жалел патроны — обложили баньку с трех сторон. Так что выскочить из нее, не попав под огонь, не представлялось возможным.

Ему оставалось только ждать. Хорошо, если бы появилась милиция. С ней было больше надежды сохранить жизнь: менты слуги закона. Если он бросит оружие и поднимет руки, стрелять в него они не станут. Конечно, потом будет суд, припаяют срок, но зона — это все-таки жизнь. А коли ты жив, то игра не проиграна, просто одну партию просадил. Кто же запретит начать вторую? Начать, имея определенный опыт игры. И он, Макс, ее начнет. Будьте уверены, будьте уверены…

Когда группа Гуся появилась возле баньки, прапорщика встретил милицейский капитан с короткоствольным автоматом АК-74. Представился:

— Щербатов, уголовный розыск. — И тут же сообщил: — Мне мой шеф приказал удалиться, когда вы появитесь. Соблюдайте осторожность: ваш гусь засел в баньке…

— Гусь — это я, — прапорщик недовольно поморщился. — А в баньке — бешеный пес. — Сочтя инцидент исчерпанным, спросил о деле: — Сколько у баньки выходов?

— Один.

— Все, можете уходить. — Гусь протянул капитану руку. — Мы тут сами распорядимся.

— Осторожно, ребята, — предупредил Щербатов, — он моего друга уложил. Женю Малярова.

— Зачтем, — сказал Гусь, — будьте уверены.

Капитан забросил автомат за плечо, скорбно ссутулился и пошел к берегу. За ним потянулись два охотника с ружьями. Когда они скрылись из виду, Гусь расположил свой небольшой отряд прямо напротив закрытой наглухо двери баньки. Каждому показал укрытие, определил направление для стрельбы. Сам занял место в центре позиции.

— Рогоза, — Гусь легонько ткнул сержанта в бок кулаком, — я сейчас поднимусь и пойду вперед. Ты возьми дверь на прицел, но не стреляй. Это сделаю я.

— Товарищ прапорщик, — голос Рогозы звучал озабоченно. — Он вас срежет.

— Ты хочешь сказать: выстрелит? Пущай. Один хрен попасть не сумеет. У него сейчас легкий мандраж в душе. Потом я прикинул, патронов осталось — раз-два — и обчелся.

— Так, может, пусть он их сперва расстреляет, потом мы его возьмем тепленького?

Гусь выругался.

— Мне он, Рогоза, нужен холодненьким. Знаешь, сколько он на своем пути трупов оставил? Такое спускать никому нельзя.

— Все равно ему суд смертную казнь положит.

— Э, нет, Рогоза, мы этот вопрос уже обсуждали. Я теперь никому не верю, потому исполнение возьму на себя. А там будь что будет…

Над узким окошком бани, походившим на амбразуру, под застрехой — между крышей и стеной — копошились и весело пищали воробьи. Макс со злостью стукнул в стену ногой. Воробьи на мгновение стихли и тут же принялись щебетать как ни в чем не бывало.

— Чив, чив, чив.

На разные голоса, но с одинаковой радостью. И азартом.

— Жив, жив, жив! — слышалось Максу. И от ярости, от досады, от страха перед неизбежностью предстоявшего он готов был завыть как одинокий, попавший в западню волк.

Проклятые! Они во веки веков так! Мало он им откручивал головы! Мало! Теперь день их торжества. Погань серая — жив! Жив! Жив!

Да, он жив, но что будет через нисколько мгновений?

Макс готов был заплакать. Слезы щипали глаза. Горло сдавливали рыдания, которые он усилием воли превращал в звериный рык. Нос тек и сопливился.

— Чикин, выходи!

Голос Гуся обрел полную силу звучания и эхом отразился от недалекой кромки леса.

Макс узнал его — зычный, строгий.

Пальцы Макса дрожали, и он ничего не мог поделать с этим унизительным проявлением страха.

Макс знал — Гусь не простит ему смерть Щербо. Они были закадычными друзьями, вместе служили лет десять, вместе их загоняли в Чечню, оба вернулись оттуда с одинаковыми мыслями о глупости тех, кто затевает войны, вдвоем ездили на охоту и рыбалку, совместно давили по „гусю“ на нос в воскресные дни. И страшнее всего — Гусь не милиция. Он — не закон. Он — возмездие. Скорое и беспощадное. Надеяться на то, что от него можно уйти живым, было делом бессмысленным.

— Собаки! — Макс готов был расплакаться и завыть во весь голос, если бы это сулило ему прощение. — Собачья кость!

Он ругался и громко стонал, захлебываясь злостью. Ему давило на мозг проклятое воспоминание. Хмырь Борисов, с которым он сидел в „обезьяннике“, напророчил ему неудачи. И вот сбываются предсказания. Наступило время, когда черное дуло глядит на него, на Макса. Бездонное, страшное.

Сам Макс часто заглядывал в ствол автомата, когда проверял его чистоту. Обычная дырка в черной трубе со сверкающей блеском поверхностью и пологими спиралями нарезов. Но это когда автомат твой. А когда он смотрит на тебя из чужих рук, ощущение бывает иным.

Чувства, которые переживал Макс, не были раскаянием. Это был мерзкий животный страх. Он леденил сердце, заставлял дрожать руки. Однако сложись все по-другому, удайся Максу выскочить из тисков окружения, он бы не поднял рук и не сдался. Он бы продолжал бежать и снова стрелял, убивал. Он бы им показал, чего стоит. Да, показал бы, а потом гульнул б вволю по случаю удачного избавления от беды.

А может, не сдаваться, а решить свою судьбу самому? Уйти по-мужски красиво и просто? Даже не заглядывая в черную дыру дула, которое держат чужие руки? Ведь его может держать милиционер, в которого ты прицелишься, или исполнитель, когда по приговору тебя поведут в подвал и поставят к стенке. Видишь, какой небогатый выбор. При любом раскладе дуло будет смотреть на тебя. И тогда выбьют всю дурь вместе с твоим дыханием.

Нет, надо уйти красиво. Ведь куда проще сунуть ствол собственного автомата в рот и нажать на спуск. Ты ничего не почувствуешь, но другие потом еще долго будут говорить: вот был лихой парень, не сдался!

Макс поднес автомат к лицу. От оружия тянуло едким запахом пороховой гари. Сунуть ствол в рот не удалось. Мешала массивная мушка. От запаха пороха воротило с души, и тошнота подступала к горлу.

Страх окончательно доломал Макса.

Беспорядочно передвигаясь по баньке, словно таракан, потерявший ориентировку в пространстве, он дрожал и тихонько скулил. Так скулят голодные и замерзающие на холодном ветру собачата.

Ко всему резкие спазмы, такие, будто внутри живота полосовали ножом, стали пропарывать кишечник.

Теряя самообладание и понимая, что не в силах удержать в себе переваренную жратву, которая с дикой силой рвалась наружу, Макс схватился за штаны и стал их опускать к коленям.

Он еле успел присесть, так и не добежав до угла.

Банька наполнилась тошнотворным смрадом.

Макс рассопливился и заплакал от безнадеги. Он был сам себе противен, но ничего с этим поделать не мог. Он вдруг представил себя с головой, которую пуля разнесла, как гнилую тыкву, в куски, а сам он упал и лежит на обдристанном им самим полу, и все это увидят те, кто войдут в баньку сразу после выстрела. Зажимая носы и морщась от вони, они потолкают ногами мертвое тело, скажут небрежно: „Гнусь, подонок“. И выйдут на свежий воздух, к свету и ветру с реки. Может, перед уходом кто-то еще и плюнет на него.

— Нет! Нет! Суки! — Макс лаялся не переставая. — В душу вашу, в печенки, в зад! Чтобы вы все подохли, собаки!

Он ненавидел весь мир, всех тех, кто встал на его пути. Мало он их перебил, надо было бы больше!

Размазывая сопли рукой, он бросился в угол, где лежали деньги. Тупая мстительная мысль вдруг сделала его движения целенаправленными. Сейчас он спалит эти деньги! Спалит к хренам! Пусть только прапор попробует его убить! Говнюки! И тогда они не увидят своей зарплаты еще три месяца, если не больше. Стоит обратить эту „капусту“ в пепел, банк никогда не заменит ее новой. Амба, пропали ваши гроши!

Макс подскочил к двери, слегка приоткрыл ее.

— Эй вы, кто там есть? Вызывайте сюда милицию! Иначе спалю ваши деньги.

— Чикин, поганец! — Голос Гуся рвал мокрую ткань туманного дня, как старый трескучий холст. — Валяй, жги! Я тогда спалю тебя вместе с баней.

Сволочь прапор! Упертый долдон! Он же ничего не понимает. Если деньги сгорят, то ему же самому придется грызть лапу. Другой бы за такую сумму, какая лежит в углу, пообещал все — и жизнь, и законный суд… А этот… Что возьмешь с прапора, который вконец озверел?

Макс снова стал постанывать. Теперь его скулеж походил на подвывание пса, которому дали пинка по ребрам.

Морщась от липкой сортирной вони и обходя лужу извергнутого из кишечника содержимого, Макс кинулся к деньгам. Присел на корточки, раскрыл вещмешок.

То и дело облизывая шершавые, соленые от слез губы, он в последний раз посмотрел на свое богатство. Разорвал трясущимися пальцами банковские упаковки, растряс купюры, пытаясь выложить из них кучку, удобную для поджога. Вынул из кармана пластмассовую красную зажигалку, которую вытащил из припасов убитого рыбака. Нажал на рычажок, надеясь разжечь огонь. Но пламени не появилось: газа в баллончике не было.

На ум сразу пришло столько грязных и гнусных слов, что Макс начал лаяться не переставая.

Страх перешел в отчаяние. В то, которое толкает трусов на действия, которые со стороны могут походить на смелость.

Отчаявшийся трус может пустить себе пулю в лоб, броситься с крыши дома, вскрыть вены, полезть в петлю.

Макс схватил автомат. Ногой ударил в дверь бани. Та с треском распахнулась во всю ширь, так что створка ударилась о стену.

— А-а-а! — Макс выскочил из баньки наружу, держа приклад калаша у живота. Он не знал, сколько патронов осталось в рожке. Его действиями уже руководила не мысль, а бредовая уверенность в том, что оружие полоснет густой свинцовой струей по обложившим его людям.

Максим первым увидел прапорщика. Тот стоял на ровном месте метрах в пятидесяти от его укрытия. Гусь держал автомат в опущенных руках, и оружие находилось на уровне его колен.

„Вот ты и допрыгался, — с радостным злорадством подумал Макс. — Сейчас я тебя, командир, на прощание уконтропуплю. Ты допрыгался!“

Макс опустил вниз рычаг переводчика, освобождая затвор автомата.

Прицелился получше — попасть в здоровенного дядю с такой дистанции не так уж и трудно.

Потянул на себя спусковой крючок.

Калаш дернулся, ожил в его руках.

И в тот же самый миг очередь выпустил прапорщик Гусь.

Макс не слыхал выстрелов. Последнее, что ему пришлось ощутить в своей недолгой и неправильной жизни, был сильный удар в грудь и живот.

Мощный толчок отшвырнул Макса внутрь баньки. Кляксы крови забрызгали стену и полки сооружения, предназначенного для того, чтобы дарить людям радость чистоты.

Прапорщик Гусь стоял там, где его застала очередь, выпущенная дезертиром, и держал автомат у колен. Он так и стрелял, не поднимая его.

— Все, ребята. — Гусь опустил автомат стволом вниз. — Я убил эту суку, хотя его можно было взять живым голыми руками. Пусть теперь меня судят. Вы — свидетели.

— Отойдите в сторонку, Леонид Андреевич, — мрачно предложил Рогоза и довольно грубо оттолкнул прапорщика. Потом вскинул автомат и рубанул длинной очередью по открытой двери баньки, в которой лежало тело Макса. В стороны, словно белые бабочки, полетели щепки.

— Теперь вы. — Рогоза посмотрел на товарищей. — Огонь!

Караваев и Гмыза полоснули очередями в том же самом направлении, куда послал пули Рогоза.

— Вот видите, Леонид Андреевич, этот подонок не собирался сдаваться. Мы стреляли все разом. Нас — четверо. Кто попал в него — трудно определить.

— Точно, — поддержал Караваев. — Пусть бы его живьем брал тот, кому жить надоело.

— Вы правильно сделали, товарищ прапорщик, — поспешил высказаться Гмыза. — Он четырех человек уложил ни за что ни про что, а мы должны с ним чикаться? Вот уж нет.

— Как хотите, мужики, — Гусь упрямо держался своей линии. — Врать на следствии я не буду и своего греха прятать не собираюсь. Стрелял, когда у него окончились патроны. И считаю, что так было нужно.

— Ваше дело, Леонид Андреевич, — сказал Рогоза мрачно. — Нам всем троим скоро увольняться и потому терять нечего. Мы скажем все как было. Стреляли все разом. Очередями. Ну их на хрен — законы, которые позволяют убийце мочить кого он захочет, а его и тронуть нельзя…

Гусь закинул автомат за плечо.

— Спасибо, ребята. Что будет — посмотрим. А пока, Рогоза, собери гильзы. На могилу Щербо положим.

— Зачем? — спросил сержант. Когда чего-то делать не хочется, всегда задается этот вопрос. — Ему теперь ничего не надо.

— Ему нет, — сдерживаясь, чтобы не вспылить, сказал Гусь. — Мне нужно, тебе, им… Чтобы показать, что так просто людей убивать нельзя. Ни из-за денег, ни из блажи.

Гусь подсунул руку под куртку. Страдальчески сморщился и стал поглаживать грудь. Караваев заметил это и спросил:

— Сердце?

— Оно, — ответил Гусь. — На душе гнусно, оно и ноет.

— Ладно, товарищ прапорщик, — постарался успокоить его Гмыза. — Не стоит из-за дерьма расстраиваться.

— Почему не стоит? — сказал Гусь. — Иной раз случайно вляпаешься ботинком — приятного мало. А тут все же человек был…

Со стороны реки послышался треск моторов. Он становился сильнее.

К берегу приближались три лодки. К месту происшествия спешила милиция.

На сей раз она прибывала в нужный момент.