Жизнь без бога. Где и когда появились главные религиозные идеи, как они изменили мир и почему стали бессмысленными сегодня

Введение

Неверующему человеку может быть сложным начать разговор о религиях. Сложность заключается не в том, чтобы каким-то образом преодолеть влияние религиозных представлений и «сбросить с себя оковы веры», а как раз наоборот, в том, чтобы каким-то образом реконструировать причины поведения и эмоциональных реакций верующих людей.

Начать разговор лучше всего с того, насколько обоснованны и осмысленны те или иные утверждения. Как только я расскажу о соотношении научного метода и религиозных догм, рассказать об истории атеизма будет значительно проще. Сразу же можно будет сказать о том, как естественно-научные представления о происхождении человеческого вида и об устройстве человеческого мозга разрушают классический миф о душе и теле, об интеллекте и замысле. Станет понятным, почему все наиболее значимые атеистические и пронаучные авторы Нового времени вроде Жюльена Ламетри или Поля Гольбаха были эмпириками, а рациоцентристы вроде Гегеля и его последователей создали свои собственные спекулятивные мифы об Абсолюте. Наконец станут более понятными позиции современных атеистических публицистов вроде Докинза, Деннета или Хитченса. А после этого будет просто подвести итог разговору о «жизни без бога». Как мне кажется, несложно будет показать, что человек ничего не теряет в своей жизни, если обходится без излишне сложных и лишенных практического смысла метафизических умопостроений. Мне кажется очевидным, что религия никак не влияет на наши моральные чувства и не помогает нам жить. Если мы можем отличить истину ото лжи, а истину и ложь от непроверяемых утверждений, нас труднее обмануть. Если нам известно о способах демагогического убеждения, мы не позволим манипулировать собой. Если мы понимаем, что оценочные суждения не могут быть выведены из фактов, мы не будем излишне категоричны в наших оценках. А когда мы осознаем все это, религия просто не будет нам нужна.

Религии свойствен философский изъян. Этот изъян невозможно устранить. Предусмотрительный апологет может осудить трагические или преступные эпизоды церковной истории, сославшись на пороки тварного мира или божественное испытание. Можно принести извинения за действия инквизиции, но нельзя исправить присущее религиозным идеям принятие метода умозрительных рассуждений, фактическое отсутствие у религии достоверного знания о чем-либо. И именно по причине того, что философские корни религии слабы, следует начать разговор с вопросов философии, а не собственно религии.

Для постороннего вере человека религиозность выглядит странной. Любое религиозное учение по своей сути является не информацией о фактах или событиях, которую можно просто принять к сведению, а оценочно нагруженным способом убеждения. Религия начинается с выбора целевой аудитории и выбора способов влияния на нее. Каждый элемент каждого мифа в мире направлен на внушение. В этом религии не отличаются от маркетинга, политической пропаганды, мошенничества или сетевой провокации (троллинга). Смысл игры в том, чтобы вызвать у человека ответную поведенческую реакцию, спровоцировать его, в сущности – контролировать поведение жертвы.

Человек, отрицающий содержание религиозного учения, уже принадлежит к целевой аудитории религиозных деятелей, апологетов и миссионеров. Я имею в виду не логическую сторону вопроса, а эмоциональную. Отрицание – это сильная поведенческая реакция. Я бы стал отрицать только то, что имело бы непосредственное значение для меня и моей жизни, например несправедливые обвинения, которые могли бы разрушить мою репутацию. Но религиозные представления, мифы и городские легенды вызывают лишь недоумение. Неверующий человек – это в первую очередь тот, кому само содержание религиозных сюжетов не интересно, чуждо, бесконечно далеко и кажется лишенным всякого смысла. В этом и заключается принципиальная разница между верой и неверием.

Представьте себе детей лет пяти-шести, которые играют на пустыре во дворе спального района, где когда-то были частные дома. Пустырь полон удивительных вещей (как в той песне группы «Воскресение»: «А когда был целым миром двор, был полон тайн чердак»): на нем могут быть целые джунгли сорной травы, подвалы снесенных домов, «каньоны» строительных котлованов, брошенная строительная техника, сложенные железобетонные конструкции, образующие лабиринт. Теперь представьте себе, что дети придумали небольшой и несложный миф: в груде строительного мусора на дальнем краю пустыря живет чудовище. Тот, кто решится туда отправиться, обратно не вернется. Один из ребят не согласен. Он говорит, что чудовищ не бывает, по крайней мере, не на их пустыре. Он отрицает то, о чем убежденно спорят его сверстники. В то же время он не полезет доказывать своим друзьям, что все в порядке и бояться нечего. Возможно, старая груда мусора просто кажется ненадежной, а под ней может оказаться яма от старого подвала когда-то стоявшего здесь частного дома. Возможно, чудовище на самом деле где-то рядом.

Теперь представьте себе, что на пустырь приезжают строители. Одна из первых задач – вывезти строительный мусор, разровнять бульдозерами площадку, похоронить последние следы дореволюционных трущоб под толщами грунта, подготовить территорию к сооружению типовой школы и многоэтажных жилых домов. Для строителей, в отличие от шестилетних мальчишек, пустырь – это не целый мир, в котором те выросли, в котором происходили самые запоминающиеся события, где были драки, строились шалаши, жглись костры и плавился свинец. Пустырь – это только пустырь и ничего больше. Пустой участок земли в кольце панельных новостроек, один из сотен тысяч таких объектов, повседневная работа, что-то не заслуживающее особого внимания. Между опытом, мыслями и мышлением человека, прожившего десятилетия, и «внутренним миром» ребенка-дошкольника есть целая пропасть событий, воспоминаний, навыков, поведенческих решений и ошибок.

Что могут сказать о «чудовище под грудой мусора» ребенок из первого примера и строитель из второго примера? Чудовища, конечно же, не существует. Вообще-то сложно себе представить ситуацию, в которой человек, работающий на сдельной основе, замотавшийся за последние месяцы, возможно, имеющий проблемы в семье или с жильем, вообще станет говорить о чудовищах, эльфах, пришельцах и тому подобных вещах. Эти двое из нашего воображаемого примера сказали бы одно и то же, но совершенно по-разному, и за их утверждениями скрывались бы совершенно разные поведенческие причины. Ребенок верит своим сверстникам. Он воспринимает все, что говорят окружающие его люди, как нечто, с чем нужно считаться. Он способен различить лишь самую откровенную ложь и самый очевидный вымысел. Способность к критическому анализу, способность игнорировать внушение, способность быть избирательным в том, на что обращать внимание, придут позже, с опытом. Но даже тогда эти способности будут требовать усилий. Для юного скептика слова сверстников – вызов. Возможно, он чувствует протест. Возможно, его характер отличается склонностью к соперничеству и упрямством. Возможно, он попытается заручиться поддержкой авторитетных для него людей. Но как бы там ни было, для него это проблема. Так уж получилось, что в этом возрасте дети – целевая аудитория сказок, мультфильмов или страшных историй, какие обычно рассказывают ночью в летних детских лагерях. Ребята из лагеря будут бояться вызывать домового. Этот несерьезный пример касается очень серьезных вопросов: человеческих поведенческих способностей и навыков, природы внушения, убеждения и внимания, принципов работы мозга и устройства культуры. Спустя десятилетия те, кто боялся домового, будут ненавидеть внешнего врага.

Представьте себе другой пример: обычной домохозяйке и человеку, работающему в экономической или правовой сфере, предложили поучаствовать в финансовой пирамиде (мошеннической организации, в которой проценты по вкладам старых членов выплачиваются за счет привлечения новых членов). Домохозяйка слышала что-то о финансовой пирамиде и возьмется вслух доказывать (скорее себе, чем агенту пирамиды), что финансовые пирамиды – это мошенничество. Однако мошенник – хороший психолог, он по роду своего занятия должен быть изобретателен и постарается сыграть на колебаниях чувств своей жертвы. Коммивояжеры и мошенники не бросают просто так тех из своих жертв, кто начинает протестовать. Финансист же или юрист совсем не станут обсуждать предложение. Для них это вообще не вопрос.

Для человека, знакомого с историей научного метода и антропологией, имеющего образование и опыт, проблема «веры и неверия» – это вообще не вопрос. Трудно буквально и непосредственно воспринимать сюжет, если ты знаешь его происхождение. Мотив умирающего и воскресающего бога слишком широко распространен на Средиземноморье с бронзового века, чтобы казаться уникальным историческим откровением. Логика, лежащая в самом основании богословия, появилась на свет в Афинах времен Сократа. Для антропологов содержание имеющих одинаковую формальную структуру мифов взаимозаменяемо. Для философов история метафизики – это история выдающихся заблуждений и замечательных логических ошибок. Есть огромное количество причин, которые в совокупности делают восприятие всерьез содержания религиозных представлений просто невозможным. И дело здесь не только в невозможности воспринять миф буквально. Есть среди всего того, что доступно разуму, нечто несравнимо более важное, сложное и интересное, чем эскапизм, экзальтация и фантазии о власти религиозных мифов. Когда мы приобретаем новое знание и новый опыт, само наше воображение меняется. Иногда нечто менее общее и менее полное мелодраматическим пафосом, но более конкретное и более близкое нашей собственной жизни становится для нас несравненно более интересным.

Что же до мифов? Религиозные представления имеют метафизическую природу, то есть лежат вне всякой мыслимой проверки, вторичны по своей нарративной структуре множеству еще более архаичных мифологических сюжетов, оценочно нагружены (выдают оценки за факты), внутренне противоречивы, служат самым низким политическим целям реальных религиозных организаций, но что самое главное – предсказуемы и неинтересны. Между религиями, культами, политической пропагандой, маркетингом и мошенничеством нет четкой границы. Религиозная вера, потребность придавать эмоциональное значение мифологическим сюжетам, – как доверие внушению: некритична, эмоциональна, связана с биологическими механизмами человеческой коммуникации, нашей потребностью реагировать на поведение соплеменников. Для неверующего человека содержание религиозных сюжетов не имеет смысла по такой причине, по какой не заслуживают внимания ни мысли о чудовище на свалке, ни мысли о быстром обогащении при помощи схемы Понци[1]. В жизни есть вещи значительно более серьезные, чем воображаемые монстры и перспективы стремительного обогащения.

Можем ли мы вернуться в детство? В некотором смысле да, но с известными ограничениями. Мы можем оценить хорошую историю для детей. У нас остались ностальгические воспоминания о лучших моментах наших жизней. Но есть опыт и знания, которые делают невозможным воспринимать мир, как раньше. Качественно изменилось все то, что мы собой представляем: характер, поведение, память. Однажды оказывается, что на некоторые вещи невозможно смотреть, как раньше. Это касается не только отдельных людей, но и культуры в целом. Даже современные сюжеты о религиозности в массовой культуре как бы «извиняются» перед аудиторией.

Роман «Жизнь Пи» Янна Мартела и фильм по этому роману изображают миф компенсирующей реальность аллегорией. Аудитория свободна делать выбор между двумя историями на свой вкус, и читателю действительно может показаться более приличным рассказ о зебре, орангутанге, гиене и тигре. Но выбор предпочтений – не вопрос истины. Мысль о религиозном сюжете как о способе принятия жизни не нова, об этом писали и Зигмунд Фрейд, и Фридрих Ницше. Выходит, филология разрушает религию, потому что низводит последнюю на уровень литературы.

Роман Карла Сагана «Контакт» и одноименный фильм как бы «примиряют» религию и науку, уподобляя эмоциональную составляющую «поиска истины» в том и в другом случаях. Особенно неловкой выходит авторская фантазия с числом π, бесконечной десятичной дробью. Любая бесконечная десятичная дробь может с некоторой вероятностью содержать в своей десятичной части любую комбинацию, в том числе такую, которая бы совпала с каким-либо кажущимся нам осмысленным значением, подтверждение чего можно найти в теореме 146 «Введения в теорию чисел»[2] Годфри Харди и Эдварда Райта. В конце концов, это бесконечная десятичная дробь. Но более важным является то, что число «пи» не является физической константой в отличие, например, от радиолинии атома водорода или скорости света в вакууме! Это математическая константа, которая не имеет никакого отношения к эмпирической действительности, а лишь обозначает отношение длины евклидовой окружности к длине ее диаметра. Геометрия и математика, как на этом настаивали Бертран Рассел и Альфред Уайтхед в «Принципах математики», являются лишь способами описания действительности, подобными обычному языку. Математическая истина – это не идеальная истина Платона, не априорные синтетические суждения Канта, а лишь лингвистика. Когда мы говорим о том, что 2+2=4, мы утверждаем лишь, что обозначаем при помощи символа «4» то же, что и при помощи символов «2» и «2» вместе. Строго говоря, это тавтология. Допускать, что какой-то «нечеловеческий» разум (опустим на секунду сложность дефиниции интеллектуальности) пользуется евклидовой геометрией, лишь чуть менее наивно, чем ждать от такого разума владения английским языком.

Нельзя сказать, что содержание художественных произведений Мартела или Сагана сколько-нибудь удивляет, но не следует быть к литературе особенно строгими (если только вы – не известный литературный критик). В итоге это довольно вежливые к чувствам верующей аудитории литературные произведения, приятные, как чашечка кофе. Это не Кристофер Хитченс и не Сэм Харрис. Когда я смотрю фильм или читаю книгу, то не могу выкинуть из головы мысль, что это тоже способ убеждения (и еще какой!). Автор имеет в своем распоряжении множество трюков, чтобы произвести на нас впечатление, но это не означает, что мы обязаны ему за это. Христианская карикатура о сухопутной рыбе, над которой смеются другие рыбы (у всех рыб смешные человеческие лица с огромными носами), может быть забавна, но нет ничего смешного в реально существующей кистеперой рыбе латимерии.

Литературное произведение можно оценить, только если согласиться с теми негласными правилами, по которым оно устроено. В английской филологии есть введенное Сэмюэлем Кольриджем понятие suspension of disbelief, которое можно примерно перевести как «сдерживание недоверия». Если произведение кажется достаточно интересным, мы готовы сдержать свое недоверие по отношению к вымышленным элементам сюжета, чтобы получить удовольствие от произведения. Мы готовы посмеяться над анекдотом, даже если он абсурден. Англичанин, француз и русский нашли на необитаемом острове бутылку с джинном, исполняющим желания? Нет проблем. Мы не против сопереживать драме, даже если она переворачивает исторические события вверх ногами. Распутин был главным виновником падения царской России? Почему нет? При определенных условиях мы готовы буквально воспринять самый очевидный художественный вымысел, например чудесные истории пророков из Назарета или Мекки.

Складывается впечатление, что современная массовая литература, касающаяся роли религий, только и делает, что ищет основания для подобного «сдерживания недоверия» по отношению к религиозным сюжетам. Поскольку к чудесам всерьез относиться трудно, религиозные сюжеты берутся не буквально и не целиком. Иисус Христос был просто отличным парнем, не правда ли? Предметом такой литературной апологетики становится плохо формализованная «суть религиозности», не зависящая от частностей содержания религиозных мифов. Персонаж Янна Мартела интересуется индуизмом, христианством и исламом, но не делает окончательного выбора. Он просто религиозен. А вот что собой представляет такая «просто религиозность»? Эмоциональное удовольствие от аналогий между собственным опытом и судьбами отдельных религиозных персонажей? В таком случае, где разница между верующим человеком, ассоциирующим себя с историей о праведнике или герое, и девушками-подростками, ассоциирующими себя с переживающими разлуку лирическими героями поп-музыкальных песен? Или речь о вере в рациональный замысел мироздания? Но что это такое? Спросите у тех, кто верит в замысел, что такое «интеллект», и вы поймете, что особенно важных и универсальных откровений от литературного сюжета «о замысле» ожидать не стоит.

Вот что мне вспоминается, когда я думаю о «Жизни Пи», – слова из «Исследования о человеческом познании» Дэвида Юма: «…сочинения, изложенные легким стилем, не слишком отвлекающие от жизни, не требующие для своего понимания ни глубокого прилежания, ни уединения, сочинения, по изучении которых читатель возвращается к людям с запасом благородных чувств и мудрых правил, приложимых ко всем потребностям человеческой жизни. Благодаря таким сочинениям добродетель становится приятной, наука – привлекательной, общество людей – поучительным, а уединение – занимательным»[3].

Литературный сюжет о религиозности не так категоричен, как сам религиозный миф, наоборот, он вежлив к верующим и неверующим. В современных сюжетах религия или нечто, близкое ей по форме, изображается не как буквальная истина, а как извинительное приватное увлечение отдельных персонажей, их индивидуальный способ мириться с собственной жизнью, истинность и полезность которого оставляется на усмотрение аудитории. В таких сюжетах религиозные персонажи борются, страдают и преодолевают конфликты, а их просветленное состояние в конце является прямым следствием их сюжетного пути. Форест Гамп из одноименного фильма находит внутренний мир сам и помогает в этом окружающим. Репортер Фил Коннорс в фильме «День сурка» переживает цепочку перерождений снова и снова, пока в конце концов не побеждает собственный эгоизм. Мне кажется, читатель сможет продолжить этот ряд сюжетов сам, вопрос в другом. При чем здесь истина?

Впрочем, изображать религиозность интимной частью личной жизни могут себе позволить только просвещенные представители цивилизованных стран. В нашем, казалось бы, вполне современном мире есть еще много мест, где религия – инструмент политической власти, и потому она не уйдет молча со сцены, чтобы покорно занять нишу литературного жанра или частных увлечений. В мире невежества и истерии религия – это власть. Как коллективный феномен религия служит тем же целям, что политическая пропаганда, и мы слишком отчетливо видим это даже сегодня. Люди, которые внезапно сменили коммунистическую демагогию на православную, слишком активно разоблачают сами себя. Миф управляет поведенческими реакциями человеческих масс. Это настолько очевидно, что сегодня даже автор блога может создать себе впечатляющий сценический образ и покорить свою аудиторию: трус, подвергавшийся унижениям в детстве, может внушить подросткам пиетет, изобразив из себя многоопытного мужчину. Мы живем в мире, где гуру правят своими сектами, главы духовенства действуют с еще большим размахом, политики используют тех и других, и все это далеко не новость. Но что заставляет людей становиться верующими?

Я могу представить себя верующим человеком. Я могу представить себя христианином, причем в моих представлениях идеальным. Я мог бы выгодно и привлекательно представить и изобразить вариант любой конфессии или деноминации – католической, православной, протестантской. Я не был бы агрессивным неофитом, вообразившим, что мгновенно стал лучше окружающих (в отличие от всяких шумных «новообращенных» членов чиновничества, бомонда и рок-сцены, не говоря уже об откровенных провокаторах, погромщиках и наркоманах). Я не был бы суеверным и формально соблюдающим правила благочестия членом общины. Меня не приводили бы в восторг новодельные иконы или иерусалимские магнитики на холодильник. Я не требовал бы расправы над теми, кто не разделяет мои убеждения или не живет моим образом жизни. С моими знаниями я был избирателен в своих убеждениях, легко избежал бы разнообразных форм «прельщения». Я в совершенстве изучил бы, например, библеистику, патристику или литургику, знал бы каждый нюанс своей традиции, но при этом вряд ли был бы буквоедом и подошел бы к делу апологетики и миссионерской деятельности творчески (в разумных пределах, чтобы не смутить критиков-коллег). Поскольку большинство тропов христианских сюжетов мне в целом знакомы, я легко пользовался бы ими в риторике, направленной как против внешних, так и против внутренних оппонентов (как же без них?). Я не был бы отягощен детскими комплексами и не чувствовал бы себя обязанным «духовным авторитетам» с двусмысленной репутацией (если «авторитет» призывает хвататься за оружие или неловко позорится в ток-шоу, лучше посылать ему благодарности на расстоянии). Я мог бы немного покритиковать стяжательство и вмешательство в политику (с беспроигрышных позиций чистоты веры, но без лишнего оппозиционного энтузиазма). Я мог бы представить любому потенциальному члену моей паствы христианскую традицию как красивую, привлекательную и открытую мечту о весьма понятных вещах, вроде спасения (как объединения с нетварными энергиями апофатического антиномическим образом тринитарного бога, что может быть проще?). Я был бы чертовски харизматичным и убедительным в этой роли (здесь, пожалуй, я уже себе льщу).

Однако проблема здесь вот в чем: все это мне неинтересно. Пусть это будет своего рода кенозис: «Он отказался без противоборства, как от вещей, полученных взаймы…». Быть идеальным христианином – все равно, что быть идеальным игроком в настольные игры. Это не преувеличение. Я не могу придумать сравнение, более точно отражающее мои мысли. Я подробно познакомился с христианством и другими религиозными учениями только в университете, уже после текстов Платона и Аристотеля. Христианская патристика слишком очевидным видом вторична той платонической логике «идеального» и аристотелевской логике «первопричинности», которая сама по себе изначально контринтуитивна, спекулятивна и противостоит всему тому, что можно назвать интеллектуальной честностью и здравым смыслом.

Какое-либо представление о религии сложилось у меня достаточно поздно. До университета мои представления о религии были довольно поверхностными, я думал, что Троица – это что-то вроде семьи из трех медведей. В детстве из всех моих друзей и близких у меня была лишь одна престарелая родственница, которая увлекалась религией. Но теперь я понимаю, что ее верования были обычной «сборной солянкой», получившей широкое распространение в поздней советской и постсоветской России: какое-то «фиолетовое пламя», «звенящие кедры» и еще что-то, не менее невообразимое. Те из моих сверстников, кто уделял слишком много времени «духовным поискам», увлекались дзен-буддизмом, реконструкцией славянских верований и сочинениями Кастанеды, казались мне инфантильными бездельниками. По правде говоря, большинство людей, чрезмерно увлеченных религиозными, эзотерическими и метафизическими проблемами, до сих производят на меня именно такое впечатление.

Мне не интересно содержание какой-либо отдельной религии. Мне не интересны соответствующие богословские споры. Религия в сущности скучная и предсказуемая вещь. Человеческому уму могут быть доступны несравненно более интересные предметы. Интерес представляет то, что открывает само существование религий – об устройстве культуры и мозга, о природе воображения и о способах убеждения. Есть еще более интересные вещи, например вопросы научного метода и логики. Знание и опыт меняют вкусы и интересы. Человеческий рассудок способен на столь удивительные достижения, что в сравнении с ними метафизика есть буквальное ничто. Если сравнить философию с литературой, люди, получающие удовольствие от чтения работ Джозефа Хеллера или Роберта Пенна Уоррена, Лоренса Дарелла или Гертруды Стайн, чаще всего не особенно интересуются фантастикой или детективами.

А вот теперь сложный вопрос. Как следует назвать подобное отношение к «вопросам веры»? Странно, что самые простые вопросы порождают неожиданно большие трудности. Как лучше назвать человека, который не находит ровным счетом никакого смысла во всем том, что мы обычно называем религиозностью? Чем, к примеру, атеисты отличаются от агностиков, и важна ли эта разница в конечном счете? Если мы связываем свои самые принципиальные убеждения с атеизмом, не предполагаем ли мы тем самым значимость теологических вопросов? Если слово «атеизм» не подходит, что следует использовать вместо него? Следует ли вообще использовать какие-либо специальные слова, если наше отношение к известному кругу «вопросов веры» – не центр наших убеждений, а лишь их периферия? Частность, о которой приходится вспоминать раз в год?

Не подумайте, что я слишком легкомысленно отношусь к религиям. Религиозные проповеди можно снисходительно игнорировать ровно до тех пор, пока в них не звучат призывы к погромам или террору. Адольф Гитлер использовал религиозную риторику, обращаясь к своему народу, и поддерживал отношения с христианскими церквами, включая Ватикан. Московский патриархат Русской православной церкви в ее современном виде был создан Иосифом Сталиным. Современный патриарх Кирилл показывает себя верным политическим сторонником Владимира Путина. Антиклерикализм затрагивает политические и правовые вопросы. Почему современная цивилизация готова назвать нацизм нацизмом и большевизм большевизмом, но скромно замолкает, когда речь заходит об испанской или доминиканской инквизиции, о педофилии католического духовенства или об исламском терроризме?

Историческое существование религий – хроника жестокости и борьбы за власть. Не следует забывать об этом, когда кто-то начинает отвлеченно говорить о вере. Другой момент, который редко затрагивается в дискуссии о религии, – внутреннее устройство религии. У религий есть буквальное содержание, например история о Сиддхартхе Гаутаме, но есть принципы, которые определяют такое содержание, как повторяющиеся принципы голливудского кино, которые можно отыскать в самых разных, казалось бы, кинокартинах. В этом сравнении нет ничего уничижительного, ведь архаичная легенда, народная сказка или религиозный миф устроены так же схематично, как и блокбастер широкого проката. Что есть современная массовая культура, включая истории супергероев, отважных полицейских и хоббитов, если не мифы и легенды нашего времени?

Если я спрашиваю, в чем заключается важность и значимость содержания религиозных представлений, то это отнюдь не случайный и не праздный вопрос. Дело здесь вот в чем. Многие люди привыкли считать, что существуют такие вопросы, которые важны для каждого. Вопросы причины, цели, начала, смысла человеческого существования и подобные им. Сами эти вопросы будто бы вечны и общезначимы, хотя они редко формулируются в явном виде в каком-либо учении. И каждая религия как будто дает способ ответа на такие вопросы. Сами того не понимая, верующие люди видят своего рода ответ на эти незаданные вопросы и в атеизме, в отсутствии религиозной веры. Атеизм как бы говорит: у человеческой жизни нет ни цели, ни причины, ни смысла. И это кажется отказом от всяких «высших целей», расточительным, бесперспективным и неблагодарным жестом. Это все равно как выбросить ценный подарок.

Неудивительно, что изображенный таким образом атеизм представляется верующим людям разновидностью нигилистических религиозных настроений, исключающей спасение, достижение нирваны или какое-либо иное особое благо, своеобразным «духовным тупиком», заблуждением или формой иррационального протеста. Словосочетание «жизнь без бога» приобретает отрицательную окраску. Из этого ловко вытекает образ атеиста как «соломенного чучела», своеобразной живой полемической логической уловки.

Однако подобный сюжет «о соломенном безбожнике» не имеет ничего общего с теми причинами, по которым реальным людям не интересны религии.

Мысль, которую я хотел бы высказать и с которой следовало бы начать разговор о религиозности, довольно проста, но чаще всего ускользает от рассмотрения религиозных полемистов. Заключается она в том, что, принимая вопросы о причинах всего происходящего в мире, о цели или смысле человеческой жизни, о том, что есть благо и что есть истина, мы неявным образом принимаем определенные метафизические утверждения, которые сами по себе заслуживают отдельного и пристального критического рассмотрения. А способ употребления самих этих слов вроде «причины» отличается от принятого в обыденности или естественно-научного способов употребления. Но именно с подобных вопросов, изначально заданных некорректно и не имеющих эмпирического смысла, и начинаются рассуждения религиозных апологетов и миссионеров. Если разобраться, оказывается, что всякая вера начинается с великой бессмыслицы, спрятанной от пристального взгляда за эмоционально нагруженной риторикой.

Нельзя дать сколько-нибудь осмысленный ответ на бессмысленный вопрос. Но проблема истории, происхождения и внутренней логики подобных вопросов выходит за рамки богословия и религиозных мифов.

Неверующие люди обычно начинают разговор о религиях с вопросов научного знания, но я совершенно не согласен с подобной стратегией. Естественно-научные данные определяют наше представление об устройстве мозга, видообразовании и астрофизических процессах, но осмысленность определенных утверждений – вопрос логического анализа. Главная проблема соотношения религии и науки не является естественно-научной, это проблема научного метода и соотношения проверяемых и непроверяемых утверждений. Ричард Докинз в своем знаменитом сочинении «Бог как иллюзия» настаивает на том, что существование бога – это теория, от которой можно отказаться на основании естественно-научных данных. Но как мне представляется, это совершенно неверная стратегия анализа.

Целый ряд утверждений, лежащих в основании религиозных убеждений, являются метафизическими. Проблема метафизики, как мы называем жанр непроверяемых суждений в честь самого известного произведения Аристотеля, несравненно шире, и дело не только в разнообразии содержания. Подобные утверждения невозможно опровергнуть, но именно это позволяет говорить о том, что они лишены смысла, чисто лингвистически. Это не вопрос фактов и не вопрос веры. Это вопрос логического качества предложений. Соотношение религии и науки – вопрос философии.

Наиболее важные логические основания религии оформились в Античности, а постановка проблемы отделения достоверного естественно-научного знания от произвольных убеждений принадлежит эмпиризму Нового времени. Когда я говорю о философских основаниях современного научного метода, то имею в виду аналитическую философию, которая была создана ведущими учеными и математиками XIX–XX веков, связана с достижениями естествознания, но сосредоточена на конкретной и эксклюзивной задаче, никак не пересекающейся с задачами естественных наук, но имеющей практический смысл – на логическом анализе конкретных утверждений. Вопросами метода естественных наук и математики на протяжении конца XIX и всего XX века были всерьез заняты такие известнейшие ученые и математики, как Мах, Гедель, Тарский, Карнап, Уайтхед, Фейнман, Оппенгеймер и Гейзенберг. Вопросы дефиниций или интерпретаций, такие как вопрос о том, какова природа математической истины, что классифицировать как интеллект, где проходит граница между жизнью и неживой материей или как понимать коллапс волновой функции, имеют чисто методологическую природу. Есть проблема чистоты эксперимента и принцип двойного слепого опыта. Есть огромная проблема достоверности результатов в медицине. Все это серьезные и конкретные проблемы, хотя для русскоязычного читателя зачастую кажется парадоксальным совершенно очевидное и банальное для Рассела или Гильберта утверждение о том, что между математикой и аналитической философией нет четкой границы. Отечественные мифы о науке и культуре также вывернуты наизнанку, как мифы о политике и истории.

В наиболее общем смысле философия – это слово, используемое для обозначения всего жанра рассуждений и их принципов, а рассуждения могут иметь совершенно разное логическое качество. Принципы логики лежат в основании естественно-научных теорий и математических теорем, в основании юриспруденции и анализа пропозиций, они определяют наш способ проверки гипотез и доказательства теорем. Но те же рассуждения (зачастую, содержащие намеренные ошибки) также лежат и в основании самых грубых спекуляций, городских легенд и просто мошенничества. В сущности, к философии можно отнести и формальную логику, и математическую логику, и теоретические обобщения естественных наук, и даже математику (философия и математика вообще в отдельных моментах неразличимы), но вместо этого под философией слишком часто понимается бессмысленная демагогия и полная профанация, вроде русской религиозной философии или постмодернизма.

Но самой главной для нашего разговора является проблема демаркации. Я хочу рассказать историю догматической философии, противопоставить ее принципам научного исследования и тем самым показать, что религиозные утверждения уже на уровне лингвистики и логики не могут быть истиной или ложью. В таком случае говорить о «вероятности существования бога» просто не приходится. Что лежит по ту стороны истины и лжи, также лежит и по ту сторону вероятного и невероятного. Если взять и подвергнуть анализу античный фундамент современных рассуждений о вере, обнаружится, что подобная дискуссия лишена всякого достаточного основания.

Конечно, нельзя забывать, что проблема религии выходит за рамки камерной полемики об истине, равно как и проблема истории национал-социализма больше, чем политические споры в пивных Мюнхена. За метафизикой скрывается великая трагедия, которая касается практически каждого. История метафизических рассуждений – это история спекулятивных социальных учений, оправдывавших катастрофические политические решения. Это история категоричных оценочных суждений, ломавших реальные судьбы. Это история уничтожения инакомыслящих, история политического и клерикального насилия. Это история превращения меньшинств вроде евреев в «крайних мира сего». Это также история наиболее постыдных суеверий, откровенного мошенничества и лженауки.

Остается только добавить, что, говоря о философии, я буду рассматривать только прямое противопоставление рационального догматизма и эмпиризма. Это философия в буквальном смысле, жанр рассуждений, история которого позволит понять проблему безосновательных утверждений и недостоверных выводов, полученных из ложных предпосылок. Хотелось бы отделить подобное академическое понимание слова «философия» от его обыденного употребления, в котором иногда философией называют любые убеждения, любые мысли, любые принципы, например «философию компании Apple» или «философию рок-музыки».

Главная философская особенность религии заключается в том, что религиозные убеждения произвольно постулируются и не подлежат проверке. Такие убеждения называют метафизическими, по названию сочинения Аристотеля «Метафизика». Чтобы сделать вывод о ценности метафизических утверждений, достаточно лишь рассмотреть историческое происхождение подобных убеждений и историю критики метафизики учеными и философами Нового времени. Станет очевидным, что утверждения о высшем предназначении, благе или душе логически отличаются от утверждений о фактах и предметах, а оценочные суждения религиозных традиций совершенно произвольны и зачастую банальны. Метафизические доводы – это не сверхъестественное знание, а игра воображения и беспредметная спекуляция.

В сущности, жизнь без метафизических убеждений и произвольно взятых циклопических идеалов проще и честнее. Действительность не сообразна нашему разуму, скорее разум, точнее мозг со всем его содержимым – это частный случай действительности. Не биологическая эволюция рациональна, а человеческая рациональность построена на переборе комбинаций. За всю нашу историю спекулятивные убеждения не принесли нам никакой пользы, в то время как достоверное научное знание драматично изменило судьбу нашего вида к лучшему. Мы устанавливаем правила нашего поведения лишь для того, чтобы приспособиться к жизни, а не приспосабливаем жизнь к сверхъестественным правилам. Одной из самых важных мыслей кажется мне то, что все общие фразы, все категоричные оценки, все громкие максимы и все бескомпромиссные идеалы существуют в человеческих языках и воображении постольку и лишь постольку, поскольку существуют конкретные факты, ситуации и судьбы. Все общие фразы мира существуют лишь постольку, поскольку существуют конкретные судьбы, а не наоборот.

Люди, которые стремятся убедить нас в чем-либо, чаще всего лгут нам и действуют исключительно в собственных интересах. Если человек желает добиться от меня согласия с его оценочными убеждениями, причем не желает ждать, пока я приму решение (если я заключаю договор, мне нужно время, чтобы оценить порождаемые им права и обязанности), и прибегает к демагогическим уловкам, его целью является манипуляция моими эмоциями и поведением. Такому контрагенту попросту нельзя доверять. Помните: откровенный и честный человек не станет прибегать к настойчивому убеждению, он лишь сообщит вам информацию и позволит вам самим сделать необходимые вам выводы, и только лжец и негодяй вывернется наизнанку «ради правды». Как говорил Фридрих Ницше, истина – не «такая простодушная и нерасторопная особа, которая нуждается в защитниках».

Читателю может показаться, что в первой половине книги я слишком много говорю об истории философии и слишком подробно цитирую мыслителей, которые вроде бы и не были религиозными деятелями. Но я уверяю вас, в этом есть смысл! Представьте себе, что есть несколько стратегий анализа религии и религиозных идей: можно говорить о них с позиции естественных наук, с позиции культурологии и антропологии, с позиции нейробиологии или сравнительного религиоведения. И авторов, которые пишут о религиях в подобном критическом ключе, немало! Но мне кажется более важным и интересным не рассказ об истории Церкви и не исследование Библии, например, а скрытые основания самого разговора о религиозности, те философские предрассудки, которые определяют все то, что представляют собой религиозные идеи. Это очень интересная проблема, но замысловатую линию рассуждений античной метафизики, которая предопределила судьбу религии и границы дискуссии о сверхъестественном, нет смысла пересказывать. Нет каких-то дополнительных аргументов, которые можно привести в пользу платонизма или патристики. Основание этих спекуляций и догм – лишь в них самих. Читатель сам сможет решить, верно ли то, что рассуждения Платона или Аристотеля причудливы, но не вызывают никакой симпатии. Причем они предопределили не только богословие христианских святых отцов или каббалу иудейских мудрецов, но и величайшие (и наиболее разрушительные) идеологии: но на каких глиняных ногах построен этот колосс? Кажется совершенно необходимым привести здесь как можно полнее примеры человеческой метафизической мысли, ведь в итоге разговор о религии, о философии, о науке и о мифе – это разговор о природе воображения. Вот почему очень важно так подробно изложить античные труды: содержащаяся в них аргументация формально последовательна, но основывается на произволе, который вернее всего продемонстрировать с помощью цитат.

Вот главное, что необходимо повторить: наиболее полное понимание самой природы религии порождает вовсе не эмоциональное отрицание. Эмоциональные реакции свойственны аудитории рассказа, но не исследователю-филологу. То же справедливо и в отношении религии и философии. Если понять логическое устройство и историческое происхождение религиозных идей, буквально воспринимать их невозможно. А поможет понять, почему, подробный и хорошо иллюстрированный рассказ об истории величайших и наиболее одиозных заблуждений.

Для симметрии классикам я хочу подробно процитировать таких авторов, как Бэкон и Гольбах. Это позволит показать историю становления естествознания, сопутствующей естествознанию эмпирической философии и атеизма Нового времени – а также того, что наследует атеизму, но становится значительно большим, чем просто преодоление религии. Я заранее прошу прощения у читателя, если вступление к нашей дискуссии покажется сложным. Я совершенно уверен в том, что это необходимо! Только рассказав подробно об истории становления религиозных и естественно-научных взглядов, я смогу убедительно сравнить их, дать им оценку и вынести суждения в ту или иную пользу.

И наконец после этого можно будет рассмотреть конкретные точки столкновения религиозных и метафизических идей с принципами аналитической философии и естественных наук. То есть сперва подробно изложить, подробным цитированием объяснить исторический контекст конфликта религии и науки, а затем уже перейти к экстраполяции этого исторического контекста на современность. Так данная работа и будет построена: в первой половине подробный контекст проблемы, а во второй – выводы, аргументация, и самое главное: авторская позиция.

А главная мысль всего моего рассказа, в обоснование которой будет сказано так много, сама по себе удивительно проста: религия кажется мне философской пошлостью, чем-то до смешного обычным и тривиальным.