Жизнь человека

После долгих невзгод и атак,—

К счастью, именно после,—

Их столкнуло,— негаданно как

Оказавшихся возле.

Две судьбы обратили в одну,

Так свели их и свили,

Чтобы вместе и в высь, и ко дну,

И в бессилье, и в силе.

Словно пласт плодоносной земли,

Так ночами и днями

Перекрестно они проросли

И сцепились корнями.

Поддержать на подъеме крутом?

Дать уставшему руку?..

Кровь свою, не однажды притом,

Перелили друг другу

…Вот сидят они возле стола,

Что уже приготовлен для чая,

Продолжая другие дела,

Две различные книжки читая.

К холоду дело идет.

Поле глядит уже волком.

Солнца не видно — и вот

Дождик по долам проволглым.

Но над грядою домов

Или в сознании где-то —

Отзвук недавних громов,

Отсвет недальнего света.

Пока еще баюшки-баю,

Качают — и хочется спать.

Пока еще в женскую баню

С собою берет его мать.

Пока еще грезится, что ли,

Тропинка в морозном дыму.

Пока еще девочка в школе

Совсем безразлична ему.

Пока еще времени хватит

И годы не смотрят в упор.

Пока еще девушка гладит

Его непримятый вихор.

Пока еще женщина рядом,

Глядит на него, молода,

Задумчиво-преданным взглядом

И так далеки холода.

Пока одуванчик в кювете

Еще облететь не успел.

Пока еще учатся дети,

И ясен пока их удел.

Пока еще даль голубая

Лучам подставляет бока.

Пока еще, с внучкой гуляя,

Он прям и спокоен. Пока…

Пасется лошадь. Мокрый луг.

Остановился он, прохожий.

Глядит, как у нее под кожей

Подрагивает мускул вдруг.

Как бы отдельно от нее.

Слепня на время отгоняя.

В кустах блестит река дневная,

Вдали туманится жилье.

А ты ему не прекословь

И дай спокойно в полдень хмурый

Смотреть, как у нее под шкурой

Подрагивает мускул вновь.

Маленький городок.

Северный говорок.

Выцветшая луна.

Северная Двина.

Рябь темно-серых вод.

Музыка. Теплоход.

Девушка на холме.

Юноша на корме.

Была зима перед весною,

Как и в другие времена.

К дождю июньскому и к зною

Была весна устремлена.

И только резкостью иною

Подробность помнится одна:

Перед войной была война.

Три жестоких артналета.

Восемь танковых атак.

Полегла в оврагах рота

Не вернуть ее никак.

Постарел на поле брани

Лейтенантик молодой.

В уцелевшей мылся бане

Деревенскою водой.

Убиваться — много ль прока

Глянул в зеркальце скорей:

Показалось, будто плохо

Вымыл мыло из кудрей

Пожар. В щепу разбитый кузов.

Но гнев и вера жили в нас.

Всех популярней был Кутузов

В тот отступленья горький час.

Да, прочный выказали норов,

И вот фронты уже вдали.

Всех популярней стал Суворов,

Когда мы к Альпам подошли.

«ПО ГОРОДАМ И ВЕСЯМ

ВРАГОВ РАЗВЕЕМ В ДЫМ,

ПРЕДАТЕЛЕЙ ПОВЕСИМ,

ДРУЗЕЙ ОСВОБОДИМ».

Как вдруг очнулись живо,

Забытые сперва,

Той клятвы и призыва

Далекие слова!..

Взращен судьбой простою,

Где даль и отчий кров,

И грозной чистотою

Поступков и снегов.

Блестит огонь, слепя.

Бьет в душу канонада.

Живите за себя,

Жить за других не надо.

На праздничных пирах,

В благополучной доле,

Зря не тревожьте прах

Полегших в чистом поле.

Давно тот бой затих.

Герои спят в могиле.

Не тщитесь жить за них

Они свое свершили.

Одноногие отвоевались,

Однорукие — все по домам.

Остальные подлечатся малость

В эшелон — и опять они там.

Ничего у судьбы не просили.

А из окон, как братство твое,

Инвалиды видны по России,

По дорогам и рынкам ее.

В голове блуждающий осколок.

Заболит,— ну, выпьешь иногда.

Собрала жена вещички с полок

И ушла, в чем главная беда.

От войны осталось много знаков.

Все же тело прочный матерьял.

— Я на фронте, — он сказал, заплакав,

Ни одной слезы не потерял.

Мои товарищи и братья

Послевоенных давних нор,

По переулкам Приарбатья

Гитарный слитный перебор.

А у соседа кашель тяжек,

И он выходит в полумглу,

Где слышно щелканье костяшек

По деревянному столу.

Играют сдержанно и строго —

Бухгалтер, слесарь, и таксист,

И обгоревший, как Серега

Орлов, задумчивый танкист.

Былого вечера отрада,

И голос женщины родной,

И этот Млечный Путь Арбата

В высоком небе надо мной.

В белой аллее, под светом луны,

Землю украсив,

Пушкин стоял — как с другой стороны

Есть Тимирязев.

Медленно с другом моим дорогим

Шли мы на пару.

Непостижимо дурманящий дым

Плыл по бульвару.

А между губ, как лесной светлячок,

Нежный фонарик,—

Тлел, озаряя неясности щек,

Малый чинарик.

С девушкой мы познакомились тут,

Что-то ей пели.

А за оградой светлел институт

Ясностью цели.

Память непрочная, вспомним давай

С маленьким риском,

Как пробегал трехвагонный трамвай

Прямо к Никитским.

А на весеннем бульваре Тверском

Пахло сиренью.

Да вдалеке постовой со свистком —

Как со свирелью.

Прекраснейшие времена

Знакомств с поэтами другими,

Чьи вам известны имена —

Притом почти любое имя.

Вдруг услыхать из чьих-то уст,

Как вещь привычную, впервые,

Зацепленные наизусть

Две ваши строчки молодые.

Взаимно сжатых рук металл.

А славы! Славой хоть умойся…

— Я знаю, в «Смене» вас читал.

— А я в «Московском комсомольце».

Послевоенная пора.

Мы курим. Лестничная клетка

Редакции —

стихов полна…

Теперь такое встретишь редко.

Что в моих карманах? Как всегда:

Перочинный ножик,

Папиросы «Красная звезда» —

После козьих ножек.

От холодной комнатенки ключ,

От стипендии остаток.

Взгляд еще подчеркнуто колюч,

А на шее след от скаток.

Что в карманах? Нежные слова

В тех твоих записках.

Жизнь гудит, входя в свои права,

Нас почти затискав.

Что ты, жизнь, еще в дальнейшем дашь

В громе пятилеток?

Книжку записную, карандаш,

Трубочку таблеток?

«Динамо», как священная гора,

Уже курилось. Приближалось дело.

Милиция едва ли не с утра

В скрипучих седлах намертво сидела.

Я плыл внутри качавшихся лавин,

В их центре, величавом и суровом.

Звучали, как Качалов и Москвин,

Здесь имена Федотова с Бобровым.

Вминаясь на трибунную скамью,

Держал печаль и радость наготове,

Открыто продолжая жизнь свою

Лишь на такой естественной основе.

…Как замерли динамовцы тогда! —

Когда Иван забил в свои ворота[1].

(Теперь бы целовались без стыда.

Теперь другая выросла порода.)

Среди недоуменной тишины,

Которая и впрямь была немая,

Как отошли они, поражены,

Случившегося ужас понимая!

Не только гол всесильного Бобра

И с ним столь справедливое спасенье,

Но хмурый свет тогдашнего добра

Окрашивают это потрясенье.

Тонкой белой птицею,

Словно вся в снегу,

С ходу — в репетицию

— Сделаю! Смогу!

Главное заклятие,

Вечное, одно.

Раннее занятие.

Зимнее окно.

Их преподаватели

Старые стройны,

Чем-то их привадили…

Глянь со стороны:

Лебедята ранние —

Что-то вроде цапель.

Поутру собрание.

Вечером спектакль.

Опять ремонтируют лифт,

Под крышу загнали кабину.

А жизнь подниматься велит,

Кряхтя и смиряя обиду.

И вот поднимаемся мы.

В проулках прохожие редки.

Глухое движение тьмы

За окнами лестничной клетки.

Проспекты уходят во тьму,

К окраинам, за кольцевую.

Давай твою сумку возьму,

Давай я тебя поцелую.

Опять ремонтируют лифт.

Короткий привал на площадке

Скопления кленов и лип

За смутными стеклами шатки

Два-три отдаленных огня.

Трамвай, проносящийся с воем

Давай обопрись на меня,—

От этого легче обоим.

Электричество копится в нас,

И при каждом движении резком

Нам одежда привычная враз

Отвечает таинственным треском.

Через голову свитер тяну.

Мышцы близкому отдыху рады.

И опять — на секунду одну —

В полутьме возникают разряды.

В руку женщина гребень взяла

И расчесывать волосы села.

О как искорка эта светла,

Что под гребнем видна то и дело!

В мире людям хватает забот.

Мне приятель сказал ненароком:

От стальных его новых зубов

Жжет язык притаившимся током.

Все на свете случается в срок.

Отмахнуться — затея пустая.

Электричество копится впрок,—

Как усталость, всю жизнь нарастая.

Так медленно и так лениво

С крыла ложится на крыло.

Но смотрит жестко и ревниво,

И зренье четкость навело.

Заметит утку в плоских плавнях.

Зайчонка бедного в лугах…

Какая мощь в широких, плавных,

Академических кругах.

Стоял дощатый стол

Под ветками в июле.

Кругом шиповник цвел

В густом пчелином гуле.

Пчела к его нутру,

В цветочный душный кладезь,

Влезала как в нору

И выползала, пятясь.

Мать, захватив шитье,

С утра в саду сидела.

А пчелы — те свое

Не прерывали дело.

Была ли в этом связь

Разумная? Едва ли.

Но дети, не боясь,

Поблизости играли.

Серебрится паутина.

Меж стволов дрожит заря.

Золотая середина —

Середина сентября.

Там стоит на пестром склоне

Елка, вечно зелена.

И гадает но ладони

Клену бедному она.

Знать, не всякие доводы вески! —

Эта женщина сколько уж лет

Просыпается по-деревенски,

В лад с природой, которой здесь нет.

Просыпается в доме у сына.

Внуки спят, и невестка, и сын.

Охлажденной квартиры пустыня

Внемлет легоньким пяткам босым.

Одиноким бездействием мучась,

Из туманного смотрит окна.

Пробуждения раннего участь

Лишь с собой разделяет она.

Наблюдается эта картина

Потому, что при той же звезде

Просыпается птица, скотина —

За лесами, неведомо где.

Шла чуть свет, как, бывало, вы

Ощущая: движенья ловки,—

Встретить девочку из Москвы

На автобусной остановке.

Как неделю и год назад,

Посредине воскресной рани,

Рассекая совхозный сад,

Что пред нею лежал в тумане.

С ветки яблоко сорвала,

Оглянувшись по-молодому.

Тут же сторожу соврала,

Что оно у нее из дому.

И сквозил перед нею день,

А за ним еще дни другие —

В смутных отзвуках деревень,

В неизведанной ностальгии.

По рощам и лесам

Гудят с надрывом ветры.

Метут по небесам

Берез пустые ветви.

Средь рваной полумглы,

Пока еще упруго,

Сгибаются стволы,

Заходят друг за друга.

Качанья в дождь и в снег,

Как знак тревожной вести,

Им заменяют бег,

Хотя бы и на месте.

Порывами двумя

Застигнутый как грешник,

Внизу дрожит дрожмя

Напуганный орешник.

Но сосны, стоя в рост,

Гремящие корою,

Качаясь вперекрест,

Ломаются порою.

Не помнится давно,

Чтобы так ветер ухал…

Чем выше быть дано,

Тем злей паденья угол.

Рукомойник на стенке сарая,

На скамейке — с черешней кулек.

Тлеет солнце, за лесом сгорая,

И туман по канавам залег.

А для тех, кому греется ужин,

Чья дорога неблизкой была,

Мир сегодняшний сладостно сужен

До размеров окна и стола.

…Видеть контуры черного леса,

Где заката последняя медь,

И над краем ведёрного среза

Рукомойником долго греметь!

В красном лесу поределом

Здесь добывали сырье

И на ходу, между делом,

Все распугали зверье.

Этим гордились вначале,

Что человек посильней

И что успехи венчали

Спешку строительных дней.

И неожиданно сами

Около хвойной стены

Собственными голосами

Были слегка смущены.

Пусть вы эту лабуду

Наживали по крупицам,

Не висеть бы на виду

Вашим тряпкам и тряпицам.

В этой сушке что-то есть

И бесстыдное к тому же,

Как сомнительная весть

О жене или о муже.

Лишь зима, что каждый год

Сыплет снег, а нет излишку,

Благородства придает

Даже вашему бельишку.

И, треща, висит оно,

Небу близкое, березам,—

Высотой подсинено,

Подкрахмалено морозом.

Из биллиардного шара,

Надколотого при ударе,

Обломок бивня из нутра

Торчит, с другим обломком в паре.

Осколок бивня, как ребра,—

На память о бойцовском даре

Биллиардиста иль слона.

И островом уходит в дали

Стола зеленая страна.

Шаров коническая гроздь.

Удара сильного гримаса.

Пощелкивает кость о кость,—

Вы слышите, что не пластмасса.

Утро пахнет прелью пряной.

В неподвижности лесок.

Лишь порхает над поляной

Желтой бабочкой листок.

Чтобы вспомнили о зное,

О цветах и травах мы

И почувствовали злое

Приближение зимы.

Кажется — та же вода,

Ибо река-то ведь та же.

А миновали года,

Десятилетия даже.

«Сколько воды утекло!» —

Вспомним негаданно-цепко,

Видя, как сносится щепка,

Как уплывает весло.

Что было? Ночь. Глубокий сон.

Жена в окне стоит, зевая.

Заборы пригородных зон.

Асфальт. Сплошная осевая.

Шоссе. Водитель — первый класс.

Туман, сквозящий понемногу.

Село…

И кошка, только раз

Перебежавшая дорогу.

Поздним вечером во тьму

Выйду на шоссейку.

Свою милую возьму

Ласково за шейку.

И скажу ей: — Полюби!

Без тебя фигово!..—

А она: — Хоть погуби,

Но люблю другого…

Наше длинное село.

По селу — сошейка.

— Мать, вставай, уже светло.

Душу мне зашей-ка.

Девочки-малявочки.

Где ж они? На лавочке.

С желтой прядкой над виском

И с надкушенным куском.

Только что поели.

Дотерпели еле,

Чтобы доболтать,

Сев рядком опять.

Девочки-малявочки,

Вновь они на лавочке.

А кто ждет прибавки,

Те еще при бабке.

Я вышел из дому. Пелена

Ползла рассеянно за болото.

И затмевала уже луна

Огни вечернего самолета.

Она вставала, везде одна,

Она являлась привычным жестом.

На крышах белых была она,

На простыне и на теле женском.

Горел под нею росистый дол.

А где-то, может быть, над лагуной,

Не тронув черных пустых гондол,

Она дорожкой легла латунной.

Дрожала собственная луна

В любой реке и во всех озерах,—

Неотвратимо отражена

В закрытых окнах, в открытых взорах.

Самолетные гулы,

Одолев самый первый редут

Словно вьючные мулы,

По небесным тропинкам бредут.

Как спокойно в салоне,

Среди чистой воздушной среды,

И внизу, на соломе,

Возле той золоченой скирды.

Мы себе же умело

И привычно отчет отдаем

В том, что там прошумело,

Отошедшее за окоем.

Подспудно управляющая телом,

Тебе привычка острая дана:

День начиная каждый,—

первым делом

Нетерпеливо глянуть из окна.

Ближайший лес укрыт рассветной свиткой

Но взор твой занят высью голубой,

Где самолетик как иголка с ниткой —

С инверсионным следом за собой.

Немного сна, немного лени,

Но много разного дано.

И, словно яблоки, колени,—

С поджившей корочкой одно.

А лоб и щеки плавной лепки.

Сияет взора острие.

И две отчетливые репки

За пазухою у нее.

Как же все это минуло скоро,—

Отлетели, остались вдали

Тот урок, и та самая школа,

И тропинки, что к школе вели.

Нынче выглядит все по-другому.

Хорошо? Хорошо, да не то.

Прежде нравилось, чтобы от дому

Наша школа была далеко.

Чтоб дороги крутое лекало

Округляло неспешную речь.

Чтобы что-То в пути отвлекало,

Потому что хотело привлечь.

Мы, как в речку, входили в науки.

А затем, по прошествии лет,

Наши дети нырнули, и внуки

Изготовились детям вослед.

Вновь звонок этот школьный, и очень

Неохота идти со двора…

Золотая — вы скажете — осень?

Золотая — отвечу — пора.

Луч, вдетый в скважину замка

Как будто нить в ушко иголки,

В конце кудрявится слегка,

И волоконца эти колки.

Как за окном капель звонка!

Как мысль густа на книжной полке!.

Потом и девичье ушко

Чуть-чуть зардеется от света.

На сердце просто и легко.

И ощутимей взгляд соседа.

Жаркой мазурки вал.

Юношеские стансы.

Время промчалось…

Бал

Стал называться — танцы.

Скромненький слов запас

Даже и после вуза.

Явно стыдясь за вас,

В сторону смотрит муза.

А город, струя свою речь,

С такою картиною сжился:

Мальчишка с кудрями до плеч

И девочка, вбитая в джинсы.

Надеюсь, что эти стихи

Прочтут через некие годы,

Увидев в оконце строки

Превратности нынешней моды.

Долговязая, тянись,

На сомненья невзирая,—

Головою прямо в высь,

Где листва блестит сырая.

Долговязая как вяз,

А не как тюльпаны в вазах.

Уважают нынче вас,

Молодых и долговязых.

Не стесняйся, что длинна,

Даже если влюблена,

А избранник чуть пониже.

Принимай и то в расчет,

Что и он еще растет,

Чтобы стать к тебе поближе

С гребня роста своего

Улыбнись кипенью сада

И не бойся ничего.

Лишь сутулиться не надо.

Телефонные будки в сиянье луны.

Телефонные трубки раскалены.

От смутного лепета,

От сладкого трепета,

От ранней весны.

Нет, не от пушек,

Чей говор груб.

От этих ушек,

От этих губ.

Лето. Жарко. Безлюдье в подъезде.

Я давно возвратился уже.

Лифт, поднявшись, остался на месте

И стоит на моем этаже.

Город, собственно, вымер и замер,

Он охвачен дурманящим сном.

Редко кто, да и то из Рязани

Или Тулы, пройдет под окном.

В пустой жаре и в душных ливнях

Июнь Москвой себя пронес.

И вновь к спине рубаха липнет,

И ошибается прогноз.

При этой дьявольской погоде,

К тому же длящейся давно,

Или со мной, или в природе

Случиться что-нибудь должно.

Многое мы без разбору

Памяти нашей суем.

Вспомнил о вас в эту пору

В доме вечернем своем.

Поздним и мрачным приветом

Долго шумят дерева.

И почему-то при этом

Смутно болит голова.

И, утомившись от боли,

Снова беру пиранал —

Все, что от вас поневоле

В жизни своей перенял.

То, что было у природы взято,—

Да вернется к ней.

Вот ушли подробности от взгляда,

Сделалось темней.

Вот уже не видно и дороги

Даже возле ног,

Только виден слабый и далекий

В небе огонек.

Та земля, что пета и воспета,

Суша и вода,

Для тебя исчезнет до рассвета

Или навсегда.

Но среди высокого паренья

Как возможен час,

Чтоб она ушла из поля зренья

Тех, кто видит нас?

Весна, причастная к веселью.

Вечерний гомон вдалеке.

А здесь футляр с виолончелью

У тонкой девушки в руке.

И показалось, что большая

Во мраке, у ее ноги,

Идет изящная борзая,

Легко печатая шаги.

Медленно лист опадает с ветвей.

В плотном тумане вечерние плесы.

Что ж, попрощаемся, только скорей

Долгие проводы — лишние слезы.

Вот пароход уже слышится мой.

Ладно. Обнимемся возле березы,

И отправляйся-ка лучше домой.

Долгие проводы — лишние слезы

Я ворочусь среди длинного дня,

А упаду в придорожные росы,

Ты позабыть постарайся меня:

Долгие проводы — лишние слезы.

Он давно простился с теми,

С кем когда-то был одно.

Милый дом, родные стены, -

Он оставил вас давно.

Он со зноем и с метелью

Свыкся полностью уже.

Ни сомненью, ни смятенью

Места нет в его душе.

Но порой прикроет очи,

Тут же — мать, отец, сестра.

Путь короче, если к ночи,

И опять длинней с утра.

Дом. Бетонная отмостка.

Три лица почти сквозь дым,

И от сердца иль от мозга —

Нить, протянутая к ним.

Париж французы не сожгли,

Когда вошли в него казаки.

Иной закон иной земли

И небом посланные знаки.

А мы? Рвануть рубаху с плеч.

Последний рупь — на танк и пушку.

На амбразуру грудью лечь

За выжженную деревушку.

Рот солдата переполнен криком,

В миг атаки страшен он и груб.

А у женщины с прекрасным ликом

Тонкий смех таится возле губ.

У портного полон рот булавок,

У сапожника гвоздей.

У артиста — реплик и поправок,

Всяческих затей.

У матроса — трубочного дыма.

У младенца — меж зубов компот.

А у нас с тобой, бегущих мимо,—

Полон рот хлопот.

Фотографий не осталось,—

Лишь для паспорта одна.

Но, конечно, это малость.

И улыбка не видна.

Ни повадки, ни движенья…

Так жила,— на свой лишь страх

Беглые изображенья

Оставляя в зеркалах.

Шли детишки

Под Ростовом.

Ты в пальтишке

Подростковом.

Или с вишней

В кулачке

Где-то в Вышнем

Волочке…

Вяжет ясень

Сеть из пятен.

Сон неясен,

По приятен.

То ли тучка,

То ли дождь.

То ли внучка,

То ли дочь.

Ошибиться —

Мало риска,

Так их лица

Вижу близко.

Сквозь все дальнейшие ветра —

Мир, схваченный душой ребенка,

Со звоном раннего ведра

(Колодец там или колонка?),

С березами перед стеной,

С полями блеклыми картошки

И с кружкою берестяной

На голубеющем окошке.

И есть ли что-нибудь острей,

Чем эти смутные картины,—

Уже из старости твоей,

Как бы сквозь дымку паутины?

Смех и взоры из угла.

В свете вечера неброском

Патефонная игла

Плавно ходит по бороздкам.

Боже, как это давно!

Как во рту протяжно-липко!

Не коньяк и не вино —

«Спотыкач» была наливка.

Пробку вытащить не смог,

Хоть усилья были пылки,

А когда и вправду взмок,

Протолкнул вовнутрь бутылки.

Ладно, парень, не тужи.

Тоже выпьют без остатка…

Не в стекле — на дне души

Сохранился след осадка.

Бедный осинник ходил ходуном.

Сломанных веток валялось немало.

Утром березка за мокрым окном

То появлялась, то исчезала.

Глянет в окно — хоть руками возьми,

И откачнутся повисшие прядки.

Словно с проснувшимися детьми

Вдруг захотела сыграть она в прятки.

Была природа холодна,

На зелень раннюю глядела

И вдруг, с какого-то предела,

Теряла голову она.

Мужчина сдержанней в любви,

Чем женщина, и лишь в начале

Вы это сами отмечали —

Есть холодность в ее крови.

Что такое? Береза с дубовой листвою?

Натуральная елка, но с хвоей сосны?

Нет, не фокус, а жизнь.

Здесь безбрежье лесное,

Где самою природой стволы стеснены.

Здесь характеры их, голоса и повадки

В темной жизни отчаянно переплелись.

Здесь их руки — не в том, как вы ждали, порядке —

Из оконца, из сумрака, из-за кулис.

У постели сапожок

Сбросил хромовый со шпорой.

А по улице снежок

Самый первый лег за шторой.

Тщится голая земля,

Словно томная молодка,

Простыню, кого-то зля,

Натянуть до подбородка.

Лепят бабу — не первый раз —

После длительного заноса.

Вот и угли нашлись для глаз.

Где морковку достать для носа?

Снегу выпасть пришла пора.

Вечереет. Восходит Вега…

Это дети среди двора

Лепят снежного человека.

Когда зарплата

Идет на убыль,

То как заплата —

Последний рубль.

Гулять — не к спеху,

И цель другая:

Прикрыть прореху,

Весь свет ругая.

Но вот, как бочка,

Гудит получка.

Довольна дочка.

Смеется внучка.

Жена в платочке

Со мной под ручку

К торговой точке

Несет получку.

Вдоль тротуара,

Вблизи окошка,

Звучит гитара,

Поет гармошка.

Огни заката

Горят как уголь,

Пока зарплата

Идет на убыль.

Шарф заменяет рубаху.

Испепеляющий взор.

Прежде такие — на плаху,

Прежде такие — в костер.

Хмурость лица — не личины.

Были такие в тени.

Прежде — при свете лучины

Книги писали они.

Старой выплюнут избой

В жизнь сугубо городскую,

Этот форменный изгой

Говорит порой: — Тоскую!..

Он страдает оттого,

Что в селе у них отсталость

И что там ни одного

Родственника не осталось.

Ни в одном глухом дому,

За продавленным порогом,

Нет таких уже — к кому

Закатиться б ненароком.

Вспомнить лапти и треух,

Счастье, связанное с этим,

И, лелея свой триумф,

Возвратиться к взрослым детям.

Рано закрыли трубу.

Сразу же и угорели.

Скоро б лежали в гробу,

А не в семейной постели

Скоро б их сдвоенный след

Мог затеряться под вьюгой,

Если б не юный сосед,

Что заявился с подругой.

Первые двери — ключом.

Кухня в удушливом дыме

Ну, а вторые — плечом:

Не отвечают за ними.

— Форточки настежь, скорей

— Все? Мне же это впервые.

— Быстренько чаю согрей.

Да не пугайся — живые…

Вот как бывает в судьбе

Из-за какой-нибудь вьюшки.

— А ведь хотели — к тебе! —

Вдруг он напомнил подружке

Я пробудился летом,

Слыша гуденье пчел.

Снилось: стою с билетом,

А мой состав ушел.

…Сумрак лесной опушки.

Запах густой травы.

Вмятина на подушке

От твоей головы.

Хорошо мне было в девушках сидеть.

Мне у батюшки работушка легка.

Мне у матушки так вольно было петь,

А с дружками мять муравушку лужка.

Размолоденьки любезные дружки,

Мне от слов-то ваших ласковых тепло,

Без огня-то вы мне сердце разожгли,

И без ветру мои думы разнесло.

Разнесло их, где густые зеленя,

Разнесло их, где над полем благодать.

Осердились тогда в доме на меня,

Захотели меня замуж отдавать.

Разлучить меня с подружками хотят.

На себя решила руки наложить,

Чтоб не видеть этот луг и этот сад.

Только род свой пожалела погубить.

Я сидела в новой горнице одна.

Я лежала белой грудью на окне.

Я смотрела из открытого окна,

И так тихо и печально было мне.

Вот вошла к нему со света,

С лета — в комнатку его,

Не спросившая совета

На земле ни у кого.

И в каком-то странном раже,

Отвернув слегка лицо,

Все сняла с себя — и даже

Обручальное кольцо.

Средь городских забав

Есть выгул до работы

Охотничьих собак,

Не знающих охоты.

В рассветный холодок

Под окнами, на сквере,

Рвут с места поводок

Заждавшиеся звери.

Вон лайка, спаниель,

Вон гончая и сеттер…

Но где ж болото, ель

И жгущий ноздри ветер

Удивился, в себя приходя:

Спал я, дождика даже не слыша.

Но и не было вовсе дождя —

Это свежеокрашена крыша.

За березами влажно блестит

Над сухою и пыльной землею…

Сам не знаю, зачем ее вид

Мимолетно задел за живое.

Просвет меж двух старинных лип,

Его туманные глубины,

И в них внезапный нежный лик

Уже зардевшейся рябины.

Я шел, где мостик без перил,

Тропинкою, по холодочку,

И это место полюбил,

Запомнил найденную точку.

Ошибка малая одна,

Шаг в сторону — и все закрыто,

Лишь леса хмурая стена —

От равнодушного защита.

Хоть и нет уже сил,

Вновь смеяться готова.

Он седьмого звонил,

Что приедет шестого.

Городил ерунду,

Но без лишнего пыла.

Знать, ему на роду

Так написано было.

Вечно путал с утра

Яви признаки, сна ли…

Что он умер вчера —

Мы сегодня узнали.

Сверху упала щепотка побелки,—

Поднял я взгляд потревоженный свой,

Чтоб догадаться, чьи это проделки,

Кто там еще над моей головой…

Снежный комок от исчезнувшей белки

Так же смущает зимой голубой.

Снегопад, снеготок.

А внутри, в снегопаде,

Мужичок с ноготок,

Как в белеющей хате.

— Ничего не найду! —

Говорит он уныло.—

А ведь все на виду

Лишь вчера еще было.

Сколько лишней возни!..

А в лугах ни тропинки.

А в полях ни лыжни.

А в лице ни кровинки.

Смеялись две отроковицы,

В седьмой шагающие класс

Струился свет от роговицы

Их голубых и карих глаз.

Тянуло свежестью самою

От хохота отроковиц.

И снежной веяло зимою

От шапок и от рукавиц.

Досуг ли, работа,

Один его тешит закон,—

Мурлыкает что-то,

Поет в упоении он.

Не раз говорили:

— Да брось ты свое попурри.

Задумайся или

На лавочку сядь покури.

Подобному зуду

Прийти уже должен конец…—

Ответит: — Не буду,—

И снова поет как юнец.

Дорога — большая.

Того тенорка забытье…

Смутится: — Мешаю? —

И тут же опять за свое.

Косят сено над Байкалом.

Утро близится к концу.

Тяжело косцам бывалым.

Страшно каждому косцу.

Он к стволу привязан пихты

За веревку — как коза.

Глянул вниз по склону — их ты!

И скорей отвел глаза.

Поселенцев давних правнук,

Он висит над крутизной.

Только посвист взмахов плавных

Да встающий ранний зной.

И подобием вселенной,

Впереди и по бокам,—

Тот, из песни, тот, священный,

Тот — единственный — Байкал.

Вспомнить все это и взвесить,

Встав над миром на крыло!..

…Вдруг я понял: да не десять,

Двадцать лет уже прошло.

Как ты пережить сумел все это?

Смерть друзей. Разрывы вдоль кювета.

Долгий фронт и госпитальный тыл…

— Молод был.

Как ты пережить сумел все это?

Средь степей холодный блеск рассвета.

Жизнь вдали от дедовских могил…

— Старый был.

Всеобщих помыслов предмет.

Испуг и даже ослепленье…

Кончается парад планет,

И скоро снимут оцепленье.

И в суматохе новых дней

Душа доверчивая рада,

Что, может, легче будет ей,

Чем в срок вселенского парада;

Когда отбой сыграют там,

И, вспомнив прежние приметы,

Вновь разойдутся по домам,

Забыв равнение, планеты.

Хоть из пушки вверх пали! —

Дверь — ив солнечной пыли

Дед, явившийся внезапно.

А ведь ждали только завтра.

Так он смотрит всякий раз,

Задержав глаза на внуке,

Словно видит всех сейчас

После длительной разлуки.

Внук, ликуя и дрожа,

Позабыл и про гостинец,

Крепко дедушку держа

За его большой мизинец.

Это внуки резвятся тут

Среди лета или зимы.

Чем быстрее они растут,

Тем скорее стареем мы.

Среди света, а то и тьмы,

Зная многое наперед,

Тем скорее стареем мы…

А быть может, наоборот?

Исполнен мир восторга.

Мчат льдины кое-где.

Но тонкая восьмерка

С полудня на воде.

Снежок недавний стаял,

Заголубел зенит,

И длинноногий стайер

Вдоль сквера семенит.

Мальчишки близ асфальта

Гоняют мяч… У них

Пока что нет офсайда

И сложностей иных.

В спорте прозвища как в деревне,

И традиции эти древни.

Каждый ловко и прочно зван:

Слон. Михей. Косопузый. Жбан.

Так заходит сосед к соседу

Длинным вечером на беседу.

Эта явная теплота

Между близкими принята.

Оборачиваясь на кличку,

Что с годами вошло в привычку,

Усмехаешься: «Молодежь!..»

И опять от ворот идешь.

Потому что взяты ворота…

В этом все-таки было что-то:

Гусь. Чепец. Пономарь. Стрелец…

А играет-то как, стервец!

Аэропорт в работе и в заботе.

Но сколь неодинаков интерес —

Лететь ли вам, иль вы кого-то ждете,

Иль сами опускаетесь с небес.

Вы чуточку задумались с устатку.

Но разное волненье в вас живет —

Спешите ли по залу на посадку,

Идет ли на посадку самолет.

Исходит от дворов

Вечернее мычанье.

А за деревней ров

Хранит в полях молчанье.

Он хмуро ждет врага.

Дождется ли? А надо б! —

Чтоб вскинуть на рога

Своих гранитных надолб.

Но как не наяву,

Тут звук, подобный вою,—

Неужто на Москву? —

Течет над головою.

И снова тишина

Сгустившихся потемок.

И песня не слышна,

И разговор негромок.

Как будто в небесах,

Где прокатился рокот,

О ваших голосах

Догадываться могут.

Но вот уже и спят,

Чуть свет вставать готовы,

Ровесницы солдат,

А может быть, и вдовы.

А эти пацаны,

Смеявшиеся живо,

Какие видят сны

За месяц до призыва?

В полях сгорел закат.

Усталые лопаты,

Что у крыльца стоят,

Мерцают как лампады.

Мигает маяком

Звезда за пеленою.

И пахнет молоком,

И пылью, и войною…

Грозные ночи Москвы —

Помнится каждая ночка:

Улицы, крыши, мосты,—

Черные — ни огонечка.

Тьма над столицей одна:

Ни фонаря из-под арки,

Ни делового окна

Или беспечной цигарки.

Всюду главенствует мрак,

Ибо имеется мненье,

Что нарушает лишь враг

Строгий закон затемненья.

Помниться ль будет в веках

Или же только в начале?..

Но нарушалось — и как! —

Жесткими теми ночами.

Но озарялось как днем —

Синим прожекторным светом,

Желтым зенитным огнем,

Бьющим без устали следом.

Вспышкой машины чужой,

Рухнувшей в страшном увечье.

Вставшим за каждой душой

Заревом в Замоскворечье.

Всё получили сполна

Люди московского тыла.

А постепенно война

Дальше на Запад катила.

Осточертело давно

Жить в затемнении лютом.

Но озарялось оно

Каждым бесстрашным салютом.

Уже с огнями бортовыми

Воздушный лайнер… А внизу

Влачит наполненное вымя

Корова и ведут козу.

И ждут поленья укорота,—

Стоит, расслабившись, пила.

Пора поливки огорода.

Разнообразные дела.

И в голубом пространстве полом

Не много взоров соберет

Над речкой и туманным полем

Распятый в небе самолет.

Долго еще до конца.

Ближе куда от начала.

И впереди у бойца

Снова дорога лежала.

Но в городах и в глуши,

Возле огней одиноких,—

Камень свалился с души

Многих, и многих, и многих…

Не то чтобы стройный рассказ

Из жизни тогдашнего тыла,

Но я представляю сейчас

Примерно, как там это было.

Все ближе победная весть.

Девчонки в смятенье высоком.

Не голод, но хочется есть,

Да бьет возбуждения током.

Соленый огурчик один

Запутался в длинном укропе.

А мы — среди чуждых равнин

Давно уже в старой Европе.

А здесь громыхает салют.

Снимают защитную штору.

Болтают, что скоро сольют

Мужскую и женскую школу.

Помогите маленьким и старцам,

Страждущим от боли и беды.

Доблестному воинству и штатским,

Сытым и опухшим с лебеды.

Равно находящимся под знаком

Эпидемий разных и зараз.

Помогите людям и собакам,

Голубям и коршунам — зараз.

И пускай, исполнено значенья,

В ближние и дальние места

Долетает доброе свеченье

Красного и синего креста.

Как нас мотало! —

Словно какой-нибудь бедный детсад.

В дрожи металла

Плыл над землею воздушный десант.

Вес парашюта,

Боекомплекта, продуктов, гранат

Был почему-то

Неощутим средь небесных громад.

Ясным и прочным

Помнился мир, что, кренясь под крылом,

Будто бы в прошлом,

Встал на ребро в развороте крутом.

Там тебя ранит,

И санитары — восславим их труд! —

В сумерках ранних,

Если застонешь, тебя подберут.

Нету их рядом

Здесь, где гуляет иная война.

Врежет снарядом

По самолету — и все, и хана.

Дайте побуду

С вами, любимые, год или день.

Глины по пуду

Будет тащить на ботинках не лень.

Линия фронта

Словно цигарками тлеет внизу…

В секцию Фонда

Мира — и я свою лепту внесу.

Жесткие сроки,

Рваный перкаль на сосновом стволе.

И эти строки,

Что вот сейчас у тебя на столе.

Когда, забыв свое нахальство,

В крестах и в свастиках начальство,

То, что в развалинах нашлось,

Все подписало и сдалось;

Когда на площадях Берлина

Россия-матушка бурлила,

Придя от тех сожженных нив,—

Среди неслыханного гула

История перевернула

Страницу, палец послюнив.

Благородство школьного музея.

Как всегда, ни фондов и ни смет.

Пишут дети, ищут чей-то след,

Сами прозревая и мудрея.

Потому им брезжит встречный свет…

В этом их учительниц секрет.

Захотелось напоследок

Наглядеться на соседок,

На далекий синий лес,

На холодный свет небес.

Словно там не будет леса

Или даже интереса

К небу, женщинам — всему,

Что так нравилось ему.

Холодная равнина.

Обломки старых слег.

Да смерзшаяся глина —

Там, где раскидан снег.

Негреющее солнце

Над зимнею травой…

Пробитое суконце

Шинелки фронтовой.

В минуты эти роковые

Забыв пути своих забав,

Разжалованный в рядовые

За самоволку и за баб,—

Кто он сержантам и старшинам,

Чьим наставлениям не внял,

И тем солдатикам безвинным,

Которых сам вчера гонял?

В мгновенье ока обезличен,

Торчит пред всеми напоказ

И в строй встает уже без лычек,

Комбата выслушав приказ.

Война еще на середине,

И что с ним будет впереди?

Дожди такие зарядили,

Что и господь не приведи.

Опять команда прозвучала,

Дорогу новую суля.

И — служба с самого начала

Пошла. Но только не с нуля.

Едва сошел с трамвая —

Навстречу патрули

И, душу обрывая:

— А ну-ка, подрули!

Ты, чучело, откуда?

Позоришь! Внешний вид!..—

Он смотрит, дело худо,

И вякнуть норовит:

— Да я из той метели.

Бумага вот моя.

Домой на две недели

Из госпиталя я…—

В ответ:

— Читать умею,

И не нужны очки.

Не думай, что умнее

Других,— пришей крючки!..

— Домой пустили, братцы.

Ну, как не подчинюсь?

Мне только бы добраться,

А там я починюсь.

Да я пройду дворами,

К вокзалу в аккурат.

Мой поезд под парами,—

Талдычит им солдат.

И страшно, чтобы сдуру

Мальчишки-патрули

Его в комендатуру

Сейчас не повели.

Не бабочки в травах порхали,

А, нам обдирая висок,

Трещал в парашютном перкале

Натруженный ветер высот.

И в воздухе том накаленном,

Предчувствием душу сверля,

Нам под ноги с жестким наклоном

Летела навстречу земля.

Она с каждым годом покатей,

Она с каждым разом трудней.

И все-таки, Зайцев Аркадий,

Мы ходим пока что по ней.

Война просвистала,

И, резко видны,

Глядят с пьедестала

Герои войны.

На черном железе

Стоят мужики.

Один на протезе,

Другой без руки.

Все никак не мог уснуть

И забыться понемногу.

Видел зимний этот путь,

Видел дымную дорогу.

Сон был порван пополам,

А потом на четвертушки.

И спешил я по делам,

Не подняв щеки с подушки.

Помогите кто-нибудь.

Я с войны хочу вернуться…

Все никак не мог заснуть,

А потом не мог проснуться.

Не жаль уже душ своих бренных.

Декабрьским темнеющим днем

Из лагеря шестеро пленных

Рванули:

— Неужто уйдем?..

Конвой — по горячему следу.

— Уйдем! Не сходите с ума:

Луна не дает еще свету,

Снежку подсыпает зима…

Но — шапки задумчиво скинем,

Поскольку средь снежной слюды

Доныне мерцанием синим

Отмечены эти следы.

Блики на плитах

Оставил закат.

Сколько убитых

В могилах лежат!

Племя святое,

Что в пламени том

Умерло стоя.

Упало — потом.

На Земле пустота,

На Земле — ни души.

Под провалом моста

Шелестят камыши.

Для нежданных гостей,

Совершивших прилет,—

В трубах наших костей

Тонкий ветер поет.

Сквозь березник тлеют купола

Старой церкви. И крепчает ветер.

Ты почти такая, как была

Той порой, когда тебя я встретил.

Шутка ли сказать, когда кругом

Перемены, только перемены.

На пути, все более крутом,

Так они теперь обыкновенны.

Шутка ли сказать, когда вдали

Смешаны построек этих стили.

Сколько поломали, возвели.

Даже купола позолотили!

Только предвечерняя звезда

Не сдается времени на милость.

И, со мной пришедшая сюда,

Ты, как небо, мало изменилась.

Расставанья все и все прощания —

С женщиной, и только с ней одною.

С плачущей иль прячущей отчаянье

Женщиной — невестой и женою.

И всесильна жажда возвращения

К женщине — в теченье всей разлуки.

Сквозь преграды все и обольщения,

Горькие сомнения и слухи.

Эти встречи были нам обещаны…

И вовек лучами осиянна

Жизнь, что появляется из женщины,

Как из Мирового Океана.

Лицо пристроила в ладони,

Поплакала и поднялась.

И оказалась в новой зоне,

С былой утратившая связь.

Лишь в зеркале — в том свете дальнем,

В том обрамлении волос,—

Лицо, промытое страданьем,

Слегка распухшее от слез.

Набирает силу лист.

Я маршрут себе намечу.

Сколько ранних женских лиц

Попадается навстречу.

На троллейбус, на метро

Накатила дымка эта.

Вон их сколько намело —

Словно вишенного цвета.

Сколько свежих женских лиц

Чистым утром на припеке.

И какой-то старый лис,

Промелькнувший в их потоке.

Жены́ молоденькой подруги,

Их до поры сплоченный круг,

Их столь порывистые руки,

Что книга валится из рук.

А загорели — как на юге,

Да не идут на ум науки.

Не Академия наук,

А академия подруг.

Жены́ любимые подруги.

Давно ли на скамье

В обнимочку сидели?

Вернулся он к семье

В начале той недели.

Вернулся наконец.

Пять лет сравнялось сыну.

Стоит его отец

И ровно держит спину.

Высокий и прямой.

Прошла его измена.

Негаданно домой

Вернулся как из плена.

Не чувствуя вины,

Стоит себе у входа.

Вернулся как с войны —

Через четыре года.

Ежедневный этот путь,

Еженощный этот шепот

Не сумел он зачеркнуть,—

Слишком прочен долгий опыт.

Вот ушла — как умерла.

Неизвестно, что страшнее.

Но с собой не унесла

Годы, прожитые с нею.

Отменная натура,—

Светясь сто раз на дню,

Жила на свете Нюра

Под странной кличкой «Ню»

Нет, не озоровала

По комнатам мужским,

А лишь позировала

По лучшим мастерским.

А кожа цвета лилий,

Изысканно бела.

Да и по части линий

Точеная была.

С нее не раз писали

Цариц или богинь,

Красавиц на эмали,—

Попробуй их покинь!

То — их! А ей ли сладко?

К ней жизнь и так, и сяк.

На рукаве заплатка.

Все наперекосяк.

И что же с нею сталось?

Чудак, да ты забыл:

Всех поглощает старость,

Кто прежде молод был.

Но сохранился в храмах

И в галереях след,

Со стен, без рам и в рамах,

Свой излучая свет.

Дивится женская бригада:

Опять Фиалкина брюхата,

Опять подходит к рубежу

И говорит опять: — Рожу!

А что без мужа или с мужем,

Мы не пожалуемся, сдюжим.

Я не какая-то овца.

Я выращу и без отца.

Еще скажу тебе, бригада:

Коль не судьба, то и не надо.

И чем постылого костить,

Я буду деточек растить.

Там, где люди не спеша

Выходили на прогулку,

Продвигался не дыша

По вечернему проулку.

Вдруг увидел, в землю врос,

Будто стукнулся о стену.

— Что, вернулся? — свой вопрос

Выбросила как антенну.

— Не хочу тебя, враля,

Не люблю и не ревную…—

Словно зонд из корабля —

Прямо в сферу неземную.

Не ушла, но сказала: «Уйди!» —

С этой точки отсчета

Позади и уже впереди

Словно выжжено что-то.

«Уходи!» — прозвучала над ним

Наивысшая сила.

Навсегда этим словом одним

Жизнь ему занозила.

Мадонна в раннем мире первозданном,

Задумчивая, ждущая давно —

«С младенцем на руках и с чемоданом

У ног». Мы знаем это полотно.

Пока пред нею в храпе или в давке

Идет она из неизменных пьес,

Она сидит на деревянной лавке

С рельефною резьбою «МПС».

Она сидит с людьми чужими рядом,

Нейлоновою блузкой шелестя,

Она глядит спокойным юным взглядом

И кормит грудью малое дитя.

А над вокзальным застекленным сводом,

В той вышине, где все им нипочем,

Снежинки вьются редким хороводом,

Пронизанные солнечным лучом.

— Неродные? Чепуха!

Мы родня под общим кровом!..

Но гранатная чека

Сдвинута недобрым словом.

— Эти дети — от него.

Посмотрите, как похожи!..

И, однако, отчего

У самой мороз по коже?

Ну, а он?.. За столько лет,

Что смотрел на эти лица,

Может, в них оставил след,

Тот, который нынче длится?..

За шею обняла

Вошедшего с метели

И жаром обдала

Уюта и постели.

На цыпочки слегка

Привстала, обмирая.

А у него щека

Морозно-молодая.

Так стужа и тепло

Заметнее при встрече…

Завьюжено стекло,

Но внятно дышат печи.

Двойной судьбы виток,

Дальнейшего основа.

И этот резкий ток

Взаимного озноба.

Свое еще не отлюбя

И ожидая в жизни смуту,

Не отпускала от себя

Она его ни на минуту.

Предчувствуя его уход

Или предвидя долю вдовью,

Его любила целый год

Захватническою любовью.

Вспоминается сквозь сон —

Как смеялась, что болтала,

Беспрерывный сладкий звон

Телефона и бокала.

Мужа верные друзья

И ее друзьями были.

Не какие-то князья:

Что давала — ели-пили.

Он ушел — хватило сил

Жизнь начать ему сначала.

Ни один не позвонил,

Ни одна не забежала.

Не осталось ничего,—

С прошлым прочно распростилась,

Ибо облако его

Вместе с ним переместилось.

Летние дни отгорели.

Душу пронзая до дна,

С ясной еще акварели

Женщина смотрит одна.

Под черепаховым гребнем

Полный наивности взор…

То, что в разлуках мы крепнем,

Это поистине вздор.

Он умер, а его жена

Жива-здорова.

Из растворенного окна

Глядит сурово.

Жестока эта полоса

И мысли эти.

Но раздаются голоса:

Приедут дети.

И жизнь пойдет с их жизнью в лад,

Им карты в руки.

Потом еще смягчится взгляд:

Приедут внуки.

И все как будто ничего.

Родные лица.

И лишь с отсутствием его —

Не примириться.

Ах, молодые, напрямик

Шагали двое…

Как повернется мой язык

Назвать вдовою?

Полдень. Пока еще зелен откос,

Но уже близко

Осень, и некуда деться от ос,

Просто от риска.

В этом упорстве, что ордам сродни

Нетерпеливым,

В блюдце айвы и в корзинке они

С белым наливом.

Поодиночке летят и ползут

Или оравой

И без конца попадают под суд,

Часто неправый.

Лес в паутинной стоит парандже.

В отблесках света.

Утром и вечером осень уже.

Днем еще лето.

Этот мир был воспринят одними

Как огромный экран,

Где заранее выключен звук.

Этот мир был воспринят другими

Как могучий орган,

Но где смутные краски вокруг.

А ведь все в этом мире едино —

Гулкой бури момент,

Где волна, и песок, и янтарь.

Ощутимы и звук, и картина.

Лишь иной инструмент,

Совершенно иной инвентарь.

Поля с цветущими хлебами

И улиц каменный простор…

…Их часто сталкивали лбами

И сталкивают до сих пор.

Небрежно бьют одним другого

И с радостью — наоборот.

А их сияющее слово

Неувядаемо живет.

Один — коса звенит издревле.

Другой — цеха гремят вдали…

Они, как город и деревня,

Быть друг без друга не могли.

Высок и свободен

По залам сияющий свет.

Средь прочих полотен —

Художника автопортрет.

Пред грозною Летой

Вполне беззащитна душа.

А кисть его в левой

Руке. Вероятно, левша.

Не тешьтесь забавой.

Иной в этом вовсе резон:

Кисть держит он в правой,

Но в зеркале он отражен.

Как чисто и грустно

Музейное светит окно.

Святое искусство,

И вправду прекрасно оно.

В нем отзвуки века,

В нем долго стоит тишина.

В нем жизнь человека

Как в зеркале отражена.

На воротах барельеф.

Зимний холод.

То ли кошка, то ли лев,—

Нос обколот.

Вечер. Тени от колонн.

Светлый портик.

Не сказать, что слишком он

Дело портит.

Дверью грохает подъезд.

И согретый,

Выйдет парень, как поест,

С сигаретой.

Источает свежий снег

Запах йода.

Чей-то голос, чей-то смех…

Время чье-то.

Итак, отчасти подытожим:

Стучала по окну капель.

А рядом с их семейным ложем

Была младенца колыбель.

Он спал, закутан в одеяло,

Беззвучно, как ему дано.

И это что-то добавляло

К их ночи, длящейся давно.

Ни лишнего посула,

Ни собственных обид.

Ушибся — мать подула,

И сразу не болит.

И вновь небес полоска,

Безоблачная синь…

Святая заморозка,

Венец анестезий.

Наука всем наукам.

А день плывет звеня.

И коротко над ухом —

Смычковый звук слепня.

Жизнь с этой ранью зеленою,

С ношей, быть может, двойной,

С самой пристрелянной зоною —

Вечною нашей войной.

С краткой дорогою этою,

Что ты прошел не один,

И с молодежной газетою,

Где протрубил до седин.

С вьюгой, дубравы шатающей,

Стелющей по снегу дым.

С подписью «Группа товарищей»

Под некрологом твоим.

До свиданья,

Друзья и подруги.

Заседанья

В час ливня и вьюги.

Потускневшей побелки

Известка.

Все проделки,

И гранки, и верстка.

Все, хотя бы

И глупые, ссоры.

Все ухабы,

А также рессоры.

Взрывы пыла.

Наш смех и невзгоды.

Все, что было

За долгие годы.

Все родное —

И наши потери,

И иное,

Чего мы хотели.

…Вдоль канавки

Кудрявится травка,

Как вдоль главки

Редактора правка.

Бор. Опушка. Первый ряд

Мощных сосен, что наклонно

В синем воздухе парят,

Как колонны Парфенона,—

Чуть откинувшись назад.

Но о том не знает взгляд.

Что нам в опыте чужом!

Не особо много толку

Намагниченным ножом

На полу искать иголку.

Ведь в ближайшие часы,

Топоча неверным кругом,

Намагнитятся часы,

Стрелки склеятся друг с другом.

Воспоминанья женщины одной

О нашем замечательном поэте,

Пронизанные смутною виной,

Усиленные общею войной,—

Я их прочел, воспоминанья эти.

Не для печати и не для родных,

А для себя она их написала,

И веет бескорыстием от них

И искренностью с самого начала.

Срок действия не только не истек,

Но словно устремлен еще куда-то,

Как в почве угнездившийся росток,

Как в треугольник сложенный листок,

Что в дымных безднах ищет адресата.

Поверил вашей строчке

И даже не одной, —

Как верят малой дочке

И женщине родной.

Иное в бездну канет,

И вообще вранье…

А эта не обманет,

И верится в нее.

Милый Митя Голубков

Поднял взгляд, что синь и ярок.

Книжечку моих стихов

Попросил себе в подарок.

И никак я не пойму,

Сам с собою в долгом споре,

Для чего она ему

Там, куда ушел он вскоре.

Эту гулкую землю покинув,

В светлых водах оставил свой лик

Леонид Николаич Мартынов,

Наш последний любимый старик.

…Как же много и щедро нам дали

От пути, от стиха своего…

Я смотрю в эти хмурые дали:

Впереди уже нет никого.

Ветер порывами. В небе темно.

Сосны за дачей.

Ночью проснулся. Открыто окно.

Холод собачий.

Днем было столько событий и дел,—

Жизнь-то большая.

Днем этот мир полнокровный гудел,

Все заглушая.

Днем укололась душа или грудь

Тоненьким жалом.

Памятью близкой боясь шевельнуть,

Ночью лежал он.

И сквозь остатки разодранных дрём

Явственно где-то

Слышался поезд, не слышимый днем,

Знающий это.

Показалось, что окликнули.

Оглянулась — ни души.

Лишь березки шеи выгнули

В вечереющей глуши.

И ни капельки не боязно,

Хоть и смеркнется вот-вот.

Но отчетливо и горестно

Кто-то сызнова зовет.

В спешке годов

И свои утешения есть.

После трудов

Хорошо у порога присесть.

Камень прогрет.

Дело к вечеру. Ноги в пыли.

Чистый просвет

Между соснами виден вдали.

Три стрекозы

На шершавой наружной стене.

Отзвук грозы,

Долетевший из мира, извне.

Не снимала с пальцев кольца

На короткий даже срок,

Чтоб случайно муж-пропойца

Не нарушил свой зарок.

Не снимала на ночь перстни…

А снаружи, где темно,

Все накатывали песни

На закрытое окно.

В купе три девушки со мною,

И словно здесь они одни,

Своей похожею судьбою

Друг с другом делятся они.

Я слышу эти разговоры,

Я понимаю этот пыл.

А оживленные их взоры

Не верят, что я молод был.

Ветер — по кронам.

Спрятались тетерева.

Низким поклоном

Кланяются дерева.

Время рассвета.

Спятила роща с ума:

Кем-то раздета

Или разделась сама.

Мнилось: престижна

Каждая желтая прядь.

Скоропостижно

Это пришлось потерять.

Как от махорки,

В сизом дыму бересклет.

Да от моторки

Вдоль по воде белый след.

…Стоите в людной тишине,

Не в силах шевельнуть рукою.

И ладно, если хоть во сне

Опять случается такое.

Близки —

беспомощность

И страх:

Терпящий бедствие над нами

Корабль в свинцовых небесах

Или на наших же глазах

Пловец, затоптанный волнами.

— Белокурая инфанта,

Посмотри смелей вперед:

Не от шпаги — от инфаркта

Твой возлюбленный умрет.

Не вонзится в лошадь шпора,

А в соседстве с париком

В мирном доме и не скоро

Отойдет он стариком.

Отойдет он на рассвете,

Не обидев никого.

Ваши внуки, ваши дети

Будут около него…

Но уже с гадалкой в ссоре,

Смотрит юная в упор,

И в ее монаршем взоре

Изумленье и укор.

Как если бы работой дельной

Был занят я в начале дня,—

Термометра сосуд скудельный

Опять под мышкой у меня.

Опять из утреннего дола

Встают березы в сотый раз.

Я не отвык еще от дома,

Как здесь случается подчас.

Баюкая свою разлуку,

Смотрю с восьмого этажа,

Как бы на перевязи руку

Горизонтальную держа.

Ах, жизни скорлупка!

Куда же нас жребий занес?

На сердце зарубка,

Совсем еще свежий затес.

По этому следу,

Коль нужно, отыщут меня

В четверг или в среду

В туманах осеннего дня.

Над вспыхнувшим кленом

Открытый холодный зенит.

То ль ветер по кронам,

То ль сердце негромко шумит?

Все прямо и прямо

Иду среди белого дня,

И кардиограмма,

Как карта, в уме у меня.

— Федосеич, Федосеич,

Ты не пашешь и не сеешь,

И, однако, жизнь твоя…

— Полно, Яковлевич! Я

Выезжаю спозаранку,

Без конца кручу баранку,

По проулкам, по росе,

По гудронной полосе.

В Шереметьево! В Быково!

Передыху никакого.

Хуже, если передых.

Дай ворочать за двоих!

Каждой, Яковлевич, клеткой

С этой связан я креветкой

(Так машину мы зовем

Иногда в кругу своем)…

— Федосеич ты, Негода,

Ты какого будешь года?

Знаю, не был на войне,

Но войну напомнил мне.

Писатель стоял у моря,

Задумчивый и прямой.

И слушал, как, гальку моя,

Ритмично шумит прибой.

Покачивались некруто

Суденышки на волне,

Но думалось почему-то

О юности, о войне.

Не будничная забота

Владела им с головой.

И думалось отчего-то

О женщине молодой.

А волны катились с гамом,

Напором и куражом.

Они выпускались самым

Невиданным тиражом.

Теперь бы уже никто

К сему не прибегнул крику.

Как кожаное пальто,

Теперь они любят книгу.

Но все-таки не о том

Стихи. И не на потеху.

Я свой уважаю дом,

И жэк, и библиотеку.

Есть книги, что я прочел,

И, думается, недаром.

Но я из породы пчел,

Летающих за нектаром

Все в тот же цветущий луг,

Где был уже многократно,

Свершая все тот же круг —

Туда и опять обратно.

Не всем моим собратьям удалось

Продраться сквозь свое косноязычье,

Как сквозь чащобу рвется рослый лось,

А сквозь листву — выщелкиванье птичье.

Не всем дал бог опомниться скорей —

Как бы ожженным творческою плетью —

От юной инфантильности своей,

От зрелого несовершеннолетья.

С обывательской точки зрения,

Принимаемой без оглядки,

И выводится нечто среднее,

То, с которого взятки гладки.

Перемешано, перемолото

И зерно его и полова.

Дорожает на рынке золото.

Обесценивается слово.

В современном интерьере,

Где богемское стекло

И цветочки на портьере,—

Вдруг иное расцвело.

…Желтый луч на землю падал,

Свод струился голубой,

И стоял апостол Павел

С аурой над головой.

Изумляет разность блика

Совместившиеся здесь

Чистота святого лика

И уверенная спесь.

Эта старая икона

Мне напомнила сильней

Ситуацию угона

Самолета наших дней.

Мифологии греческой боги,

Разъярившись, метали огни.

Кто, мешая, вставал на дороге —

Никого не щадили они.

Нет, не только ленивое барство

Молодых крепкотелых богов,

Но злопамятность, хитрость, коварство

В дивных кущах иных берегов.

Принимая блаженство и отдых,

Не блюли интересы ничьи,

Превращая себе неугодных

В телок, скалы, деревья, ручьи.

Что за привычка — читаешь

Сразу же несколько книг.

Эту небрежно листаешь,

В ту основательно вник.

В третьей дошел до средины

И отложил навсегда.

Строго не будем судимы.

Это никак не беда.

Или все тянешь и тянешь

И понимаешь ясней,

Что вспоминается та лишь,

Давняя, схожая с ней.

Новую вот на неделе

Взял — и четыре строки

Необъяснимо задели,

Как задевают стихи.

Был он крупен и сутул.

Пожимал до хруста руки,

Поднимал за ножку стул,

Зная толк в такой науке.

Вырезал стихи друзей,

Что порой встречал в газете,

И с естественностью всей

Им вручал находки эти.

Не растрачивал свой пыл

На душевные копанья,

А Якутию любил

И публичные купанья.

Пил грузинское вино —

Большей частью цинандали,—

И еще его в кино

С удовольствием снимали.

…Это беглые штрихи

К бытовому лишь портрету.

Ибо главное — стихи,

Жизнь дающие поэту.

Краткий бег карандаша,

Откровения услада

И — добрейшая душа

Иронического склада.

Приречный гром, в девятый раз проухав,

За рощами нашел себе приют.

Но пишет мне сегодня Федор Сухов

О том, что соловьи еще поют.

И словно бы душе моей побудка,—

Негаданно берущая в полон,

Прибавленная Федей незабудка

Отвешивает сдержанный поклон.

А он зовет — туда, где в травах тропка.

Он говорит: «Когда ж приедешь ты?

А то мне даже чуточку неловко,

Что я один средь этой красоты…»

В жизни каждый — и не раз

Претендует на вниманье,

Ибо хочется подчас

Нежности и пониманья.

Но стоит антициклон

Над землей Нечерноземья.

Ранит душу пыльный склон.

Погибает в почве семя.

Путь мой единственный, где ж он?

Молодость наша, прости.

Был я со всеми процежен

Сквозь этой жизни пласты.

Пробы — на смелость, на ересь —

Сквозь этой жизни слои.

Но сохранил я, надеюсь,

Качества только свои…

Слезы волнения вытри

Или сквозь слезы взгляни.

Счастье, что в некоем фильтре

Не потерялись они.

Четыре поэта-ифлийца.

И сорок прошло уже лет

С тех пор, как ударил в их лица

Холодный военный рассвет.

…Так брат постаревший у брата

О жизни расспрашивать рад.

Но что их сближает? Утраты.

Единая горечь утрат.

И в старом московском пейзаже,

Что в пыльное смотрит окно,

Все новое нынче…

И даже

Твардовского нету давно.

Два товарища давних, два ратника,

Обжигая сверканьем седин,—

Оба сняли пальто аккуратненько,

Даже сбросил ботинки один.

И сидят они около столика,

На котором случайная снедь,—

Три внезапно воскресших соколика,

Не успевших, верней, умереть.

Слишком многое начисто выжжено.

Но из пепла того и золы

Как-то даже светло и возвышенно

Три зеленых восходят стрелы.

Там, позади сундучка,

Вновь что-то празднуя,

Выбилась песня сверчка

Однообразная.

И, не довольны сверчком,

Пробуют лешего

Выкурить хоть табачком.

Но ни малейшего

Нет результата у них.

Радость великая —

На полминуты утих…

Ожил, пиликая.

Слышится голос сверчка

В маленькой горенке.

Как он поет! — ни сучка

И ни задоринки.

Негромкие речи вели

Колеса как будто спросонок.

Пощелкивал поезд вдали,

Баюкая дачный поселок.

Отчетливый рельсовый стон,

Что знаете, впрочем, и вы ведь

Сначала я слышал свой сои,

Потом начинал его видеть.

Спрыгнул на междупутье,—

Лень было лезть на мост.

И поразило жутью

Праздный субботний мозг:

Сквозь бесконечный, вечный

Мир — в этот самый миг,

Светом пронзая, встречный

Вырвался напрямик…

Сделал напропалую

То, что пришло на ум,—

Жизнь пожалел родную,

Не пожалел костюм.

И, уже рухнув плоско,

Крикнул себе: «Ложись!»

Узенькая полоска.

Хрупкая наша жизнь.

Разве цена за это

Больно уж высока?

Рядом колеса где-то

Бухают у виска.

Двигался дым кудлато.

Сразу и без труда

Встал и пошел куда-то,

Может, и не туда,

Помня малейшей порой,

Как он во мрак упал;

Слыша сирену «скорой»,

Стоны и вскрик у шпал.

На рассвете очнувшийся тополь

За окошком вступает в права,—

Мой Руанский собор, мой Акрополь

И на Нерли мои Покрова.

Я высунулся, бледный, из машины.

На повороте воздуху глотнуть.

Терялись исполинские вершины,

В разрыв небес ушедшие по грудь.

Соединеньем сумрака и мрака

Меж скалами клубились облака.

Под ними, как промокшая собака,

Отряхивалась горная река.

Здесь не привычны к отчеству,

Как в юные года.

Я рад безмерно обществу,

Опять попал куда.

Друзей любимых облику

(Пусть каждый стал седой),

Своей судьбе, что об руку

Проходит с их судьбой.

Во Франции и в Англии

Бывал я, как и ты.

Но здесь раскрыл Евангелие

От Гии и Хуты.

Здесь пребывает в нежности,

Не молод, но не стар,

Владелец хмурой внешности —

Мой добрый брат Отар[2].

Здесь под окошком Грузия,

И в горле сладкий ком.

Счастливая контузия

Застольем и стихом.

Дождь. Почтальон под дождем.

Вряд ли почувствуешь зависть.

Холодно в поле пустом,

Где он идет, оскальзаясь.

Дождь. Почтальон под дождем.

Сумка промокла до нитки.

Может быть, зря его ждем

Мы под зонтом у калитки.

Сквозь новые внезапные заботы,

Сквозь многие возникшие дела —

Вдохнула ощущение свободы

И голову бесстрашно подняла:

Дорога, уносящая отлого,

Дома и перелески без конца.

И белый след как будто от ожога

На месте обручального кольца.

Не умолкли в мире трубы,

Не окончены труды.

И скажу, что ваши губы

Недостаточно тверды

Для того, чтобы, ликуя,

Песни петь среди ветров.

А еще — для поцелуя.

А еще — для жестких слов.

Над золотыми дальними прудами

Старухи древние с обвисшими грудями

Не укрываются средь зарослей густых,

Сам испугаешься, едва увидев их.

Неужто были юны и пугливы

И их влекли любовные порывы?

Материал давно забытых глав

Природой приготовлен в переплав.

С огромного материка,

Не соблюдая должной квоты,

Выносит мощная река

Свои накопленные воды.

Так сочетаются они

И океанское теченье,

Что корабельные огни

Теряют всякое значенье.

Разверзшийся водоворот,

Километровая воронка.

И — все!..

И даже похоронка

Не постучится у ворот.

Опять в сиянии дневном

Волна качается упруго.

Ни шлюпки, брошенной вверх дном,

И ни спасательного круга.

Ни краткого сигнала SOS,

Услышанного на мгновенье.

Ни вскрика слабого, ни слез,

А лишь само исчезновенье.

До волны завалился трубой

Затонувший близ берега траулер.

Меж камнями клубится прибой,

И пейзаж этот мрачен и траурен.

Тучи низкие ходко идут.

Слишком призрачно благополучие.

Потому-то сквозь скрежет и гуд

Верить хочется все-таки в лучшее.

…Не стало у него — подруги,

У сына — матери родной…

Потом я встретил их на юге,

На хмурой пристани одной.

Отец сидел на парапете,

Едва ли видя в этом риск,

Так, словно не было на свете

Ни крупных волн, ни острых брызг.

Когда же пену им на плечи

Швырял, разбившись, темный вал,—

Ребенок тотчас ей навстречу

Цветастый зонтик раскрывал.

Волны решительные взмахи.

Почти невидимый в конце

Короткий мол…

И мальчик, в страхе

Заботящийся об отце.

Зияла выбитою брешью

Их жизнь в отчаянном пути.

Никто на целом побережье

К ним не решался подойти.

Ничего не болело

У него, крепыша,

И томилось не тело,

А всего лишь душа.

Но движение тромба

Он почувствовать смог,

Словно сорвана пломба

Или взломан замок.

Хоть вы причитали

В тоске и в печали

Близ тесных могил,—

Он глаз не открыл.

Хоть лили вы слезы,

А он не воскрес

Под сенью березы,

Под синью небес.

Вот и опять временами

Крупную чувствую дрожь.

Жизнь, что ты делаешь с нами!

Очень уж больно ты бьешь.

Места не сыщешь живого

От этих горестных мет.

Жизнь, что ты делаешь снова!

Впрочем, не жизнь уже, нет.

Многое прежде сулила.

Все ль выполняла, суля?

Так уж ты мягко стелила,

Что стала пухом земля!

Все кажется: любое дело впору.

Но сколько ты усталость ни таи,

Она видна внимательному взору,—

Недолги оживления твои.

Недолги в жизни будничной…

Но в книжке

Отсутствует расслабленности след.

И эти кратковременные вспышки

Куда острей, чем прежний ровный свет.

Своею строкою

Не раз в году

Жилища открою,

В дома войду.

За каждою дверью,

Что отопру,—

Доверье к доверью,

Добро к добру.

Неделю ничего не делать,

Про все на свете позабыть.

Дней даже восемь или девять!..

А там посмотрим, как нам быть.

Но что же это в самом деле?

Опять ладью свою влеку

И до сих пор такой недели

Не помню на своем веку.

Всех колебаний природа

И нерешительность вся

В том, что обратного хода

Сделать потом уж нельзя.

Да и не слишком известно —

Что же нас ждет впереди…

Карте положенной — место.

Тронул фигуру — ходи.

Жизнь и смерть,

Любовь, природа.

Вот и впредь

Такого рода

Темы

Будут у меня.

Все мы

Возле их огня.

Прошедший день благодаря,

Сорвал листок календаря,

Свернул задумчиво цигарку,

Неторопливо задымил

И озарил свою хибарку

Сгоревшим днем, что сердцу мил.

Рядом шагая дорогой одною,

Возле него расцвела ты душою.

Время — и счастью, и грозным недугам.

Возле нее укрепился ты духом.

А за окошком то солнце, то вьюга…

Как вы растете возле друг друга!