Дмитрий Колодан, Карина Шаинян Жизнь чудовищ

Растения

Далеко не всегда комнатные цветы и растения приносят одну лишь радость. Это живые существа, которым требуется постоянный уход. Они могут болеть, поражаться вредителями и даже просто капризничать.

Сайт «Комнатные цветы в нашем доме»

Выдернув растение, собака подыхает.

Борхес. «Книга вымышленных существ»

Карина Шаинян Зеленый палец

Зимняя темнота не действовала на папоротник: он снова выпустил несколько свежих завитков, покрытых серебристым пухом. Оливия запустила руку в сплетение ветвей, потрогала землю – суховата; потянулась за кувшином. Его стеклянные стенки покрылись зеленым налетом, и за ним колыхались пушистые нити. Муть раздражала, но в глубине души Оливии нравилось, что даже в воде, отстаивающейся для поливки, что-то растет. Каждый раз, наполняя кувшины, она опасалась, что хлорка из-под крана убьет водоросли, но они только разрастались.

Что-то мешало воде литься. Оливия наклонила кувшин сильнее, и в горшок обрушился маленький водопадик. Она опасливо склонилась над цветком. В сухих листьях билась, быстро покрываясь землей, крошечная рыбка. Набравшись храбрости, Оливия двумя пальцами схватила трепыхающееся тельце. Рыбка извивалась, пытаясь вырваться, и едва не выскользнула, когда Оливия, не разжимая руки, опустила ее в воду. Грязь смылась, открыв радужную полоску на боку, круглый желтый глаз, прозрачные плавнички – присмотревшись, Оливия узнала аквариумную тетру.

С растерянной улыбкой она запустила рыбку обратно в кувшин. Тетра вильнула хвостом и скрылась в мутной воде.


Оливия даже не помнила, с чего все началось. С отростка хлорофитума, принесенного подругой. С косточки авокадо, зарытой в землю и проклюнувшейся жирным гладким ростком, который очень быстро превратился в деревце с крупными, голубоватыми с изнанки листьями. С кактуса-подкидыша, подобранного в подъезде… Под руками Оливии все росло и расцветало, бурно и необъяснимо. Вскоре ее знали все садоводы города. Как только таял снег, телефон начинал разрываться от звонков. Стоило ей дотронуться здесь, поправить там, посадить пару кустов – дальше шло само. Поначалу Оливия смущалась, говоря, что у нее нет никаких особых знаний и умений, но в конце концов покорилась и прикрыла свой странный дар скромным словечком «озеленитель», аккуратно напечатанным на визитке.

Ко всем этим будничным клумбам, живым изгородям и альпийским горкам она относилась с ласковой насмешкой, и радовалась, когда наступала зима и поток работы в чужих садах иссякал. Каждое утро Оливия просыпалась все позже, наслаждаясь тем, что никуда не надо идти и почти никто не тревожит ее. Друзья уезжали из города на рождественские каникулы. Звали Оливию, но она не соглашалась. «Мне не на кого оставить цветы», – объясняла она. Друзья возражали – мол, можно что-нибудь придумать, договориться… «Да, но…» – отвечала Оливия, придумывая причины все изощреннее. «Это превращается в манию», – говорили ей, но Оливия только тихо улыбалась в ответ. Ехать никуда не хотелось. Ей холодно было выходить на улицу. Оливии хотелось в джунгли, а джунгли были дома.

Темноватая квартира заполнялась все новыми и новыми горшками, и Оливия целыми днями бродила среди зарослей с кувшинами и лейками, подрезала, подвязывала, подливала подкормку, а чаще – просто любовалась, предвкушая мелкие чудеса: свежий росток, невесть как забредшего в куст паучка, новый бутон, пушистую кисть орхидеи, источающую запах карамели.

«Мои джунгли», – говорила Оливия редким гостям. «Зимы не будет», – говорила она, блуждая в зарослях. Иногда она запускала в сухую листву, прикрывавшую землю, резиновую, но очень похожую на настоящую, змейку. Иногда, не удержавшись и не замечая настороженных взглядов, врала знакомым про попугая, поселившегося в безымянной лиане, про мелькнувшего ночью мотылька, про услышанное однажды мяуканье, – веселая чепуха, невинное развлечение.

И вот – аквариумная тетра. Амазонская тетра… Оливия всмотрелась в мутноватую воду и нервно рассмеялась. Забарабанило по окну – на улице мело, и злой ветер швырял в стекло горсти снега. Но здесь, внутри, стояла влажная жара, по окну стекали крупные капли, и в них отражалась зелень листвы. Оливия провела пальцем по стеклу, и капли соединились в ручеек. «Зимы не будет», – прошептала Оливия. Из комнаты послышалось хлопанье птичьих крыльев. «Голубь возится снаружи на подоконнике, – объяснила себе Оливия. – Просто замерзший голубь».

* * *

Вечерами она выключала верхний свет и с ногами забиралась в кресло. Третий год шел дождь над Макондо, книжка выскальзывала из вялых рук, и торшер отбрасывал на потолок резные лиственные тени. Оливия вспоминала котенка, который был у нее в детстве. Настоящего котенка, однажды оказавшегося вдруг на месте любимого плюшевого, – маленькое непрошеное чудовище, наверняка подсунутое родителями, хотя – кто знает? Они ведь так и не признались. Вновь подступал радостный ужас, и Оливия, спасаясь от страха и разочарования, снова и снова говорила себе: ничего необычного. Школьникам дарят рыбок, школьники ленятся за ними ухаживать – помнишь, как ты не хотела возиться с котенком? Рыбки надоедают, и дети спускают их в канализацию. (И перепуганные взрослые тоже, добавлял ехидный голосок.) А оттуда они запросто могли попасть в водопровод. Как? Не знаю, пожимала плечами Оливия; наверняка – очень просто: вспомни, какая гадость льется иногда из-под крана. Или розыгрыш. Розыгрыш! Сестра вечно посмеивалась над ее выдумками. Теперь Оливия припоминала, что Алекс как-то особенно хитро улыбалась перед уходом; а ведь была в гостях совсем недавно. Оливия сердито хмурилась. Нет уж, она не станет звонить: пусть сестрица думает, что шутка не удалась.

В окно барабанил тропический дождь, и в мгновения тишины между ударами капель был слышен тихий шорох. Оливия знала, что это растут цветы. В последнее время они множились особенно бурно, и стоило прикоснуться к любому побегу, как он начинал тянуться и ветвиться, набухая липкими почками. «Амазонская тетра, надо же, – думала Оливия, – славная шутка». Плюшевый котенок вдруг становился теплым и гибким, беззвучно разевал розовую пасть, полную зубов-иголочек, и выворачивался из рук. «Я же играла, – говорила Оливия, – я просто играла», – но не знала, верит ли себе. Она задремывала, и через опущенные ресницы видела тучи желтых бабочек, кружившихся над влажными листьями бегоний.

* * *

Несколько дней спустя, ясным утром, полным ледяного золотистого света, Оливия увидела, что стена на кухне покрылась паутиной трещинок. Штукатурка осыпалась, обнажив рыжий кирпич. Сквозь проплешины пробивались толстые белесые нити. Они тошнотворно колыхались на сквозняке и на первый взгляд казались червями – живыми и извивающимися. Оливия долго смотрела на них, будто загипнотизированная, а потом в ужасе бросилась в комнату.

В углу у окна, вплотную придвинутый к стене, стоял гигантский прямоугольный горшок с бугенвиллеей – багровое облако цветов на мощных узловатых побегах. Оливия раздвинула стебли и всмотрелась в заросли. Земли почти не осталось – все пространство занимали плотно переплетенные корни. Обоженная глина горшка давно раскрошилась под их напором, и корни впились в стены, взламывая кирпич.

На плечи посыпались малиновые лепестки, защекотало в носу. Оливия выбралась наружу. На пальцах осталась сухая пыль – Оливия машинально потянулась к кувшину с отстоявшейся водой. Задумчиво покачала его, глядя, как колышется зеленая пленка на поверхности воды. Сломанная стена – страшно, но объяснимо, сказала она себе. Это не рыбка. («Розыгрыш!» – испуганно закричала внутри Оливия Разумная.) От бугенвиллеи придется избавиться – жаль, но ничего не поделаешь: не позволять же растению разрушать дом. Оливия со вздохом взглянула на пышную шапку цветов, наклонилась, чтобы поставить кувшин на пол, и замерла.

Стена под подоконником раскололась, и сквозь трещину с улицы пробивался мягкий зеленоватый свет. Оттуда тянуло влажным, прелым жаром – скользкой палой листвой, синими поганками на гигантском гниющем бревне, мясистыми цветами с гладкой, восковой сердцевиной. Парная тишина взорвалась хлопаньем крыльев и хриплым птичьим воплем. Пол качнулся и медленно ушел из-под ног.


Телефон был усыпан сухими листьями. Оливия вдруг поняла, что он молчит уже неделю – с тех пор, как в кувшине нашлась тетра. Будто очнувшись, она оглядела комнату. В зеленом полумраке пахло сыростью и плесенью, потолок и стены покрывали разводы, и пол был усеян опавшими листьями и комочками земли.

Она смахнула с телефона мусор и сняла трубку.

– Бугенвиллея сломала стену на улицу, и теперь мне страшно, – говорила Оливия автоответчику, набрав очередной номер. – В стене щель, и из нее пахнет джунглями.

Сестре она позвонила последней.

– Ты совсем заигралась, – тревожно ответила та, и тогда Оливия рассказала про рыбку.

– Я принесла ее в пакете с водой, – сказала Алекс, – извини.

– Мне придется избавиться от растений, – сказала Оливия.

– Достаточно выкорчевать этот здоровенный куст. Жалко, конечно, но…

– Нет. Ото всех, – тихо ответила Оливия. – Ото всех. Мне страшно.

– Глупо. Но как хочешь. – Сестра помолчала и добавила: – Может, оно и к лучшему. Ты совсем заигралась.

Оливия осторожно положила трубку и прикусила губу, чтобы не заплакать. Ни выкинуть, ни тем более выкорчевать свои джунгли она не могла – не поднималась рука, и Оливия решила просто засушить их. «Дождь кончился, – сказала она себе. – Дождь кончился, небо очистилось; хватит сходить с ума».

Она методично обошла квартиру, собирая пластиковые бутылки, лейки и любимые стеклянные кувшины. Отстоявшуюся воду выливала в раковину – из одного выскользнула еще одна тетра и судорожно забилась на дне. Оливия, брезгливо кривясь, ногтем подтолкнула ее к сливному отверстию. Она драила стекло металлической мочалкой, пока на кувшинах не осталось и следа водорослей. Запихала лейки и ведра в самый дальний угол стенного шкафа. Сгребла в пакет пузыри и пакеты с удобрениями и вывалила в мусоропровод. Еще раз обошла квартиру. Схватилась было за пылесос, но махнула рукой: все равно скоро все засыплет сухими листьями. Оливия забилась в кресло и, стараясь не смотреть на растения, долго слушала удары капель и шорохи между ними: цветы допивали последнюю в своей жизни воду.

* * *

Она проснулась от жажды. На кухне нашлись лишь остатки минералки – пара глотков, которые едва смочили пересохший рот. Оливия провела языком по шершавым губам и открыла кран. Она гулко глотала, давясь и обливаясь; вода холодным шаром прокатывалась по горлу и падала в желудок тяжелым комом. От нее несло хлоркой и металлом, но Оливия смогла остановиться, только почувствовав, как раздулся живот.

Она оглядела батарею пустых пластиковых бутылок. Прозрачный голубоватый пластик напоминал о горных озерах, полных вкусной воды. Бутылок было много. Неестественно много – столько не могло накопиться за какие-то три дня, и все же… Всего три дня, как она решила избавиться от растений; всего три дня, как страх зайти слишком далеко, всегда таившийся в глубине души, стал зримым и осязаемым. Но новые звуки уже наполняли квартиру – сухое потрескивание, тихие щелчки, песчаный шелест, колкое старческое покашливание.

Ее джунгли умирали. Это было невозможно, неправильно – иногда Оливии случалось не поливать растения и по неделе, и с ними ничего не случалось, но сейчас джунгли умирали. Зелень сменили оттенки коричневого. Мясистые листья тигровой бромелии стали болезненно-белесыми, почти прозрачными. Папоротник осыпался ржавым кружевом. Все стало ломким и хрупким, и каждый шаг, малейшее сотрясение воздуха приносили новые разрушения.

Оливия подошла к подоконнику – и с шорохом упал еще один лист. Она провела пальцем по стволу граната, покрытому клочьями отслоившейся коры. Оторвала сухой побег, смяла. Стебель рассыпался в скрипучую пыль. Хотелось заплакать – но слезы не шли, лишь резало глаза и до боли сводило горло, и опять страшно хотелось пить.

Вновь наглотавшись из-под крана, Оливия набрала воды в пустую бутылку – вкус тот же, но хоть на вид приятнее. Звонок в дверь застал врасплох – Оливия вздрогнула всем телом и застыла. Открывать не хотелось – казалось, за дверью поджидают чужаки, которые будут всюду совать свой нос, не понимая, что засуха – только ее дело, ее и растений, и больше никого не касается. Будут задавать дурацкие вопросы, как тогда – с котенком. Тот тоже был… слишком живой, но никто этого не понимал, никто, кроме Оливии.

Она уже решила сделать вид, что ее нет дома, когда вспомнила, что ждала сестру. Сама попросила прийти – и едва не оставила на пороге. Обтерев испачканные древесной трухой пальцы о джинсы и не выпуская из рук бутылку, Оливия пошла открывать.


– Жалко, – сказала Алекс, оглядевшись. – Может, все-таки не стоило так резко?

– Нет уж, хватит. – Оливия отхлебнула воды, тщательно завинтила крышку. – Ты сама говорила, что я заигралась. Больше никаких растений. Вообще никаких. Ни дома, ни в садах… хватит.

– И что ты теперь будешь делать?

Оливия пожала плечами.

– Понятия не имею, – сказала она. – Я не просила этого умения, я его не хочу. – Подбородок Оливии затрясся, но глаза остались сухими. Она судорожно вздохнула и сжала губы. – Пойдем чаю попьем, – подтолкнула она сестру.

Алекс мрачно смотрела, как Оливия возится с чашками. С сестрой явно творилось что-то неладное. Скулы, будто обтянутые пергаментом, воспаленные губы в трещинах, тусклые волосы, руки, похожие на птичьи лапки… Оливия нажала на кнопку чайника, опять жадно глотнула минералки. Алекс не выдержала.

– Не нравится мне, как ты выглядишь, – сказала она. – И пьешь все время. Ты не заболела случайно?

– Нет.

– Уверена? С тобой явно что-то не то. Может, сходишь…

– Нет! – Оливия сжала руки, выдохнула. – Со мной все в порядке.

Они помолчали, настороженно поглядывая друг на друга. Потом Оливия тихо заговорила, опустив глаза:

– Я все думаю про эту дырку в стене… Я ведь могла бы просто подглядывать, правда? Ведь если ты выходишь на балкон – это не значит, что надо обязательно с него прыгать?

– Что за чушь несешь… – Алекс повертела в руках ложечку. – Покажи-ка мне ее. Выдумываешь бог знает что…

– Я ее заделала. Мне показалось, что она становится шире, и я ее заделала.

Они вернулись в комнату. Оливия с натугой отвела в сторону стебли бугенвиллеи, и Алекс расчихалась от сухой пыли и листвяной трухи. Вытирая заслезившиеся глаза, она нагнулась и заглянула под подоконник. Белесый нарост, покрытый сеткой трещин, сначала показался ей огромным уродливым грибом-трутовиком, и она вздрогнула. Но иллюзия быстро рассеялась; присмотревшись, Алекс поняла, что это цемент, грубо нашлепанный прямо поверх обоев. По краям он был темнее – видимо, Оливия добавляла все новые слои.

– Он постоянно отходит, как будто что-то давит с той стороны, и приходится заново замазывать края, – объяснила Оливия.

– Может, просто усыхает и сжимается?

– Может быть, – недоверчиво пожала плечами Оливия.


По ночам Оливии снилось, что ее джунгли все еще живы. Джунгли хотели пить. Они просили. Они требовали – и за ними чудились другие, тонны и тонны зелени, густое органическое варево. Это были лишь тени – но тени, готовые вырвать право на существование любой ценой. Им не было дела до Оливии – она была лишь дверью, через которую жадно ломилась буйная, всепоглощающая, чуждая жизнь. Этот бурлящий, горячий поток готов был вырваться на нее – и сквозь нее, и Оливия с криком просыпалась.

Снова наваливалась жажда, впивалась в стянувшуюся кожу тысячей иголочек, песком пробиралась под веки. Оливия нашаривала в темноте воду и, с трудом разлепив спекшиеся, потрескавшиеся губы, пила, стараясь не смотреть на окно – из-под подоконника пробивалось зеленоватое свечение, и уродливая цементная нашлепка отбрасывала на стену черную тень, похожую на бездонный колодец. Это продолжение сна, уговаривала себя Оливия, глотая, обливаясь и чувствуя, как вода прохладными струйками стекает по груди. Она на ощупь возвращала бутылку на тумбочку, обессиленно роняла голову на подушку и тут же отключалась, проваливаясь все в тот же сон.

В одну из таких ночей Оливия забыла проснуться.

* * *

Утром она увидела, что цемент под подоконником снова осыпался по краям и лучи, пробивавшиеся из щели, стали как будто ярче. Они примешивались к свету ночника, приглушали его, сплетались в зеленую сеть, сгущая воздух. Зрение Оливии словно раздвоилось: она одновременно видела усохшие стебли, побеги, рассыпающиеся ржавой трухой, пыльные горшки – и призрачную листву, глянцевито поблескивающую в темноте зимнего утра. Моргая и потирая глаза, Оливия включила люстру, но яркое электричество не рассеяло тени – наоборот, они сгущались, становились зримее, и уже можно было различить узор фиолетовых жилок на листе, колонну муравьев-листорезов, деловито шагающих по гладкой белой коре, мелькнувшую в ветвях древовидного папоротника разноцветную птицу, пеструю мышь, выскочившую из-под ног. Воздух гудел от насекомых, где-то рядом застрекотала цикада. Все еще призрачные, полупрозрачные, джунгли напряженно ждали, когда Оливия придаст им плоть.

– Ну уж нет, – сказала Оливия. Шарахнулась от эфемерного геккона, суетливо пробежавшего по стене. – Надо проснуться, – приказала она себе. Ресницы слипались, под веками щипало, и очень хотелось зажмуриться, но закрыть глаза было страшно.

Стараясь не задевать засохшие кусты, Оливия проскользнула в ванную и задвинула защелку, радуясь, что так и не собралась поставить там пару кустов попышнее и лампы дневного света, как хотела когда-то. Ванная одна во всей квартире была чиста, пуста, стерильна. Здесь не было ни призраков, ни мертвецов. Здесь пахло шампунем и стиральным порошком. Столик вокруг раковины был уставлен баночками и тюбиками с увлажняющими кремами. Уже привычно напившись из-под крана и умывшись, Оливия наугад открыла один из них и намазала лицо, заранее зная, что это не поможет. Присела на край ванны и уставилась на дверь, будто ожидая, что та сейчас распахнется.

– Надо проснуться, – повторила Оливия.

Она стянула одежду и встала под душ. Трубы натужно загудели, но не пролили ни капли. Оливия удивленно подняла голову, и в этот момент душ, натужно всхлипнув, выплюнул ей в лицо струи воды настолько мутной, что она больше походила на жидкую грязь. Заорав, Оливия шарахнулась, поскользнулась и растянулась в ванне, одной рукой пытаясь протереть глаза, а другой – дотянуться до крана. Упавший душ вертелся и извивался, то и дело обдавая красными густыми струями, но в конце концов ей удалось перекрыть воду. Оливия осела и разрыдалась, размазывая по груди грязь. Кое-как вытерла лицо, разлепила веки. Сток с протяжным хлюпом втянул в себя остатки воды. На дне ванны остался слой жирного ила. В нем плавали прелые листья и копошились головастики, темные и глянцевитые, как шоколадные конфеты. Взвизгнув, Оливия одним прыжком вылетела из ванны и распахнула дверь.

– Да оставьте же меня в покое! – заорала она.

Квартира встретила ее настороженной тишиной и глухим стуком невидимых капель. Вокруг шептались тени. Под ногами хрустела опавшая листва, сухие веточки кололи ступни. Оливия медленно прошла в комнату. Бугенвиллея в багровой пене цветов вновь загораживала стену, но заглядывать под подоконник не пришлось. Сумрачные зеленые лучи, лившиеся из-под окна, наконец взломали стену. Цементная нашлепка беззвучно взорвалась облачком пыли; доска подоконника медленно приподнялась и рухнула на пол, на глазах рассыпаясь в труху. Рама стремительно темнела; краска как будто растворилась, и стало видно дерево, источенное причудливыми ходами жуков-древоточцев. Стекло вдруг помутнело, рассыпалось в водяную взвесь и ручьем пролилось под ноги Оливии. В оконный проем медленно вползло щупальце лианы. Джунгли стояли на пороге.

Оливия отступила. Резкая боль пронзила косточку на лодыжке, загремела перевернутая ведерная алюминиевая лейка, до сих пор надежно спрятанная в шкафу. Рука сама потянулась к изогнутой ручке, но Оливия, стиснув кулаки и прикусив губу, снова шагнула назад.

– Я не хочу! – прошептала она, нашаривая взглядом хоть какую-нибудь одежду. Издалека донесся глухой рокот. Босые ноги заскользили по полу, усыпанному листьями – но уже не сухими, а влажными, мягкими, почти черными, перемешанными с землей. Оливия опустила глаза и почувствовала, как дыбом поднимаются волоски на позвоночнике: в перегное, покрывшем паркет, четко виднелся след огромной кошки. Легкий мускусный душок скользнул в воздухе и растворился в запахе грибов.

– Явился, – хихикнула Оливия и медленно выпрямилась во весь рост.

Заросли лиан раздвинулись. Сочно хрупнул под тяжелой лапой стебель бегонии. Заструилось в полумраке пестрое золото меха, и листвяные тени пролились на шкуру черными кольцами. Ягуар прогнулся, припал к полу вислым мохнатым брюхом. Разинул клыкастую пасть, показав пунцовое, в темных пятнышках небо, похожее на лепесток орхидеи. Прищуренные глаза распахнулись, обдав фосфорическим пламенем. Оливия улыбнулась и шагнула навстречу.


Никто не знает, что увидела Оливия в глазах ягуара. Известно лишь, что вскоре в квартире этажом ниже сосед раздраженно свернул газету и прислушался к доносящимся сверху звукам. Там лили воду, с дробным громом швырялись пустыми ведрами, били посуду, истерически всхлипывали и орали голосами, лишь отдаленно похожими на человеческие. Грохот стоял невыносимый, и сосед сердито посмотрел на часы.

– Что-то садовница сегодня разбуянилась.

– Гости? – предположила его жена. – Нет, вряд ли. Может, уборку затеяла?

Снова грохот и плеск, как будто кто-то выплеснул целую цистерну воды, и металлическое громыхание. Потом вдруг все затихло, остался лишь неясный фон, тревожный шорох и жужжание на грани восприятия, и только прислушавшись, можно было различить шум льющейся из кранов воды и торопливое шлепанье босых ног. Потом душераздирающе заорал попугай; в ответ раздался стремительный стрекот, прерываемый звонкими щелчками. Явственно процокали маленькие копыта, кто-то с шумным хрюканьем заелозил по полу и взвизгнул, когда фырканье перекрыл оглушительный рев.

– Да что у нее там, зверинец, что ли! – соседка страдальчески закатила глаза и подскочила. – Что за черт! Нас заливает!

Потолок сочился мутной водой. Густые капли набухали на потемневшей штукатурке, и вот первая шлепнулась на скатерть и впиталась, оставив на светлой ткани налет красноватого ила. Побагровев от ярости, соседка бросилась к телефону.

Она набрала номер Оливии, выждала несколько гудков и бросила трубку. Выглянула на лестничную площадку, – муж, отчаявшись звонить, уже стучал в дверь кулаками. Вздохнув, она вернулась на кухню и с ужасом поглядела на потолок. От побелки не осталось и следа; разбухшая штукатурка растрескалась, и из щелей свисали какие-то коричневые и зеленые веревки. Среди них, растопырив прозрачные пальцы-присоски, застыла крошечная лягушка с удивленной физиономией. Перекрестившись, соседка отступила к телефону и принялась судорожно листать блокнот, радуясь, что когда-то Оливия оставила на всякий случай телефон своей сестры.


Когда подоспевшая Алекс открыла дверь, на нее выпорхнула стая бледных мотыльков и осыпалась на плиты лестничной клетки, не выдержав холода. Побеги уже заполонили вход в комнату, цеплялись тонкими усиками за стены и выплескивались на пол в коридоре. В нос ударил горячий запах мха и перегноя; из комнаты в подъезд повалил пар и осел на лицах мельчайшими каплями.

– Да она совсем свихнулась, – проворчал сосед, заглядывая через плечо Алекс. Отстранив девушку, он брезгливо раздвинул мокрую листву и встал на пороге комнаты, почесывая в затылке. Алекс приподнялась на цыпочки, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь из-за широкой спины, но увидела лишь мокро блестящую, колеблющуюся листву. Она окликнула Оливию, уже не надеясь на ответ. Что-то влажно шлепнулось на пол, сосед шумно втянул воздух и отступил, едва не сбив Алекс. Под ногами, тошнотворно колыхая бахромчатыми краями, стремительно проскользнула огромная плоская многоножка и забилась под плинтус.

– Вроде перестало лить, – деловито крикнули снизу.

– Ну вот и славно, – с явным облегчением откликнулся сосед и поспешно вышел из квартиры.

Оставшись одна, Алекс сделала несколько робких шагов вглубь комнаты. Споткнулась о толстый корень, жадно впившийся в скрытый под листьями и грязью паркет, и остановилась. Джунгли подступили со всех сторон; Алекс оглянулась, и прихожая, еще не заполоненная растительностью, показалась ей страшно далекой. Противоположной стены не было видно – лишь на месте окна в листве виднелся просвет, обрамленный трухлявыми, поросшими мхом стволами. От теплой земли поднимались струйки испарений, вились вокруг деревьев и растворялись в лучах зеленоватого света, лившегося с потолка. Алекс еще раз окликнула сестру, но собственный голос показался ей глухим и едва слышным, будто она говорила в мокрую, теплую вату. Тонко чирикнула какая-то пичуга; будто в ответ, откуда-то донесся раскатистый рев. Под ногами зашуршало, и Алекс, всхлипнув, бросилась прочь.

На пороге она оглянулась и сквозь прелый туман, сквозь густую листву увидела, как на прогалину вышла Оливия с огромной лейкой в руке. Алекс едва узнала ее – голую, перепачканную, с ветками и травой, запутавшимися в волосах. Она застыла, прижав ладонь к губам.

Оливия заметила сестру. Приостановившись, она грустно улыбнулась и пожала плечами.

– Наверное, я могла просто подглядывать, – сказала она, будто продолжая старый разговор.

– Ты и сейчас…

– Поздно. – Оливия смотрела на буйствующие вокруг нее джунгли. На ее лице мешались страх, досада и облегчение. Она махнула сестре рукой и беззвучно бросила на мягкий перегной ненужную уже лейку. Издалека снова донесся рев; в нем слышалось торжество.

Больше не оглядываясь, Оливия шагнула в проем бывшего окна и тотчас растворилась во влажном зеленом полумраке, где никогда не бывает зимы.


Алекс тщательно закрыла квартиру. Постояла, прислонившись к двери и прислушиваясь к звукам за ней – влажный шорох, хлопанье крыльев, нервный вскрик мартышки. На всякий случай еще раз потрогала ручку, убеждаясь, что замок крепко заперт, и начала медленно спускаться по лестнице.

Дмитрий Колодан Зуб за зуб

Гарик терпеть не мог «Голуаз». Искренне ненавидел приторно-кислый вкус, от которого за версту несло портовыми борделями, и волочащийся за ним шлейф дешевого кортасаровского эстетства. Да только Юлькины приятели, художники-писатели, других сигарет просто не признавали. Всякий раз, когда ее компания собиралась на кухне – попеть песен да распить пару бутылок дешевого, но обязательно чилийского вина, – квартира неизменно пропитывалась «богемным ароматом». Потом Гарика еще неделю мутило и кружилась голова. Юля и сама курила именно «Голуаз», естественно жеманную «ультру», и всячески противилась попыткам Гарика уговорить ее бросить дурную привычку.

– Все потому, что ты стоматолог, – отвечала она на это. – У тебя нарушена система ценностей – вместо того чтобы заглянуть человеку в душу, ты смотришь на зубы.

– Да причем тут моя работа! – возмущался Гарик, раздражаясь из-за женской склонности к неверным толкованиям.

– Ты же не можешь смириться с курящей девушкой, – не унималась Юля. – Как же! Никотин портит зубы! Скоро и конфеты есть запретишь, да?

Дальнейшие попытки что-либо объяснить заканчивались скандалами, хлопаньем дверьми и очередной порцией противного дыма, сочащегося через балконную дверь.

Последний такой разговор случился не далее как вчера, и Гарик до сих пор ощущал неприятный осадок. Рабочий день закончился, но домой идти не хотелось. Юля наверняка еще дуется, так зачем спешить? Целый вечер терпеть колкости да давиться макаронами на ужин? Нет уж…

Гарик сидел за столом, заполняя карточки, когда в дверь робко постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула похожая на землеройку женщина.

– А доктор еще на месте?

Гарик отложил ручку.

– Слушаю.

Женщина растерянно моргнула. Кончик ее носа суетливо дернулся, словно она хотела поморщиться, но не решилась. Гарик давно смирился с тем, что многие мамаши не воспринимали его как нормального врача – все-таки возраст еще не тот, – но порой это действовало на нервы. И кроме того, он был готов поклясться, от дамочки несло «Голуазом».

– Вы чего-то хотели?

Женщина вздрогнула и выдавила:

– Нам бы зубик удалить.

Гарик демонстративно посмотрел на часы. Работа в госклинике требует соблюдения ряда неписаных правил, и излишняя строгость с пациентами в их числе.

– Между прочим, мы работаем до восьми.

– Но доктор, – женщина жалобно улыбнулась. – Мы просто не успели, пробки, и трамваи плохо ходят…

«Конечно, – подумал Гарик, – они не успели! А отпроситься с работы на час пораньше, сводить ребенка к врачу, никто не догадался?»

– Как я погляжу, бахилы купить вы тоже не успели? – Гарик вздохнул. – Ладно уж, проходите.

Женщина втянула в кабинет щуплого мальчика лет семи с распухшими от слез глазами.

– Садитесь.

Мамаша помогла ребенку забраться в кресло.

– А ему не будет больно?

– Нет, конечно. Мы даже кричать не будем, правда? – Гарик заговорщицки подмигнул мальчишке. – Покажем маме, что мы уже большие и уколов не боимся?

Ребенок затравленно смотрел на Гарика, вцепившись в подлокотники, как цыганка-гадалка во влюбленную девицу. Он вяло кивнул, но колени заметно дрожали. Гарик повернулся к женщине.

– Анестезия бесплатная или платная? – Гарик щелкнул перчатками.

Естественно, платная. И, естественно, мальчишка кричал – не от боли, конечно, а от надуманного страха. Зуб, нижняя шестерка, почти развалился. Гарик мысленно выругал мать ребенка – надо сильно постараться, чтобы запустить все до такого состояния. Вот до чего доводит «главное – заглянуть человеку в душу, а уж потом смотреть на зубы». Проклятый «Голуаз». Однако удаление прошло легко и быстро, и вскоре, вручив мальчишке пластиковую бутылку со льдом, он отправил его в коридор.

– Пусть подержит минут пятнадцать. Если дома будет болеть, выпейте таблетку импортного парацетамола или – аккуратно! – прополощите рот отваром крапивы или коры дуба. Вот памятка. – Гарик вырвал из блокнота лист с рецептом. – За анестезию восемьдесят рублей.

Дамочка торопливо отдала деньги и поспешила успокаивать сына. Гарик вернулся к карточкам. Ровно через четверть часа снова вошел мальчик, прижимая к щеке бутылку. Оставленный ею след заметно белел на раскрасневшейся коже.

– Ну вот и все. Сильно болит? – спросил Гарик, забирая лед. Мальчик замотал головой. – А ты боялся! Можешь идти домой. Поторопишься – успеешь на «Спокойной ночи».

Паренек робко топтался на пороге.

– Что-то забыл? – поинтересовался Гарик, непроизвольно оглядываясь.

Мальчишка испуганно кивнул.

– А можно я заберу свой зуб?

Гарик поморщился. Все-таки дети напрочь лишены элементарных представлений о гигиене.

– Это тебе зачем? Делать больше нечего, как тащить домой всякую гадость.

– Они за ним придут, – тихо сказал ребенок, опустив глаза. – А у меня его нет. Что я отдам за монетку?

Гарик растерянно уставился на мальчишку.

– Кто придет?

– Клубни. Разве вы не знаете? Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни и его забирают, а взамен оставляют монетку.

Гарик с самым серьезным видом кивнул. Бывает же. Наверняка ведь пацан уже в школу ходит, а до сих пор верит в подобные глупости. Это все плоды телеамериканизации. Зубные феи из пошлых комедий – вот истинный позор стоматологии. Вдалбливают детям, что деньги можно делать даже на больных зубах. Хуже Санта-Клауса да гамбургерного клоуна. Правда, здесь не феи, а какие-то клубни, но суть от это не меняется.

Гарик покопался в карманах.

– Держи. – Он протянул ребенку двухрублевую монету. – Зуб твой я сам передам.

Мальчик осторожно взял деньги.

– Честно передадите?

– Конечно, – заверил его Гарик.

– Вы обещали. – Мальчик выскользнул за дверь.

Вздохнув, Гарик вернулся к документам. Спустя час зашел старик-охранник и грубо напомнил, что через десять минут клиника закрывается, а лично ему, доктору, вообще уже давно пора быть дома.

– Я сейчас, – ответил Гарик. Он громко захлопнул тетрадь и убрал ее в ящик стола. – Пять минут.

Охранник что-то пробурчал, но удалился. Гарик торопливо переоделся, собрал рюкзак и уже закрывал кабинет, когда вспомнил про последнее удаление. Черт! Сам же думал о гигиене, а прибраться забыл. Вот к чему приводит работа в неурочное время, да еще и без сестры.

Оставив ключи в замке, он вернулся. Зуб лежал в эмалированном поддоне, в окружении мокрых валиков ваты. Желтый, маленький, в пятнах крови на корнях и с отвратительным дуплом. Надо бы показать Юле, какие зубы бывают у детей тех, кто курит «Голуаз». Гарик усмехнулся – делать больше нечего! Еще бы отправился – как там? – клубней искать, небось они без этого зуба совсем жить не могут…

Гарик быстро навел порядок и вышел. Охранник уже погасил свет в коридоре, лишь вдалеке желтело уличным фонарем окно. Ближайший выход наверняка закрыт, так что придется идти через весь этаж. Гарик почувствовал себя неуютно – один, ночью, в пустой клинике. Самое время узнать, что один из коллег на самом деле маньяк-убийца… Гарик остановился, вслушиваясь в гудящую тишину коридоров. На втором этаже нервно хлопнула форточка. Ему показалось, что он слышит шаги охранника, проверяющего кабинеты в соседнем крыле. И что-то еще?

Гарик тряхнул головой, прогоняя наваждение. Нет, померещилось. Однако шаг он прибавил.

Дойдя до середины коридора, он снова остановился. Впереди определенно кто-то был. Прятался в темноте совсем рядом. На грани слуха Гарик уловил некое движение.

– Кто здесь? – тихо спросил он.

Охранник? Вахтерша? Уборщица? Мысль о коллегах-маньяках уже не казалась забавной – все-таки они зубные врачи, а если верить фильмам ужасов, со временем каждый второй стоматолог становится маньяком. Почему-то вспомнились мускулистые руки Алевтины Юрьевны из ортодонтии.

– Кто здесь?

Как и в первый раз, ответа не последовало. Гарик шагнул вперед, и в этот самый момент, словно в ответ на его движение, кто-то рванулся из полумрака. Смазанный силуэт мелькнул на фоне окна и исчез за углом.

Гарик замер, судорожно глотая воздух. Страх липкой змеей заворочался в низу живота. Каждый удар сердца гулко отдавался в горле. Проклятье, что это было? Уж точно не Алевтина Юрьевна, с ее комплекцией уже не бегают. Да и ростом незнакомец не вышел – от силы по пояс Гарику.

Держась за стену, он подкрался и заглянул за угол. Коридор был пуст. Но ведь не показалось же ему! Галлюцинациями он не страдал, так что… Мысли жалобно метались в поисках ответа.

Ну конечно! Гарик едва не рассмеялся от облегчения. Как же он сразу не догадался – это просто ребенок. Наверняка вахтерша опять привела на работу своих внуков-близнецов, вот дети и играют в прятки в пустом здании.

Под ногой что-то мерзко хрустнуло. Гарик нагнулся и поднял с пола гнилую развалившуюся картофелину. Ну и что они здесь устроили? Что за игры такие – пятнашки овощами? Надо сказать вахтерше, чтобы следила за детьми, все-таки работает в поликлинике, а не на овощебазе. Он быстро пошел к выходу, ощущая в глубине души непонятное беспокойство.

– Что-то вы припозднились, – сказала вахтерша, забирая ключи.

– Так получилось, – ответил Гарик. – Как ваши внуки?

– Да хорошо вроде, не болеем.

Она пошаркала к двери и долго гремела тяжелыми засовами. С улицы тянуло сыростью. В воздухе застыла холодная взвесь. Свет фонарей расплывался тусклыми радужными кругами, дрожал, сверкая дешевой мишурой. Гарик поднял ворот и поправил шарф.

– Вы им скажите, что клиника не место для игр. Хотят кидаться овощами, пусть идут на улицу.

Оставив изумленную вахтершу на пороге, он поспешил к остановке.

Трамвай как раз вынырнул из-за поворота и, разбрызгивая искры, остановился. Выругавшись, Гарик побежал и еле успел заскочить в заднюю дверь. Тяжело дыша, он рухнул на сиденье. Трамвай вздрогнул и задребезжал по пустынному проспекту.

– Проездной, – крикнул Гарик дремавшему на переднем сиденье кондуктору, но тот даже не поднял головы. Рыться в карманах в поисках билета Гарик не стал.

Он устало закрыл глаза. В рюкзаке лежал «Клоун» Беля, но читать совершенно не хотелось. Ладно, ехать до самого кольца, остановку не проспит, можно и вздремнуть.

Гарик проснулся от толчка в плечо. Над ним склонился кондуктор, зевая во весь рот. Обе нижних семерки – обширный кариес.

– Приехали? – спросил Гарик.

– Конечная, – кивнул кондуктор.

Гарик глянул в окно и увидел дрожащие сквозь морось окна своего дома.

– Спасибо. – Слегка шатаясь с полусна, он вышел из вагона.

– Эй! – закричал вслед кондуктор. – Вы пакет забыли.

Гарик удивленно обернулся.

– Какой пакет? У меня не было никакого пакета.

Кондуктор стоял на ступеньке, протягивая пухлую полиэтиленовую сумку.

– Это ведь ваше?

– Нет, – ответил Гарик.

Дно пакета неожиданно лопнуло, и на ступеньки трамвая, на рельсы и асфальт выплеснулся поток картофелин. Многие тут же разваливались от удара, растекаясь бледно-желтой жижей. Резкий запах гнили ударил в ноздри.

Кондуктор грязно выругался.

– Сами собирайте. – Он швырнул бесполезную уже сумку вслед Гарику.

– Это не мое, – тихо ответил тот, пятясь от тошнотворной россыпи испортившихся овощей. Трамвай возмущенно звякнул и тронулся, давя попавшие под колеса клубни, как ребенок противных гусениц. Порыв ветра подхватил рваный пакет, и потащил следом. Гарик резко развернулся и быстрым шагом пошел к дому, силясь выбросить картофель из головы. Бесполезно.

Дождь усилился, и прежде чем Гарик добрался до парадной, он успел основательно промокнуть. Дом встретил его издевательской надписью «HELLO» на табло домофона. Лампочка над дверью моргала, с трудом освещая сырые бетонные скамейки и крошечный пятачок асфальта, окруженный кустами сирени. Тусклые блики играли на темных листьях.

Гарик перевесил рюкзак на плечо, перед собой, и расстегнул боковой карман. Как назло и как всегда, ключи запутались в проводах от плеера. Он возился, наверное, с минуту, прежде чем смог их освободить. Домофон довольно пискнул, разрешая открыть дверь. Придерживая ее ногой, Гарик обернулся.

Оно стояло всего в нескольких шагах, на самой границе зыбкого полукруга света. Какое-то чудовищное, нелепое создание, ростом не больше ребенка. Словно кто-то попытался вылепить человечка из вывернутого наизнанку мешка с картошкой. Странное нагромождение грязно-коричневых клубней, кое-как скрепленных белыми клейкими жгутами, дрожало, как желе под ураганом. У него не было ни глаз, ни рта, лишь слабые намеки на голову и конечности. И пальцы: длинные, корявые, с уродливыми крючьями и шипами. Они безостановочно шевелились.

Гарик вжался в стену, готовый закричать и не находя в себе сил. Желудок судорожно сжимался, желчь подступила к горлу. Раскачиваясь, существо двинулось к Гарику. «Бежать, надо бежать», – мысль тупо билась в голове, как шмель о стекло, но обмякшие ноги не могли сделать и шага.

Существо остановилось прямо перед Гариком. Медленно подняло руку. Длинные пальцы коснулись груди, осторожно ощупали, скользнули по шее, щекам. Холодные и липкие. Гарик хотел отключиться, молился о том, чтобы потерять сознание, но что-то прочно держало его в сумасшедшей реальности.

Извивающиеся черви пальцев скользнули по губам, настойчиво пробираясь в рот. Гарик почувствовал, как ему настойчиво разжимают челюсти. Пальцы скользнули внутрь и принялись старательно ощупывать каждый зуб.

Продолжалось это, должно быть, считаные секунды, но время тянулось как «Орбит». Наконец существо отпустило его. Голос зашелестел палой листвой.

– Тихие зубы, тихие. Они не кричат. Нужны другие, которые кричат…

Существо шагнуло назад, и в то же мгновение белесые жгуты лопнули. Клубни разлетелись во все стороны, разваливаясь, не успев даже удариться о землю. Скользкие брызги ударили в лицо. А прямо посреди растекающегося по асфальту жуткого месива осталась лежать смятая оранжевая сигаретная пачка. «Голуаз». «Ультра».

Гарик попятился в парадную, споткнулся о ступеньку и схватился за перила. Пальцы задели что-то холодное и склизкое. Гарик отдернул руку, сквозь кожу чувствуя мерзкий запах гниения и сырого крахмала.

Которые кричат? Он замер.

Никотин разрушает зубы. «Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни. Честно отдадите?»

Он побежал, падая и перепрыгивая через ступеньки. Дверь была открыта. Юля стояла на пороге, скалясь пунцовыми деснами сквозь разодранные в лохмотья щеки. Кровь стекала по шее, бурела пятнами на блузке. Кисло пахло «Голуазом». Медленно Юля протянула Гарику сложенные лодочкой ладони. Меж пальцев на паркет сыпались монеты.

Карина Шаинян Кукуруза, пережаренная с мясом

Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно, и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идешь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо – крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьет кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьет дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдет без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далеким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной – надежная туша автобуса, впереди – свет единственного на километры жилья, и влажно блестит асфальт. Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом, – тяжелые лапы давят серебристую траву, в мощных легких шелестит разреженный воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дергает тебя за рукав.

Всего лишь индейская девочка лет десяти. Пухлые губы, скуластое лицо, черные спутанные волосы падают на глаза, шаль по-взрослому обернута вокруг плеч. «Три доллара, синьора», – говорит она. Под пальцами – грубая мешковина, шерстяные стежки, толстые нитки. Хочешь спросить, что это, и вдруг понимаешь, что девочка говорит по-испански не лучше тебя. Ошалело суешь ей деньги – оказывается, ты давно уже мусолишь в кармане именно три доллара, собиралась же купить кофе и что-нибудь поесть. Жаль глупышку, затеявшую продавать сувениры в таком безнадежном месте: гринго не часто ездят ночным автобусом через перевал. Что же, значит, штуковина в руке была сделана для тебя. Тянешься погладить растрепанную детскую голову и тут же жалеешь: долгую секунду кажется, что девочка сейчас вцепится в руку зубами. Отшатываешься; девочка молча идет к автобусу, и ты наконец замечаешь на ее груди лоток, набитый пакетиками, и чувствуешь нестерпимо соблазнительный запах – аромат кукурузы и мяса, пережаренного до хруста. Пассажиры радостно гомонят – ни одного знакомого слова, лишь оживленный щебет кечуа. Рот наполняется слюной, но подойти к девочке и купить у нее еды кажется невозможным, и ты лишь стискиваешь купленную вещицу, слыша, как шуршит в мешковине зерно.

В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст, – овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов – белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Глаза малиновыми и черными кругами. Суешь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.


Лошадиные лица стюардесс, кофе в Скиполе, зимняя слякоть в Шереметьево, привычная круговерть, в которую погружаешься неприятно просто. Спустя полгода в поисках идеи для нового рассказа упираешься взглядом в кукол из мешковины, забытых на полке. От них еще пахнет пылью с другой стороны земли, зерно внутри по-прежнему шуршит, как сухая трава на перевале. Вспоминаешь маленькую глупышку, продававшую кукол у ночного автобуса, и решаешь написать о ней. Ты давно уже пишешь только правду, и здесь врать и выдумывать не собираешься. Видишь эту девочку глазами глупого гринго, который ничего не понимает в ее жизни. Он лишь однажды прикоснулся к зябкой ночи, услышал сухой шепот эвкалиптов, заглянул в черные глаза – и отравился разреженным воздухом Анд, пока водитель автобуса пил кофе на перевале. Текст не идет, не получается взять нужный тон, и куклы строго смотрят на тебя малиновыми шерстяными глазами. Приходит с работы муж, ты суешь ему игрушку (он держит ее чуть брезгливо – никогда не любил этих кукол) и просишь говорить о девочках, пока готовишь ужин. Он посмеивается и стряхивает сигаретный пепел в цветочный горшок. Как всегда неожиданно наступает ночь; он так и не сказал ничего, что могло бы навести на мысль. Поцелуй на ночь; ты нехотя возвращаешься к рассказу и вдруг обнаруживаешь, что кукол на столе нет. Ищешь на кухне, потом обшариваешь всю квартиру, но игрушка бесследно исчезла. Махнув рукой, пытаешься вспомнить, как выглядели девочки, и понимаешь, что осталось лишь ощущение зерна под мешковиной. С тщательно задавленным облегчением закрываешь файл: придется отложить на завтра.

Но завтра, и послезавтра, и еще много дней забываешь спросить о куклах: ужин, болтовня, секс, посмотрим кино? В полночь он уходит спать, а ты открываешь файл с рассказом и спохватываешься – но будить ради такой глупости жалко. Откладываешь рассказ и вновь возвращаешься к нему. Стоит набрать хоть слово, и в комнате становится зябко, горло перехватывает от эфирной прохлады, а за окном слышен сухой шорох. Ты понимаешь, что больше всего нужно не увидеть игрушку, а узнать, что за зерно шелестит у нее внутри. По ночам снится, как ты с покрытыми инеем ножницами в руках гонишься за маленькой индейской девочкой. Щелкаешь лезвиями, почти дотянувшись, – но каждый раз в руках оказывается лишь грязноватый лоскуток, белый, оранжевый или синий, а девочка убегает на темнеющий перевал, насмешливо шурша; там слишком высоко, ты задыхаешься. Сон всегда кончается одинаково: посреди темной, влажно блестящей дороги девочка останавливается. Догоняешь ее, заносишь ножницы. Она через плечо говорит с тобой на кечуа – безумно важно понять, что именно. Застываешь, напрягая слух и память. Девочка медленно оборачивается – на груди у нее лоток, и капает слюна с блестящих клыков, торчащих из-под пухлых губ. В ужасе ты бросаешься бежать – и просыпаешься.

Устав от кошмаров, стираешь файл с набросками рассказа. Этой ночью ты не убегаешь от клыков, а тянешься, чтобы погладить девочку по голове, забыв о ножницах в руке. Лезвия распарывают смуглое личико, и из раны с шорохом высыпается кукуруза. Перед тем как упасть, кукла успевает вцепиться клыками в твою руку – но вместо крови видны пережаренные до хруста волокна.

На следующий день плюешь на давнее обещание ничего не выдумывать. Переселяешь индейскую девочку на перевал, обводишь глаза кукол малиновой шерстью и набиваешь их туловища жареной с мясом кукурузой. К вечеру в комнате начинает невыносимо вонять. Источник запаха находишь за кроватью – кусок мешковины, блестящей от жирной гнили. Давя тошноту, прихватываешь его пакетом и отправляешь в мусоропровод, а потом долго сидишь на кухне, ожидая, когда вскипит чайник. Возвращаться в комнату не хочется: на мониторе притаился открытый файл с недописанным, но уже мертвым рассказом. Взгляд рассеянно останавливается на цветочном горшке. Из земли, обсыпанной пеплом, торчит обгорелая спичка, но ты не в силах рассердиться – просто смотришь и праздно размышляешь о том, что жареную кукурузу с мясом готовят на открытом огне.

Когда ты отвлекаешься от спички, оказывается, что автобус стоит на перевале и за влажным окном черно. Пока водитель пьет кофе, ты берешь сумку и выходишь. Горло перехватывает от эвкалиптовой прохлады. Покупаешь у индейской девочки пакетик кукурузы, неторопливо идешь к забегаловке. Откидываешь шерстяную занавеску в оранжево-сине-белую полоску, пропитанную кухонным чадом. Пьешь кофе из картонного стаканчика, а когда автобус, взревев, уезжает, выходишь на обочину и, пройдя немного по дороге, сворачиваешь в сухую траву. В темном небе качаются кисти агавы. Бросив сумку под колючим мясистым листом, ты поднимаешься в гору, слушая, как в легких шелестит разреженный воздух Анд.

Загрузка...