Жизнь наизнанку

Матерь божья. (миниатюра)

— Матерь божья! Прошу, одухотвори! Прошу, не дай сгинуть одинокой. Сведи меня с Павлом! Ну, тем, который на поверхность с Борисом Михайловичем выходит… Очень он уж полюбился мне… — Лицо просящей немолодой уж женщины лет сорока было слегка искажено. Невозможно было разобрать из-за чего. То ли из-за пляшущего света свечей, то ли действительно от чувства безысходности. От того, что у женщины давным-давно не было мужчины, не было опоры, которая так была нужна ей. Но…

Подобные мольбы, обращенные к НЕЙ, были столь частыми в условиях нового изменившегося мира, что ОНА оставалась практически безучастной к ним. Что поделать, а женщина в таких вопросах сама должна была проявить себя. Если учесть, что таких — одиноких — женщин полно вокруг. Хотя бы какие-то усилия приложила…

Следующим шел высохший средних лет мужчина. Говорил шепотом и часто-часто озирался, как будто боялся, что в очереди есть возможные соседи, или люди с его станции.

— Матерь божья! Благослови! Очень нужно! Зарплаты не хватает. Что такое две — три пульки в неделю? А мне ж нормально пожить хочется… — Этот тоже потерпит. Да, цинично, да — не великодушно, как от НЕЕ ожидают, но… Такое время: каждому по заслугам, каждому по потерям…

— Матерь божья! — Следующий в очереди ненадолго замолчал, как будто собираясь с мыслями. Парень. Лет пятнадцати. Худое и осунувшееся лицо. Мешки под глазами, напоминающие синяки… Через некоторое время продолжил. — Прошу! Не для себя прошу… Для брата. Благослови его! Пусть вернется домой с вылазки…

Что ж, надо постараться. ОНА всегда ничего не жалела для тех, кто просил не за себя. За брата… А что еще роднее в этом мире, кроме брата, сестры, матери или отца?.. Нет, надо сделать все возможное, чтобы его брат вернулся домой. Целым и невредимым…

— Матерь… Божья!.. — Следующей была маленькая девочка. Она часто-часто всхлипывала, от чего слова прерывались на середине, а иной раз совсем проглатывались. Одета она была невесть как, в драные, мешковатые шмотки, словно их сняли со взрослого человека. И была худее, чем все предыдущие просящие. А на щеке и под глазом темнели синяки. Она хныкала и заламывала себе руки… — Помоги!.. Прошла пол метро… Просто помоги!.. Мне ничего не жалко!.. — С этими словами она водрузила меж свечей столь же драную, как и ее одежда, куклу. Надо понимать, единственное имущество бедной девочки. — На забери, мне не жалко, только… Помоги!.. Мои родители и братик сейчас очень и очень болеют… Я верю, что все обойдется… Я верю, что все будет хорошо… Но… вот другие… некоторые… мужчины и женщины нашей станции уже умерли от этой болезни… И я очень и очень хочу, чтобы она — болезнь, обошла моих родителей и моего маленького братика стороной. Чтобы мы опять были вместе и счастливы, как неделю назад…

Господи, как ей объяснить, что уже поздно. Что все люди на ее станции погибли. Что последний скончался около часа назад. И что люди с соседней Ганзейской станции уже зачищают ее станцию. Ее дом… И как ей помочь?.. ОНА не знала…

— Слышь?! — Следующий в очереди, седовласый мужчина лет пятидесяти наклонился вперед, разглядывая ЕЕ, потом обернулся к стоящему за ним мужчине в разгрузке. — Посмотри. ОНА плачет…

Вся толпа, пришедшая в эту обитель за помощью сгрудилась возле иконы, стоявшей в просторной палатке на постаменте и окруженной горящими свечами… Начал подниматься ропот, и вскоре толпа загудела, как растревоженный улей, смотря на НЕЕ. И указывая пальцами.

Владимирская Икона Божией Матери, принесенная сюда давным-давно из Третьяковской галереи, плакала. Две тонких струйки, беря начало в уголках ее глаз, струились по щекам, и, играя в свете свечей светом, стекали вниз…