Жизнь Вудхауза. Фрагменты книги

«Детство — лучше некуда» (1881–1894)

ВУДХАУЗ — древняя английская фамилия, теперь уже накрепко связанная с тем особым юмористическим повествованием, в котором действуют бестолковая молодежь, чудаковатые аристократы, всемогущие тетушки и камердинеры. Имя Вудхауза известно всему миру, окружено особой английской атмосферой — даже те, кто не читал из него ни строчки, знают, кто это такой…

Человек, которому довелось носить и прославить это древнее имя, третий сын Эрнеста и Элеоноры Вудхауз, родился 15 октября 1881 года в английском городке Гилфорд, по адресу Вейл-плейс, 1, по Эпсом-роуд. Его назвали Пелемом Гренвилом в честь крестного отца, и из этого, как он потом скажет, устрашающего наименования малыш мог выговорить только «Плам». Так он на всю жизнь и остался для своих родственников, друзей и почитателей Пламом, или Пламми. «Если вы спросите, нравятся ли мне имена Пелем и Гренвил, — писал он в 1968 году, — то признаюсь вам: нет».

<…>

Вудхауз родился в викторианскую эпоху, созревал как писатель — в эдвардианскую и писал на протяжении большей части XX века. Он был на два года младше Эйнштейна, Троцкого и Э. М. Форстера; был сверстником Пикассо и Бартока и годом старше Вирджинии Вулф и Джеймса Джойса. Поколение, к которому он принадлежал, полностью перевернуло мир — его облик, язык, даже само время. Но Вудхауз, превративший — благодаря особому дару слышать музыку английской речи — юмористическую прозу в своего рода поэзию, не был революционером ни по духу, ни по воспитанию. Прежде всего он был англичанином, подарившим Англии безумно смешную версию себя самой — версию, которая своим появлением обязана его гению, и в немалой степени — его происхождению.

<…>

Отец Вудхауза, Генри Эрнест Вудхауз, вырос в Повике, городке неподалеку от Вустера. Он родился 14 июля 1845 года, окончил школу Рептон, поступил на государственную службу и в 1867 году получил назначение в Гонконг на должность мирового судьи, которую занимал до 1895 года. Высокий, сдержанный и добродушный, Эрнест — вслед за Бернардом Шоу — шутил, что происходит из «паданцев»: ветви младших и ничего не наследующих сыновей. Он любил баловать детей и ходить на долгие прогулки; от него Вудхауз унаследовал крепкое телосложение и покладистый нрав. Влияние отца на Вудхауза очень заметно: это от него и его знакомых Вудхауз перенял восточные словечки, которыми пестрят его произведения[2]. Как пишет историк Дэвид Кеннадайн, англичане, служившие в колониальных странах, «старались воссоздать то сложно упорядоченное иерархичное общество, которое, как им казалось, они оставили на родине»[3]. «Повсеместное стремление к почестям и наследуемым титулам», характерное для колонистов, не омрачалось сомнениями или беспокойством о судьбе имперской идеи. Вот от такой семьи Вудхауз и заразился интересом к бесконечным тонкостям классовых различий.

Как истинный англичанин, Эрнест проявлял полнейшее равнодушие к профессиональным обязанностям. За время своей восточной карьеры он научился погружаться в дрему по первому желанию и сохранил эту привычку после выхода на пенсию.

Совсем другим человеком была мать Вудзауза: эта волевая и властная женщина, которую родные шутливо называли «мемсахиб» — «белая госпожа», — держала в руках всю семью. Ее черты можно найти у многих героинь Вудхауза; да и своей упрямой решимостью писать во что бы то ни стало Вудхауз, наверное, обязан ей. Высокая и угловатая, Элеонора — по-домашнему Лил — Вудхауз происходила из не менее древней семьи, чем ее супруг, и могла похвастать не менее славной родословной и не меньшим изобилием родственников, владельцев загородных поместий. Ее отец, преподобный Джон Батерст Дин, номинальный викарий прихода Святой Елены в Лондоне, жил в Бате и отдавал все свои силы генеалогии, стремясь доказать, что род Динов происходит от Роберто де Дены, знатного норманна при дворе Эдуарда Исповедника, и что в числе их предков в XVI веке был архиепископ Кентерберийский. Попав в трудное положение, Берти Вустер тоже всегда вспоминает свою родословную. Например, в «Фамильной чести Вустеров»:

Дины были истинно викторианской семьей с несколько богемными наклонностями. Сама Элеонора, тринадцатый ребенок в семье, успела проявить себя на сцене; ее бунтовщица-сестра Эммелина (для близких — Ним) обучалась живописи в Париже и семь раз выставлялась в Королевской академии художеств, а написанный ею портрет кардинала Ньюмена — дальнего родственника по материнской линии — и поныне хранится в Национальной портретной галерее; еще одна сестра, Мэри, опубликовала несколько сборников поэзии и романтической прозы, а один из дядьев написал книгу о висте. Воспользовавшись семейными связями, Элеонора отправилась на поиски мужа к своему брату Уолтеру в Гонконг, тут же подцепила Эрнеста и в 1877 году вышла за него замуж, после чего получила семейное прозвище «шанхайка Лил».

Вудхауз не был особенно близок с матерью. Повзрослев, он редко с ней встречался — и то лишь в обществе своего брата Армина, которого брал для моральной поддержки. Она слишком много командует, говорил он, и слишком строга к слугам. Изображая в первой главе «Неуемной Джилл» молодого англичанина, которым помыкает мать, Вудхауз, кажется, обращается не столько к воображению, сколько к собственным воспоминаниям. Он ничего не пишет в мемуарах о своих чувствах к матери, но за десять лет после смерти отца он посетил ее лишь однажды, а это говорит о многом.

Для своего времени и общественного положения Эрнест и Элеонора Вудхауз были типичной викторианской супружеской четой. Они произвели на свет нескольких сыновей, назвав их необычными именами: Филипа Певерила (Пева) в 1877 году, Эрнеста Армина (родившегося в 1879 году после двух умерших в родах близнецов), самого Плама и, наконец, Ричарда Ланселота Дина (Дика) в 1892 году — но затем совершенно устранились от всякого родительского участия, как и было принято в колониях. С первых дней жизни Вудхауза отец с матерью были для него в лучшем случае дальними родственниками, в худшем — совершенно чужими людьми. В прозе Вудхауза удивительно мало отцов и матерей, а те, что имеются, обычно сдержаны, холодны, строги и не проявляют любви к своим детям. Дети отвечают им взаимностью. Когда Вудхауз пишет про сына лорда Эмсворта: «Кого-кого, а своего отца Фредди видеть не хотел», — он опирается на собственный опыт.

В 1881 году, гостя у сестры в Гилфорде, Элеонора раньше срока родила маленького Плама и вскоре увезла его в Гонконг, где, как это было заведено, отдала кормилице-китаянке. В 1883 году Эрнест и Элеанора привезли малыша Вудхауза вместе с двумя его старшими братьями в Бат и поручили их заботам мисс Ропер, поборницы чистоты и порядка. Это ее Вудхауз выводит в рассказе «Снова о нянях», где пишет: «А главное, может ли тонкий человек ощущать покой рядом с тем, кто бивал его некогда головной щеткой?»[5]

Целых три года юные Вудхаузы не видели ни Эрнеста, ни Элеонору. Помещенные под своего рода домашний арест, они разделили судьбу многих детей Британской империи конца XIX века. Если сложить все то время, что Вудхауз провел с родителями между тремя и пятнадцатью годами, то в сумме едва ли наберется полгода — чудовищно мало, как ни посмотреть. «Мать казалась нам чужой», — вспоминал он в старости. Тогда подобное отчуждение родителей от детей считалось нормальным. Сегодня оно кажется безответственным и даже бездушным. Это разобщение наложило отпечаток на всю жизнь будущего писателя.

Литературоведы часто сравнивали детство Вудхауза и Киплинга. Несмотря на разницу в возрасте (Киплинг был на шестнадцать лет старше), сходство и в самом деле заметно. Оба — представители среднего класса, оба росли в поздневикторианской Англии, пока их родители были на Востоке, обоих воспитывали чужие люди, у обоих рано проявился талант рассказчика. Но Вудхауз гораздо легче переносил свое полусиротское положение — возможно, просто потому, что его не чувствовал или не позволял себе чувствовать.

Для очень многих писателей душевные раны служат источником вдохновения. По сравнению с другими писателями: Редьярдом Киплингом, Г. X. Манро (Саки), Сомерсетом Моэмом или Джорджем Оруэллом, выросшими в сходных условиях и перенесшими сходную психологическую травму, — Вудхаузу повезло: тяжесть травмы смягчалась его удивительно легким, покладистым и приятным нравом, о котором вспоминали все, кто только его знал. Детство приучило его к одиночеству, а гений (и это не преувеличение) помогал ему заполнять одинокую жизнь смешными фантазиями. Он увлеченно исследовал глубины абсурдного; то была часть его защитной стратегии. Вудхауз очень серьезно относился к своему творчеству, но оно, увы, как и все комическое, противится серьезному анализу. В зрелом возрасте он всегда гнал от себя уныние и тоску, а его родные делали все возможное, чтобы оградить его от огорчений. Интересный факт: в немецком плену он записал в дневнике, что для защиты от непереносимых мыслей «нужно приучить себя тут же переключать внимание на другое». Если обратиться к «психологии индивидуума» (выражаясь словами Дживса), идеализация Вудхаузом родителей — хрестоматийный случай того, что в психоанализе называют расщеплением. Уже пожилым человеком, вспоминая о родителях, он сказал: «Отец нам во всем потакал, мать не очень… С отцом… у меня всегда были очень хорошие, хоть и не слишком близкие отношения». Такие признания для Вудхауза редкость: обычно он — сама уклончивость. В зрелом возрасте, благодаря постоянным путешествиям, он довел искусство эскапизма до совершенства[6]. Психотерапевт решил бы, что это реализация детской мечты о бегстве из семьи, но в текстах Вудхауза этого не видно. В мемуарах он продолжает, как сказал бы Берти Вустер, носить маску:

Но что бы он ни говорил, детство у него было одинокое и эмоционально бедное, что приучило его довольствоваться собственным обществом, уходить в себя, спокойно отрешаться от этого мира и искать развлечений в мире другом — воображаемом. Он всегда говорил, что хочет стать писателем. Богатство его вымышленного мира отражает пустоту того действительного мира, который окружал его в ранние годы.

Так Вудхауз, этот образцовый англичанин, привык довольствоваться тем, что имеет, и никому не жаловаться. Он научился видеть только светлую сторону жизни и с философским спокойствием принимать все, что преподносит судьба. В его словах: «Я не помню, чтобы хоть раз в те годы почувствовал себя несчастным», — можно, говоря языком психологов, увидеть, как работает защитный механизм отрицания. Это умонастроение он сохранил до конца своих дней. В 1924 году он писал:

Сейчас уже невозможно сказать, была ли способность отгораживаться от всего плохого, что подстерегало его в жизни, врожденным свойством характера Вудхауза или приобретенным умением, вошедшим в привычку. В любом случае, эта способность всегда выручала его и сообщала беззаботный тон его произведениям. Детский психотерапевт Адам Филлипс считает, что у Вудхауза «как и у любого брошенного ребенка, не мог не возникнуть вопрос: почему мои родители так меня не любят, что не хотят быть со мной? Почему за мной присматривают чужие?» Психотерапевты выделяют, по меньшей мере, три типичных реакции на отсутствие родителей в раннем детстве. Во-первых, у маленького Вудхауза должен был обостриться интерес к миру взрослых, к разговорам, которые они ведут между собой. Пытаясь объяснить себе, чем вызвана разлука с родителями, он, наверное, придумывал истории о причинах их непонятного отсутствия и со временем пристрастился к подобным выдумкам — впоследствии самого разного характера. Во-вторых, он мог находить утешение в повторяющихся ритуалах однообразной ежедневной жизни и ревностно исполнять их, боясь малейших отступлений. И в самом деле, в зрелые годы он всегда старался придерживаться железного распорядка. В-третьих, с ранних лет лишенный матери, он не мог не относиться к противоположному полу настороженно, предпочитая дружбу с мужчинами. Достаточно даже поверхностного взгляда на его произведения, чтобы обнаружить постоянное опасливое недоверие (и даже неприязнь) к тетушкам, невестам, старым девам и писательницам. Рассказав в «Билле Завоевателе» про «не только вулканическое, но и неизменное» чувство Билла Веста к Алисе Кокер, Вудхауз продолжает: «А она его — ломом». И подводит итог — рефрен всего его творчества: «Одно слово, женщина». «Покажите мне безупречно утонченную и изысканную особу женского пола, — говорит Берти Вустер в романе ‘Держим удар, Дживс’, — и я вам докажу, что на самом деле она настоящий Наполеон по части мучительства»[8]. Адам Филлипс полагает, что у Вудхауза развилась боязнь женщин — он не способен был доверять им, вступать с ними в близкие отношения, позволять себе сильные чувства к ним. Женщины должны были казаться маленькому Вудхаузу исключительно сильными и невыносимо организованными существами, причем «организованность», по мнению Филлипса, означает «нежелание прислушиваться к детским желаниям и потребностям, а это, с точки зрения ребенка, то же самое, что равнодушие».

Самое смешное, что, несмотря на отъезд родителей, женщин вокруг Вудхауза было более чем достаточно. У него было, по меньшей мере, восемь живущих в Англии тетушек с материнской стороны, из которых особенно глубокий отпечаток на детской психике Вудхауза оставили тетя Мэри и тетя Луиза. Тетя Мэри, «гроза моего детства», осталась старой девой, ругалась почти со всеми родственниками и стала прототипом грозной тети Акриджа Джулии, а также знаменитой тети Берти Вустера Агаты, «более известной как бич Понт-стрит». Вудхауз свел воедино воспоминания о разных женщинах, участвовавших в его воспитании, и создал типичные портреты-страшилки: «…в тете Агате пять футов девять дюймов росту, крючковатый нос, волосы с сильной проседью — общее впечатление довольно внушительное»[9]. А знакомя с ней читателя, Вудхауз рекомендует ее так: «У нее акулий глаз и твердые моральные устои»[10]. Напротив, старшая из сестер Дин, тетя Луиза, для близких Лули, стала для Вудхауза чем-то вроде приемной матери, и он списал с нее некоторые черты будущей тети Далии, про которую Берти Вустер говорит: «…широкая и добрая душа, как это часто бывает у охотников». Из дядюшек Вудхауза четверо (дядя Филип, дядя Фредрик, дядя Эдвард и дядя Генри) были священниками, чьи приходы были рассеяны по юго-западу Англии от Бреттон-Флеминга в Девоншире до Хенли-Касла в Вустершире — по деревенькам вроде тех, что описаны в рассказе «Большой гандикап проповедников» или в одном из лучших рассказов Вудхауза «Ансельм получает свой шанс». Иногда, даже в самых удачных и смешных своих вещах, Вудхауз, с детства впитавший атмосферу английских сельских приходов, отвлекается на умиленные воспоминания о времени, которое он провел под сенью церквей:

В 1886 году, когда Вудхаузу было всего пять лет, в его детский мир, полный тетушек и священников, ворвались родители, на несколько недель вернувшиеся на родину. За китайский павильон, который Эрнест оборудовал для Выставки достижений Индии и других колоний Британской империи, его пожаловали орденом Святых Михаила и Георгия. Согласно семейному преданию, режим правления няни, мисс Ропер, рухнул, после того как Эрнест и мальчики вернулись с прогулки грязные и растрепанные, — бесчинство, которого она перенести не могла и тотчас подала в отставку. Да и пора было: братья Вудхаузы уже вышли из того возраста, когда требуется нянька, — пришло время отдавать их в школу.

Школа-пансион Элмхёрст в Кройдоне была одним из многих поздневикторианских учреждений «для индийских детей», то есть для детей колониальных служащих, живших на Востоке. Она тогда недавно открылась, и в ней было всего шесть учеников. Школу держали две незамужние сестры, Кларисса и Флоренс (Сисси и Флорри) Принс, управлявшие ею от имени своего отца, семидесятилетнего старика, в прошлом начальника железной дороги. Располагалась школа в имении «Шале»: дом 43 по Сент-Питерс-роуд; то был тесный невзрачный пригородный домик «в швейцарском стиле», стоявший на северо-западных склонах Кройдона. Кормили там плохо: еды вечно не хватало, и Вудхауз вспоминал потом, как стащил репу с соседнего поля и попался. Среди семейных преданий, относящихся к заведению сестер Принс, есть рассказ о том, как одно вареное яйцо делили на шестерых учеников, а также о том, как братья Вудхаузы стыдливо умяли пакет печенья, предназначавшийся дворнику. Викторианский Кройдон легко узнать в «Митчинт-хилле», о котором вспоминает дядя Фред, отправляясь в свое родовое гнездо: «Луга, где я играл ребенком, проданы и застроены. Но прежде там были просторные поля… Мне давно хочется посмотреть, что там творится. Наверное, черт знает что»[12].

Сестры Принс и их подопечные (трое Вудхаузов, два Аткинсона и еще один мальчик) жили в «Шале» как одна большая семья. Однажды маленький Вудхауз, прячась за диваном, подобно герою его собственного рассказа, нечаянно подслушал, как некий мистер Джордж Гарди Скотт пылко просит руки у мисс Флорри — и получил не только желанную руку, но и место директора школы Элмхёрст. Мальчиков редко баловали. В единственном письме родителям от братьев Вудхаузов, сохранившемся с тех времен, Армии описывает, как перед Рождеством их водили в «Олимпию» на цирковое представление, и жалуется в приписке: «Пев отправил папе письмо. Как жаль, что он все никак не едет домой».

Так с 1886 года для Вудхауза потянулась типичная школьная жизнь, когда длинные семестры в пансионе прерываются каникулами в компании тетушек — этих «грозных викторианских дам». Он считал дни до «главного события года» — двух идиллических летних недель у бабушки в Повике (графство Вустершир), туда, в эту часть Англии взрослый Вудхауз будет не раз удаляться во время приливов вдохновения. Так с малых лет Вудхауз привыкал к уединению, замкнутости и самодостаточности. В Кройдоне он уходил в себя, чтобы сбежать от школьной дисциплины; на каникулах — чтобы сбежать от рассеянного равнодушия взрослых. «В Хем-хилле нас предоставляли самим себе, — вспоминал он о том, как гостил у бабушки. — Только раз в день водили поздороваться с бабушкой — сморщенной дамой, очень похожей на мартышку». Если братьев Вудхаузов не брали в Хем-хилл, то пристраивали к дяде Филипу в Уэст-Кантри или к дяде Эдварду и его сыновьям-крикетистам в Хенли-Касл.

Уже тогда Вудхауз твердо знал, кем станет, когда вырастет. «Я с детства хотел быть писателем, — говорит он в своих мемуарах ‘За семьдесят’, — и приступил к делу лет в пять». Он очень рано начал читать, запоем прочел такие бестселлеры своего времени, как «Шиворот-навыворот» Ф. Энсти, «Остров сокровищ» Стивенсона и «Бевис. История одного мальчика» Ричарда Джеффриса, а в шесть лет проглотил «Илиаду» в переводе Александра Поупа. Как многие одинокие дети, он заполнял пустоту сочинительством. Вот два примера его раннего творчества. Первый — «Малинькое стихатварение каторое я выдумал сам»; говорят, оно было написано, когда ему было пять лет:

Второй пример — коротенький рассказ, написанный им в семь лет и своей интонацией напоминающий молитвенник или Библию короля Иакова, чтение которых Вудхауз каждое воскресенье слышал в церкви:

В 1887 году, на девяностом году жизни, скончался дед Вудхауза с материнской стороны, Джон Батерст Дин. Его вдова с четырьмя незамужними дочерьми — Луизой, Мэри, Энн и Эммелиной — переехали в маленький городок Бокс, где купили поместье Чейни-корт: красивый старый дом в елизаветинском стиле с тенистой подъездной аллеей, конюшнями, розовыми садами и холмами, с которых открывался прекрасный вид на окрестный Уилтшир. Воспоминания о Чейни-корте и о хозяйничающих там тетушках, несомненно, были источником вдохновения для Вудхауза, когда он писал один из лучших своих романов «Брачный сезон». Берти Вустер едет к некоему Эсмонду Хаддоку в поместье Деверил-холл, что близ деревни Кингс-Деверил, и попадает в «волнующееся море» аж из пяти теть:

Чейни-корт был просторным, внушительным особняком, вековечную социал-географию которого (верхний этаж, нижний этаж, дверь, обитая зеленым сукном[14]) Вудхауз усвоил навсегда. Здесь он, по его выражению, вступил в «возраст коротких штанишек», когда тетушки спихивали его друг другу. Вспоминая после семидесяти эти свои одинокие сиротливые годы, Вудхауз частенько отзывался о себе как о «безмозглом олухе» — типичная формула самоуничижения. На сохранившихся фотографиях — опрятный, физически развитый здоровячок с ясными, широко посаженными глазами и намеком на тот массивный волевой подбородок, который впоследствии будут подчеркивать карикатуристы. Глядя на эти фотографии, легко представить себе, что по ту сторону фотокамеры высится какая-нибудь властная тетушка и требует, чтобы мальчик стоял смирно.

Кроме тетушек, священников и заморских дядюшек в жизни маленького Вудхауза был еще один разряд взрослых — слуги. Самой частой женской профессией в Англии XIX века была профессия служанки. В 1891 году в Англии насчитывалось около полутора миллионов женской прислуги всех возрастов — солдаты домашней армии под командованием офицера-дворецкого. Вудхауз с братьями росли, как он говорит, «держась за камердинерский пояс». Он близко познакомился с жизнью нижнего этажа своих священствующих дядюшек и их жен, к которым ездил на каникулы, и так вспоминал о повторяющемся ритуале: «Всегда наступал момент, когда хозяйка, натянуто улыбаясь, предлагала мне спуститься к слугам и выпить там чаю». В компании лакеев и служанок «безмозглый олух» раскрепощался. «В их обществе, — писал Вудхауз, — я забывал стесняться и начинал шутить не хуже их».

В 1889 году, после трех лет обучения в Кройдоне, обнаружилось, что у старшего из братьев Вудхаузов, Пева, слабые легкие, а в викторианской Англии это всегда лечилось морским воздухом. Родители решили отправить братьев в Колледж королевы Елизаветы на остров Гернси. «Зачем мне и Армину надо было туда ехать, понятия не имею, — рассказывал Вудхауз первому своему биографу Дэвиду Джейсену. — Видимо, родители любили оптовые сделки». Он также говорил, что был доволен колледжем: «…нам разрешали гулять, где мы хотели… и в целом жизнь была очень приятной», — но на этом его воспоминания о двух годах, проведенных в сем внушительном заведении с видом на Сент-Питер-порт, заканчиваются.

Были ли у Вудхауза друзья в Колледже королевы Елизаветы, мы не знаем: возможно, ему вполне хватало компании Певерила и Армина. Мотив братской любви не раз всплывает в творчестве Вудхауза, однако, хотя братья Вудхаузы и росли вместе, они не были по-настоящему близки, и их дороги вскоре разошлись. Певерил вырос эдвардианским денди; со временем, как и отец, отправился на Восток, вступил в ряды гонконгской полиции и зажил уютной и сытой жизнью европейского колониста. Со своим стеклянным глазом (он потерял глаз из-за укуса какого-то насекомого) и китайским камердинером, на чьих медных пуговицах красовался герб Вудхаузов, он был поистине квинтэссенцией колониального чиновника: важным, скучным и чрезвычайно консервативным.

Если Вудхауз и проявлял нечто похожее на братскую любовь, то лишь по отношению к Эрнесту Армину, который был двумя годами старше и в определенном смысле не менее одарен. Имя Армин встречается в норфолкских семьях с XVII века. Армии Вудхауз добился выдающихся успехов в учебе: в Оксфорде получил Ньюдигейтскую премию[15] за стихи и с отличием сдал экзамены по классической филологии. Высокий и волевой, он был прекрасным спортсменом, неплохим пианистом и талантливым поэтом, которому особенно хорошо удавались юмористические стихи. Окончив Оксфорд, он, по семейной традиции, отправился на Восток, в Индию, и стал преподавать в Деканском колледже в Пуне. Там он увлекся теософией, перешел в колледж Анни Безант и какое-то время был учителем Кришнамурти — этого маленького мессии теософов. Отслужив в Первую мировую в Шотландском гвардейском полку, он издал сборник военных стихов, женился, вновь уехал в Индию и наконец в 1935 году вернулся в Англию. Обленившийся и растолстевший, общительный и невероятно умный, он умер в 1936 году — подвели легкие: он всю жизнь был завзятым курильщиком. У него были непростые отношения с младшим братом, но их всегда связывало детство. После смерти Армина Вудхауз написал его вдове Нелле: «Бедный Армин всегда так много для меня значил, я изо всех сил старался ему подражать. Мы с ним были очень близки, — прибавил он, поддавшись нахлынувшей нежности; однако то была близость, рассчитанная на разлуку. — Наша привязанность друг к другу не требовала постоянного общения. Мне казалось, даже расстанься мы на несколько лет, встретившись, мы продолжили бы разговор с прерванного места».

Любимец матери Дик, самый младший из братьев, практически отсутствовал в жизни Вудхауза. Нам ничего не известно об отношении Вудхауза к младшему брату, но кое о чем, пожалуй, можно догадаться — достаточно вспомнить его героев-мальчиков: Освальда Глоссопа, бойскаута Эдвина, Бонзо Траверса и Томаса (или Тоса) Грегсона, — которые мучают Берти Вустера. После школы Дик уехал в Индию, а оттуда в Китай, где работал в страховом отделении Шанхайско-Гонконгского банка. Он умер от лейкоза в мае 1940 года в возрасте 48 лет, как раз когда его старший брат застрял в поверженной Франции.

В викторианской Англии десятилетнему мальчику пора было уже задумываться о будущем. Вудхауза, как и большинство детей его поколения и социального происхождения, прочили на государственную службу. В 1892 году его отправили в училище Малверн-хаус, которое находилось в местечке Кирнси (графство Кент), неподалеку от Дувра, где мальчиков готовили к поступлению в Дартмутский королевский военно-морской колледж. Для начитанного, мечтательного, непрактичного ребенка трудно было найти что-нибудь менее подходящее. Распорядок в школе был строгий, программа рассчитана на будущих мичманов и капитанов. Вудхауз, уже овладевший искусством эскапизма, уходил на долгие одинокие прогулки. Вскоре, однако, стало очевидно, что — даже если оставить в стороне его нарастающую тягу к литературе — он не сможет служить на флоте из-за плохого зрения, не позволявшего ему различать флаговую сигнализацию. Вудхауз отомстил Малверн-хаусу, послав туда учиться Берти Вустера — под начало «козломордого школьного директора», преподобного Обри Апджона.

В 1893 году неприязнь к Малверн-хаусу еще больше усилилась от сознания, что Армин тем временем счастливо учится в Далвич-колледже: отец случайно заметил это древнее заведение из окна поезда по пути в Лондон и, поскольку он как раз подыскивал хорошую недорогую школу для своего одаренного отпрыска, тут же отдал туда Армина. Вудхауз навестил брата на каникулах и влюбился в безмятежный покой и порядок, которые царили в колледже. После кочевого одинокого детства его влекло к стабильности и порядку, в общество других детей. Когда Вудхауз принимал какое-то решение, он обычно добивался задуманного. Он стал просить отца перевести его в Далвич-колледж, и тот в конце концов согласился. Весной 1894 года Вудхауз отправился туда. Начинался новый этап его взросления.

Перевод Андрея Азова.

«Кем же станет наш мальчик?» (1894–1900)

Вудхауз поступил в Далвич-колледж 2 мая 1894 года. Ему было двенадцать с половиной; родители все еще жили в Гонконге. В школьной книге записей в качестве «родителя либо опекуна» числится преподобный Э. Г. Суит-Эскотт, директор пансиона Айвихоума. Колледж с самого начала стал для Вудхауза домом, которого ему не хватало в детстве. В некотором смысле, он на всю жизнь останется школяром из Далвича. Во всех своих воспоминаниях он идеализировал эти «шесть лет блаженства», а своему лучшему школьному другу говорил: «Годы с 1896-го по 1900-й кажутся мне райским временем».

Далвич — это ближняя окраина Лондона, застроенная поздневикторианскими загородными домами, расположенная всего в пяти милях от Пиккадилли-серкус: оттуда даже был виден купол собора Св. Павла; с городом ее связывала железнодорожная ветка. Колледж — комплекс красно-кирпичных зданий в ренессансном стиле, обсаженные каштанами строгие аллеи и около шестидесяти акров спортивных площадок — находился в лесистой части Западного Далвича, которую Вудхауз впоследствии выведет в своих книгах как пасторальный Вэлли-Филдз. В воображаемой стране Вудхауза Вэлли-Филдз, как и земной рай замка Бландинг, — это rus in urbe[16], «благоуханный оазис» среди шума, смрада и пугающего хаоса лондонской жизни. Любовь к предместьям никогда не оставляла Вудхауза: Вэлли-Филдз всегда стоял перед его глазами. В предисловии к изданию «Сэма Стремительного», одной из любимейших его книг, Вудхауз в 1972 году, то есть в самом конце жизни, выразил надежду на то, что за все те тридцать пять лет, что он там не бывал, «Вэлли-Филдз не изменился и так и остался очаровательной провинцией». Если, руководствуясь подобными замечаниями, начертить карту вудхаузовского мира, то место его альма-матер окажется в самом сердце романтизированного сельского Эдема.

Образ крепкого английского дуба (с которым можно сравнить социальный статус семьи Вудхауза) с кроной, позолоченной Южным Лондоном, поможет нам понять творчество и характер писателя. Южный Лондон — край робких печальных надежд, страна служанок и домохозяек. Он и принадлежит, и не принадлежит миру столицы. Южный Лондон Хем-хилла, Брикстона, Клэпема, Далвича и даже Уимблдона уступает Лондону Найтсбриджа и Мэйфэйра, как Стэнли Акридж в социальном отношении уступает Берти Вустеру. Вместе с тем благодаря Вэлли-Филдзу Вудхауз стал автором клерков, страховых агентов и мелких чиновников, а не только крупнопоместной Англии. В Вэлли-Филдзе деревенские дома превращаются в сдвоенные виллы — «сиамские близнецы, отделанные штукатуркой»; в палисадниках, вместо рододендронов, зеленеют лавры, луга сменяются «застенчивыми клумбами и вечнозелеными деревьями, а с традиционными английскими калитками в пять планок не могут сравниться даже ограды между Монрепо и Сан-Рафаэлем». До тех пор пока Вудхауз, сын империи, не обрел Далвич, он ощущал, что изгнан из английского рая, где его семья обитала столетиями. Здесь он обретает покой. Пусть другие морщат нос, попав в пригород, а Вудхаузу до самых последних дней было особенно уютно в местах, которые иным казались невзрачными, тусклыми и безнадежно провинциальными. Здесь можно было напитаться духом иного, легендарного прошлого Англии.

Далвич-колледж был основан в 1619 году, во времена короля Иакова, современником Шекспира, артистом и импресарио Эдвардом Аллейном. В 1857 году, в ходе викторианской реформы частных школ, его разделили на Верхнюю школу (Далвич-колледж) и Нижнюю школу (школу Аллейна), что весьма отличало это учебное заведение от множества заурядных в этом отношении лондонских школ. Вудхауз выразил гордость «аллейновских» школяров в своем первом романе «Охотники за призами»: «Ужаснейшая ошибка, какую только может совершить смертный, — это назвать колледж школой (не говоря уж об обратном)». В Далвиче были как приходящие ученики, так и пансионеры; великолепное новое палаццо, построенное сэром Чарлзом Барри в 1866–1870 годы, придавало Далвичу ореол живости и респектабельности, к чему здесь все и стремились. Как и его соперники по спортивным состязаниям: Тонбридж, Чартерхаус и Шерборн, — Далвич-колледж не был ровней Итону или Винчестеру, подобно тому как лондонское предместье, где он находился, не могло тягаться с торговыми городами провинции; тем не менее, колледж давал детям имперских чиновников прекрасное образование. Когда Вудхауз заговаривал о Далвиче, у него всегда проявлялся классовый инстинкт, как и у всякого ученика английской частной школы. В старости он сказал однажды: «Это была, так сказать, школа для среднего класса. Мы были сыновьями довольно состоятельных, но уж точно не богатых родителей, и всем нам предстояло зарабатывать на жизнь самим. По сравнению с Итоном Далвич — это как в Америке университет штата по сравнению с Гарвардом или Принстоном. Родители Берти Вустера ни за что бы не отправили ребенка в Далвич, а вот Акридж вполне мог бы там оказаться». С виду мелкобуржуазный и провинциальный, Далвич, однако, среди своих выпускников числил и художников, и литераторов, причем их было больше, чем в других колледжах: это и популярный автор Деннис Уитли, который ненавидел колледж и так его и не окончил, Рэймонд Чандлер, учившийся вскоре после Вудхауза, С. С. Форестер, автор книг о мичмане Хорнблауэре, а много лет спустя — романисты Майкл Ондатжи и Грэм Свифт.

Сначала Вудхауз был приходящим учеником и первый свой летний триместр 1894 года жил в семье преподавателя в Восточном Далвиче. Мальчик рос близоруким и застенчивым, но не по годам крупным. Кроме того, идя по стопам Армина, он никак не мог избавиться от ощущения, будто старший брат наблюдает за ним, «как полицейский». Пансионеры в Далвиче смотрели на приходящих учеников свысока, но с началом осеннего триместра 1894 года Вудхауза поселили в одном из четырех пансионов — в Айвихоуме. Теперь наконец он достиг желанного положения в школьной иерархии и впервые обрел уверенность в завтрашнем дне. Вудхауз вспоминал, что пансионеру было намного проще завести друзей. Жизнь в пансионе сформировала его творческий дар. Рассказы, которые он опубликовал, окончив колледж, полны любовно подмеченных деталей из повседневной жизни учеников, и, как говорил его современник и лучший друг Уильям Тауненд, рисуют достоверную картину школьных лет: «Нынешние старики, которые учились в Далвиче с 1895-го по 1901 год, узнают в мастерских этюдах Плама свою жизнь той далекой поры и оценят их по достоинству». Для одноклассников он, впрочем, был не Плам, а, как принято в школах, Вудхауз-младший. Со временем у него появилось еще одно прозвище — Подж, по созвучию с инициалами «Пи» и «Дж»[17], а также, возможно, из-за его полноты[18]. «Я был со всеми в хороших отношениях, — говорил он впоследствии, — но близких друзей у меня не было».

Вокруг Айвихоума, который являл собой нечто среднее между приемной семьей, лагерем для несовершеннолетних преступников и скопищем буйных подростков, строилась вся жизнь школьников: утренние занятия с перерывом без четверти одиннадцать, дневные классы с двух до четырех, затем игры и два часа на выполнение заданий. За дверью, отделявшей приватную часть дома от помещений учеников, жил директор школы с семейством и слугами. Для первогодка вроде Вудхауза территория учеников состояла из столовой, общих комнат старших и младших мальчиков, а также спален, где на узких железных кроватях под красными казенными одеялами спало от пяти до двадцати ребят. В этой обстановке и сложился характер Вудхауза, В рассказе «Ход слоном» важный епископ, знаменитый выпускник некоего колледжа, возвращается в свою альма-матер и снова ощущает себя школьником, а после рюмки восхитительного тонизирующего напитка мистера Муллинера под названием «Эй, смелей!» испытывает «веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ощущал, что ему пятнадцать лет»[19]; ровно так же, пятнадцатилетками, ощущают себя и молодые люди в книгах Вудхауза.

Для старших мальчиков убежищем от царившего в пансионе шума и беспорядка были отдельные рабочие комнаты, где имелись камин, чтобы поджаривать хлебцы или кексы, чайник, где можно было кипятить воду для чая и какао и, быть может, засаленная сковородка, чтобы приготовить яичницу с беконом. Каждая такая комната отражала личность владельца. В своей комнате можно было еще и почитать на досуге журналы вроде «Особой мальчишеской газеты» или «Капитана», а из книг мальчики предпочитали приключенческие романы Джорджа Хенти, Генри Райдера Хаггарда и Артура Конан Дойла. Каждый месяц у Вудхауза был праздник: в книжную лавку на железнодорожной станции Вест-Далвич привозили свежий номер «Стрэнда» с новым рассказом о Шерлоке Холмсе.

Этот мир населяли мужчины. Девочек не было, если не считать юных служанок или дочерей директора, ежели они у него были. В ранних книгах Вудхауза девушки появляются редко, а если и встречаются, то от них одна морока. Без цивилизующего влияния женщин внеклассная жизнь учеников обычно либо связана была со спортплощадкой, где разрешалось бегать и бороться, либо превращалась в поиск запретных удовольствий — вроде побега из пансиона после десяти вечера, когда двери уже заперты: через окно и вниз по трубе. В «Белом пере» мальчики сбегают поиграть на бильярде и покурить турецкие сигареты, а в романе о Майке главный герой выражает свою нелюбовь к рутине тем, что в предутренние часы прокрадывается на первый этаж и слушает граммофон директора. Нарождающуюся анархию мальчишеского сообщества направляли в русло спортивных игр, а когда спорт не помогал, порядок наводили старосты пансионов, имевшие право сечь провинившихся тростью — это называлось «погладить».

Мальчики занимались разными видами спорта: от «пятерок» (разновидности гандбола) и кроссов до бокса и крикета. Вудхауз прекрасно играл в командные игры и гордился своим мастерством; в Далвиче он пробился в первую команду и по регби, и по крикету. Он также увлекался боксом, хотя на ринге оказывался уязвим из-за плохого и все время ухудшавшегося зрения. Страсть его к спорту, долго не угасавшая и после школы, приоткрывает окно во внутренний мир человека, всегда видевшего в эмоциях опасность. Спорт был для него способом ничем не ограниченного самовыражения. То был дозволенный и — без намека на сексуальность — телесный контакт. На площадке Вудхауз мог вступать в физические отношения с другими детьми, но эти отношения не имели ничего общего с сексом. Для ребенка, выросшего без любви, спорт стал заменой личной жизни. Спорт был одной его страстью, Далвич-колледж — второй; в душе Вудхауза они крепко связаны один с другим. Не считая писательства, единственным заметным интересом в его жизни были выступления команды Далвича по крикету. Первая публикация Вудхауза, появившаяся в 1894-м, называлась «Матчи за Юниорский кубок».

В зрелом возрасте Вудхауз продолжал посещать игры первой команды колледжа — неизменно в серых брюках-гольф, серой куртке и серой фетровой кепке. В 1938 году, в пятидесятилетием возрасте, он устроил для победившей крикетной команды обед в Вест-Энде и сводил игроков в «Палладиум». Все 30-е годы он переписывался с игроком команды Далвича и сборной Англии Стюартом Гриффитом по прозвищу Билли, проявлял искренний интерес к его спортивной карьере, присылал ему деньги и свои книги, а однажды пообедал с ним в ресторане «Савой-грилл». В 1946 году, проведя семь страшных лет в оккупированной нацистами Европе, он писал одному из друзей: «Не странно ли — когда надо бы волноваться о положении дел в мире и о собственных бедах, я сейчас способен думать только о том, что Далвич может выиграть все матчи сезона и превзойти рекорд 1909-го». Вудхауз до конца дней будет всерьез считать себя своим в этом особом мирке. Оруэлл в своем знаменитом эссе о Вудхаузе[20] утверждал, что тот «долгие годы оставался мыслями в своем колледже». Вудхауз оспаривал этот вывод, но как-то раз откровенно признался, что он являет собой «запущенный случай человека, остановившегося в своем душевном развитии… С восемнадцати лет я, похоже, не продвинулся ни на шаг».

Как и самые умные и целеустремленные мальчики той поры, Вудхауз пошел «по классической стезе»; позднее он говорил: «Для меня как писателя ничего лучше быть не могло». Школьный путь Вудхауза представлял собой движение от одного титана античности до другого, от Эсхила — до Фукидида (которого мальчики окрестили Тьфукидидом). Однако попытки критиков провести параллель между его произведениями и античной классикой Вудхауз всю жизнь отметал с типичной для него беззаботностью. В 1969 году молодой оксфордский филолог-классик спросил его в письме, осознает ли он влияние Плавта или Теренция (так, есть совпадения между одним фрагментом в «Сам себя наказующем» Теренция и в романе «Везет же этим Бодкинам!»). На что Вудхауз ответил:

Вудхауз всегда искренне стремился быть нормальным и самодостаточным человеком; он был из тех мальчиков, что не расстаются с книгами. По аллюзиям в его юношеских рассказах из школьной жизни видно, что его библиотека в годы взросления включала поэзию Теннисона и Браунинга, кое-что из Диккенса, Киплинга, Конан Дойла, Джерома К. Джерома, а также ныне позабытых поздневикторианских писателей, вроде Барри Пейна и Джеймса Пэйна. Пелем также был страстным поклонником Гилберта и Салливана; его ранние книги изобилуют цитатами из их опер. Вудхауз вспоминал, что, в первый раз попав в театр — на постановку оперы Гилберта и Салливана «Пейшенс» в Кристал-Пэласе, — был «совершенно опьянен радостью. Я думал, что лучше этого ничего на свете не бывает». По программе же он изучал английскую литературу от «Рассказа рыцаря» до «Королевы фей». Классные журналы свидетельствуют, что по большинству предметов будущий писатель тогда успевал средне.

На развитие Вудхауза-литератора особенно повлияли трое его учителей. Уильям Бич-Томас, классный руководитель Вудхауза в четвертом классе (1897 год), был одним из тех редких людей, кому удалось, оставив учительство, стать хорошим журналистом. В 1898 году Бич-Томас ушел из Далвича и устроился в «Глоуб», ведущую лондонскую вечернюю газету тех лет, впоследствии прославился как военный корреспондент и удостоился рыцарского титула. Вудхауз, видимо, произвел на него впечатление и как ученик, и как редактор «Аллейнианца»[21], поскольку в 1903 году Бич-Томас предложил бывшему подопечному первую журналистскую работу. В колледже на молодого Вудхауза повлиял и библиотекарь Филип Хоуп, везде появлявшийся с кипой книг под мышкой. Хоуп был блестящий педагог, а его занятия, как вспоминал позднее один из учеников, были «необычными и захватывающими… Едва ли кто-либо мог лучше него научить писать прозу и стихи; мы часто сидели будто зачарованные, пока он с поразительной скоростью и изяществом приводил все новые и новые варианты какой-нибудь фразы или строчки на греческом или латыни». Вудхауз научился писать на латыни и греческом так же бегло, как по-английски. Значение подобной подготовки трудно переоценить; во всех своих книгах Вудхауз проявляет любовь к сложной грамматике и с виртуозной легкостью строит труднейшие предложения, например, в самом начале романа «Везет же этим Бодкинам!»:

Бич-Томас и Хоуп производили сильное впечатление, но в жизни Вудхауза-школьника была и еще более заметная и внушительная персона. В золотой век Далвича его возглавлял Артур Герман Гилкс, о котором Вудхауз говорил, что это «один из общепризнанных великих директоров». Гилкс стал директором в 1885 году и на 1890-е пришлась его лучшая пора. Крупный, белобородый — точь-в-точь викторианский образ Всевышнего — Гилкс как-то раз заявил одному старосте, что предпочитает увидеть его в гробу, чем услышать из его уст бранное слово. В книгах Вудхауза директора колледжей внушают благоговение, даже если над ними смеются: говоря словами мистера Муллинера, «директор — это что-то вроде смеси „Бытия“ Эпстайна[23] и чего-нибудь такого из Откровения[24]». Гилкс умел заворожить аудиторию не хуже Филипа Хоупа и казался неким небожителем: мог объявить войну словечкам вроде «препод» и «трояк» и тут же, без паузы перейти к чтению «Sartor Resartus» Карлейля. «Это было умопомрачительно, — вспоминал Вудхауз, — но у меня при виде его душа все равно уходила в пятки».

Юный Вудхауз так же сильно боялся лишь еще одного человека — собственной матери. В 1895 году, на второй год в колледже, его счастливую новую жизнь омрачило возвращение родителей из Гонконга. Эрнест Вудхауз вернулся домой в сорокалетием возрасте; они с Элеонорой поселились в Далвиче по адресу Крокстед-роуд, 62. Армин и Плам съехали из пансиона и поселились с родителями, которых не видели пятнадцать лет и едва знали. Близость не принесла радости. К своему ужасу, Вудхауз узнал, что отец страдает запорами; каждое утро начиналась гонка — требовалось «добраться до единственного мужского туалета в доме раньше отца, потому что он просиживал там по два часа кряду». Жизнь обоих мальчиков (Певерил остался пансионером в Элизабет-колледже) еще сильнее осложнилась с появлением четвертого сына, Ричарда Ланселота Дина (в семье его звали Дик). В произведениях Вудхауза редко фигурируют матери или отцы, но младенцам достается еще меньше внимания. Типичный пример тому — отношение к детям Фредди Виджена из сборника «Юноши в гетрах»:

Переезд на Крокстед-роуд, в запущенный и нездоровый лондонский район, ничего хорошего не принес, и эксперимент этот продолжался недолго. Эрнест проявлял трогательную заботу о детях, и Пелем любил его, а вот Элеонора держалась холодно и не поощряла мечтательность и непрактичность сына. Летом 1896-ro, под конец учебного года, Вудхаузы, подобно многим другим семьям лондонского среднего класса, обремененным взрослеющими детьми, стали задумываться о переезде в деревню. В конце концов они остановились на «Старом доме» — доме XVII века из красноватого песчаника, построенном роялистами на окраине Стейблфорда — деревеньки, раскинувшейся вблизи Бриджнорта в Юго-Восточном Шропшире. Если Далвич казался «благоуханным оазисом», то Шропшир был и остается райским уголком сельской Англии, куда Вудхауз будет возвращаться в каждой своей книге, вызывая к жизни «видения тенистых садов, звуки и запахи природы и серебристый Северн, сверкающий вдали сквозь ветви деревьев». Стейблфорд окружало несколько усадеб; эти обширные, содержавшиеся в идеальном порядке владения станут прототипом замка Бландинг. В предисловии к первому роману о Бландингском замке он писал: «Счастливейшие дни моего детства протекли под Бриджнортом». По сельской Англии Вудхауз тосковал всю жизнь.

До той поры — а ему уже исполнилось четырнадцать — Вудхауз кочевал по тетушкам, бабушкам и дядюшкам-священникам. «Старый дом» в Стейблфорде стал его первым настоящим домом. И все же одинокое неприкаянное детство оставило свой след.

В школе, писал Вудхауз, «неприятности переживаешь в одиночестве», но и дома он так и не сблизился с родными. Далвич дал мальчику все, в чем он нуждался. «Роль личных отношений в колледже, — заметил он, — невелика, но ощутима». Он вспоминал: «Дома я был совершенно бессловесен и нелеп. Представьте себе эдакого большеногого монаха-трапписта, который то и дело опрокидывает столики с бесценным фарфором, и перед вами — молодой Вудхауз». Понятно, почему именно в Стейблфорде он завел свою первую собаку — дворнягу по кличке Боб. Особая привязанность к собакам всех пород, особенно к пекинесам, поселилась в сердце Вудхауза навсегда.

Переезд в Стейблфорд означал, что Пелем вернется в пансион, и осенью 1896 года его перевели в Элм-лаун, красивый кирпичный дом XVIII века, выходивший фасадом на спортивные площадки колледжа. Руководил этим пансионом Т. Дж. Тредголд, строгий наставник с усами, как у моржа. Под его опекой Вудхауз стал успевать во всем, от спорта до учебы, как впоследствии и многочисленные герои его рассказов из школьной жизни. На сохранившихся фотографиях это высокий, крепкий и дородный юноша, часто стоящий наособицу и с отсутствующим видом, как бы выражая тем свое отношение к жизни. В учебе Вудхауз продвигался как никогда. Летом 1897-го он удостоился стипендии для старших учеников классического отделения (нелишние 10 фунтов в год), а в 1898 году пошел в шестой класс, которым руководил Филип Хоуп. В это же время у него появился кабинет на чердаке, общий с Уильямом (Биллом) Таунендом; так началась важная для него дружба, не угасавшая до самой смерти Тауненда в 1962 году, — единственное в своем роде «окно» в жизнь и творчество Вудхауза.

В 1899 году Тауненд и Вудхауз не только делили кабинет, но и спали в одной комнатке на верхнем этаже Элм-лауна. Тауненд восхищался Вудхаузом, «одним из самых выдающихся ребят в школе», который стал не только его ментором и консультантом, но и моральной поддержкой своего невезучего друга. Оба они родились в 1881 году, но, если не считать любви к книгам и чтению, их объединяло только ношение очков: оба были близоруки. Дружба Вудхауза и Тауненда, безыскусная и невинная, немало говорит о них. Многое запечатлено на бумаге — в обширнейшей переписке, которая интересна в первую очередь тем, о чем в ней умалчивается, а также портретом Вудхауза-литератора за работой.

<…>

Первое достоверное изображение Вудхауза, молодого, подающего надежды писателя, дает именно Тауненд, заодно демонстрируя подлинную основу их дружбы. «Мы не переставая разговаривали о книгах и о писательстве, — вспоминал он. — Беседовать с Пламом было одно удовольствие. Лучшего собеседника я никогда не встречал. Уже в семнадцать лет он мог блистательно рассуждать об авторах, о которых я и не слыхивал… Он принял решение стать писателем еще до того, как мы познакомились. И никогда не сворачивал с этого пути». Тауненд также приводит эпизод, красноречиво свидетельствующий о первых шагах Вудхауза-юмориста; он вспоминает, как его друг написал «цикл безумно смешных пьес на манер греческих трагедий, где действовали школяры и учителя». Вудхауз никогда не острил в жизни, хотя Тауненд вспоминает, как во время съемки группового портрета (старосты сидят на стульях, младшие ученики со скрещенными ногами — на земле) все, не сдержавшись, рассмеялись негромкой шутке Вудхауза, сказанной именно в тот момент, когда фотограф, высунувшись из-за черного покрывала, попросил всех не шевелиться.

Как юморист Вудхауз был еще подмастерьем. В 1899 году он сменил брата Армина на посту одного из пяти редакторов «Аллейнианца». Многие его юношеские опыты публиковались там без подписи, но под двумя стихотворениями инициалы все же стоят. Первое, от февраля 1899-го, — ода на строительство нового поля для регби. Затем, в июньском номере 1899-го, выходит стихотворение «О чисто гипотетических лицах» — подражание У. С. Гилберту, литературному кумиру Вудхауза, написанное, чтобы поддержать вступительный взнос (5 шиллингов) в школьный клуб «Аллейн». Начинались оно так:

Кроме того, Вудхауз пел. Согласно сообщениям в «Аллейнианце», он трижды выступал соло на концертах в актовом зале; в частности, 31 июля 1899 года пел «Песню критянина Гибрия» Томаса Кэмпбелла. Став взрослым, Вудхауз терпеть не мог выступать на публике, и его приемная дочь говорила, будто у него нет ни слуха, ни голоса. Однако в архивах Далвича есть запись о том, что он пел не только соло, но и в хоре, когда ставили «Лягушек» Аристофана на древнегреческом. А в конце последнего семестра, в День основателей колледжа в июне 1900 года, Вудхауз исполнил Гильденстерна в «Розенкранце и Гильденстерне» Гилберта и в этой роли сымпровизировал несколько удивительно смешных трюков с револьвером.

Последний год в Далвиче подтверждает слова Тауненда о том, что Вудхауз был одним из самых одаренных учеников — «сказывается порода», как говорили тогда. Он опережал одноклассников в учебе, был старостой пансиона, «тяжелым форвардом» в команде регбистов и «быстрым боулером-правшой с хорошим броском» в крикетной. Следующим шагом должна была стать стипендия в Оксфорд или Кембридж. В сентябре 1899-го он сказал своему другу Эрику Джорджу («Джимми»): «Поступление [в Ориэл-колледж] — дело решенное. Я гений. И всегда это знал». Путь наверх уже проложил его старший брат Армии, поступивший в Оксфордский колледж Тела Христова, и Вудхауз вспоминал: «Планировалось, что, если я смогу получить стипендию, я тоже пойду в Оксфорд». Казалось, ничто не помешает неизбежному поступлению Вудхауза в Оксфорд или Кембридж (школьники называли их «универы»), а оттуда — в министерство иностранных дел или на гражданскую службу: пойти по стопам отца.

Однако вышло иначе. Эрнест Вудхауз почему-то заявил третьему сыну, что Оксфорд исключается, независимо от стипендии. Нужно было учить троих остальных мальчиков, и содержать Пелема-студента оказалось отцу не по карману. Вудхауз тотчас сообщил об этом Джимми Джорджу: «Дружище, у меня ужасные новости. У стариков на мою учебу в универе не хватает того, что в просторечии грубо именуется „бумажками“… О, деньги, деньги, имя вам — деньги! (что за блистательная мысль!)». Несмотря на всю беззаботность, это нанесло серьезный удар по его гордости и уверенности в себе, как и по оценке собственных способностей. Но Вудхауз был не того склада человек, чтобы долго мучиться из-за отлучения от университета. Он всегда умел собраться в критический момент. И все же лишь в старости он окончательно примирился с тем, что перед ним закрыли путь в лучшую жизнь; он сказал романисту Тому Шарпу, что если бы пошел в Оксфорд, то «определенно» не стал бы писателем. В каком-то смысле эта рана оказалась не менее глубока, чем безразличие матери. Строфа из стихотворения, опубликованного через год, красноречиво описывает отчаяние Вудхауза:

Но этим дело не кончилось. Свою боль Вудхауз должен был превратить в фарс. Да, верно, пенсии Эрнеста не хватало, чтобы послать в Оксфорд сразу двоих сыновей, но этой причины было недостаточно: следовало найти объяснение покруче и непременно комическое. И вот на сцене появляется рупия — валюта, в которой исчислялась пенсия Эрнеста. В поздневикторианской Англии колебания курса рупии стали едва ли не всеобщей забавой, чему отдал дань и Уайльд в «Как важно быть серьезным». Вудхауз же был слишком хороший писатель, чтобы, изживая свое разочарование, не воспользоваться комическим эффектом рупии: «Рупия… все время то подскакивала вверх, то ухала вниз, у нее случались настоящие припадки, так что расходы приходилось приводить в соответствие с ее настроением на текущий момент. ‘Следи за рупией!’ было девизом семьи Вудхаузов».

И все же загадка остается загадкой. Безусловно, Эрнест Вудхауз считал, что с деньгами у него туго. Он только что ушел со службы и, возможно, чувствовал себя неуютно, живя на непредсказуемую пенсию. Они с женой наверняка ссорились из-за денег. Когда Вудхауз женился сам, он, памятуя о тяжелых семейных сценах, препоручил ведение семейного бюджета жене. Однако, если подсчитать минимальные расходы на университетскую учебу, невозможно понять, отчего Эрнест, даже будучи ограничен в средствах, не позволил своему третьему сыну поступить в Оксфорд. С учетом колебаний курса рупии пенсия Эрнеста составляла около 900 фунтов в год, причем 80 фунтов на жизнь в городе он выдавал Пелему, не испытывая затруднений. Кроме того, далвичские выпускники, попавшие в Оксфорд или Кембридж, получали в год до 30 фунтов от гордого своими питомцами (и богатого) колледжа. Можно не сомневаться, что такой одаренный студент, как Вудхауз, получал бы максимальную сумму. Для сравнения, годовое жалованье младшего преподавателя в Далвиче было 150 фунтов. Армин уже жил на стипендию; его прочие траты, которые ежегодно оплачивал Эрнест, никогда не превышали 100 фунтов. Так ли трудно было бы содержать в «универе» двоих сыновей? Или на самом деле Эрнест хладнокровно решил положить конец какому-то скрытому от нас соперничеству Пелема с Армином? И строгая Элеонора, возможно, поддержала решение мужа? Поддержала, чтобы недвусмысленно дать понять застенчивому, нерешительному и непрактичному сыну, каково это, по-настоящему зарабатывать себе на жизнь.

Конечно же, Вудхауз не разглашает семейную тайну. В автобиографии, лаконично описывая последний год учебы в Далвиче, он пишет: «В школьные дни мое будущее всегда было неопределенным. На вопрос ‘Кем же станет наш мальчик?’ каждый день звучал новый ответ». Обычно он находил утешение в работе и готовился к экзамену на стипендию с поразительной целеустремленностью. «Весь последний триместр в Далвиче, — вспоминал он, — я вскакивал с постели ровно в пять утра, съедал пару крекеров и принимался корпеть над Гомером и Фукидидом». Затем последовал удар. «Как раз когда приближалось время экзамена, — писал он, — рупия снова выкинула штуку, и мой отец посчитал, что два сына в Оксфорде — это одним сыном больше, чем сможет потянуть его кошелек. Итак, Ученье вытянуло несчастливый билет, и я достался Коммерции».

Отголосок потрясения, которое испытал Вудхауз, звучит в одной из сцен романа 1910 года «Псмит в Сити». Отец героя, Майка Джексона, вызывает его в кабинет. Следует неловкий диалог, и вот отец Майка сообщает дурные вести:

Используя свои гонконгские связи, Эрнест Вудхауз устроил сына в отделение Шанхайско-Гонконгского банка в Сити (на жаргоне служащих — «Шайки-Гонки»), на Ломбард-стрит. «Я не хотел там работать, — говорил Вудхауз позже, — но мне выкрутили руки». И больше ни одного упрека отцу или брату. Но в его книгах можно найти несомненные доказательства того, что он глубоко переживал конец «блаженства». В романе «Псмит в Сити» Майк Джексон рассматривает школьную спортплощадку недалеко от ужасной квартиры, которую снял на Акация-роуд в Далвиче:

В переписке с Джимми Джорджем Вудхауз не проявляет подобной жалости к себе, а прямо заявляет, что решил добиться успеха. «У меня 2 года на то, чтобы утвердиться [нрзб] на вершине литературной славы… Будем надеяться, что и денежки потекут».

На самом деле, денежки уже текли. Вудхауз всерьез решил стать писателем еще в Далвиче. В феврале 1900 года, выиграв премию «Журнала частных школ» — полгинеи за эссе под названием «Некоторые аспекты капитанства в команде», — восемнадцатилетний Вудхауз завел что-то вроде дневника поступлений под заголовком «Деньги за литературный труд». Предварял этот скрупулезный список эпиграф из «Иоланты» У. С. Гилберта:

Юный Плам Вудхауз во многом был обычный мальчик из английской частной школы (застенчив, помешан на спорте, неловок в обращении с девушками, перекормлен античностью), но, приняв решение преуспеть как художник, он нисколько не сомневался в своем будущем. Молчаливый, задумчивый, целеустремленный и сосредоточенный, он был подготовлен к писательской карьере. Его новое отношение к жизни, деятельное и лишенное иллюзий, точно передано в мемуарах: «Думаю, лучше всего пропустить детство и юность и сразу перейти к осени 1900-го».

Перевод Игоря Мокина

«Закуска на пиру судьбы» (1940)

Зима 1940-го выдалась на редкость суровой; это оказалась одна из самых холодных зим за весь XX век. Вудхаузы впали в спячку в Лоу-Вуде[29] и мечтали уехать в Америку. «По-моему, чтобы выехать из Франции, нужно разрешение, — писал Вудхауз Болтону. — Пожалуй, можно было бы полететь „клипером“[30], но у меня на этот счет имеются опасения». Вудхауз так ни разу в жизни и не сядет в самолет, а Европу покинет только в 1947-м.

Во время «странной войны» (или, как говорили французы, drôle de guerre) Ле-Туке в «мертвый сезон» уже не казался тем «необитаемым островом», который так полюбил Вудхауз. В городе стояли французские части, и Вудхауз писал Тауненду, что его вклад в дело войны сводился к устройству «ночлежки для французских офицеров» — в свободной комнате виллы были расквартированы два военных врача. Английские газеты приходили с опозданием на день, в остальном жизнь в Ле-Туке изменилась мало. Этель[31] разъезжала повсюду на своей синей «лянче»; в марте она врезалась в автобус на обледенелом шоссе по пути в Монтрей, но не пострадала. Вместе со своей хорошенькой секретаршей Жаклин, дочерью жившего в тех местах гольфиста-профессионала Артура Гранта, она ездила в предместье Пари-Пляж и приглашала симпатичных британских офицеров на ужин; она воображала, что этим поднимет боевой дух армии. Этель любила быть в центре внимания и вовсе не стеснялась ни с того ни с сего приглашать к себе совершенно незнакомых людей.

Однажды зимним вечером молодой капитан Рекс Кинг-Кларк из 2-го батальона Манчестерского стрелкового полка, стоявшего на франко-бельгийской границе, сидел и отогревался в кафе «Белая звезда» после артиллерийских учений в дюнах; Этель, назвавшись миссис Вудхауз, завела с ним беседу и уговорила поехать с ней в Лоу-Вуд. Вскоре Кинг-Кларк обнаружил, что у нее есть и другие новые друзья. Молодые пилоты «харрикейнов» из 85-й эскадрильи Королевских ВВС, стоявшей в Ле-Туке, регулярно заходили к Вудхаузам на чай, коктейль и импровизированные танцы, а возможно, и ради мимолетной встречи с юной мисс Грант, которая была не прочь, по ее выражению, «попрактиковаться в кокетстве». Кинг-Кларк рассказывал: «Я провел несколько чудесных вечеров в компании летчиков и друзей семьи Вудхаузов» — то есть других британцев, которые оказались вдали от родины и теперь собирались, чтобы запросто пообщаться в Лоу-Вуде, где верховодила Этель, обожавшая праздники. Жаклин Грант вспоминает: «Из решетчатых окон в уютной гостиной видны были сад и дальние дюны, граммофон играл ‘Моим сердцем завладел папаша’, а с пола уже убрали ковер, чтобы потанцевать».

Вудхауз, лысый, с очками на носу, высовывался из дверей и спрашивал с улыбкой: «Весело вам?» — «Да, сэр, — отвечали молодые люди хором. — Не хотите к нам присоединиться?» Но он всегда вежливо отказывался и возвращался через холл в свой маленький кабинет. Вудхауз трудился над новыми рассказами: «измучившись войной», он находил успокоение за письменным столом. «Я работаю по утрам, перед завтраком гуляю с собаками, еще немного работаю после завтрака, а потом до обеда читаю, — рассказывал он Тауненду. — Удивительно, как быстро проходит время».

Хотя Вудхауз все силы отдавал писательству, с молодыми солдатами, гостившими в Лоу-Вуде, он был ласков. Рекс Кинг-Кларк вспоминал: «Однажды я пил чай с Вудхаузом в их чудесной гостиной; он привел собаку. Вудхауз больше молчал и казался задумчивым, и было трудно поверить, что передо мной создатель милых чудаков Псмита, Дживса и Берти Вустера. Помню, мы говорили о войне… и я ушел с ощущением, что он не так уж верит в победу союзников». Вудхауз говорил Тауненду, что речи Черчилля его успокаивают, но во многом его взгляд на европейский кризис определяло, по выражению Оруэлла, «мировоззрение ‘Алмаза’ и ‘Магнита’» — журналов для мальчиков, которые Вудхауз читал в школьные годы:

Если Вудхауз и представлял себе общеевропейскую войну, то разве что Первую мировую, которая на мирный ход тыловой жизни французов почти не влияла.

Весной 1940-го в пятистах километрах от Ле-Туке, на бельгийской границе, сосредоточивались панцербригады вермахта, и Роммель заканчивал подготовку своего молниеносного наступления. Однако удивительным образом об опасности вторжения не задумывались ни летчики британских ВВС, ни французские военные, ни британское консульство в Булони. Вудхауз, как и его друзья и соседи, только слегка удивлялся происходящему. «Не представляю, что будет дальше, — пишет он из Лоу-Вуда Тауненду. — Думаешь, все начнется весной? Не вижу смысла, ведь тогда нас точно будет не одолеть». Такова была линия британского правительства, Вудхауз придерживался официальной точки зрения. В марте 1940 года Чемберлен назвал «главным оружием» против Гитлера морскую блокаду со стороны Британии. Вудхауз шутливо заметил: «Боюсь только, Германия на нынешних своих запасах протянет еще много лет. Мне кажется, немец в состоянии питаться крапивой и щепками бесконечно».

Вудхаузу было не до жалоб: нужно было возиться с собаками и заниматься писательскими делами. «Переплет» предложили поставить в виде мюзикла и спрашивали согласия автора. Герберт Дженкинс планировал 26 апреля выпустить сборник рассказов о клубе «Трутни» и его членах под названием «Яйца, бобы и сдоба»: надо было узнать, как идут продажи в условиях войны. В «Сатердей ивнинг пост» печатали по главам один из его любимых романов «Раз — и готово», а журнал «Лайф» хотел заказать ему статью о том, как он относится к войне на континенте. Требовали внимания животные: Вудхауз присматривал за соседским попугаем и семью собаками, а в гараже поселилась бездомная кошка, которая принесла котят, и он боялся, что его пекинес их покусает. И все это время Вудхауз трудился над новым романом. Так появилась «Радость поутру»; немногочисленные ярые поклонники этой книги считают ее вершиной творчества писателя. Хотя его мысли были в первую очередь поглощены рукописью, Вудхауз, все еще надеявшийся уехать в Америку, стал строить гипотетические планы: они будто бы сядут на пароход в Генуе, где еще открыт порт (его закроют 10 июня, когда Италия объявит войну Франции). «Уезжать — это целое дело, — жаловался он Рейнолдсу, — так что я сижу себе тихонько и пишу новый роман о Дживсе[32]; уже закончил первые четыре главы». За сорок лет его подход мало изменился. В письме Рейнолдсу он объяснял, что все так же сочиняет комичные сцены про запас:

Вудхауз готов был обсуждать с Рейнолдсом предстоящий совместный ланч, но сомневался, что сможет отправиться в Америку до конца лета; в беседе он заметил: «Думаю, [роман] выйдет удачный, но какая же мука была выбрасывать рассказ». Европу почти накрыло катастрофой, а он все строил планы и донимал Тауненда вопросами о сюжете «Радости». Он спрашивал: «Может ли обедневший молодой лорд стать деревенским полисменом? Лондонским — пожалуй, но мне нужна именно деревня… (И нужен полицейский, потому что Берти стащит у него форму, чтобы пойти на костюмированную вечеринку.)» Так шли недели, война все приближалась, но Вудхаузы не двигались с места, 9 апреля, воспользовавшись метелью, немецкие войска смели оборону побережья Норвегии. Ответный ход Британии обернулся разгромом и завершился 2 мая бесславным отступлением всех британских частей, а затем отставкой Невилла Чемберлена. 9 мая премьер-министром стал Черчилль, вернувшийся во власть из оппозиции. В своей речи перед Палатой общин он заявил: «Я могу предложить вам лишь кровь, труд, слезы и пот… Вы спрашиваете: какова наша цель? Отвечу одним словом: победа. Победа любой ценой; победа назло всем ужасам войны; победа, каким бы долгим и тяжким ни оказался наш путь». Новый, резкий и бескомпромиссный тон британской политической риторики был совершенно оправдан во время смертельной схватки с нацистской Германией, но как же далек от всего этого мир клуба «Трутни» из книги «Яйца, бобы и сдоба», в котором всегда есть время обменяться шуточками перед завтраком, а молодые люди в безупречных костюмах убивают время за игрой в бильярд и в «персидского шаха»[34]!

Черчилль получил свой пост, когда медлить было уже нельзя. Рано утром 10 мая Германия без объявления войны с невиданной доселе скоростью и ударной мощью вторглась в Голландию и Бельгию. Не прошло и недели, как голландская армия сложила оружие. Немцы прорвали слабую оборону Арденн, преодолели линию Мажино, и к 15 мая панцербригады Роммеля наступали так стремительно, что даже обгоняли на своем пути отходившие французские части. В Париже чиновники на набережной Орсэ принялись жечь архивы. Теперь наконец заволновался и Вудхауз. Жаклин Грант рассказывала, что они с Этель устроили на террасе Лоу-Вуда костер из его «антигерманских» статей и записок. Если не считать первые строки «Потаенного сокровища», едва ли не единственная откровенная сатира на Гитлера у Вудхауза — это «Большой прорыв», слабенький рассказ для «Панча», в котором рассказчик повествует о совещании на Вильгельмштрассе:

Возможно, обеспокоенная ходом событий Этель решила не оставлять ничего компрометирующего, даже такой мелочи, на случай, если мужа захватят в плен, и потому сожгла рукописи. «Сонное оцепенение», овладевшее ими в те весенние деньки, грозило вскорости обернуться кошмаром.

В восьмидесяти километрах к северу от Ле-Туке командир британских экспедиционных сил генерал Горт отступал к побережью у Дюнкерка, отчаянно пытаясь уйти из немецкого окружения. В понедельник 20 мая, когда отовсюду приходили лишь дурные вести, Вудхаузы предприняли первую запоздалую попытку убежать на юг. До сих пор они верили обещаниям властей, будто немецкое наступление захлебнется, и даже попросили британского вице-консула в Булони заранее их предупреждать об угрозе приближения немцев. Но на деле никого из живших в Ле-Туке англичан консульство так и не предупредило — в первую очередь потому, что никто не знал о происходящем, даже Би-би-си. Впоследствии Этель рассказывала Денису Макейлу, что Би-би-си для них «была в ту пору все равно что Библия», но радио тревогу не поднимало. Всякий раз, когда Леонора писала из Англии, она уговаривала родителей уехать, пока это еще возможно, их умоляла спасаться и подруга по Ле-Туке леди Дадли. Однако Вудхаузы упрямствовали, наивно полагая, будто подлинная английская доблесть — не двигаться с места, верить в британскую армию, защищать свою собственность и не поддаваться панике. Не в последний раз во всей этой истории Вудхауз совершенно не вовремя встанет в позу героя. Впрочем, помимо героизма имелись две более объективные причины не уезжать в Британию, даже перед лицом опасности: собаки и новый роман. Если ехать на родину, то любимую собаку нужно отдать в карантин, чего Вудхауз перенести не мог. К тому же он вынужден был бы прервать работу над «Радостью поутру»; об этом тоже не могло быть и речи. Для Вудхауза-писателя творчество было превыше всего. Впоследствии нежелание поступаться этим принципом приведет Вудхауза к катастрофе.

Дурные вести сменялись слухами. Говорили, будто целые орды французской колониальной пехоты уже отбили немецкое наступление, якобы одержав ряд решительных побед вдали от побережья, и будто бы прорванный фронт восстановлен. Позже Вудхауз вспоминал: «Все полагали, что их [немцев] остановят еще до Амьена», — однако, когда Амьен пал, стало ясно, что дело плохо, и Вудхаузы наконец стали планировать эвакуацию. 20 мая никто еще точно не знал, куда движется немецкая армия, но судя по изредка падавшим бомбам и по отзвукам зенитного огня, долетавшим со стороны Арраса, положение все ухудшалось. Этель Вудхауз поехала в английский военный госпиталь в Этапле, здание которого, потихоньку разрушаясь, стояло с Первой мировой, и спросила коменданта о последних разведданных. Более вредный совет дать было трудно: военный уверенно заявил, что немцы еще далеко и можно не беспокоиться. Поэтому Вудхаузы и их соседи после жарких споров решили отложить отъезд до завтра — до 21 мая. Ночью супруги погрузили все самое необходимое в свою «лянчу», закопали несколько канистр бензина в саду и отдали вторую машину поменьше швейцарке-домоправительнице, их соседке леди Фернесс. Они спали «на чемоданах»; утром предстояло прорываться на свободу, то есть на юг: у Вудхаузов возник скороспелый план ехать в Португалию, а оттуда плыть в Америку.

Побег не задался с самого начала. После мартовской аварии «лянчу» плохо починили: включались только вторая и третья передачи. Небольшой караван Вудхаузов двинулся через сосновые леса Ле-Туке, но на дороге в Берк, проехав всего километра три, машина сломалась окончательно. Вудхауз чинить авто не умел и поэтому решил оставить «лянчу» и вернуться на второй машине в Лоу-Вуд. Дома они с Этель встретили Артура Гранта, его жену Рут и дочь Жаклин, которые тоже собирались бежать вместе с еще одним пожилым британцем, мистером Лори. У Грантов были две машины — маленькая «симка» и старый фургон «форд» Красного Креста, который они взяли еще у одного соседа, мистера Кемпа. После длительного прощания с соседями, согласившимися приютить многочисленных собак, второй караван тронулся в путь: впереди Вудхаузы, за ними Жаклин Грант в фургоне, а следом ее отец на «симке». Вторая попытка побега, уже в виду неумолимо наступавших немцев, была так же бесплодна, как и первая.

Из Ле-Туке шли дороги только местного значения. Когда Вудхаузы добрались наконец до шедшего вдоль берега шоссе, их встретил хаос: машины с матрасами, привязанными к крышам, повозки, заваленные мебелью телеги, велосипеды, тачки — и множество людей, уходивших от врага пешком. Это невероятное переселение, которое позже прозвали Исходом, станет в XX веке привычной картиной, но современники были поражены. Антуан де Сент-Экзюпери писал, что с воздуха казалось, будто великан растоптал муравейник. Исход случился не только на побережье: в дни, когда пала Франция, от нацистов спасались бегством от шести до десяти миллионов человек. Многие запомнили на всю жизнь, как быстро рушился привычный уклад. Посреди людского моря, не зная куда идти и боясь обстрелов с воздуха (фордовский фургон сразу сломался), Гранты потеряли Вудхаузов из виду. Только к вечеру Жаклин смогла привести механика — одного из знакомых летчиков с местного аэродрома. Вудхаузы напрасно прождали Грантов, а затем вернулись и рассказали, что дорогу на юг — к Берку, к Аббевилю, к спасению — запрудили беженцы и по ней ведут огонь немцы. Вудхауз предложил вернуться в Лоу-Вуд, а Этель стала умолять всех переночевать у них. Когда кто-то напомнил, что дом могут бомбить, она сказала, что тогда можно будет спуститься в гостиную и накрыть головы подушками. Неудивительно, что Гранты решили ночевать у себя.

На самом деле город никто не бомбил. Ле-Туке не представлял стратегического интереса. Победоносная германская армия просто двинулась дальше, на Булонь. «Палящее солнце сменили сумерки, затем наступила темнота, а мы все ждали, но ничего не происходило, — писал Вудхауз позже. — Вместе с криками кукушек до нас доносился далекий гром битвы возле Булони. Долгий, нескончаемый рев, а потом тишина». С 22 мая Вудхаузы находились за линией фронта, и бежать стало невозможно. На другом берегу Ла-Манша Ивлин Во записал в дневнике: «Читал П. Г. Вудхауза (который потерян вместе с портами в Проливе)… и позабыл о войне». Сам Вудхауз наверняка был бы рад позабыть о войне, однако действительность вторгалась в его жизнь самым бесцеремонным образом.

«Моя первая встреча с захватчиками произошла при довольно неудачных обстоятельствах, — писал Вудхауз в неопубликованной „Апологии“, пытаясь объяснить свое поведение в годы войны. — Все вышло как-то… неловко. Я не попал под пулю, но едва не сгорел от стыда». Так он характеризует страшную встречу с немецким патрулем, описанную на первых страницах «Апологии». Прошло всего несколько дней, и улицы Пари-Пляжа оказались наводнены солдатами в сером. Немцы установили комендантский час (с девяти вечера), расставили часовых и реквизировали виллы. В Лоу-Вуде объявились немецкий сержант и трое пехотинцев в тяжелых сапогах, забрали все запасы Вудхаузов, а потом пришли за машинами и велосипедом. Вудхауз попытался было протестовать, когда забирали велосипед, но не добился ровным счетом ничего, так как по-немецки мог сказать разве что «Es ist schönes Wetter»[35]. Положение было далеко от идеала, и Этель пребывала в бешенстве (что неудивительно); тем не менее Вудхауз все еще мог работать над книгой, и постепенно в доме воцарился странный порядок. «Интересно, как человек реагирует, вдруг оказавшись в оккупации у иностранной державы», — пишет Вудхауз.

Всю свою жизнь Вудхауз умел стойко переносить удары судьбы. Даже теперь он, казалось, не мог стряхнуть с себя какую-то беспечную отрешенность. На людях он «носил маску», как его герой Берти Вустер, и утверждал, что «ощущает себя униженным». Однако в кругу друзей он не сдерживал гнева. Много лет спустя он втолковывал Тауненду, что вовсе не «зазывал этих чертовых немцев мыться в своей ванне», как думали некоторые. На самом деле, спустя две недели после вторжения, в соседнем доме поселилась толпа рабочих из Имперской службы труда, которые повадились ходить к Вудхаузам мыться. «Я возмутился, — писал он, — да только не очень-то мне это помогло: назавтра они пришли снова и привели с собой друзей». Вудхауз рассказывал: когда немцы вошли в город, он боялся, что его отправят в лагерь; однако «неделя шла за неделей, ничего не происходило, и снова исподволь стал проклевываться оптимизм». И все же он ощущал, что обречен, хотя и не подавал виду: «Как бы я ни храбрился, рядом со мной всегда стояла Тень и нашептывала: ‘Будет еще хуже’». Скверные предчувствия Вудхауза только обострились, когда в Пари-Пляж назначили военного коменданта — немца со стеклянным глазом, к которому все британцы мужского пола должны были каждое утро являться для проверки. Он поселился в самом центре Пари-Пляжа, в мэрии — кирпичном здании в неоренессансном стиле, похожем на крепость. Оставшись без велосипеда, Вудхауз решил, что воспользуется случаем и будет поддерживать форму, для чего стал ходить в комендатуру пешком — по три с лишним километра в день через пустоши (что составляло лишь часть его моциона). Позже, оглядываясь назад, он понял, что устрашающие манеры коменданта — это лишь предвестие или, как он сам выразился, «закуска на пиру судьбы»: тогда комендант просто пугал его.

После того как дюнкеркское отступление вселило в англичан новые надежды, а падение Франции стало свершившимся фактом, близкие Вудхауза приняли сложившиеся обстоятельства хладнокровно. 28 мая на взволнованную телеграмму Рейнолдса Леонора ответила: «Сожалею новостей нет. Полагаю опасность невелика». Воспрянув духом после ее ответа и почуяв, как и полагается хорошему литературному агенту, запах прибыли, Рейнолдс написал в Лоу-Вуд. Он выразил надежду на то, что «нынешние обстоятельства не чересчур тяжелы», и спросил, не напишет ли Вудхауз журнальную статью о своих приключениях. Две недели спустя Рейнолдс извещает Этель: «Здесь составляют петицию на имя германского посла, просят его употребить все его влияние и добиться освобождения Вудхауза». За этой просьбой освободить писателя в первые годы войны последуют и другие, что в конечном счете заставит немецкие власти задуматься о ценности пленника для пропаганды. Пока никаких более срочных дел не было, Рейнолдс попросил Леонору дать согласие на постановку «Переплета» в виде мюзикла. И тут судьба нанесла удар.

Воскресным утром 21 июля, в особенно ясный, погожий денек, Вудхауз совершил обычную прогулку по длинному прямому шоссе в комендатуру, но придя обнаружил, что его наихудшие опасения сбылись: «Мой старый желудок заплясал бешеную чечетку, — писал он позже тоном бродвейского комика, — а сердце зашлось барабанной дробью». Прямо перед ним стоял живший в городе англичанин по имени Гарольд — с вещами. Всех англичан в возрасте до шестидесяти лет должны были немедленно интернировать. Позже Вудхауз описывал случившееся тоном Берти Вустера: «Я задрожал от головы до ног, как желе во время землетрясения», — но на самом деле это была ужасная минута. Он признавался: «Меня больше всего пугала абсолютная безвыходность положения». Ловушка захлопнулась. Вудхауз, по обыкновению, умел найти нечто смешное и в такие отчаянные минуты; он заметил, что в подобной ловушке оказывался лишь трижды: когда, закончив Далвич, пошел работать в банк, когда приехал в Голливуд в 1930-м и когда, готовясь получить степень доктора, облачился перед церемонией в университетскую шапочку и мантию.

Вудхауза под конвоем отвели обратно в Лоу-Вуд и дали ему десять минут на сборы. Этель гуляла с собаками в саду, не подозревая о происходящем и не зная, в каком ужасе ее муж. Он тем временем собрался с духом и принял решение не брать с собой рукопись «Радости поутру» (почти законченную — оставалось написать только четыре главы), а с собой взять полное собрание сочинений Шекспира, табак, карандаши, три блокнота, четыре трубки, пару ботинок, бритву, мыло, рубашки, носки, нижнее белье, пол фунта чаю — и томик Теннисона. В суматохе он забыл дома паспорт, из-за чего немало натерпелся в дальнейшем. В последний момент появилась Этель и положила ему холодные бараньи ребрышки и плитку шоколада. Позднее, перефразируя «Троих в лодке» Джерома, он говорил, что жена предлагала ему еще и фунт масла, но оказалась недостаточно настойчива. Затем Вудхауза отконвоировали обратно в комендатуру Пари-Пляж.

Спустя некоторое время его и еще с десяток интернированных из Ле-Туке, в том числе некоторых его товарищей по гольфу и Артура Гранта, увезли оттуда на автобусе — неизвестно куда и неизвестно чему навстречу. Все были напуганы, но Элджи, бывший клоун, который держал популярный в Ле-Туке бар «У Элджи», не давал им пасть духом. В Этапле и Монтрее автобус останавливался и брал все новых пленных; Вудхаузу и остальным разрешили там купить вина и сигарет, после чего автобус прибыл в пункт назначения — город Лилль, километрах в ста оттуда. Путь занял восемь часов, и после девяти вечера они въехали в ворота мрачной тюрьмы в Лоосе, предместье Лилля, известном тем, что в Первую мировую там произошло несколько крупных сражений. Чиновник, «внешне напоминавший кого-то из фильма о Чертовом острове[36]», записал в списке фамилию Вудхауз как «Видхорз» («состав преступления: англичанин»). Вудхауза поместили в камеру номер 44 вместе с Элджи и неким мистером Картмеллом, пожилым настройщиком пианино. Так начался первый этап плена.

Вудхаузу довелось испытать то же, что и большинству «граждан враждебного государства» во Вторую мировую. Женевская конвенция 1929 года об обращении с военнопленными не распространялась на гражданских лиц, и Международный комитет Красного Креста заключил соглашение со странами Оси, что под Конвенцию подпадают гражданские лица и команды торговых судов. Поэтому лагеря для интернированных граждан были устроены по образцу лагерей для военнопленных. Они разительно отличались от нацистских концлагерей, но по-своему тоже были серьезным испытанием для заключенных, многие из которых были уже не молоды. Например, лишь через несколько недель пришло окончательное решение отпустить всех интернированных старше шестидесяти лет (Вудхаузу скоро исполнится 59); а между тем среди заключенных стали ходить самые невероятные слухи. Не вполне понимая статус подобных пленников, немецкие власти не могли решить, что с ними делать. Должны они соблюдать военный режим или гражданский? Положение осложнялось еще и тем, что продрогшие, одетые как попало англичане по пути из лагеря в лагерь обзаводились списанной военной формой, так что на вид могли сойти за истрепанный в боях полк.

Между тем у Этель были свои приключения. Что она делала в конце войны, не вполне ясно, но в эти первые месяцы ее действия легко отследить. Она говорила, что «едва не лишилась рассудка», когда Вудхауза забрали. На вилле, реквизированной немцами, оставаться было невозможно, и через пару дней ей удалось достать ордер на комнату — у некоей мадам Бернар в местном рыбохозяйстве, километров за пятьдесят от побережья. В «довольно мрачный дом посредине запущенного поля» ее с несколькими чемоданами, попугаем Коко и пекинесом Золотце подвез немецкий солдат. Там ей выделили маленькую спальню, окнами на задний двор, где она «просидела около часа, пытаясь понять, как не пасть духом окончательно, и безумно волновалась за Пламми». Несмотря на то что Францию захватили нацисты, жизнь в стране шла на удивление спокойно. Этель просто каждый день выводила собаку на прогулку и ждала, когда придет почтальон. Дней десять спустя, как она рассказывала Дэнису Маккейлу, пришла открытка: «Пламми писал, чтобы я не волновалась, у него все хорошо, он в Лилле». Весь год вынужденной разлуки Вудхауз с женой слали друг другу письма и открытки, на наш взгляд — удивительно часто.

В молодости, желая поупражняться в писательском ремесле, Вудхауз бродил по лондонским улицам в поисках впечатлений и записывал все в блокнот. Теперь новые впечатления грозили захлестнуть его, и уже пожилым человеком он вспоминает старую привычку и заводит дневник, известный теперь под названием «лагерного». Дневник послужил основой для утерянной впоследствии рукописи о военных похождениях Вудхауза, которую автор сам иногда называл «Вудхауз в Стране чудес». Эти карандашные заметки — практически единственный источник сведений о его жизни с июля 1940-го по июнь 1941 года. Из-за внезапного потрясения обострились его инстинкты журналиста. «Хотя для респектабельного джентльмена на склоне лет встряска оказалась нешуточная, — говорил он позже, — но все происходящее было весьма интересно, и я с нетерпением ждал завтрашнего дня».

Оказавшись в тюрьме Лооса, Вудхауз по-рыцарски уступил единственную кровать в 44-й камере Картмеллу, старшему из них, и провел первую ночь в плену на тонком соломенном матрасе прямо на полу, укрываясь грубым одеялом и не снимая одежды. Заснуть не удалось. Трое взрослых мужчин едва умещались в камере; в блокноте Вудхауз описал эти суровые условия:

Узников поднимали в семь утра и кормили завтраком: миска водянистой похлебки и буханка черствого хлеба. В полдевятого их вели на задний двор на получасовую зарядку. Остаток дня они проводили в камере, только в одиннадцать был обед («овощная похлебка»), а в пять ужин («овощная по-1 хлебка, но чуть погуще»). Для Вудхауза плен — это одновременно неуверенность в завтрашнем дне и тупое однообразие быта. Из канализации шла жуткая вонь — как везде во Франции, говорили немцы. Со свойственным ему оптимизмом и оглядкой на школьные годы в Далвиче, Вудхауз записывал: «В тюрьме все проявляют себя с наилучшей стороны». Три дня спустя интернированные подали прошение коменданту; узнав, как французские тюремщики обращаются с английскими узниками, он устроил разнос и значительно смягчил режим: даже разрешил заключенным свободно передвигаться по тюрьме.

Вскоре, 27 июля, интернированных из Ле-Туке перевезли поездом в бывшие бельгийские казармы в Льеже. Хотя Вудхауза и записали «Видхорзом», но в последний день в этой тюрьме к нему подошел немецкий солдат, пожал руку и сказал: «Спасибо вам за Дживса!» Вспоминая первую неделю в плену, Вудхауз вновь обретает свой привычный тон:

На вокзале Лилля немцы затолкали восемьсот с лишним интернированных англичан в глухие телячьи вагоны вместимостью Quarante Hommes, Huit Chevaux[37]; есть и пить не давали, вся надежда была на купленное в городе. После обычного простоя их отправили в Льеж, за сто семьдесят километров; прибыли туда в пол первого дня, потратив на все одни «довольно-таки ужасные» сутки. Описывая прибытие, Вудхауз не изменяет своему всегдашнему оптимизму:

Впоследствии Вудхауз описывал казармы, куда его поместили, гораздо менее радужно. «В Льеже мы провели неделю, — писал он. — Вспоминая тюрьму, я едва верю, что нас там продержали всего семь дней. Возможно, оттого что делать там было практически нечего, кроме как стоять навытяжку [на смотре]». Смотры с перекличкой придавали повседневной жизни пленников оттенок фарса, отчего яснее становилась ненормальность их положения: гражданские заключенные на положении военнопленных. Вудхауз добавлял, что эти отвратительные казармы, заляпанные кровью и грязью, походили на настоящий лагерь для пленных не больше, чем первоначальный набросок — на готовый роман. Условия были примитивные, и далеко не гигиеничные. Настоящих мисок для супа не было, и Вудхаузу пришлось соорудить миску из брошенной кем-то канистры из-под машинного масла; он шутил, что от этого неизменная похлебка приобрела толику пикантности. И добавлял: вот будет хорошо, если он на своем веку больше никогда не увидит ничего бельгийского.

Тем временем внешний мир почти не подозревал об участи Вудхауза — возможно, из-за того что Этель не могла связаться с дочерью. Леонора даже писала Уатту, что «последние новости таковы: он все еще в своем доме в Ле-Туке, условия сносные». На самом деле, на следующий день после этого письма, 3 августа, Вудхауза и остальных льежских интернированных снова перевели в новую тюрьму — «Цитадель» в Юи[39], сонном торговом городке в двадцати пяти километрах от Льежа, в излучине Мааса.

Позже Вудхауз писал шутливо: «‘Цитадель’ — это одно из тех исторических строений, где в мирное время берут за вход по два франка с человека….Словом, цитадель, раз туда попал, то уж попал. Толщина ее стен — четырнадцать футов. Коридоры освещаются узкими бойницами в нишах»[40]. В «Цитадель» вела изнурительно длинная и крутая каменная лестница, а внутри имелся дворик, куда заключенных выводили на прогулку; Вудхауз назвал его довольно вместительной плевательницей’. Комнаты были голые, по ним гуляли сквозняки; заключенным приходилось сгребать грязную солому и спать на полу. Несмотря на средневековый вид, мрачная крепость-тюрьма была построена в эпоху наполеоновских войн, чтобы защищать стратегически важную точку на Маасе. До сих пор она мрачно нависает над городком Юи, хотя в мирное время там устроили музей. Гражданским, оказавшимся в нацистском плену, не забыть проведенное там время, а некоторые так и не восстановят здоровье. В «Цирковой блохе», многогранном «автопортрете в письмах», Вудхауз решил описать не Лоос или Льеж, а пять недель в Юи — пять недель невиданных лишений и тягот, которые оставили глубокий, неизгладимый отпечаток.

В Юи его, все еще одного из многих пленных, записали как «Уайтхауза»; когда это имя выкрикивали вечером, заключенные иногда путали его с приказом гасить свет, но Вудхауз не поправлял ошибку. Он считал, что быть заносчивым плохо, и не поддавался соблазну воспользоваться своей известностью. Однако 21 августа он выдал себя, написав от имени всех 700 интернированных прошение в штаб Красного Креста в Брюссель, чтобы им разрешили «связаться с семьями», но командовавший Цитаделью офицер гестапо разорвал письмо, глядя в глаза Вудхаузу. В остальном, помимо этого единственного проявления лидерства, Вудхауз старался оставаться обычным заключенным. Тем не менее для остальных узников, по преимуществу англичан, подлинная личность «Уайтхауза» явно не была тайной. В типично английском духе они не хотели донимать вопросами знаменитого товарища по несчастью и хвастаться знанием его книг. В конце августа какой-то «оборванный и потрепанный» заключенный тихонько подошел к нему в одном из едва освещенных мрачных коридоров Цитадели, спросил: «Как бы Акриджу понравилась такая жизнь?» — и поведал, что он тоже выпускник частного колледжа — школы Гильдии портных[41]. «Еще один оборванный заключенный, — записал Вудхауз, — окончил Винчестер-колледж, а потом Оксфорд».

То, что его характер сложился в Далвиче, помогло Вудхаузу стоически сохранять душевное равновесие в эти тяжкие недели. 13 августа он записал, что «уже десять ночей проспал без одеяла, а прошлой ночью стоял невыносимый холод», и с благодарностью отметил, что его друг Элджи где-то раздобыл термос.

«Отолью немного кофе с вечера и выпью ранним утром», — доверился Вудхауз своей записной книжке. Если не говорить о холоде, то, несмотря на внезапную потерю собственной частной жизни в плену Вудхауз справлялся с бытом без труда, и свою «ежедневную дюжину упражнений» делал, не стесняясь. Когда он стал выполнять упражнения в первый раз, то, по его словам, «собралось множество зевак. У нас все обросли бородой, носят шапки и протертые до блеска пальто и брюки — очень похоже на футбольных болельщиков с севера».

Колледж научил его ценить редкие мгновения нежданной радости. Четырнадцатого августа, читаем мы в его записках, был

В подлинно товарищеском духе он сам вызывался трудиться на уборке, чистить картошку и носить суп из кухни. Случались и другие события, живо напоминавшие ему школу. «Удивительно, — писал он, — как человек может быть всей душой одержим мыслью о пище… Сегодня Шеррер сходил в город (в столовую) и принес мне полкило конфет. Восторг!»

Пайки в Юи были скудными, и все ходили голодные. Провиант поступал с перебоями: ожидалось, что в Юи будет не настоящий лагерь для интернированных, а только перевалочный пункт. Когда невеликие запасы хлеба заканчивались — что случалось нередко, — заключенным давали галеты, размером с собачьи, комочек масла, с виду похожий на «что-то вроде бледной колесной мази», и, если повезет — варенье и крошечные кусочки сыра. В некоторых общих камерах заключенные смешивали свой рацион: хлеб, варенье, молоко и сахар, и получался какой-то полусъедобный пирог. Каждый день ели картошку, и никогда не заканчивалась водянистая капустная похлебка. Когда не осталось табака, стали курить чайные листья и лежалую солому. Как и в интернате, люди учились извлекать максимум выгоды из недостатков системы. Те, кого отпускали в город к зубному или глазному врачу, пользовались возможностью и проносили в тюрьму предметы роскоши. Один заключенный вернулся, «приторочив к груди торт с вареньем», а изобретательный Элджи «возвращался, спотыкаясь под грузом еды».

Это были светлые мгновения. Наедине с собой, в записках, Вудхауз обнаруживает тревогу. В дневнике он пишет об «ужасе… притаившемся за углом», о постоянном «тревожном ожидании» и об «огромном страхе» того, что заключенные, обозленные голодом, поднимут бунт и всех расстреляют из пулеметов. У одного пленного развилась тяжелая кожная болезнь, и к нему тут же приклеилось прозвище Лишай. «На краю сознания, — писал Вудхауз, — все время вертится мысль: а вдруг начнется эпидемия?» Его чувства, обычно надежно скрываемые, не всегда можно было утаить в тюрьме. Он непрестанно беспокоился о «своей милой Киске» и, по крайней мере пока до него не стали доходить письма, писал, что у него в сердце «острый нож», поскольку он не знает, в безопасности ли она. С тяжелыми мыслями ему помогала справиться детская привычка: «Нужно приучить себя тут же переключать внимание на другое». Кроме того, победить страх помогал поиск литературных аналогий. Один из самых младших пленников, юноша-бельгиец, сбежал, протиснувшись в узкую бойницу, и немцы на некоторое время ужесточили режим. «Ощущение, как в Дотбойс-холле[42], после того как сбежал Смайк», — спокойно замечал Вудхауз.

Тяжелее всего для пленников Цитадели была соблазнительная близость обычной жизни. Город под холмом был отчетливо виден из тюрьмы. К подножию ее массивных каменных стен приходили безутешные жены заключенных и кричали что-то своим мужьям. В воспоминаниях Вудхауз смеялся над этим («Видеть же друг друга они не могут. Получается нечто вроде мизансцены из оперы ‘Трубадур’»[43]), но на самом деле сцены эти были ужасны. Впервые за много лет Вудхаузу пришлось столкнуться с выплеском болезненных эмоций. Однажды он сидел в тюремной столовой, и тут вбежали двое. «Их жены стоят внизу, — писал Вудхауз, — в нескольких десятках метров отсюда. Мужчины лежат на широком подоконнике, смотрят вниз и кричат, а снизу долетают женские голоса». И дальше: «Наконец мы втягиваем их внутрь, боясь, что они потеряют голову и спрыгнут, и Элджи удивительно заботливо усаживает их на скамью… Они сидят, склонив головы, и плачут, а Элджи успокаивает их, как мать, и говорит: теперь-то они знают, что у жен все хорошо, а скоро нас всех выпустят и так далее». Это краткое «и так далее» продиктовано глубокими невысказанными эмоциями и красноречиво говорит о боли, на которую он едва решается посмотреть открыто.

То и дело возникали слухи, будто война вот-вот кончится и всех освободят, но вообще-то поводов для оптимизма было мало, и, когда наконец настали перемены, они были внезапные, драматичные и обескураживающие. 8 сентября Вудхауза и всех остальных (700 человек) отправили поездом в бывший приют для душевнобольных в Тосте — городке в Верхней Силезии, на сельскохозяйственном юго-востоке Великой Германии. «Subita Germanorum sunt concilia»[44], — заметил знаток античности Вудхауз. Он как раз постирал одежду, и для нового неожиданного переезда пришлось упаковать ее еще мокрой. «Пир судьбы» продолжался.

«В лагере было чертовски весело» (1940–1941)

Трехдневный путь до Internierungslager[45] (сокращенно «И-лаг») в Тосте, через самый центр оккупированной нацистами Европы, Вудхауз проделал в переполненном купе пассажирского поезда. В день полагались лишь миска супа, буханка хлеба и пол-сосиски; в пути его одновременно мучили голод, нехватка сна и неизвестность, так что по приезде он «походил на ветошку, принесенную вороной с помойки»[46]. Хотя он редко называл творившееся в нацистской Германии своим именем, в дневнике он все же написал: «Самое страшное в таких переездах — что ты не представляешь себе, сколько еще осталось ехать». Как правило, он ретушировал свои воспоминания, чтобы предстать добродушным стоиком, который переносит мучения иронически-отстраненно. Но другие не скрывали своего ужаса. Боб Уитби, которого перевозили вместе с Вудхаузом, вспоминает, что на каждой станции поезд окружали охранники, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками. «Иногда кто похрабрее [спрашивал] немецких солдат: ‘Куда вы нас везете?’ Ответ был всегда один: ‘Соляные шахты. На соляные шахты’. Я смертельно боялся [попасть] на соляные шахты». И все же, хотя других терзали муки неизвестности, Вудхауз нашел время записать услышанную в тюрьме шутку: «На поверке какой-то шутник сказал: ‘Когда война кончится, куплю себе немца, если у меня будут деньги, поставлю в саду и буду ему устраивать поверки!’». Бесконечный путь в Тост начался 8 сентября. За день до того по всей Британии зазвенели церковные колокола: это ополченцы готовились отражать «предстоящее нашествие» (как потом выяснилось, тревога была ложной).

В те десять месяцев, что Вудхаузу оставалось провести в плену, с сентября 1940-го по июнь 1941 года, война достигла кульминации. За бомбардировками Англии осенью 1940-го последовала Битва за Атлантику, длившаяся с марта по июль 1941-го. Все это вместе: воздушные налеты, потери на море и целый ряд неудач на средиземноморском фронте — заставили Британию перейти к оборонительной войне. Америка же в войну еще не вступила. В кризисных условиях, оказавшись в осаде, британцы испытали прилив патриотических чувств и с презрением оглядывались на постыдные годы выжидательной тактики. Вудхауз, запертый в Тосте, об этом и не подозревал.

Его приемная дочь Леонора Казалет, жившая в Кенте, видела своими глазами Битву за Британию. «Над нами весь день — воздушные бои», — писала она Рейнолдсу: от имени Вудхауза ей приходилось отвечать на деловые вопросы. Она также сообщила Рейнолдсу, что Этель нашлась в доме мадам Бернар, в рыбохозяйстве в департаменте Па-де-Кале. И просила перевести матери тысячу долларов в Париж, в американское посольство. «Новостей о Пламми нет, — продолжала Леонора, — кроме того, что их разлучили, и мы пытаемся разузнать, где он». Рейнолдс в Нью-Йорке также предпринимал все возможное, чтобы помочь своему клиенту. В сентябре, зная только, что Вудхауза интернировали, он попросил вмешаться Красный Крест, но его не стали и слушать. К середине сентября он узнал, что Вудхауза «предположительно поместили в концентрационный лагерь и связаться с ним невозможно», 10 октября он выяснил у американского консула в Париже, что «мистер Вудхауз, как утверждают, содержится в крепости города Юи в Бельгии, недалеко от Льежа». Эти сведения, как позже понял Рейнолдс, устарели на месяц: в конце октября он получил почтовую открытку из тонкого картона от «Gefangennummer 796»[47], написанную простым карандашом и печатными буквами. Вудхауз прервал свое пугающее молчание:

«У меня тут все отлично, есть идея нового романа»; в этом — весь Вудхауз и весь смысл его жизни. Легко упустить из виду, что, хотя Вудхауз писал популярную юмористическую литературу, в нем была та редкая бескомпромиссность, которая отличает подлинного художника, и проявлял он ее без аффектации, очень по-английски. Его шутливый голос не затихал даже в трудную минуту. «Деньги в банке», конечно, не «Дон Кихот» и не «Путь паломника» (обе эти книги тоже были написаны в тюрьме), но это безусловно часть вудхаузовского мира. Как рассказывал Вудхауз Тауненду, роман писался «в помещении, где пятьдесят человек в это время играли в дартс и пинг-понг», а немцы-охранники заглядывали писавшему через плечо. Однако роман — важное свидетельство того, как держался Вудхауз в военные годы. Хотя книга сочинена в наихудших мыслимых обстоятельствах, в ней очень мало упоминаний о тяготах, которые пришлось пережить ее автору, — как будто война просто прошла мимо. Более осязаемым для него был мир его воображения.

Действие «Денег в банке» происходит отчасти в вудхаузовском Лондоне, отчасти в той английской Аркадии, где принято переодеваться к ужину, а слуги отделены от хозяев дверью, обитой зеленым сукном. <…> Роман описывает ту Англию, которая к 1941 году уже исчезла, однако, как и в остальных книгах Вудхауза, опыт автора превращается в фарсовое подобие действительности. «Ферма здоровья» миссис Корк, посетители которой тоскуют по плотному обеду: стейку и пирогу с почками, — это образ лагеря в Тосте. Роману не вполне свойственна привычная вудхаузовская легкость. Возможно, нетипичные для Вудхауза выражения вроде «фига с два» или «осточертел» появились из-за докучной атмосферы лагеря, но во всем остальном этот роман — пусть и не лучшая его книга, но в ней, как ни странно, нет и следа военного времени; книга оглядывается на прошлое, а не заглядывает в будущее.

Вудхауз изобразил плен лишь косвенно — и это тем более удивительно, что для большинства интернированных пребывание в И-лаге VIII стало критическим испытанием. Во время трехдневного пути через Германию он жаловался на «чувство брошенности», напомнившее ему о детстве: сержант, возглавлявший конвой, казался «взволнованной матерью, или даже скорее тетушкой», но Вудхауз быстро к этому привык. Хотя новое пристанище — бывший приют для душевнобольных, входивший в целую систему лагерей в Силезии — и выглядело официально, изнутри оно так напоминало пансион Далвича, что Вудхауз очень скоро притерпелся к мужскому обществу, столь мучительному для многих. «Меня особенно привлекало в Тосте то, что его явно содержали в порядке, — писал он позже. — Впервые мы оказались в настоящем, а не во временном лагере». Вудхауза зарегистрировали, обыскали, проверили на вшивость, сделали ему прививку и направили в камеру; тогда-то он обратил внимание на деталь, которую можно было с легкостью превратить в шутку: «Они [нацисты] ко мне присмотрелись и, кажется, всё поняли: по крайней мере, отправили нас в местный сумасшедший дом». А если без шуток — Силезия хранила самую страшную тайну Третьего рейха: менее чем в пятидесяти километрах от Тоста находился Освенцим, а до Бельзен-Биркенау ехать было меньше суток.

Бывшая психбольница в Тосте — мрачное здание из красного кирпича — больше походила на школу или тюрьму. Ее окружал небольшой парк, который с одной стороны ограждала высокая стена, а от соседних ферм отделяла колючая проволока. Сквозь зарешеченные окна была видна дорога, по которой туда-сюда сновали машины — шла обыденная жизнь. В трехстах метрах от главного здания, в парке, стояла вторая постройка, столовая, и третья, которую называли Белым домом; в ней устроили лазарет и помещения для отдыха; там Вудхаузу вместе с одним саксофонистом выделили рабочий кабинет — бывший изолятор с войлочными стенами. Интернированные спали в общих комнатах в главном здании, вмещавшем примерно тысячу триста человек. В одной комнате с Вудхаузом, 309-й, разместили шестьдесят четыре человека; он с гордостью отмечал: «Мы думаем, здесь собраны сливки нашего лагеря». Сценка из лагерной жизни, которую он набросал в записной книжке, больше всего напоминает пансион английской частной школы:

Дневная жизнь в лагере, вращавшаяся, по словам Вудхауза, вокруг «слухов и картошки», начиналась с побудки в 6 утра, затем с 7 до 8:30 продолжался завтрак, а после него устраивали поверку. Остаток утра, вплоть до обеда, который происходил в три смены, начиная с 12:30, заключенные занимались повседневными делами. До того как в феврале 1940-го стали регулярно поступать продукты от Красного Креста, провизии не хватало и все ходили голодными. На обед давали «овощное месиво» из брюквы, репы и моркови или тушеную рыбу с вареной картошкой. В изобилии водился чай и эрзац-кофе. На присланные посылки с едой начальство смотрело с подозрением: немцы считали, что деликатесы из Британии — своего рода пропаганда, и неохотно их выдавали.

Жизнь в Тосте была серая, но лучше, чем в Юи и Льеже. Например, тем, кому было за 50, не приходилось «гнуть спину». Позже, в одной из своих радиопередач, Вудхауз заметил:

Его частные признания о жизни в лагере были не менее оптимистичны. «В лагере было чертовски весело, — говорил он Тауненду. — Я и правда считаю, что ничто на свете не сравнится с англичанином в теплой шапке и толстом шарфе. В Тосте у меня появились друзья самых разных жизненных призваний, начиная с портовых рабочих из Кале и далее, и всех до единого я полюбил». В дневнике он отмечал: «Без женщин… мы скатываемся в мальчишество: все эмоции у нас мальчишеские».

После обеда снова было свободное время. «Главное преимущество [Тоста] — арестант предоставлен самому себе», — отмечал Вудхауз с одобрением. Ужин в три смены начинался в половине пятого. Затем — снова свободное время до 8 вечера, когда проводилась поверка на улице. Свет гасили в 9:15 вечера. Описывая быт в лагере, Вудхауз естественным образом находил параллели с Далвичем. Комендант, капитаны и обер-лейтенанты не вмешивались в повседневную жизнь заключенных, как и директор и преподаватели в колледже, и Вудхауз видел коменданта всего один раз. «Для нас было важно внутреннее устройство лагеря»[49], — объяснял он позже, повторяя описание школьного пансиона в одном из своих ранних произведений. Когда там находился Вудхауз, И-лагом в Тосте «заведовали лагерфюрер и четыре капрала», очень похожие на заведующего пансиона и префектов. Лагерфюрера, которого Вудхауз аттестовал как «хорошего парня», звали Бюхельт, и в Первую мировую он был интернирован в Англии. Прямо как в школе, капралы получили прозвища: «Плуто», «Микки-Маус», «Гуфи» и «Дональд Дак»[50].

Лагерфюрер Бюхельт, которому вскоре предстояло сыграть решающую роль в падении Вудхауза, ставшую темой для бесконечных дискуссий, был «подарком небес для заключенных», управлял лагерем либерально и «все время трудился нам во благо». Вудхаузу Бюхельт понравился тем, что организовал в лагере библиотеку и выпуск газеты, а также предоставил самому Вудхаузу пишущую машинку и место для работы над новым романом — бывший изолятор в Белом доме. С высоты нынешнего дня понятно, что сближаться с лагерфюрером было смертельно опасно, однако таков был характер Вудхауза. Он еще в Голливуде сдружился со многими немцами, и война ничего не изменила. В Тосте он также привязался к двум немцам-переводчикам, один раньше работал в Америке и щеголял словечками вроде «Смекаете, пацаны?» В лагерном дневнике Вудхауз признавался: его взаимоотношения с этими переводчиками, чьи имена нам не известны, «подтверждают то, что я всегда говорил: немцы — превосходные ребята, и единственная преграда между нами — языковой барьер. Все англоговорящие немцы, которых я встречал, нравились мне с первой минуты». Помимо этого безапелляционного заявления, в дневнике нет ни похвалы, ни осуждения нацистских властей Верхней Силезии.

В И-лаге VIII сидели англичане и голландцы, чей патриотический дух был очень высок. Интернированные обязаны были отдавать честь немецким офицерам, но, если не считать этой псевдовоенной формальности, большинство проявляло дерзость, граничившую с неподчинением. Хотя литературная слава выделяла Вудхауза из окружения, — а это были в основном моряки торговых судов или работники военных кладбищ, вроде его друга Берта Хаскинса, — Плам был всей душой, неколебимо предан товарищам. «Ребята из Тоста были бодры духом, — говорил он позже. — Никогда не встречал более веселых людей. Я полюбил их как братьев». А они уважали его и подходили посмотреть, когда он работает за пишущей машинкой на улице, но старались не мешать. Его роль в Тосте — всеобщий любимец, старший в классе: он ведет переговоры с начальством, разрешает мелкие споры, остужает пыл ссорящихся — за что все пленные уважают его. Когда Вудхауз неожиданно их покинул, они почувствовали себя обманутыми и, по рассказам, протестовали. Для некоторых юных узников он исполнял роль отца. Боб Уитби, тогда выглядевший младше своих восемнадцати, а ныне престарелый джентльмен восьмидесяти с лишним лет, вспоминает, что Вудхауз, которого он немного знал, всегда заботливо спрашивал, как у него идут дела, и, чтобы подбодрить мальчика, повторял заклинание всех пленных: «К Рождеству будем дома».

Конечно, домой к Рождеству они не попали, и, когда в октябре пошел первый снег, силезская погода превратилась из едва терпимой в невыносимую. Восточный ветер пронизывал до костей, еды не хватало, а лагерный быт стал беспощаден к людям. Несколько человек умерли, еще у нескольких случился нервный срыв, иные покончили с собой. Уитби вспоминает, как заключенные, словно одержимые, подолгу говорили о еде и сексе, обычно не стесняясь в выражениях. Затем, когда приблизилось второе Рождество военных лет, внешний мир стал вторгаться в вынужденное, хотя и безропотное, одиночество Вудхауза.

Леонора и Рейнолдс всю осень добивались в Британии и Америке освобождения Вудхауза, но его злоключения мало интересовали прессу — в первую очередь потому, что репортеров к нему отправить было нельзя. Однако Америка пока не вступила в войну с Германией, и в Берлине еще находилось несколько американских журналистов, в том числе корреспондент «Ассошиэйтед Пресс» Энгус Термер. Работая над специальным репортажем о лагерях для военнопленных и интернированных, Термер наткнулся на сообщение о том, что романист П. Г. Вудхауз, он же официально «интернированный гражданский британский подданный № 796», содержится в И-лаге VIII возле Глейвица. Заинтересовавшись, Термер запросил разрешения на интервью и получил возможность поговорить с Вудхаузом под наблюдением охраны.

В присутствии лагерфюрера и гестаповского надзирателя Вудхауз беседовал с Термером так же, как всегда разговаривал с прессой: вежливо, открыто и не задумываясь о последствиях; он воображал, будто любое публичное заявление просто заверит его многочисленных читателей в том, что он жив, здоров и в хорошем настроении, невзирая на войну. Заодно он воспользовался случаем привести в порядок литературные дела и назначил Термера посредником в переговорах с «Сатердей ивнинг пост», которая хотела заказать ему оптимистичную статью о его похождениях под рабочим названием «Чего ждать от Вудхауза?» Эта статья, опубликованная под заглавием «Моя война с Германией», впоследствии принесет Вудхаузу одни огорчения. Верный себе, он еще и завел с Термером разговор о том, как назвать новый роман. Термер предположил, что американские читатели на Среднем Западе не поймут названия «Деньги с неба».

Термер телеграфировал свой репортаж в «Ассошиэйтед Пресс», и он вышел в «Нью-Йорк таймс» 27 декабря 1940 года. Последствия его были ужасны и быстро переросли в кризис, ставший поворотной точкой в жизни Вудхауза. Непосредственных последствий приезда Термера было три. Во-первых, статья Термера нечаянно создала, так сказать, «миф» о Вудхаузе и войне. Хотя статья была целиком основана на фактах и вышла без каких-либо редакционных комментариев, ее основной темой был удивительный, по мнению Термера, факт: Вудхауз явно не пользовался особыми привилегиями и даже отказался от отдельной комнаты, которую начальство предложило ему из уважения к его возрасту и репутации. Однако заголовки к статье были подобраны так, что у читателей непременно должны были появиться вопросы касательно поведения Вудхауза: один из подзаголовков, например, гласил «Он [Вудхауз] отвергает привилегии». Парадоксальным образом, именно то, что Вудхауз отказывался от привилегий и не раздумывая преуменьшал тяготы плена, заставило читателей обвинить его в легкомысленном отношении к войне.

Во-вторых, статью Термера иллюстрировала фотография Вудхауза в шарфе и халате, на которой он выглядел таким старым, грустным и исхудавшим, что его американские друзья, особенно Гай и Вирджиния Болтон, чрезвычайно встревожились. После выхода статьи в «Нью-Йорк таймс» Болтоны стали готовить прошение об освобождении Вудхауза, заручившись поддержкой Уоррена Барбура, сенатора-республиканца от Нью-Джерси. На сообщения прессы об этом прошении, в свою очередь, откликнулись письмами протеста многие влиятельные американцы, например, Дороти Бесс — жена Демари Бесса, европейского корреспондента «Сатердей ивнинг пост» и друга Этель, который сам ратовал за освобождение Вудхауза, начиная с июня 1940 года. Однако прошения — это одно, а газетные репортажи — другое. Как только о «похождениях» Вудхауза написали в «Нью-Йорк таймс», немецкие власти впервые задумались о том, что может значить заключенный номер 796 для международной пропаганды. А в третьих, дело было еще и в статье «Чего ждать от Вудхауза?», которую он тогда писал. В ней было немало добродушных шуток о бородатости пленных и правилах этикета при поедании картошки, и, без сомнения, эта статья сформировала у Вудхауза привычку писать с юмором о том, над чем смеяться не следовало — о лагерном быте и вообще о его пребывании в нацистском рейхе.

В те дни, однако, освобождение Вудхауза едва ли казалось возможным, и его семье приходилось с этим мириться. Вскоре после публикации в «Нью-Йорк таймс» Леонора писала Рейнолдсу: «Плам в Германии, в лагере для интернированных… Там с ним побеседовал журналист, а еще я видела репортаж об условиях в лагере — в общем, неплохие. Тепло. Одежды хватает. Кормят пристойно и т. п.» Леонора узнала об этом от британских властей, которые стали следить за происходящим задолго до освобождения Вудхауза в июне 1941-го. Такой надзор не был привилегией, а входил в план международной операции, которой из Лондона руководило Министерство иностранных дел. Всю войну И-лаги, Оф-лаги и Шта-лаги[51] находились под наблюдением представителей швейцарского посольства и Красного Креста, которые передавали сведения в Лондон.

Кроме того, интернированные постоянно получали известия извне и, как и положено патриотам, с живым интересом следили за ходом войны и увлеченно занимались самообразованием. Несколько молодых пленных успешно сдали заочно экзамены в университет, кое-кто даже в Кембридж и Оксфорд. У пленных была своя газета, «Тост таймс», для которой Вудхауз написал сокращенную версию рассказа «У Бинго все в порядке», а немецкие власти издавали свою — «Лагерь», с которой Вудхауз связан не был, и тем не менее в ней вышла пародия на Дживса и Вустера — в которой Берти пошел в солдаты, — подписанная «П. Г. Родхауз». Среди интернированных были и голландские университетские профессора, и элегантные молодые преподаватели, профессиональные музыканты и владельцы языковых школ; они также устраивали разнообразные лекции и концерты, а из книг, присланных доброжелателями из Америки, собрали отличную библиотеку. Конечно, И-лаг VIII был суровым испытанием на твердость характера, но некоторые из пленников, не отличавшиеся серьезностью, несмотря ни на что, ставили пьесы, играли музыку, а на Рождество 1940-го устроили в Белом доме пантомиму, которую контролировал переводчик: чтобы не проскочила какая-нибудь антигитлеровская шутка.

До интервью Термера Вудхауз в какой-то степени сохранял свою анонимность и не привлекал внимания, затерявшись в хаосе охваченной войной Европы. Однако после шумихи, поднятой в прессе в декабре 1940-го и январе 1941-го, все переменилось, и начались настоящие неприятности. В наступившем 1941 году, вследствие интереса заграницы к положению Вудхауза, немцы стали осознавать важность «Gefangennummer 796», и эти два обстоятельства породили гремучую смесь: Вудхауз стал предметом повышенного внимания и общественности, и нацистской пропаганды, и патриотического возмущения. Многие поклонники, особенно американские, высказывались в поддержку Вудхауза, упирая на его необычное положение как квази-американца. Рейнолдс неосознанно помог раздуть бум, разрешив печатать открытки с лагерным фото Вудхауза и попросив «Тайм» напоминать читателям о страданиях писателя. Теперь Рейнолдс регулярно связывался со своим клиентом и отправлял ему, как тот просил, банки с табаком «Принц Альберт». Кроме того, он стал пересылать Вудхаузу деньги, которые тот часто раздавал товарищам по плену.

Тем временем Вудхауз, не оставлявший работу и в лагере, заканчивал «Деньги в банке» и начал делать наброски к юмористическому рассказу о лагерной жизни, которые весной 1941 года прочитал своим товарищам на одном из ставших регулярными развлекательных вечеров. По его воспоминаниям, они «не только смеялись, но хлопали и раз за разом кричали ‘ура’». Как и раньше, когда он пытался справиться с работой в банке, Вудхауз употреблял свою немалую силу воли на то, чтобы преодолеть возникающие препятствия. Увиденное, как всегда, само собой превращалось в пародийную копию реальности. Он не задумывался о последствиях того, что делал, и, похоже, никто в Тосте не подвергал сомнению его мотивы. Вудхауз не скрывал, что пишет статью в журнал. В лагере, где все всех знали, многим было интересно, что может сказать о плене всемирно известный писатель.

Теперь, когда его местонахождение стало известно, о Вудхаузе по всей Европе стали распространяться неправдоподобные слухи: и в англоязычной, и в зарубежной печати следили за его судьбой намного пристальнее, чем прежде. В начале марта будапештский корреспондент «Сатердей ивнинг пост» наткнулся на сообщение о том, что Вудхауз переправил свой новый роман из Германии за границу, а живший в Женеве репортер «Дейли экспресс» стал отправлять писателю посылки с едой, надеясь на вознаграждение в виде интервью не хуже термеровского. Многие рассказы о похождениях Вудхауза были абсолютно ложными. Например, даже обычно надежный Рейнолдс говорил Леоноре, будто «есть вероятность, что [Этель] тоже интернировали».

На самом деле Этель с попугаем уехала из рыбохозяйства и получила разрешение переселиться в Лилль, но какое-то время у нее совсем не было денег, и зиму она провела в съемной государственной квартире. Поначалу о том, где она находится, не знало даже британское посольство, но затем Леонора — как ни невероятно, с помощью китайских дипломатов — выяснила, что Этель жива, здорова и живет в Лилле по адресу рю Насьональ, 241. Затем ее переселили в «чудесный дом с огромным парком» в Эдене, о чем 14 мая британское посольство сообщило Рейнолдсу: миссис Вудхауз в настоящее время проживает у некоей мадам де Рокиньи, в департаменте Па-де-Кале. Там она останется до воссоединения с мужем в июле. В эти месяцы попугай Коко выучился петь «Боже, храни короля» и позже стал любимцем немецких солдат, расквартированных в поместье. Леонора порой знала не больше других о том, где сейчас находятся родители, но не волновалась сверх меры. Она говорила Рейнолдсу: «Матушка и Плам явно получают друг от друга весточки. Поэтому он не спрашивает о ней, когда пишет Вам».

Тем временем, в И-лаге VIII лагерфюрер Бюхельт вследствие появившегося в «Нью-Йорк таймс» интервью, неожиданно предпринял атаку на знаменитого заключенного, вооружившись немецкой обходительностью. Бюхельт уже взял для него напрокат пишущую машинку, а теперь стал проявлять живой интерес к тому, как продвигается работа. Вудхауз, всегда любивший делать людям приятное, в ответ показал ему черновик журнальной статьи. Когда же Бюхельт обнаружил, что помимо статьи Вудхауз на самом деле завершил и новый роман («Деньги в банке»), он — или его начальство — предложил вывезти рукопись в Америку, и Вудхауз с благодарностью принял предложение. Рукопись переправили по нужным каналам, в лучшем немецком стиле. Окруженный таким вниманием, Вудхауз, само собой разумеется, воспрял духом. Леонора говорила Рейнолдсу, что ее приемный отец, «кажется, прямо разрывается от любви к окружающим [и] говорит, что только что закончил лучший роман своей жизни!!»

Однако, как Вудхауз иногда замечал в книгах о Берти Вустере, Судьба все время прячется за углом. Еще в 1917 году он писал в рассказе «Дживс и незваный гость»:

В мае 1941-го этим куском трубы стала беседа Вудхауза с лагерфюрером Бюхельтом. Именно эта беседа приведет его в конце концов к позору.

Как Вудхауз позже сообщил британским властям, эта беседа с Бюхельтом была совершенно непринужденной, однако немец явно рассчитал все заранее и действовал по указке сверху. Он вызвал Вудхауза к себе в кабинет якобы для того, чтобы поговорить о лагерной пишущей машинке. Бюхельт признался, что его собираются перевести на другую должность, и намекнул, что пора бы вернуть машинку. На столе лежал номер «Сатердей ивнинг пост», в котором по главам печатался последний роман Вудхауза «Раз — и готово!» Бюхельт начал издалека — сказал, что ему очень понравилась статья «Куда же подевался Вудхауз?», и продолжил: «Почему бы вам не выступить пару раз в таком же духе на радио, для ваших американских читателей?»

Ответ Вудхауза на этот вопрос был чистосердечным, но непозволительно опрометчивым: «Я ответил ‘С удовольствием’, или ‘Нет ничего лучше’, или еще что-то подобное. Сказал что-то подходящее к случаю и совсем не придал этому значения», — рассказывал он позже. Оглядываясь назад, Вудхауз утверждал: «Вывод, который я делаю из этого эпизода — что он либо а) получил инструкцию установить, согласен ли я выступить, либо б) надеялся услышать, что я хотел бы выступить, а потом доложить в Берлин».

Вудхауз не мог и вообразить, в каком сложном положении окажется. На самом деле всю беседу спланировало немецкое Министерство иностранных дел, которое, узнав о том, как много Вудхауз значит для американцев, решило использовать его как часть большой пропагандистской кампании с целью убедить Соединенные Штаты не вступать в войну. В мае — июне 1941-го эта внешнеполитическая задача стала тем важнее, что Гитлер и его военачальники как раз завершали подготовку к операции «Барбаросса» — вторжению в Советский Союз. Если бы Вудхауз отдавал себе отчет в происходящем, он бы по некоторым признакам заметил, что в Польше уже несколько недель скапливаются огромные военные силы. Другие узники Тоста, например, рассказывали, что видели колонны германской бронетехники, ехавшие мимо лагеря в направлении границы.

Тем временем в Берлине Пауль Шмидт, профессиональный дипломат, глава администрации германского Министра иностранных дел Риббентропа, еще с мая 1940-го получавший многочисленные прошения по поводу Вудхауза, пришел к выводу, что освобождение гражданского интернированного лица номер 796 будет полезно по целому ряду причин. Главная из них: американская общественность успокоится и увидит, что Германия серьезно относится к нейтралитету Америки. Это проявление гуманности, возможно, поможет их МИДу удержать Америку от вступления в войну до нападения на Советский Союз. «Освобождение Вудхауза, событие само по себе незначительное, — писал позднее в своем знаменитом эссе „В защиту Вудхауза“ Джордж Оруэлл, — было неплохим способом задобрить американских изоляционистов». Более того, оно могло обернуться пропагандистским триумфом на внутреннем фронте, продемонстрировав превосходство Министерства иностранных дел над Министерством пропаганды по ту сторону Вильгельм-штрассе. Риббентроп и Геббельс ненавидели друг друга, и их ведомства вели между собой жестокую борьбу. Дипломаты, как и везде, считали себя высшей кастой среди чиновников, образованными профессионалами, в то время как пропагандисты в их глазах были неотесанной фанатичной буржуазной мелюзгой. Падению Вудхауза, безусловно, поспособствовала эта яростная межведомственная вражда между скороспелыми министерствами нацистского режима и гордыми своей преемственностью министерствами прусской империи. Как писал в книге «Вудхауз и война» Иан Спраут, ценность Вудхауза для профессиональных дипломатов «заключалась именно в том, что он не симпатизировал нацистам и не сотрудничал с ними… [для плана Министерства иностранных дел] было жизненно важно, чтобы Вудхауза освободили как бы под давлением Америки». Но тщательно продуманная комбинация встретила противодействие: освобождение Вудхауза не одобряло гестапо.

Тут сюжетная линия усложняется прямо-таки по-вудхаузовски. Руководителем отдела германского МИДа по связям с американской прессой был личный переводчик Гитлера, по странному совпадению тоже Пауль Шмидт — коренастый, краснощекий чиновник лет тридцати с небольшим. Так вышло, что Шмидт был поклонником Вудхауза, а в его отделе служил ответственный по связям с Министерством пропаганды, который не только разделял его любовь к писателю, но и «повращался» в кругу семьи Вудхаузов, когда те жили в Калифорнии. Человека этого звали Вернер Плак. Вудхаузы знали его как торговца вином и неудавшегося киноактера. Ломаный английский, мягкое обращение, коричневое пальто, длинные волосы и опухшее лицо боксера — Плак выглядел подозрительно, но таким и должен был быть подобный персонаж. Американские данные свидетельствуют о том, что уже в Калифорнии Плак был германским агентом и работал в консульстве Лос-Анджелеса; он покинул Соединенные Штаты именно из-за подозрения в шпионаже. Он умел приспособиться к обстоятельствам, любил роскошную жизнь и доступных женщин, а по возвращении в Германию создал себе все условия на Вильгельмштрассе, заявившись туда как своего рода посредник, владеющий английским, для контактов с иностранцами, которых нацисты хотели использовать в пропагандистских целях.

Плаку поручил дело Вудхауза переводчик и местный англофил Пауль Шмидт. Хотя Плак был темная личность, Вудхауза он любил и восхищался им, а позже утверждал, будто сделал все возможное, чтобы защитить того в беспощадном, пронизанном конкуренцией, мире немецкой пропаганды. Кроме того, в нем была рисковая, пижонская жилка, которая нравилась Этель Вудхауз, очень к нему привязавшейся, когда она наконец воссоединилась с мужем. Как сообщает Иан Спраут, Плак однажды прошелся с Вудхаузами по улицам Берлина, нарядившись в британскую военную форму — трофей из-под Тобрука — и британскую каску, на которой прежний владелец нацарапал «Гитлер капут». Его близость к Этель подчеркивает то обстоятельство, что она стала крестной матерью его сына в 1948-м. На одной из очень немногих фотографий этого периода жизни Вудхауза, Этель и Плак смеются какой-то шутке, сидя на террасе берлинского кафе, а Пелем наблюдает за ними со стороны. Неуловимое выражение стыда, отвращения и ненависти на лице Вудхауза говорит о многом.

В появлении Вудхауза на радиоволнах Плак сыграл важную, но не ясную до конца роль. Например, считалось, что Плак посещал Вудхауза в Тосте, чтобы обсудить последствия беседы того с лагерфюрером Бюхельтом и скрепить сделку. Где находился Вудхауз в мае — июне, неизвестно. Таинственность происходящего не рассеивает и строчка в дневнике Вудхауза, гласящая: «С 28 мая по 20 июня записей нет». Но все участники дела сходятся в одном: Плак в Тост не приезжал, хотя протелефонировать Бюхельту мог.

Если заговор и существовал, то Вудхауз о нем ничего не знал. В самой идее радиопередачи подводных камней не было — по крайней мере, они не просматривались. Что касалось самого Вудхауза, то о награде речь не шла; это он подчеркивал всякий раз, как описывал впоследствии свои злоключения. И тем не менее, хотя сам он об этом и не подозревал, Вудхауз очень кстати согласился поддержать идею лагерфюрера Бюхельта о передаче для Америки — по крайней мере, с точки зрения германского МИДа. Как только Бюхельт доложил, что Вудхауз готов сесть у микрофона, гестапо сняло запрет на его освобождение. Вудхауз-автор сюжетов мог гордиться сложностью своего положения; Вудхауз-невежда в политике уже сделал шаг на пути в бездну.

Сейчас трудно представить себе, какую важную роль играло в 1930–1940-е политическое радио. В 1933-м Геббельс, одним из первых оценивший его пропагандистский потенциал, передал управление германским радио своему вновь созданному Министерству народного просвещения и пропаганды — в быту его называли «Проми». Радио Великой Германии никогда не ограничивалось пределами рейха. Например, Лорд Хо-Хо был всего лишь самым известным из целой когорты нацистов на радио. В 1941 году Геббельс стал привлекать больше иностранных дикторов из числа коллаборационистов. Один из них, американец Фридрих-Вильгельм Кальтенбах, получил прозвище Лорд Иа. Согласившись выступить на нацистском радио, даже с самой невинной, как он думал, речью, Вудхауз — патриот в душе — нечаянно попал в дурное общество.

Хуже того, пропагандистский климат, в котором осуществлялись маневры, приведшие к освобождению Вудхауза, был неспокойным и сложным, 10 мая Рудольф Гесс совершил свой странный полет в Шотландию, к вящему стыду нацистов. Известие о том, что столь высокопоставленный член нацистской партии самовольно полетел обсуждать мир с Британией, нельзя было ни закамуфлировать, ни удовлетворительно объяснить. Гитлер был в ярости, Геббельс в отчаянии. Хотя союзники и терпели военные неудачи (вермахт только что оккупировал Югославию и Грецию), Британия, казалось, выигрывала войну информационную. В популярном анекдоте той поры Гесса вызывает к себе Черчилль. «Так это вы тот самый безумец?» — спрашивает премьер-министр. — «Нет, — отвечает Гесс. — Я его заместитель». Обе стороны старались выжать из прессы и радио все, что можно, до последней капли. Развлекательные эфиры автора популярных юмористических романов могут показаться маловажными в глобальной перспективе, но в контексте эпохи их значение было огромным.

Объект всех этих манипуляций тем временем был надежно укрыт в И-лаге VIII, однако его все сильнее занимала мысль написать о недавних приключениях весело. Он пребывал в хорошем настроении и позднее утверждал, что чувствовал себя великолепно и выглядел, как Фред Астер. Приглашение выйти в эфир пришло, когда общественность уже несколько месяцев со все возрастающим интересом ждала, что он скажет. Беседы с товарищами по плену прошли хорошо. Лагерфюреру Бюхельту понравилась его статья, и он отправил рукопись Рейнолдсу в Нью-Йорк, куда она прибыла в конце июня — по-видимому, без купюр. Не уверенный в реакции читателей, «Лайф» статью печатать отказался, однако верный «Сатердей ивнинг пост» выкупил ее с условием, что озаглавит текст «Моя война с Германией», и под этим названием статья увидела свет в июле 1941-го. Шутливое предложение Вудхауза вести переговоры о мире с Германией могло показаться забавным узникам Тоста, но, прозвучав на весь мир, оно выглядело абсолютно нелепым, что еще ухудшило и без того кошмарное положение Вудхауза:

На протяжении всей своей карьеры, с двадцати одного года, Вудхауз был чуток и отзывчив к желаниям публики и редакторов. Он редко отклонял заказы и всегда был рад угодить читателям, в которых видел источник своего благосостояния. Как верно подметил майор Кассен, ведший допрос Вудхауза в МИ-5, теперь он впервые за много лет оказался в положении, когда рядом не было привычных советчиков: Рейнолдса, Этель, Леоноры — и он должен был решать все сам. К тому же он скучал по жене и страстно желал вновь увидеть свою собачку. После года вынужденного молчания Плам был совсем не готов к подобной ответственности, но хотел вновь наладить связь с внешним миром, развлечь свою публику, взяться за новую работу и воссоединиться с Этель и любимым пекинесом. Пусть вокруг грохотала война, но писателю, который превыше всего был предан своему ремеслу, радиоэфир показался отличной возможностью сделать то, что он делал всегда. Оруэлл понимал это, когда писал: «Вудхауз прежде всего хотел подать вес-точку своим читателям, ну и кроме того — как любой юморист, — посмеяться». Однако Вудхауз не понимал и так и не понял, что рынок сбыта его шуток полностью переменился. Он стал трагическим героем собственной сказки: шут, чьи ужимки перестали смешить.

Перевод Игоря Мокина.