Аркадий Бухов Жуки на булавках
Из ранних рассказов
Из сборника «Жуки на булавках»
1915
Первый опыт
I
Однажды меня позвали ехать на бега. Так как это предложение исходило от лиц, которым я ничего плохого не сделал, мне оно не показалось планомерным и заранее обдуманным вовлечением в невыгодную сделку. Говорят, что в первый раз это не кажется никому.
Один из убеждавших меня людей хорошо знал лошадей. Когда он говорил о них, казалось, что он провел все свое детство в беговой конюшне, умеет быстро сойтись с любой, даже самой замкнутой, лошадью и выведать от нее беговую тайну завтрашнего дня. Порой я даже удивлялся, почему у него еще не вырос хвост.
– Ты понимаешь: приходишь ты на бега, ставишь на лошадь десять рублей, и представь себе твое удивление, когда тебе выдают сто сорок рублей.
– Это будет даже не удивление, а вернее – радость, – согласился я, – тем более, если можно будет поставить еще…
– Ну конечно, можно… А больше поставишь – больше и дадут…
Признаюсь, что у меня даже мелькнула мысль о застойном состоянии нашей промышленности, раз есть такая область, где каждые десять рублей охотно оцениваются суммой в четырнадцать раз большей, тем более без всякого применения физического и умственного труда.
– Будешь сидеть и смотреть, а тут тебе деньги…
– Я понимаю, что мне самому бегать не придется… Я не настолько жаден, чтобы увеличивать свой заработок трехверстным пробегом. Но неужели это так?..
– Да, только поедем… Ты сам увидишь… У меня есть верные лошади.
– То есть как верные?
– Да так уж, верные. Не выдадут.
Было похоже, что меня зовут на какое-то темное дело, где верные сообщники обещались не выдавать. Это давало богатую пищу моей любви к необычайным происшествиям, но мало говорило чисто практическим соображениям.
– Все-таки, может быть, ты объяснишь…
– Вот привязался, право… Мне жокей говорил…
– Ах, жокей… А что же, жокеи тоже бегают?
– Еще острит. Не жокеи бегают, а лошади.
– Знаешь, если бы тебе сказала сама лошадь, я был бы спокойнее.
Все-таки я поехал.
II
Около входа на места резко обнаружилось мое первое незнакомство с беговыми обычаями.
– Пойди отдай в кассу три рубля, – сказал мне один из близких.
– Как же это так, – поморщился я, – еще не видел ни одной лошади, а уже отдавай… На какую же ставить?
– Фу-ты, дурак… Это же за себя.
Я испуганно посмотрел на своего спутника и хмуро полез за деньгами.
– Я лучше за тебя поставлю. Ты здесь свой человек. Я проиграю.
Через несколько минут я понял, что это брали за право попасть на те места, где выдают вместо десяти рублей сто сорок. Это была выгодная комбинация, против которой протестовать было нелепо…
Из какого-то уголка, приветливо прижатый группой разговорчивых людей к стене, я смог сразу осмотреть весь ипподром, по которому мирно и спокойно ездили на лошадях люди, одетые в куски самых разнообразных материй. Так приблизительно одевают к маскараду молодых людей провинциальные костюмеры, у которых все уже разобрано и для шестерых желающих остались только костюм Офелии, розовое домино и два рыжих парика.
В жизни жокеи одеваются значительно скромнее и выдержаннее. Многие из них, заходя даже запросто к знакомым, не надевают красных шапок и зеленых штанов.
– Ты видишь эту лошадь?
– Вижу. Черная?
– Черная. Пятый номер. На нее и ставь. Выиграет.
– Именно эта? Черная? Ты это верно?
Я посмотрел на лошадь. У ней был простодушный вид, совершенно не подчеркивающий ее желания оказать мне небольшую денежную услугу.
– Значит, она наверняка?..
– Ну, еще бы…
Тон у него был настолько уверенный, что я перестал сомневаться. В конце концов, у лошади не может быть человеческой страсти насолить малознакомому и остаться последней только для того, чтобы посмеяться потом с другой лошадью над моей недальновидностью. Я вспомнил, что в специальных трудах я не встречал таких примеров в описании лошадиного характера. Деньги в кассе тотализатора у меня взяли охотно, что еще раз в моих глазах подчеркнуло теплое доверие, которое мне оказывала администрация бегов.
– Ну что, взял?
– Взял. Можно пойти получать? Это из той же кассы?
– Что получать?
– Сто сорок рублей. Ты же сказал…
– Погоди, брат, побегут, потом получишь…
Эта система расплаты мне не понравилась сразу.
– После народа много будет у кассы. Не дотолкаешься. Может, хоть половину сейчас выдадут.
– Начали, начали, смотри…
Я стал смотреть. Бежали семь черных лошадей и одна серая. Какая из них была моя, я догадаться не мог. Бежали долго. Кто-то вытащил из-под меня стул, стал ногами на кончик моего пальто и замахал над самой головой биноклем.
– Где же моя лошадь? – тревожно спросил я спутника.
– Бежит, бежит, не мешай…
Чувствовать, что какая-то лошадь везет сто сорок рублей, принадлежащих лично мне, и не знать, какая она, – это может сильно влиять на настроение. Никаких разъяснений я не мог добиться до самого последнего мгновения, пока человек, отнявший у меня стул, не соскочил с него и, посмотрев на своего соседа, хмуро процедил:
– Идиот… Тоже, советчик…
– Ну, теперь можно идти получать? – заискивающе спросил я спутника, – все прибежали…
– А ты на какую ставил?
– На черную. У меня даже билет есть. Хочешь – покажу?
– Черных много. А твоя – того, брат…
– Что – того… Я не понимаю этих беговых терминов…
– Не пришла, и все.
– Как так не пришла? Что же, ее в дороге потеряли, что ли? Или домой завтракать уехали? Я пойду получать…
– Не ходи, – сухо заметил спутник, – не стоит. Разве кто-нибудь билет обронил…
В кассе мне выдали обратно билет и просили не мешать. Вторичное предъявление того же билета в другом окошечке вызвало более резкий и ярче выраженный отпор моим вполне искренним попыткам оправдать обещание, данное мне спутником еще до бегов, о ста сорока рублях.
Если это была шутка – то я мог бы за нее не платить десяти рублей, тем более постороннему человеку, сидящему в кассе. Если это ошибка моего приятеля и лошади, то пусть они делят мои расходы пополам: я не хочу отвечать за чужие ошибки.
Поэтому я довольно сухо протянул своему спутнику руку и сказал, что еду домой.
– Постой, постой… Куда же ты?..
– Да так, знаешь, домой. Повеселился, и будет.
– Ну брось… Сейчас одна лошадь будет бежать…
– Совсем одна? Эта уж наверное первой придет…
– Нет, не в том дело… Я хочу сказать, что она такая…
– Верная?
– Верная.
– Ну, прощай, я пошел…
– Да нет же… Ну поставь на эту. Я тебе ручаюсь.
Я поставил новых десять рублей и стал сам внимательно следить за лошадью. Это было добросовестное животное, по-видимому, решившее поддерживать мнение о себе моего приятеля. Она сразу оставила сзади себя всех остальных лошадей и только уже около призового столба, экономя силы для другого заезда, пришла пятой.
И на этот раз мой билет, как актерская контрамарка при полном сборе, оказался недействительным. Этим же свойством обладал и билет моего спутника, взятый на другую лошадь, отставшую от моей всего на несколько сажен.
– Ты видишь, – ласково сказал он, не выдерживая моего взгляда, – и я же проиграл.
– Видишь ли, – раздраженно ответил я, – на моих глазах людей переезжало поездом, однако я никогда не утешался этим, когда мне наступали на ногу…
– Да, ты прав, но лошадь же была верная… Это простой сбой…
– Принимая во внимание мое полнейшее незнакомство в этой области, – сдержанно, но сухо ответил я, – ты можешь мне объяснить, что лошадь треснула по ватерлинии, что у нее лопнул пропеллер или что у нее соскочили подшипник и маховое колесо, – я все равно не пойму. Тем не менее я ухожу домой.
– Ну иди… Если ты такая свинья…
– Послушай… Мне это стоило двадцать рублей… Где же мои двести восемьдесят?
– Получишь…
– Может быть, мне их дадут в другом месте, я тогда лучше поеду туда…
– А хоть ко всем чертям…
После этого или перестают подавать руку, или молча вздыхают и остаются. Слабость была и будет одной из отрицательных черт моего характера.
– На какую же ставить?
– Выбери сам…
– У меня совсем нет знакомства в этом кругу… Вот на эту, пожалуй, поставлю… Видишь, вот эта ходит, я на нее хочу…
– На эту нельзя…
– Неужели она тут так попусту бегает… Зачем же ее пустили, если на нее и ставить нельзя… Это жульничество…
– Ставить-то можно. Дураки ставят. Только не возьмет. Разве такие берут?..
Я посмотрел на лошадь. Ничего опорочивающего в ее наружности не было. У ней было на месте все, что только может пожелать любая лошадь, берущая призы.
– Может, ты знаешь о ней что-нибудь? Ты скажи. Это останется между нами…
– Да разве такие берут, – иронически усмехнулся он, – а если и придет, так с тебя же еще возьмут деньги…
– Что же это – штраф, что ли? – испуганно спросил я, с презрением взглянув на редкую лошадь.
– Не штраф, а так… Дураки на нее ставят… На Бабочку ставить… Тоже…
– Слышал, слышал… А на какую же?
– Ставь на четвертый номер… Верные деньги.
– Я знаю, что верные… Хорошо, если только не с меня…
Я пошел и безропотно поставил на указанный номер.
– Ты знаешь, это интересно, – сказал я, возвратившись, – я непременно буду смотреть за этой вот, о которой ты говорил… Интересно посмотреть потом на физиономии этих дураков, которые на нее поставят… Ругаются, наверное…
– На то они и дураки, чтобы ругаться, – весело подтвердил мой спутник, – а вот как мы с тобой схватим сейчас…
Лошадь, на которую ставили дураки, действительно вела себя непозволительно. С первого же момента заезда она стала отставать от других, догонять, вмешиваться в общую кучу, выбиваясь из сил и мотая головой.
Я искренне смеялся, чувствуя в душе благодарность к человеку, выручившему меня советом от такого неосторожного шага, как ставка на нее лишних десяти рублей…
Перестал я смеяться только тогда, когда эта смешная лошадь пришла первой. Через несколько минут я увидел небольшую группу дураков, игравших на нее, которые отходили от кассы с горстями бумажек. Выдавали им около шестисот рублей.
– А они берут – эти вот… дураки, – надтреснуто шепнул я спутнику, – по шестисот…
– Берут, – уныло ответил он, – верная лошадь…
– А когда я хотел на нее ставить, – желчно спросил я, – что ты тогда изволил…
– Да разве на такую лошадь…
– А если вот за нее теперь такую сумму…
– Верная лошадь…
– Да… Вот что… Верная?! Знаешь что, голубчик, ты ко мне хотел завтра, кажется, зайти? Да? Хотел? Да?
– Ну хотел, предположим…
– Ну, так извини… Только уж меня дома не будет…
– Видишь ли, я, собственно…
– Может быть, ты через день хотел? Может, на будущей неделе? Может, через месяц? Все равно меня не будет… Прощай…
III
Я никогда больше не поеду на бега… Позволить брать с себя какие-то деньги, зависеть от лошади… Я даже не понимаю, как культурный человек может опуститься до того, чтобы сидеть и лихорадочно ждать, когда ему выдадут за десять рублей сто рублей лишних.
Хорошая книга любимого автора, серьезная пьеса или разговор с людьми, которых ценишь и уважаешь, вот что должно заполнять жизнь, отданную кропотливой умственной работе.
Только в четверг съезжу. Говорят, что выдачи будут большие и лошади есть верные. Надо же отыграть проигрыш.
1915
Непосредственная натура
I
Судьба сталкивала меня с глупыми будничными женщинами, повисающими тупыми тяжелыми жерновами на покорной мужской шее: твердость характера и уменье заглядывать вперед спасали меня в этих случаях, не оставляя в душе ничего, кроме тихой робости перед новыми знакомствами.
Та же судьба столкнула меня всего один раз с незаурядной, полной своеобразной оригинальности и непосредственности женщиной. Если бы я описал мою встречу с ней как рыцарский поединок двух натур, я должен был бы сказать о себе в третьем лице небольшую и красивую фразу из старых романов: он вышел на бой с открытым забралом, а через неделю его ноги все еще торчали из придорожной ямы, пугая прохожих…
Может быть, вы поймете меня, если услышите обо мне, что я часто, не считаясь с приличиями, даже в малознакомом доме неожиданно встаю из-за стола, молча прощаюсь с хозяевами и перестаю бывать совсем. Каждый раз это происходит, когда ко мне подходит кто-нибудь с любезной улыбкой и предлагает:
– Хотите познакомиться с ней?.. Удивительно интересная женщина. Такая оригинальная, непосредственная…
– Вы хотите сказать, что в ней этой мещанской робости, этого буржуазного страха перед…
– Ну, да, да… Конечно. Она умна и смела, она…
– Она говорит правду в глаза, умеет бороться с недоумевающими взглядами, она привыкла…
– Честное слово, такая… Прямо даже поразительно.
– Это очень хорошо. Очень, очень. Прощайте. Меня ждут.
– Как ждут? Куда? Вы же обещались сегодня.
– Сначала обещал, а теперь ждут. После увидимся…
– Куда же вы… Вы, может, обиделись… А познакомиться?..
Куда же? Странный молодой человек… Ушел… А почему?
II
Если бы я сделал это и в тот раз, никто ничего не потерял бы, но я почему-то любезно поклонился хозяину, поблагодарил его и подошел с ним к Наталье Михайловне.
– Очень приятно.
– Что приятно-то? – с иронической улыбкой спросила Наталья Михайловна. – Разве вы сами попросили познакомить вас?..
– Нет, но все-таки…
– Ну, будет, не ханжите. Вас вот предо мной познакомили с какой-то старой напудренной лошадью, и вы ей, наверное, тоже сказали, что вам это очень приятно…
– Сказал, ей-богу, сказал, – восхищенно поддакнул хозяин, зацепившись за какого-то другого гостя, – ну и молодец Наталья Михайловна… Я уж пойду, вы займитесь…
– Жаль, – посмотрела ему вслед Наталья Михайловна, – образованный мужчина, красивый довольно, а дурак.
– Ну, что вы, – нерешительно запротестовал я, – наш милый хозяин…
– Ах, вот почему… Значит, если бы я была у вас в гостях, я и о вас не могла сказать то же самое…
– Мне кажется, что…
– Вам кажется, что вы умный?.. Да?
– То есть как? – удивился я неожиданному обороту разговора, – я думаю, что…
– А мне вот не кажется.
Она с любопытством посмотрела мне в глаза. Я тоже посмотрел на нее. У нее было довольно красивое смуглое лицо, серые глаза и четкие белые зубы: женщине это дает право говорить глуповатые грубости, и я не стал уверять ее в положительности моих умственных качеств.
– Да вы не обижаетесь?..
– Помилуйте, что вы… Напротив…
– Даже напротив… Следовательно, если бы я назвала вас умным, так вы… Да чего там. Пойдемте, что ли, ужинать… Там зовут уже…
За ужином мы сидели рядом. Все время Наталья Михайловна убивала меня неожиданностью суждений по поводу каждого моего слова и самого незначительного поступка. Даже по поводу какого-нибудь простого предложения рыбного салата она умела бросить фразу, сразу раскрывающую предлагающему всю безыдейность его поступка и его незавидную роль в качестве добровольного лакея дамы, которая и сама прекрасно может взять, что ей захочется.
Я даже с некоторым опасением подумал о той легкости и радушии, с которым другие гости уступили мне соседство с такой красивой и неглупой женщиной.
– Вам, кажется, скучно? – вскользь спросила она, понюхав кусочек колбасы и брезгливо кладя ее на тарелку, – несвежая… хорошая дорогой, наверное, показалась… Скучно? И мне тоже… А вот сказать вслух вы бы, наверное, постеснялись…
– Ну, еще бы, – с удивлением отозвался я, – Иван Ильич мой приятель, жену его я девочкой еще знал…
– Такая же дура была?..
– Она совсем не такая, как вы думаете… Я их очень люблю… И они меня…
– Ну, тоже… Сидят и думают, наверное, что вы лишний рот за ужином… И тоже боятся сказать. Вот вы, наверное, сегодня бы сумели лучше провести время?..
– Да, собственно, звали меня в одно место…
– Я и говорю. Веселились бы там, а здесь зеваете, а сказать трусите…
– Видите ли…
– Трус, трус, трус…
– В чем дело? – с любезной улыбкой вмешалась хозяйка. – За что это вы его?
– Да у нас тут спор один…
– Какой? Ну, скажите… скажите, – с плохо сделанным любопытством пристал кто-то из гостей.
– Дело в том, что вот он… Сказать? – насмешливо посмотрела она на меня.
– Ну, что вы? – тревожно вырвалось у меня. – Пожалуйста, я прошу вас, не надо, пожалуйста…
– Ага, трусишка… Да так, пустяки… Дело в том, что мосье Пилкову очень скучно… Он сегодня был зван на один вечер, отказался, а теперь сидит здесь, скучает, а сказать…
Я опустил глаза, не решаясь их поднять на окружающих.
– Мне кажется, что он мог бы сказать это заранее, – сухо отозвалась хозяйка, – кроме этого, я не смею…
– Ради бога, Марья Никифоровна… Я пошутил, – убито и сконфуженно сказал я, – то есть я даже не сказал…
– Да мы никогда никого и не задерживаем, – вскользь заметил Иван Ильич, пододвигая кому-то пепельницу, – спички тут же…
Я густо покраснел и не знал, что делать.
Наталья Михайловна уже разговаривала с кем-то другим. Смущенно оглядев присутствующих, я увидел упорно опущенные взгляды и очень незначительный процент сочувствующих.
Кажется, что после меня остались играть в карты. Провожал меня в прихожей хозяин, сухо пожавший руку и уклонившийся от обычного предложения заходить чаще. Наталья Михайловна вышла тоже и сказала, что если я не врал, приглашая ее завтра пойти со мной в театр, – то она с удовольствием. Позвонит сама. Телефон мой найдет в книжке. Если я обиделся, она даже извиняется. Мало ли есть глупых людей, которые думают, что извинение сглаживает все.
III
– Вас там любовница к телефону спрашивают, – недовольно сказала кухарка.
Мой собеседник, малознакомый артист, искоса поглядел на меня и игриво улыбнулся.
– Ого… здорово…
– Какая любовница, – сконфуженно пробормотал я, – это что такое…
– Идите, идите, кто без греха…
Я подошел к телефону.
– Это я. Здравствуйте.
– Наталья Михайловна?
– Ну да. Вас, наверное, удивило… Что? Ну, что же я могла сказать. Говорю – знакомая. Та, эта ваша идиотка… Может, это ваша жена? А я думала, что жена. Как фамилия, да как доложить, да по какому делу… А я думаю, скажу что-нибудь такое, чтобы сразу передала… Вы еще не раздумали? Значит, едем? Ну, так я вас буду ждать в театре… У меня сегодня бешеное настроение, хочется смеяться, веселиться, прыгать… Получила одно письмо… Значит, жду. Пока.
Я оделся и с нехорошим предчувствием поехал в театр. Пока я одевался, за стеной старушечий монотонный голос сверлил тишину.
– Ишь ты… Половиков в передней нет, а он по любовницам шляется… Звонит, дрянь такая… Полюбовница, говорит, доложи поди… А если я тебя мокрым полотенцем по роже? Может, я чиновничья дочь, а ты полюбовница… Теперь жалованье-то тю-тю… Все к полюбовнице снесет на кофеи да цветы… В трубку-то срамные словища говорить мастерица, а у самой, чай, белье штопано…
– Так и сказать, – мрачно раздался вопрос пред моим уходом, – если опросит кто, что, мол, к полюбовнице уехал?
IV
Во время первого действия пьеса, по-видимому, мало занимала Наталью Михайловну.
– Вы знаете, – шепнула она, – я бы сейчас кататься поехала лучше… Да вы не бойтесь, я не зову вас… Знаете, с песнями, как в деревне… Ну, да эх, вы, залетные, эх, вы мои…
– Тише, – сдержанно попросил ее сосед, нервно комкая программу, – здесь, кажется, театр…
– Что вы? – насмешливо спросила его Наталья Михайловна.
– Глупо, – зашипел сосед. – Очень даже глупо, барышня.
– Я дама, – в тон ему ответила она и подтолкнула меня ногой, – злится.
– Я бы вас просил мне не мешать… Приходят тут какие-то…
Я безумно не люблю скандала, особенно в театре, где каждый нарушающий тишину, будь это даже человек, которого посадили на отточенную бритву, в глазах соседей кажется пьяным буяном. Но положение создалось такое, что мое вмешательство становилось необходимым…
– Я просил бы вас осторожнее…
– А вас кто спрашивает, – злобно повернулся ко мне сосед Натальи Михайловны, – я позову капельдинера…
– Вас же и выведут, – кинула ему та.
– Ну, это мы еще посмотрим… – Он вскочил с места и, протискиваясь между стульями, побежал к выходу.
К счастью, опустился занавес. Больше половины антракта я провел в театральной конторе, объясняясь с какими-то людьми и разозленным соседом по поводу всех слов и жестов; пришлось обещаться на другой день быть у него с извинением; все обошлось хорошо. К Наталье Михайловне я вернулся хмурый и злой.
– Едемте домой, – предложил я, – надоело.
– Едем, пожалуй, – охотно согласилась она, – пьеса дрянь, да и публика… Точно с базара…
Дама, внимательно рассматривавшая ее в лорнет почти в упор, с шумом бросила на соседнее кресло ридикюль и встала…
V
Дня через три я услышал, что в кабинете зазвонил телефон. Нехорошее предчувствие, что это Наталья Михайловна, сразу охватило меня, и я крикнул:
– Даша… Если это та, что сегодня звонила, скажите, что меня нет дома… Поняли?
– Поняла, поняла, не маленькая… Слу-ши-ю… Кого? Их дома нет… Спит? Нет, не cпят… Я не говорю, что не спят, а в столовой…
– Фу-ты, дура… Даша, ну, чего же вы… Ну, скажите, что сейчас подойду… Слушаю вас… Здравствуйте, Наталья Михайловна… Ко мне? Вы? Конечно… Конечно… Я очень рад, пожалуйста… Нет, дома… Сейчас должен ко мне брат с женой заехать, я и жду… Едете? Пожалуйста… Фу-ты… Вот тоже… Даша, купите что-нибудь к чаю…
Приехала Наталья Михайловна раньше, чем брат с женой.
– Ого, да у вас очень мило, – сказала она, входя в кабинет, – положите шляпку… Прекрасный диван: можно? Ну, спасибо, я люблю так полулежать… Ну-с, рассказывайте…
Когда Даша открыла через десять минут дверь на звонок и кто-то зашумел ногами в прихожей, Наталья Михайловна засмеялась, лениво потянулась и посмотрела на меня.
– Нашествие родственников началось? Пришли с нравоучениями блудному брату… У меня такая же история…
Не знаю, слышал ли это брат; но когда я выглянул в прихожую, поздоровался он довольно сухо и почему-то спросил:
– Может быть, мы помешали? У тебя, кажется, кто-то есть?..
– Нет, нет, пожалуйста… Это моя добрая знакомая… Познакомьтесь… Мой старший брат…
Разговор клеился плохо.
Когда он зашел о том, где лучше провести лето, Наталья Михайловна посмотрела на шляпку моей родственницы и засмеялась.
– Здесь покупали?
– Что? Шляпку? – удивленно спросила та, – здесь… А что?
– Я так. Вспомнила. У меня одна знакомая называла такие шляпки гурьевской кашей. Фруктов масса, а смешно…
– Это очень дорогая шляпа, – обиженно возразила та.
– Это-то и обидно. Мещанская шляпенка, а денег стоит уйму. Модная, наверно. Мода – это такая приманка для мещан…
Я с размаху переменил тему разговора. До своего ухода Наталья Михайловна, узнав, что мой брат инженер, успела сказать, что у нее тоже есть два знакомых инженера и что вообще инженеры жулики.
– Ну-с, прощайте, – весело сказала она, надевая манто, – решайте свои семейные дела… Пилите вашего братца за истраченный рубль, советуйте ему жениться… У меня самой родственники… Позже я вам позвоню…
– Какая у тебя странная знакомая, – неопределенно произнес брат после ее ухода, – давно знакомы?..
– Недавно, – смущенно ответил я.
– Ты, кажется, что-то скрываешь…
– У него, может быть, есть причины скрывать от нас, – зловеще вмешалась жена, – но мне кажется, что только уже не прислуга…
– Что прислуга?
– Прислуга, которая так в курсе дел… Мы приходим, а она уже изволит докладывать: у барина любовница сидит…
– Ей-богу же, это…
– Это, конечно, твое дело, ты не маленький, но ты так упорно твердил, что целые дни работаешь…
– Да я, право же…
– Да ты не оправдывайся, смешно… Ну, пока прощай… Заходи…
– Вы ко мне…
– Да теперь к тебе неловко… Еще помешаешь…
VI
Тяжелый дубовый клин нельзя вынуть сахарными щипцами. Его можно выбить только клином.
– Знаете что, Наталья Михайловна, – сказал я ей при последней, сильно зависевшей от нее, встрече, – вы завтра будете звонить ко мне?
– Буду.
– Не надо. Пожалуйста, не звоните.
Она с удивлением посмотрела на меня.
– Странно. Вы, может, хотите, чтобы я приехала сама?
– Именно не хочу. Понимаете, что значит: не хочу?
Она пожала плечами.
– Это же нахальство говорить женщине…
Я немного подумал и мягко ответил:
– Пожалуй, вы правы. Это нахальство.
– Вы меня хотите удивить и тем самым…
– Ничего не хочу. Понимаете?..
– Удивляюсь… В таком случае…
– Ну, что там… Прощайте…
– Прощайте… Только я думала…
– Что там думать…
* * *
Больше я не видел Натальи Михайловны. Кажется, года через два я встретил одного приятеля, который млел и сох около нее.
– О тебе часто говорим, – сказал он.
– А что? Рассказывает что-нибудь?
– А как же… Ты только не сердись… Все рассказывает. Чудак, говорит, он… Влюбился и нарочно придумал какую-то историю, чтобы поссориться…
– А тебе что она – нравится?
– Да нечего, брат, скрывать… Как и ты в свое время… Непосредственная такая, целостная натура, искренняя. Я теперь около нее живу. С родными из-за нее разошелся, да и с приятелями тоже… Оригинальная женщина…
Иногда я думаю: почему мы защищаем себя от дождя, грозы или ветра, и никто не додумался до какой-нибудь примитивной защиты от непосредственных, оригинальных натур, влезающих в чужую жизнь. Тем более, что и то средство, которое я испробовал, нельзя назвать особенно плохим…
1915
Четыре жестокосердых
Есть шутники, преимущественно из молодых людей, не занятых определенной работой, которые легкостью выдумки и игривостью ее выполнения могут убить быка.
Обычно они выбирают предметом салонной шутки непроверенный слух о близости хозяина дома к одной из малоизвестных в городе портних, лысину одного из вспыльчивых гостей, неопределенность возраста хозяйкиной сестры; или просто дружески смеются над малолюдством похоронной процессии, устроенной недавно одним из присутствующих по поводу смерти горячо любимой жены…
Милая улыбка и нескрываемое желание повеселить окружающих незлобивостью шутки часто спасают неопытного весельчака от неожиданных последствий. Больше того, многие даже улыбаются, тепло оглядывая рассказчика и вскользь доставая часы и уходя сейчас же после такого рассказа. Но в большинстве случаев неудачная шутка портит карьеру рассказчика несравненно сильнее, чем даже удачное оскорбление словами одного из присутствующих…
Единственный день, когда шутникам дурного тона дается полная индульгенция на слова и поступки, – это первое апреля… И все же я помню, как четыре жестокосердых человека, не учтя этого дня, непоследовательно жестоко отомстили одному такому же скромному, ничем не выдающемуся человеку за одно его желание скрасить их серые будни веселой ординарной шуткой.
Мы сидели у Щиткова и пили чай, когда в коридоре резко задребезжал телефон.
– Иди ты, – сказал сам Щитков, – я устал.
– Я тоже. Я старше тебя, – ответил Женечка, размешивая ложечкой чай, – пусть он сходит.
– Позвонит и перестанет, – философски заметил Салицын, закуривая папироску, – какая-то жалкая машинка, может быть, в одну индикаторную лошадиную паровую силу, а из-за нее человек должен терять равновесие…
Потерял равновесие я. Я подошел к телефону и снял трубку.
– Алло. Что? Да, это квартира Шиткова. Не может. Занят. Что? Что? Кто застрелился? Послушайте, вы серьезно? Даниил Михайлович? Послушай, да это. кажется, ты сам, Донька? Что?
Голос сильно напоминал виновника несчастного случая, но я был слишком взволнован неожиданно налетевшей вестью.
– Послушай, да будет тебе… Что? Не шутите? Извините… А когда это произошло? В шесть часов?.. Почему? Может быть, записка?.. Хорошо, хорошо, конечно, мы приедем…
Когда я, положив трубку, вернулся в столовую, передавать разговор мне не пришлось. Все отлично его слышали, и нечуткость близких к покойнику людей резнула меня по сердцу.
– Слышали, – спокойно сказал Женечка, посмотрев на мое искаженное жалостью лицо. – Не рассказывай. Лучше сядь и расскажи, почему это у тебя происходит. От родителей, воспитание ненормальное, что ли, или так, внешние причины?
– Что?.. внешние причины…
– Я, короче говоря, совершенно дилетантски интересуюсь вопросом: почему ты такой идиот?
– Но позволь… Ты же слышал, что человек…
– Тебе нужно брать ванны. Насыпь в воду соль и сиди с градусником, – сочувственно прибавил Шитков, – это помогает от твоих недостатков…
Я обиженно посмотрел на всех троих, собравшихся в этой столовой, и в недоумении пожал плечами.
– Ну, знаете… ваше воспитание… тоже…
– Идиот, – кротко остановил меня Салицын, – какое сегодня число?
– Ну, первое апреля… Ах да, да, да… Что же это значит?..
– Собираемся, друзья, – деловито предложил Шитков, – к покойнику. Я уж давно до него добираюсь…
– Четыре человека идут проводить весело время, – резюмировал Салицын, надевая мою шапку, – это даже хорошо… Четыре человека и один покойник… Немного, но весело.
* * *
– Здравствуйте. Покойный Дольский дома?
– Хозяин-то? Дома, дома, пожалуйста…
– Он у себя? Разлагается?
– Не видела. Может, там, в кабинете. Одни сидят.
– Раздевайся, братцы… Только заходить всем сразу. Готово? Ну, я стучу. Можно?
– Войдите… Войдите же… А, вся компания? Покойника проведать? Здорово я вас… Это называется попасться… Вот четыре осла-то, вот…
– Женечка, холодный или нет?
– Рука холодная; эх, Шитков, сам понимаешь, сейчас десять, а это в шесть произошло.
– Кто холодный, я? Сами вы, черти, холодные…
– А почему это мертвец не на диване? Странно как-то… Положить бы его хорошо, все-таки благочиние требует…
– Положить? Это можно… Нет, ты за голову, а я уж за ноги…
– Бросьте дурака валять… Осторожнее, рукав разорвешь…
– Положили. Лежит. Все-таки для глаза приятнее.
– А я вот взял и встал, взял и встал…
– Как ты относишься к насилию над мертвецом?
– Вещь, Щитков, в законах не предусмотренная. Принципиально одобряю.
– А достань-ка вот там полотенце… Вот тут, за шкафом.
– Это чистое, не хватайте, черти, сегодня только вынул.
– Салицын, захвати и другое. Первым за ноги, вторым я за шею и к дивану…
– Да будет вам! Ну что за дурацкие шутки!.. Ой, ой, больно шее… Я же говорю, что больно!!
– Привязали?.. Ногой шевелит? Затяни потуже. Теперь хорошо. А жаль парня… Давно ли, цветущий, веселый, жизнерадостный, он был среди нас, а теперь лежит без движения на этом диване… Так вся жизнь. Донька – олицетворение нашей кратковременной жизни…
– Обмыть бы покойничка… Позаботься об этом, Женечка. Знакомые осудят… скажут: что же мы, если мы, если друзья не позаботились о нем.
– Ну, оставьте это… Пошутили, и будет! Снимайте полотенце, горло режет… Чего же вы молчите?.. Снимайте же, идиоты… Я, кроме шуток, кричать буду… Это уж издевательство какое-то!
– Салицын! Поройся в воспоминаниях – мешал ли когда-нибудь носовой платок, удачно засунутый в рот, – резким крикам и проклятиям окружающих?
– Мешал, Шитков. Об этом писали многие знатоки этого дела. Дай твой. Мой грязный. Нужно чтить память самоубийцы.
– Убери ты платок… Это хамство! Это черт знает что… Я кричать буду… Я… агнр… пер… фрх… кнк…
– Вставил?
– Кажется, что плотно. Воздух проходит через нос. Обмывать не умею.
– Я умею. Правда, поверхностно, но думаю, что дойду до нужного чисто логическим путем. Дай-ка сюда графин и пробку открой…
– Погоди, я расстегну жилетку… Можно…
– Наклоняй лучше. Вот так… Хм!.. Ежится… Жаль, что температура воды несколько пониженная; графин стоял на холодном подоконнике. Остатки можно на голову… Я кончил…
– Как жаль его, Салицын… Как сейчас, помню я его добрую улыбку и открытое славянское лицо…
– Придется взять на себя заботы об извещении близких покойного о его трагической смерти… Кстати, как фамилия этой дамы, за которой он последнее время ухаживал?
– Луканова. Ее телефон, должно быть, в книжке записан. У него книжечка такая есть… Жаль, что ее муж ничего не знал об этих ухаживаниях, и если мы наткнемся на него…
– Ммм… упр… кхт…
– И если мы наткнемся на него, это будет большой бестактностью… Но что делать… Печальные обстоятельства и долг товарищества… четыре – семнадцать – шестьдесят? Так? Сейчас… Станция? четыре – семнадцать – шестьдесят… Занято… Еще позвоним… Ах, Доня, Доня… На кого ты нас, как это говорится, оставил… Барышня, четыре – семнадцать – шестьдесят… Алло! Гражданин Луканов?
– Кхт… Нкр… Хп… Хп…
– Поправьте покойному платок… Гражданин Луканов… Я взял на себя печальную миссию известить вашу супругу о непредвиденной смерти ее лучшего друга, Даниила Михайловича… Не знаете такого? Нам, его друзьям, не были известны его отношения к вам… Он подробно рассказывал нам только о близком знакомстве с уважаемой гражданкой Лукановой, незадолго до своей трагической смерти… Позвольте, но я только исполняю свой долг, так что ваш резкий тон… Повесил трубку. Очевидно, и на него сильно повлияла смерть нашего незабвенного друга… Да и чье сердце не дрогнет, узнав о том, как подломился этот нежный стебель, выраставший под яркими лучами весеннего солнца!..
– Ты хорошо говоришь… Тебе должна выпасть редкая в наше время честь сказать последнее слово над могилой нашего товарища… Такие люди редко умирают… А как же с похоронами?.. У меня лично только четыре рубля…
– Шитков… У меня мелькнула блестящая мысль… Поправьте получше платок во рту у почившего… Блестящая мысль… На что нужны деньги этому трупу, не оставившему после себя ни одной души?.. А хорошие похороны…
– Я знаю, где это. Вот тут, в боковом ящике. Пусти-ка… Вот в этой шкатулочке. Ну конечно… Это подчеркивает аккуратность покойного, одно из многочисленных достоинств его характера… Сто… Тринадцать… Двести восемьдесят рублей.
– При неродовитости мертвеца этого вполне хватит на скромные, чисто интеллигентные похороны…
– Да, но зачем обременять одного из нас всеми заботами, когда мы можем разделить эти деньги поровну, и каждый может работать самостоятельно в деле погребения нашего дорогого, нашего горячо любимого, нашего незабываемого друга…
– У мертвеца нехорошие глаза. Они обращены в нашу сторону с немым укором, как бы напоминая о том, что мы не должны забывать его, а чтить его память…
– Возьмем по пятидесяти. А восемьдесят оставим. Может быть, он не уплатил за месяц той девушке с приветливым лицом, которая нас впустила сюда. Больше того… я из своих пятидесяти оставлю здесь еще три рубля. Салицын, сделай и ты это. Не хочешь? Может быть, ты прав: я тоже возьму свои обратно.
– Как жаль, что у меня нет ничего на память об этом хорошем, родном человеке, так опрометчиво покончившем все счеты со своей молодой, благоуханной жизнью… Впрочем, если я возьму вот этот портсигар, у меня уже будет небольшая вещица. Проба есть, и верхняя крышка золотая.
– Я лично остановлюсь вот на этой цепочке… Покойный так любил ее носить с белым жилетом. Я дам ее на сохранение в какое-нибудь такое место, где бы мне поручились за ее целость небольшой суммой и квитанцией…
– А вы что же? Берите. Хорошенькие вещицы… Ты даже возьми себе еще вот эту статуэтку… Не понравится, дорогой разобьешь… Ну, тронулись…
– Прощай, Доня… Прощай… В первый раз плачу… Не стесняйтесь и вы – разве можно стыдиться слез любви и дружбы… Прощай, родной… Скоро все там будем… Платок нужно пальцем поглубже…
– Надевайте пальто скорее… Готовы? Девушка, хозяин просил никого-никого не принимать… Он хочет мечтать об уходящих в ту синюю даль, где легкие цикады… А вас он просил зайти сейчас же…
С Доней мы больше не встречались. Кто-то мне передавал, что в его характере произошел крутой перелом: он стал серьезнее, мрачнее и совершенно избегает шуток.
В первых числах апреля почти ежегодно уезжает за город…
1915
Потомки
Много лет тому назад, выходя из дому, Пушкин вспомнил, что не захватил с собой чистого носового платка.
Вернувшись домой и, после тщетных поисков, не найдя этого платка, великий поэт оставил на столе записку. Так как Пушкин писал только стихами, то даже эта скромная записка была написана звучными строками автора «Евгения Онегина»:
NN! Когда б ты приволок
Мне носовой один платок!
Тебе я благодарен буду
И сей услуги не забуду.
NN, к которому была обращена эта записка, платка не нашел, но сверху приписал и свою просьбу, тоже стихами, так как в пушкинский период даже прозу все писали стихами:
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги семь рублей.
В течение двух дней, пока бумажка валялась на столе, на ней появлялись новые и новые фразы:
«Был у тебя. Поедем завтра к Д. Ладно?» – писало на ней какое-то незнакомое лицо.
«Хорошая тема, – набросал на уголке сам Пушкин. – Грозный. Опричники. Лес. Большой монолог. Народ. Музыка».
«Был я. Приду завтра», – писало другое незнакомое лицо.
На обратной стороне скучающий гость нарисовал козу. Бумажку вымел лакей. Потом поднял ее и вместе с другими бумажками отдал прислуге на растопку.
Коза, нарисованная опытной рукой, привлекла внимание простодушной женщины. Она взяла бумажку и положила ее к другим бумажкам, так или иначе заслуживающим внимания.
Судьба играет человеком. Кухарка вышла замуж. Через восемьдесят лет ее внук, ветеринар в одной из глухих провинций, разбирая архив бабушки, аккуратно сложенный в коробке из-под карамели, нашел бумажку, на краешке которой стояла подпись гениального поэта.
Через две недели ее вертели в руках два исследователя Пушкина, которых многие осторожно звали пушкинианцами. Это ремесло перешло им по наследству; к этой профессии они приучали и своих детей обоего пола.
– По-моему, Пушкин, – уверенно сказал один из них, прочитав бумажку, – и фамилия похожая: Пушкин, и год подходящий…
– Опять же по козе видно, – согласился другой, – кто, кроме автора «Полтавы», мог так нарисовать это простое животное?..
– К тому же этот ритм в стихах:
Был у тебя. Поедем завтра к Д.
– Это, кажется, проза…
– Это проза? Ну, знаете… Тут даже не поэт окончание припишет: сегодня я, а завтра ты в беде… Слышите?
– Что ж я, не пушкинианец, что ли?! Слышу.
– Дополним?
– Воспроизведем.
– Издадим?
– Может быть, вы думаете, что я миллионер, что у меня по особняку в кармане, чтобы я стал спорить?..
Приблизительно через месяц в одном из журналов, печатавшем большей частью варианты ненаписанных стихов гениальных людей, появилось новое неизданное стихотворение Пушкина. Из уважения к автору оно было названо посмертным.
Стихотворение имело, после тщательной обработки его, приблизительно такой вид:
NN! Когда 6 ты приволок
Мне чистый носовой платок.
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги (вариант: – прислуге) семь рублей.
Был у тебя, поедем завтра к Д.
И будем оба мы везде.
Опричник. Грозный. – Тема вот.
Лес, монолог большой, народ.
Был я. Приду к тебе опять.
Играть. Кидать. Пытать. Шагать.
Споров по поводу стихотворения почти не было. Некоторые пытались из упрямства приписать его Лермонтову, ссылаясь на нарисованную козу, так как Лермонтов был на Кавказе, где коз очень много, но пушкинианцы не выпускали добычи из зубов, и пришлось им уступить.
Когда неизданные стихи увидел режиссер большого идейного театра с повышенной платой на места, он побледнел, схватил себя за сердце и упал на стул.
– Бедные мы, – успел простонать он, – другие возьмут и сделают…
– Успеем, – успокоил его близкий человек, притворяя дверь, – инсценируем за один присест… Это не энциклопедический словарь в четыреста двух полутомах в кожаных переплетах… Сядем вместе, и пьеса будет…
Инсценировали стихотворение для большой обстановочной пьесы. Сначала хотели переделать в комедию, чему сильно способствовала развязная поза козы, нарисованной на обороте, и история с носовым платком, но для памяти Пушкина это показалось неудобным. Решили остановиться на вполне законченной исторической драме.
– Декорации-то нетрудно сделать, – хмуро думал режиссер, – художника только хорошего надо позвать: в первом действии все на фоне носового платка, во втором можно завтрак в сукнах, в третьем монолог зеленой краской с желтыми переливами… Вот четвертое… Не то козу эту самую живую поставить, не то в духе Грозного…
Пьесу писали заново, придерживаясь пушкинского замысла. Содержание получалось довольно яркое и, как об этом не раз высказывался в интервью с репортерами сам режиссер, выдержанное в духе творчества гениального поэта.
Молодой опричник во время чтения монолога теряет носовой платок. Появляется незнакомец в маске, который говорит, чтобы ему за платок выдали семь рублей, иначе он грозит уехать к Д. За сценой настоящий мотор гудит в настоящий рожок. Для реальности в первых рядах даже пахнет бензином. Опричник не соглашается на такую трату и уходит в лес, собрав пред этим громадную толпу народа и объявив ей, что эти семь рублей он оставляет своей прислуге, так как у него прислуги нет, то эти деньги берет с собой коза. Кончается пьеса выходом NN, загримированного под Пушкина, с последней краткой фразой: «Был у тебя, приду опять…»
Так как слов для всех действующих лиц не хватило, пришлось их заимствовать из других неизданных произведений разных авторов.
Диалоги получались хотя и красивые, но часто не соответствовали развитию фабулы.
– Была та смутная пора, – горячо говорил герой пьесы, – когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужалась гением Петра…
Героиня, не давая ему докончить фразы, возражала уверенно и сердито:
– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, так воспитаньем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть…
Ссора кончалась только благодаря вмешательству третьего лица, введенного в пьесу режиссером для заполнения пустого места у настоящего розового куста с чудными плодами, причем это третье лицо давало резюме, мирившее всех:
– Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.
В одном месте, где пушкинские неизданные стихи были слишком неуместны, а нужно было все же брать что-нибудь из пушкинского материала, герой пьесы читал большой монолог из ежедневной газеты о необходимости устройства лечебницы для алкоголиков имени великого поэта.
Пресса в своих мнениях о пьесе раскололась на две неравные части. Большая, не получившая контрамарок на премьеру, укоряла декоратора и вторые персонажи в чрезвычайно долгих антрактах; меньшая часть, уступившая свои контрамарки родственникам жен, наоборот, пьесу выдвигала, сравнивая ее даже с «Крейцеровой сонатой» по звучности стихов…
И только один экстерн, прочитав к экзамену «Капитанскую дочку» и сделавшийся внезапно поклонником Пушкина, – скопил от продажи старых учебников семнадцать рублей, поехал на могилу великого поэта и выразил свое мнение по поводу пьесы. Взял бумажку, прикрепил ее ржавым гвоздем к ограде и вывел большими кривыми буквами:
«Здесь плевать воспрещается».
1915
Первый опыт
I
Однажды меня позвали ехать на бега. Так как это предложение исходило от лиц, которым я ничего плохого не сделал, мне оно не показалось планомерным и заранее обдуманным вовлечением в невыгодную сделку. Говорят, что в первый раз это не кажется никому.
Один из убеждавших меня людей хорошо знал лошадей. Когда он говорил о них, казалось, что он провел все свое детство в беговой конюшне, умеет быстро сойтись с любой, даже самой замкнутой, лошадью и выведать от нее беговую тайну завтрашнего дня. Порой я даже удивлялся, почему у него еще не вырос хвост.
– Ты понимаешь: приходишь ты на бега, ставишь на лошадь десять рублей, и представь себе твое удивление, когда тебе выдают сто сорок рублей.
– Это будет даже не удивление, а вернее – радость, – согласился я, – тем более, если можно будет поставить еще…
– Ну конечно, можно… А больше поставишь – больше и дадут…
Признаюсь, что у меня даже мелькнула мысль о застойном состоянии нашей промышленности, раз есть такая область, где каждые десять рублей охотно оцениваются суммой в четырнадцать раз большей, тем более без всякого применения физического и умственного труда.
– Будешь сидеть и смотреть, а тут тебе деньги…
– Я понимаю, что мне самому бегать не придется… Я не настолько жаден, чтобы увеличивать свой заработок трехверстным пробегом. Но неужели это так?..
– Да, только поедем… Ты сам увидишь… У меня есть верные лошади.
– То есть как верные?
– Да так уж, верные. Не выдадут.
Было похоже, что меня зовут на какое-то темное дело, где верные сообщники обещались не выдавать. Это давало богатую пищу моей любви к необычайным происшествиям, но мало говорило чисто практическим соображениям.
– Все-таки, может быть, ты объяснишь…
– Вот привязался, право… Мне жокей говорил…
– Ах, жокей… А что же, жокеи тоже бегают?
– Еще острит. Не жокеи бегают, а лошади.
– Знаешь, если бы тебе сказала сама лошадь, я был бы спокойнее.
Все-таки я поехал.
II
Около входа на места резко обнаружилось мое первое незнакомство с беговыми обычаями.
– Пойди отдай в кассу три рубля, – сказал мне один из близких.
– Как же это так, – поморщился я, – еще не видел ни одной лошади, а уже отдавай… На какую же ставить?
– Фу-ты, дурак… Это же за себя.
Я испуганно посмотрел на своего спутника и хмуро полез за деньгами.
– Я лучше за тебя поставлю. Ты здесь свой человек. Я проиграю.
Через несколько минут я понял, что это брали за право попасть на те места, где выдают вместо десяти рублей сто сорок. Это была выгодная комбинация, против которой протестовать было нелепо…
Из какого-то уголка, приветливо прижатый группой разговорчивых людей к стене, я смог сразу осмотреть весь ипподром, по которому мирно и спокойно ездили на лошадях люди, одетые в куски самых разнообразных материй. Так приблизительно одевают к маскараду молодых людей провинциальные костюмеры, у которых все уже разобрано и для шестерых желающих остались только костюм Офелии, розовое домино и два рыжих парика.
В жизни жокеи одеваются значительно скромнее и выдержаннее. Многие из них, заходя даже запросто к знакомым, не надевают красных шапок и зеленых штанов.
– Ты видишь эту лошадь?
– Вижу. Черная?
– Черная. Пятый номер. На нее и ставь. Выиграет.
– Именно эта? Черная? Ты это верно?
Я посмотрел на лошадь. У ней был простодушный вид, совершенно не подчеркивающий ее желания оказать мне небольшую денежную услугу.
– Значит, она наверняка?..
– Ну, еще бы…
Тон у него был настолько уверенный, что я перестал сомневаться. В конце концов, у лошади не может быть человеческой страсти насолить малознакомому и остаться последней только для того, чтобы посмеяться потом с другой лошадью над моей недальновидностью. Я вспомнил, что в специальных трудах я не встречал таких примеров в описании лошадиного характера. Деньги в кассе тотализатора у меня взяли охотно, что еще раз в моих глазах подчеркнуло теплое доверие, которое мне оказывала администрация бегов.
– Ну что, взял?
– Взял. Можно пойти получать? Это из той же кассы?
– Что получать?
– Сто сорок рублей. Ты же сказал…
– Погоди, брат, побегут, потом получишь…
Эта система расплаты мне не понравилась сразу.
– После народа много будет у кассы. Не дотолкаешься. Может, хоть половину сейчас выдадут.
– Начали, начали, смотри…
Я стал смотреть. Бежали семь черных лошадей и одна серая. Какая из них была моя, я догадаться не мог. Бежали долго. Кто-то вытащил из-под меня стул, стал ногами на кончик моего пальто и замахал над самой головой биноклем.
– Где же моя лошадь? – тревожно спросил я спутника.
– Бежит, бежит, не мешай…
Чувствовать, что какая-то лошадь везет сто сорок рублей, принадлежащих лично мне, и не знать, какая она, – это может сильно влиять на настроение. Никаких разъяснений я не мог добиться до самого последнего мгновения, пока человек, отнявший у меня стул, не соскочил с него и, посмотрев на своего соседа, хмуро процедил:
– Идиот… Тоже, советчик…
– Ну, теперь можно идти получать? – заискивающе спросил я спутника, – все прибежали…
– А ты на какую ставил?
– На черную. У меня даже билет есть. Хочешь – покажу?
– Черных много. А твоя – того, брат…
– Что – того… Я не понимаю этих беговых терминов…
– Не пришла, и все.
– Как так не пришла? Что же, ее в дороге потеряли, что ли? Или домой завтракать уехали? Я пойду получать…
– Не ходи, – сухо заметил спутник, – не стоит. Разве кто-нибудь билет обронил…
В кассе мне выдали обратно билет и просили не мешать. Вторичное предъявление того же билета в другом окошечке вызвало более резкий и ярче выраженный отпор моим вполне искренним попыткам оправдать обещание, данное мне спутником еще до бегов, о ста сорока рублях.
Если это была шутка – то я мог бы за нее не платить десяти рублей, тем более постороннему человеку, сидящему в кассе. Если это ошибка моего приятеля и лошади, то пусть они делят мои расходы пополам: я не хочу отвечать за чужие ошибки.
Поэтому я довольно сухо протянул своему спутнику руку и сказал, что еду домой.
– Постой, постой… Куда же ты?..
– Да так, знаешь, домой. Повеселился, и будет.
– Ну брось… Сейчас одна лошадь будет бежать…
– Совсем одна? Эта уж наверное первой придет…
– Нет, не в том дело… Я хочу сказать, что она такая…
– Верная?
– Верная.
– Ну, прощай, я пошел…
– Да нет же… Ну поставь на эту. Я тебе ручаюсь.
Я поставил новых десять рублей и стал сам внимательно следить за лошадью. Это было добросовестное животное, по-видимому, решившее поддерживать мнение о себе моего приятеля. Она сразу оставила сзади себя всех остальных лошадей и только уже около призового столба, экономя силы для другого заезда, пришла пятой.
И на этот раз мой билет, как актерская контрамарка при полном сборе, оказался недействительным. Этим же свойством обладал и билет моего спутника, взятый на другую лошадь, отставшую от моей всего на несколько сажен.
– Ты видишь, – ласково сказал он, не выдерживая моего взгляда, – и я же проиграл.
– Видишь ли, – раздраженно ответил я, – на моих глазах людей переезжало поездом, однако я никогда не утешался этим, когда мне наступали на ногу…
– Да, ты прав, но лошадь же была верная… Это простой сбой…
– Принимая во внимание мое полнейшее незнакомство в этой области, – сдержанно, но сухо ответил я, – ты можешь мне объяснить, что лошадь треснула по ватерлинии, что у нее лопнул пропеллер или что у нее соскочили подшипник и маховое колесо, – я все равно не пойму. Тем не менее я ухожу домой.
– Ну иди… Если ты такая свинья…
– Послушай… Мне это стоило двадцать рублей… Где же мои двести восемьдесят?
– Получишь…
– Может быть, мне их дадут в другом месте, я тогда лучше поеду туда…
– А хоть ко всем чертям…
После этого или перестают подавать руку, или молча вздыхают и остаются. Слабость была и будет одной из отрицательных черт моего характера.
– На какую же ставить?
– Выбери сам…
– У меня совсем нет знакомства в этом кругу… Вот на эту, пожалуй, поставлю… Видишь, вот эта ходит, я на нее хочу…
– На эту нельзя…
– Неужели она тут так попусту бегает… Зачем же ее пустили, если на нее и ставить нельзя… Это жульничество…
– Ставить-то можно. Дураки ставят. Только не возьмет. Разве такие берут?..
Я посмотрел на лошадь. Ничего опорочивающего в ее наружности не было. У ней было на месте все, что только может пожелать любая лошадь, берущая призы.
– Может, ты знаешь о ней что-нибудь? Ты скажи. Это останется между нами…
– Да разве такие берут, – иронически усмехнулся он, – а если и придет, так с тебя же еще возьмут деньги…
– Что же это – штраф, что ли? – испуганно спросил я, с презрением взглянув на редкую лошадь.
– Не штраф, а так… Дураки на нее ставят… На Бабочку ставить… Тоже…
– Слышал, слышал… А на какую же?
– Ставь на четвертый номер… Верные деньги.
– Я знаю, что верные… Хорошо, если только не с меня…
Я пошел и безропотно поставил на указанный номер.
– Ты знаешь, это интересно, – сказал я, возвратившись, – я непременно буду смотреть за этой вот, о которой ты говорил… Интересно посмотреть потом на физиономии этих дураков, которые на нее поставят… Ругаются, наверное…
– На то они и дураки, чтобы ругаться, – весело подтвердил мой спутник, – а вот как мы с тобой схватим сейчас…
Лошадь, на которую ставили дураки, действительно вела себя непозволительно. С первого же момента заезда она стала отставать от других, догонять, вмешиваться в общую кучу, выбиваясь из сил и мотая головой.
Я искренне смеялся, чувствуя в душе благодарность к человеку, выручившему меня советом от такого неосторожного шага, как ставка на нее лишних десяти рублей…
Перестал я смеяться только тогда, когда эта смешная лошадь пришла первой. Через несколько минут я увидел небольшую группу дураков, игравших на нее, которые отходили от кассы с горстями бумажек. Выдавали им около шестисот рублей.
– А они берут – эти вот… дураки, – надтреснуто шепнул я спутнику, – по шестисот…
– Берут, – уныло ответил он, – верная лошадь…
– А когда я хотел на нее ставить, – желчно спросил я, – что ты тогда изволил…
– Да разве на такую лошадь…
– А если вот за нее теперь такую сумму…
– Верная лошадь…
– Да… Вот что… Верная?! Знаешь что, голубчик, ты ко мне хотел завтра, кажется, зайти? Да? Хотел? Да?
– Ну хотел, предположим…
– Ну, так извини… Только уж меня дома не будет…
– Видишь ли, я, собственно…
– Может быть, ты через день хотел? Может, на будущей неделе? Может, через месяц? Все равно меня не будет… Прощай…
III
Я никогда больше не поеду на бега… Позволить брать с себя какие-то деньги, зависеть от лошади… Я даже не понимаю, как культурный человек может опуститься до того, чтобы сидеть и лихорадочно ждать, когда ему выдадут за десять рублей сто рублей лишних.
Хорошая книга любимого автора, серьезная пьеса или разговор с людьми, которых ценишь и уважаешь, вот что должно заполнять жизнь, отданную кропотливой умственной работе.
Только в четверг съезжу. Говорят, что выдачи будут большие и лошади есть верные. Надо же отыграть проигрыш.
1915
Непосредственная натура
I
Судьба сталкивала меня с глупыми будничными женщинами, повисающими тупыми тяжелыми жерновами на покорной мужской шее: твердость характера и уменье заглядывать вперед спасали меня в этих случаях, не оставляя в душе ничего, кроме тихой робости перед новыми знакомствами.
Та же судьба столкнула меня всего один раз с незаурядной, полной своеобразной оригинальности и непосредственности женщиной. Если бы я описал мою встречу с ней как рыцарский поединок двух натур, я должен был бы сказать о себе в третьем лице небольшую и красивую фразу из старых романов: он вышел на бой с открытым забралом, а через неделю его ноги все еще торчали из придорожной ямы, пугая прохожих…
Может быть, вы поймете меня, если услышите обо мне, что я часто, не считаясь с приличиями, даже в малознакомом доме неожиданно встаю из-за стола, молча прощаюсь с хозяевами и перестаю бывать совсем. Каждый раз это происходит, когда ко мне подходит кто-нибудь с любезной улыбкой и предлагает:
– Хотите познакомиться с ней?.. Удивительно интересная женщина. Такая оригинальная, непосредственная…
– Вы хотите сказать, что в ней этой мещанской робости, этого буржуазного страха перед…
– Ну, да, да… Конечно. Она умна и смела, она…
– Она говорит правду в глаза, умеет бороться с недоумевающими взглядами, она привыкла…
– Честное слово, такая… Прямо даже поразительно.
– Это очень хорошо. Очень, очень. Прощайте. Меня ждут.
– Как ждут? Куда? Вы же обещались сегодня.
– Сначала обещал, а теперь ждут. После увидимся…
– Куда же вы… Вы, может, обиделись… А познакомиться?..
Куда же? Странный молодой человек… Ушел… А почему?
II
Если бы я сделал это и в тот раз, никто ничего не потерял бы, но я почему-то любезно поклонился хозяину, поблагодарил его и подошел с ним к Наталье Михайловне.
– Очень приятно.
– Что приятно-то? – с иронической улыбкой спросила Наталья Михайловна. – Разве вы сами попросили познакомить вас?..
– Нет, но все-таки…
– Ну, будет, не ханжите. Вас вот предо мной познакомили с какой-то старой напудренной лошадью, и вы ей, наверное, тоже сказали, что вам это очень приятно…
– Сказал, ей-богу, сказал, – восхищенно поддакнул хозяин, зацепившись за какого-то другого гостя, – ну и молодец Наталья Михайловна… Я уж пойду, вы займитесь…
– Жаль, – посмотрела ему вслед Наталья Михайловна, – образованный мужчина, красивый довольно, а дурак.
– Ну, что вы, – нерешительно запротестовал я, – наш милый хозяин…
– Ах, вот почему… Значит, если бы я была у вас в гостях, я и о вас не могла сказать то же самое…
– Мне кажется, что…
– Вам кажется, что вы умный?.. Да?
– То есть как? – удивился я неожиданному обороту разговора, – я думаю, что…
– А мне вот не кажется.
Она с любопытством посмотрела мне в глаза. Я тоже посмотрел на нее. У нее было довольно красивое смуглое лицо, серые глаза и четкие белые зубы: женщине это дает право говорить глуповатые грубости, и я не стал уверять ее в положительности моих умственных качеств.
– Да вы не обижаетесь?..
– Помилуйте, что вы… Напротив…
– Даже напротив… Следовательно, если бы я назвала вас умным, так вы… Да чего там. Пойдемте, что ли, ужинать… Там зовут уже…
За ужином мы сидели рядом. Все время Наталья Михайловна убивала меня неожиданностью суждений по поводу каждого моего слова и самого незначительного поступка. Даже по поводу какого-нибудь простого предложения рыбного салата она умела бросить фразу, сразу раскрывающую предлагающему всю безыдейность его поступка и его незавидную роль в качестве добровольного лакея дамы, которая и сама прекрасно может взять, что ей захочется.
Я даже с некоторым опасением подумал о той легкости и радушии, с которым другие гости уступили мне соседство с такой красивой и неглупой женщиной.
– Вам, кажется, скучно? – вскользь спросила она, понюхав кусочек колбасы и брезгливо кладя ее на тарелку, – несвежая… хорошая дорогой, наверное, показалась… Скучно? И мне тоже… А вот сказать вслух вы бы, наверное, постеснялись…
– Ну, еще бы, – с удивлением отозвался я, – Иван Ильич мой приятель, жену его я девочкой еще знал…
– Такая же дура была?..
– Она совсем не такая, как вы думаете… Я их очень люблю… И они меня…
– Ну, тоже… Сидят и думают, наверное, что вы лишний рот за ужином… И тоже боятся сказать. Вот вы, наверное, сегодня бы сумели лучше провести время?..
– Да, собственно, звали меня в одно место…
– Я и говорю. Веселились бы там, а здесь зеваете, а сказать трусите…
– Видите ли…
– Трус, трус, трус…
– В чем дело? – с любезной улыбкой вмешалась хозяйка. – За что это вы его?
– Да у нас тут спор один…
– Какой? Ну, скажите… скажите, – с плохо сделанным любопытством пристал кто-то из гостей.
– Дело в том, что вот он… Сказать? – насмешливо посмотрела она на меня.
– Ну, что вы? – тревожно вырвалось у меня. – Пожалуйста, я прошу вас, не надо, пожалуйста…
– Ага, трусишка… Да так, пустяки… Дело в том, что мосье Пилкову очень скучно… Он сегодня был зван на один вечер, отказался, а теперь сидит здесь, скучает, а сказать…
Я опустил глаза, не решаясь их поднять на окружающих.
– Мне кажется, что он мог бы сказать это заранее, – сухо отозвалась хозяйка, – кроме этого, я не смею…
– Ради бога, Марья Никифоровна… Я пошутил, – убито и сконфуженно сказал я, – то есть я даже не сказал…
– Да мы никогда никого и не задерживаем, – вскользь заметил Иван Ильич, пододвигая кому-то пепельницу, – спички тут же…
Я густо покраснел и не знал, что делать.
Наталья Михайловна уже разговаривала с кем-то другим. Смущенно оглядев присутствующих, я увидел упорно опущенные взгляды и очень незначительный процент сочувствующих.
Кажется, что после меня остались играть в карты. Провожал меня в прихожей хозяин, сухо пожавший руку и уклонившийся от обычного предложения заходить чаще. Наталья Михайловна вышла тоже и сказала, что если я не врал, приглашая ее завтра пойти со мной в театр, – то она с удовольствием. Позвонит сама. Телефон мой найдет в книжке. Если я обиделся, она даже извиняется. Мало ли есть глупых людей, которые думают, что извинение сглаживает все.
III
– Вас там любовница к телефону спрашивают, – недовольно сказала кухарка.
Мой собеседник, малознакомый артист, искоса поглядел на меня и игриво улыбнулся.
– Ого… здорово…
– Какая любовница, – сконфуженно пробормотал я, – это что такое…
– Идите, идите, кто без греха…
Я подошел к телефону.
– Это я. Здравствуйте.
– Наталья Михайловна?
– Ну да. Вас, наверное, удивило… Что? Ну, что же я могла сказать. Говорю – знакомая. Та, эта ваша идиотка… Может, это ваша жена? А я думала, что жена. Как фамилия, да как доложить, да по какому делу… А я думаю, скажу что-нибудь такое, чтобы сразу передала… Вы еще не раздумали? Значит, едем? Ну, так я вас буду ждать в театре… У меня сегодня бешеное настроение, хочется смеяться, веселиться, прыгать… Получила одно письмо… Значит, жду. Пока.
Я оделся и с нехорошим предчувствием поехал в театр. Пока я одевался, за стеной старушечий монотонный голос сверлил тишину.
– Ишь ты… Половиков в передней нет, а он по любовницам шляется… Звонит, дрянь такая… Полюбовница, говорит, доложи поди… А если я тебя мокрым полотенцем по роже? Может, я чиновничья дочь, а ты полюбовница… Теперь жалованье-то тю-тю… Все к полюбовнице снесет на кофеи да цветы… В трубку-то срамные словища говорить мастерица, а у самой, чай, белье штопано…
– Так и сказать, – мрачно раздался вопрос пред моим уходом, – если опросит кто, что, мол, к полюбовнице уехал?
IV
Во время первого действия пьеса, по-видимому, мало занимала Наталью Михайловну.
– Вы знаете, – шепнула она, – я бы сейчас кататься поехала лучше… Да вы не бойтесь, я не зову вас… Знаете, с песнями, как в деревне… Ну, да эх, вы, залетные, эх, вы мои…
– Тише, – сдержанно попросил ее сосед, нервно комкая программу, – здесь, кажется, театр…
– Что вы? – насмешливо спросила его Наталья Михайловна.
– Глупо, – зашипел сосед. – Очень даже глупо, барышня.
– Я дама, – в тон ему ответила она и подтолкнула меня ногой, – злится.
– Я бы вас просил мне не мешать… Приходят тут какие-то…
Я безумно не люблю скандала, особенно в театре, где каждый нарушающий тишину, будь это даже человек, которого посадили на отточенную бритву, в глазах соседей кажется пьяным буяном. Но положение создалось такое, что мое вмешательство становилось необходимым…
– Я просил бы вас осторожнее…
– А вас кто спрашивает, – злобно повернулся ко мне сосед Натальи Михайловны, – я позову капельдинера…
– Вас же и выведут, – кинула ему та.
– Ну, это мы еще посмотрим… – Он вскочил с места и, протискиваясь между стульями, побежал к выходу.
К счастью, опустился занавес. Больше половины антракта я провел в театральной конторе, объясняясь с какими-то людьми и разозленным соседом по поводу всех слов и жестов; пришлось обещаться на другой день быть у него с извинением; все обошлось хорошо. К Наталье Михайловне я вернулся хмурый и злой.
– Едемте домой, – предложил я, – надоело.
– Едем, пожалуй, – охотно согласилась она, – пьеса дрянь, да и публика… Точно с базара…
Дама, внимательно рассматривавшая ее в лорнет почти в упор, с шумом бросила на соседнее кресло ридикюль и встала…
V
Дня через три я услышал, что в кабинете зазвонил телефон. Нехорошее предчувствие, что это Наталья Михайловна, сразу охватило меня, и я крикнул:
– Даша… Если это та, что сегодня звонила, скажите, что меня нет дома… Поняли?
– Поняла, поняла, не маленькая… Слу-ши-ю… Кого? Их дома нет… Спит? Нет, не cпят… Я не говорю, что не спят, а в столовой…
– Фу-ты, дура… Даша, ну, чего же вы… Ну, скажите, что сейчас подойду… Слушаю вас… Здравствуйте, Наталья Михайловна… Ко мне? Вы? Конечно… Конечно… Я очень рад, пожалуйста… Нет, дома… Сейчас должен ко мне брат с женой заехать, я и жду… Едете? Пожалуйста… Фу-ты… Вот тоже… Даша, купите что-нибудь к чаю…
Приехала Наталья Михайловна раньше, чем брат с женой.
– Ого, да у вас очень мило, – сказала она, входя в кабинет, – положите шляпку… Прекрасный диван: можно? Ну, спасибо, я люблю так полулежать… Ну-с, рассказывайте…
Когда Даша открыла через десять минут дверь на звонок и кто-то зашумел ногами в прихожей, Наталья Михайловна засмеялась, лениво потянулась и посмотрела на меня.
– Нашествие родственников началось? Пришли с нравоучениями блудному брату… У меня такая же история…
Не знаю, слышал ли это брат; но когда я выглянул в прихожую, поздоровался он довольно сухо и почему-то спросил:
– Может быть, мы помешали? У тебя, кажется, кто-то есть?..
– Нет, нет, пожалуйста… Это моя добрая знакомая… Познакомьтесь… Мой старший брат…
Разговор клеился плохо.
Когда он зашел о том, где лучше провести лето, Наталья Михайловна посмотрела на шляпку моей родственницы и засмеялась.
– Здесь покупали?
– Что? Шляпку? – удивленно спросила та, – здесь… А что?
– Я так. Вспомнила. У меня одна знакомая называла такие шляпки гурьевской кашей. Фруктов масса, а смешно…
– Это очень дорогая шляпа, – обиженно возразила та.
– Это-то и обидно. Мещанская шляпенка, а денег стоит уйму. Модная, наверно. Мода – это такая приманка для мещан…
Я с размаху переменил тему разговора. До своего ухода Наталья Михайловна, узнав, что мой брат инженер, успела сказать, что у нее тоже есть два знакомых инженера и что вообще инженеры жулики.
– Ну-с, прощайте, – весело сказала она, надевая манто, – решайте свои семейные дела… Пилите вашего братца за истраченный рубль, советуйте ему жениться… У меня самой родственники… Позже я вам позвоню…
– Какая у тебя странная знакомая, – неопределенно произнес брат после ее ухода, – давно знакомы?..
– Недавно, – смущенно ответил я.
– Ты, кажется, что-то скрываешь…
– У него, может быть, есть причины скрывать от нас, – зловеще вмешалась жена, – но мне кажется, что только уже не прислуга…
– Что прислуга?
– Прислуга, которая так в курсе дел… Мы приходим, а она уже изволит докладывать: у барина любовница сидит…
– Ей-богу же, это…
– Это, конечно, твое дело, ты не маленький, но ты так упорно твердил, что целые дни работаешь…
– Да я, право же…
– Да ты не оправдывайся, смешно… Ну, пока прощай… Заходи…
– Вы ко мне…
– Да теперь к тебе неловко… Еще помешаешь…
VI
Тяжелый дубовый клин нельзя вынуть сахарными щипцами. Его можно выбить только клином.
– Знаете что, Наталья Михайловна, – сказал я ей при последней, сильно зависевшей от нее, встрече, – вы завтра будете звонить ко мне?
– Буду.
– Не надо. Пожалуйста, не звоните.
Она с удивлением посмотрела на меня.
– Странно. Вы, может, хотите, чтобы я приехала сама?
– Именно не хочу. Понимаете, что значит: не хочу?
Она пожала плечами.
– Это же нахальство говорить женщине…
Я немного подумал и мягко ответил:
– Пожалуй, вы правы. Это нахальство.
– Вы меня хотите удивить и тем самым…
– Ничего не хочу. Понимаете?..
– Удивляюсь… В таком случае…
– Ну, что там… Прощайте…
– Прощайте… Только я думала…
– Что там думать…
Больше я не видел Натальи Михайловны. Кажется, года через два я встретил одного приятеля, который млел и сох около нее.
– О тебе часто говорим, – сказал он.
– А что? Рассказывает что-нибудь?
– А как же… Ты только не сердись… Все рассказывает. Чудак, говорит, он… Влюбился и нарочно придумал какую-то историю, чтобы поссориться…
– А тебе что она – нравится?
– Да нечего, брат, скрывать… Как и ты в свое время… Непосредственная такая, целостная натура, искренняя. Я теперь около нее живу. С родными из-за нее разошелся, да и с приятелями тоже… Оригинальная женщина…
Иногда я думаю: почему мы защищаем себя от дождя, грозы или ветра, и никто не додумался до какой-нибудь примитивной защиты от непосредственных, оригинальных натур, влезающих в чужую жизнь. Тем более, что и то средство, которое я испробовал, нельзя назвать особенно плохим…
1915
Четыре жестокосердых
Есть шутники, преимущественно из молодых людей, не занятых определенной работой, которые легкостью выдумки и игривостью ее выполнения могут убить быка.
Обычно они выбирают предметом салонной шутки непроверенный слух о близости хозяина дома к одной из малоизвестных в городе портних, лысину одного из вспыльчивых гостей, неопределенность возраста хозяйкиной сестры; или просто дружески смеются над малолюдством похоронной процессии, устроенной недавно одним из присутствующих по поводу смерти горячо любимой жены…
Милая улыбка и нескрываемое желание повеселить окружающих незлобивостью шутки часто спасают неопытного весельчака от неожиданных последствий. Больше того, многие даже улыбаются, тепло оглядывая рассказчика и вскользь доставая часы и уходя сейчас же после такого рассказа. Но в большинстве случаев неудачная шутка портит карьеру рассказчика несравненно сильнее, чем даже удачное оскорбление словами одного из присутствующих…
Единственный день, когда шутникам дурного тона дается полная индульгенция на слова и поступки, – это первое апреля… И все же я помню, как четыре жестокосердых человека, не учтя этого дня, непоследовательно жестоко отомстили одному такому же скромному, ничем не выдающемуся человеку за одно его желание скрасить их серые будни веселой ординарной шуткой.
Мы сидели у Щиткова и пили чай, когда в коридоре резко задребезжал телефон.
– Иди ты, – сказал сам Щитков, – я устал.
– Я тоже. Я старше тебя, – ответил Женечка, размешивая ложечкой чай, – пусть он сходит.
– Позвонит и перестанет, – философски заметил Салицын, закуривая папироску, – какая-то жалкая машинка, может быть, в одну индикаторную лошадиную паровую силу, а из-за нее человек должен терять равновесие…
Потерял равновесие я. Я подошел к телефону и снял трубку.
– Алло. Что? Да, это квартира Шиткова. Не может. Занят. Что? Что? Кто застрелился? Послушайте, вы серьезно? Даниил Михайлович? Послушай, да это. кажется, ты сам, Донька? Что?
Голос сильно напоминал виновника несчастного случая, но я был слишком взволнован неожиданно налетевшей вестью.
– Послушай, да будет тебе… Что? Не шутите? Извините… А когда это произошло? В шесть часов?.. Почему? Может быть, записка?.. Хорошо, хорошо, конечно, мы приедем…
Когда я, положив трубку, вернулся в столовую, передавать разговор мне не пришлось. Все отлично его слышали, и нечуткость близких к покойнику людей резнула меня по сердцу.
– Слышали, – спокойно сказал Женечка, посмотрев на мое искаженное жалостью лицо. – Не рассказывай. Лучше сядь и расскажи, почему это у тебя происходит. От родителей, воспитание ненормальное, что ли, или так, внешние причины?
– Что?.. внешние причины…
– Я, короче говоря, совершенно дилетантски интересуюсь вопросом: почему ты такой идиот?
– Но позволь… Ты же слышал, что человек…
– Тебе нужно брать ванны. Насыпь в воду соль и сиди с градусником, – сочувственно прибавил Шитков, – это помогает от твоих недостатков…
Я обиженно посмотрел на всех троих, собравшихся в этой столовой, и в недоумении пожал плечами.
– Ну, знаете… ваше воспитание… тоже…
– Идиот, – кротко остановил меня Салицын, – какое сегодня число?
– Ну, первое апреля… Ах да, да, да… Что же это значит?..
– Собираемся, друзья, – деловито предложил Шитков, – к покойнику. Я уж давно до него добираюсь…
– Четыре человека идут проводить весело время, – резюмировал Салицын, надевая мою шапку, – это даже хорошо… Четыре человека и один покойник… Немного, но весело.
– Здравствуйте. Покойный Дольский дома?
– Хозяин-то? Дома, дома, пожалуйста…
– Он у себя? Разлагается?
– Не видела. Может, там, в кабинете. Одни сидят.
– Раздевайся, братцы… Только заходить всем сразу. Готово? Ну, я стучу. Можно?
– Войдите… Войдите же… А, вся компания? Покойника проведать? Здорово я вас… Это называется попасться… Вот четыре осла-то, вот…
– Женечка, холодный или нет?
– Рука холодная; эх, Шитков, сам понимаешь, сейчас десять, а это в шесть произошло.
– Кто холодный, я? Сами вы, черти, холодные…
– А почему это мертвец не на диване? Странно как-то… Положить бы его хорошо, все-таки благочиние требует…
– Положить? Это можно… Нет, ты за голову, а я уж за ноги…
– Бросьте дурака валять… Осторожнее, рукав разорвешь…
– Положили. Лежит. Все-таки для глаза приятнее.
– А я вот взял и встал, взял и встал…
– Как ты относишься к насилию над мертвецом?
– Вещь, Щитков, в законах не предусмотренная. Принципиально одобряю.
– А достань-ка вот там полотенце… Вот тут, за шкафом.
– Это чистое, не хватайте, черти, сегодня только вынул.
– Салицын, захвати и другое. Первым за ноги, вторым я за шею и к дивану…
– Да будет вам! Ну что за дурацкие шутки!.. Ой, ой, больно шее… Я же говорю, что больно!!
– Привязали?.. Ногой шевелит? Затяни потуже. Теперь хорошо. А жаль парня… Давно ли, цветущий, веселый, жизнерадостный, он был среди нас, а теперь лежит без движения на этом диване… Так вся жизнь. Донька – олицетворение нашей кратковременной жизни…
– Обмыть бы покойничка… Позаботься об этом, Женечка. Знакомые осудят… скажут: что же мы, если мы, если друзья не позаботились о нем.
– Ну, оставьте это… Пошутили, и будет! Снимайте полотенце, горло режет… Чего же вы молчите?.. Снимайте же, идиоты… Я, кроме шуток, кричать буду… Это уж издевательство какое-то!
– Салицын! Поройся в воспоминаниях – мешал ли когда-нибудь носовой платок, удачно засунутый в рот, – резким крикам и проклятиям окружающих?
– Мешал, Шитков. Об этом писали многие знатоки этого дела. Дай твой. Мой грязный. Нужно чтить память самоубийцы.
– Убери ты платок… Это хамство! Это черт знает что… Я кричать буду… Я… агнр… пер… фрх… кнк…
– Вставил?
– Кажется, что плотно. Воздух проходит через нос. Обмывать не умею.
– Я умею. Правда, поверхностно, но думаю, что дойду до нужного чисто логическим путем. Дай-ка сюда графин и пробку открой…
– Погоди, я расстегну жилетку… Можно…
– Наклоняй лучше. Вот так… Хм!.. Ежится… Жаль, что температура воды несколько пониженная; графин стоял на холодном подоконнике. Остатки можно на голову… Я кончил…
– Как жаль его, Салицын… Как сейчас, помню я его добрую улыбку и открытое славянское лицо…
– Придется взять на себя заботы об извещении близких покойного о его трагической смерти… Кстати, как фамилия этой дамы, за которой он последнее время ухаживал?
– Луканова. Ее телефон, должно быть, в книжке записан. У него книжечка такая есть… Жаль, что ее муж ничего не знал об этих ухаживаниях, и если мы наткнемся на него…
– Ммм… упр… кхт…
– И если мы наткнемся на него, это будет большой бестактностью… Но что делать… Печальные обстоятельства и долг товарищества… четыре – семнадцать – шестьдесят? Так? Сейчас… Станция? четыре – семнадцать – шестьдесят… Занято… Еще позвоним… Ах, Доня, Доня… На кого ты нас, как это говорится, оставил… Барышня, четыре – семнадцать – шестьдесят… Алло! Гражданин Луканов?
– Кхт… Нкр… Хп… Хп…
– Поправьте покойному платок… Гражданин Луканов… Я взял на себя печальную миссию известить вашу супругу о непредвиденной смерти ее лучшего друга, Даниила Михайловича… Не знаете такого? Нам, его друзьям, не были известны его отношения к вам… Он подробно рассказывал нам только о близком знакомстве с уважаемой гражданкой Лукановой, незадолго до своей трагической смерти… Позвольте, но я только исполняю свой долг, так что ваш резкий тон… Повесил трубку. Очевидно, и на него сильно повлияла смерть нашего незабвенного друга… Да и чье сердце не дрогнет, узнав о том, как подломился этот нежный стебель, выраставший под яркими лучами весеннего солнца!..
– Ты хорошо говоришь… Тебе должна выпасть редкая в наше время честь сказать последнее слово над могилой нашего товарища… Такие люди редко умирают… А как же с похоронами?.. У меня лично только четыре рубля…
– Шитков… У меня мелькнула блестящая мысль… Поправьте получше платок во рту у почившего… Блестящая мысль… На что нужны деньги этому трупу, не оставившему после себя ни одной души?.. А хорошие похороны…
– Я знаю, где это. Вот тут, в боковом ящике. Пусти-ка… Вот в этой шкатулочке. Ну конечно… Это подчеркивает аккуратность покойного, одно из многочисленных достоинств его характера… Сто… Тринадцать… Двести восемьдесят рублей.
– При неродовитости мертвеца этого вполне хватит на скромные, чисто интеллигентные похороны…
– Да, но зачем обременять одного из нас всеми заботами, когда мы можем разделить эти деньги поровну, и каждый может работать самостоятельно в деле погребения нашего дорогого, нашего горячо любимого, нашего незабываемого друга…
– У мертвеца нехорошие глаза. Они обращены в нашу сторону с немым укором, как бы напоминая о том, что мы не должны забывать его, а чтить его память…
– Возьмем по пятидесяти. А восемьдесят оставим. Может быть, он не уплатил за месяц той девушке с приветливым лицом, которая нас впустила сюда. Больше того… я из своих пятидесяти оставлю здесь еще три рубля. Салицын, сделай и ты это. Не хочешь? Может быть, ты прав: я тоже возьму свои обратно.
– Как жаль, что у меня нет ничего на память об этом хорошем, родном человеке, так опрометчиво покончившем все счеты со своей молодой, благоуханной жизнью… Впрочем, если я возьму вот этот портсигар, у меня уже будет небольшая вещица. Проба есть, и верхняя крышка золотая.
– Я лично остановлюсь вот на этой цепочке… Покойный так любил ее носить с белым жилетом. Я дам ее на сохранение в какое-нибудь такое место, где бы мне поручились за ее целость небольшой суммой и квитанцией…
– А вы что же? Берите. Хорошенькие вещицы… Ты даже возьми себе еще вот эту статуэтку… Не понравится, дорогой разобьешь… Ну, тронулись…
– Прощай, Доня… Прощай… В первый раз плачу… Не стесняйтесь и вы – разве можно стыдиться слез любви и дружбы… Прощай, родной… Скоро все там будем… Платок нужно пальцем поглубже…
– Надевайте пальто скорее… Готовы? Девушка, хозяин просил никого-никого не принимать… Он хочет мечтать об уходящих в ту синюю даль, где легкие цикады… А вас он просил зайти сейчас же…
С Доней мы больше не встречались. Кто-то мне передавал, что в его характере произошел крутой перелом: он стал серьезнее, мрачнее и совершенно избегает шуток.
В первых числах апреля почти ежегодно уезжает за город…
1915
Потомки
Много лет тому назад, выходя из дому, Пушкин вспомнил, что не захватил с собой чистого носового платка.
Вернувшись домой и, после тщетных поисков, не найдя этого платка, великий поэт оставил на столе записку. Так как Пушкин писал только стихами, то даже эта скромная записка была написана звучными строками автора «Евгения Онегина»:
NN! Когда б ты приволок
Мне носовой один платок!
Тебе я благодарен буду
И сей услуги не забуду.
NN, к которому была обращена эта записка, платка не нашел, но сверху приписал и свою просьбу, тоже стихами, так как в пушкинский период даже прозу все писали стихами:
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги семь рублей.
В течение двух дней, пока бумажка валялась на столе, на ней появлялись новые и новые фразы:
«Был у тебя. Поедем завтра к Д. Ладно?» – писало на ней какое-то незнакомое лицо.
«Хорошая тема, – набросал на уголке сам Пушкин. – Грозный. Опричники. Лес. Большой монолог. Народ. Музыка».
«Был я. Приду завтра», – писало другое незнакомое лицо.
На обратной стороне скучающий гость нарисовал козу. Бумажку вымел лакей. Потом поднял ее и вместе с другими бумажками отдал прислуге на растопку.
Коза, нарисованная опытной рукой, привлекла внимание простодушной женщины. Она взяла бумажку и положила ее к другим бумажкам, так или иначе заслуживающим внимания.
Судьба играет человеком. Кухарка вышла замуж. Через восемьдесят лет ее внук, ветеринар в одной из глухих провинций, разбирая архив бабушки, аккуратно сложенный в коробке из-под карамели, нашел бумажку, на краешке которой стояла подпись гениального поэта.
Через две недели ее вертели в руках два исследователя Пушкина, которых многие осторожно звали пушкинианцами. Это ремесло перешло им по наследству; к этой профессии они приучали и своих детей обоего пола.
– По-моему, Пушкин, – уверенно сказал один из них, прочитав бумажку, – и фамилия похожая: Пушкин, и год подходящий…
– Опять же по козе видно, – согласился другой, – кто, кроме автора «Полтавы», мог так нарисовать это простое животное?..
– К тому же этот ритм в стихах:
Был у тебя. Поедем завтра к Д.
– Это, кажется, проза…
– Это проза? Ну, знаете… Тут даже не поэт окончание припишет: сегодня я, а завтра ты в беде… Слышите?
– Что ж я, не пушкинианец, что ли?! Слышу.
– Дополним?
– Воспроизведем.
– Издадим?
– Может быть, вы думаете, что я миллионер, что у меня по особняку в кармане, чтобы я стал спорить?..
Приблизительно через месяц в одном из журналов, печатавшем большей частью варианты ненаписанных стихов гениальных людей, появилось новое неизданное стихотворение Пушкина. Из уважения к автору оно было названо посмертным.
Стихотворение имело, после тщательной обработки его, приблизительно такой вид:
NN! Когда 6 ты приволок
Мне чистый носовой платок.
О Пушкин, друга пожалей
И оставь у прислуги (вариант: – прислуге) семь рублей.
Был у тебя, поедем завтра к Д.
И будем оба мы везде.
Опричник. Грозный. – Тема вот.
Лес, монолог большой, народ.
Был я. Приду к тебе опять.
Играть. Кидать. Пытать. Шагать.
Споров по поводу стихотворения почти не было. Некоторые пытались из упрямства приписать его Лермонтову, ссылаясь на нарисованную козу, так как Лермонтов был на Кавказе, где коз очень много, но пушкинианцы не выпускали добычи из зубов, и пришлось им уступить.
Когда неизданные стихи увидел режиссер большого идейного театра с повышенной платой на места, он побледнел, схватил себя за сердце и упал на стул.
– Бедные мы, – успел простонать он, – другие возьмут и сделают…
– Успеем, – успокоил его близкий человек, притворяя дверь, – инсценируем за один присест… Это не энциклопедический словарь в четыреста двух полутомах в кожаных переплетах… Сядем вместе, и пьеса будет…
Инсценировали стихотворение для большой обстановочной пьесы. Сначала хотели переделать в комедию, чему сильно способствовала развязная поза козы, нарисованной на обороте, и история с носовым платком, но для памяти Пушкина это показалось неудобным. Решили остановиться на вполне законченной исторической драме.
– Декорации-то нетрудно сделать, – хмуро думал режиссер, – художника только хорошего надо позвать: в первом действии все на фоне носового платка, во втором можно завтрак в сукнах, в третьем монолог зеленой краской с желтыми переливами… Вот четвертое… Не то козу эту самую живую поставить, не то в духе Грозного…
Пьесу писали заново, придерживаясь пушкинского замысла. Содержание получалось довольно яркое и, как об этом не раз высказывался в интервью с репортерами сам режиссер, выдержанное в духе творчества гениального поэта.
Молодой опричник во время чтения монолога теряет носовой платок. Появляется незнакомец в маске, который говорит, чтобы ему за платок выдали семь рублей, иначе он грозит уехать к Д. За сценой настоящий мотор гудит в настоящий рожок. Для реальности в первых рядах даже пахнет бензином. Опричник не соглашается на такую трату и уходит в лес, собрав пред этим громадную толпу народа и объявив ей, что эти семь рублей он оставляет своей прислуге, так как у него прислуги нет, то эти деньги берет с собой коза. Кончается пьеса выходом NN, загримированного под Пушкина, с последней краткой фразой: «Был у тебя, приду опять…»
Так как слов для всех действующих лиц не хватило, пришлось их заимствовать из других неизданных произведений разных авторов.
Диалоги получались хотя и красивые, но часто не соответствовали развитию фабулы.
– Была та смутная пора, – горячо говорил герой пьесы, – когда Россия молодая, в бореньях силы напрягая, мужалась гением Петра…
Героиня, не давая ему докончить фразы, возражала уверенно и сердито:
– Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, так воспитаньем, слава богу, у нас не мудрено блеснуть…
Ссора кончалась только благодаря вмешательству третьего лица, введенного в пьесу режиссером для заполнения пустого места у настоящего розового куста с чудными плодами, причем это третье лицо давало резюме, мирившее всех:
– Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь.
В одном месте, где пушкинские неизданные стихи были слишком неуместны, а нужно было все же брать что-нибудь из пушкинского материала, герой пьесы читал большой монолог из ежедневной газеты о необходимости устройства лечебницы для алкоголиков имени великого поэта.
Пресса в своих мнениях о пьесе раскололась на две неравные части. Большая, не получившая контрамарок на премьеру, укоряла декоратора и вторые персонажи в чрезвычайно долгих антрактах; меньшая часть, уступившая свои контрамарки родственникам жен, наоборот, пьесу выдвигала, сравнивая ее даже с «Крейцеровой сонатой» по звучности стихов…
И только один экстерн, прочитав к экзамену «Капитанскую дочку» и сделавшийся внезапно поклонником Пушкина, – скопил от продажи старых учебников семнадцать рублей, поехал на могилу великого поэта и выразил свое мнение по поводу пьесы. Взял бумажку, прикрепил ее ржавым гвоздем к ограде и вывел большими кривыми буквами:
«Здесь плевать воспрещается».
1915
Из сборника «Тихие неприятности»
1915
Путь к здоровью
I
Она с любопытством и с некоторым сожалением посмотрела на меня.
– Вы какой-то городской. Затхлый. В вас нет природы… Понимаете?
Я не был заинтересован в отсутствии ни самой Ариадны Сергеевны, ни природы, поэтому сказал, что хочу есть и чтобы меня отвели домой.
– А сами-то вы дорогу не знаете? – И она иронически усмехнулась. – Два шага – четыре версты от вашей дачи… Тем более лесом.
– Я не привык так шагать, – нехотя сказал я, – и тем более вашим этим… лесом…
– Ну, я вами займусь, – погрозила она пальцем, – я заставлю вас отдохнуть… Вы такой городской, затхлый…
– Слышал.
– Я заставлю вас кататься верхом, много ходить, ездить, играть… Я хочу, чтобы вы были здоровы…
– Я тоже, – загадочно ответил я, – проводите?
– Ну, провожу, провожу… Тюря…
Дорогой она много говорила о том, как приятно носиться по полю верхом на горячей лошади, как хорошо одному по целым дням бродить по лесу, не обращая внимания ни на жару, ни на дождь, или играть в футбол и, утомившись, думать о том, что волнует сердце. Она с такой непосредственностью описывала каждую деталь этих удовольствий, что у меня опускались руки.
– Ну-с, неврастеник… Итак, все это принято?
– Принято, – бледнея, отвечал я, – оздоравливайте.
Она протянула мне руку и улыбнулась обещающей улыбкой, от которой по телу пробежали мурашки.
У Ариадны Сергеевны были красивые голубые глаза и розоватая кожа на лице. Кроме того, она была женщина; если бы не эти благоприятные для нее обстоятельства, вряд ли что-нибудь помешало бы моему искреннему намерению: остановиться, извиниться за эту небольшую остановку, отойти в сторону, отломить хорошую палку и, ударив Ариадну Сергеевну, уйти, не подав ей руки. Многие это не любят, и она наверное бы больше не искала со мной встречи, а я был бы совершенно спокоен за свой летний отдых.
Но она была – женщина, и я, несмотря на свою нечуткость, сразу учел это и только сказал:
– Спасибо… Жду…
II
Прекрасное летнее утро. Как манит соседний лес, еще не загаженный дачниками и мальчишками!.. Красиво облако, тающее в чистом, ослепительном небе, когда никто не тычет в него пальцем и не лезет к вам, чтобы вы оценили это облако по достоинству… Вдвойне прекрасно летнее утро еще потому, что я встаю не раньше двенадцати и никогда не вижу его, а только красиво грущу о нем… На этот раз мне суждено было соприкоснуться с летним утром около пяти часов, максимально через два часа после того, как я потушил лампу и перестал читать.
– Вас там барышня дожидаются, – с приветливой улыбкой сказала какая-то домашняя старуха, которая обычно отсыпалась во время какого-нибудь другого сезона, а летом была всегда на ногах, – соседская.
В душе я назвал барышню не соседской, а много хуже и спросил, что ей надо.
– С лошадьми приехала, – шепотом передала старуха.
Я сдержан на язык и никому не мог сказать, что я лошадиный барышник. Вряд ли по моему внешнему облику меня можно было принять и за ветеринара. Поэтому я с большой неприязнью встретил этот визит.
– Может, это не барышня, – зевая, спросил я, – так, может, постоялый двор кто ищет?
– Барышня, – убежденно сказала старуха, – такая из себя глазами голубая…
В эту минуту мои симпатии искренне принадлежали даже самым порочным людям, но с черными глазами, тем не менее я встал, оделся и, не умываясь, сошел вниз.
– Ах, это вы? – И Ариадна Сергеевна приподнялась со стула.
– Должно быть, я, – холодно пожал я ее протянутую руку, – хотя мне редко приходилось видеть себя в пять утра…
– Ах, голубчик, какой вы, право…
– Городской, затхлый? – злобно спросил я. – Чем, так сказать, обязан?..
– А я лошадей привела, – весело сказала она, – и для вас одну…
– Чего же я с ней делать буду?
Около года тому назад мне пришлось выиграть на лотерее корову, и я хорошо еще помню, какого позора мне стоил выигрыш, когда я приставал ко всем с просьбой принять ее от меня на память. С лошадью, которую всегда можно привязать к забору, особенно летом и на даче, я справился бы гораздо быстрее, но саму Ариадну Сергеевну нельзя было ни привязать к забору, ни подарить на память; предстояла ответственная и тяжелая для человека, который спал всего два часа, задача – быть любезным…
– Как что делать? Кататься поедем…
– Не хочется кататься, – робко сказал я.
– Опять городские привычки? Нечего, нечего… Это свежит людей, это приучает их, так сказать, к здоровью…
Я вспомнил одного знакомого офицера, который упал с лошади и разбил голову. Я очень хотел, чтобы он был сейчас здесь и завел бы оживленный спор с Ариадной Сергеевной о сущности здоровья и способах его приобретения.
– Я не умею…
– Да вы когда-нибудь ездили? Ну, где вы были в прошлом году?.. Неужели не ездили?
– Ездил. В Крым. К родным. Только не верхом…
– Господи, да как это просто… Сесть верхом на лошадь к поехать…
«Просто, – с отвращением подумал я, – и человека зарезать просто…»
– Ну, идем… Увалень…
III
Когда я посмотрел на лошадь, я сразу понял, что мы оба вовлечены в невыгодную сделку. Я не понимал, во имя чего я должен сесть верхом на беззащитное, покорное своей судьбе животное; лошадь, со своей стороны, тоже, вероятно, смотрела на это как на неблаговидный поступок, рекомендующий меня с худой стороны.
– Ну, что же вы… садитесь!..
– Лошадь не кресло, – хмуро бросил я в сторону, – сразу не сядешь… Потом, как же я сяду… Высоко…
– Ах, господи… Вот человек-то… Да вы станьте вот на тумбочку, потом приподымите ногу, и все…
– Да как же я стану, – с огорчением вырвалось у меня, – тумбочка здесь, а лошадь за три сажени…
– Подведите.
Я в нерешительности остановился.
– А куда поедем? – пытаясь немного оттянуть время, спросил я. – А?
– Доедем на первый раз до станции… Верст восемь…
«На первый раз, – мысленно вздохнул я, – к концу лета на другой материк, очевидно, ездить заставит…»
– Когда сядете, берите узду крепко в руки, а ногами обхватите покрепче лошадь. Поняли?
Я с большим удовольствием прогнал бы от себя это животное, чем обнимать его, хотя и таким рискованным способом, но все-таки мне удалось взгромоздиться на лошадь и исполнить все в точности.
– Держитесь?
– Держусь, – боязливо оглянулся я назад, – только зачем оно хвостом машет…
– Кто – оно?
– Да животное это…
– Едем, будет болтать глупости…
Я решительно не знал, что нужно сделать для того, чтобы лошадь поехала. Отсутствие рычагов, руля или каких-нибудь других приспособлений сразу сделало лошадь совершенно непонятным, загадочным для меня существом. Заставить ее двигаться путем личного убеждения я все равно не смог бы, поэтому я решил просто ударить ее кулаком в бок. Лошадь повернула голову немного вбок, посмотрела на меня неопределенным взглядом и взмахнула хвостом.
– Послушайте, – нетвердо произнес я, – она не едет.
У меня даже мелькнула мысль, что, может быть, здесь вопрос самолюбия, лошадь откажется везти меня, и эта мерзкая прогулка отложится до еще более неблагоприятного случая.
– Поводья натяните, – со смехом сказала Ариадна Сергеевна. – Ну!
Лошадь действительно пошла, решив, очевидно, что у нее еще останется много времени, чтобы сбросить меня в какую-нибудь канаву.
IV
В течение первых десяти минут Ариадна Сергеевна добросовестно исполняла свои педагогические обязанности.
– Не держитесь за гриву, – заботилась она, – и за седло не держитесь… Зачем вы сползаете набок?.. Да вы не бойтесь… Ай, что вы делаете… Разве можно кричать лошади в ухо… Трясет? Ничего… На пятый раз и не заметите, привыкнете…
Я уже перестал рассчитывать на благополучный исход прогулки. Тем более, если бы мне и предложили сесть отдохнуть, вряд ли я смог бы сделать это с удовольствием для себя: седло в этом отношении сыграло весьма неблаговидную роль…
Лошадь, – и я ее вполне понимаю, – делала все, чтобы отравить мне спокойное состояние. Она с удовольствием перепрыгивала каждую канавку, математически высчитывая, на какую сторону я должен при этом отлететь. Иногда она резко останавливалась, предоставляя мне широкую возможность перелететь через голову.
– Вот приучитесь, – ободряла Ариадна Сергеевна, – мы кавалькаду устроим…
– Устроим сейчас, – охотно предложил я, – вы поедете, а я слезу и пойду пешком… Хорошо?..
– Это не кавалькада, – засмеялась она.
– А что же по-вашему – кавалькада… чтобы меня еще к лошадиному хвосту привязали и по полю волокли… Да?
Около станции мы остановились и стали дожидаться поезда… Я с завистью подумал о людях, которые благоразумно избрали другой способ передвижения; лошадь, очевидно, была другого мнения, потому что с первым же появлением паровозного дымка она тревожно насторожила уши и стала проявлять признаки явного беспокойства.
– Она чего-то хочет… Лошадь эта, – тревожно сказал я, – ей-богу, не знаю.
– Смотрите, чтобы не сбросила, – спокойно ответила Ариадна Сергеевна, – поезда боится… Я знала одну лошадь, которая даже от велосипедных звонков…
Может быть, у той лошади была своя интересная для любителей история, но мне, к сожалению, не пришлось дослушать ее, потому что другая лошадь, с которой сейчас было связано мое существование, куда-то резко попятилась, зафыркала, снова забила хвостом и, с отчетливым стремлением остаться в одиночестве, бросилась в сторону. Очевидно, наши дороги не сошлись: она бежала обратно, а я, не успев даже выразить своего совершенно справедливого негодования, ощутил под собой какую-то липкую грязь и бутылочные осколки…
Первое, что донеслось до меня, это был бешеный истерический смех Ариадны Сергеевны.
– Упал… А… а… упал… Вот упал… Свалился… Ох-ха… хо… Упал…
Я не стал отвечать, пользуясь очевидностью факта, тем более что его могли засвидетельствовать и ранние пассажиры со станции, которым все случившееся казалось необычайно веселым.
V
При первой же встрече со мной Ариадна Сергеевна протянула руки, посмотрела в глаза и вдруг затряслась от бурного, ничем не сдерживаемого смеха.
– Не могу… Не могу… Упал… Как упал!..
Она произнесла это последнее с такой гордостью для меня, что я даже покраснел…
– Не сердитесь, голубчик, – перестав смеяться, сказала она, – это всегда так бывает… Ну, если не хотите кататься, будем так на воздухе… Есть, наконец, спорт, ходьба…
– Спорт, ходьба? – с горечью спросил я. – Для здоровья? Да?
– Ну да… Чего же вы такой?..
– Такой? А вот почему… Вы хотите, чтобы я играл в футбол?.. То есть, иными словами, чтобы меня повели на какую-то площадку, уронили на землю и стали бить грязным мячом по голове? Да? Вы хотите, чтобы я ходил пешком мимо каких-нибудь огородов и дрался с собаками или мок под дождем за десять верст от своей дачи?.. Да? Так я вас понял?…
– Да, но здоровье, – пробормотала она, – вы такой…
– Городской, затхлый?.. А то, что я себе руку вывихнул, – это не затхлый?.. Нет, вы говорите!..
– Ну, как знаете, – обиженно сказала Ариадна Сергеевна, – для вас же…
Больше мы с ней не встречались, и я совершенно оставил всякие заботы о здоровье. Может быть, поэтому, когда я приехал в город, врачи сказали, что я прибавил на одиннадцать фунтов и что мне можно снова садиться за работу…
1915
Шаблонный мужчина
Когда все столпились в передней и стали искать калоши, я воспользовался случаем и, наскоро попрощавшись с кем-то из незнакомых гостей, вышел на лестницу.
– Арсений Петрович… Вы куда? Нет, нет… Так нельзя. Я оглянулся и почувствовал, что рабочая ночь пропала.
– Нет уж, вы кого-нибудь проводите, – мило улыбнулась хозяйка, – хотите Нюрочку?..
– Пожалуйста, – кисло сказал я, – дайте Нюрочку.
– Анну Петровну, – поправил чей-то мужской голос сбоку, – разрешите представить: моя жена Анна Петровна… Я, видите ли, остаюсь в банчок смазаться, а уж если вы будете так добры…
Анна Петровна окинула меня быстрым взглядом, всунула в капор голову и лизнула хозяйку в губы.
– Едемте… Как вас… Арсеньев?
– Арсений Петрович, – сдержанно ответил я, – Саламин.
– Это что такое Саламин?
– Фамилия моя, – сухо ответил я, – Арсений Петрович.
– Ах да, да… Мне о вас говорила Катя. Это у вас жена в тифе лежит? Как жалко…
– Нет. Благодарю вас. Я не женат.
– Вы настройщик? Да? Мне Катя тоже говорила.
– Врет ваша Катя, – холодно возразил я, – я журналист.
– Ах, вот как… Это интересно… Стихи пишете?..
На улице не было ни одного извозчика, и мы пошли пешком. Анна Петровна шла, опираясь на мою руку.
– Удивительные эти мужчины, – говорила она, смеясь, – вот сейчас видели эту толстую даму в бархатном? Нет? Ну, вот которая мне о своей квартире рассказывала… Она сейчас хотела, чтобы ее кто-нибудь проводил, – так ведь никто не согласился… А нам, у которых рожица смазливая, стоит только захотеть, и все побегут… Вот вы, например, пошли бы ее провожать?..
– А где она живет, эта ваша дама?
– Да вот тут за углом…
– Пошел бы, – сурово ответил я, – тут недалеко… Мне еще работать надо…
– Ну да, пошли бы, – снова засмеялась Анна Петровна, – это вы просто, чтобы меня заинтриговать, говорите… Старый приемчик, милый мой… Я опытная… А меня так с удовольствием… И в другую сторону от дома пошли… Верно?
– В другую, – с тихим сожалением сказал я, – верст шесть от меня будет…
– Ну, вот видите… Для меня так и шесть верст пустяки, а для старухи полверсты жалко… Эх вы, рыцари… Именно самцы, и ничего больше… Я вас всех как насквозь вижу… Дай-ка, мол, провожу, может, что-нибудь и выйдет…
Я лично смутно догадывался, что ничего хорошего из провожания на другой конец города выйти не может, кроме того, что мне придется похоронить сегодняшнюю работу и завтра подниматься в восемь утра, однако не высказал вслух этих соображений, а только обиженно возразил:
– Ну, помилуйте… Ничего, ничего… Я провожу…
– Я и говорю… Идете и думаете: скорей, мол, на извозчика, поедем… Там заведу разговорчик о том, что устал, что все равно работать сегодня не хочется…
– Хочется, – уныло вставил я.
– Ну, вы для смазливой женщины и работу готовы бросить… Не первого вижу… Начнете говорить о том, что как хорошо выпить бокал шампанского в кабинете хорошего ресторана…
– Я не пью шампанского…
– Э, милый мой, это все вы только до ресторана говорите, а потом так набрасываетесь, что не оторвешь… Послушайте, Арсеньев, это там извозчик стоит?
– Саламин, а не Арсеньев. Да, извозчик. Позвать?
– Ну конечно, вы как все, как две капли воды… Сейчас наймете извозчика, сядете ко мне чуть ли не на колени… Больше полтинника ему не давайте… Не едет… Ну, дайте шестьдесят… Садитесь вы слева… Только, пожалуйста, без этих обниманий, я не ребенок – не выпаду из саней…
– Я не обнимаю, – тихо оправдался я, – честное слово…
– Ну, не обнимаете, так будете… Дайте сюда руку да держите крепче, я поворотов боюсь… Ну, начинайте… Рассказывайте о том, что вы одиноки, что у вас душа ищет теплоты и сочувствия, что вам так нужна женская отзывчивость… Ох, как вы все до ужаса одинаковы… Сначала, конечно, предложите немножко покататься… Я знаю это немножко… Да, да, да, знаю… Извозчик, сколько за час? Что? Рубль семь гривен? Много… Полтора хочешь?.. ну, потом двугривенный прибавит… Только поезжай скорее… Ну, вот – достигли своего. Шаблонные людишки. Вырвали свое. Рады?
– Рад, – жалобно улыбнулся я, – спасибо…
– Ну конечно, – иронически засмеялась Анна Петровка, – чего же вам больше надо… Хоть бы в одном каплю оригинальности нашла… Сейчас в ресторан потянете…
– Я не люблю ресторанов, – тоскливо ответил я, – в них шумно…
– Ну, уж это слишком, господин… Малакин, – возмущенно заговорила Анна Петровна, – не смеете же вы меня к себе на квартиру звать… Помните, что у меня муж…
– Я помню, помню, ей-богу помню, высокий такой, черный, – испуганно заметил я, – только я не думаю, вы поверьте… Если я о ресторанах сказал…
– Ну вот, ну вот… Что я говорила, – торжествующе сказала Анна Петровна, – у него уже ресторан с языка не сходит… Старый, говорила уже вам, приемчик… Сидите, наверное, и обдумываете, какой бы найти ресторан подешевле. Только имейте в виду, что я в скверный ресторан поехать
не могу, я вам не горничная, которую можно куриной котлетой покорить… Если уж так не можете от меня отстать… Извозчик, «Рим» знаешь?.. Что? Какой же ты извозчик… Тебе бы настройщиком быть… Ах, пардон, пардон… Я оскорбила вашу профессию… Вы, кажется, сердитесь, мосье Калугин?.. Ну, хорошо, не сердитесь, – я и так уступаю всем вашим прихотям… Ну что, извозчик, вспомнил?.. Только скорее… Терпеть не могу скверной езды… Ну что, добились? Эх, вы… Плотоядные…
В ресторане, упрекая меня за то, что я всеми силами стараюсь отговорить ее от ужина в общем зале, Анна Петровна велела приготовить все, что надо, в большом, отдельном кабинете. Весело забегали лакеи. Я прощупывал через боковой карман унылую наличность в бумажнике. Пить Анна Петровна не хотела, но, повинуясь моему нескрываемому желанию ее напоить, чтобы она развязала мне руки для шаблонных мужских поступков, она велела заморозить две бутылки шампанского.
После недавнего ужина я с тихой обидой смотрел на красиво разложенных рябчиков, которым Анна Петровна с детской шаловливостью отламывала лапки, и мысленно складывал и устрицы, и шампанское, и кофе в один плохо утешавший меня итог. Анна Петровна пила маленькими глотками шампанское, розовела и искренне смеялась над тем, как легко она видит насквозь все мои стремления.
Хватаясь за последнюю попытку оставить себе, для срочной статьи, хоть самый маленький остаток утра, я ничего не пил и тоскливо поглядывал на часы.
– Не пьете, – вскинула глазами Анна Петровна, – спаиваете меня… О, нет, это не пройдет… Нет, это не пройдет… А замыслы ваши… Сядьте сюда рядом… Я не могу смотреть на ваши глаза… В них что-то цинично-мужское…
– Да уж… глаза, – вежливо согласился я, – действительно, это вы…
– Не глупите… Я прекрасно понимаю… Ну, вот одно условие, – я разрешаю вам меня поцеловать, но только чтобы не было этих взглядов… Поцелуй ни к чему не обязывает, а эти взгляды… Ух, какая гадость… Ну, целуйте…
– Да нет… Что вы, – покраснел я, – я, право же, не хочу…
– Ну, милый мой… Я не из тех женщин, которых можно провести скромностью… Ну, целуйте один раз, шут с вами, только больше не приставать… Ну, вот сюда…
Я вздохнул и поцеловал ее в губы, на мгновенье почувствовав горьковатый запах рябчика и шампанского.
– Ну, будет, будет… Зверь… ну, поехали…
Прощаясь со мной около своего дома, Анна Петровна вдруг сделалась серьезной и сказала строгим тоном:
– Я сейчас всю дорогу видела, какими вы на меня влюбленными глазами смотрели. Только, пожалуйста, без глупостей… Я знаю – завтра же с утра начнутся звонки по телефону, когда меня можно видеть, когда нет дома мужа, где я гуляю… Помните, что я не одна… Я очень прошу… Если уж вы не можете утерпеть, я лучше сама позвоню… Какой номер? Один – пятьдесят один – двадцать шесть?… Карандаша нет… Ну, хорошо, я запомню и так… Целуйте руку и – до свидания…
Когда я приехал домой, уже светало. Со злобой взглянув на часы, я оставил записку, чтобы меня не будили часов до двух, разделся и лег спать.
Утром, около десяти часов, около уха забарабанил телефон, я сорвал трубку и стал слушать расколотившего, как стекло камнем, мой тяжелый, после бессонной ночи, утренний сон.
– Да… Алло… Станция… То есть слушаю…
– Вы? – услышал я чей-то тоненький голос. – Силякин?
– Саламин. Я. Что угодно?..
– Это Анна Петровна… А вы уж, чай, на ногах? Одел, наверное, с утра смокинг, вертится перед зеркалом и дожидается минуты, когда можно было бы поехать сюда… Эх, вы… Ну да ведь верно?..
– Я еще сплю, – хрипло ответил я.
– Ну, ладно… Других проводите… Я вас всех знаю – во как… Ну-с, милостивый государь, ко мне раньше шести нельзя. Слышите?.. Только не вздумайте раньше… Я так боюсь, что вы прилезете раньше шести, что готова сама приехать, чтобы отговорить вас…
Сон быстро вылетел из головы. Я схватил обеими руками трубку и, делая на измятом лице вежливую улыбку, стал уверять Анну Петровну, что это неудобно, и напомнил ей, что у нее есть муж.
– В шесть буду… Честное слово буду, – упавшим голосом обещал я.
– Ну, то-то же, – сказала она, – а то норовит к двум часам забраться… Так к шести жду…
В половине шестого она предупредила меня, чтобы я не вздумал приехать к одиннадцати, а в шесть я сидел у нее за столом и пил чай. Было довольно много народа, клеился веселый разговор. Анна Петровна мало уделяла мне внимания и только изредка подмигивала какой-то даме с трясущейся губой и показывала глазами на меня. Дама отвертывалась в сторону и смеялась.
А когда почему-то зашел разговор о том, что все люди неискренни, Анна Петровна мило улыбнулась и кивнула головой на меня.
– Особенно мужчины… Они неискренни до ужаса… Вот возьмите господина Саламина… Он влюблен в одну из находящихся здесь женщин, а ведь у него никогда не хватит смелости сказать открыто… И влюблен, как кошка… И все они на один лад.
Все засмеялись обидным смехом и посмотрели на меня. Муж злобно сверкнул глазами, сделался со мной исключительно любезным и даже зачем-то спросил, играю ли я в шахматы…
Уходил я с предупреждениями, чтобы не надоедал звонками…
* * *
Вот поэтому-то теперь, когда мне показывают какого-нибудь мрачного, худого человека и говорят:
– Видите вот этого господина?.. Он влюблен в одну даму, а та на него и внимания не обращает… Он прямо с ума сходит, – я подхожу к этому человеку и, улыбаясь внутренней, одному мне понятной улыбкой, по-братски пожимаю ему руку…
1915
Анисьин муж
I
– Я ведь не как другие жены, – ласково сказала она и поцеловала меня в голову, – иногда прямо измучаешься, все думаешь, думаешь, чтобы не перетратить твою лишнюю копейку… Ты трудишься, работаешь, и я буду работать…
– Спасибо, милая, – с тихой благодарностью сказал я, – ты у меня такая родная, такая родная… Зажги лампу…
– Вот видишь, – укоризненно покачала она головой, – а ты сам о себе не заботишься… С керосином работаешь… Электричество провести не можешь… Я тебе ручаюсь…
– Ну, проведем, – предложил я, – сходи завтра на станцию… Скажи…
– Он говорит – на станцию, – возмущенно отвечала она, – ну, уж это, извини… Сходи на станцию, там тебе дадут пьяных монтеров, драть будут… Ах ты несмышленыш… Анисью, которая у нас служила, помнишь?
– Нет…
– Ну конечно, разве мужья заботятся о доме… У этой Анисьи есть муж. Он умеет освещение проводить, хороший такой мужик… И возьмет каких-нибудь три рубля… А ты – монтеров готов звать… Я ценю твою работу и совсем не хочу, чтобы у тебя лишние деньги уходили… Ну, пиши, пиши… Позвать, значит?
– Позови, – кивнул я головой, – только чтобы скорее это,
– Да ты будь спокоен… Пиши, милый…
И она еще раз поцеловала меня в голову.
II
Анисьин муж, как всякий трудолюбивый человек, не любил отказываться от работы и на другое же утро был у нас. Его пропустили в кабинет, и уже около девяти утра он вежливо потряс меня за плечо и, дождавшись, пока я открою глаза, осведомился о том, что, собственно, от него хотят.
– Ламп-то вам сколько? – спросил он, оглядывая комнаты.
– Много ламп, – нехотя ответил я, негодуя за прерванный сон, – везде.
– Так, так… Электричество, значит, – неопределенно покрутил он головой. – Ну, что же… Велика ли вещь лампа…
Через несколько минут он втащил в комнату какую-то грязную двойную лестницу и, удобно взмостившись на ней, стал бить потолок большим молотком.
– Это вы зачем? – робко спросил я, чувствуя, что всякие попытки уснуть надо совершенно бросить.
– Как зачем? – изумленно посмотрел на меня Анисьин муж, – чай электричество… Может, я сюда крюк хочу вбить…
Он еще несколько раз уверенным движением ударил по потолку, отбил порядочный кусок штукатурки и сказал, чтобы ему позвали горничную.
– У вас тут раньше-то проводили? – спросил он сверху. – Может, раньше кто работал?..
– Я недавнишняя, – сконфузилась горничная, – барыня знает…
– Ну, зови ее, твою барыню… Жена, значит, ваша, – посмотрел он на меня, – детей-то нет еще?
– Нет… – неопределенно ответил я.
– Ну, будут. У вас это скоро. Раньше-то тут, барыня, – спросил он вошедшую жену, – проводильников этих не было?.. Может, тут старые проводы есть, вытянуть бы их… Они так всегда, замажут известкой, а потом ищи…
– Нет, не проводили, – виновато улыбнулась жена, – вы уж проведите, голубчик… мы заплатим…
– Да уж без платы какое дело, – снисходительно бросил Анисьин муж, – тут тебе без этого и керосиновую лампу не проведешь…
Когда жена ушла, он подмигнул мне сверху, и опустил молоток.
– Это барыня, так барыня… Вот здесь, по лестнице, у двенадцатого номера… Я уже на что рабочий человек, а и то бы не взял… Ну, я пойду, – закончил он, – обедать пойду. Время.
Во время его отсутствия мне пришлось отказать одному нужному человеку в приеме: впускать в комнату, пол которой был густо завален штукатуркой, а посредине стояла неопределенного вида лестница, – не хотелось…
Обедал Анисьин муж долго; сознаюсь, что в первые часы его отсутствия я даже подумал, что он обиделся на то, что до него никто не проводил электричества, и ушел совсем.
К вечеру он пришел снова, благодушно и немного иронически настроенный к своей работе.
– Опоздал маленько, – пояснил он свое отсутствие, – мебель перетаскивали… Выезжают одни, комодище вытаскивал… Полтинник, скареды, дали…
Он влез на свое сооружение и методически стал отбивать штукатурку с потолка.
– Папиросочки нету? – вежливо спросил он, – курить хотца…
Я оторвался от работы и протянул папироску.
– Покорно благодарим… – Он затянулся и презрительно вытащил из потолка какой-то гвоздь… – Да, говорю, скареды… У этих ведь, разных квартирантов, один пример… Звать зовут, лошадью работать – работай, а отдать – это нет…
Я почувствовал, что краснею.
– Мы отдадим, вы не беспокойтесь, – виновато сказал я, – я вперед могу даже…
– Да уж вы-то что… за вас и беспокойства нет… Я и девушку вашу знаю. Она и ручалась. Эти, говорит, отдадут… На пищу, говорит, скуповаты, а уж рабочему человеку… Покорно-с… – дотянул он папироску, – хороший табачок…
С точки зрения приведения комнаты в негодность с потолком было сделано все возможное; он был облуплен до балок: по-видимому, Анисьин муж предполагал проводить электричество по системе глубоколежащих кабелей. Он с любовью посмотрел на облупленное место, слез и подошел к стене.
– Здесь и пройдут, господин, – обратился он ко мне, – провода-то… – И, видя, что я тупо воспринимаю его объяснения, добавил: – Провода, говорю… Без них электричества кет. Лампу в стену не ввинтишь…
Он подошел к стене, неуверенным движением засунул палец под обои и потянул к себе. Под оторванным куском оказалось какое-то серое, мутное пятно, мало гармонировавшее с цветом мебели.
– Ишь ты – самодовольно ухмыльнулся Анисьин муж. – Обои… Их ткнешь, а они рвутся… И чего это господа не купят… Ерунду, господин, покупали… Бумагу-то…
Через несколько минут Анисьин муж влез с сапогами на постель и стал прибивать к косяку большой, дугообразной формы, гвоздь.
– Это я для себя, – обернулся он, – прибивать буду проволоку-то, так придержаться… Три рубля одно, а голова другое… Упадешь, разобьешься…
– Хорошо, – уныло сказал я, искоса поглядывая на трещину в косяке, – прибивайте там…
Прибив гвоздь, он вымерил расстояние рукой до потолка и сказал, что пойдет ужинать.
– Завтра уж приду… Только лестницу не убирайте, а то спять ставить… Лестница-то никого за руки не хватает…
– Ничего… Ничего, – нерешительно бросил я, – подмести только попрошу…
– Не стоит, – миролюбиво предложил он, – завтра приду, опять насорю… Тоже ведь, электричество…
III
Назавтра Анисьин муж не пришел. Приходила сама Анисья и просила рубль задатка.
– Он сам-то смирный, – таинственно пояснила она кухарке, – выспится и придет… Ничего, говорит, не сгорят без меня…
Зато на другой день он пришел еще раньше, хмурый и, по-видимому, с твердым намерением окончить работу.
– Спать-то не помешаю? – хмуро спросил он меня, кидая молоток на пол, – прощения просим…
– Почему вы вчера не пришли? – недовольно ответил я.
– Вчера, чего вчера… Вчера не сегодня… – неопределенно ответил он, – сегодня и доделаю… Мудреная штука…
– Так вы уж кончайте скорей, – кисло проворчал я, – надоело.
– Самому надоело, – кивнул он, – тоже навязали… Можно сказать, с ножом к горлу…
– Монтер вы, поэтому и позвали…
– И звали бы монтеров, – огрызнулся Анисьин муж, – звали бы, коли они уж так нравятся… Им и делать-то больше нечего…
– Как зачем? – приподнялся я с постели, – да вы проводить-то умеете?
– Велика штука… Проволоку навертел, гвоздей натыкал… Что звонок, что лампа…
– Да вы сами-то, – дрожащим голосом спросил я, – монтер?
– Я-то?..
– Ну да, вы…
– Мы слесарь… Мебелишку тоже, если где перенести… рабочему человеку пить, есть хочется… Зовут – идешь…
– А проводить-то… электричество-то, – вскочил я с постели, – вы умеете?.. Вы когда-нибудь проводили? А, проводили?..
– Ну, нет… – спокойно ответил он, – чего же тут… Подумаешь, труд большой… Гвоздь вбил, кнопку прибил… Оно, чай, не керосин, само горит…
– Идите вон, – сдержанно сказал я, – подите к черту… Вы слышите?..
Анисьин муж молча собрал инструменты, дружелюбно посмотрел и улыбнулся.
– Бабы все… Анисья да девушка ваша… Иди, говорит, да иди… Не маленький, сумеешь!.. Тут Анисья с монтером одним путалась, так я присмотрелся… Может, комодишко гам какой пообкрасить? Ну, пойду… Прощения просим…
IV
Через два часа у меня в комнате веселились четыре монтера. Ходили по столу, сваливали с этажерки книги, рассказывали друг другу профессиональные новости.
– Иди, милый, – ласково позвала меня жена в соседнюю комнату, – вот видишь, родной… Какой ты у меня глупый… Сам работаешь, а копейки своей не бережешь… Позвал монтеров дорогих… А Анисьина мужа выгнал… Дал бы ему трешницу…
– Милая моя, – тихо сказал я. – Анисьин муж – слесарь… Понимаешь – слесарь…
– Не может быть, – возмущенно отозвалась она, – как же это… Какой негодяй…
Она негодующе прошлась по комнате и, побарабанив пальцами по подоконнику, обернулась ко мне.
– Нет, ты знаешь, какой подлец, – обиженно сказала она, – зову я его на прошлой неделе кровать починить… Он отвертел ножку, матрац расковырял, а потом извинения попросил… Простите, говорит, барыня… Какой я слесарь… Вот если, говорит, электричество провести, так через Анисью скажите – приду… Ну, а ты знаешь, – я не такая, как все жены… Я твоей лишней копейки не истрачу…
1915
Яд доброты
В первый вечер нашего знакомства Шванин спросил меня, почему я сегодня в черном галстуке.
– А так просто. Забыл купить.
– А вы любите темно-зеленые с золотистым оттенком?
– Темно-зеленые? – праздно спросил я, не желая придавать его вопросу острое значение. – Очень. В них есть что-то.
– Ну, так у вас завтра будет такой галстук. Ни больше, ни меньше как темно-зеленый… И именно я, если разрешите, преподнесу вам его.
Он торжествующе посмотрел на меня и, не дожидаясь благодарности, отошел в сторону. На другой день посыльный принес мне шванинский подарок; а когда следующий раз я надел его и пошел в гости к знакомым, где был и Шванин, я понял, что сделал непростительную ошибку. Увидев меня, Шванин отвел в сторону хозяина дома, позвал меня и, похлопав пальцами по галстуку, спросил;
– Каково?
– Что? – удивленно спросил хозяин, поглядывая на нас обоих.
– Галстучек-то? Каков?
– Да, галстук, – неопределенно бросил хозяин, – зеленый, кажется…
– Не в том дело, что зеленый, а как приобретен-то… Я ведь подарил. Три часа в магазине рылся…
Я немного смутился.
– Я и забыл вас поблагодарить…
– Что тут благодарность… Приказчики, можно сказать, с ног сбились… Еле нашли такой…
Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:
– Можно вас к свету? Вот сюда немного… Ага, хорошо… Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил… Ничего себе…
– Мерси, очень…
За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.
– Играет? – по-отечески, шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне, – а на галстук и внимания никакого… А я-то, старый дурак… Четыре магазина обегал… Приказчики…
– Нет, что вы, что вы… Я очень благодарен…
– Я так, к слову…
Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:
– Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй… он нежный…
– О ком это вы так заботитесь? – с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.
– Да вот галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный…
– А покажите-ка ваш знаменитый галстук… Ничего, милый… У вас есть вкус, Шванин…
– Ну, еще бы… Четыре магазина… Три часа… Все приказчики…
Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.
* * *
Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.
– Алексей Сергеич! Вы? Куда это?
Я оглянулся и увидел Шванина.
– Здравствуйте. Так брожу. Хмуро что-то на душе…
– Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким… Ночь-то какая…
– Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко… Приду – сейчас же спать лягу…
– Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю, что сделаю, если вы не пойдете ко мне…
– Ну, что вы, право…
– Он еще думает, как бы обидеть человека… Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда… Извозчик, Спасская… Тридцать копеек…
Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.
– Ну, съешьте вот этот кусочек, – с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, – ну, ради вашей молодости… Ну, я прошу…
Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.
Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами.
– Скверная, говорите, комната? Холодная?
– Вода замерзает. Думаю сменить.
– И скучно одному?
– Бывает. Редко, а все-таки бывает…
– Как жалко… Такой молодой, и уже… И скверно возвращаться одному?
– Да, неважно… Ну-с я пошел… Очень вам благода…
– Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я…
Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:
– Спите?
– Нет, а что? В чем дело?
– Может, попить хотите, – так вот тут, на столике… Может, вам свет мешает?..
– Не беспокойтесь, очень хорошо…
– Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске… Глаза молодые – они ночью темноту любят…
Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.
«Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, – написал Шванин в маленькой сложенной записочке, – я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите».
Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.
* * *
Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня,
– Алло! Слушаю вас… Слушаю…
– Это вы, Алексей Сергеевич?
– Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?
– Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно…
– В чем дело?
– Я даже не поверил сначала… Разве у вас такие скверные обстоятельства?
– У меня? Нет, кажется, ничего…
– Ну, что там скрывать… Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям…
– Я, право же, ничего не понимаю…
– Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока…
– Дмитрий Михайлович, поверьте…
– Да, я сам понимаю, дело молодое… В картишки продулись?
– Поверьте мне…
– Да вы не волнуйтесь… Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле…
– Я же не просил… Вы понимаете…
– Вы отдайте ему… Одолжите у меня и отдайте…
– Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того…
– Я вам не навязываю, но мне просто неприятно… Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать… Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то…
– Я бы просил вас, если это возможно… Алло! Алло… Дмитрий Михайлович… Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку… Ага… Хорошо…
* * *
– Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю… Билетик надо вывесить…
– С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста…
– Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.
– Я же ничего не понимаю…
– Да и понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин… Прочитайте.
Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат…
Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.
– Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, – уклончиво ответила она на мой взгляд.
– Тут недоразумение какое-то, – робко произнес я, – я ничего не говорил…
– Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, – хмуро возразила она, – вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали…
– Я просил бы вас…
– Нет уж позвольте мне попросить вас… Мне это не нравится.
* * *
Верочку я встретил во время поисков комнаты. – Ну, как Расланова? – холодно спросила она меня, небрежно подав руку. – Томитесь по ней?
– При чем тут Расланова? – удивленно спросил я.
– Да так… Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома…
– Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..
– Совершенно незаинтересованный человек… Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал… И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности… Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка…
– И об артистке Шванин рассказал?
– Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома… Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал… Сначала утешитель, потом утешительница явится…
– Верочка…
– Вера Дмитриевна.
– Оставьте это. Все вздор.
– Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это – вздор, чего же я могу ожидать дальше?..
– Верочка…
Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.
Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:
– Как тяжело, как больно быть отзывчивым… Они топчут это чувство сапогами… Так жестоко, так холодно топчут…
С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.
1915
Путь к здоровью
I
Она с любопытством и с некоторым сожалением посмотрела на меня.
– Вы какой-то городской. Затхлый. В вас нет природы… Понимаете?
Я не был заинтересован в отсутствии ни самой Ариадны Сергеевны, ни природы, поэтому сказал, что хочу есть и чтобы меня отвели домой.
– А сами-то вы дорогу не знаете? – И она иронически усмехнулась. – Два шага – четыре версты от вашей дачи… Тем более лесом.
– Я не привык так шагать, – нехотя сказал я, – и тем более вашим этим… лесом…
– Ну, я вами займусь, – погрозила она пальцем, – я заставлю вас отдохнуть… Вы такой городской, затхлый…
– Слышал.
– Я заставлю вас кататься верхом, много ходить, ездить, играть… Я хочу, чтобы вы были здоровы…
– Я тоже, – загадочно ответил я, – проводите?
– Ну, провожу, провожу… Тюря…
Дорогой она много говорила о том, как приятно носиться по полю верхом на горячей лошади, как хорошо одному по целым дням бродить по лесу, не обращая внимания ни на жару, ни на дождь, или играть в футбол и, утомившись, думать о том, что волнует сердце. Она с такой непосредственностью описывала каждую деталь этих удовольствий, что у меня опускались руки.
– Ну-с, неврастеник… Итак, все это принято?
– Принято, – бледнея, отвечал я, – оздоравливайте.
Она протянула мне руку и улыбнулась обещающей улыбкой, от которой по телу пробежали мурашки.
У Ариадны Сергеевны были красивые голубые глаза и розоватая кожа на лице. Кроме того, она была женщина; если бы не эти благоприятные для нее обстоятельства, вряд ли что-нибудь помешало бы моему искреннему намерению: остановиться, извиниться за эту небольшую остановку, отойти в сторону, отломить хорошую палку и, ударив Ариадну Сергеевну, уйти, не подав ей руки. Многие это не любят, и она наверное бы больше не искала со мной встречи, а я был бы совершенно спокоен за свой летний отдых.
Но она была – женщина, и я, несмотря на свою нечуткость, сразу учел это и только сказал:
– Спасибо… Жду…
II
Прекрасное летнее утро. Как манит соседний лес, еще не загаженный дачниками и мальчишками!.. Красиво облако, тающее в чистом, ослепительном небе, когда никто не тычет в него пальцем и не лезет к вам, чтобы вы оценили это облако по достоинству… Вдвойне прекрасно летнее утро еще потому, что я встаю не раньше двенадцати и никогда не вижу его, а только красиво грущу о нем… На этот раз мне суждено было соприкоснуться с летним утром около пяти часов, максимально через два часа после того, как я потушил лампу и перестал читать.
– Вас там барышня дожидаются, – с приветливой улыбкой сказала какая-то домашняя старуха, которая обычно отсыпалась во время какого-нибудь другого сезона, а летом была всегда на ногах, – соседская.
В душе я назвал барышню не соседской, а много хуже и спросил, что ей надо.
– С лошадьми приехала, – шепотом передала старуха.
Я сдержан на язык и никому не мог сказать, что я лошадиный барышник. Вряд ли по моему внешнему облику меня можно было принять и за ветеринара. Поэтому я с большой неприязнью встретил этот визит.
– Может, это не барышня, – зевая, спросил я, – так, может, постоялый двор кто ищет?
– Барышня, – убежденно сказала старуха, – такая из себя глазами голубая…
В эту минуту мои симпатии искренне принадлежали даже самым порочным людям, но с черными глазами, тем не менее я встал, оделся и, не умываясь, сошел вниз.
– Ах, это вы? – И Ариадна Сергеевна приподнялась со стула.
– Должно быть, я, – холодно пожал я ее протянутую руку, – хотя мне редко приходилось видеть себя в пять утра…
– Ах, голубчик, какой вы, право…
– Городской, затхлый? – злобно спросил я. – Чем, так сказать, обязан?..
– А я лошадей привела, – весело сказала она, – и для вас одну…
– Чего же я с ней делать буду?
Около года тому назад мне пришлось выиграть на лотерее корову, и я хорошо еще помню, какого позора мне стоил выигрыш, когда я приставал ко всем с просьбой принять ее от меня на память. С лошадью, которую всегда можно привязать к забору, особенно летом и на даче, я справился бы гораздо быстрее, но саму Ариадну Сергеевну нельзя было ни привязать к забору, ни подарить на память; предстояла ответственная и тяжелая для человека, который спал всего два часа, задача – быть любезным…
– Как что делать? Кататься поедем…
– Не хочется кататься, – робко сказал я.
– Опять городские привычки? Нечего, нечего… Это свежит людей, это приучает их, так сказать, к здоровью…
Я вспомнил одного знакомого офицера, который упал с лошади и разбил голову. Я очень хотел, чтобы он был сейчас здесь и завел бы оживленный спор с Ариадной Сергеевной о сущности здоровья и способах его приобретения.
– Я не умею…
– Да вы когда-нибудь ездили? Ну, где вы были в прошлом году?.. Неужели не ездили?
– Ездил. В Крым. К родным. Только не верхом…
– Господи, да как это просто… Сесть верхом на лошадь к поехать…
«Просто, – с отвращением подумал я, – и человека зарезать просто…»
– Ну, идем… Увалень…
III
Когда я посмотрел на лошадь, я сразу понял, что мы оба вовлечены в невыгодную сделку. Я не понимал, во имя чего я должен сесть верхом на беззащитное, покорное своей судьбе животное; лошадь, со своей стороны, тоже, вероятно, смотрела на это как на неблаговидный поступок, рекомендующий меня с худой стороны.
– Ну, что же вы… садитесь!..
– Лошадь не кресло, – хмуро бросил я в сторону, – сразу не сядешь… Потом, как же я сяду… Высоко…
– Ах, господи… Вот человек-то… Да вы станьте вот на тумбочку, потом приподымите ногу, и все…
– Да как же я стану, – с огорчением вырвалось у меня, – тумбочка здесь, а лошадь за три сажени…
– Подведите.
Я в нерешительности остановился.
– А куда поедем? – пытаясь немного оттянуть время, спросил я. – А?
– Доедем на первый раз до станции… Верст восемь…
«На первый раз, – мысленно вздохнул я, – к концу лета на другой материк, очевидно, ездить заставит…»
– Когда сядете, берите узду крепко в руки, а ногами обхватите покрепче лошадь. Поняли?
Я с большим удовольствием прогнал бы от себя это животное, чем обнимать его, хотя и таким рискованным способом, но все-таки мне удалось взгромоздиться на лошадь и исполнить все в точности.
– Держитесь?
– Держусь, – боязливо оглянулся я назад, – только зачем оно хвостом машет…
– Кто – оно?
– Да животное это…
– Едем, будет болтать глупости…
Я решительно не знал, что нужно сделать для того, чтобы лошадь поехала. Отсутствие рычагов, руля или каких-нибудь других приспособлений сразу сделало лошадь совершенно непонятным, загадочным для меня существом. Заставить ее двигаться путем личного убеждения я все равно не смог бы, поэтому я решил просто ударить ее кулаком в бок. Лошадь повернула голову немного вбок, посмотрела на меня неопределенным взглядом и взмахнула хвостом.
– Послушайте, – нетвердо произнес я, – она не едет.
У меня даже мелькнула мысль, что, может быть, здесь вопрос самолюбия, лошадь откажется везти меня, и эта мерзкая прогулка отложится до еще более неблагоприятного случая.
– Поводья натяните, – со смехом сказала Ариадна Сергеевна. – Ну!
Лошадь действительно пошла, решив, очевидно, что у нее еще останется много времени, чтобы сбросить меня в какую-нибудь канаву.
IV
В течение первых десяти минут Ариадна Сергеевна добросовестно исполняла свои педагогические обязанности.
– Не держитесь за гриву, – заботилась она, – и за седло не держитесь… Зачем вы сползаете набок?.. Да вы не бойтесь… Ай, что вы делаете… Разве можно кричать лошади в ухо… Трясет? Ничего… На пятый раз и не заметите, привыкнете…
Я уже перестал рассчитывать на благополучный исход прогулки. Тем более, если бы мне и предложили сесть отдохнуть, вряд ли я смог бы сделать это с удовольствием для себя: седло в этом отношении сыграло весьма неблаговидную роль…
Лошадь, – и я ее вполне понимаю, – делала все, чтобы отравить мне спокойное состояние. Она с удовольствием перепрыгивала каждую канавку, математически высчитывая, на какую сторону я должен при этом отлететь. Иногда она резко останавливалась, предоставляя мне широкую возможность перелететь через голову.
– Вот приучитесь, – ободряла Ариадна Сергеевна, – мы кавалькаду устроим…
– Устроим сейчас, – охотно предложил я, – вы поедете, а я слезу и пойду пешком… Хорошо?..
– Это не кавалькада, – засмеялась она.
– А что же по-вашему – кавалькада… чтобы меня еще к лошадиному хвосту привязали и по полю волокли… Да?
Около станции мы остановились и стали дожидаться поезда… Я с завистью подумал о людях, которые благоразумно избрали другой способ передвижения; лошадь, очевидно, была другого мнения, потому что с первым же появлением паровозного дымка она тревожно насторожила уши и стала проявлять признаки явного беспокойства.
– Она чего-то хочет… Лошадь эта, – тревожно сказал я, – ей-богу, не знаю.
– Смотрите, чтобы не сбросила, – спокойно ответила Ариадна Сергеевна, – поезда боится… Я знала одну лошадь, которая даже от велосипедных звонков…
Может быть, у той лошади была своя интересная для любителей история, но мне, к сожалению, не пришлось дослушать ее, потому что другая лошадь, с которой сейчас было связано мое существование, куда-то резко попятилась, зафыркала, снова забила хвостом и, с отчетливым стремлением остаться в одиночестве, бросилась в сторону. Очевидно, наши дороги не сошлись: она бежала обратно, а я, не успев даже выразить своего совершенно справедливого негодования, ощутил под собой какую-то липкую грязь и бутылочные осколки…
Первое, что донеслось до меня, это был бешеный истерический смех Ариадны Сергеевны.
– Упал… А… а… упал… Вот упал… Свалился… Ох-ха… хо… Упал…
Я не стал отвечать, пользуясь очевидностью факта, тем более что его могли засвидетельствовать и ранние пассажиры со станции, которым все случившееся казалось необычайно веселым.
V
При первой же встрече со мной Ариадна Сергеевна протянула руки, посмотрела в глаза и вдруг затряслась от бурного, ничем не сдерживаемого смеха.
– Не могу… Не могу… Упал… Как упал!..
Она произнесла это последнее с такой гордостью для меня, что я даже покраснел…
– Не сердитесь, голубчик, – перестав смеяться, сказала она, – это всегда так бывает… Ну, если не хотите кататься, будем так на воздухе… Есть, наконец, спорт, ходьба…
– Спорт, ходьба? – с горечью спросил я. – Для здоровья? Да?
– Ну да… Чего же вы такой?..
– Такой? А вот почему… Вы хотите, чтобы я играл в футбол?.. То есть, иными словами, чтобы меня повели на какую-то площадку, уронили на землю и стали бить грязным мячом по голове? Да? Вы хотите, чтобы я ходил пешком мимо каких-нибудь огородов и дрался с собаками или мок под дождем за десять верст от своей дачи?.. Да? Так я вас понял?…
– Да, но здоровье, – пробормотала она, – вы такой…
– Городской, затхлый?.. А то, что я себе руку вывихнул, – это не затхлый?.. Нет, вы говорите!..
– Ну, как знаете, – обиженно сказала Ариадна Сергеевна, – для вас же…
Больше мы с ней не встречались, и я совершенно оставил всякие заботы о здоровье. Может быть, поэтому, когда я приехал в город, врачи сказали, что я прибавил на одиннадцать фунтов и что мне можно снова садиться за работу…
1915
Шаблонный мужчина
Когда все столпились в передней и стали искать калоши, я воспользовался случаем и, наскоро попрощавшись с кем-то из незнакомых гостей, вышел на лестницу.
– Арсений Петрович… Вы куда? Нет, нет… Так нельзя. Я оглянулся и почувствовал, что рабочая ночь пропала.
– Нет уж, вы кого-нибудь проводите, – мило улыбнулась хозяйка, – хотите Нюрочку?..
– Пожалуйста, – кисло сказал я, – дайте Нюрочку.
– Анну Петровну, – поправил чей-то мужской голос сбоку, – разрешите представить: моя жена Анна Петровна… Я, видите ли, остаюсь в банчок смазаться, а уж если вы будете так добры…
Анна Петровна окинула меня быстрым взглядом, всунула в капор голову и лизнула хозяйку в губы.
– Едемте… Как вас… Арсеньев?
– Арсений Петрович, – сдержанно ответил я, – Саламин.
– Это что такое Саламин?
– Фамилия моя, – сухо ответил я, – Арсений Петрович.
– Ах да, да… Мне о вас говорила Катя. Это у вас жена в тифе лежит? Как жалко…
– Нет. Благодарю вас. Я не женат.
– Вы настройщик? Да? Мне Катя тоже говорила.
– Врет ваша Катя, – холодно возразил я, – я журналист.
– Ах, вот как… Это интересно… Стихи пишете?..
На улице не было ни одного извозчика, и мы пошли пешком. Анна Петровна шла, опираясь на мою руку.
– Удивительные эти мужчины, – говорила она, смеясь, – вот сейчас видели эту толстую даму в бархатном? Нет? Ну, вот которая мне о своей квартире рассказывала… Она сейчас хотела, чтобы ее кто-нибудь проводил, – так ведь никто не согласился… А нам, у которых рожица смазливая, стоит только захотеть, и все побегут… Вот вы, например, пошли бы ее провожать?..
– А где она живет, эта ваша дама?
– Да вот тут за углом…
– Пошел бы, – сурово ответил я, – тут недалеко… Мне еще работать надо…
– Ну да, пошли бы, – снова засмеялась Анна Петровна, – это вы просто, чтобы меня заинтриговать, говорите… Старый приемчик, милый мой… Я опытная… А меня так с удовольствием… И в другую сторону от дома пошли… Верно?
– В другую, – с тихим сожалением сказал я, – верст шесть от меня будет…
– Ну, вот видите… Для меня так и шесть верст пустяки, а для старухи полверсты жалко… Эх вы, рыцари… Именно самцы, и ничего больше… Я вас всех как насквозь вижу… Дай-ка, мол, провожу, может, что-нибудь и выйдет…
Я лично смутно догадывался, что ничего хорошего из провожания на другой конец города выйти не может, кроме того, что мне придется похоронить сегодняшнюю работу и завтра подниматься в восемь утра, однако не высказал вслух этих соображений, а только обиженно возразил:
– Ну, помилуйте… Ничего, ничего… Я провожу…
– Я и говорю… Идете и думаете: скорей, мол, на извозчика, поедем… Там заведу разговорчик о том, что устал, что все равно работать сегодня не хочется…
– Хочется, – уныло вставил я.
– Ну, вы для смазливой женщины и работу готовы бросить… Не первого вижу… Начнете говорить о том, что как хорошо выпить бокал шампанского в кабинете хорошего ресторана…
– Я не пью шампанского…
– Э, милый мой, это все вы только до ресторана говорите, а потом так набрасываетесь, что не оторвешь… Послушайте, Арсеньев, это там извозчик стоит?
– Саламин, а не Арсеньев. Да, извозчик. Позвать?
– Ну конечно, вы как все, как две капли воды… Сейчас наймете извозчика, сядете ко мне чуть ли не на колени… Больше полтинника ему не давайте… Не едет… Ну, дайте шестьдесят… Садитесь вы слева… Только, пожалуйста, без этих обниманий, я не ребенок – не выпаду из саней…
– Я не обнимаю, – тихо оправдался я, – честное слово…
– Ну, не обнимаете, так будете… Дайте сюда руку да держите крепче, я поворотов боюсь… Ну, начинайте… Рассказывайте о том, что вы одиноки, что у вас душа ищет теплоты и сочувствия, что вам так нужна женская отзывчивость… Ох, как вы все до ужаса одинаковы… Сначала, конечно, предложите немножко покататься… Я знаю это немножко… Да, да, да, знаю… Извозчик, сколько за час? Что? Рубль семь гривен? Много… Полтора хочешь?.. ну, потом двугривенный прибавит… Только поезжай скорее… Ну, вот – достигли своего. Шаблонные людишки. Вырвали свое. Рады?
– Рад, – жалобно улыбнулся я, – спасибо…
– Ну конечно, – иронически засмеялась Анна Петровка, – чего же вам больше надо… Хоть бы в одном каплю оригинальности нашла… Сейчас в ресторан потянете…
– Я не люблю ресторанов, – тоскливо ответил я, – в них шумно…
– Ну, уж это слишком, господин… Малакин, – возмущенно заговорила Анна Петровна, – не смеете же вы меня к себе на квартиру звать… Помните, что у меня муж…
– Я помню, помню, ей-богу помню, высокий такой, черный, – испуганно заметил я, – только я не думаю, вы поверьте… Если я о ресторанах сказал…
– Ну вот, ну вот… Что я говорила, – торжествующе сказала Анна Петровна, – у него уже ресторан с языка не сходит… Старый, говорила уже вам, приемчик… Сидите, наверное, и обдумываете, какой бы найти ресторан подешевле. Только имейте в виду, что я в скверный ресторан поехать
не могу, я вам не горничная, которую можно куриной котлетой покорить… Если уж так не можете от меня отстать… Извозчик, «Рим» знаешь?.. Что? Какой же ты извозчик… Тебе бы настройщиком быть… Ах, пардон, пардон… Я оскорбила вашу профессию… Вы, кажется, сердитесь, мосье Калугин?.. Ну, хорошо, не сердитесь, – я и так уступаю всем вашим прихотям… Ну что, извозчик, вспомнил?.. Только скорее… Терпеть не могу скверной езды… Ну что, добились? Эх, вы… Плотоядные…
В ресторане, упрекая меня за то, что я всеми силами стараюсь отговорить ее от ужина в общем зале, Анна Петровна велела приготовить все, что надо, в большом, отдельном кабинете. Весело забегали лакеи. Я прощупывал через боковой карман унылую наличность в бумажнике. Пить Анна Петровна не хотела, но, повинуясь моему нескрываемому желанию ее напоить, чтобы она развязала мне руки для шаблонных мужских поступков, она велела заморозить две бутылки шампанского.
После недавнего ужина я с тихой обидой смотрел на красиво разложенных рябчиков, которым Анна Петровна с детской шаловливостью отламывала лапки, и мысленно складывал и устрицы, и шампанское, и кофе в один плохо утешавший меня итог. Анна Петровна пила маленькими глотками шампанское, розовела и искренне смеялась над тем, как легко она видит насквозь все мои стремления.
Хватаясь за последнюю попытку оставить себе, для срочной статьи, хоть самый маленький остаток утра, я ничего не пил и тоскливо поглядывал на часы.
– Не пьете, – вскинула глазами Анна Петровна, – спаиваете меня… О, нет, это не пройдет… Нет, это не пройдет… А замыслы ваши… Сядьте сюда рядом… Я не могу смотреть на ваши глаза… В них что-то цинично-мужское…
– Да уж… глаза, – вежливо согласился я, – действительно, это вы…
– Не глупите… Я прекрасно понимаю… Ну, вот одно условие, – я разрешаю вам меня поцеловать, но только чтобы не было этих взглядов… Поцелуй ни к чему не обязывает, а эти взгляды… Ух, какая гадость… Ну, целуйте…
– Да нет… Что вы, – покраснел я, – я, право же, не хочу…
– Ну, милый мой… Я не из тех женщин, которых можно провести скромностью… Ну, целуйте один раз, шут с вами, только больше не приставать… Ну, вот сюда…
Я вздохнул и поцеловал ее в губы, на мгновенье почувствовав горьковатый запах рябчика и шампанского.
– Ну, будет, будет… Зверь… ну, поехали…
Прощаясь со мной около своего дома, Анна Петровна вдруг сделалась серьезной и сказала строгим тоном:
– Я сейчас всю дорогу видела, какими вы на меня влюбленными глазами смотрели. Только, пожалуйста, без глупостей… Я знаю – завтра же с утра начнутся звонки по телефону, когда меня можно видеть, когда нет дома мужа, где я гуляю… Помните, что я не одна… Я очень прошу… Если уж вы не можете утерпеть, я лучше сама позвоню… Какой номер? Один – пятьдесят один – двадцать шесть?… Карандаша нет… Ну, хорошо, я запомню и так… Целуйте руку и – до свидания…
Когда я приехал домой, уже светало. Со злобой взглянув на часы, я оставил записку, чтобы меня не будили часов до двух, разделся и лег спать.
Утром, около десяти часов, около уха забарабанил телефон, я сорвал трубку и стал слушать расколотившего, как стекло камнем, мой тяжелый, после бессонной ночи, утренний сон.
– Да… Алло… Станция… То есть слушаю…
– Вы? – услышал я чей-то тоненький голос. – Силякин?
– Саламин. Я. Что угодно?..
– Это Анна Петровна… А вы уж, чай, на ногах? Одел, наверное, с утра смокинг, вертится перед зеркалом и дожидается минуты, когда можно было бы поехать сюда… Эх, вы… Ну да ведь верно?..
– Я еще сплю, – хрипло ответил я.
– Ну, ладно… Других проводите… Я вас всех знаю – во как… Ну-с, милостивый государь, ко мне раньше шести нельзя. Слышите?.. Только не вздумайте раньше… Я так боюсь, что вы прилезете раньше шести, что готова сама приехать, чтобы отговорить вас…
Сон быстро вылетел из головы. Я схватил обеими руками трубку и, делая на измятом лице вежливую улыбку, стал уверять Анну Петровну, что это неудобно, и напомнил ей, что у нее есть муж.
– В шесть буду… Честное слово буду, – упавшим голосом обещал я.
– Ну, то-то же, – сказала она, – а то норовит к двум часам забраться… Так к шести жду…
В половине шестого она предупредила меня, чтобы я не вздумал приехать к одиннадцати, а в шесть я сидел у нее за столом и пил чай. Было довольно много народа, клеился веселый разговор. Анна Петровна мало уделяла мне внимания и только изредка подмигивала какой-то даме с трясущейся губой и показывала глазами на меня. Дама отвертывалась в сторону и смеялась.
А когда почему-то зашел разговор о том, что все люди неискренни, Анна Петровна мило улыбнулась и кивнула головой на меня.
– Особенно мужчины… Они неискренни до ужаса… Вот возьмите господина Саламина… Он влюблен в одну из находящихся здесь женщин, а ведь у него никогда не хватит смелости сказать открыто… И влюблен, как кошка… И все они на один лад.
Все засмеялись обидным смехом и посмотрели на меня. Муж злобно сверкнул глазами, сделался со мной исключительно любезным и даже зачем-то спросил, играю ли я в шахматы…
Уходил я с предупреждениями, чтобы не надоедал звонками…
Вот поэтому-то теперь, когда мне показывают какого-нибудь мрачного, худого человека и говорят:
– Видите вот этого господина?.. Он влюблен в одну даму, а та на него и внимания не обращает… Он прямо с ума сходит, – я подхожу к этому человеку и, улыбаясь внутренней, одному мне понятной улыбкой, по-братски пожимаю ему руку…
1915
Анисьин муж
I
– Я ведь не как другие жены, – ласково сказала она и поцеловала меня в голову, – иногда прямо измучаешься, все думаешь, думаешь, чтобы не перетратить твою лишнюю копейку… Ты трудишься, работаешь, и я буду работать…
– Спасибо, милая, – с тихой благодарностью сказал я, – ты у меня такая родная, такая родная… Зажги лампу…
– Вот видишь, – укоризненно покачала она головой, – а ты сам о себе не заботишься… С керосином работаешь… Электричество провести не можешь… Я тебе ручаюсь…
– Ну, проведем, – предложил я, – сходи завтра на станцию… Скажи…
– Он говорит – на станцию, – возмущенно отвечала она, – ну, уж это, извини… Сходи на станцию, там тебе дадут пьяных монтеров, драть будут… Ах ты несмышленыш… Анисью, которая у нас служила, помнишь?
– Нет…
– Ну конечно, разве мужья заботятся о доме… У этой Анисьи есть муж. Он умеет освещение проводить, хороший такой мужик… И возьмет каких-нибудь три рубля… А ты – монтеров готов звать… Я ценю твою работу и совсем не хочу, чтобы у тебя лишние деньги уходили… Ну, пиши, пиши… Позвать, значит?
– Позови, – кивнул я головой, – только чтобы скорее это,
– Да ты будь спокоен… Пиши, милый…
И она еще раз поцеловала меня в голову.
II
Анисьин муж, как всякий трудолюбивый человек, не любил отказываться от работы и на другое же утро был у нас. Его пропустили в кабинет, и уже около девяти утра он вежливо потряс меня за плечо и, дождавшись, пока я открою глаза, осведомился о том, что, собственно, от него хотят.
– Ламп-то вам сколько? – спросил он, оглядывая комнаты.
– Много ламп, – нехотя ответил я, негодуя за прерванный сон, – везде.
– Так, так… Электричество, значит, – неопределенно покрутил он головой. – Ну, что же… Велика ли вещь лампа…
Через несколько минут он втащил в комнату какую-то грязную двойную лестницу и, удобно взмостившись на ней, стал бить потолок большим молотком.
– Это вы зачем? – робко спросил я, чувствуя, что всякие попытки уснуть надо совершенно бросить.
– Как зачем? – изумленно посмотрел на меня Анисьин муж, – чай электричество… Может, я сюда крюк хочу вбить…
Он еще несколько раз уверенным движением ударил по потолку, отбил порядочный кусок штукатурки и сказал, чтобы ему позвали горничную.
– У вас тут раньше-то проводили? – спросил он сверху. – Может, раньше кто работал?..
– Я недавнишняя, – сконфузилась горничная, – барыня знает…
– Ну, зови ее, твою барыню… Жена, значит, ваша, – посмотрел он на меня, – детей-то нет еще?
– Нет… – неопределенно ответил я.
– Ну, будут. У вас это скоро. Раньше-то тут, барыня, – спросил он вошедшую жену, – проводильников этих не было?.. Может, тут старые проводы есть, вытянуть бы их… Они так всегда, замажут известкой, а потом ищи…
– Нет, не проводили, – виновато улыбнулась жена, – вы уж проведите, голубчик… мы заплатим…
– Да уж без платы какое дело, – снисходительно бросил Анисьин муж, – тут тебе без этого и керосиновую лампу не проведешь…
Когда жена ушла, он подмигнул мне сверху, и опустил молоток.
– Это барыня, так барыня… Вот здесь, по лестнице, у двенадцатого номера… Я уже на что рабочий человек, а и то бы не взял… Ну, я пойду, – закончил он, – обедать пойду. Время.
Во время его отсутствия мне пришлось отказать одному нужному человеку в приеме: впускать в комнату, пол которой был густо завален штукатуркой, а посредине стояла неопределенного вида лестница, – не хотелось…
Обедал Анисьин муж долго; сознаюсь, что в первые часы его отсутствия я даже подумал, что он обиделся на то, что до него никто не проводил электричества, и ушел совсем.
К вечеру он пришел снова, благодушно и немного иронически настроенный к своей работе.
– Опоздал маленько, – пояснил он свое отсутствие, – мебель перетаскивали… Выезжают одни, комодище вытаскивал… Полтинник, скареды, дали…
Он влез на свое сооружение и методически стал отбивать штукатурку с потолка.
– Папиросочки нету? – вежливо спросил он, – курить хотца…
Я оторвался от работы и протянул папироску.
– Покорно благодарим… – Он затянулся и презрительно вытащил из потолка какой-то гвоздь… – Да, говорю, скареды… У этих ведь, разных квартирантов, один пример… Звать зовут, лошадью работать – работай, а отдать – это нет…
Я почувствовал, что краснею.
– Мы отдадим, вы не беспокойтесь, – виновато сказал я, – я вперед могу даже…
– Да уж вы-то что… за вас и беспокойства нет… Я и девушку вашу знаю. Она и ручалась. Эти, говорит, отдадут… На пищу, говорит, скуповаты, а уж рабочему человеку… Покорно-с… – дотянул он папироску, – хороший табачок…
С точки зрения приведения комнаты в негодность с потолком было сделано все возможное; он был облуплен до балок: по-видимому, Анисьин муж предполагал проводить электричество по системе глубоколежащих кабелей. Он с любовью посмотрел на облупленное место, слез и подошел к стене.
– Здесь и пройдут, господин, – обратился он ко мне, – провода-то… – И, видя, что я тупо воспринимаю его объяснения, добавил: – Провода, говорю… Без них электричества кет. Лампу в стену не ввинтишь…
Он подошел к стене, неуверенным движением засунул палец под обои и потянул к себе. Под оторванным куском оказалось какое-то серое, мутное пятно, мало гармонировавшее с цветом мебели.
– Ишь ты – самодовольно ухмыльнулся Анисьин муж. – Обои… Их ткнешь, а они рвутся… И чего это господа не купят… Ерунду, господин, покупали… Бумагу-то…
Через несколько минут Анисьин муж влез с сапогами на постель и стал прибивать к косяку большой, дугообразной формы, гвоздь.
– Это я для себя, – обернулся он, – прибивать буду проволоку-то, так придержаться… Три рубля одно, а голова другое… Упадешь, разобьешься…
– Хорошо, – уныло сказал я, искоса поглядывая на трещину в косяке, – прибивайте там…
Прибив гвоздь, он вымерил расстояние рукой до потолка и сказал, что пойдет ужинать.
– Завтра уж приду… Только лестницу не убирайте, а то спять ставить… Лестница-то никого за руки не хватает…
– Ничего… Ничего, – нерешительно бросил я, – подмести только попрошу…
– Не стоит, – миролюбиво предложил он, – завтра приду, опять насорю… Тоже ведь, электричество…
III
Назавтра Анисьин муж не пришел. Приходила сама Анисья и просила рубль задатка.
– Он сам-то смирный, – таинственно пояснила она кухарке, – выспится и придет… Ничего, говорит, не сгорят без меня…
Зато на другой день он пришел еще раньше, хмурый и, по-видимому, с твердым намерением окончить работу.
– Спать-то не помешаю? – хмуро спросил он меня, кидая молоток на пол, – прощения просим…
– Почему вы вчера не пришли? – недовольно ответил я.
– Вчера, чего вчера… Вчера не сегодня… – неопределенно ответил он, – сегодня и доделаю… Мудреная штука…
– Так вы уж кончайте скорей, – кисло проворчал я, – надоело.
– Самому надоело, – кивнул он, – тоже навязали… Можно сказать, с ножом к горлу…
– Монтер вы, поэтому и позвали…
– И звали бы монтеров, – огрызнулся Анисьин муж, – звали бы, коли они уж так нравятся… Им и делать-то больше нечего…
– Как зачем? – приподнялся я с постели, – да вы проводить-то умеете?
– Велика штука… Проволоку навертел, гвоздей натыкал… Что звонок, что лампа…
– Да вы сами-то, – дрожащим голосом спросил я, – монтер?
– Я-то?..
– Ну да, вы…
– Мы слесарь… Мебелишку тоже, если где перенести… рабочему человеку пить, есть хочется… Зовут – идешь…
– А проводить-то… электричество-то, – вскочил я с постели, – вы умеете?.. Вы когда-нибудь проводили? А, проводили?..
– Ну, нет… – спокойно ответил он, – чего же тут… Подумаешь, труд большой… Гвоздь вбил, кнопку прибил… Оно, чай, не керосин, само горит…
– Идите вон, – сдержанно сказал я, – подите к черту… Вы слышите?..
Анисьин муж молча собрал инструменты, дружелюбно посмотрел и улыбнулся.
– Бабы все… Анисья да девушка ваша… Иди, говорит, да иди… Не маленький, сумеешь!.. Тут Анисья с монтером одним путалась, так я присмотрелся… Может, комодишко гам какой пообкрасить? Ну, пойду… Прощения просим…
IV
Через два часа у меня в комнате веселились четыре монтера. Ходили по столу, сваливали с этажерки книги, рассказывали друг другу профессиональные новости.
– Иди, милый, – ласково позвала меня жена в соседнюю комнату, – вот видишь, родной… Какой ты у меня глупый… Сам работаешь, а копейки своей не бережешь… Позвал монтеров дорогих… А Анисьина мужа выгнал… Дал бы ему трешницу…
– Милая моя, – тихо сказал я. – Анисьин муж – слесарь… Понимаешь – слесарь…
– Не может быть, – возмущенно отозвалась она, – как же это… Какой негодяй…
Она негодующе прошлась по комнате и, побарабанив пальцами по подоконнику, обернулась ко мне.
– Нет, ты знаешь, какой подлец, – обиженно сказала она, – зову я его на прошлой неделе кровать починить… Он отвертел ножку, матрац расковырял, а потом извинения попросил… Простите, говорит, барыня… Какой я слесарь… Вот если, говорит, электричество провести, так через Анисью скажите – приду… Ну, а ты знаешь, – я не такая, как все жены… Я твоей лишней копейки не истрачу…
1915
Яд доброты
В первый вечер нашего знакомства Шванин спросил меня, почему я сегодня в черном галстуке.
– А так просто. Забыл купить.
– А вы любите темно-зеленые с золотистым оттенком?
– Темно-зеленые? – праздно спросил я, не желая придавать его вопросу острое значение. – Очень. В них есть что-то.
– Ну, так у вас завтра будет такой галстук. Ни больше, ни меньше как темно-зеленый… И именно я, если разрешите, преподнесу вам его.
Он торжествующе посмотрел на меня и, не дожидаясь благодарности, отошел в сторону. На другой день посыльный принес мне шванинский подарок; а когда следующий раз я надел его и пошел в гости к знакомым, где был и Шванин, я понял, что сделал непростительную ошибку. Увидев меня, Шванин отвел в сторону хозяина дома, позвал меня и, похлопав пальцами по галстуку, спросил;
– Каково?
– Что? – удивленно спросил хозяин, поглядывая на нас обоих.
– Галстучек-то? Каков?
– Да, галстук, – неопределенно бросил хозяин, – зеленый, кажется…
– Не в том дело, что зеленый, а как приобретен-то… Я ведь подарил. Три часа в магазине рылся…
Я немного смутился.
– Я и забыл вас поблагодарить…
– Что тут благодарность… Приказчики, можно сказать, с ног сбились… Еле нашли такой…
Через несколько минут ко мне подошел какой-то малознакомый человек и деловито попросил:
– Можно вас к свету? Вот сюда немного… Ага, хорошо… Мне сегодня Шванин с утра звонками надоел: приходите, говорит, посмотреть, какой я ему галстушонок закатил… Ничего себе…
– Мерси, очень…
За картами Шванин пришел из другой комнаты и перебил кому-то хороший ход.
– Играет? – по-отечески, шутливо спросил он, обращаясь к кому-то, обо мне, – а на галстук и внимания никакого… А я-то, старый дурак… Четыре магазина обегал… Приказчики…
– Нет, что вы, что вы… Я очень благодарен…
– Я так, к слову…
Когда все расходились и толпились в передней, разыскивая калоши, Шванин вернулся с лестницы и, пожимая мне руку, предупредил:
– Вы его пальтецом прикройте, а то сверху еще чего, пожалуй… он нежный…
– О ком это вы так заботитесь? – с улыбкой спросила какая-то дама в капоре.
– Да вот галстучек ему подарил, а он человек молодой, неосторожный…
– А покажите-ка ваш знаменитый галстук… Ничего, милый… У вас есть вкус, Шванин…
– Ну, еще бы… Четыре магазина… Три часа… Все приказчики…
Галстук я подарил швейцару. О Шванине почти забыл.
Встретил его только вчера. Шел по улице и думал, что в такую ночь ужасно тяжело быть одному. Бродить по улицам надоело, а дома была скука, темные обои и два книжных шкафа с намозолившими глаза корешками переплетов.
– Алексей Сергеич! Вы? Куда это?
Я оглянулся и увидел Шванина.
– Здравствуйте. Так брожу. Хмуро что-то на душе…
– Ай, бездомник, бездомник. В такую ночь домой бежать надо, к близким… Ночь-то какая…
– Да у меня никого нет. Дома тоскливо, одиноко… Приду – сейчас же спать лягу…
– Спать? Вы? Сегодня? Да я сейчас не знаю, что сделаю, если вы не пойдете ко мне…
– Ну, что вы, право…
– Он еще думает, как бы обидеть человека… Да допущу ли я, чтобы человек один ходил здесь, когда… Извозчик, Спасская… Тридцать копеек…
Дома шванинская доброта, как вода у мельницы, пробила все плотины человеческой холодности и хлынула наружу неудержимым потоком.
– Ну, съешьте вот этот кусочек, – с дрожью в голосе говорил он, выковыривая какой-то ломтик ветчины, – ну, ради вашей молодости… Ну, я прошу…
Я ел во имя моей молодости, ради счастья шванинских детей, за грядущее счастье родины, пил кислый портвейн и затхлую мадеру за здоровье восемнадцати отсутствующих и незнакомых мне сослуживцев Шванина.
Только когда последний кусочек кулича беспомощно задержался в моей руке, не имея возможности протолкнуться через чем-то набитый рот, Шванин закидал меня сочувственными, соболезнующими вопросами.
– Скверная, говорите, комната? Холодная?
– Вода замерзает. Думаю сменить.
– И скучно одному?
– Бывает. Редко, а все-таки бывает…
– Как жалко… Такой молодой, и уже… И скверно возвращаться одному?
– Да, неважно… Ну-с я пошел… Очень вам благода…
– Что? Уходить? И вы думаете, что в такую ночь я…
Через полчаса бесплодной борьбы с неиссякаемой добротой отзывчивого человека мне пришлось остаться ночевать у Шванина. Ночью он четыре раза осторожно заглядывал в отведенную мне комнату и шепотом справлялся:
– Спите?
– Нет, а что? В чем дело?
– Может, попить хотите, – так вот тут, на столике… Может, вам свет мешает?..
– Не беспокойтесь, очень хорошо…
– Я все-таки прицеплю еще газетку к занавеске… Глаза молодые – они ночью темноту любят…
Когда я вернулся домой и стал переодеваться, в кармане пиджака что-то зашуршало. Я вскрыл конверт и изумленно вынул оттуда деньги.
«Не сердитесь, милый Алексей Сергеевич, – написал Шванин в маленькой сложенной записочке, – я сам был молод и знаю, что такое без денег праздник проводить. У меня эта четвертная, можно сказать, лишняя, а когда у вас будет, отдадите».
Я сконфуженно улыбнулся и переложил четвертную к пачке других бумажек, праздно лежавших у меня в бумажнике.
Доброта Шванина начала сказываться через четыре дня,
– Алло! Слушаю вас… Слушаю…
– Это вы, Алексей Сергеевич?
– Ах, Дмитрий Михайлович! Какими судьбами?
– Вы только не сердитесь, голубчик, но мне прямо даже обидно…
– В чем дело?
– Я даже не поверил сначала… Разве у вас такие скверные обстоятельства?
– У меня? Нет, кажется, ничего…
– Ну, что там скрывать… Только почему вы не обращаетесь ко мне? Через несколько месяцев мы с вами, можно сказать, будем родственниками, я так рад, что я отдаю дочь за такого милого молодого человека, а вы идете сначала к чужим людям…
– Я, право же, ничего не понимаю…
– Мне Шванин звонил, говорил, что дал вам двадцать пять рублей и даже не назначил срока…
– Дмитрий Михайлович, поверьте…
– Да, я сам понимаю, дело молодое… В картишки продулись?
– Поверьте мне…
– Да вы не волнуйтесь… Мне только неприятно, что у меня в доме вы всегда говорите о хороших заработках, о свободных деньгах, а тут на самом деле…
– Я же не просил… Вы понимаете…
– Вы отдайте ему… Одолжите у меня и отдайте…
– Я очень вам благодарен, но мне не нужно ваших денег, кроме того…
– Я вам не навязываю, но мне просто неприятно… Вы извините меня, может быть, это мещанство, но что делать… Неприятно, что жених моей дочери ходит и занимает четвертные у каких-то…
– Я бы просил вас, если это возможно… Алло! Алло… Дмитрий Михайлович… Барышня! Что вы нас разъединяете? Что? Повесил трубку… Ага… Хорошо…
– Что же, вы подыскиваете комнату себе? Мне, конечно, все равно, если моей квартирой гнушаются, я так, как хозяйка спрашиваю… Билетик надо вывесить…
– С чего вы взяли, Мария Михайловна? Садитесь, пожалуйста…
– Ничего, я постою. Не я взяла, другие берут. Могли бы сами сказать, не через знакомых. Я не кусаюсь.
– Я же ничего не понимаю…
– Да и понимать тут нечего. Ваш же знакомый, господин Шванин… Прочитайте.
Она передала мне письмо, в котором Шванин образно и настойчиво укорял мою хозяйку в том, что она губит молодой организм своего квартиранта, не отапливая в достаточной мере комнат…
Дочитав, я скорбно посмотрел на хозяйку.
– Тут в соседнем доме комнатка хорошая есть, – уклончиво ответила она на мой взгляд.
– Тут недоразумение какое-то, – робко произнес я, – я ничего не говорил…
– Если у каждого жильца свое недоразумение будет, лучше уж так как-нибудь, – хмуро возразила она, – вы подумайте и скажите насчет билетика, когда вывесить можно. Не из-за удовольствия комнату сдаешь, чтобы потом сплетничали…
– Я просил бы вас…
– Нет уж позвольте мне попросить вас… Мне это не нравится.
Верочку я встретил во время поисков комнаты. – Ну, как Расланова? – холодно спросила она меня, небрежно подав руку. – Томитесь по ней?
– При чем тут Расланова? – удивленно спросил я.
– Да так… Убитое настроение, муки одиночества, ночевка вне дома…
– Откуда вы знаете?.. Кто вам наболтал?..
– Совершенно незаинтересованный человек… Я слухов не собирала, а просто вчера встретила Шванина, он мне и рассказал… И о ваших жалобах на одиночество, и о вашей тоске и неудовлетворенности… Мне казалось бы, что человек, который собирается начинать жизнь с другим человеком, которого он называл любимым, не должен томиться из-за того, что какая-то артистка…
– И об артистке Шванин рассказал?
– Нет. Об артистке он не рассказал, но это томление, эта тоска, эти ночные кутежи вне дома… Недаром этот ваш знакомый рассказывал, что он целую ночь вас утешал… Сначала утешитель, потом утешительница явится…
– Верочка…
– Вера Дмитриевна.
– Оставьте это. Все вздор.
– Ну, знаете, Алексей Сергеевич, если для вас это – вздор, чего же я могу ожидать дальше?..
– Верочка…
Еще через несколько дней мне удалось восстановить прерванную чужой добротой линию своей жизни. Деньги я вернул Шванину с короткой и характерной припиской, после которой мы избегали встреч друг с другом.
Мне рассказывали, что в одном обществе, говоря обо мне, Шванин невольно прослезился при воспоминании о незаслуженной обиде и тихо сказал:
– Как тяжело, как больно быть отзывчивым… Они топчут это чувство сапогами… Так жестоко, так холодно топчут…
С тех пор я решительно избегаю встреч с добрыми людьми.
1915
Из сборника «Чертово колесо»
1916
Ребенок
Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов.
Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.
Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок – кто из нас поступает логично и последовательно.
В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.
Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:
– А мы к тебе на минутку…
– Пожалуйста, пожалуйста, – убито улыбнулся я, – очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна…
Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.
– Нет, нет, Мурочка, – остановил ее Суханов, – не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем…
– Что оставим? – с тревогой спросил я. – Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим…
– Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи…
– Господи, Суханов, – с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, – да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…
И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
– Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо…
– Сходи, Суханов, – не теряя надежды, предложил я, – я люблю этот обряд. Веселый такой…
– Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…
– Не хочется что-то, Суханов…
– Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…
– Какой Зинкой?
Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
– С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…
– Зинка? – осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
– Ну, Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… – Одним словом, мы и решили, – немного подумав, сказал он, – дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…
– Ах, он так вас любит, так любит, – кокетливо подтвердила Суханова, – я даже ревновать начну…
– Ну, чего там, – конфузливо отмахнулся Суханов, – старые друзья… Не раз и сам выручал его – так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…
Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
– Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого дети будут…
– Вы просто положите ее на кровать, – успокаивающе добавила Суханова, – и оставьте… Заплачет – молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?..
– Со мной, со мной… Я, милая моя, не ты, не забуду… На, дружище…
Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
– Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми…
– Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…
– Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут…
– Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…
Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…
– Не плачь, детка… У вас керосинка есть?
– У меня… Есть, кажется. На кухне…
– Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…
– Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
– Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…
– У меня там торт есть, может, ей кусок можно…
– Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…
– А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
– Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…
– У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…
* * *
Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
– А-а-а-а-а-а, а-а-а-а…
Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
«Не придет», – с болью мелькало в сознании.
И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли… Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой… А может быть, опоздала просто, дома задержали… Звонок… Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
– А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву…
* * *
– Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду…
– Ну, не сердитесь…
Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…
– Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…
– У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.
– Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как…
Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
– Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
– Это керосинка, – густо краснея, ответил я.
– Керосинка?..
– Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…
– Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…
– Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла…
– Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит?
– С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная…
– У вас же молодая горничная была…
– Сменил. В деревню уехала… Пила…
– Неужели пила, а вы так довольны были ею…
– Я схожу, потушу…
По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.
– Спи, спи, скотина…
Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.
* * *
– Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…
– Милый…
– У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие…
– Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…
– Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…
– Вы любили ее?
– Ардатову? Ни коим… Разве я мог…
– Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…
– Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…
Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.
– Вы, наверное, любите этого ребенка…
– Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…
– Вы все мужчины…
– Женечка…
Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.
– Что с вами? – испуганно спросила Женя.
– Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того…
– Что такое…
– Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился…
– Почему же я не слышала…
– Такой он, мягкий… Неслышный…
– Какой мягкий…
– Из материи… Я сейчас…
К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.
– Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка…
Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…
– Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи…
Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.
– С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери.
– Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так…
– Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…
– Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…
– Что же я одна здесь буду сидеть?..
– Сейчас, сейчас… Спи, спи…
– Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..
– Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…
– Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…
– Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас…
– С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…
* * *
Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.
– Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя.
– Ребенок… – горько кивнул я головой.
– Значит…
– Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…
Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.
Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:
– Прощайте…
– Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок…
– Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте…
И, резким движением открыв дверь, вышла.
Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.
– Женя… Вернитесь…
По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.
Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку…
* * *
Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:
– Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице… Такой холод, а ребенок голый…
Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.
– Возьмите ее…
– Я… вашего ребенка?..
– Возьмите, или я не отвечаю за себя… Возьмите…
– Кто вы такой?..
– Вот здесь… Живу… Пять лет живу, – я показал на дверь своей квартиры, – подержите эту тварь у себя… Я через час зайду.
– Какое бесчеловечье! – возмущенно прошипела дама. – Дайте… Иди, иди, крошка…
– Через час я зайду, честное слово…
– Бедная крошечка, озябла, маленькая…
Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.
* * *
Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши…
– Не плачь, не плачь, Мурочка, – услышал я взволнованный голос Суханова, – это он пришел… Он все расскажет…
Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.
– Где наш ребенок? – враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.
– Скотина ваш ребенок, – грубо бросил я, – сейчас найду его…
– Куда вы дели ребенка? – раздирающе крикнула Суханова. – Отдайте нам его…
– Подавитесь вашим ребенком… Идем… – Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..
Я позвонил в первую квартиру слева.
– Здравствуйте, – коротко сказал я, – я вам не отдавал ребенка?
Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:
– Маша… Тут ребенка требуют…
– Нет у нас никаких ребенков, – донеслось откуда-то. – Может, это швейцар за ключом от подлавки…
– Боже мой, – простонал Суханов, – что ты сделал с нашим ребенком?..
– Пойдем в другую, – грубо прервал я его, – найдем твое сокровище…
Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.
– Он что… сбежал у вас…
– Не ваше дело, – хмуро ответил я. – Суханов, звони вот в эту!
* * *
Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после…
С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, – мне становится жутко.
1915
Лень
Из всех людских пороков один только, по-моему, характеризует его обладателей с хорошей стороны. Я говорю о лени.
Совершенно напрасно говорят, что лень – мать всех пороков. От такой матери не могут родиться такие дети, как, например, воровство или жестокость. Для того чтобы воровать в буквальном смысле этого слова, то есть лазать через форточки в чужие квартиры, спрыгивать на ходу с трамвая с чужим кошельком в руках или ходить в течение часа по черным лестницам и всматриваться в замки и дверные пробоины, нужна исключительно повышенная трудоспособность. Для простой жестокости нужно проявлять немало энергии; желание напакостить кому-нибудь требует длительного хождения пешком для обдумывания плана пакости, бесконечных звонков по телефону, писания доносов на больших листах бумаги с подложенным под нее транспарантом и еще, в конце концов, личных визитов на шестые и седьмые этажи без хорошо оборудованных лифтов. Все это скорее по плечу коммивояжеру спичечной фабрики, чем ленивому человеку.
Лень я люблю другую, которая заметна в человеке, как музыкальность, постоянную, как родинка на шее, икоторой человек даже в глубине души гордится. Расцветет она с рождения нежным цветком и благоухает целую жизнь.
Люблю смотреть на лентяев. Сядет такой человек в кресло, и не только по каждому движению глаз, а даже складками пиджака, кажется, видно, что вся мысль у него работает в одном направлении:
– Ну, что вы все ко мне липнете? Мешаю я кому? Оставьте меня, пожалуйста, в покое…
И кажется ему в это время, что, если бы у дверей его комнаты доложили бы какой-то особенный, чудовищно большой клейкий лист для мух, в котором бы вязли все близкие и чужие люди со своими разговорами, суетой и привычкой залезать в душу – наступило бы полное блаженство…
* * *
Лентяи очень постоянны в любви. В конце концов, любовь самая кропотливая из всех видов человеческой работы. И как ни бегут века, подчиняя все капиталистическому строю, никто еще не додумался в этой области до справедливого разделения труда, хотя бы как на какой-нибудь мелкой консервной фабрике.
Один отрезает сардинке голову, другой кидает ее в масло, третий готовит жестянку, и так до какого-нибудь пятьсот тринадцатого, который наклеивает этикетку, и коробка готова.
В работе любви все приходится выполнять одному. Если бы здесь провести специализацию труда, можно было бы видеть одних только нервно терзающих карманные часы на месте свидания, других пишущих оскорбительные письма, третьих методически и привычно становящихся на колени под родительское благословение и каких-нибудь четыреста седьмых ежедневно, по обязанности, рвущих на себе волосы по поводу уходов навовсе собственных подруг жизни…
Единственное разнообразие во всей этой школе обязанностей вносит иногда последний человек, наклеивающий этикетку на готовую коробку, – человек, с которым убегает чужая жена на четвертый месяц после свадьбы.
Ленивый человек любит всего три раза в жизни, почему его и зовут однолюбом. Первый раз – лет двенадцати, по неопытности, второй раз – лет восемнадцати, из чувства неловкости перед товарищами, которые все влюблены, и третий раз – в тридцать лет, иногда дотягивая до сорока. На этот раз любовь кончается катастрофически, и он вводит в дом молодое существо, сам с кротким ужасом в глазах и с тихой покорностью всматриваясь в будущее.
Больше он не любит. Первый опыт учит его чувству неразделенной любви, сопровождаемой громким весельем и неослабеваемым интересом окружающих. Второй раз он насыщается любовью разделенной, с ее мучительными придатками: уходом из дома, обязательством дежурить у театральных касс, выворачиванием души перед близкими любимой и защитой ее достоинств перед своими близкими. Все это очень хорошо для тучнеющих людей, желающих сбавить несколько фунтов собственного веса путем неожиданных волнений и пробега больших расстояний; для него – это лишнее.
И, наконец, третий раз ему становится ясно, что всякая любовь похожа на те подписные бланки, где требуется проставить на пустом месте только имя, фамилию и несколько пустых формальностей – адрес и еще что-то…
С таким сознанием ленивый человек изменять не может. В его представлении измена это какой-то большой счет, который нужно оплачивать собственным организмом:
Предварительное знакомство ……… две встречи у знакомых (трамвай, седьмой этаж, четыре часа разговоров), ложа в театре (заботы о ней,
Закрепление его ……… придумывание особого заседания для жены, укрывательство от встреч).
Близкое знакомство ……… Ужин в ресторане и проводы домой (перегорелые рябчики, несвежая икра, возвращение в четыре часа утра и долгое снимание ботинок у дверей).
Нежная близость ……… Подыскивание недорогих брошек, суетливое прекращение сплетен, домашний крик, беспокойство за странное поведение жены.
Холод перед разлукой ……… Встреча с Пичуевым и семидневное удивление по поводу его тона в квартире любимой женщины.
«Забудем друг друга» ……… Радостное и быстрое выполнение мелких поручений жены (чистка перчаток, осмотр абажуров, поиски дешевой портнихи) для семейного мира.
Предъявите такой счет лентяю, перед тем как он захочет познакомиться ближе с интереснейшей женщиной, – он оттолкнет его с болезненным криком доброй души. Если же не оттолкнет, – значит, он не лентяй, а портновский подмастерье, у которого от работы не только кривеют ноги, но еще остается на всю жизнь постоянный зуд в душе: принимать все новые и новые непосильные заказы…
* * *
Большинство лентяев умные люди, потому что у них есть много времени для обдумывания всего, что приходит в голову.
Экспансивный человек обыкновенно обдумывает поступок значительно позже его совершения.
– Вы знаете, – обыкновенно говорит такой человек, – я напрасно Гнашина свиньей назвал… Особенно при других и в лицо… Оказывается, что он не писал этого письма…
Или просто бегает по комнате, хватается за посторонние предметы и, наконец, найдя прочное пристанище для рук – собственную голову, начинает тянуть.
– Вот идиот-то я… Вот тупица-то… Ну, что я сделал?.. Схватил деньги, проиграл, соврал, что был на службе, и, в результате, ночевал у швейцара…
Ленивый человек, наоборот, обдумывает все, даже то, что никогда не собирается делать. Не попав в театр, он, лежа на диване, представляет себе, сколько мелких неприятностей он получил бы от четырехчасового обозрения чужой глупости в лицах, и встает с дивана с большим удовлетворением, чем то, с которым он приехал бы из театра. В результате – разумная экономия и возможность раньше улечься спать.
Лентяй приготовлен ко всем случайностям жизни, потому что в часы спокойного отдыха передумано все. И неожиданное получение трудно высчитываемого, даже лучшими бухгалтерами столицы, наследства, и внезапное превращение ленивого человека в испанского авиатора, и быстрый провал дома под землю, – все, вплоть до необходимости отрастить себе большие зеленые крылья и перелетать с крыши на крышу.
Лентяй всегда – прекрасный читатель. Схватив книгу, он вытянет от нее все, что хотели дать автор и издательство за полтора рубля, в то время как подвижной, работящий человек пользует даже трехрублевую книгу максимально на пятнадцать копеек: узнает имя героя, знакомится с состоянием его папы и, узнав из последней страницы, где герой похоронен, бежит по личным делам на другой конец города.
Зачем такие люди вообще читают беллетристические книги – я не понимаю. Для них должны писать не беллетристы, а участковые пристава: сначала метрики о рождении, потом свидетельства об окончании гимназии, оспопрививании и несудимости, а в конце подпись врача, удостоверившего нормальную смерть…
Лентяй смакует книгу. Он знает, что, когда он кончит ее, ему придется заняться какой-нибудь работой, а так как это неприятно ему по существу, он перечитывает книгу до того момента, пока не убедится, что автору не удалось скрыть от него ни одной строчки.
* * *
Бывают, конечно, часы, или даже дни, когда лентяи становятся деятельными и подвижными. Это бывает при найме квартир, так как всякая комната и то, что ее составляет, – необходимый фундамент для лени.
Живой, трудолюбивый человек ищет квартиру недолго и снимает ее с маху.
– Что? Диван не поместится? А мы его рядом в комнату. Дует? А когда дует? Всегда! Странно… Впрочем, я же всегда занят… Будто у меня есть время следить за тем, откуда дует… Окно мало? А мы его рядом в комна… Нельзя? Не надо. Кому здесь можно дать задаток?
Лентяй присматривается ко всему.
– Следовательно, если я хочу открыть окно, мне надо встать, обойти стол, отодвинуть кресло… Вы мне, кажется, каторгу с двухгодичным контрактом предлагаете, а не квартиру… Сорок рублей с дровами за шесть комнат? Не в дровах счастье. А диван куда я поставлю? Сюда?.. Вы, очевидно, предполагаете, что у меня одна из рук измеряется саженями… А вставать из-за каждой папироски и подходить к столу… Извините за беспокойство.
Но, сняв квартиру, он требует, чтобы его перевезли туда сейчас же, раньше мебели. Сядет на подоконник и терпеливо дожидается того момента, пока квартира примет жилой вид: то есть кухарка опоздает на два часа с обедом, а к жене придут две говорливые родственницы…
* * *
Лентяи нежны. Огрубляют душу встречи, разговоры, мелкие хамства чужих людей. Созерцая жизнь в тишине своего кабинета, лентяй обеспечен от этих факторов морального огрубения.
Лентяй с удовольствием выслушает влюбленного, потому что последний ждет только словесного сочувствия, которое можно ему подарить, не сходя со стула, в то время как другой человек, просто ударившийся ногой об извозчичью пролетку, требует, чтобы его собеседник опускался около него на колени и почтительно долго рассматривал голую ногу с большим расплывчатым синяком.
Лентяй любит поговорить о цветах и весенних зорях, потому что по этому поводу никто не поднимет бешеного спора, вовремя которого необходимо вставать, рыться в энциклопедическом словаре сразу на несколько букв, унижая себя и энциклопедический словарь, который как будто только и составлен для того, чтобы поддерживать чужое невежество и глупость. Вообще спорить никогда не стоит. Особенно по сложным вопросам, о которых необходимо задумываться. Если собеседник умный и уважаемый человек, даже неудобно думать, что он переменит все свое миросозерцание после вашей пятой фразы. Если же это юнец, который спорит просто потому, что этого требует его организм, – смешно и унизительно изображать из себя колонию для малолетних преступников и заниматься исправлением юных характеров.
Лентяи никогда не спорят.
* * *
Я люблю их. Не обрюзгших, с большими отвисшими животами и заплывшими глазами, способных волноваться только перед подачей из кухни еще неведомого, но уже предвкушаемого третьего блюда… Других. Тех, которые даже работают, несут все тяготы жизненной кропотливости, но у которых в душе всегда вибрирует одно и то же желание:
– Эх, кабы бросить все… Усесться бы, выгнать всех вон да отдохнуть годика полтора-два… И так – чтобы ничего не делать…
И когда я вижу людей с этой недосягаемой надеждой – мне становится жалко и грустно. Может быть, потому, что я сам с искренним удовольствием никогда и ничего бы не делал…
1916
Карьера берлея
На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.
– Вы, кажется, спите?
Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:
– Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?
Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:
– Курите?
– Курю. Спасибо. Спички тоже нет.
– Пожалуйста.
Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.
– Хозяйка?
– Хозяйка. Три с половиной недели ждала.
– Вещи удержала?
– Все. До последней визитной карточки.
– Ищете работы?
– Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.
– Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:
– Скажите… Вы не осквернили бы память отца?
– Вашего?
– Собственного.
– С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома…
– А деда?
– Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.
– Тем лучше. Хотите получить задаток?
Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.
– Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.
– Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?
– Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?
– Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.
– Берлей. Англичанин.
– Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.
– Мерси. Здесь четырнадцать франков… Ах, нет – пятьдесят. Сто двадцать… Послушайте, господин Риньоль… Я непременно буду у вас…
* * *
Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:
– Ваш дедушка был лысым.
– У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.
– Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.
– Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.
– Нам нужны показания об этом.
– Если вы думаете затеять с ним судебное дело – я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей…
– Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.
– Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в…
– Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?
– Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.
– Наша фирма…
– Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.
– Кроме того, и вы сами были лысым.
– Ваше личное желание или интересы фирмы?
– Фирма.
– Требует?
– Требует.
– Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.
– Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что…
– Мой дед, мой отец и я сам… Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка – шесть франков, десять сантимов – малая.
– Ничего подобного. Вот.
Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.
– Усиленное питание?
– Смазывание головы на ночь.
– В четыре дня волосы со свистом и шумом начали расти и достигли максимального, пугающего близких размера?
– В одиннадцать.
– Две больших баночки и одна малая. Вторая малая повлекла усиленное обрастание волосами всего организма, и я испугался.
– Лишняя подробность. Больше ничего. Желаете подписать контракт на два года?
Берлей подписал бумагу, сложил копию в карман и, щелкнув часами, спросил:
– Ваша фирма больше ничем не занимается? Лишние триста франков в неделю мне были бы не бесполезны. Кроме того, о котором мы уже говорили, у моих предков еще были такие изъяны…
* * *
Через два месяца во всем городе не было ни одного человека, который бы не знал Берлея в лицо. Когда он приходил снимать квартиру, ему вежливо кланялась вся прислуга, а хозяйка неизменно спрашивала:
– Кажется, monsieur был лысым?
– Да, был, – сухо бросал Берлей.
– Впрочем, это у вас от дедушки, – успокаивающе бросала хозяйка, – это очень счастливый случай…
– Ага…
– Кстати, у меня муж очень страдает от этого… Может быть, monsieur расскажет ему, как он излечился?.. Это было бы очень любезно с его стороны…
Берлей хмуро ворчал и шел к хозяину квартиры.
– Мой дед был лысым, мой отец был… – безучастно говорил он заученные фразы, – но вот в один прекрасный день я выписал малую баночку…
Когда он уходил уже с тем, чтобы наверняка не снять квартиру в этом доме, его все равно провожали с молчаливой вежливостью, и швейцар, отворяя дверь, почтительно говорил:
– О, это очень странный случай… Господину повезло о его волосами…
Если Берлей заходил в театр, публика начинала волноваться и переставала смотреть на сцену. Он видел сотни биноклей и лорнетов, направленных на его голову, и пьеса теряла для него всякий интерес. Он знал, что, как только опустится занавес, к нему будут подходить изящно одетые люди и выдумывать различные поводы для того, чтобы заговорить с ним.
Ему приносили перчатки, которых он не терял в фойе, поднимали платки, которые он не ронял, и каждый раз, когда он открывал рот, чтобы поблагодарить, из уст подошедшего вырывалось заготовленное заранее:
– Господин Берлей?
– Да, я.
– Очень, очень приятно… Я уже давно мечтал познакомиться с вами и спросить вас лично… Неужели это правда?..
Берлей с ненавистью смотрел на собеседника, закусывая губы, но у него был контракт, а теперь уже – пятьсот франков в неделю не были лишними. Он сдерживал нервный клубок у горла и бесстрастно говорил:
– Да, это правда. Мой дед… Мой отец… И всего небольшая баночка… В одно утро я увидел в зеркале…
И, кивнув головой на поклон собеседника, быстро уходил из театра бесцельно бродить по улицам. Ходил долго, тяжело думая о том, что даже с плотным бумажником и хорошей квартирой, где сейчас темно и пусто, – жить скучно.
Годы нужды и тяжести до этого времени наложили на лицо Берлея какой-то особенный отпечаток мутной скучности, но теперь он был хорошо одет, у него были деньги, дома – вино и хорошая обстановка, и Берлей часто выслеживал какую-нибудь женщину, неожиданно привлекшую его внимание во время ночных прогулок. Если это было одно из доступных существ, Берлей подходил сразу и завязывал подобающий в этих случаях разговор.
– Только на минутку в кафе, миленький!.. Там у меня подруга…
– Я подожду тебя здесь…
– Ты не хочешь даже угостить меня чашкой шоколада? Какой ты скупой…
Берлей пожимал плечами и шел в кафе. Женщина шепталась с подругами, уделяя ему сухое внимание и переглядываясь с другими мужчинами. Но через несколько минут где-то сзади неизменно слышался удивленный возглас:
– Да, это Берлей, миленькая… Знаешь, у которого…
И у Берлея падало сердце. Его спутница поднимала напудренное лицо, всматривалась в Берлея холодными глазами И радостно щебетала:
– Ах, ты вот кто… Я тебя не узнала… Нет, нет, иди сюда… Я тебя познакомлю с подругами. О тебе все знают.
Его окружали, ощупывали, заглядывали в глаза, а когда он брался за бумажник, чтобы расплатиться, кто-то подходил к нему сбоку и шептал на ухо:
– Меня зовут Генриеттой… Брось эту дрянь и выходи через другую дверь… Я тебя встречу на улице… А после ты мне расскажешь, как это у тебя вышло… Неужели ты тоже был лысым?.. Я очень люблю эти истории…
Берлей судорожно сжимал пальцы в кулаки и выбегал на улицу.
* * *
Однажды он встретил женщину, которая почему-то ласково посмотрела на него, и от прищуренного взгляда ее серых глаз у Берлея стало тепло на душе.
С ней было трудно познакомиться, но через месяц они уже встречались в саду, и в тот день, когда ее муж сидел дома и бился головою об стол после проигрыша в триста франков, она согласилась поехать к Берлею: осмотреть его уютную холостую квартиру, о которой она так много слышала от него.
Одноглазый, с хитрым лицом, слуга в белом фартуке быстро поставил на стол шампанское, красиво разложил на двух хрустальных вазах фрукты и, передав Берлею ключ от входной двери, ушел из дома.
Берлей ходил по комнате радостно-взволнованный и думал о том, как он завтра запишет в свой дневник: «Она была изумительно нежна, эта крошка Жермен с серыми глазами, и заставила меня вспомнить о другой, потерянной в юности».
Жермен откусывала виноградинки и беспечно смеялась.
Через полчаса, покрасневшая от шампанского, она сидела на коленях у Берлея и закрывала ему тонкими, изящными, надушенными пальцами глаза.
– У тебя, правда, недурные брови, детка… Ты мне понравился сразу… С того дня…
Берлей с восторгом ловил ее пальцы и целовал. А когда Жермен обхватила его шею белыми нежными руками и перекинула белокурую головку за его плечо, она вдруг вскочила на ноги и с удивлением вскрикнула:
– Это ты?
Берлей оглянулся и побледнел. Жермен смотрела на его портрет, увеличенный фотографом фирмы. Под портретом, напечатанное крупными буквами, стояло объявление о средстве для ращения волос. По контракту с Риньолем этот портрет должен был висеть в его кабинете.
– Ты же мне не говорил… Значит, ты не Смель… Ты – Берлей… Вот оно что…
Что-то новое, холодно любопытствующее, мелькнуло в ее глазах, и, подойдя к Берлею, она лукаво шепнула:
– Ведь ты мне расскажешь?.. Ты мазал этим голову, или…
Берлей побледнел, лицо его покрылось пятнами, и из горла вырвался какой-то хриплый крик. А через минуту он стоял у дверей с цилиндром в руках и, отвернувшись от Жермен, резко говорил:
– В столе, налево, в выдвижном ящике – деньги. Все к вашим услугам. Ключ на пресс-папье. После отдайте его швейцару.
И, резко хлопнув дверьми, вышел. На лестнице он вынул носовой платок, поднес его ко рту и рванул белое полотно зубами.
* * *
На другой день Берлей зашел к Риньолю, когда контора уже закрылась. Риньоль сидел в сером жакете и просматривал вечернюю газету.
– Я больше не могу. Вот ваш контракт. Возьмите его…
Риньоль улыбнулся, отодвинул контракт и вынул чековую книжку.
– Я ждал этого разговора. Каждый служащий может желать прибавки, раз дела фирмы идут прекрасно.
– Я вам говорю, что…
– Тысяча франков в неделю вместо прежних пятисот. Вы – прекрасный работник и заслуживаете такой…
Он протянул Берлею чек, потом, как будто раздумав, положил его в карман и вынул из бумажника хрустящую тысячефранковую бумажку.
– Эта наряднее.
Берлей инстинктивно схватил и скомкал бумажку. Потом вздохнул и опустил голову.
– Мне тяжело это, Риньоль…
– Может быть, вам снова хочется, господин Берлей, – иронически улыбаясь, проговорил сквозь зубы Риньоль, – выбрать себе спальню на одной из скамеек на пляже, или…
И, как будто отгоняя внезапно вставшую перед ним тень недавней нищеты и жадных голодовок, Берлей поднял руку и, не попрощавшись, вышел.
* * *
У Берлея развилась неврастения; он сильно похудел, стал много пить, а по ночам мучила его тревожная бессонница. На улицах и в общественных местах, по требованию Риньоля, он должен был появляться все чаще и чаще, но с каждым днем это становилось мучительнее. Прошло уже около семнадцати месяцев с тех пор, как он поступил к Риньолю, и не было свободного аршина на заборах или куска на театральных занавесах, где бы не было его портрета с описанием целебного средства. Его уже знали все уличные мальчишки, бегавшие за ним по пятам во время его утренних прогулок и подпевавшие на какой-то особенно обидный мотив:
– Я был лысым… Я был лысым…
Его именем называли толстых откормленных котов и маленьких фокстерьеров. Чаще и чаще к нему подходили на улице незнакомые люди и сердито останавливали за руку или пальто.
– Пойдите вы к черту с вашим средством… Я перетратил уйму денег на четырнадцать больших банок – и никакого результата… Жулики…
– У меня вылезли остатки волос… Вы не имеете права так нагло обманывать. Мерзавцы, и ничего больше.
Один даже грозился палкой.
Все чаще и чаще у Берлея стали нервные припадки. Иногда он судорожно хватался за револьвер, но животный страх останавливал его. Он вынимал из шкатулки банковые билеты, бросал их на пол и бешено топтал ногами.
– Не могу, не могу, – глухо говорил он, хватаясь за голову, отяжелевшую от вина, и бегал по кабинету.
* * *
Пред наступлением одного из припадков Берлей вышел из дома и случайно забрел на курортный танцевальный вечер. Настроение было приподнятое, нервы натянулись и дрожали, передавая четкую дрожь всему телу. В такие минуты Берлею казалось, что он способен даже на убийство, – до того кричала и билась душа.
Случилось так, что, когда он проходил по залу, кто-то из танцующих сильно толкнул его в спину. Берлей резко обернулся и схватил того за руку.
– Извинитесь, – крикнул он, – нахальное животное!
Тот быстро вырвал руку и, как будто даже не обдумав своего поступка, толкнул Берлея в грудь. Рука скользнула по упругой крахмальной груди, дошла до подбородка и быстро отдернулась. Это была не пощечина, но те, кто увидел руку, отдернутую от лица, поняли, что кого-то ударили. Все хлынули к ним, и около Берлея и его врага сомкнулось глухое шумящее кольцо любопытных глаз и разгоряченных лиц.
В наступившую секунду тишины бледный Берлей крикнул:
– Этот негодяй хотел меня ударить…
И прежде, чем тот ответил, прежде, чем кто-нибудь успел подать стул шатающемуся от волнения человеку, чей-то удивленный, радостный голос крикнул:
– Да это Берлей… Который был лысым…
Тогда случилось то, чего никто не ожидал. Берлей взмахнул руками, стал ловить ртом воздух и, как бы желая освободить себя от чьих-то рук, сжимающих горло, стал срывать галстук и разрывать рубашку.
– Врете! – дико кричал он, топая ногами и смотря в одну точку с широко раскрытыми глазами, – меня наняли… Вы замучили меня… Я никогда не был лысым… У меня не было деда… У меня жив отец… У него волосы… У меня не было лысины… Мне платят деньги…
В хаосе поднявшихся криков и женского визга нотами выделялся его рыдающий голос… Он выхватил из кармана скомканные деньги и кинул их в лицо обступившим его людям, а когда плечи его затряслись от вырвавшихся наружу слез, чья-то рука тяжело сжала его локоть сзади, и металлический голос Риньоля прозвенел над ухом:
– Хорошо, что я здесь, негодяй… Завтра я выкину тебя на улицу…
Берлей зашатался и упал на руки соседей.
А когда через несколько секунд он открыл глаза и поискал ими Риньоля, он вдруг поднялся и упавшим робким голосом произнес, не смотря на окружающих.
– Мы просто поссорились… Я был лысым… Мой дед и отец были лысыми… И что же… Стоило мне купить небольшую баночку за… шесть франков… за шесть франков…Большая за одиннадцать… Как на другое утро… Я почувствовал…
Через неделю Берлей получил от Риньоля двести франков и записку от отказе ему в контракте. Почти месяц Берлей проживал в угарном пьянстве все, что было скоплено раньше. Он переехал на другой конец города в маленькую подвальную комнату, купил потертое пальто, кепку и отпустил бороду.
В одну из весенних ночей он встретился с Риньолем на безлюдной, уже уснувшей улице. Тот сделал вид, что не узнал, и быстро прошел мимо.
Берлей догнал его и загородил дорогу.
– Вы не узнаете меня, Риньоль?
– Что вам надо? – сквозь зубы спросил Риньоль. – Мне некогда, Берлей… Что надо?
– Теперь ничего. Впрочем, дайте три франка.
Схватив монету, он опустил ее в широкий отвисший карман пальто и вдруг, точно вспомнив что-то, снял кепи и, погладив рукой по волосам, развязно усмехнулся в лицо Риньолю.
– Удивительные волосы, Риньоль… И так с самого детства. Впрочем, у деда и отца были значительно лучше… Прощайте…
И, весело посвистывая, он пошел к ярко освещенной двери кафе.
1916
История первого дневника
Я никогда не вел дневника. Единственная попытка в этом направлении потерпела обидную неудачу. Собственно, это был даже не дневник, а просто список всего того, что я, гимназист пятого класса, успел сделать в течение двух недель по отношению к тем добрым воспитателям, которые следили за моим успехом и поведением. Здесь было подробное описание удачной кражи тетрадей с письменными упражнениями у рассеянного математика, незаметно прошедшая пятерка, умело вставленная во время перемены в журнале отца законоучителя, и масса других удовольствий, более интересных для переживаемого тогда момента, чем для опубликования их теперь. Описание каждого случая было сопровождено краткими и искренними характеристиками потерпевших. Должно быть, юношеский порыв и искра литературного таланта помогли мне сделать это интересно и живо, потому что, когда дневник, случайно забытый в парте, попал в руки директора, он читался вслух целым педагогическим советом, собравшимся специально для этих, в сущности, незначительных проб пера.
Дневник произвел, очевидно, сильное впечатление, потому что все единогласно решили сразу предоставить для развития начинающегося таланта более широкую плоскость, чем скромные стены провинциальной классической гимназии.
Добрые мои родители смотрели на это совершенно иначе.
– Вам придется взять вашего сына из гимназии, – вежливо, но определенно предложил директор, – он занимается нехорошими вещами.
– У этого мальчишки удивительно розный характер, – подтвердили этот факт родители, – дома он тоже занимается ими.
Найдя сочувствующие души, директор ознакомил их с моими заметками и наблюдениями. Положительно, несмотря на свое авторское чувство и явную молодость, я не придавал им столько значения, как эти зрелые и спокойные люди…
– Возьмите уж. Вместе с бумагами. Сынка-то вашего.
Родители посоветовались и решительно отказались от этого заманчивого предложения.
– Не надо нам этого сынка…
Не знаю, сколько времени продолжался бы этот некрасивый торг моей неопытной жизнью, но когда я увидел, что мне придется подыскивать себе не только новую гимназию, но и новый дом, что вызвало бы массу осложнений перед наступающим закатом, – я решил положить этому конец.
– Я больше не буду, – неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, – извиняюсь.
Мое появление не вызвало взрывов восторга, ни трогательного молчания.
Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:
– Эх, ты… Драли тебя мало.
Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:
– Ничего еще. Время не ушло.
Директор, уловив мое обещание, придрался к случаю.
– Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?
Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии – свои люди, сочтемся…
– Перед кем извиняешься?..
В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.
– Перед всеми.
– А знаешь, за что извиняешься?
Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ.
– За все.
– Больше не будешь? – с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.
– Не буду.
– А что ты не будешь?
Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму.
– Все.
– Пакости не будешь писать?
Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, – это обещание я дал радостно.
– Не буду.
– Честное слово?
– Честное слово.
Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.
– А тетрадки красть не будешь?
– Как, он и тетрадки крал? – без особенно радостного чувства осведомились родители.
– Крал, – безропотно подтвердил я.
– Не с тобой, мерзавец, разговаривают…
На этот раз я, действительно, поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.
– Неужели у товарищей крал?..
– У учителя, – не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: – Это хуже.
– Крал… Боже мой, неужели крал?..
Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над и:
– Честное слово.
– Может, он еще что-нибудь делал?
Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:
– Много еще делал…
Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.
– Плачь, плачь, – подбодрил ее отец, – вырастили сынка…
– Да уж, сынок… – неопределенно вставил директор, – сыночек…
Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.
– Примите обратно уж этого щенка, – поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, – без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…
По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.
Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:
– Возьмите его. Я ничего не могу сделать…
– Значит, совсем?
– Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…
– Пойдем, Евгений, – коротко предложил отец, – поучился, будет…
– Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…
Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:
– Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…
У нас было обоюдное знание друг друга.
В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием.
– Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…
Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе.
– Вышибли, братцы…
– Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-богу…
– Ну да, Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.
– А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…
– Ты не куксись… Примут еще…
– Молодчага… Вышибли, а он ничего…
Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память.
– У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…
– Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…
– Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…
Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.
– А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…
– А какие требования-то предъявите?
– Экономические. Чтобы тебя вернули.
– Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…
– А ты куда сейчас?..
– На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…
– A y нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…
Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.
Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел – летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.
– Ух, как и драть я его буду, – делился он впечатлениями с матерью, – сниму что надо да ремнем…
Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:
– Проберешь этакого… Его оглоблей надо…
– И оглоблей буду, – не стеснялся в средствах отец, – всем буду…
Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу, как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.
– Бить будете? – хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.
– Будем, – упрямо ответил отец, – непременно… Из гимназии вышвырнули…
– А я туда обратно вшвырнусь…
– Да кто тебя примет-то?..
– Кто вышиб, тот и примет…
Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меня и стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.
Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить.
– Отдавай.
– Ты с кем разговариваешь, негодяй?
– С тобой.
– То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?
– Есть хочется…
– Позовут, когда надо…
– Мама уже накрывает…
– Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…
Через две недели меня снова приняли в гимназию.
– Ну, как, – с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, – жмут?
– Пустяки… Забыли все…
– А этот вот, которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?
– Ничего… Позубрю завтра.
– Ну, зубри, зубри… – И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: – Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…
– Табаку нюхательного лучше…
– Чихает?
– Чихает… Я одному вчера так и сделал…
– А не попадешься?
– Чего там…
– Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, – извиняющимся тоном добавил он, – женщина она, брат…
И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.
– Ты чего, отец? – покровительственно спросил я.
– Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…
1915
Мученики
Ни с одним из физических недостатков люди так неохотно мирятся, как с толщиной.
Человек, лишившийся ноги, быстро привыкает к своей деревяшке, и если бы в один странный день у него неожиданно выросла свежая нога, он, наверное, был бы не только удивлен, но даже немного обижен.
– Ишь ты… лезет… Нашла когда… – с укором обратился бы он к ноге, – подумаешь, цаца какая…
Человек с оторванным ухом просто забывает о нем и очень сухо принимает все сожаления окружающих.
– На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина – три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…
Толстяки, наоборот, вечные мученики.
* * *
Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, – толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких:
– Я, кажется, немножко того… Толстею…
Близкий близкому волк. Обрадовавшись случаю сказать что-нибудь неприятное, он всматривается в фигуру и лицо спрашивающего и с нескрываемым восторгом делится свежими впечатлениями.
– Здорово, брат… Вовсю расползаешься…
– Неужели вовсю? – унылым эхом переспрашивает несчастный.
– Еще бы. Самому пора знать. Третий подбородок растет.
– А хоть четвертый, – обижается толстеющий человек, – не твой, кажется… Я своими подбородками никому жить не мешаю, а ты своим кашлем…
– Кто кашляет, а кто живот растит, – обижается близкий и змеино добавляет: – Смотри, перед пасхой в деревню не уезжай – заколют.
Жизнь толстеющего человека уже отравлена.
* * *
В тот же вечер, когда все уйдут или разбредутся спать, он останавливается перед зеркалом и мрачно смотрит на холодное стекло, уныло и покорно рассказывающее всю безвыходную правду: и о двух лишних подбородках, и об апоплексической багровой складке на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об изящно сшитой визитке.
– Надо лечиться, – проносится тяжелая каменная и остроугольная мысль и тут же претворяется в мучительный вопрос – чем?
Можно меньше есть. Во время обеда ложиться спать, просыпаться после завтрака. Тогда будет толщина от сна. Можно, наоборот, меньше спать. Больше ходить, даже побегать иногда. В этих случаях очень хочется есть. Тогда будет толщина от усиленного питания.
Обычно избирается третий путь: гимнастика. А так как установка в столовой барьеров или шестов в спальне вызвала бы массу нареканий со стороны домашних, выбирается самый безобидный по своему размаху вид гимнастики: гири.
Толстый человек покупает четыре больших гири и начинает с утра поднимать каждую из них, изредка опуская их на пол.
Снизу прибегает кухарка и заявляет, что у ее господ хворает ребенок, который не может спать, если сверху бьют по потолку тяжелой гирей.
– Шесть месяцев всего, вот и не привыкши, – поясняет она, оправдывая свое появление.
Толстый человек конфузится и просит извинения.
– Емнастикой занимается, – доносятся до него из кухни переговоры двух кухарок, верхней собственной и нижней чужой, – брюхо разъел, видишь, так теперь жир вытряхает…
– Ишь черти, – реагирует чужая кухарка, – обожрутся, а потом безобразят…
Занятия с гирями приходится или отложить, или подымать их над постелью, которая за какие-нибудь три-четыре часа начинает быстро и шумно ломаться.
* * *
Через несколько дней, взвесившись на поломанном автомате, толстый человек весело вбегает в столовую и радостно делится с домашними:
– А я на три фунта сбавил… Здорово…
Домашние относятся всегда и ко всему сухо.
– Должно быть, потеря веса пришлась на долю головы, – сухо догадывается один из слушателей.
– Да я не шучу… Право, три фунта.
– Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?
– Вот вы все смеетесь… А я к весне фунтов одиннадцать спущу…
– Ну, тогда тебе есть прямой расчет идти в балет…
Толстый человек обиженно уходит в свою комнату и, притворив двери, начинает высчитывать на бумажке количество сбавленных в будущем фунтов.
– К апрелю – четыре. К июлю всего, значит, тринадцать… К сентябрю еще два.
В конце вычисления получается, что к августу будущего года он станет совсем невесомым, вопреки основным законам природы. Это действует неприятно на воображение.
* * *
Толстый человек не имеет права страдать.
У худого человека это выходит просто. В большой людной комнате он становится где-нибудь в стороне, прислоняется к стене и надолго замолкает. И по тому, как висит на нем невыглаженный смокинг, и по глубоким синим ямам на щеках, и по костлявым пальцам все понимают, что он или безнадежно влюблен, или безвозвратно проигрался на бегах и четыре дня не был дома.
Его не беспокоят вопросами и первому подносят раскрытую коробку с дешевыми шоколадными конфетками, которыми принято угощать гостей в богатых домах.
Толстый человек не может этого сделать.
Если он задумчиво облокотится на кресло, оно медленно поедет на своих колесиках по полу. Если он встанет у стены, фигура его крупным и сочным пятном на светлом фоне обоев подчеркнет свою расплывчатость.
Он неминуемо должен опуститься на стул; сразу, как опытный пловец, выныривает из-под воротничка лишний подбородок, шея утолщается, и весь он приобретает вид случайного мешка с картофелем.
Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.
– Я и забыла, что вам мучное вредно… – приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.
Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:
– Рому захотел… Да для вас это яд синильный… От спиртного пухнут…
А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.
Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:
– Переел наш Арсений Никитич…
* * *
Никто не поверит, что толстые неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.
Женщины о них говорят неопределенно.
– Всего человек одиннадцать было. Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.
– Это какой Лыкатов? Адвокат?
– Нет, так. Толстый такой…
Единственно, кто относится к толстым людям с громадным почтением и нескрываемой завистью, это дети.
Увидев у себя дома незнакомого толстого человека, какая-нибудь пятилетняя кукла со светлыми косицами и необъятными глазами как вкопанная останавливается у дверей и не решается идти дальше.
– Иди, иди, Нюта… Дай дяде ручку…
Шота бесповоротно и отрицательно качает головой, сосредоточенно о чем-то думает и внезапно обращается к толстому гостю.
– А я знаю, почему ты такой…
– Какой? – нерешительно спрашивает толстый человек, не ожидающий ничего доброго и лестного.
– Такой, – несмотря на хмурые взгляды обеспокоенных родителей, показывает Нюта пухлыми лапами, раскидывая их, насколько возможно, в стороны.
И, не дожидаясь повторного вопроса, Нюта высказывает тут же свои соображения.
– Потому что ты бабушку съел. Мне нянька говорила. Она старая, а старые не врут.
Толстому человеку вообще очень тяжело.
1916
Грибной спорт
Когда я в первый раз получил предложение пойти собирать грибы, меня поразил тот искус, который должен вынести каждый, принявший это скромное с виду предложение.
– Сегодня уж вы часов в девять ложитесь…
Привыкший вообще скептически относиться ко всем проектам видоизменить мой довольно неприглядный для чужого глаза режим, я очень удивился такому совету.
– Почему в девять? Это примета такая, что ли, грибная?
– Нет, так… Чем раньше, тем лучше.
– Может, тогда мне уж и обеда дожидаться не стоит?.. Сейчас половина третьего, до четырех дотяну, а потом книжечку на сон грядущий…
– Вы не смейтесь… Часов в шесть вставать надо…
– Может, не есть перед этим днем?
– Если у вас все шутки, тогда как хотите…
Я постарался уверить моих собеседников, что, судя по этим требованиям, я придаю завтрашней прогулке не только шутливое, а наоборот, планомерно-трагическое значение, но необходимость ложиться спать в тот час, когда у меня только начинается вечер, и встать, когда я только что разосплюсь, вызывала во мне непоборимый протест.
– А почему в шесть именно?
– Лучше… Все с утра ходят…
– Я понимаю, – пытался я логически обосновать свои возражения, – если бы это была рыбная ловля… Утром хороший клев, но ведь это грибы… Может быть, есть такие сорта, которые нужно часа два прикармливать и только после этого с восходом солнца они показываются из земли…
– Таких нет, – сухо ответили мне.
– Может быть, у грибов есть дежурные часы, когда их можно собирать?
– Что вы глупости-то говорите…
– А если это глупости, то гриб, который торчал в шесть часов утра, будет на том же месте и в двенадцать… Подрастет даже еще немного…
– Одним словом, вы не хотите идти?..
Это был слишком поспешный и недобросовестный вывод из моих слов; я опроверг его и предложил людям, надеющимся на свои силы, попытаться меня разбудить.
К девяти велел приготовить постель. Не знаю, как это распоряжение подействовало на мою горничную, не привыкшую к таким выходкам с моей стороны, но, во всяком случае, когда я вернулся домой во втором часу ночи, постель была сделана.
* * *
Несмотря на всю кажущуюся безнадежность этого предприятия, утром меня стали будить. Сопротивлялся я недолго, тем более что приемы, пущенные в ход для этого, отличались убедительной примитивностью. Одеяло, стащенное на пол, конечно, не могло сразу прекратить удовольствие сна, но грузно севший на ноги самый тучный из грибников немедленно уничтожил все надежды на дальнейший уют теплой постели; вылитая сверху холодная вода на шею тоже сильно способствовала тому, что через десять минут, хмурый и обиженный, я уже был одет и приготовлен ко всем ужасам грибного спорта.
Грибные места обычно находятся на расстоянии двух часов ходьбы от дачи. Если бы кто-нибудь вздумал выстроить ее около самого грибного места, его непременно уверили бы все знакомые, что грибы немедленно перекочевали куда-то в другой лес, к которому надо идти непременно два часа. Если грибы находятся рядом, то все же к ним идти надо с таким расчетом, чтобы заплутаться среди дач, попасть на железнодорожную станцию, четыре раза завязнуть в болоте и только после этого начать искать их. Почему это так – я не знаю, но существование такого обычая, я думаю, никто из потерпевших оспаривать не станет.
Резкое отличие грибного спорта от собирания ягод сразу сказывается на месте, когда грязные и усталые собиральщики почему-то сразу останавливаются около какого-нибудь корявого дерева и с криком бешеной радости начинают ползать по земле. Ягоду можно просто сорвать и положить в рот. Сделав это достаточное количество раз, сметливый человек отстает от своей компании, находит дорогу к даче и спокойно идет пить кофе и читать утреннюю газету. Если собиратель ягод достаточно состоятельный человек и ему не нужно сейчас же с собранными ягодами бежать на железнодорожную станцию, чтобы продать их какому-нибудь рассеянному пассажиру, он может ограничиться полуфунтом хорошей спелой клубники. Каждый грибник, наоборот, старается набрать такое количество грибов, чтобы вместе с тяжелой корзиной напоминать ту лошадь, которая в конце сезона повезет его дачную утварь в город. Ягоды просто едят; грибы едят немногие неосторожные люди, поэтому их нужно намариновать, нажарить, насушить, истолочь и еще что-то малодоступное некулинарному уму. Весьма возможно, что опытные хозяйки варят из них варенье или приготовляют сливочный крем. Поэтому каждый грибник старается нанести столько этой дряни, чтобы хозяйка, всплеснув руками, села на пол и заплакала от сознания, что у нее не хватит способов использовать все собранные грибы.
* * *
Совершенно неожиданно, когда я сорвал первый попавшийся мне под ноги гриб и с торжеством показал его своим спутникам, они единогласно и цинично засмеялись.
– Этот нельзя…
– Почему нельзя? Я же его первый нашел…
– Это вредный…
– Что значит вредный? Все грибы вредные. Я не привык рассматривать их как целебное средство от ревматизма или подагры, а если я его все-таки нашел…
– Нашли, так и бросьте… Это поганый…
– В природе нет ничего поганого.
– Ну, а это поганый!..
– Конечно, в пристрастном освещении… Может, вы и меня через десять минут назовете поганым… Впрочем, если я мешаю, я могу, конечно…
– Ну что вы обижаетесь… Вот видите, я сейчас нашел, это – белый гриб, дорогой и вкусный…
– Да, но он подозрительно похож на мой… Шляпка, ножка… Ага, я и другой нашел…
– Покажите-ка…
– Смотрите, пожалуйста… Красота какая – красный и белые точечки… Такие, наверное, маринуют.
– Мухомор.
– Что мухомор?
– Гриб ваш.
– Гриб? Это что – очень дорогой сорт?
– Их не едят.
– Что же, их в цемент заливают или ленточкой перевязывают, что ли?
– Выбрасывают просто…
– Знаете что, – сухо и уклончиво заметил я, – если каждый гриб, найденный мной, будет вызывать такие нелестные замечания, то…
– Да вы не каждый собирайте…
Этот выход мне окончательно понравился. Я с удовольствием стал ходить вместе со всеми и, встретив гриб, просто наступал на него ногой: правда, при таком обороте дела в мою корзину попали только какая-то оригинальная еловая шишка и сильно мешавший при ходьбе шнурок от ботинка, но я не рисковал вызвать порицание.
Оказалось все-таки, что этот риск был, потому что через полчаса порицание окружающих вылилось в открытую и шумную форму.
– Это черт знает что такое!.. Вы сейчас два белых гриба раздавили…
– Разве эти жертвы так кричали, – хмуро полюбопытствовал я, – что привлекли ваше внимание?
– Да вы бросьте шутить… Мы ходим, ищем, ползаем, а вы их ногами давите…
– Если вам не нравится этот способ, – миролюбиво предложил я, – я могу просто садиться на них: результаты будут одинаковы…
– Мы вас больше не будем брать с собой…
– Если бы вы вынесли это решение еще вчера, я был бы значительно больше доволен…
– Тоже… Ходит и мешает…
Так как это было самое точное определение моей работы в то время, я спорить не стал.
* * *
В тот же день на кухне, куда грибники со вздохом облегчения сваливают все набранное в лесу, происходит обычно короткий, но характерный разговор.
– Нанесли, черти… С жиру бесятся…
– Жарить, что ли, надо…
– Жарить… Подашь им на стол, морду воротить будут: сметана гадкая да масло горькое…
– Барыня к ужину велела…
– К ужину и зажарим. В лавке была? Масло купила? А грибы-то купила? Ну и жарь.
– Их и жарить? А эти?
– Ты еще у меня поговоришь – эти… Что купила, те и жарь. Эти, эти… Разговорилась… А как господа дохнуть будут с поганок да с мухоморов, тоже разговаривать будешь?
За ужином счастливые и заспанные грибники с жутко скрываемым чувством отвращения набрасываются на купленные в соседней лавке грибы и с умилением произносят:
– Сами собирали… Четыре часа ходили…
– Ах, какая роскошь… Неужели сами? – стоически-холодно удивляется случайный гость. – Скажите – такие грибы, и сами…
Добрых полчаса еще разговаривают о грибах и кончают только тогда, когда один из самых безнадежно засыпающих грибников тыкает с широкого размаха вилкой в подгорелые котлеты и двигает блюдо к гостю:
– Кушайте… Куште пжалста… Сами собирали…
В эти дни я совсем не выхожу к ужину.
1916
Ребенок
Вы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов.
Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова.
Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок – кто из нас поступает логично и последовательно.
В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое.
Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием:
– А мы к тебе на минутку…
– Пожалуйста, пожалуйста, – убито улыбнулся я, – очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна…
Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку.
– Нет, нет, Мурочка, – остановил ее Суханов, – не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем…
– Что оставим? – с тревогой спросил я. – Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим…
– Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи…
– Господи, Суханов, – с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, – да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах…
И с радостной торопливостью я полез в бумажник.
– Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо…
– Сходи, Суханов, – не теряя надежды, предложил я, – я люблю этот обряд. Веселый такой…
– Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти…
– Не хочется что-то, Суханов…
– Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой…
– Какой Зинкой?
Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены.
– С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит…
– Зинка? – осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка.
– Ну, Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… – Одним словом, мы и решили, – немного подумав, сказал он, – дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный…
– Ах, он так вас любит, так любит, – кокетливо подтвердила Суханова, – я даже ревновать начну…
– Ну, чего там, – конфузливо отмахнулся Суханов, – старые друзья… Не раз и сам выручал его – так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом…
Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил:
– Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого дети будут…
– Вы просто положите ее на кровать, – успокаивающе добавила Суханова, – и оставьте… Заплачет – молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?..
– Со мной, со мной… Я, милая моя, не ты, не забуду… На, дружище…
Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку.
– Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми…
– Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…
– Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут…
– Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…
Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…
– Не плачь, детка… У вас керосинка есть?
– У меня… Есть, кажется. На кухне…
– Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…
– Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
– Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…
– У меня там торт есть, может, ей кусок можно…
– Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…
– А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
– Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…
– У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…
Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
– А-а-а-а-а-а, а-а-а-а…
Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
«Не придет», – с болью мелькало в сознании.
И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли… Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой… А может быть, опоздала просто, дома задержали… Звонок… Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
– А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву…
– Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду…
– Ну, не сердитесь…
Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…
– Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…
– У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.
– Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как…
Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
– Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
– Это керосинка, – густо краснея, ответил я.
– Керосинка?..
– Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…
– Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…
– Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла…
– Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит?
– С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная…
– У вас же молодая горничная была…
– Сменил. В деревню уехала… Пила…
– Неужели пила, а вы так довольны были ею…
– Я схожу, потушу…
По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.
– Спи, спи, скотина…
Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.
– Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…
– Милый…
– У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие…
– Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…
– Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…
– Вы любили ее?
– Ардатову? Ни коим… Разве я мог…
– Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…
– Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…
Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.
– Вы, наверное, любите этого ребенка…
– Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…
– Вы все мужчины…
– Женечка…
Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.
– Что с вами? – испуганно спросила Женя.
– Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того…
– Что такое…
– Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился…
– Почему же я не слышала…
– Такой он, мягкий… Неслышный…
– Какой мягкий…
– Из материи… Я сейчас…
К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.
– Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка…
Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…
– Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи…
Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.
– С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери.
– Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так…
– Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…
– Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…
– Что же я одна здесь буду сидеть?..
– Сейчас, сейчас… Спи, спи…
– Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..
– Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…
– Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…
– Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас…
– С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…
Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.
– Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя.
– Ребенок… – горько кивнул я головой.
– Значит…
– Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…
Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.
Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:
– Прощайте…
– Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок…
– Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте…
И, резким движением открыв дверь, вышла.
Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.
– Женя… Вернитесь…
По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.
Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку…
Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне:
– Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице… Такой холод, а ребенок голый…
Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней.
– Возьмите ее…
– Я… вашего ребенка?..
– Возьмите, или я не отвечаю за себя… Возьмите…
– Кто вы такой?..
– Вот здесь… Живу… Пять лет живу, – я показал на дверь своей квартиры, – подержите эту тварь у себя… Я через час зайду.
– Какое бесчеловечье! – возмущенно прошипела дама. – Дайте… Иди, иди, крошка…
– Через час я зайду, честное слово…
– Бедная крошечка, озябла, маленькая…
Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей.
Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши…
– Не плачь, не плачь, Мурочка, – услышал я взволнованный голос Суханова, – это он пришел… Он все расскажет…
Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер.
– Где наш ребенок? – враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне.
– Скотина ваш ребенок, – грубо бросил я, – сейчас найду его…
– Куда вы дели ребенка? – раздирающе крикнула Суханова. – Отдайте нам его…
– Подавитесь вашим ребенком… Идем… – Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?..
Я позвонил в первую квартиру слева.
– Здравствуйте, – коротко сказал я, – я вам не отдавал ребенка?
Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул:
– Маша… Тут ребенка требуют…
– Нет у нас никаких ребенков, – донеслось откуда-то. – Может, это швейцар за ключом от подлавки…
– Боже мой, – простонал Суханов, – что ты сделал с нашим ребенком?..
– Пойдем в другую, – грубо прервал я его, – найдем твое сокровище…
Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу.
– Он что… сбежал у вас…
– Не ваше дело, – хмуро ответил я. – Суханов, звони вот в эту!
Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после…
С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, – мне становится жутко.
1915
Лень
Из всех людских пороков один только, по-моему, характеризует его обладателей с хорошей стороны. Я говорю о лени.
Совершенно напрасно говорят, что лень – мать всех пороков. От такой матери не могут родиться такие дети, как, например, воровство или жестокость. Для того чтобы воровать в буквальном смысле этого слова, то есть лазать через форточки в чужие квартиры, спрыгивать на ходу с трамвая с чужим кошельком в руках или ходить в течение часа по черным лестницам и всматриваться в замки и дверные пробоины, нужна исключительно повышенная трудоспособность. Для простой жестокости нужно проявлять немало энергии; желание напакостить кому-нибудь требует длительного хождения пешком для обдумывания плана пакости, бесконечных звонков по телефону, писания доносов на больших листах бумаги с подложенным под нее транспарантом и еще, в конце концов, личных визитов на шестые и седьмые этажи без хорошо оборудованных лифтов. Все это скорее по плечу коммивояжеру спичечной фабрики, чем ленивому человеку.
Лень я люблю другую, которая заметна в человеке, как музыкальность, постоянную, как родинка на шее, икоторой человек даже в глубине души гордится. Расцветет она с рождения нежным цветком и благоухает целую жизнь.
Люблю смотреть на лентяев. Сядет такой человек в кресло, и не только по каждому движению глаз, а даже складками пиджака, кажется, видно, что вся мысль у него работает в одном направлении:
– Ну, что вы все ко мне липнете? Мешаю я кому? Оставьте меня, пожалуйста, в покое…
И кажется ему в это время, что, если бы у дверей его комнаты доложили бы какой-то особенный, чудовищно большой клейкий лист для мух, в котором бы вязли все близкие и чужие люди со своими разговорами, суетой и привычкой залезать в душу – наступило бы полное блаженство…
Лентяи очень постоянны в любви. В конце концов, любовь самая кропотливая из всех видов человеческой работы. И как ни бегут века, подчиняя все капиталистическому строю, никто еще не додумался в этой области до справедливого разделения труда, хотя бы как на какой-нибудь мелкой консервной фабрике.
Один отрезает сардинке голову, другой кидает ее в масло, третий готовит жестянку, и так до какого-нибудь пятьсот тринадцатого, который наклеивает этикетку, и коробка готова.
В работе любви все приходится выполнять одному. Если бы здесь провести специализацию труда, можно было бы видеть одних только нервно терзающих карманные часы на месте свидания, других пишущих оскорбительные письма, третьих методически и привычно становящихся на колени под родительское благословение и каких-нибудь четыреста седьмых ежедневно, по обязанности, рвущих на себе волосы по поводу уходов навовсе собственных подруг жизни…
Единственное разнообразие во всей этой школе обязанностей вносит иногда последний человек, наклеивающий этикетку на готовую коробку, – человек, с которым убегает чужая жена на четвертый месяц после свадьбы.
Ленивый человек любит всего три раза в жизни, почему его и зовут однолюбом. Первый раз – лет двенадцати, по неопытности, второй раз – лет восемнадцати, из чувства неловкости перед товарищами, которые все влюблены, и третий раз – в тридцать лет, иногда дотягивая до сорока. На этот раз любовь кончается катастрофически, и он вводит в дом молодое существо, сам с кротким ужасом в глазах и с тихой покорностью всматриваясь в будущее.
Больше он не любит. Первый опыт учит его чувству неразделенной любви, сопровождаемой громким весельем и неослабеваемым интересом окружающих. Второй раз он насыщается любовью разделенной, с ее мучительными придатками: уходом из дома, обязательством дежурить у театральных касс, выворачиванием души перед близкими любимой и защитой ее достоинств перед своими близкими. Все это очень хорошо для тучнеющих людей, желающих сбавить несколько фунтов собственного веса путем неожиданных волнений и пробега больших расстояний; для него – это лишнее.
И, наконец, третий раз ему становится ясно, что всякая любовь похожа на те подписные бланки, где требуется проставить на пустом месте только имя, фамилию и несколько пустых формальностей – адрес и еще что-то…
С таким сознанием ленивый человек изменять не может. В его представлении измена это какой-то большой счет, который нужно оплачивать собственным организмом:
Предварительное знакомство ……… две встречи у знакомых (трамвай, седьмой этаж, четыре часа разговоров), ложа в театре (заботы о ней,
Закрепление его ……… придумывание особого заседания для жены, укрывательство от встреч).
Близкое знакомство ……… Ужин в ресторане и проводы домой (перегорелые рябчики, несвежая икра, возвращение в четыре часа утра и долгое снимание ботинок у дверей).
Нежная близость ……… Подыскивание недорогих брошек, суетливое прекращение сплетен, домашний крик, беспокойство за странное поведение жены.
Холод перед разлукой ……… Встреча с Пичуевым и семидневное удивление по поводу его тона в квартире любимой женщины.
«Забудем друг друга» ……… Радостное и быстрое выполнение мелких поручений жены (чистка перчаток, осмотр абажуров, поиски дешевой портнихи) для семейного мира.
Предъявите такой счет лентяю, перед тем как он захочет познакомиться ближе с интереснейшей женщиной, – он оттолкнет его с болезненным криком доброй души. Если же не оттолкнет, – значит, он не лентяй, а портновский подмастерье, у которого от работы не только кривеют ноги, но еще остается на всю жизнь постоянный зуд в душе: принимать все новые и новые непосильные заказы…
Большинство лентяев умные люди, потому что у них есть много времени для обдумывания всего, что приходит в голову.
Экспансивный человек обыкновенно обдумывает поступок значительно позже его совершения.
– Вы знаете, – обыкновенно говорит такой человек, – я напрасно Гнашина свиньей назвал… Особенно при других и в лицо… Оказывается, что он не писал этого письма…
Или просто бегает по комнате, хватается за посторонние предметы и, наконец, найдя прочное пристанище для рук – собственную голову, начинает тянуть.
– Вот идиот-то я… Вот тупица-то… Ну, что я сделал?.. Схватил деньги, проиграл, соврал, что был на службе, и, в результате, ночевал у швейцара…
Ленивый человек, наоборот, обдумывает все, даже то, что никогда не собирается делать. Не попав в театр, он, лежа на диване, представляет себе, сколько мелких неприятностей он получил бы от четырехчасового обозрения чужой глупости в лицах, и встает с дивана с большим удовлетворением, чем то, с которым он приехал бы из театра. В результате – разумная экономия и возможность раньше улечься спать.
Лентяй приготовлен ко всем случайностям жизни, потому что в часы спокойного отдыха передумано все. И неожиданное получение трудно высчитываемого, даже лучшими бухгалтерами столицы, наследства, и внезапное превращение ленивого человека в испанского авиатора, и быстрый провал дома под землю, – все, вплоть до необходимости отрастить себе большие зеленые крылья и перелетать с крыши на крышу.
Лентяй всегда – прекрасный читатель. Схватив книгу, он вытянет от нее все, что хотели дать автор и издательство за полтора рубля, в то время как подвижной, работящий человек пользует даже трехрублевую книгу максимально на пятнадцать копеек: узнает имя героя, знакомится с состоянием его папы и, узнав из последней страницы, где герой похоронен, бежит по личным делам на другой конец города.
Зачем такие люди вообще читают беллетристические книги – я не понимаю. Для них должны писать не беллетристы, а участковые пристава: сначала метрики о рождении, потом свидетельства об окончании гимназии, оспопрививании и несудимости, а в конце подпись врача, удостоверившего нормальную смерть…
Лентяй смакует книгу. Он знает, что, когда он кончит ее, ему придется заняться какой-нибудь работой, а так как это неприятно ему по существу, он перечитывает книгу до того момента, пока не убедится, что автору не удалось скрыть от него ни одной строчки.
Бывают, конечно, часы, или даже дни, когда лентяи становятся деятельными и подвижными. Это бывает при найме квартир, так как всякая комната и то, что ее составляет, – необходимый фундамент для лени.
Живой, трудолюбивый человек ищет квартиру недолго и снимает ее с маху.
– Что? Диван не поместится? А мы его рядом в комнату. Дует? А когда дует? Всегда! Странно… Впрочем, я же всегда занят… Будто у меня есть время следить за тем, откуда дует… Окно мало? А мы его рядом в комна… Нельзя? Не надо. Кому здесь можно дать задаток?
Лентяй присматривается ко всему.
– Следовательно, если я хочу открыть окно, мне надо встать, обойти стол, отодвинуть кресло… Вы мне, кажется, каторгу с двухгодичным контрактом предлагаете, а не квартиру… Сорок рублей с дровами за шесть комнат? Не в дровах счастье. А диван куда я поставлю? Сюда?.. Вы, очевидно, предполагаете, что у меня одна из рук измеряется саженями… А вставать из-за каждой папироски и подходить к столу… Извините за беспокойство.
Но, сняв квартиру, он требует, чтобы его перевезли туда сейчас же, раньше мебели. Сядет на подоконник и терпеливо дожидается того момента, пока квартира примет жилой вид: то есть кухарка опоздает на два часа с обедом, а к жене придут две говорливые родственницы…
Лентяи нежны. Огрубляют душу встречи, разговоры, мелкие хамства чужих людей. Созерцая жизнь в тишине своего кабинета, лентяй обеспечен от этих факторов морального огрубения.
Лентяй с удовольствием выслушает влюбленного, потому что последний ждет только словесного сочувствия, которое можно ему подарить, не сходя со стула, в то время как другой человек, просто ударившийся ногой об извозчичью пролетку, требует, чтобы его собеседник опускался около него на колени и почтительно долго рассматривал голую ногу с большим расплывчатым синяком.
Лентяй любит поговорить о цветах и весенних зорях, потому что по этому поводу никто не поднимет бешеного спора, вовремя которого необходимо вставать, рыться в энциклопедическом словаре сразу на несколько букв, унижая себя и энциклопедический словарь, который как будто только и составлен для того, чтобы поддерживать чужое невежество и глупость. Вообще спорить никогда не стоит. Особенно по сложным вопросам, о которых необходимо задумываться. Если собеседник умный и уважаемый человек, даже неудобно думать, что он переменит все свое миросозерцание после вашей пятой фразы. Если же это юнец, который спорит просто потому, что этого требует его организм, – смешно и унизительно изображать из себя колонию для малолетних преступников и заниматься исправлением юных характеров.
Лентяи никогда не спорят.
Я люблю их. Не обрюзгших, с большими отвисшими животами и заплывшими глазами, способных волноваться только перед подачей из кухни еще неведомого, но уже предвкушаемого третьего блюда… Других. Тех, которые даже работают, несут все тяготы жизненной кропотливости, но у которых в душе всегда вибрирует одно и то же желание:
– Эх, кабы бросить все… Усесться бы, выгнать всех вон да отдохнуть годика полтора-два… И так – чтобы ничего не делать…
И когда я вижу людей с этой недосягаемой надеждой – мне становится жалко и грустно. Может быть, потому, что я сам с искренним удовольствием никогда и ничего бы не делал…
1916
Карьера берлея
На пляже одного из больших французских курортов на желтой узенькой скамье часа в четыре ночи спал какой-то бедно одетый человек.
– Вы, кажется, спите?
Спящий слегка приоткрыл один глаз, мутно посмотрел на подсевшего к нему господина в коричневом пальто и сером цилиндре и хмуро заворчал:
– Вы всегда разговариваете с незнакомыми людьми в четыре часа ночи?
Тот достал из бокового кармана портсигар, вынул сигаретку и перед тем, как положить его обратно в карман, спросил:
– Курите?
– Курю. Спасибо. Спички тоже нет.
– Пожалуйста.
Некоторое время оба курили молча. Человек в сером цилиндре смахнул большим ногтем пепел с сигаретки и посмотрел на разбуженного.
– Хозяйка?
– Хозяйка. Три с половиной недели ждала.
– Вещи удержала?
– Все. До последней визитной карточки.
– Ищете работы?
– Решительно нет. Если вы с этим, я лягу. Я очень люблю спать, когда мне не мешают.
– Успеете. Полиция обходит пляж к девяти утра. Человек в сером цилиндре покопал землю тросточкой и, выпустив дым сквозь зубы, спросил:
– Скажите… Вы не осквернили бы память отца?
– Вашего?
– Собственного.
– С тех пор как он меня подталкивал в бок, при моем окончательном уходе из дома…
– А деда?
– Увы, этот старый человек не оставил после себя даже памяти. Говорят, что его даже не было вообще, а был какой-то толстый лавочник, который отпускал бабушке даром товар.
– Тем лучше. Хотите получить задаток?
Хмурый человек жадно посмотрел на руку собеседника, опустившуюся в карман, пожал плечами и, отвернувшись в сторону, плюнул.
– Я никогда не осквернял своих предков дешевле восьми франков за неделю.
– Мы заключим контракт. Восемь франков вы будете Платить в день своему лакею. Я не плачу своим служащим меньше трехсот за неделю. Согласны?
– Может быть, у меня такой идиотский вид, что вы ждете от меня отрицательного ответа?
– Прекрасно. Меня зовут Риньоль. Генри Риньоль.
– Берлей. Англичанин.
– Улица Роже, дом семнадцать. Есть вывеска. От двенадцати до четырех.
– Мерси. Здесь четырнадцать франков… Ах, нет – пятьдесят. Сто двадцать… Послушайте, господин Риньоль… Я непременно буду у вас…
Риньоль сидел у себя в кабинете, рассеянно смотрел по сторонам и говорил Берлею, аккуратно пришедшему к двенадцати часам в наскоро купленной синей визитке:
– Ваш дедушка был лысым.
– У вас спорные биографические данные. Волосами дедушки можно было набивать диванные подушки.
– Для моей фирмы нужно, чтобы он был лысым.
– Безнадежное дело. Старик умер лет сорок тому назад и вряд ли теперь способен заниматься своей прической.
– Нам нужны показания об этом.
– Если вы думаете затеять с ним судебное дело – я бесполезен. Показания родственников в качестве свидетелей…
– Наша фирма требует от вас, чтобы ваш дедушка был лысым.
– Я знаю о нем более порочащие его факты. Я мог бы их очень толково описать в…
– Если это вас волнует, запишите их в отдельную тетрадку, пронумеруйте страницы и выбросьте тетрадку за окно. Был ли лысым ваш отец?
– Ни разу в жизни. Даже в пору самого острого безденежья.
– Наша фирма…
– Хорошо. Я могу подтвердить, что даже в начальной школе учителя таскали его за лысину на уроках. Триста франков на улице не валяются.
– Кроме того, и вы сами были лысым.
– Ваше личное желание или интересы фирмы?
– Фирма.
– Требует?
– Требует.
– Прекрасно. Я был лысым. Об этом догадывались все, несмотря на мою шевелюру.
– Прекрасно. Вы меня поняли. Под каждым вашим портретом будет ваш автограф о том, что…
– Мой дед, мой отец и я сам… Я понимаю. Это произошло от усиленного питания особой мукой вашей фирмы, большая коробка – шесть франков, десять сантимов – малая.
– Ничего подобного. Вот.
Риньоль вынул из стола баночку с каким-то зеленым веществом и показал ее Берлею.
– Усиленное питание?
– Смазывание головы на ночь.
– В четыре дня волосы со свистом и шумом начали расти и достигли максимального, пугающего близких размера?
– В одиннадцать.
– Две больших баночки и одна малая. Вторая малая повлекла усиленное обрастание волосами всего организма, и я испугался.
– Лишняя подробность. Больше ничего. Желаете подписать контракт на два года?
Берлей подписал бумагу, сложил копию в карман и, щелкнув часами, спросил:
– Ваша фирма больше ничем не занимается? Лишние триста франков в неделю мне были бы не бесполезны. Кроме того, о котором мы уже говорили, у моих предков еще были такие изъяны…
Через два месяца во всем городе не было ни одного человека, который бы не знал Берлея в лицо. Когда он приходил снимать квартиру, ему вежливо кланялась вся прислуга, а хозяйка неизменно спрашивала:
– Кажется, monsieur был лысым?
– Да, был, – сухо бросал Берлей.
– Впрочем, это у вас от дедушки, – успокаивающе бросала хозяйка, – это очень счастливый случай…
– Ага…
– Кстати, у меня муж очень страдает от этого… Может быть, monsieur расскажет ему, как он излечился?.. Это было бы очень любезно с его стороны…
Берлей хмуро ворчал и шел к хозяину квартиры.
– Мой дед был лысым, мой отец был… – безучастно говорил он заученные фразы, – но вот в один прекрасный день я выписал малую баночку…
Когда он уходил уже с тем, чтобы наверняка не снять квартиру в этом доме, его все равно провожали с молчаливой вежливостью, и швейцар, отворяя дверь, почтительно говорил:
– О, это очень странный случай… Господину повезло о его волосами…
Если Берлей заходил в театр, публика начинала волноваться и переставала смотреть на сцену. Он видел сотни биноклей и лорнетов, направленных на его голову, и пьеса теряла для него всякий интерес. Он знал, что, как только опустится занавес, к нему будут подходить изящно одетые люди и выдумывать различные поводы для того, чтобы заговорить с ним.
Ему приносили перчатки, которых он не терял в фойе, поднимали платки, которые он не ронял, и каждый раз, когда он открывал рот, чтобы поблагодарить, из уст подошедшего вырывалось заготовленное заранее:
– Господин Берлей?
– Да, я.
– Очень, очень приятно… Я уже давно мечтал познакомиться с вами и спросить вас лично… Неужели это правда?..
Берлей с ненавистью смотрел на собеседника, закусывая губы, но у него был контракт, а теперь уже – пятьсот франков в неделю не были лишними. Он сдерживал нервный клубок у горла и бесстрастно говорил:
– Да, это правда. Мой дед… Мой отец… И всего небольшая баночка… В одно утро я увидел в зеркале…
И, кивнув головой на поклон собеседника, быстро уходил из театра бесцельно бродить по улицам. Ходил долго, тяжело думая о том, что даже с плотным бумажником и хорошей квартирой, где сейчас темно и пусто, – жить скучно.
Годы нужды и тяжести до этого времени наложили на лицо Берлея какой-то особенный отпечаток мутной скучности, но теперь он был хорошо одет, у него были деньги, дома – вино и хорошая обстановка, и Берлей часто выслеживал какую-нибудь женщину, неожиданно привлекшую его внимание во время ночных прогулок. Если это было одно из доступных существ, Берлей подходил сразу и завязывал подобающий в этих случаях разговор.
– Только на минутку в кафе, миленький!.. Там у меня подруга…
– Я подожду тебя здесь…
– Ты не хочешь даже угостить меня чашкой шоколада? Какой ты скупой…
Берлей пожимал плечами и шел в кафе. Женщина шепталась с подругами, уделяя ему сухое внимание и переглядываясь с другими мужчинами. Но через несколько минут где-то сзади неизменно слышался удивленный возглас:
– Да, это Берлей, миленькая… Знаешь, у которого…
И у Берлея падало сердце. Его спутница поднимала напудренное лицо, всматривалась в Берлея холодными глазами И радостно щебетала:
– Ах, ты вот кто… Я тебя не узнала… Нет, нет, иди сюда… Я тебя познакомлю с подругами. О тебе все знают.
Его окружали, ощупывали, заглядывали в глаза, а когда он брался за бумажник, чтобы расплатиться, кто-то подходил к нему сбоку и шептал на ухо:
– Меня зовут Генриеттой… Брось эту дрянь и выходи через другую дверь… Я тебя встречу на улице… А после ты мне расскажешь, как это у тебя вышло… Неужели ты тоже был лысым?.. Я очень люблю эти истории…
Берлей судорожно сжимал пальцы в кулаки и выбегал на улицу.
Однажды он встретил женщину, которая почему-то ласково посмотрела на него, и от прищуренного взгляда ее серых глаз у Берлея стало тепло на душе.
С ней было трудно познакомиться, но через месяц они уже встречались в саду, и в тот день, когда ее муж сидел дома и бился головою об стол после проигрыша в триста франков, она согласилась поехать к Берлею: осмотреть его уютную холостую квартиру, о которой она так много слышала от него.
Одноглазый, с хитрым лицом, слуга в белом фартуке быстро поставил на стол шампанское, красиво разложил на двух хрустальных вазах фрукты и, передав Берлею ключ от входной двери, ушел из дома.
Берлей ходил по комнате радостно-взволнованный и думал о том, как он завтра запишет в свой дневник: «Она была изумительно нежна, эта крошка Жермен с серыми глазами, и заставила меня вспомнить о другой, потерянной в юности».
Жермен откусывала виноградинки и беспечно смеялась.
Через полчаса, покрасневшая от шампанского, она сидела на коленях у Берлея и закрывала ему тонкими, изящными, надушенными пальцами глаза.
– У тебя, правда, недурные брови, детка… Ты мне понравился сразу… С того дня…
Берлей с восторгом ловил ее пальцы и целовал. А когда Жермен обхватила его шею белыми нежными руками и перекинула белокурую головку за его плечо, она вдруг вскочила на ноги и с удивлением вскрикнула:
– Это ты?
Берлей оглянулся и побледнел. Жермен смотрела на его портрет, увеличенный фотографом фирмы. Под портретом, напечатанное крупными буквами, стояло объявление о средстве для ращения волос. По контракту с Риньолем этот портрет должен был висеть в его кабинете.
– Ты же мне не говорил… Значит, ты не Смель… Ты – Берлей… Вот оно что…
Что-то новое, холодно любопытствующее, мелькнуло в ее глазах, и, подойдя к Берлею, она лукаво шепнула:
– Ведь ты мне расскажешь?.. Ты мазал этим голову, или…
Берлей побледнел, лицо его покрылось пятнами, и из горла вырвался какой-то хриплый крик. А через минуту он стоял у дверей с цилиндром в руках и, отвернувшись от Жермен, резко говорил:
– В столе, налево, в выдвижном ящике – деньги. Все к вашим услугам. Ключ на пресс-папье. После отдайте его швейцару.
И, резко хлопнув дверьми, вышел. На лестнице он вынул носовой платок, поднес его ко рту и рванул белое полотно зубами.
На другой день Берлей зашел к Риньолю, когда контора уже закрылась. Риньоль сидел в сером жакете и просматривал вечернюю газету.
– Я больше не могу. Вот ваш контракт. Возьмите его…
Риньоль улыбнулся, отодвинул контракт и вынул чековую книжку.
– Я ждал этого разговора. Каждый служащий может желать прибавки, раз дела фирмы идут прекрасно.
– Я вам говорю, что…
– Тысяча франков в неделю вместо прежних пятисот. Вы – прекрасный работник и заслуживаете такой…
Он протянул Берлею чек, потом, как будто раздумав, положил его в карман и вынул из бумажника хрустящую тысячефранковую бумажку.
– Эта наряднее.
Берлей инстинктивно схватил и скомкал бумажку. Потом вздохнул и опустил голову.
– Мне тяжело это, Риньоль…
– Может быть, вам снова хочется, господин Берлей, – иронически улыбаясь, проговорил сквозь зубы Риньоль, – выбрать себе спальню на одной из скамеек на пляже, или…
И, как будто отгоняя внезапно вставшую перед ним тень недавней нищеты и жадных голодовок, Берлей поднял руку и, не попрощавшись, вышел.
У Берлея развилась неврастения; он сильно похудел, стал много пить, а по ночам мучила его тревожная бессонница. На улицах и в общественных местах, по требованию Риньоля, он должен был появляться все чаще и чаще, но с каждым днем это становилось мучительнее. Прошло уже около семнадцати месяцев с тех пор, как он поступил к Риньолю, и не было свободного аршина на заборах или куска на театральных занавесах, где бы не было его портрета с описанием целебного средства. Его уже знали все уличные мальчишки, бегавшие за ним по пятам во время его утренних прогулок и подпевавшие на какой-то особенно обидный мотив:
– Я был лысым… Я был лысым…
Его именем называли толстых откормленных котов и маленьких фокстерьеров. Чаще и чаще к нему подходили на улице незнакомые люди и сердито останавливали за руку или пальто.
– Пойдите вы к черту с вашим средством… Я перетратил уйму денег на четырнадцать больших банок – и никакого результата… Жулики…
– У меня вылезли остатки волос… Вы не имеете права так нагло обманывать. Мерзавцы, и ничего больше.
Один даже грозился палкой.
Все чаще и чаще у Берлея стали нервные припадки. Иногда он судорожно хватался за револьвер, но животный страх останавливал его. Он вынимал из шкатулки банковые билеты, бросал их на пол и бешено топтал ногами.
– Не могу, не могу, – глухо говорил он, хватаясь за голову, отяжелевшую от вина, и бегал по кабинету.
Пред наступлением одного из припадков Берлей вышел из дома и случайно забрел на курортный танцевальный вечер. Настроение было приподнятое, нервы натянулись и дрожали, передавая четкую дрожь всему телу. В такие минуты Берлею казалось, что он способен даже на убийство, – до того кричала и билась душа.
Случилось так, что, когда он проходил по залу, кто-то из танцующих сильно толкнул его в спину. Берлей резко обернулся и схватил того за руку.
– Извинитесь, – крикнул он, – нахальное животное!
Тот быстро вырвал руку и, как будто даже не обдумав своего поступка, толкнул Берлея в грудь. Рука скользнула по упругой крахмальной груди, дошла до подбородка и быстро отдернулась. Это была не пощечина, но те, кто увидел руку, отдернутую от лица, поняли, что кого-то ударили. Все хлынули к ним, и около Берлея и его врага сомкнулось глухое шумящее кольцо любопытных глаз и разгоряченных лиц.
В наступившую секунду тишины бледный Берлей крикнул:
– Этот негодяй хотел меня ударить…
И прежде, чем тот ответил, прежде, чем кто-нибудь успел подать стул шатающемуся от волнения человеку, чей-то удивленный, радостный голос крикнул:
– Да это Берлей… Который был лысым…
Тогда случилось то, чего никто не ожидал. Берлей взмахнул руками, стал ловить ртом воздух и, как бы желая освободить себя от чьих-то рук, сжимающих горло, стал срывать галстук и разрывать рубашку.
– Врете! – дико кричал он, топая ногами и смотря в одну точку с широко раскрытыми глазами, – меня наняли… Вы замучили меня… Я никогда не был лысым… У меня не было деда… У меня жив отец… У него волосы… У меня не было лысины… Мне платят деньги…
В хаосе поднявшихся криков и женского визга нотами выделялся его рыдающий голос… Он выхватил из кармана скомканные деньги и кинул их в лицо обступившим его людям, а когда плечи его затряслись от вырвавшихся наружу слез, чья-то рука тяжело сжала его локоть сзади, и металлический голос Риньоля прозвенел над ухом:
– Хорошо, что я здесь, негодяй… Завтра я выкину тебя на улицу…
Берлей зашатался и упал на руки соседей.
А когда через несколько секунд он открыл глаза и поискал ими Риньоля, он вдруг поднялся и упавшим робким голосом произнес, не смотря на окружающих.
– Мы просто поссорились… Я был лысым… Мой дед и отец были лысыми… И что же… Стоило мне купить небольшую баночку за… шесть франков… за шесть франков…Большая за одиннадцать… Как на другое утро… Я почувствовал…
Через неделю Берлей получил от Риньоля двести франков и записку от отказе ему в контракте. Почти месяц Берлей проживал в угарном пьянстве все, что было скоплено раньше. Он переехал на другой конец города в маленькую подвальную комнату, купил потертое пальто, кепку и отпустил бороду.
В одну из весенних ночей он встретился с Риньолем на безлюдной, уже уснувшей улице. Тот сделал вид, что не узнал, и быстро прошел мимо.
Берлей догнал его и загородил дорогу.
– Вы не узнаете меня, Риньоль?
– Что вам надо? – сквозь зубы спросил Риньоль. – Мне некогда, Берлей… Что надо?
– Теперь ничего. Впрочем, дайте три франка.
Схватив монету, он опустил ее в широкий отвисший карман пальто и вдруг, точно вспомнив что-то, снял кепи и, погладив рукой по волосам, развязно усмехнулся в лицо Риньолю.
– Удивительные волосы, Риньоль… И так с самого детства. Впрочем, у деда и отца были значительно лучше… Прощайте…
И, весело посвистывая, он пошел к ярко освещенной двери кафе.
1916
История первого дневника
Я никогда не вел дневника. Единственная попытка в этом направлении потерпела обидную неудачу. Собственно, это был даже не дневник, а просто список всего того, что я, гимназист пятого класса, успел сделать в течение двух недель по отношению к тем добрым воспитателям, которые следили за моим успехом и поведением. Здесь было подробное описание удачной кражи тетрадей с письменными упражнениями у рассеянного математика, незаметно прошедшая пятерка, умело вставленная во время перемены в журнале отца законоучителя, и масса других удовольствий, более интересных для переживаемого тогда момента, чем для опубликования их теперь. Описание каждого случая было сопровождено краткими и искренними характеристиками потерпевших. Должно быть, юношеский порыв и искра литературного таланта помогли мне сделать это интересно и живо, потому что, когда дневник, случайно забытый в парте, попал в руки директора, он читался вслух целым педагогическим советом, собравшимся специально для этих, в сущности, незначительных проб пера.
Дневник произвел, очевидно, сильное впечатление, потому что все единогласно решили сразу предоставить для развития начинающегося таланта более широкую плоскость, чем скромные стены провинциальной классической гимназии.
Добрые мои родители смотрели на это совершенно иначе.
– Вам придется взять вашего сына из гимназии, – вежливо, но определенно предложил директор, – он занимается нехорошими вещами.
– У этого мальчишки удивительно розный характер, – подтвердили этот факт родители, – дома он тоже занимается ими.
Найдя сочувствующие души, директор ознакомил их с моими заметками и наблюдениями. Положительно, несмотря на свое авторское чувство и явную молодость, я не придавал им столько значения, как эти зрелые и спокойные люди…
– Возьмите уж. Вместе с бумагами. Сынка-то вашего.
Родители посоветовались и решительно отказались от этого заманчивого предложения.
– Не надо нам этого сынка…
Не знаю, сколько времени продолжался бы этот некрасивый торг моей неопытной жизнью, но когда я увидел, что мне придется подыскивать себе не только новую гимназию, но и новый дом, что вызвало бы массу осложнений перед наступающим закатом, – я решил положить этому конец.
– Я больше не буду, – неискренне сказал я, выдвигаясь из-за естественного прикрытия, стеклянной двери директорского кабинета, – извиняюсь.
Мое появление не вызвало взрывов восторга, ни трогательного молчания.
Отец почему-то сразу вспомнил недостатки моего воспитания и, внутренне терзаясь ими, сокрушенно сказал:
– Эх, ты… Драли тебя мало.
Мать, эта добрая женщина, опора своего мужа во всех затруднительных случаях, поддержала его туманной надеждой:
– Ничего еще. Время не ушло.
Директор, уловив мое обещание, придрался к случаю.
– Перед кем ты извиняешься, негодяй? Перед кем?
Обращение мне несколько не понравилось, но я решил не обращать на него внимания; раз я смогу остаться в гимназии – свои люди, сочтемся…
– Перед кем извиняешься?..
В душе я прекрасно понимал, что извиняться за мою наблюдательность и тяготение к литературному творчеству мне не перед кем, но так как мной было довольно умело затронуто много лиц, я решил перевести дело на подкладку широкой общественности.
– Перед всеми.
– А знаешь, за что извиняешься?
Спадать с тона было неудобно, и, не меняя позиции, я довольно непринужденно дал и этот ответ.
– За все.
– Больше не будешь? – с нескрываемым недоверием спросил директор, очевидно не желавший, вопреки моим намерениям, прекратить разговор.
– Не буду.
– А что ты не будешь?
Не в моих интересах, конечно, было рассказывать все то, что я мог бы сделать для специальных заседаний педагогического совета и чего впредь обещался не делать. Поэтому и этот ответ я постарался замаскировать в неопределенную форму.
– Все.
– Пакости не будешь писать?
Так как все написанное мною в дневнике я считал исключительной правдой, продуманной и прочувствованной, имеющей целью ознакомить с собой, кроме близких товарищей, еще и подрастающее поколение четвертого класса, – это обещание я дал радостно.
– Не буду.
– Честное слово?
– Честное слово.
Желая себя и гимназию обезопасить на будущее, директор решил в хронологическом порядке набрать с меня несколько десятков совершенно лишних честных слов.
– А тетрадки красть не будешь?
– Как, он и тетрадки крал? – без особенно радостного чувства осведомились родители.
– Крал, – безропотно подтвердил я.
– Не с тобой, мерзавец, разговаривают…
На этот раз я, действительно, поторопился с частичной откровенностью. Все равно этот прискорбный факт был бы и не мной доведен до сведения этих людей.
– Неужели у товарищей крал?..
– У учителя, – не оправдывающе пояснил директор и, не совсем, очевидно, доверяя взглядам моих родителей на этот счет, резюмирующе добавил: – Это хуже.
– Крал… Боже мой, неужели крал?..
Хотя в этом случае и не требовалось моего утверждения, но я решил и здесь поставить точку над и:
– Честное слово.
– Может, он еще что-нибудь делал?
Будь директор осведомлен и о тех событиях, которые произошли по моей вине, но, к счастью, еще не успели попасть в дневник, у него хватило бы еще на полчаса разговора… На этот раз он решил перенять мою систему и загадочно кинул:
– Много еще делал…
Пользуясь подходящим моментом, мать решила заплакать.
– Плачь, плачь, – подбодрил ее отец, – вырастили сынка…
– Да уж, сынок… – неопределенно вставил директор, – сыночек…
Настроение было явно не в мою пользу. Ни с какой выгодой для себя я его использовать бы не смог. Поэтому, только из деликатности, я решил поддержать свое предложение.
– Примите обратно уж этого щенка, – поддержал меня отец, конечно, не в той форме, в какой мне было приятно, – без обеда его оставляйте, в карцер сажайте, в угол, что ли, ставьте…
По-видимому, несмотря на нашу совместную жизнь, отец плохо понимал меня, если мог думать, что именно только ради предложенной им программы я хочу остаться в гимназии. Я решил молчать.
Слово, по характеру момента, принадлежало директору. Это было очень нехорошее слово:
– Возьмите его. Я ничего не могу сделать…
– Значит, совсем?
– Совет еще подумает, но пока держать такого человека в гимназии…
– Пойдем, Евгений, – коротко предложил отец, – поучился, будет…
– Можно книги взять?.. Из класса… В парте они…
Тон, каким была произнесена эта просьба, плохо напоминал последнее слово приговоренного, потому что директор со злобой, посмотрев на меня, кинул:
– Иди. Да только не торчи долго в классе… Знаю я тебя…
У нас было обоюдное знание друг друга.
В классе, где сейчас была перемена, мой вкат по паркетному полу был встречен общим шумным сочувствием.
– Ну, как? Были? Где он сам? А что отец с матерью? Да ты говори…
Я выдержал достойную паузу и поделился сведениями о собственной судьбе.
– Вышибли, братцы…
– Это Тыква на совете тебе подпакостил… Ей-богу…
– Ну да, Тыква… Он добрый… Это Алешка нагнусил.
– А разбить ему в коридоре морду, будет тогда…
– Ты не куксись… Примут еще…
– Молодчага… Вышибли, а он ничего…
Положительно здесь я встречал несравненно больше сочувствия, чем там, где я был несколько минут тому назад. Учитывая это, я решил оставить о себе хорошую память.
– У меня, братцы, там мел натерт для немца, в кафедру насыпать… Вы уж как-нибудь сами…
– Ты уж не беспокойся. Даром не пропадет, насыплем… У тебя еще там два гвоздя…
– Это так, в пол вбить. На всякий случай. Может, кто зацепится…
Некоторые из приятелей и единомышленников по описанным в дневнике случаям решили предложить чисто коллективную помощь.
– А мы, брат, забастуем, когда уйдешь…
– А какие требования-то предъявите?
– Экономические. Чтобы тебя вернули.
– Спасибо, братцы… Ну, прощайте… Сенька, сегодня вечером приходи ко мне…
– А ты куда сейчас?..
– На реку… Сниму штаны и с сеткой пойду по малявкам…
– A y нас еще три урока… Вот черт… Дней пять шляться будешь…
Кажется, что, уйдя из класса, я оставил там немало людей, искренне завидовавших моему неожиданному положению.
Домой я возвращался с отцом и матерью. Это была очень невеселая группа. Я шел спереди, с ранцем за плечами, искренне довольный тем обстоятельством, что сейчас я смогу спокойно позавтракать дома хорошей яичницей, выпить кофе и, так как дома мое присутствие будет всем напоминать о семейном горе, уйти шляться по городу. На реку, конечно, я бы все равно не пошел – летом еще набегаюсь. Отец шел сзади и говорил много лишнего.
– Ух, как и драть я его буду, – делился он впечатлениями с матерью, – сниму что надо да ремнем…
Мать, наверное, по своим чисто практическим соображениям находила, что эта мера может доставить только бесполезное удовольствие отцу и никакого педагогического значения не имеет:
– Проберешь этакого… Его оглоблей надо…
– И оглоблей буду, – не стеснялся в средствах отец, – всем буду…
Сказать, чтобы все эти обещания действовали на душу, как успокаивающая музыка, я не мог, но отвечать на улице было бесполезно. И, только придя домой, я решил, что пора заговорить и мне.
– Бить будете? – хмуро спросил я, твердо уверенный, что меня никто не тронет пальцем.
– Будем, – упрямо ответил отец, – непременно… Из гимназии вышвырнули…
– А я туда обратно вшвырнусь…
– Да кто тебя примет-то?..
– Кто вышиб, тот и примет…
Отцу, по-видимому, это показалось вполне возможным. Он искоса посмотрел на меня и стал снимать сюртук. Оставлять меня без приличного возмездия ему все-таки не хотелось, и тоном, уже менее суровым, он довел до моего сведения, что хочет отдать меня в мальчишки к портному.
Так как это было придумано совсем неумно, я даже не стал спорить.
– Отдавай.
– Ты с кем разговариваешь, негодяй?
– С тобой.
– То-то, «с тобой»… Ты чего здесь торчишь?
– Есть хочется…
– Позовут, когда надо…
– Мама уже накрывает…
– Иди, иди… Скажи, что сейчас приду тоже…
Через две недели меня снова приняли в гимназию.
– Ну, как, – с плохо заметной строгостью спросил меня отец, когда я в первый раз после перерыва пришел из гимназии, – жмут?
– Пустяки… Забыли все…
– А этот вот, которого ты кокосовым орехом назвал у себя там?
– Ничего… Позубрю завтра.
– Ну, зубри, зубри… – И, потеряв педагогическую нить, отец вдруг оторвался от газеты: – Когда, брат, я в школе учился, был у нас чех один… Так мы ему перца толченого в журнал сыпали…
– Табаку нюхательного лучше…
– Чихает?
– Чихает… Я одному вчера так и сделал…
– А не попадешься?
– Чего там…
– Ну то-то… Ты только матери не говори, а то она, понимаешь… плакать начнет, – извиняющимся тоном добавил он, – женщина она, брат…
И снова прикрылся газетой. Когда я внезапно обернулся к нему, отец не смотрел на газету, а, полузакрыв глаза, чему-то улыбался.
– Ты чего, отец? – покровительственно спросил я.
– Эх, брат, было и в мое время… Прикрой-ка двери, чтобы мать не слышала… Я, брат, тебе порасскажу…
1915
Мученики
Ни с одним из физических недостатков люди так неохотно мирятся, как с толщиной.
Человек, лишившийся ноги, быстро привыкает к своей деревяшке, и если бы в один странный день у него неожиданно выросла свежая нога, он, наверное, был бы не только удивлен, но даже немного обижен.
– Ишь ты… лезет… Нашла когда… – с укором обратился бы он к ноге, – подумаешь, цаца какая…
Человек с оторванным ухом просто забывает о нем и очень сухо принимает все сожаления окружающих.
– На мой век и одного хватит. У рыбы совсем нет, а подите приступитесь к ней. Осетрина – три рубля фунт, а в фунте и смотреть нечего. Кожа да жир…
Толстяки, наоборот, вечные мученики.
Узнав в одно из хмурых утр, что необходимая часть туалета решительно отказывается обхватить бренное тело и уныло напоминает о полноте тех лет, когда обладатель тела бегал за голубями и играл в бабки, – толстеющий человек с омраченным лицом начинает допытываться у близких:
– Я, кажется, немножко того… Толстею…
Близкий близкому волк. Обрадовавшись случаю сказать что-нибудь неприятное, он всматривается в фигуру и лицо спрашивающего и с нескрываемым восторгом делится свежими впечатлениями.
– Здорово, брат… Вовсю расползаешься…
– Неужели вовсю? – унылым эхом переспрашивает несчастный.
– Еще бы. Самому пора знать. Третий подбородок растет.
– А хоть четвертый, – обижается толстеющий человек, – не твой, кажется… Я своими подбородками никому жить не мешаю, а ты своим кашлем…
– Кто кашляет, а кто живот растит, – обижается близкий и змеино добавляет: – Смотри, перед пасхой в деревню не уезжай – заколют.
Жизнь толстеющего человека уже отравлена.
В тот же вечер, когда все уйдут или разбредутся спать, он останавливается перед зеркалом и мрачно смотрит на холодное стекло, уныло и покорно рассказывающее всю безвыходную правду: и о двух лишних подбородках, и об апоплексической багровой складке на шее, и о фигуре, отгоняющей мысль об изящно сшитой визитке.
– Надо лечиться, – проносится тяжелая каменная и остроугольная мысль и тут же претворяется в мучительный вопрос – чем?
Можно меньше есть. Во время обеда ложиться спать, просыпаться после завтрака. Тогда будет толщина от сна. Можно, наоборот, меньше спать. Больше ходить, даже побегать иногда. В этих случаях очень хочется есть. Тогда будет толщина от усиленного питания.
Обычно избирается третий путь: гимнастика. А так как установка в столовой барьеров или шестов в спальне вызвала бы массу нареканий со стороны домашних, выбирается самый безобидный по своему размаху вид гимнастики: гири.
Толстый человек покупает четыре больших гири и начинает с утра поднимать каждую из них, изредка опуская их на пол.
Снизу прибегает кухарка и заявляет, что у ее господ хворает ребенок, который не может спать, если сверху бьют по потолку тяжелой гирей.
– Шесть месяцев всего, вот и не привыкши, – поясняет она, оправдывая свое появление.
Толстый человек конфузится и просит извинения.
– Емнастикой занимается, – доносятся до него из кухни переговоры двух кухарок, верхней собственной и нижней чужой, – брюхо разъел, видишь, так теперь жир вытряхает…
– Ишь черти, – реагирует чужая кухарка, – обожрутся, а потом безобразят…
Занятия с гирями приходится или отложить, или подымать их над постелью, которая за какие-нибудь три-четыре часа начинает быстро и шумно ломаться.
Через несколько дней, взвесившись на поломанном автомате, толстый человек весело вбегает в столовую и радостно делится с домашними:
– А я на три фунта сбавил… Здорово…
Домашние относятся всегда и ко всему сухо.
– Должно быть, потеря веса пришлась на долю головы, – сухо догадывается один из слушателей.
– Да я не шучу… Право, три фунта.
– Ты что, в жокеи, что ли, собираешься?
– Вот вы все смеетесь… А я к весне фунтов одиннадцать спущу…
– Ну, тогда тебе есть прямой расчет идти в балет…
Толстый человек обиженно уходит в свою комнату и, притворив двери, начинает высчитывать на бумажке количество сбавленных в будущем фунтов.
– К апрелю – четыре. К июлю всего, значит, тринадцать… К сентябрю еще два.
В конце вычисления получается, что к августу будущего года он станет совсем невесомым, вопреки основным законам природы. Это действует неприятно на воображение.
Толстый человек не имеет права страдать.
У худого человека это выходит просто. В большой людной комнате он становится где-нибудь в стороне, прислоняется к стене и надолго замолкает. И по тому, как висит на нем невыглаженный смокинг, и по глубоким синим ямам на щеках, и по костлявым пальцам все понимают, что он или безнадежно влюблен, или безвозвратно проигрался на бегах и четыре дня не был дома.
Его не беспокоят вопросами и первому подносят раскрытую коробку с дешевыми шоколадными конфетками, которыми принято угощать гостей в богатых домах.
Толстый человек не может этого сделать.
Если он задумчиво облокотится на кресло, оно медленно поедет на своих колесиках по полу. Если он встанет у стены, фигура его крупным и сочным пятном на светлом фоне обоев подчеркнет свою расплывчатость.
Он неминуемо должен опуститься на стул; сразу, как опытный пловец, выныривает из-под воротничка лишний подбородок, шея утолщается, и весь он приобретает вид случайного мешка с картофелем.
Сочувствия он не вызывает ни в ком; сочувствие успешно заменяет только покровительственное отношение окружающих, когда все перейдут в столовую.
– Я и забыла, что вам мучное вредно… – приветливо бросает хозяйка, отодвигая от него вкусный сливочный торт, в котором мука только по краям, да и та попавшая сюда случайно со сдобного печенья, стоявшего рядом.
Да какой-нибудь гость развязно выхватывает у него бутылку рома, подмигивая и улыбаясь:
– Рому захотел… Да для вас это яд синильный… От спиртного пухнут…
А если толстый человек окончательно захандрит и, тяжело вздохнув, замолчит и уставится глазами в угол, никто не подойдет к нему с таким же чувством, как к худому.
Только тот же развязный гость похлопает по плечу и снова оповестит окружающих:
– Переел наш Арсений Никитич…
Никто не поверит, что толстые неповоротливые люди с большими животами и розовыми отвислыми щеками пишут любовные письма, сочиняют стихи о северных девушках и газелях или мрачно ходят по два часа около какого-нибудь магазина, уныло дожидаясь знакомого стука высоких каблучков.
Женщины о них говорят неопределенно.
– Всего человек одиннадцать было. Четыре дамы, семь мужчин и Лыкатов.
– Это какой Лыкатов? Адвокат?
– Нет, так. Толстый такой…
Единственно, кто относится к толстым людям с громадным почтением и нескрываемой завистью, это дети.
Увидев у себя дома незнакомого толстого человека, какая-нибудь пятилетняя кукла со светлыми косицами и необъятными глазами как вкопанная останавливается у дверей и не решается идти дальше.
– Иди, иди, Нюта… Дай дяде ручку…
Шота бесповоротно и отрицательно качает головой, сосредоточенно о чем-то думает и внезапно обращается к толстому гостю.
– А я знаю, почему ты такой…
– Какой? – нерешительно спрашивает толстый человек, не ожидающий ничего доброго и лестного.
– Такой, – несмотря на хмурые взгляды обеспокоенных родителей, показывает Нюта пухлыми лапами, раскидывая их, насколько возможно, в стороны.
И, не дожидаясь повторного вопроса, Нюта высказывает тут же свои соображения.
– Потому что ты бабушку съел. Мне нянька говорила. Она старая, а старые не врут.
Толстому человеку вообще очень тяжело.
1916
Грибной спорт
Когда я в первый раз получил предложение пойти собирать грибы, меня поразил тот искус, который должен вынести каждый, принявший это скромное с виду предложение.
– Сегодня уж вы часов в девять ложитесь…
Привыкший вообще скептически относиться ко всем проектам видоизменить мой довольно неприглядный для чужого глаза режим, я очень удивился такому совету.
– Почему в девять? Это примета такая, что ли, грибная?
– Нет, так… Чем раньше, тем лучше.
– Может, тогда мне уж и обеда дожидаться не стоит?.. Сейчас половина третьего, до четырех дотяну, а потом книжечку на сон грядущий…
– Вы не смейтесь… Часов в шесть вставать надо…
– Может, не есть перед этим днем?
– Если у вас все шутки, тогда как хотите…
Я постарался уверить моих собеседников, что, судя по этим требованиям, я придаю завтрашней прогулке не только шутливое, а наоборот, планомерно-трагическое значение, но необходимость ложиться спать в тот час, когда у меня только начинается вечер, и встать, когда я только что разосплюсь, вызывала во мне непоборимый протест.
– А почему в шесть именно?
– Лучше… Все с утра ходят…
– Я понимаю, – пытался я логически обосновать свои возражения, – если бы это была рыбная ловля… Утром хороший клев, но ведь это грибы… Может быть, есть такие сорта, которые нужно часа два прикармливать и только после этого с восходом солнца они показываются из земли…
– Таких нет, – сухо ответили мне.
– Может быть, у грибов есть дежурные часы, когда их можно собирать?
– Что вы глупости-то говорите…
– А если это глупости, то гриб, который торчал в шесть часов утра, будет на том же месте и в двенадцать… Подрастет даже еще немного…
– Одним словом, вы не хотите идти?..
Это был слишком поспешный и недобросовестный вывод из моих слов; я опроверг его и предложил людям, надеющимся на свои силы, попытаться меня разбудить.
К девяти велел приготовить постель. Не знаю, как это распоряжение подействовало на мою горничную, не привыкшую к таким выходкам с моей стороны, но, во всяком случае, когда я вернулся домой во втором часу ночи, постель была сделана.
Несмотря на всю кажущуюся безнадежность этого предприятия, утром меня стали будить. Сопротивлялся я недолго, тем более что приемы, пущенные в ход для этого, отличались убедительной примитивностью. Одеяло, стащенное на пол, конечно, не могло сразу прекратить удовольствие сна, но грузно севший на ноги самый тучный из грибников немедленно уничтожил все надежды на дальнейший уют теплой постели; вылитая сверху холодная вода на шею тоже сильно способствовала тому, что через десять минут, хмурый и обиженный, я уже был одет и приготовлен ко всем ужасам грибного спорта.
Грибные места обычно находятся на расстоянии двух часов ходьбы от дачи. Если бы кто-нибудь вздумал выстроить ее около самого грибного места, его непременно уверили бы все знакомые, что грибы немедленно перекочевали куда-то в другой лес, к которому надо идти непременно два часа. Если грибы находятся рядом, то все же к ним идти надо с таким расчетом, чтобы заплутаться среди дач, попасть на железнодорожную станцию, четыре раза завязнуть в болоте и только после этого начать искать их. Почему это так – я не знаю, но существование такого обычая, я думаю, никто из потерпевших оспаривать не станет.
Резкое отличие грибного спорта от собирания ягод сразу сказывается на месте, когда грязные и усталые собиральщики почему-то сразу останавливаются около какого-нибудь корявого дерева и с криком бешеной радости начинают ползать по земле. Ягоду можно просто сорвать и положить в рот. Сделав это достаточное количество раз, сметливый человек отстает от своей компании, находит дорогу к даче и спокойно идет пить кофе и читать утреннюю газету. Если собиратель ягод достаточно состоятельный человек и ему не нужно сейчас же с собранными ягодами бежать на железнодорожную станцию, чтобы продать их какому-нибудь рассеянному пассажиру, он может ограничиться полуфунтом хорошей спелой клубники. Каждый грибник, наоборот, старается набрать такое количество грибов, чтобы вместе с тяжелой корзиной напоминать ту лошадь, которая в конце сезона повезет его дачную утварь в город. Ягоды просто едят; грибы едят немногие неосторожные люди, поэтому их нужно намариновать, нажарить, насушить, истолочь и еще что-то малодоступное некулинарному уму. Весьма возможно, что опытные хозяйки варят из них варенье или приготовляют сливочный крем. Поэтому каждый грибник старается нанести столько этой дряни, чтобы хозяйка, всплеснув руками, села на пол и заплакала от сознания, что у нее не хватит способов использовать все собранные грибы.
Совершенно неожиданно, когда я сорвал первый попавшийся мне под ноги гриб и с торжеством показал его своим спутникам, они единогласно и цинично засмеялись.
– Этот нельзя…
– Почему нельзя? Я же его первый нашел…
– Это вредный…
– Что значит вредный? Все грибы вредные. Я не привык рассматривать их как целебное средство от ревматизма или подагры, а если я его все-таки нашел…
– Нашли, так и бросьте… Это поганый…
– В природе нет ничего поганого.
– Ну, а это поганый!..
– Конечно, в пристрастном освещении… Может, вы и меня через десять минут назовете поганым… Впрочем, если я мешаю, я могу, конечно…
– Ну что вы обижаетесь… Вот видите, я сейчас нашел, это – белый гриб, дорогой и вкусный…
– Да, но он подозрительно похож на мой… Шляпка, ножка… Ага, я и другой нашел…
– Покажите-ка…
– Смотрите, пожалуйста… Красота какая – красный и белые точечки… Такие, наверное, маринуют.
– Мухомор.
– Что мухомор?
– Гриб ваш.
– Гриб? Это что – очень дорогой сорт?
– Их не едят.
– Что же, их в цемент заливают или ленточкой перевязывают, что ли?
– Выбрасывают просто…
– Знаете что, – сухо и уклончиво заметил я, – если каждый гриб, найденный мной, будет вызывать такие нелестные замечания, то…
– Да вы не каждый собирайте…
Этот выход мне окончательно понравился. Я с удовольствием стал ходить вместе со всеми и, встретив гриб, просто наступал на него ногой: правда, при таком обороте дела в мою корзину попали только какая-то оригинальная еловая шишка и сильно мешавший при ходьбе шнурок от ботинка, но я не рисковал вызвать порицание.
Оказалось все-таки, что этот риск был, потому что через полчаса порицание окружающих вылилось в открытую и шумную форму.
– Это черт знает что такое!.. Вы сейчас два белых гриба раздавили…
– Разве эти жертвы так кричали, – хмуро полюбопытствовал я, – что привлекли ваше внимание?
– Да вы бросьте шутить… Мы ходим, ищем, ползаем, а вы их ногами давите…
– Если вам не нравится этот способ, – миролюбиво предложил я, – я могу просто садиться на них: результаты будут одинаковы…
– Мы вас больше не будем брать с собой…
– Если бы вы вынесли это решение еще вчера, я был бы значительно больше доволен…
– Тоже… Ходит и мешает…
Так как это было самое точное определение моей работы в то время, я спорить не стал.
В тот же день на кухне, куда грибники со вздохом облегчения сваливают все набранное в лесу, происходит обычно короткий, но характерный разговор.
– Нанесли, черти… С жиру бесятся…
– Жарить, что ли, надо…
– Жарить… Подашь им на стол, морду воротить будут: сметана гадкая да масло горькое…
– Барыня к ужину велела…
– К ужину и зажарим. В лавке была? Масло купила? А грибы-то купила? Ну и жарь.
– Их и жарить? А эти?
– Ты еще у меня поговоришь – эти… Что купила, те и жарь. Эти, эти… Разговорилась… А как господа дохнуть будут с поганок да с мухоморов, тоже разговаривать будешь?
За ужином счастливые и заспанные грибники с жутко скрываемым чувством отвращения набрасываются на купленные в соседней лавке грибы и с умилением произносят:
– Сами собирали… Четыре часа ходили…
– Ах, какая роскошь… Неужели сами? – стоически-холодно удивляется случайный гость. – Скажите – такие грибы, и сами…
Добрых полчаса еще разговаривают о грибах и кончают только тогда, когда один из самых безнадежно засыпающих грибников тыкает с широкого размаха вилкой в подгорелые котлеты и двигает блюдо к гостю:
– Кушайте… Куште пжалста… Сами собирали…
В эти дни я совсем не выхожу к ужину.
1916
Из сборника «Кесарево-кесареви»
1917
Начало
Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
– В вас есть что-то магическое, – ласково кивнула ему головой одна из окружающих, – вы – мистик.
Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
– Враки все. Митька крал, а я нет. Врет наш урядник.
– Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, – запротестовали дамы, – вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
– Может, и так, девушки, – осторожно согласился Распутин, – только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
– Мерин – это звучит красиво, – шепнула одна дама, – что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
Тут же Распутина назвали многогранным, безкрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:
«Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда Гришка…»
И вслух добавил:
– Идтить надо.
– Нет, нет, не пустим, – заволновались дамы, – ни за что не отпустим…
«Ну вот и готово, – испугался Распутин, – и пымали, как воробья. Эх, кабы выкинуть что-нибудь, чтобы сразу выкинули…»
Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил ее на другой стол.
«Вазу нельзя, – подумал Распутин, – за вазу бить будут. Ходи, Гришка, без ребер».
Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:
– Одевайся, старуха. В баню едем.
Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку…
Но произошло неожиданное.
– В баню? – переспросила хозяйка. – Сию минуту, Григорий Ефимович…
И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.
– Счастливица… Счастливица…
А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:
– Так и прикажете доложить графу?
– Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.
* * *
С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.
Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.
– Там барыня вас спрашивает, – докладывала Распутину кухарка. – Впустить?
– А чего ей надо?
– У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.
– А какая она из себя?
– Старая, да прыща на ней много.
– Гони, – отбивался усталый Распутин, – сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.
Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:
– Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.
Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.
* * *
Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.
– А ты не пальцимейстер будешь? – дипломатически спросил он.
– Выше, – огрызнулся генерал.
– Так, так…
Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:
– Пойдем в баню.
Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.
* * *
Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.
– Подавишься потом своими двумя рублями, – высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.
– Да ну? – иронически отозвался швейцар, – голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?
– Голос? – переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, – выручил, миляга, выручил…
Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:
– Голос мне был, Аннушка… Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.
– Голос? – робко спросила пухлая дама.
– Голос, – подтвердил Распутин.
– Может, больше, Григорий Ефимович? – удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.
– Это ты верно, – пророчески бросил Распутин, – два голоса было: один говорит – попроси три рубля, а другой говорит – проси все семь с полтиной.
С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.
– Вы что, Григорий Ефимович?
– Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.
– Вам на Гороховую можно послать?
– А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.
Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…
* * *
Так началась карьера Распутина – о чем писать не позволяли Как она кончилась – это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.
1917
Начало
Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
– В вас есть что-то магическое, – ласково кивнула ему головой одна из окружающих, – вы – мистик.
Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
– Враки все. Митька крал, а я нет. Врет наш урядник.
– Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, – запротестовали дамы, – вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
– Может, и так, девушки, – осторожно согласился Распутин, – только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
– Мерин – это звучит красиво, – шепнула одна дама, – что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
Тут же Распутина назвали многогранным, безкрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал:
«Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда Гришка…»
И вслух добавил:
– Идтить надо.
– Нет, нет, не пустим, – заволновались дамы, – ни за что не отпустим…
«Ну вот и готово, – испугался Распутин, – и пымали, как воробья. Эх, кабы выкинуть что-нибудь, чтобы сразу выкинули…»
Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил ее на другой стол.
«Вазу нельзя, – подумал Распутин, – за вазу бить будут. Ходи, Гришка, без ребер».
Но сметливый ум сибиряка подсказал блестящий выход, и, подойдя к дверям, Распутин подозвал к себе хозяйку салона:
– Одевайся, старуха. В баню едем.
Именно с этого момента и началась блестящая карьера Распутина. Уже чудились ему возмущенные крики гостей, уже заранее краснела щека от удара, и с трепетом ждал он минуты, когда, найдя точку опоры в холодных камнях тротуара, он стрелой помчится в свою комнатку…
Но произошло неожиданное.
– В баню? – переспросила хозяйка. – Сию минуту, Григорий Ефимович…
И уже в прихожей услышал он только завистливый шепот из зала.
– Счастливица… Счастливица…
А когда садились в карету, старый лакей почтительно спросил хозяйку салона:
– Так и прикажете доложить графу?
– Так и скажи: в баню. Очистит грехи, мол, и приедет.
С этого вечера прошло три месяца, а великосветские дамы оказались столь погрязшими в грехах, что очистка их не прекращалась даже в двунадесятые праздники.
Приходили очищаться целыми семьями и поколениями. Престарелые бабушки вели за руки юных внучек, и популярность Распутина росла.
– Там барыня вас спрашивает, – докладывала Распутину кухарка. – Впустить?
– А чего ей надо?
– У меня, говорит, время от пяти до семи свободно, так я, говорит, очиститься заехала, да поскорее, а то внизу мотор дожидается.
– А какая она из себя?
– Старая, да прыща на ней много.
– Гони, – отбивался усталый Распутин, – сказки, что, мол, безгрешная она. Пусть нагрешит, а потом уж и лезет.
Тогда стали записываться. Не помогло и это. Распутин пожелал исключительной клиентуры и сурово заявил очищаемой им от грехов баронессе:
– Слышь, Пашка, хочу, чтобы в самые верха попасть. Вези куда, то есть, самые высокие.
Так как Распутин грозил забастовать, его повезли.
Около первого же светского генерала Распутин немного оробел.
– А ты не пальцимейстер будешь? – дипломатически спросил он.
– Выше, – огрызнулся генерал.
– Так, так…
Сначала Распутин хотел отойти, но узнавшие уже путь к доверию никогда не откажутся от этого пути, и Распутин прибег к способу, раз уже сделавшему ему карьеру; он подозвал генерала и решительно сказал ему:
– Пойдем в баню.
Генерал не пошел, но это предложение было настолько неожиданно для светских кругов, что за Распутиным сразу установилась репутация необычайно оригинального человека.
Через два дня после пребывания в высших сферах Распутину понадобились два рубля на новые портянки. Попробовал попросить у швейцара, но тот, не учтя возможной карьеры просителя, отказал, ссылаясь на семейные издержки.
– Подавишься потом своими двумя рублями, – высказал вслух Распутин внезапно пришедшее желание.
– Да ну? – иронически отозвался швейцар, – голос, что ли, тебе был, что подавлюсь?
– Голос? – переспросил Распутин и вдруг радостно схватил швейцара за руку, – выручил, миляга, выручил…
Не прошло и трех минут, как Распутин стоял перед пухлой дамой и сурово твердил:
– Голос мне был, Аннушка… Поди, мол, вот к тебе и скажи, чтобы дала три рубля.
– Голос? – робко спросила пухлая дама.
– Голос, – подтвердил Распутин.
– Может, больше, Григорий Ефимович? – удивилась скромности внутреннего голоса пухлая дама.
– Это ты верно, – пророчески бросил Распутин, – два голоса было: один говорит – попроси три рубля, а другой говорит – проси все семь с полтиной.
С этого дня мистический голос окончательно завладел Распутиным. Целый день он не давал ему покоя.
– Вы что, Григорий Ефимович?
– Да вот голос сейчас был. Кого, говорит, первого встретишь, тот тебе две бутылки коньяку и сапоги новые пришлет на дом.
– Вам на Гороховую можно послать?
– А хоть и туда, сынок. Дар все равно даром останется, куда его ни пошли.
Странный голос быстро устроил все личные дела Распутина. Не проходило и ночи, чтобы он не потребовал от знакомых Григория Ефимовича чего-нибудь нового, начиная от трехрядной гармошки и кончая тридцатью тысячами на текущий счет…
Так началась карьера Распутина – о чем писать не позволяли Как она кончилась – это уже можно прочесть. Я только дал необходимое вступление.
1917
Из сборника «Разговор с соседом»
1918
Как я писал сеансационный роман
I
Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.
– Вы бы могли написать сенсационный роман?
Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:
– Решительно не мог бы.
– А вам самому не приходила в голову эта мысль?
– Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.
– А если бы вы попробовали, – просительно настаивал он.
– Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.
Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.
Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.
После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.
– Значит, будете писать?
– Буду. Ответственность падает на вас.
– Газета не лавочка, – мрачно вылился из него афоризм, – покупатели не переведутся.
II
Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.
С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.
– Романчик надо? – злобно потирал я руки. – Напишу, напишу, голубчик… Я тебе напишу…
Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.
Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.
В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.
Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будет женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.
Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.
III
Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.
– Как вам не стыдно… – захлебываясь, говорил он.
– Я же говорил, – торжествующе вставил я, – не умею и не умею…
– За это и стыдно… Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы… Это же роскошь…
– Где роскошь? – обиженно заворчал я.
– Да роман ваш… Такая выдумка… Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте…
– Послушайте, вы… – оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, – вы это серьезно?..
– А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность… Уверяю вас, что если…
Я бросил трубку и сел портить впечатление.
– Тебе урод нравится… Просто начал… Я тебе сейчас покажу…
Вторая глава была написана исключительно блестяще с точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.
Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров… Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги; прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.
Если бы я прочел где-нибудь такое продолжение первой главы, несмотря на свой спокойный характер, я все же непременно искал бы встречи с автором, нашел бы его и долго таскал бы его по полу на глазах у всех очевидцев этой возмутительной сцены.
IV
На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.
– Очень хороший роман, – сказал он, пожимая мне руку, – а главное, очень жизненно… С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и…
– Ничего подобного… – сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, – и этот человек мерзавец.
– Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали – сделать героя именно таким…
Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.
– В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.
В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.
Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.
– Вы знаете, что сейчас делается с газетой? – искоса поглядывая на меня, спросил издатель.
– Неужели тираж падает? – с тайной надеждой осведомился я.
– Падает… – самодовольно усмехнулось это животное. – Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.
Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле,
V
И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.
На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.
Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…
И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.
Одна из них открыто формулировала это событие.
– Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…
– Я же не романист, Наденька, – уныло оправдывался я.
– Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…
– Какую роль, Наденька? – еще унылее откликнулся я.
– Как отражение века…
В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.
– Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…
Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях…
VI
Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
– Послушайте, вы, – сказал я ему первого числа, – я хочу это прекратить.
Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня.
– Попробуйте…
– И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
– Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
– Это лучше. Дайте мне мои деньги.
– Зайдите завтра.
В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но была молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне.
– Зарезали?
– Уже.
– Ну, что же, прощайте!
– До свидания!
– Я лично говорю: прощайте.
– Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
– А по экономическим вопросам тоже можете?
– Могу.
– И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…
Это было тоже неожиданно.
– Где же я буду жить… – поделился я с ним невеселыми соображениями, – мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…
– Вот, вот, – злобно подхихикнул он, – десять людей перерезать – это ничего, а без квартирки прожить – это вы не умеете. Любите кататься, любите и…
– Что же теперь делать? – мрачно спросил я.
– Верните к жизни вашего идиота!
– Я ему перерезал горло.
– Это не так страшно.
– Не знаю. Не испытывал.
– Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…
– Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…
– Людей много, – утешающе добавил он, – найдете новых. Ну, как, значит – работаем?
– Работаем, – с отчаянием вырвалось у меня, – работаем…
VII
В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
– Вам скоро никто не будет подавать руки, – радостно предупредил я его.
– Не чужими руками сыт человек бывает, – наскоро придумал он небольшое философское обоснование, – проживем и без них.
– Они вам напакостят.
– Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.
Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.
Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.
– Так нас и закрыть могут, – весело похлопал я по плечу издателя.
– Вы думаете? – с деланным смехом спросил он. – Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите…
– И вышлет, по-вашему?
– Непременно… – успокоил он. – Ужасно упрямый человек: раз уж что задумал – обязательно до конца доведет…
Все почтенные люди в следующей же главе были отданы мной в арестантские роты: пропойца с привычками полицмейстера перестал пить, открыл школу и стал держать экзамен за университет.
VIII
Так продолжалось четыре с лишком месяца, когда наконец роман стал всем надоедать и по утрам газетчики, прежде чем брать газету, осторожно осведомлялись, есть ли в ней роман. Если он оказывался, в этот день большинство из них предпочитало лучше работать на постройках новой дороги, чем торговать печатными произведениями.
– Пора прекратить, – наконец вырвалось у издателя, – будет.
– Ничего подобного. Как же я оставлю на произвол судьбы человека, который уже подпилил решетку и собирается убежать из тюрьмы?
– Повесьте его.
– А потом вы меня заставите, чтобы он восемь дней ходил с веревкой на шее…
– Возьмите лишних сто рублей и прекратите.
Это было мое первое убийство ни в чем не повинного человека за деньги. Я повесил.
Вскоре я уехал из этого города. Прошло уже много лет после этого. Роман еще сохранился у меня как память о тяжелом испытании, перенесенном мной в молодости… И когда теперь меня приглашают работать в какой-нибудь газете, я смотрю приглашающему в глаза долгим пытливым Взглядом и робким голосом осведомляюсь, не будет ли в газете сенсационного романа.
И только получив честное слово, что об этом никто и на думает, вздыхаю радостно и облегченно…
1918
Спокойствие
I
Этого она мне простить не могла.
– Все, что угодно… Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем… Нет, с вами нужны железные нервы.
– Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, Стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?
– Все, что угодно, но только не это спокойствие… Вы им быка можете убить…
– Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?
– Я хочу, чтобы вы были человеком. Вы даже никогда не возвышаете голоса.
– Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.
– У вас никогда не бывает даже минутного порыва… Вы никогда не сможете зажечь словами… Вы тряпка, мякина…
Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с изложением причин неявки к назначенному месту, одним словом, после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.
И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странным ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию…
II
Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.
– Как вдвоем? – изумленно подняла она красивые синие глаза.
– Это значит, чтобы не было никого другого…
– Это значит… свидание? – растерянно сказала она.
– Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.
– Я вас не понимаю.
– Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно – в четверг. Часа в два.
Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, не спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:
– А где?
– Можно на набережной. Придете?
По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.
– Дело не в этом. Прийти я могу, но… Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?
– Может быть, я оторвал вас от дела?
– Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня…
– Я вас видел неделю тому назад.
– Почему же вы тогда мне ничего не сказали?
Я подумал и спросил:
– А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?
– Я о вас и тогда слышала… Только я думала, что вы высокий и худой.
– Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече…
– Странно… Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа…
– Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или…
– Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.
– Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.
– Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.
– Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне…
– Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите… Очень удивляюсь.
Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться вместе со мной, на набережную.
III
Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно.
Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:
– Вы мне очень нравитесь… Честное слово.
Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза.
– Как вы сказали?
– А что? – удивился и я. – Может быть, я что-нибудь того… Непутное ляпнул…
– Вы сказали, – покраснев, пробормотала она, – вы сказали, что… Нет, даже странно как-то…
– Ну да… сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому…
Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:
– Да разве об этом так говорят…
– Как так?
– Да вот так… На улице, во время разговора о канве…
– Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить…
– О таких вещах так спокойно не говорят, – обиженно кинула она.
– Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом…
– Не понимаю…
– Видите ли, – ласково сказал я, беря ее за руку, – если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь…
– Нет, – решительно перебила она, – вы не мужчина… Вы рыба какая-то…
Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки; еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.
IV
Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.
Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.
– Он меня очень любит, – искоса на меня поглядывая, сказала Надежда Алексеевна.
– Кранц?
– Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.
– Кончит – инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.
– Вас, кажется, это мало трогает? – сухо спросила она.
– Что, собственно?
– Да вот хоть это… Пишет письмо… Пишет, что любит…
– А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.
– А если бы я ему ответила письмом…
– А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо…
– Ах, вот как…
Она встала с кресла и забегала по комнате.
Я сидел и думал: «Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?» Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.
– Оставьте, – резко остановила меня Надежда Алексеевна, – раз вам все равно… Значит, и я могу написать такое же письмо… Тридцать писем… Сто писем…
Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.
– Надежда Алексеевна, – робко сказал я, – я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу… Неужели же этим я смогу…
У ней на глазах были слезы.
– Вы камень какой-то… Камень… Вас не продолбишь…
И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.
Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.
V
Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой – урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.
– Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?
Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.
– Вы, кажется, в театре вчера были? – И она испытующе посмотрела мне в глаза.
– Как же, как же… Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то…
– Вы, кажется, не один вчера были?
– Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе…
– А вы, конечно, не могли отказаться?
– Отказаться я мог… Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю…
– Ах, вы не понимаете… Ну конечно, конечно… А я должна была провести вечер одна…
– Вы же сами сказали, что едете в гости… Были?
– Ну, была. Что же из этого?
– Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре…
– Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? – зло спросила она.
– Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил… Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния… Я вас люблю… Знакомая моя – женщина приличная, муж ее мой бывш…
– Ах, она к тому же еще дама…
– Шесть лет дама…
– Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом…
– И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.
Она круто отвернулась и подошла к окну.
– Вы еще, кажется, шутите?
Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:
– Что я сделал! Что я сделал!
Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана с большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.
– И вас это ни капельки не волнует? – очевидно готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. – Вы, кажется, очень что-то спокойны…
– Нет, – из вежливости отвечал я, – я волнуюсь. Очень волнуюсь…
Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами…
Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было двое, иногда заменяет теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.
VI
Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.
Через два дня, как меня познакомили с Ангарской, я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.
Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.
– Почему вы не ответили на мое письмо? – тихо спросила Надежда Алексеевна.
– Это… где вы писали, что между нами все…
– Да. На это.
– Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то…
– У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха…
– Надежда Алексеевна… Ведь мы уже не любим друг друга… Ну, хотите, из почтения к прошлому я могу сесть Вот тут на крыльцо и начать громко плакать, пока меня не уберет один из младших дворников.
– И это все?
– Все.
Кажется, я был неправ. Спокойствие – не признак мужчины. Он должен быть экспансивным, порывистым и полным красивых жестов. В следующий раз, если я встречу женщину, которая мне понравится, я скажу ей об этом в таких сильных и страстных выражениях, что случайно подвернувшийся лишний человек тихо побледнеет и робко прижмется к стене. Я буду топтать ее письма каблуками или рвать их зубами, как резвая комнатная собачка, разбрасывая клочки по паркету… А расходясь, я буду долго ходить по безлюдным улицам, пугая одиноких прохожих мучительной гримасой боли и отчаяния на изможденном страданиями лице…
1918
Канва для биографа
Около тридцати лет я дожидаюсь, что кто-нибудь напишет мою биографию. Срок, по-моему, достаточный, чтобы описать жизнь одного человека. Тем более что умелые люди ухитрялись в какие-нибудь два-три года описать жизнь и историю целых народов.
И тем не менее в печати нет даже краткой моей биографии, не говоря уже о более полной, снабженной всем тем, что для нее полагается: поясными портретами ближайших родственников, снимками с дома, где я родился, где умер, и одинокой забытой могилой с небольшой группой оживленных почитателей.
Разве моя вина, что я не изобрел электрической лампочки, не выдумал особого парового штопора или первый не попытался приноровить обыкновенные кузнечные мехи к письменному прибору? Во всех этих случаях обо мне бы уже давно заговорили в журнальной смеси, и мои портреты сделались бы достоянием широких масс читателей. Умереть без биографии страшно. Правда, с готовой биографией это тоже невесело, но есть какое-то утешение, как у человека, который, забыв чемодан в гостинице, в поезде уже вспоминает, что он также забыл заплатить и за шесть недель полного пансиона.
Я сам берусь за эту задачу. Это не автобиография, потому что автор не хочет выставить себя в таком выгодном освещении, что злейшие враги его впадают в ничтожество и горько плачут о своем несправедливом отношении к нему. Это простая объективная биография, где если автор и ведет рассказ от первого лица, то только потому, что говорить о себе в третьем лице слишком скучно и обидно. Для третьего лица есть чужие люди, которых не жалко.
Я родился в небогатом семействе. Это была коренная ошибка, которую я не мог простить себе целую жизнь. Мои современники и сверстники, родившиеся в зажиточных семьях, с хорошим недвижимым имуществом, впоследствии чувствовали себя значительно лучше. Но как можно требовать хорошей коммерческой сметки от существа, которое на третий день своего появления орало и плакало от всякой причины, а на седьмой день безудержно радовалось оттого, что кто-то тыкал ему большим корявым пальцем в маленький сморщенный нос.
До четырех лет я решительно ничего о себе не помню. С чувством глухой обиды я узнал после, что это было самое заурядное прозябание, ничем не выдвинувшее меня из толпы льстецов, таскавших меня на руках, сажавших на шею и удивлявшихся тому, что в один прекрасный день я стал ходить.
Чуждый общественности, инертный ко всему тому, что тогда волновало лучших представителей литературы, науки и искусства, я целыми днями шлялся по комнатам, счастливый, если мне удавалось разбить какую-нибудь чашку, Вымазать пальцы в варенье или обратить на себя внимание домашней собаки.
Это время, когда возраст обрек меня суровой бездеятельностью, я считаю темным пятном на своей жизни. Ни одного хорошего знакомства, ни одной ценной встречи.
Близкие люди отмечают только один случай известного проявления индивидуальности, когда я погнался с палкой в руках за курицей, упал и повредил себе ногу, – но это никакого отношения к избранной мной впоследствии карьере не имело.
Курицу съели, меня перестали отпускать без няньки, и самый факт запечатлелся только в памяти очень близких людей.
Кстати о нянях. Я очень много читал и слышал об этих трудолюбивых женщинах, которые удачным подбором незамысловатых рассказов и сказок будили в детях тяготение клитературе, страсть к самостоятельному творчеству и вообще умело подготовляли из простого незатейливого ребенка автора полного собрания сочинений в будущем. У меня не было таких нянек.
Лучше всех я запомнил из них одну, довольно нестарую женщину, которая, укачивая меня, пела настолько нескромные песни, что ее быстро перевели в кухарки, а после вскоре выгнали за кражу белья.
Другая нянька, действительно, много рассказывала, Но это были рассказы или о наших ближайших соседях, причем каждый из них вырисовывался в настолько мрачных красках, что я до семилетнего возраста находился со всякими соседями принципиально в состоянии затяжной войны: бросал через забор камнями, показывал язык почтенным дамам и кричал неодобрительные отзывы об их детях,
Единственная сказка, какую она знала, была страшно утомительна. Она рассказывала ее всегда именно в тог момент, когда и я и она засыпали, так что отданный самому себе язык называл волка Гришкой, поселял лису на нашей кухне и в разговор между двумя зайцами вкладывал собственное нянькино неудовольствие незначительным размером ее жалованья.
Пред няньками моя литературная душа чиста: своего вклада туда они не внесли.
До шести лет я переменил совместно со своей семьей довольно много городов. Об этом у меня было крайне туманное представление. Моим компасом в то время служила большая черная собака, по которой я определял свое местоположение. Об одном городе я знал только одно отличительное качество, что когда мы жили в нем – на дворе была будка с этой собакой. В другом ее не было, и она только прибегала к вечеру поесть. В третьем я ее не видел совсем.
Два года спустя я узнал, что эта собака наша, и мы ее перевозили вместе с багажом из города в город. Тогда я запутался окончательно.
Моя наружность в то время… Я не знаю, что можно рассказать особенного о маленьком толстом мальчике с красными щеками и густыми рыжими волосами, которые впоследствии меняли свой цвет с преступной легкомысленностью, дойдя до того наконец, что мудрая природа совсем отняла волосы, отдав их в чьи-то более надежные руки.
К шести годам индивидуальные черты стали проявляться в неожиданно резких формах: я стал учиться читать и много есть.
Первое сильно поощрялось, второе вызывало некоторое опасение.
Помню, что оно вылилось даже в открытое признание со стороны матери, которая однажды, погладив меня по голове, задумчиво сказала:
– Этот мальчик ест, как лошадь.
На меня это подействовало ободряюще, потому что в то время каждая лошадь вызывала во мне искреннее уважение и нескрываемое восхищение, и, если во время какой-нибудь игры мне удавалось удачно заржать, я бежал к старшей сестре, отрывал ее от книг и с заметной гордостью делился своими впечатлениями:
– А я ржать как умею… Как настоящий.
Большей частью я оставался непонятым. У других это не вызывало прилива большого восторга.
К этому же времени надо отнести мое первое знакомство с товарообменом и приблизительной стоимостью денег.
Однажды, удачно выменяв подаренный каким-то гостем полтинник на большое яблоко, я быстро пристрастился к этому занятию и удачно завел торговые постоянные сношения со всеми дворовыми мальчиками. Впрочем, одну из самых крупных своих торговых операций, когда я выменял гимназическую фуражку брата на два больших гвоздя, я считаю неудачной.
Думаю, что это название не преувеличено; брат загнал меня возможно дальше от родительских глаз в уголок какого-то сарая и долго бил, не жалея ни энергии, ни времени, точно дело шло не о простой засаленной фуражке, а о целом гардеробе оперной певицы.
Я был беспомощен. Брату это понравилось, и с этого дня он стал бить меня довольно часто, не всегда затрудняясь подыскивать подходящие причины.
Это отчасти – а не какие-нибудь няньки – и дало толчок моей творческой фантазии. Так как он бил меня в глухих местах, где мои крики ничем существенно помочь не могли, плакать я прибегал на более близкое расстояние к дому. Еще не понимая, что всякое событие должно иметь свою причину, я стал пользоваться плачем, так сказать, в виде аванса, еще в предчувствии избиения. Выбирал место под окном материнской спальни, во время ее сна, и начинал реветь.
Обласканный, я с каиновским хладнокровием сплетал на брата массу жестоких небылиц, в результате которых он ходил жестоко наказанный, а я бегал около него и дразнил. Желая найти выход негодующему чувству, он находил сестру и бил ее. Она была значительно старше меня, но факт одинаковой зависимости от брата сближал нас, и я даже чувствовал известное превосходство, как уже привыкший к этому делу человек.
Читал я к восьми годам уже много. Подбор книг особый. Сказки я презирал: в это время меня уже трудно было убедить в том, что зайцы разговаривают о погоде. Я еженедельно видел одного из них на кухне в ободранном виде и знал, что едят только переднюю часть, а из задней варят суп собакам. Меня влекла другая литература. Я охотно читал книги, которые удавалось скрасть из книжного шкафа. И чем непонятнее была книга (назову любимых авторов: Мопассан, Шопенгауэр, Белинский), тем она более вырастала на моих глазах.
Это осталось и до сих пор. Даже теперь я с глубоким чувством уважения смотрю на историю живописи, мемуары, Истории болезней, исследования различных областей чистой Математики, охотно переплетаю их и дарю на именины чем-либо неприятным для меня людям.
К восьми же годам я почувствовал острую нужду в деньгах. Без них для меня ближайший магазин, где продавались такие вкусные вещи, оставался неприступной ценностью. Шмыгание около его дверей, легкое хныкание и жалкие слова ни к чему существенному не приводили, а самый факт, что где-то рядом лежат лимонные леденцы или сухие абрикосы, абсолютно недосягаемые, мог кого угодно привести в бешенство. Денег, попадавшихся в руки, хватало в обрез: две копейки в неделю. Тогда появились первые заработки. Теперь бы я счел это большим унижением, но тогда я смотрел на дело значительно легче.
Я протискивался в комнату сестры, когда она решала какую-нибудь трудную арифметическую задачу, садился На пол и начинал вести себя настолько шумно, что эта кроткая девочка выходила из себя:
– Убирайся, ты мне мешаешь…
– А я не уйду!
– А я скажу маме, что ты мешаешь…
– А я скажу, что ты меня избила и выгнала из комнаты. В ее больших черных глазах вспыхивала тень болезненного негодования, и она горестно замолкала.
Именно в этот момент я и мог выступить с определенным предложением:
– Дай две копейки, тогда уйду.
Она рылась в карманах, перевертывала книги и находила монету. В этот день я считал себя самостоятельным взрослым человеком, умеющим своими силами зашибить копейку.
Я брал приблизительно такую же сумму в виде отступного с брата с обязательством не увязываться за ним, когда он пойдет гулять, с матери – за гарантию не вертеться около таза с кипящим вареньем и даже с милого старика соседа – за полный отказ от привлекательной возможности бросать камнями в его пчелиные ульи.
В то время у меня не было постоянной работы, я был молод и ко всем своим поступкам относился с благодушным одобрением. Две копейки… Разве может кто-нибудь из вас, отравленных сегодняшним днем, понять, какая это большая ободряющая сумма?.. Можно выиграть имение, можно растратить тысячи на пустяки, можно проесть сто рублей, но ничто не вызовет такого радостного волнения и сладко-мучительных колебаний в душе, когда в руках восьмилетнего, полного веры в жизнь и ее радости, молодого человека окажутся две копейки.
Сколько планов и предположений, когда в летний полдень ходишь по двору с двумя копейками, плотно зажатыми в кулаке, и обдумываешь, сразу ли кинуть всю сумму на приобретений различных благ или оставить копейку на черный день, каковым может оказаться и завтрашний. Тем более что во время моего детства на одну копейку давали три больших карамели или целый карман подсолнухов, не говоря уже о том, что на две копейки можно было купить полфунта яблок. Если к этому прибавить, что приказчики в провинции были радостны и разговорчивы и совсем не обращали внимания на мешки с черносливом, который удобно и незаметно прятался за пазухой, – волнение человека с двумя копейками было вполне понятно…
Между семью и восемью годами я не сильно обременял квартиру своим присутствием, являясь большей частью только к обеду, да и то так облепленный грязью от ногтей до вискоз, что до мытья становился неузнаваемым даже для близких.
В большом городе мальчику из хорошей семьи нужно потратить очень много времени для того, чтобы придумать такое место, где бы он мог вымазаться. Даже теперь, когда я встречаю этих чистеньких мальчиков, у меня в душе просыпается жалость. Хочется поймать его и окунуть в лужу. Родители, конечно, нашли бы мое поведение странным и высказались бы против, но мальчик сразу почувствовал бы, что корабли сожжены, и сразу оживился бы. Играл бы он тогда значительно веселее. Провинция это понимает.
Прежде всего утром каждому из малолетних жильцов нашей улицы вменялось старым обычаем в обязанность сбегать в соседний овраг и посмотреть, что там делается. Во-первых, без нашего ведома туда кто-нибудь мог сбросить дохлую кошку, и ее надо было осмотреть, во-вторых, среди нас была крепкая уверенность, что там водятся черти, и днем было совершенно безопасно осматривать те норы, где они прячутся… Не только активный участник, но даже пассивный наблюдатель вылезал из оврага с таким запасом земли на всем теле, что старшие неоднократно грозились посеять на нас картошку или репу.
К их чести надо добавить, что ни разу этой угрозы они в исполнение не приводили.
Когда до меня стали доходить отдаленные слухи, что меня хотят через год отдать в гимназию, я стал часто плакать. Это был мой первый искренне высказанный взгляд на систематическое образование.
Обиженная таким непониманием жизни и ее требований, мать как-то сухо заметила, что если я буду плакать, она отдаст меня в ученье сапожнику.
Увы, зерно нравоучения упало не на ту почву. Я искренне обрадовался и почти полгода лелеял мечту, что меня отдадут сапожнику, и я буду разносить по домам ботинки, снимать мерки, приходить по праздникам за чаевыми, а когда меня будут хвалить за хорошие подметки, улыбаться и, как Матвеич, наш дворовый сапожник, хрипло отвечать:
– Работам, как умем.
Матвеича я очень уважал и ставил на недосягаемую высоту за уменье сплевывать сквозь зубы. Это выходило страшно внушительно и выделяло его из ряда других, не умеющих так прекрасно держаться, людей.
Помню, что я целую неделю учился этому самостоятельно, а когда понял, что это требует опытного педагога, брал уроки у самого Матвеича, отплатив их большим рыбьим хвостом и французской булкой, выпрошенными у себя на кухне. Кухня… Довольно долгое время она заменяла мне театр, аудиторию и место, где можно с пользой повеселиться…
На кухне можно было увидеть, как добивают сонную рыбу, как вытаскивают заглотыша из сома, как щиплют курицу и из нее же извлекают недонесенные яйца… На кухне можно было заранее узнать, когда родится теленок и на что может пригодиться при простуде шерстяная ниточка. С кухни я всегда возвращался с ворохом неразрешенных вопросов, каковые доводил за обедом до всеобщего сведения.
Вопросы эти носили всегда настолько резкий и злободневный характер, что сладкое я доедал в соседней комнате. Слабые обещания, что я узнаю все, когда вырасту большой, в то время меня утешали мало.
Меня стали брать в гости. С этого момента начинается уже другая полоса в жизни, совершенно самостоятельная, о которой я как-нибудь расскажу в другой раз.
Я сейчас опять вспомнил, что я не изобретатель электрической лампочки, и моя биография не так уже интересна…
1918
Первый дебют
I
Я очень завидую авторам, которые читают свои произведения с эстрады. Должно быть, это очень приятно: видеть читателя перед собой, следить за его вниманием и непосредственно видеть, какое впечатление производят собственные строки на чужого человека.
– Это же так просто, – покровительственно объяснил мне один из таких авторов, – наденьте фрак, заучите наизусть какой-нибудь небольшой рассказик и читайте. Не нужно только, чтобы очень длинно было.
С его точки зрения, все обстояло действительно очень просто: выбрать короткий рассказ и надеть фрак. У меня было и то и другое, но я колебался до тех пор, пока наконец не попался, как молодой ерш на удочку, на чье-то ласковое приглашение выступить на благотворительном концерте,
– Мы вставим вас между скрипачом и балетной артисткой, – предупредили меня.
– А это удобно? – немного опасливо осведомился я.
– А почему же? Один танцует, другой читает, третий играет…
– С точки зрения разделения труда это, конечно, правильно: один человек не может одновременно играть на скрипке, танцевать характерный танец и читать вслух собственный рассказ. Только как это вдруг вылезти после скрипача, да еще перед танцами…
– Можете сначала.
– Ну да, тоже… Я кончу читать, а после меня скрипки да танцы… Убрали, дескать, лишнего человека, теперь и повеселиться можно.
– Ну, после можете читать.
– Тоже как-то неловко выйдет… Публика развеселится, будет еще хор балалаечников вызывать или цыганской певице хлопать, а тут я с рассказом вылезаю…
– Не знаем уж, право, как… Мы подумаем,
– Прекрасно. И я подумаю.
Должно быть, ни та, ни другая сторона не думала. Иначе они не поставили бы меня четвертым номером, после цыганки и до итальянского баритона, а я вообще отказался бы, сославшись на любовь к одиночеству и возможную в этот День оттепель.
II
В артистической было весело и людно. Всякая комната, Где до вечера могли уместиться только два старых шкафа И один сломанный диван, становится людной и веселой, Когда в нее входят двенадцать исполнителей разных номеров и больше трех четвертей струнного оркестра, не считая инструментов.
– Вы что сегодня поете? – ласково спросила меня какая-то полная дама, пудрясь перед карманным зеркальцем.
– Сегодня ничего, – сдержанно ответил я.
– Тогда бы ушли, голубчик, – тем же тоном бросила она, – для вас, музыкантов, кажется, какую-то отдельную комнату нашли…
– Я не музыкант, сударыня, – хмуро возразил я.
– Ну, что это со мной, – весело рассмеялась она, – всех сегодня путаю… Разговариваю с распорядителем, а думаю, что музыкант. Милый, принесите мне лимонад…
– Видите ли…
– Только холодного. Терпеть не могу, когда теплую бурду приносят…
Лимонад в буфете отпустили неохотно.
– С антракта торговать начнем… Вам какого?
– Холодного. Мне с собой.
Буфетчик сунул мне в руку мокрую бутылку и занялся каким-то очередным делом.
– У меня нет штопора…
– Что же вы тогда говорите, что с собой надо? Пейте здесь.
– Мне для артистки…
– Ну, это не моя обязанность. У меня все платное…
Уломав его, я понес через публику стакан лимонада.
С непривычки это было очень тяжело, тем более что по пути меня кто-то задержал и долго заказывал два бутерброда с копченой колбасой, только чтобы без жира, а масла побольше.
В артистической дамы, которая пудрилась, уже не было.
– Это что у вас, лимонад? – спросила девица, рассматривавшая сбоку ноты и пробовавшая голос. – Холодный?
– Холодный.
– Спасибо.
Из вежливости она не ткнула мне пустой стакан в руки с просьбой принести еще, а поставила его куда-то на футляр мандолины.
– Этот лимонад не для вас, – с запоздалой грустью сообщил я девице с нотами.
– Разве? – удивилась она. – Ну все равно. Лимонаду вообще много.
Грудной голос дамы, пославшей меня за ним, выделялся откуда-то извне.
– Ну что за безобразие… Послала какого-то олуха за лимонадом, и до сих пор нет…
Я прислонился к косяку и стал ждать.
– А мы вас ищем-ищем, – весело подбежал распорядитель, – вы только что приехали? Поздненько.
– Я давно. Я за лимонадом ходил.
– Что же вы мне не сказали, что хотите лимонада… Семен, принесите господину…
– Мне не надо. Это дама просила…
– Ах. вы с дамой… Почему же вы не сказали? Я велю ее усадить в четвер…
– Не надо – она в артистической…
– В артистическую посторонним нельзя…
Кто-то потянул его за рукав, и я остался один. Концерт уже начался, и меня два раза предупредил какой-то хмурый человек, что если я аккомпаниатор, то мне надо знать, что левая педаль у пианино работает плохо. Спасибо, что и такое достали, а если я недоволен, то должен об этом сказать Николаю Евгеньевичу.
– Между прочим, что вы будете читать? – спросил распорядитель, неизвестно откуда вынырнув передо мной.
– У меня с собой тут есть кое-что… Вот один рассказик…
В кратких словах я передал ему содержание рассказа об одном молодом человеке, который приехал на лето к родственникам, стал увлекаться природой, и что из этого вышло.
– Прекрасная вещица, – восторженно похвалил он, поглядывая на часы, – вы так наизусть ее и заучили?
– Ну где там, – добродушно улыбнулся я, – это я вам фабулу только рассказал…
– Фабулу? – с ужасом переспросил он. – Это значит, в течение одиннадцати минут – одну фабулу?
– Да, а что? Рассказ, если из него кое-что выбросить, займет каких-нибудь сорок – пятьдесят минут.
– Ну что вы… Да разве же можно! – хрипло вырвалось у распорядителя.
– А как же повести публично читают? – немного обиделся я. – Не могу же я выйти, сказать афоризм и уйти… Впрочем, у меня есть маленькая вещица. Действие происходит в аптеке…
– Прекрасная фабула, – вежливо согласился он, выслушав рассказ о веселом инциденте в аптеке.
– Это не фабула, а весь рассказ.
– Весь? – В голосе его послышалось смутное чувство опасности, да это же на полторы минуты…
– Ну, хотите, я могу минуты две так на сцене постоять. Без разговора… Руками что-нибудь там делать или стул передвигать.
– Так, так… – неопределенно произнес он.
Помирились мы на третьем рассказе.
III
Вышел я под громкие и восторженные аплодисменты. До сих пор я решительно не знал, кому аплодировали – только что ушедшей цыганской певице, появившемуся в дверях зрительного зала итальянскому баритону или мне.
Один из знакомых после этого вечера уверял, что – мне, так как я очень похож на одного популярного артиста, которого публика любит и всегда радостно встречает. Кажется, это было самое правильное толкование одобрения и радости, выказанных публикой.
Я поклонился и стал читать. По-моему, это был очень веселый и милый рассказ, способный вызвать улыбку даже у волка из провинциального зверинца, но публика слушала его сосредоточенно и молча, как исповедь спасенного самоубийцы.
Из задних рядов стали выделяться какие-то голоса. Я прислушался; безусловно, они относились именно ко мне, а не к тому, что я читал:
– Громче…
– Ничего не слышно…
– Погромче….
По-видимому, эти люди думали, что у каждого автора голос, как у крючника, если они надеялись услышать что-нибудь из самых отдаленных дебрей хоров.
Я стал читать громче, но им окончательно пришлось по вкусу это публичное препирательство со мной, и голоса еще решительнее заявили:
– Ничего не слышно.
Передо мной встала решительная дилемма: или начать выкрикивать каждое слово с таким расчетом, чтобы его услышали даже извозчики, зябко дожидавшиеся у подъезда, или уехать домой и развивать голос для следующего выступления в концертной программе.
Я выбрал среднее: бросил всякую интонацию и логические ударения и стал читать еще громче. В жизни таким тоном я разговариваю только летом на даче, когда, перегнувшись из окна, начинаю убеждать пастуха, чтобы он прогнал коров дальше от моей террасы.
Публике понравилось это больше. В паузах многие даже смеялись, мешая соседям внимательно искать в программе, какой номер будет дальше.
Помню, что я сумел прочесть рассказ только до половины, внезапно раскланялся и быстро проскочил в артистическую. Публика аплодировала.
– Это мне? – радостно-возбужденно спросил я даму, посылавшую меня за лимонадом.
– Разве вы уже кончили? – встревожилась она, хватая ноты.
– Да…
– Что же я скрипку не слышала… Должно быть, под сурдинку играли?
– Я не скрипач, – сурово заметил я, – я юморист. У меня и книги свои есть.
– А, юморист, – разочарованно произнесла она. – Ну, так это вам хлопают.
Я потихоньку спустился вниз, оделся и уехал.
* * *
Больше я не буду выступать на концертах. Разве только в русском хоре, где можно постоять сзади и дипломатически раскрыть рот, когда услышишь, что рядом громко запели…
1918
Ухаживатель
Из всех пошлых, юрких и раздражающих слов есть одно самое захватанное. Ухаживать. Это слово напоминает визитку, выставленную в витрине магазина готового платья, – с бумажным цветком в петлице и красным платком, торчащим из кармашка. Когда при мне говорят, что кто-то за кем-то ухаживает, мне всегда представляется молодая девушка с маленьким лбом и вздернутым носом, а около нее молодой человек с потухшим взглядом и очень большой коробкой липких конфет в дрожащих от волнения руках.
Во рту становится кисло от этой ассоциации.
Я несколько раз разлагал на составные элементы тот процесс, который вкладывается в слово: ухаживать. Результаты получались самые обидные.
* * *
Высший вид ухаживания за женщиной, конечно, являло средневековое рыцарство.
Если посмотреть на средневекового рыцаря не с точки зрения красивых перьев на шлеме и блестящих лат – это была, по справедливости, очень жалкая фигура.
Неграмотный человек, меняющий белье два раза в году, с исшрамленным от турниров лицом, садился на лошадь и ехал искать подвигов.
С точки зрения современной морали подвиги эти были весьма сомнительного свойства. Если рыцарь защищал бедняка, то трое богатых от этой защиты наверняка уже лежали с вспоротыми животами. Если он сбивал спесь с хвастуна, дело кончалось не только поверженным в прах самолюбием, а еще и длительным дожиганьем недвижимого имущества поверженного.
Распространяя так на своем пути справедливость, граничащую с бешеной паникой местного населения, рыцарь натыкался на красивую женщину, которая, без предварительного согласия, и делалась дамой его сердца.
Рыцарь слезал с лошади, садился под окном замка и начинал терпеливо дожидаться благосклонности. Очень часто бывало, что рыцарь садился еще не под то окно и ужасно удивлялся, почему это из заветного окна выглядывает только рыжая борода старшего псаря и доносится только одна крепкая ругань, произносимая хриплым, пропитым голосом.
Поняв свою ошибку, рыцарь переходил на другую сторону и снова выжидал.
В замке учащались семейные скандалы. Дама сердца категорически отказывалась выходить даже в сад, мотивируя свое поведение кратко и резко:
– Там этот идиот под окном дожидается. Выйдешь – приставать начнет.
– Это славный рыцарь, Гризельда, – укоризненно качал головой владелец замка. – Это сам Гидо де Бриссаньяк ди Формоза дю Кито. Он покорил волшебника Пупса.
– И прекрасно. Пусть у него под окном и сидит.
– Он ждет твоей любви, Гризельда.
– А если их десять человек под окнами рассядутся? Я никого не приглашала.
– Все же приличие требует, чтобы ты подарила ему знак внимания. Он знатного рода.
– Я ему подарю! – угрожающе шипела Гризельда.
Три ночи подряд из окна Гризельды лилось и сыпалось на рыцаря все, что только нехорошего могли внести в комнату две прислужницы. Рыцарь фыркал, протирал глаза, проклинал неудачную любовь, но терпел.
Наконец, выведенная из терпения его покорностью, Гризельда бросала ему сверху самую подержанную розу, которая по внешнему виду напоминала современную половую тряпку. Рыцарь благоговейно целовал лепестки и складывал цветок за пазуху, где уже около двух месяцев покоились: кусок недоеденного сыра, баночка с лошадиной мазью и сухая баранья кость, взятая в качестве талисмана против дурной погоды в пути.
С этого момента рыцарь считал себя приглашенным в дом и вбегал туда по винтовой лестнице. Около четырех дней он отъедался и врал о своих подвигах. Потом начинал приставать к даме сердца.
Желая от него отвязаться, та давала ему самые необычайные и затяжные поручения, которые рыцарь немедленно же уезжал исполнять под честное слово.
– Я вчера во сне видела, будто на большой дороге, около двух дубов, – цинично выдумывала Гризельда, – стоит торговый человек и хвалится, что у него есть розовый камень величиной с ноздрю коровы. А у самого вместо носа хобот. Пойди найди этого человека, убей его, возьми у него камень, привяжи этот камень к зубу самой старой волчицы и принеси мне. Тогда выйду за тебя замуж.
Рыцарь безропотно снимался с места и уезжал.
Большую дорогу с двумя дубами найти было легко, но торговый человек с описанной Гризельдой наружностью совершенно не появлялся на этом месте, несмотря на всю готовность рыцаря к этой встрече. Если проходил мимо торговый человек, это было совершенно нормальное существо, к которому было неудобно привязываться; если проходил человек, у которого по внешнему виду мог оказаться камень, так это был или палач из соседнего города, или королевский парикмахер.
Тогда рыцарь решал, что, очевидно, Гризельда немного перепутала в точной передаче ее сна, и бросался на первого же попавшегося прохожего.
– Стой, торговый человек!
– Какой же я торговый? – удивлялся остановленный. – Я лекарь.
– Врешь.
– Уверяю вас, господин рыцарь, У меня даже бумага с собой есть такая.
– Плевать на твою бумагу. Отдавай розовый камень.
– Какой камень?
– Который величиной с коровью ноздрю.
– У меня, право же, нет…
– Ах, у тебя нет… Вот оно что… А где у тебя хобот вместо носа?..
– Я же бедный человек. Ничего у меня нет. Даже хобота, – робко оправдывался он.
– Значит, по-твоему, Гризельда, дама моего сердца, красивейшая из всех дам, врет? Ты вот как…
Труп лекаря оставался в придорожной канаве, а рыцарь ехал дальше разыскивать камень. Находил он его у седьмого, отправленного походя на тот свет, купца. Правда, это был не розовый, а зеленый камень и величиной значительно уступал искомому идеалу, но это была уже синица в руках, и рыцарь, довольный успехом, начинал искать остальные мелочи, вроде зуба старейшей волчицы. На эти хлопоты уходило еще около года, и, по прошествии двух с половиной лет, он появлялся радостный и торжествующий под тем же самым окном.
Дама сердца давала новое мелкое поручение – поймать карлика, поющего соловьем, в соседнем лесу или утопить колдуна, который семь лет тому назад утопил курицу в домашнем пиве. Рыцарь исчезал снова, лишал жизни еще нескольких ни в чем не повинных людей и снова появлялся в замке.
Взбешенная его тупым упрямством, дама сердца соглашалась на брак, который не всегда оказывался несчастным.
Так было положено начало тому унизительному процессу, который входит в объем пошлейшего современного слова: ухаживать.
* * *
Весь ужас средневековой тупости лег в основу и современного ухаживанья.
Человек, который встретил женщину, понравившуюся ему сразу, и пользующийся взаимностью, никогда не ухаживает. Элемент рыцарства в отношениях между двумя любящими и еще не связанными браком исчезает с первого же момента прочности отношений.
Влюбленных всегда можно сразу узнать по тем придиркам, которыми они осыпают друг друга по поводу опозданий, взглядов на посторонних людей, несогласия в туалете и просто только для того, чтобы отвести глаза окружающим.
Нежное, кроткое существо с голубыми глазами и пепельными волосами шепотом готово пытать милого человека по поводу вчерашнего отдельно проведенного вечера. Другое существо, даже к извозчичьей лошади готовое обращаться на «вы», может кричать на любимую женщину только из-за того, что она улыбнулась в то время, когда какой-то человек в котелке проходил мимо…
Это не ухаживанье. Ухаживанье – другое.
* * *
В скромной семье, где есть недавно кончившая гимназию дочь Сонечка, появляется незнакомый человек, к которому все начинают относиться с легким оттенком пренебрежения.
Незнакомый человек сразу, с момента своего появления, совмещает в себе исключительные достоинства домашнего животного, посыльного, наемного провожатого и передвижного магазина сладостей и цветов.
Он где-то познакомился с Сонечкой, попросил разрешения заехать и, как рыцарь под окном, начинает терпеливо ждать.
Им пользуются решительно все. Он играет в шахматы с отцом семейства и, из опасения поссориться, старается объявить самому себе мат чужой пешкой. После игры выслушивает долгий рассказ матери семейства о том, какие хорошие были люди в старину и какая скверная молодежь стала теперь. После этого, решив две геометрические задачи младшему братишке Сонечки, он может приступить к своим коренным обязанностям: принять заказ на два билета в театр на четверг, на приглашение своего товарища, курчавого виолончелиста, который очень симпатичен, и получить распоряжение о необходимости при встречах с отдающей распоряжение не выказывать особенной радости, бросающейся всем в глаза.
После этого трудовой день ухаживающего кончается.
Жизнь его становится утомительной. В день своего посещения любимой девушки он должен выйти из дома не позже семи часов вечера, чтобы застать открытой кондитерскую. Если он обещался прийти в девять, значит – эти два промежуточные часа он должен проходить по мокрой улице, оберегая нечеловеческими усилиями коробку в розовой кружевной бумаге от дождя, снега или других атмосферических явлений. Хуже, если у него в руках окажется букет цветов. Тогда ему нельзя сесть в трамвай без опасности для букета, который легко может оказаться удобным сиденьем для совершенно незнакомого пассажира; извозчики предъявляют обычно каждому человеку с букетом бешеные денежные ультиматумы…
Иногда, это бывает часто, ухаживающий везет свою даму в театр… Я лично не брал на свои плечи такую непосильную задачу, но даже со стороны видел и чувствовал всю безысходную тяготу такого предприятия. За дамой нужно заехать и ждать в гостиной, с куском какого-то старого журнала в руках, пока она оденется.
Часы в это время услужливо доказывают, что, по теории вероятностей и по газетному объявлению, первый акт уже в полном разгаре.
Дама одета. Ее, как чемодан с хрупкими вещами, нужно осторожно усадить на извозчика и призвать все свои диалектические способности для того, чтобы убедить тупое существо на козлах ехать быстрее. Все время в театре надо держать номерок от вешалки, чтобы он не затерялся: даму, особенно за которой ухаживаешь, нельзя успокоить обещанием, что чье-нибудь верхнее платье да останется…
В первом антракте дама хочет пить. Подведенная к буфету, заявляет, что она расхотела. Во втором антракте она хочет есть. Для третьего у нее всегда находится еще какое-нибудь желание, во имя которого ее спутник должен бегать по всем коридорам, фойе, разыскивать из-за носового платка платье на вешалке и желчно проклинать первого бездельника, выдумавшего такую мышеловку для приличных людей, как театр.
Если к этому еще прибавить необходимость снова одеть даму, усадить ее в извозчичью пролетку, самому сесть туда же, говорить по дороге о своем одиночестве и нежно любящей душе; привезя, ждать, пока откроет сонный швейцар, и торговаться о сроке следующей встречи, – развлечения ухаживающего человека встанут перед вашим умственным взглядом в надлежащей окраске. (Должен отметить следующее странное явление. Когда женщина, даже очень интересная, идет в театр с человеком, который за ней и не думает ухаживать, она совершенно не страдает ни жаждой, ни голодом, приезжает к самому началу спектакля, терпеливо дожидается пальто с вешалки и одна совершенно спокойно уезжает на извозчике домой.)
В таких тупых муках ухаживающий живет около двух или трех лет. Любимая девушка за это время увлекается самыми неподходящими людьми, периодами избегает открыто смотреть ему в глаза, ошибочно называет его Сашей вместо Петра Николаевича, посылает его за мелкими покупками и по рассеянности несколько раз собирается дать ему на чай… И только по истечении этого срока, вспомнив о том, что в следующий день рождения ей исполнится уже двадцать шесть лет, соглашается на свадьбу.
С точки зрения производительной затраты труда это еще очень хороший конец. Значительно хуже, когда к исходу третьего года ухаживающий получает пригласительный билет на свадьбу любимой с одним их общим знакомым, с упоминанием на карточке, что необходимо быть в сюртуке или во фраке.
За эти два года несчастный мог окончить археологический институт или изобрести самодвижущееся пресс-папье; как должно быть обидно такому человеку сознавать, что все его труды пропали даром…
* * *
Есть еще люди, которые ухаживают по инерции, в силу заложенного в их натуру тяготения к рабству.
Обремененные многочисленными связями, искушенные во всех формах взаимности, они все же не могут пропустить случая увязаться за хозяйкой красивой прически, красиво прищуренных глаз или особо отделанных ногтей.
Они ухаживают вяло. Ничего не ждут, ничего не требуют, и если их опросить сердечно о целях их совместного пребывания с женщиной, которая заведомо их не любит, не ценит и отчасти даже тяготится, каждый из них ответил бы лениво и неуверенно.
– А я почем знаю?
Это – рецидивисты, об исправлении которых нечего и думать.
* * *
И самое обидное во всем этом, что явно торжествующей стороной во всех этих случаях является только женщина. Меня, например, никогда не возмущает женщина, около которой семь или восемь людей, самых разнообразных возрастов и физических недостатков, готовых к услугам. Наоборот, во мне просыпается только острая зависть к ней.
Я сам никогда этого не испытал, но, должно быть, это очень хорошо, когда приходят откуда-то со стороны чужие люди и каждый старается сделать что-нибудь приятное. В ресторане, когда хорошо служит только один расторопный человек, и то чувствуешь себя очень сносно.
Больше ничего по этому поводу сказать не имею.
1918
Промах Перкинса
(Из рассказов старого Джимми)
Меня здорово укачало. Я лежал на койке и почти засыпал. Против меня в углу каюты сидел на полу Джимми и, что-то мурлыча, зашивал толстой серой ниткой дыру на рукаве своего несносимого пиджака.
По временам он искоса поглядывал на меня и тихонько хихикал, показывая красные, с редкими зубами, десны.
Я видел, что ему не терпится. У этого старого негра было в запасе столько разных историй, и, когда он был в хорошем настроении, отсутствие слушателей могло окончательно обидеть его. В такие минуты он мог рассказывать даже дверной ручке.
– Ты чего, Джимми?
– Я, кажется, мешаю спать? – радуясь, что вызывает меня на разговор, откликнулся он. – Старые негры любят поболтать… Но когда мистер спит…
– А что ты смеешься?
– Мало ли смешного в жизни? – философски кинул Джимми. – Я знал одного мулата, который смеялся даже во время еды. А кормили его раз в сутки маисовой кашей.
– Ты что же, о мулате вспомнил, что ли?..
– Мулат… Этот серый осел теперь держит в Сан-Франциско свой кабак. Пусть о нем другие вспоминают, кому он не должен ни одного пенса. Джимми может о нем и не вспоминать…
– Ну, рассказывай, – перебил я, – все равно завтра привяжешься. Хочешь папиросу?
Он жадно посмотрел на мой портсигар, поймал обеими руками, как ловят брошенный мяч, кинутую ему папиросу и радостно ухмыльнулся.
– Случай был один, – втягивая дым, начал Джимми, – было это приблизительно…
– Ты о ком?
– Со мной, мистер… И, конечно, с этим пьяницей Бобом, чтобы ему не пришлось никогда ночевать в собственном доме. Большой негодяй…
– Ну, говори.
Я натянул одеяло до подбородка и затянулся новой папиросой.
* * *
– Когда по улице Нью-Йорка идет негр, который хочет кушать, – это очень большая неприятность. Мистер не был негром и не поймет этого. Белый может ждать и выбирать ресторан. Негр не может: когда он голоден, это значит, что он забыл, что такое вареное мясо, и может смешать его с куском якорного поплавка… Тогда Джимми было двадцать четыре года, и у него был очень большой желудок. И в него, как в трюм военного парохода, вкладывалось уже полгода ровно столько груза, чтобы только удержать равновесие.
Кто может обратить внимание на негра, когда у него в руках линючий, как змеиная кожа, чемодан? Негр сам должен обращать на всех внимание.
Может, мистер помнит у Тринадцатого моста съестную лавочку одноглазого Перкинса? Не помнит? Это был большой мошенник, которого лучше не помнить. Но в лавке у него было одного всего фаршированного. Негодяй брал всякую дрянь и так ее фаршировал, что голодный человек рычал от удовольствия, когда ее кушал.
– Здравствуй, Перкинс!
– Лучше прощай. Я люблю покупателей, у которых в кармане золото.
– У меня оно будет через два дня, а я четыре дня ничего не ел.
– Итого шесть. Приходи через двенадцать дней, и я тебя тоже выгоню.
Перкинс был разговорчивый малый, особенно когда к нему приходили без денег. Короче говоря, он поставил условие, которое между людьми ведет к длинной драке. Но один из нас был голоден, и мистер, конечно, догадывается из моих слов, что это был я.
– Оставь чемодан в залог, и я дам тебе фаршированную курицу.
Мистер этого не поймет, что значит держать в зубах фаршированную курицу и чувствовать, что это не пробковая кора, а жареное мясо с чем-то еще внутри, отчего ноздри поднимаются и хлопают, как мельничные крылья.
– На…
Негодяй взвесил в руках чемодан, ткнул пальцем в замок и спросил:
– Заперт?
– Заперт.
Это было лишнее – не давать ему ключа. Все равно в чемодане лежал один зеленый галстук, нечаянно взятый из пальто у одного проезжего торговца, который больше любил пить виски и перемигиваться с лакеями, чем следить за своим пальто. Лежал еще небольшой кусок желтой кожи, который никому не было жалко. Даже, наверно, толстому Смирнеру, узнавшему о его пропаже дня через три после моего ухода.
– Принесешь два доллара, получишь чемодан.
– Может быть, ты уверен, что я съел у тебя не костлявую курицу, а фаршированную корову, что ты требуешь целых два доллара, кривая свинья?
Теперь я был сыт и тоже сделался разговорчивым.
Эти одноглазые люди очень решительны. Я поднялся с земли, потер ушибленную коленку и пошел дальше. Не все ли равно, в каком месте заочно выругать человека, дерущего два доллара за курицу, которая вместе со своими родителями не стоит поломанной серебряной монеты?..
* * *
– Разве может Боб не быть пьяным? Мистер не видел его, иначе был бы такого же мнения. Он лежал на полу, вертел глазами во все стороны, как лошадь хвостом, когда ее кусают москиты, и пел непристойную песню.
– Поешь?
– Пою.
– И долго будешь?
– У Боба есть деньги, и он может петь, сколько ему угодно.
А когда негр пьян и поет, это значит, что, когда пенье кончится, он сейчас же уснет. Я хорошо знал эту привычку и ткнул Боба ногой в бок. От этого у него сразу делалась бессонница, даже днем.
– Ты что?
– У тебя есть деньги, Боб?
– Есть. Отдай мне твой долг, и у меня будет больше.
Мистер не знал меня молодым. Но когда мне было двадцать четыре года, я не говорил о своих долгах и не любил слушать, когда мне об этом напоминают.
Я рассказал Бобу свою историю с чемоданом, который теперь лежит у Перкинса.
– Если бы у Перкинса было вместо одного четыре глаза, как у двух носорогов, он не был бы умнее, – заявил Боб, выслушав мою историю, – и Боб докажет ему это.
Я увидел, что в его черной пьяной голове зашевелились неожиданные мысли. Когда белый человек начинает отрезвляться, ему не хочется работать; негр даже в пьяном состоянии придумывает новые дела.
– Ты посиди здесь, а я пойду поговорю с Перкинсом.
– У Перкинса странная манера помогать скорее выходить из его лавчонки, – предупредил я Боба, разглядывая остатки портера в бутылке, выпавшей из его рук, как младенец из люльки.
– Не бойся. Не всем родители передали глупость бабушки. Жди.
Может быть, я надоел мистеру? Нет? А то я смотрю, что мистер зевает, как во время разговора с той мисс, у которой большая бородавка на шее…
* * *
Боб пришел веселый и трезвый. В то время неграм жилось плохо, но он умел приходить таким.
– Иди к Перкинсу.
– Я уже съел у него курицу. Может быть, ты думаешь, что я, как удав, смогу сегодня четыре раза пообедать до следующего вторника?
– Иди к Перкинсу.
– Если ты с ним так подружился, можешь идти сам и даже жениться на его оспенной дочери и фаршировать всякую тухлятину, пока вас всех не повесят на одном дереве.
– Иди к Перкинсу.
– К Перкинсу так к Перкинсу.
В то время, как и теперь, негры не ездили на автомобилях, и только через два часа я осторожно просунул голову в эту мерзкую лавчонку и посмотрел, что делает ее хозяин.
* * *
Перкинс встретил меня, как голодная лисица молодого петушонка.
– А, Джимми… Давно тебя не видел.
– Часа четыре назад, – хмуро сказал я, показывая пальцем на коленку, которая познакомилась с мостовой у его лавки.
– Ну, брось старое… Может, хочешь кружечку эля и кусок ростбифа?
Что бы там ни замышлял Перкинс и что бы ни придумал Боб, раз предлагают ростбиф и эль – отказываться не надо. Все было так вкусно, что я даже взял с прилавка еще кусок пирога с орехами и положил его в карман. Перкинс только отодвинул подальше свиной окорок, но не сказал ни слова. Должно быть, он думал, что у меня золотые россыпи в Калифорнии, – иначе поднял бы скандал и зубами выгрыз бы из кармана этот кусок пирога.
– Ты что же от меня скрыл, Джимми?
– Что скрыл, Перкинс?
– Да насчет чемодана-то.
– А что? Галстук, что ли, вытянул оттуда?
– Не в галстуке дело. Подавись им!
– Легче было бы подавиться твоим ростбифом.
– Брось! Не надо давиться, когда есть дело. Чемодан-то твой из священной кожи, говорят?
– Священная кожа?
У негров нет никакой кожи, кроме своей, да и та в то время, когда Джимми был молодым, лопалась под кнутами разных людей.
– Какая же священная кожа?
– Не верти головой. Кожа с рыжей лошади, которую вы, черномазые, считаете священной.
Положительно, или Перкинс сошел с ума, или я не знал, что у негров есть какие-то лошади, кроме тех, которые возят хлопок на фабрики.
– Нет у нас таких лошадей!
– Брось, Джимми. Когда человек может заработать лишний десяток долларов – ломаться нечего. Продай чемодан.
Будь бы здесь Боб, я у него спросил бы совета. Но это пьяное животное, наверное, лежит на полу с новой бутылкой портера и поет песни.
Я решил действовать наобум. В свои двадцать четыре года, мистер, каждый негр действует наобум, и хорошо действует. Многие из белых даже удивляются.
– Не продам чемодана. Раз священная кожа – продавать его нельзя.
Перкинс подумал и решил меня сбить.
– А за двадцать долларов тоже нельзя?
– Даже за сорок.
– И за пятьдесят?
– Священную-то кожу? Дешевле, чем за сто, ни один негр не согласится.
Впрочем, один негр вскоре согласился – за семьдесят пять.
Мистер, конечно, догадался, что это был Джимми.
* * *
– Боб! У меня семьдесят пять долларов. Перкинс сошел с ума. Нужно сказать нашим в Крысином квартале. Пусть старая Сунни бежит туда поживиться. У нее родился одиннадцатый внук, а Перкинс раздает даром деньги…
Боб совсем не думал быть пьяным. Он даже не пел. Наоборот, он сидел тихо около стола и курил длинную желтую сигару, какие запаковывают в железные коробки и продают на пароходах молодым джентльменам.
– Боб… Ты, кажется, не слушаешь меня?.. У меня семьдесят пять долларов…
– Сорок.
– Семьдесят пять.
– Сорок.
– Боб! Я не Перкинс и не схожу с ума. Я всю дорогу держал карман левой рукой, а в кармане у меня нет дыры. У меня семьде…
– Сорок. Тридцать пять ты отдашь мне. Выкладывай.
– Я же тебе говорю, что не я, а Перкинс сошел с ума. Хочешь, я тебе дам доллар и ни пенса больше.
Боб был спокоен, как слон, которому суют в хобот яблоко.
– Кто тебя послал к Перкинсу, Джимми?
– Ты, Боб!
– Чьи сорок долларов из семидесяти пяти?
Этот Боб часто в прежнее время оказывался правым. Не пошли он меня к Перкинсу, тот сошел бы с ума при другом, которому бы и отдал деньги.
– Твои, Боб. Получай сорок долларов. Хочешь, я не буду тебя обсчитывать и не зажму ни одной монеты, если ты мне скажешь, почему это одноглазый Перкинс вывалил мне?..
– А ты подумай сам…
Я вышел на улицу, сел около дома и стал думать. Молодые негры никогда не думают про себя… А когда начинает думать вслух такой горячий человек, как я, – соседям становится неприятно. Маленькие дети плачут, а собаки воют, как по покойнику.
– Ну что надумал, Джимми?
– У меня голова уже шипит, как котел у паровика, Боб… Ничего не понимаю.
– А ты сходи недели через две к Перкинсу…
– Опять семьдесят пять долларов?
– Вряд ли! А понять – поймешь.
* * *
Человек, у которого тридцать пять долларов в разных карманах, особенно если он негр и все удовольствия у него скромны, найдет себе место в Нью-Йорке. А где я был в это время, мистеру, наверное, неинтересно. Ровно через две недели, когда от нашего Джимми пахло спиртом так, что собаки обнюхивали землю, я заглянул к Перкинсу.
Я даже не понимаю, где выучился этот человек так громко кричать.
– Отдай мои деньги.
– Если ты кричишь это своим копченым окорокам, они все равно не услышат, если мне, то можешь потише. Я не глухой.
– Я тебе голову проломлю, я тебе ноги вырву…
Я уже говорил мистеру, что этот Перкинс был ужасно разговорчив.
Оказалось, что после моего ухода, когда он за свою шестипенсовую курицу – вряд ли она даже в здоровом и свежем виде могла рассчитывать на большую оплату своих костей – удержал мой чемодан, к нему пришел в лавчонку какой-то негр и умолял его продать мой чемодан.
– «Этот мерзавец убил нашу священную лошадь, содрал с нее шкуру и сделал в Иллинойсе из нее чемодан». Он плакал так, как будто бы эта лошадь была его теткой по отцу. Разве я знаю вашу негритянскую веру и все ваши обряды?.. Может, у вас и не одна такая лошадь.
– Ну?
– Этот мошенник предложил мне сразу триста долларов. Я схватил чемодан и хотел ему дать еще в придачу целую баранью ногу, шпигованную салом, но он стал уверять, что на продажу нужно твое согласие…
– «Чемодан мой! Зачем мне еще его согласие? Отдай мне триста долларов и бери его». Тогда он стал рассказывать, что у тебя целая шайка, что ты нагонишь его непременно и обязательно зарежешь… «Дай ему пятьдесят долларов и ты наживешь двести пятьдесят…» Я ему сказал, что я проводил тебя так, что ты вряд ли захочешь вернуться сюда. «Зайдет! Ему чемодан дорог! Он продаст его в музей в Вашингтоне и получит за него пятьсот долларов…» – «Тогда и ты дай пятьсот!» – «Хорошо, только найду его хозяина…» Он ушел, этот мошенник, оставив мне доллар задатка, и выпросил в долг бутылку эля… А через два часа пришел ты и выхватил у меня эти семьдесят пять долларов… Если бы я нашел этого длиннорукого негодяя…
– Как длиннорукого?
– А так. Руки у него такие длинные, что годились бы на оглоблю слону…
– Постой, Перкинс. А нос у него не исковеркан посередине?
– Исковеркан. И губа рассечена.
– Верхняя? Да?
– Верхняя. А на шее царапина в палец толщиной…
– Да это же Боб!
Теперь только я понял, почему Боб ходил к Перкинсу и почему он посылал меня к нему обратно. Теперь мистер не может представить, видя меня слабым стариком, как я умел хохотать в то время. Это был большой шум, на который сбежалось много народу. Даже какая-то леди остановила свою коляску и вышла из нее на улицу.
Я выбежал из лавчонки и сел прямо на дороге: стоя я не мог так хохотать, а этот обозленный мошенник стоял в дверях своего заведения и ругался, как плотовщик на Миссисипи, размахивая куском какого-то мяса…
Кончилось дело тем, что Перкинса вогнал собственным плечом в его лавку соседний полисмен, а меня побил тонкой, с серебряной ручкой, палкой какой-то господин за то, что я во время смеха хлопал руками по земле и нечаянно задел по ноге леди, вылезшую из своего экипажа.
Что же бить человека, когда из тридцати пяти долларов осталось только четыре пенса долга за дюжину блестящих пуговиц к жилету…
* * *
– Мистер, кажется, совсем уже дремлет… Да… В свое время этот пьяный негодяй Боб умел выручить из беды своего товарища…
1918
Как я писал сеансационный роман
I
Это был первый и последний раз. Больше я никогда не буду заниматься этим делом.
– Вы бы могли написать сенсационный роман?
Я посмотрел на этого человека, державшегося на обломках падающей газеты, как пьяный матрос сгоревшего корабля на бочке из-под солонины, и ответил честно, насколько позволяли мне молодость и обстоятельства:
– Решительно не мог бы.
– А вам самому не приходила в голову эта мысль?
– Даже при том исключительно нехорошем образе жизни, какой я веду, я всегда интересовался другим.
– А если бы вы попробовали, – просительно настаивал он.
– Я понимаю, что это не повлияет на мое здоровье, но у меня ничего не выйдет.
Даже таким заявлением нельзя было убить последних таящихся в его душе надежд. Сначала он успешно торговал рыбой и относился ко всему скептически; потом кто-то раскрыл ему способ легко и весело потерять скопленные деньги путем издавания в маленьком городке ежедневной газеты, и он стал верить даже в чудо.
Отношения между нами были очень тесные и несложные. Первого и пятнадцатого числа он уверял меня, что я его граблю и роняю его репутацию среди деловых людей. Я убеждал его, что ему принадлежит ответственная в моей жизни роль губителя молодого таланта, длительного выжимания из меня влитых природой соков и человека, успешно толкающего меня к гибельному концу.
После получасовой беседы мы расходились, довольные друг другом, удовлетворенные от сознания, что все высказано.
– Значит, будете писать?
– Буду. Ответственность падает на вас.
– Газета не лавочка, – мрачно вылился из него афоризм, – покупатели не переведутся.
II
Со вторника я начал сенсационный роман для нашей газеты. Так как я уже сказал, что это было в первый и последний раз, я могу говорить об этом открыто.
С первой же строчки я начал глухую борьбу с издателем, чтобы доказать, что я не умею писать сенсационных романов. Я уже заранее ненавидел своего героя и его разных приятелей, которых должен был выкапывать для развития действия.
– Романчик надо? – злобно потирал я руки. – Напишу, напишу, голубчик… Я тебе напишу…
Национальность героя обрисовалась сразу. Безусловно, это должен быть малаец. Только к этой нации у меня исключительное, полное, хорошо проверенное незнание ее жизни, обычаев и привычек.
Предстояло наворотить на него массу побочных обстоятельств, явно мешавших интересу, какой мог случайно возникнуть к моему ненавистному детищу. Как мне казалось, я сделал это со вкусом.
В первой же главе обстоятельства складывались так: беглый малаец, которого почему-то звали Арчибальдом, хилый, вечно грязный человек, с вытекшим глазом и неожиданным университетским образованием в Дублине, поселился в маленьком русском городке, служит переписчиком на пишущей машинке у нотариуса и крадет по вечерам сахар у сослуживицы.
Для того чтобы кто-нибудь не подумал, что в романе будет женщина, красивые описания природы или приключения, я продуманно вставил, что означенный Арчибальд на женщин производил впечатление маринованного кота, вид осеннего неба на него действовал, как хинин в пирожном, а что касается приключений, то это был трус, боявшийся самого безобидного мальчишки из лавочки.
Никогда еще с такой радостью я не отдавал в типографию ни одной из своих рукописей, как эту.
III
Результат получился невероятный. Утром раздался телефонный звонок, и в трубку полился знакомый голос издателя, окруженный ореолом неподдельного восторга.
– Как вам не стыдно… – захлебываясь, говорил он.
– Я же говорил, – торжествующе вставил я, – не умею и не умею…
– За это и стыдно… Да вам с семилетнего возраста надо было писать романы… Это же роскошь…
– Где роскошь? – обиженно заворчал я.
– Да роман ваш… Такая выдумка… Другой бы делал героя красавцем, кинул бы ему на тридцатой строчке обаятельную миллионершу, заставил бы его спасать целую семью из реки, а у вас так просто, так есте…
– Послушайте, вы… – оборвал я, чувствуя, что сделал что-то плохо поправимое, – вы это серьезно?..
– А как вы думаете? Бросьте авторскую скромность… Уверяю вас, что если…
Я бросил трубку и сел портить впечатление.
– Тебе урод нравится… Просто начал… Я тебе сейчас покажу…
Вторая глава была написана исключительно блестяще с точки зрения быстрого прекращения любого сенсационного романа и искреннего признания моей неспособности в этой области творчества.
Я переделал своего малайца в аннамита, дал ему столько курчавых волос, сколько хватило бы на целое племя, выставил его счастливым мужем двух красавиц, дочерей банкиров… Я оправдал его вытекший глаз, уверив, что он видел им, как заяц. С самого момента выхода его из конторы он начал совершать невообразимые подвиги; прыгал с крыши на крышу из-за потерянного котенка, обеспечил на всю жизнь двух нищих, походя усыновил кухаркиного сына и даже уступил на ночь свою кровать какому-то прокаженному, которого он выискал где-то на окраине города.
Если бы я прочел где-нибудь такое продолжение первой главы, несмотря на свой спокойный характер, я все же непременно искал бы встречи с автором, нашел бы его и долго таскал бы его по полу на глазах у всех очевидцев этой возмутительной сцены.
IV
На этот раз человек, принесший мне печальную новость, был очень далек от нашей газеты.
– Очень хороший роман, – сказал он, пожимая мне руку, – а главное, очень жизненно… С виду маленький и глаз вытек, а на самом деле и красавец, и самоотверженный, и…
– Ничего подобного… – сурово оттолкнул я эти нарождающиеся симпатии, – и этот человек мерзавец.
– Я сразу заметил, что это отрицательный тип. И вы очень хорошо придумали – сделать героя именно таким…
Потом подошел другой. Ему очень понравилось, что в романе иностранец, мало женщин и нет описания природы. Третьему понравилось, что мой Арчибальд, которому я вообще постарался с первого же момента придать все ненавистное мне, чавкает во время еды, читает чужие письма и подслушивает разговоры.
– В этом есть что-то жизненное. Ваш герой близок к быту. Мне очень понравилось. Я даже подписался сегодня на три месяца.
В этот день с дрожащей от негодования душой я снова сел за роман, напрягая все усилия, чтобы положить предел всякого к нему читательского внимания. Я сразу же выкинул героя, отправив его по какому-то воровскому делу в Харьков. Его место в конторе нотариуса занял приказчик, выгнанный за пьянство из москательной лавочки. С редким упорством на протяжении четырехсот строк я описывал внешний вид дома, где помещалась контора; остановился на подробном описании пишущей машинки; сосчитал, сколько листов чистой бумаги лежало на каждом столике. Все это было так скучно и длинно, что я считал себя уже обеспеченным от продолжения романа.
Тогда несчастье надвинулось в окончательной форме.
– Вы знаете, что сейчас делается с газетой? – искоса поглядывая на меня, спросил издатель.
– Неужели тираж падает? – с тайной надеждой осведомился я.
– Падает… – самодовольно усмехнулось это животное. – Растет как никогда. Интерес к роману изумительный. Пишите, пишите, голубчик!.. Что ни глава, то неожиданность.
Я понял, что работа, взваленная мне на плечи, начинает пригибать меня к земле,
V
И вот потекли дни длительных, едких мучений. Просыпаясь по утрам, я должен был выискивать новые приключения для моего малайца, тыкать этого человека в самые невероятные условия, следить за его друзьями и выискивать ему новые встречи и знакомства.
На четвертую неделю я ненавидел его до глубины души острой, жгучей ненавистью. Создавалось положение, что меня назначили опекуном какого-то шумного, крикливого идиота, которым я должен был руководить в течение четырех месяцев; этот негодяй навел ко мне других людей, завел себе женщин, дождался преследования полиции, стал скрываться по каким-то притонам, и все это я должен был помнить до мельчайшей детали.
Жизнь потеряла для меня интерес. Я уже не мог спокойно посидеть с добрым знакомым за бутылкой вина, если во вчерашнем номере газеты мой малаец оказался висящим между двумя крышами, причем сверху стояла полиция, а внизу дожидалась, когда он неблагополучно упадет вниз, обманутая женщина с большим пистолетом в руках…
И если я шел в театр, то только для того, чтобы закрыть во время какого-нибудь действия глаза и тягостно придумывать, из какого окна должен выставиться матрац для чудесного спасения моего жулика, повисшего в воздухе.
Маленькие женщины в гимназических платьях, кроткие и наивные, с которыми было так приятно проводить вечера в клубном саду, единственном месте с электрическим освещением в этом городе, испуганной волной отхлынули от меня.
Одна из них открыто формулировала это событие.
– Вы, романисты, так знаете женщин, так знаете… С вами как-то даже жутко разговаривать…
– Я же не романист, Наденька, – уныло оправдывался я.
– Ну да, не романист… Папа вчера говорил, что ваш роман может играть даже роль в истории русской литературы…
– Какую роль, Наденька? – еще унылее откликнулся я.
– Как отражение века…
В этом городе было двадцать семь тысяч жителей, два кинематографа, приезжая труппа и одиннадцать извозчиков. Она была ни в чем не виновата.
А в одну из суббот пришла даже какая-то делегация из четырех человек от местного благотворительного общества.
– Мы к вам, как к автору романа «Разбойник Арчибальд, или Губитель силы»… Не можете ли…
Я выгнал делегацию. Достал вина и целый вечер плакал пьяными слезами о моих гибнущих литературных способностях…
VI
Наконец я решился вырваться из-под власти этого бездушного человека, навязавшего мне сенсационный роман.
– Послушайте, вы, – сказал я ему первого числа, – я хочу это прекратить.
Понимая, о чем идет речь, он спрятал деньги, которые только что собирался мне дать, и злобно посмотрел на меня.
– Попробуйте…
– И попробую. Сегодня же ночью я зарежу своего малайца.
– Я выкину вас из газеты. Можете поступать кондуктором.
– Это лучше. Дайте мне мои деньги.
– Зайдите завтра.
В этот вечер у меня не было папирос и ужина, но была молодая энергия и дикая воля к свободе. Я собрал все это воедино и начал безумствовать. На протяжении одной главы я успел кинуть на рельсы под курьерский поезд мою героиню, утопил во время увеселительной прогулки ее родных, радостно отдал всю тайну моих фальшивомонетчиков в руки правосудия и закончил кратким извещением, что первые лучи весеннего солнышка пробежали по трупу Арчибальда с перерезанным горлом. У меня было такое чувство, как будто я зарезал самого издателя.
Утром, когда номер вышел, издатель позвонил ко мне.
– Зарезали?
– Уже.
– Ну, что же, прощайте!
– До свидания!
– Я лично говорю: прощайте.
– Почему же прощайте… Я могу вам снова писать фельетоны, передовые статьи, стихи.
– А по экономическим вопросам тоже можете?
– Могу.
– И этого не надо. Можете убираться из моей газеты, куда вам…
Это было тоже неожиданно.
– Где же я буду жить… – поделился я с ним невеселыми соображениями, – мне завтра платить за квартиру, у меня сегодня…
– Вот, вот, – злобно подхихикнул он, – десять людей перерезать – это ничего, а без квартирки прожить – это вы не умеете. Любите кататься, любите и…
– Что же теперь делать? – мрачно спросил я.
– Верните к жизни вашего идиота!
– Я ему перерезал горло.
– Это не так страшно.
– Не знаю. Не испытывал.
– Дайте ему три дня отлежаться, а потом напишите, что здоровый организм этого человека перенес все…
– Я же вырезал, вытопил и выдавил всех…
– Людей много, – утешающе добавил он, – найдете новых. Ну, как, значит – работаем?
– Работаем, – с отчаянием вырвалось у меня, – работаем…
VII
В романе человеку походить три дня с перерезанным горлом ничего не стоит. Малаец ожил.
Я решил идти окольными путями. Я набрал ему новую шайку, одаряя каждого из ее членов внешностью, привычками и полным портретным сходством с кем-либо из популярных граждан города, где выходила наша газета. Городской голова у меня назывался Хиком, крал угли в порту и поджигал амбары. Единственного адвоката, красу и гордость города, я сделал нищим, калечащим детей. И даже одна благотворительница, милая и добродушная женщина, начала фигурировать у меня в качестве судомойки.
Пришлось прекратить несколько знакомств и перестать появляться в клубе. Издатель, почувствовав, что это предстоит и ему, ходил около двух дней хмурый, но, придя в контору, начинал умиленно вздыхать и подсчитывать увеличивающийся тираж.
– Вам скоро никто не будет подавать руки, – радостно предупредил я его.
– Не чужими руками сыт человек бывает, – наскоро придумал он небольшое философское обоснование, – проживем и без них.
– Они вам напакостят.
– Не боюсь. Не министров задеваете. Полицмейстер сам читает и каждый день звонит: а что, мол, дальше будет?.. Вы уж только его не попробуйте.
Это была прекрасная мысль. Под видом красочного описания прежней жизни одного из пропойц, всаженного в роман, я написал решительно все, что я только знал плохого о полицмейстере.
Полицмейстер был очень ленивый, малоподвижный человек. На этот раз я сумел всколыхнуть в нем прежнюю энергию и подвижность: номер был конфискован. На другое утро каждый из газетчиков взял вдвое больше экземпляров.
– Так нас и закрыть могут, – весело похлопал я по плечу издателя.
– Вы думаете? – с деланным смехом спросил он. – Я другого мнения. Ни за что не закроют. Мне полицмейстер прямо так и сказал: вышлю автора, а уж там как хотите…
– И вышлет, по-вашему?
– Непременно… – успокоил он. – Ужасно упрямый человек: раз уж что задумал – обязательно до конца доведет…
Все почтенные люди в следующей же главе были отданы мной в арестантские роты: пропойца с привычками полицмейстера перестал пить, открыл школу и стал держать экзамен за университет.
VIII
Так продолжалось четыре с лишком месяца, когда наконец роман стал всем надоедать и по утрам газетчики, прежде чем брать газету, осторожно осведомлялись, есть ли в ней роман. Если он оказывался, в этот день большинство из них предпочитало лучше работать на постройках новой дороги, чем торговать печатными произведениями.
– Пора прекратить, – наконец вырвалось у издателя, – будет.
– Ничего подобного. Как же я оставлю на произвол судьбы человека, который уже подпилил решетку и собирается убежать из тюрьмы?
– Повесьте его.
– А потом вы меня заставите, чтобы он восемь дней ходил с веревкой на шее…
– Возьмите лишних сто рублей и прекратите.
Это было мое первое убийство ни в чем не повинного человека за деньги. Я повесил.
Вскоре я уехал из этого города. Прошло уже много лет после этого. Роман еще сохранился у меня как память о тяжелом испытании, перенесенном мной в молодости… И когда теперь меня приглашают работать в какой-нибудь газете, я смотрю приглашающему в глаза долгим пытливым Взглядом и робким голосом осведомляюсь, не будет ли в газете сенсационного романа.
И только получив честное слово, что об этом никто и на думает, вздыхаю радостно и облегченно…
1918
Спокойствие
I
Этого она мне простить не могла.
– Все, что угодно… Можете ругаться, делать гадости, но быть таким тихим кирпичом, таким тупым тюленем… Нет, с вами нужны железные нервы.
– Из какого же материала, недорогого и прочного, должны быть сделаны ваши нервы, если я, действительно, Стал бы ругаться с вами по поводу каждой вашей глупости, походя делать самые неожиданные гадости и вести себя как крыса в ведре?
– Все, что угодно, но только не это спокойствие… Вы им быка можете убить…
– Странное оружие для убоя домашнего скота. Что же, собственно, вы от меня хотите?
– Я хочу, чтобы вы были человеком. Вы даже никогда не возвышаете голоса.
– Правда, я делаю это, только когда нужно позвать извозчика.
– У вас никогда не бывает даже минутного порыва… Вы никогда не сможете зажечь словами… Вы тряпка, мякина…
Таким разговором редко начинается скрепление большого, хорошо продуманного чувства. Так было и в этом случае. Вскоре мы разошлись после года мелких неприятностей, неожиданных разговоров с незнакомыми людьми и предугаданных звонков по телефону с изложением причин неявки к назначенному месту, одним словом, после того, что для краткости и для привлечения сочувствия называется любовью.
И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странным ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию…
II
Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.
– Как вдвоем? – изумленно подняла она красивые синие глаза.
– Это значит, чтобы не было никого другого…
– Это значит… свидание? – растерянно сказала она.
– Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.
– Я вас не понимаю.
– Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно – в четверг. Часа в два.
Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, не спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:
– А где?
– Можно на набережной. Придете?
По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.
– Дело не в этом. Прийти я могу, но… Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?
– Может быть, я оторвал вас от дела?
– Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня…
– Я вас видел неделю тому назад.
– Почему же вы тогда мне ничего не сказали?
Я подумал и спросил:
– А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?
– Я о вас и тогда слышала… Только я думала, что вы высокий и худой.
– Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече…
– Странно… Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа…
– Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или…
– Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.
– Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.
– Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.
– Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне…
– Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите… Очень удивляюсь.
Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться вместе со мной, на набережную.
III
Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно.
Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:
– Вы мне очень нравитесь… Честное слово.
Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза.
– Как вы сказали?
– А что? – удивился и я. – Может быть, я что-нибудь того… Непутное ляпнул…
– Вы сказали, – покраснев, пробормотала она, – вы сказали, что… Нет, даже странно как-то…
– Ну да… сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому…
Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:
– Да разве об этом так говорят…
– Как так?
– Да вот так… На улице, во время разговора о канве…
– Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить…
– О таких вещах так спокойно не говорят, – обиженно кинула она.
– Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом…
– Не понимаю…
– Видите ли, – ласково сказал я, беря ее за руку, – если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь…
– Нет, – решительно перебила она, – вы не мужчина… Вы рыба какая-то…
Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки; еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.
IV
Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.
Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.
– Он меня очень любит, – искоса на меня поглядывая, сказала Надежда Алексеевна.
– Кранц?
– Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.
– Кончит – инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.
– Вас, кажется, это мало трогает? – сухо спросила она.
– Что, собственно?
– Да вот хоть это… Пишет письмо… Пишет, что любит…
– А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.
– А если бы я ему ответила письмом…
– А разве вы не хотели отвечать? Это невежливо…
– Ах, вот как…
Она встала с кресла и забегала по комнате.
Я сидел и думал: «Милая девушка, которая мне очень нравится, получила письмо от какого-то тихого бездельника и сейчас же прибежала мне об этом сообщить. Если бы она хотела скрыть, я бы мог ревновать. Что же мне было делать сейчас?» Я встал, подошел к ней и поцеловал ее около уха. Это было самое, может быть, нелогичное завершение события, но утопающий хватается за соломинку. К сожалению, соломинка оказалась настолько тяжелой, что быстро потащила меня ко дну.
– Оставьте, – резко остановила меня Надежда Алексеевна, – раз вам все равно… Значит, и я могу написать такое же письмо… Тридцать писем… Сто писем…
Я уже говорил, что, когда она волновалась или была озабочена, она становилась удивительно милой.
– Надежда Алексеевна, – робко сказал я, – я могу обеспечить вашу горничную лишними десятью рублями в месяц, перехватывать ваши письма, перечитывать их, заучивать наизусть, переписывать в прошнурованную книгу… Неужели же этим я смогу…
У ней на глазах были слезы.
– Вы камень какой-то… Камень… Вас не продолбишь…
И, желая резче подчеркнуть обоснованность своего убеждения, схватила боа и ушла.
Этот вечер она просидела дома, ссорилась с сестрой и плакала. Я провел его дома, бесцельно скучая и хмуро относясь к себе. Впрочем, заснул я в сознании полной своей невиновности.
V
Если у совершенно посторонней женщины заплаканы глаза, значит, она или перенесла какое-то горе и будет сейчас очень мягка, или на кого-нибудь сердится и с вами будет очень любезна. Заплаканные глаза женщины близкой – урчанье большого английского дога, внезапно встретившего вас в кабинете своего хозяина, где вы сидите одни и дожидаетесь.
– Почему это вы такая, Надежда Алексеевна?
Она укусила губу и нервно затеребила оборку юбки.
– Вы, кажется, в театре вчера были? – И она испытующе посмотрела мне в глаза.
– Как же, как же… Удивительно милая опера. На что я не понимаю в музыке, а и то…
– Вы, кажется, не один вчера были?
– Я-то? Нет. Третьего дня моя землячка приехала и просила пойти вместе…
– А вы, конечно, не могли отказаться?
– Отказаться я мог… Неустойки никакой я платить бы, конечно, из-за этого не стал, но я не понимаю…
– Ах, вы не понимаете… Ну конечно, конечно… А я должна была провести вечер одна…
– Вы же сами сказали, что едете в гости… Были?
– Ну, была. Что же из этого?
– Совершенно ничего. Вы были в гостях, а я был со своей старой знакомой в театре…
– Как же вы можете об этом так спокойно разговаривать? – зло спросила она.
– Ведь я же не на взлом несгораемого шкафа ходил… Почему же я должен об этом говорить с горечью раскаяния… Я вас люблю… Знакомая моя – женщина приличная, муж ее мой бывш…
– Ах, она к тому же еще дама…
– Шесть лет дама…
– Ну, что ж. Нам остается только в последний раз поговорить друг с другом…
– И это будет после каждого моего посещения театра? Хорошо еще, что у меня абонемента нет.
Она круто отвернулась и подошла к окну.
– Вы еще, кажется, шутите?
Я робко замолчал. Кажется, при таком обороте разговора я должен был бы резко встать с места, забегать из угла в угол, хватать себя за голову и громко осуждать свое поведение шумными и пронзительными вскрикиваниями:
– Что я сделал! Что я сделал!
Я не мог прибегнуть к этому. Поэтому в течение двух часов мы сидели почти молча. Изредка Надежда Алексеевна роняла несколько замечаний по адресу моей вчерашней спутницы, из которых я вывел заключение, что эта спутница приехала сюда исключительно с целью завлечь меня в глухие сети, изменить со мной тупому мужу и остаться здесь для продолжительного и непрерываемого занятия нехорошими делами. В число последних входили ее разгаданные намерения приходить ко мне и даже снять общую квартиру. Все мои уверения, что это очень достойная женщина, мать прекрасного трехлетнего мальчугана с большими черными глазами, разбивались о суровый и неумолимый тон.
– И вас это ни капельки не волнует? – очевидно готовясь к уходу, внезапно спросила Надежда Алексеевна. – Вы, кажется, очень что-то спокойны…
– Нет, – из вежливости отвечал я, – я волнуюсь. Очень волнуюсь…
Она с молчаливым презрением посмотрела на меня и пожала плечами…
Даже очень близкие люди не всегда прощаются. Резкий стук дверьми и недвусмысленное выражение лица человека, остающегося сразу одиноким в комнате, где сейчас было двое, иногда заменяет теплое рукопожатие или прощальный поцелуй.
VI
Надоедают даже карты. Я видел спортсменов, которые в конце концов перестают появляться на свежем воздухе и начинают показываться только на званых четвергах, да и то приезжая туда на извозчиках. Любимые женщины перестают быть любимыми значительно быстрее. Немного позже они перестают в наших глазах казаться даже женщинами, изредка напоминая только о чем-то, как порыжевшая карточка с проткнутыми глазами.
Через два дня, как меня познакомили с Ангарской, я сразу исправил годовую ошибку и понял, что у Надежды Алексеевны некрасивый нос и толстые губы. Тут же я вспомнил, что она не читала Достоевского и пишет в неподходящих местах не те буквы.
Кто-то помог найти соответствующие недостатки во мне и Надежде Алексеевне. Оказалось, что это был тот же Кранц, когда-то пытавшийся умереть и теперь приехавший искать места, к моему удивлению, не на кладбище, а на одном из больших, хорошо оборудованных заводов. По-видимому, я оставлял любимое когда-то существо в хороших и надежных руках. В последний раз, после долгого отсутствия встреч, мы встретились на улице. Я проводил ее до дома.
– Почему вы не ответили на мое письмо? – тихо спросила Надежда Алексеевна.
– Это… где вы писали, что между нами все…
– Да. На это.
– Что же я мог ответить? Послать расписку в получении и закончить: в ожидании ваших дальнейших заказов с почтением такой-то…
– У вас даже и сейчас не находится слезы в голосе или вздоха…
– Надежда Алексеевна… Ведь мы уже не любим друг друга… Ну, хотите, из почтения к прошлому я могу сесть Вот тут на крыльцо и начать громко плакать, пока меня не уберет один из младших дворников.
– И это все?
– Все.
Кажется, я был неправ. Спокойствие – не признак мужчины. Он должен быть экспансивным, порывистым и полным красивых жестов. В следующий раз, если я встречу женщину, которая мне понравится, я скажу ей об этом в таких сильных и страстных выражениях, что случайно подвернувшийся лишний человек тихо побледнеет и робко прижмется к стене. Я буду топтать ее письма каблуками или рвать их зубами, как резвая комнатная собачка, разбрасывая клочки по паркету… А расходясь, я буду долго ходить по безлюдным улицам, пугая одиноких прохожих мучительной гримасой боли и отчаяния на изможденном страданиями лице…
1918
Канва для биографа
Около тридцати лет я дожидаюсь, что кто-нибудь напишет мою биографию. Срок, по-моему, достаточный, чтобы описать жизнь одного человека. Тем более что умелые люди ухитрялись в какие-нибудь два-три года описать жизнь и историю целых народов.
И тем не менее в печати нет даже краткой моей биографии, не говоря уже о более полной, снабженной всем тем, что для нее полагается: поясными портретами ближайших родственников, снимками с дома, где я родился, где умер, и одинокой забытой могилой с небольшой группой оживленных почитателей.
Разве моя вина, что я не изобрел электрической лампочки, не выдумал особого парового штопора или первый не попытался приноровить обыкновенные кузнечные мехи к письменному прибору? Во всех этих случаях обо мне бы уже давно заговорили в журнальной смеси, и мои портреты сделались бы достоянием широких масс читателей. Умереть без биографии страшно. Правда, с готовой биографией это тоже невесело, но есть какое-то утешение, как у человека, который, забыв чемодан в гостинице, в поезде уже вспоминает, что он также забыл заплатить и за шесть недель полного пансиона.
Я сам берусь за эту задачу. Это не автобиография, потому что автор не хочет выставить себя в таком выгодном освещении, что злейшие враги его впадают в ничтожество и горько плачут о своем несправедливом отношении к нему. Это простая объективная биография, где если автор и ведет рассказ от первого лица, то только потому, что говорить о себе в третьем лице слишком скучно и обидно. Для третьего лица есть чужие люди, которых не жалко.
Я родился в небогатом семействе. Это была коренная ошибка, которую я не мог простить себе целую жизнь. Мои современники и сверстники, родившиеся в зажиточных семьях, с хорошим недвижимым имуществом, впоследствии чувствовали себя значительно лучше. Но как можно требовать хорошей коммерческой сметки от существа, которое на третий день своего появления орало и плакало от всякой причины, а на седьмой день безудержно радовалось оттого, что кто-то тыкал ему большим корявым пальцем в маленький сморщенный нос.
До четырех лет я решительно ничего о себе не помню. С чувством глухой обиды я узнал после, что это было самое заурядное прозябание, ничем не выдвинувшее меня из толпы льстецов, таскавших меня на руках, сажавших на шею и удивлявшихся тому, что в один прекрасный день я стал ходить.
Чуждый общественности, инертный ко всему тому, что тогда волновало лучших представителей литературы, науки и искусства, я целыми днями шлялся по комнатам, счастливый, если мне удавалось разбить какую-нибудь чашку, Вымазать пальцы в варенье или обратить на себя внимание домашней собаки.
Это время, когда возраст обрек меня суровой бездеятельностью, я считаю темным пятном на своей жизни. Ни одного хорошего знакомства, ни одной ценной встречи.
Близкие люди отмечают только один случай известного проявления индивидуальности, когда я погнался с палкой в руках за курицей, упал и повредил себе ногу, – но это никакого отношения к избранной мной впоследствии карьере не имело.
Курицу съели, меня перестали отпускать без няньки, и самый факт запечатлелся только в памяти очень близких людей.
Кстати о нянях. Я очень много читал и слышал об этих трудолюбивых женщинах, которые удачным подбором незамысловатых рассказов и сказок будили в детях тяготение клитературе, страсть к самостоятельному творчеству и вообще умело подготовляли из простого незатейливого ребенка автора полного собрания сочинений в будущем. У меня не было таких нянек.
Лучше всех я запомнил из них одну, довольно нестарую женщину, которая, укачивая меня, пела настолько нескромные песни, что ее быстро перевели в кухарки, а после вскоре выгнали за кражу белья.
Другая нянька, действительно, много рассказывала, Но это были рассказы или о наших ближайших соседях, причем каждый из них вырисовывался в настолько мрачных красках, что я до семилетнего возраста находился со всякими соседями принципиально в состоянии затяжной войны: бросал через забор камнями, показывал язык почтенным дамам и кричал неодобрительные отзывы об их детях,
Единственная сказка, какую она знала, была страшно утомительна. Она рассказывала ее всегда именно в тог момент, когда и я и она засыпали, так что отданный самому себе язык называл волка Гришкой, поселял лису на нашей кухне и в разговор между двумя зайцами вкладывал собственное нянькино неудовольствие незначительным размером ее жалованья.
Пред няньками моя литературная душа чиста: своего вклада туда они не внесли.
До шести лет я переменил совместно со своей семьей довольно много городов. Об этом у меня было крайне туманное представление. Моим компасом в то время служила большая черная собака, по которой я определял свое местоположение. Об одном городе я знал только одно отличительное качество, что когда мы жили в нем – на дворе была будка с этой собакой. В другом ее не было, и она только прибегала к вечеру поесть. В третьем я ее не видел совсем.
Два года спустя я узнал, что эта собака наша, и мы ее перевозили вместе с багажом из города в город. Тогда я запутался окончательно.
Моя наружность в то время… Я не знаю, что можно рассказать особенного о маленьком толстом мальчике с красными щеками и густыми рыжими волосами, которые впоследствии меняли свой цвет с преступной легкомысленностью, дойдя до того наконец, что мудрая природа совсем отняла волосы, отдав их в чьи-то более надежные руки.
К шести годам индивидуальные черты стали проявляться в неожиданно резких формах: я стал учиться читать и много есть.
Первое сильно поощрялось, второе вызывало некоторое опасение.
Помню, что оно вылилось даже в открытое признание со стороны матери, которая однажды, погладив меня по голове, задумчиво сказала:
– Этот мальчик ест, как лошадь.
На меня это подействовало ободряюще, потому что в то время каждая лошадь вызывала во мне искреннее уважение и нескрываемое восхищение, и, если во время какой-нибудь игры мне удавалось удачно заржать, я бежал к старшей сестре, отрывал ее от книг и с заметной гордостью делился своими впечатлениями:
– А я ржать как умею… Как настоящий.
Большей частью я оставался непонятым. У других это не вызывало прилива большого восторга.
К этому же времени надо отнести мое первое знакомство с товарообменом и приблизительной стоимостью денег.
Однажды, удачно выменяв подаренный каким-то гостем полтинник на большое яблоко, я быстро пристрастился к этому занятию и удачно завел торговые постоянные сношения со всеми дворовыми мальчиками. Впрочем, одну из самых крупных своих торговых операций, когда я выменял гимназическую фуражку брата на два больших гвоздя, я считаю неудачной.
Думаю, что это название не преувеличено; брат загнал меня возможно дальше от родительских глаз в уголок какого-то сарая и долго бил, не жалея ни энергии, ни времени, точно дело шло не о простой засаленной фуражке, а о целом гардеробе оперной певицы.
Я был беспомощен. Брату это понравилось, и с этого дня он стал бить меня довольно часто, не всегда затрудняясь подыскивать подходящие причины.
Это отчасти – а не какие-нибудь няньки – и дало толчок моей творческой фантазии. Так как он бил меня в глухих местах, где мои крики ничем существенно помочь не могли, плакать я прибегал на более близкое расстояние к дому. Еще не понимая, что всякое событие должно иметь свою причину, я стал пользоваться плачем, так сказать, в виде аванса, еще в предчувствии избиения. Выбирал место под окном материнской спальни, во время ее сна, и начинал реветь.
Обласканный, я с каиновским хладнокровием сплетал на брата массу жестоких небылиц, в результате которых он ходил жестоко наказанный, а я бегал около него и дразнил. Желая найти выход негодующему чувству, он находил сестру и бил ее. Она была значительно старше меня, но факт одинаковой зависимости от брата сближал нас, и я даже чувствовал известное превосходство, как уже привыкший к этому делу человек.
Читал я к восьми годам уже много. Подбор книг особый. Сказки я презирал: в это время меня уже трудно было убедить в том, что зайцы разговаривают о погоде. Я еженедельно видел одного из них на кухне в ободранном виде и знал, что едят только переднюю часть, а из задней варят суп собакам. Меня влекла другая литература. Я охотно читал книги, которые удавалось скрасть из книжного шкафа. И чем непонятнее была книга (назову любимых авторов: Мопассан, Шопенгауэр, Белинский), тем она более вырастала на моих глазах.
Это осталось и до сих пор. Даже теперь я с глубоким чувством уважения смотрю на историю живописи, мемуары, Истории болезней, исследования различных областей чистой Математики, охотно переплетаю их и дарю на именины чем-либо неприятным для меня людям.
К восьми же годам я почувствовал острую нужду в деньгах. Без них для меня ближайший магазин, где продавались такие вкусные вещи, оставался неприступной ценностью. Шмыгание около его дверей, легкое хныкание и жалкие слова ни к чему существенному не приводили, а самый факт, что где-то рядом лежат лимонные леденцы или сухие абрикосы, абсолютно недосягаемые, мог кого угодно привести в бешенство. Денег, попадавшихся в руки, хватало в обрез: две копейки в неделю. Тогда появились первые заработки. Теперь бы я счел это большим унижением, но тогда я смотрел на дело значительно легче.
Я протискивался в комнату сестры, когда она решала какую-нибудь трудную арифметическую задачу, садился На пол и начинал вести себя настолько шумно, что эта кроткая девочка выходила из себя:
– Убирайся, ты мне мешаешь…
– А я не уйду!
– А я скажу маме, что ты мешаешь…
– А я скажу, что ты меня избила и выгнала из комнаты. В ее больших черных глазах вспыхивала тень болезненного негодования, и она горестно замолкала.
Именно в этот момент я и мог выступить с определенным предложением:
– Дай две копейки, тогда уйду.
Она рылась в карманах, перевертывала книги и находила монету. В этот день я считал себя самостоятельным взрослым человеком, умеющим своими силами зашибить копейку.
Я брал приблизительно такую же сумму в виде отступного с брата с обязательством не увязываться за ним, когда он пойдет гулять, с матери – за гарантию не вертеться около таза с кипящим вареньем и даже с милого старика соседа – за полный отказ от привлекательной возможности бросать камнями в его пчелиные ульи.
В то время у меня не было постоянной работы, я был молод и ко всем своим поступкам относился с благодушным одобрением. Две копейки… Разве может кто-нибудь из вас, отравленных сегодняшним днем, понять, какая это большая ободряющая сумма?.. Можно выиграть имение, можно растратить тысячи на пустяки, можно проесть сто рублей, но ничто не вызовет такого радостного волнения и сладко-мучительных колебаний в душе, когда в руках восьмилетнего, полного веры в жизнь и ее радости, молодого человека окажутся две копейки.
Сколько планов и предположений, когда в летний полдень ходишь по двору с двумя копейками, плотно зажатыми в кулаке, и обдумываешь, сразу ли кинуть всю сумму на приобретений различных благ или оставить копейку на черный день, каковым может оказаться и завтрашний. Тем более что во время моего детства на одну копейку давали три больших карамели или целый карман подсолнухов, не говоря уже о том, что на две копейки можно было купить полфунта яблок. Если к этому прибавить, что приказчики в провинции были радостны и разговорчивы и совсем не обращали внимания на мешки с черносливом, который удобно и незаметно прятался за пазухой, – волнение человека с двумя копейками было вполне понятно…
Между семью и восемью годами я не сильно обременял квартиру своим присутствием, являясь большей частью только к обеду, да и то так облепленный грязью от ногтей до вискоз, что до мытья становился неузнаваемым даже для близких.
В большом городе мальчику из хорошей семьи нужно потратить очень много времени для того, чтобы придумать такое место, где бы он мог вымазаться. Даже теперь, когда я встречаю этих чистеньких мальчиков, у меня в душе просыпается жалость. Хочется поймать его и окунуть в лужу. Родители, конечно, нашли бы мое поведение странным и высказались бы против, но мальчик сразу почувствовал бы, что корабли сожжены, и сразу оживился бы. Играл бы он тогда значительно веселее. Провинция это понимает.
Прежде всего утром каждому из малолетних жильцов нашей улицы вменялось старым обычаем в обязанность сбегать в соседний овраг и посмотреть, что там делается. Во-первых, без нашего ведома туда кто-нибудь мог сбросить дохлую кошку, и ее надо было осмотреть, во-вторых, среди нас была крепкая уверенность, что там водятся черти, и днем было совершенно безопасно осматривать те норы, где они прячутся… Не только активный участник, но даже пассивный наблюдатель вылезал из оврага с таким запасом земли на всем теле, что старшие неоднократно грозились посеять на нас картошку или репу.
К их чести надо добавить, что ни разу этой угрозы они в исполнение не приводили.
Когда до меня стали доходить отдаленные слухи, что меня хотят через год отдать в гимназию, я стал часто плакать. Это был мой первый искренне высказанный взгляд на систематическое образование.
Обиженная таким непониманием жизни и ее требований, мать как-то сухо заметила, что если я буду плакать, она отдаст меня в ученье сапожнику.
Увы, зерно нравоучения упало не на ту почву. Я искренне обрадовался и почти полгода лелеял мечту, что меня отдадут сапожнику, и я буду разносить по домам ботинки, снимать мерки, приходить по праздникам за чаевыми, а когда меня будут хвалить за хорошие подметки, улыбаться и, как Матвеич, наш дворовый сапожник, хрипло отвечать:
– Работам, как умем.
Матвеича я очень уважал и ставил на недосягаемую высоту за уменье сплевывать сквозь зубы. Это выходило страшно внушительно и выделяло его из ряда других, не умеющих так прекрасно держаться, людей.
Помню, что я целую неделю учился этому самостоятельно, а когда понял, что это требует опытного педагога, брал уроки у самого Матвеича, отплатив их большим рыбьим хвостом и французской булкой, выпрошенными у себя на кухне. Кухня… Довольно долгое время она заменяла мне театр, аудиторию и место, где можно с пользой повеселиться…
На кухне можно было увидеть, как добивают сонную рыбу, как вытаскивают заглотыша из сома, как щиплют курицу и из нее же извлекают недонесенные яйца… На кухне можно было заранее узнать, когда родится теленок и на что может пригодиться при простуде шерстяная ниточка. С кухни я всегда возвращался с ворохом неразрешенных вопросов, каковые доводил за обедом до всеобщего сведения.
Вопросы эти носили всегда настолько резкий и злободневный характер, что сладкое я доедал в соседней комнате. Слабые обещания, что я узнаю все, когда вырасту большой, в то время меня утешали мало.
Меня стали брать в гости. С этого момента начинается уже другая полоса в жизни, совершенно самостоятельная, о которой я как-нибудь расскажу в другой раз.
Я сейчас опять вспомнил, что я не изобретатель электрической лампочки, и моя биография не так уже интересна…
1918
Первый дебют
I
Я очень завидую авторам, которые читают свои произведения с эстрады. Должно быть, это очень приятно: видеть читателя перед собой, следить за его вниманием и непосредственно видеть, какое впечатление производят собственные строки на чужого человека.
– Это же так просто, – покровительственно объяснил мне один из таких авторов, – наденьте фрак, заучите наизусть какой-нибудь небольшой рассказик и читайте. Не нужно только, чтобы очень длинно было.
С его точки зрения, все обстояло действительно очень просто: выбрать короткий рассказ и надеть фрак. У меня было и то и другое, но я колебался до тех пор, пока наконец не попался, как молодой ерш на удочку, на чье-то ласковое приглашение выступить на благотворительном концерте,
– Мы вставим вас между скрипачом и балетной артисткой, – предупредили меня.
– А это удобно? – немного опасливо осведомился я.
– А почему же? Один танцует, другой читает, третий играет…
– С точки зрения разделения труда это, конечно, правильно: один человек не может одновременно играть на скрипке, танцевать характерный танец и читать вслух собственный рассказ. Только как это вдруг вылезти после скрипача, да еще перед танцами…
– Можете сначала.
– Ну да, тоже… Я кончу читать, а после меня скрипки да танцы… Убрали, дескать, лишнего человека, теперь и повеселиться можно.
– Ну, после можете читать.
– Тоже как-то неловко выйдет… Публика развеселится, будет еще хор балалаечников вызывать или цыганской певице хлопать, а тут я с рассказом вылезаю…
– Не знаем уж, право, как… Мы подумаем,
– Прекрасно. И я подумаю.
Должно быть, ни та, ни другая сторона не думала. Иначе они не поставили бы меня четвертым номером, после цыганки и до итальянского баритона, а я вообще отказался бы, сославшись на любовь к одиночеству и возможную в этот День оттепель.
II
В артистической было весело и людно. Всякая комната, Где до вечера могли уместиться только два старых шкафа И один сломанный диван, становится людной и веселой, Когда в нее входят двенадцать исполнителей разных номеров и больше трех четвертей струнного оркестра, не считая инструментов.
– Вы что сегодня поете? – ласково спросила меня какая-то полная дама, пудрясь перед карманным зеркальцем.
– Сегодня ничего, – сдержанно ответил я.
– Тогда бы ушли, голубчик, – тем же тоном бросила она, – для вас, музыкантов, кажется, какую-то отдельную комнату нашли…
– Я не музыкант, сударыня, – хмуро возразил я.
– Ну, что это со мной, – весело рассмеялась она, – всех сегодня путаю… Разговариваю с распорядителем, а думаю, что музыкант. Милый, принесите мне лимонад…
– Видите ли…
– Только холодного. Терпеть не могу, когда теплую бурду приносят…
Лимонад в буфете отпустили неохотно.
– С антракта торговать начнем… Вам какого?
– Холодного. Мне с собой.
Буфетчик сунул мне в руку мокрую бутылку и занялся каким-то очередным делом.
– У меня нет штопора…
– Что же вы тогда говорите, что с собой надо? Пейте здесь.
– Мне для артистки…
– Ну, это не моя обязанность. У меня все платное…
Уломав его, я понес через публику стакан лимонада.
С непривычки это было очень тяжело, тем более что по пути меня кто-то задержал и долго заказывал два бутерброда с копченой колбасой, только чтобы без жира, а масла побольше.
В артистической дамы, которая пудрилась, уже не было.
– Это что у вас, лимонад? – спросила девица, рассматривавшая сбоку ноты и пробовавшая голос. – Холодный?
– Холодный.
– Спасибо.
Из вежливости она не ткнула мне пустой стакан в руки с просьбой принести еще, а поставила его куда-то на футляр мандолины.
– Этот лимонад не для вас, – с запоздалой грустью сообщил я девице с нотами.
– Разве? – удивилась она. – Ну все равно. Лимонаду вообще много.
Грудной голос дамы, пославшей меня за ним, выделялся откуда-то извне.
– Ну что за безобразие… Послала какого-то олуха за лимонадом, и до сих пор нет…
Я прислонился к косяку и стал ждать.
– А мы вас ищем-ищем, – весело подбежал распорядитель, – вы только что приехали? Поздненько.
– Я давно. Я за лимонадом ходил.
– Что же вы мне не сказали, что хотите лимонада… Семен, принесите господину…
– Мне не надо. Это дама просила…
– Ах. вы с дамой… Почему же вы не сказали? Я велю ее усадить в четвер…
– Не надо – она в артистической…
– В артистическую посторонним нельзя…
Кто-то потянул его за рукав, и я остался один. Концерт уже начался, и меня два раза предупредил какой-то хмурый человек, что если я аккомпаниатор, то мне надо знать, что левая педаль у пианино работает плохо. Спасибо, что и такое достали, а если я недоволен, то должен об этом сказать Николаю Евгеньевичу.
– Между прочим, что вы будете читать? – спросил распорядитель, неизвестно откуда вынырнув передо мной.
– У меня с собой тут есть кое-что… Вот один рассказик…
В кратких словах я передал ему содержание рассказа об одном молодом человеке, который приехал на лето к родственникам, стал увлекаться природой, и что из этого вышло.
– Прекрасная вещица, – восторженно похвалил он, поглядывая на часы, – вы так наизусть ее и заучили?
– Ну где там, – добродушно улыбнулся я, – это я вам фабулу только рассказал…
– Фабулу? – с ужасом переспросил он. – Это значит, в течение одиннадцати минут – одну фабулу?
– Да, а что? Рассказ, если из него кое-что выбросить, займет каких-нибудь сорок – пятьдесят минут.
– Ну что вы… Да разве же можно! – хрипло вырвалось у распорядителя.
– А как же повести публично читают? – немного обиделся я. – Не могу же я выйти, сказать афоризм и уйти… Впрочем, у меня есть маленькая вещица. Действие происходит в аптеке…
– Прекрасная фабула, – вежливо согласился он, выслушав рассказ о веселом инциденте в аптеке.
– Это не фабула, а весь рассказ.
– Весь? – В голосе его послышалось смутное чувство опасности, да это же на полторы минуты…
– Ну, хотите, я могу минуты две так на сцене постоять. Без разговора… Руками что-нибудь там делать или стул передвигать.
– Так, так… – неопределенно произнес он.
Помирились мы на третьем рассказе.
III
Вышел я под громкие и восторженные аплодисменты. До сих пор я решительно не знал, кому аплодировали – только что ушедшей цыганской певице, появившемуся в дверях зрительного зала итальянскому баритону или мне.
Один из знакомых после этого вечера уверял, что – мне, так как я очень похож на одного популярного артиста, которого публика любит и всегда радостно встречает. Кажется, это было самое правильное толкование одобрения и радости, выказанных публикой.
Я поклонился и стал читать. По-моему, это был очень веселый и милый рассказ, способный вызвать улыбку даже у волка из провинциального зверинца, но публика слушала его сосредоточенно и молча, как исповедь спасенного самоубийцы.
Из задних рядов стали выделяться какие-то голоса. Я прислушался; безусловно, они относились именно ко мне, а не к тому, что я читал:
– Громче…
– Ничего не слышно…
– Погромче….
По-видимому, эти люди думали, что у каждого автора голос, как у крючника, если они надеялись услышать что-нибудь из самых отдаленных дебрей хоров.
Я стал читать громче, но им окончательно пришлось по вкусу это публичное препирательство со мной, и голоса еще решительнее заявили:
– Ничего не слышно.
Передо мной встала решительная дилемма: или начать выкрикивать каждое слово с таким расчетом, чтобы его услышали даже извозчики, зябко дожидавшиеся у подъезда, или уехать домой и развивать голос для следующего выступления в концертной программе.
Я выбрал среднее: бросил всякую интонацию и логические ударения и стал читать еще громче. В жизни таким тоном я разговариваю только летом на даче, когда, перегнувшись из окна, начинаю убеждать пастуха, чтобы он прогнал коров дальше от моей террасы.
Публике понравилось это больше. В паузах многие даже смеялись, мешая соседям внимательно искать в программе, какой номер будет дальше.
Помню, что я сумел прочесть рассказ только до половины, внезапно раскланялся и быстро проскочил в артистическую. Публика аплодировала.
– Это мне? – радостно-возбужденно спросил я даму, посылавшую меня за лимонадом.
– Разве вы уже кончили? – встревожилась она, хватая ноты.
– Да…
– Что же я скрипку не слышала… Должно быть, под сурдинку играли?
– Я не скрипач, – сурово заметил я, – я юморист. У меня и книги свои есть.
– А, юморист, – разочарованно произнесла она. – Ну, так это вам хлопают.
Я потихоньку спустился вниз, оделся и уехал.
Больше я не буду выступать на концертах. Разве только в русском хоре, где можно постоять сзади и дипломатически раскрыть рот, когда услышишь, что рядом громко запели…
1918
Ухаживатель
Из всех пошлых, юрких и раздражающих слов есть одно самое захватанное. Ухаживать. Это слово напоминает визитку, выставленную в витрине магазина готового платья, – с бумажным цветком в петлице и красным платком, торчащим из кармашка. Когда при мне говорят, что кто-то за кем-то ухаживает, мне всегда представляется молодая девушка с маленьким лбом и вздернутым носом, а около нее молодой человек с потухшим взглядом и очень большой коробкой липких конфет в дрожащих от волнения руках.
Во рту становится кисло от этой ассоциации.
Я несколько раз разлагал на составные элементы тот процесс, который вкладывается в слово: ухаживать. Результаты получались самые обидные.
Высший вид ухаживания за женщиной, конечно, являло средневековое рыцарство.
Если посмотреть на средневекового рыцаря не с точки зрения красивых перьев на шлеме и блестящих лат – это была, по справедливости, очень жалкая фигура.
Неграмотный человек, меняющий белье два раза в году, с исшрамленным от турниров лицом, садился на лошадь и ехал искать подвигов.
С точки зрения современной морали подвиги эти были весьма сомнительного свойства. Если рыцарь защищал бедняка, то трое богатых от этой защиты наверняка уже лежали с вспоротыми животами. Если он сбивал спесь с хвастуна, дело кончалось не только поверженным в прах самолюбием, а еще и длительным дожиганьем недвижимого имущества поверженного.
Распространяя так на своем пути справедливость, граничащую с бешеной паникой местного населения, рыцарь натыкался на красивую женщину, которая, без предварительного согласия, и делалась дамой его сердца.
Рыцарь слезал с лошади, садился под окном замка и начинал терпеливо дожидаться благосклонности. Очень часто бывало, что рыцарь садился еще не под то окно и ужасно удивлялся, почему это из заветного окна выглядывает только рыжая борода старшего псаря и доносится только одна крепкая ругань, произносимая хриплым, пропитым голосом.
Поняв свою ошибку, рыцарь переходил на другую сторону и снова выжидал.
В замке учащались семейные скандалы. Дама сердца категорически отказывалась выходить даже в сад, мотивируя свое поведение кратко и резко:
– Там этот идиот под окном дожидается. Выйдешь – приставать начнет.
– Это славный рыцарь, Гризельда, – укоризненно качал головой владелец замка. – Это сам Гидо де Бриссаньяк ди Формоза дю Кито. Он покорил волшебника Пупса.
– И прекрасно. Пусть у него под окном и сидит.
– Он ждет твоей любви, Гризельда.
– А если их десять человек под окнами рассядутся? Я никого не приглашала.
– Все же приличие требует, чтобы ты подарила ему знак внимания. Он знатного рода.
– Я ему подарю! – угрожающе шипела Гризельда.
Три ночи подряд из окна Гризельды лилось и сыпалось на рыцаря все, что только нехорошего могли внести в комнату две прислужницы. Рыцарь фыркал, протирал глаза, проклинал неудачную любовь, но терпел.
Наконец, выведенная из терпения его покорностью, Гризельда бросала ему сверху самую подержанную розу, которая по внешнему виду напоминала современную половую тряпку. Рыцарь благоговейно целовал лепестки и складывал цветок за пазуху, где уже около двух месяцев покоились: кусок недоеденного сыра, баночка с лошадиной мазью и сухая баранья кость, взятая в качестве талисмана против дурной погоды в пути.
С этого момента рыцарь считал себя приглашенным в дом и вбегал туда по винтовой лестнице. Около четырех дней он отъедался и врал о своих подвигах. Потом начинал приставать к даме сердца.
Желая от него отвязаться, та давала ему самые необычайные и затяжные поручения, которые рыцарь немедленно же уезжал исполнять под честное слово.
– Я вчера во сне видела, будто на большой дороге, около двух дубов, – цинично выдумывала Гризельда, – стоит торговый человек и хвалится, что у него есть розовый камень величиной с ноздрю коровы. А у самого вместо носа хобот. Пойди найди этого человека, убей его, возьми у него камень, привяжи этот камень к зубу самой старой волчицы и принеси мне. Тогда выйду за тебя замуж.
Рыцарь безропотно снимался с места и уезжал.
Большую дорогу с двумя дубами найти было легко, но торговый человек с описанной Гризельдой наружностью совершенно не появлялся на этом месте, несмотря на всю готовность рыцаря к этой встрече. Если проходил мимо торговый человек, это было совершенно нормальное существо, к которому было неудобно привязываться; если проходил человек, у которого по внешнему виду мог оказаться камень, так это был или палач из соседнего города, или королевский парикмахер.
Тогда рыцарь решал, что, очевидно, Гризельда немного перепутала в точной передаче ее сна, и бросался на первого же попавшегося прохожего.
– Стой, торговый человек!
– Какой же я торговый? – удивлялся остановленный. – Я лекарь.
– Врешь.
– Уверяю вас, господин рыцарь, У меня даже бумага с собой есть такая.
– Плевать на твою бумагу. Отдавай розовый камень.
– Какой камень?
– Который величиной с коровью ноздрю.
– У меня, право же, нет…
– Ах, у тебя нет… Вот оно что… А где у тебя хобот вместо носа?..
– Я же бедный человек. Ничего у меня нет. Даже хобота, – робко оправдывался он.
– Значит, по-твоему, Гризельда, дама моего сердца, красивейшая из всех дам, врет? Ты вот как…
Труп лекаря оставался в придорожной канаве, а рыцарь ехал дальше разыскивать камень. Находил он его у седьмого, отправленного походя на тот свет, купца. Правда, это был не розовый, а зеленый камень и величиной значительно уступал искомому идеалу, но это была уже синица в руках, и рыцарь, довольный успехом, начинал искать остальные мелочи, вроде зуба старейшей волчицы. На эти хлопоты уходило еще около года, и, по прошествии двух с половиной лет, он появлялся радостный и торжествующий под тем же самым окном.
Дама сердца давала новое мелкое поручение – поймать карлика, поющего соловьем, в соседнем лесу или утопить колдуна, который семь лет тому назад утопил курицу в домашнем пиве. Рыцарь исчезал снова, лишал жизни еще нескольких ни в чем не повинных людей и снова появлялся в замке.
Взбешенная его тупым упрямством, дама сердца соглашалась на брак, который не всегда оказывался несчастным.
Так было положено начало тому унизительному процессу, который входит в объем пошлейшего современного слова: ухаживать.
Весь ужас средневековой тупости лег в основу и современного ухаживанья.
Человек, который встретил женщину, понравившуюся ему сразу, и пользующийся взаимностью, никогда не ухаживает. Элемент рыцарства в отношениях между двумя любящими и еще не связанными браком исчезает с первого же момента прочности отношений.
Влюбленных всегда можно сразу узнать по тем придиркам, которыми они осыпают друг друга по поводу опозданий, взглядов на посторонних людей, несогласия в туалете и просто только для того, чтобы отвести глаза окружающим.
Нежное, кроткое существо с голубыми глазами и пепельными волосами шепотом готово пытать милого человека по поводу вчерашнего отдельно проведенного вечера. Другое существо, даже к извозчичьей лошади готовое обращаться на «вы», может кричать на любимую женщину только из-за того, что она улыбнулась в то время, когда какой-то человек в котелке проходил мимо…
Это не ухаживанье. Ухаживанье – другое.
В скромной семье, где есть недавно кончившая гимназию дочь Сонечка, появляется незнакомый человек, к которому все начинают относиться с легким оттенком пренебрежения.
Незнакомый человек сразу, с момента своего появления, совмещает в себе исключительные достоинства домашнего животного, посыльного, наемного провожатого и передвижного магазина сладостей и цветов.
Он где-то познакомился с Сонечкой, попросил разрешения заехать и, как рыцарь под окном, начинает терпеливо ждать.
Им пользуются решительно все. Он играет в шахматы с отцом семейства и, из опасения поссориться, старается объявить самому себе мат чужой пешкой. После игры выслушивает долгий рассказ матери семейства о том, какие хорошие были люди в старину и какая скверная молодежь стала теперь. После этого, решив две геометрические задачи младшему братишке Сонечки, он может приступить к своим коренным обязанностям: принять заказ на два билета в театр на четверг, на приглашение своего товарища, курчавого виолончелиста, который очень симпатичен, и получить распоряжение о необходимости при встречах с отдающей распоряжение не выказывать особенной радости, бросающейся всем в глаза.
После этого трудовой день ухаживающего кончается.
Жизнь его становится утомительной. В день своего посещения любимой девушки он должен выйти из дома не позже семи часов вечера, чтобы застать открытой кондитерскую. Если он обещался прийти в девять, значит – эти два промежуточные часа он должен проходить по мокрой улице, оберегая нечеловеческими усилиями коробку в розовой кружевной бумаге от дождя, снега или других атмосферических явлений. Хуже, если у него в руках окажется букет цветов. Тогда ему нельзя сесть в трамвай без опасности для букета, который легко может оказаться удобным сиденьем для совершенно незнакомого пассажира; извозчики предъявляют обычно каждому человеку с букетом бешеные денежные ультиматумы…
Иногда, это бывает часто, ухаживающий везет свою даму в театр… Я лично не брал на свои плечи такую непосильную задачу, но даже со стороны видел и чувствовал всю безысходную тяготу такого предприятия. За дамой нужно заехать и ждать в гостиной, с куском какого-то старого журнала в руках, пока она оденется.
Часы в это время услужливо доказывают, что, по теории вероятностей и по газетному объявлению, первый акт уже в полном разгаре.
Дама одета. Ее, как чемодан с хрупкими вещами, нужно осторожно усадить на извозчика и призвать все свои диалектические способности для того, чтобы убедить тупое существо на козлах ехать быстрее. Все время в театре надо держать номерок от вешалки, чтобы он не затерялся: даму, особенно за которой ухаживаешь, нельзя успокоить обещанием, что чье-нибудь верхнее платье да останется…
В первом антракте дама хочет пить. Подведенная к буфету, заявляет, что она расхотела. Во втором антракте она хочет есть. Для третьего у нее всегда находится еще какое-нибудь желание, во имя которого ее спутник должен бегать по всем коридорам, фойе, разыскивать из-за носового платка платье на вешалке и желчно проклинать первого бездельника, выдумавшего такую мышеловку для приличных людей, как театр.
Если к этому еще прибавить необходимость снова одеть даму, усадить ее в извозчичью пролетку, самому сесть туда же, говорить по дороге о своем одиночестве и нежно любящей душе; привезя, ждать, пока откроет сонный швейцар, и торговаться о сроке следующей встречи, – развлечения ухаживающего человека встанут перед вашим умственным взглядом в надлежащей окраске. (Должен отметить следующее странное явление. Когда женщина, даже очень интересная, идет в театр с человеком, который за ней и не думает ухаживать, она совершенно не страдает ни жаждой, ни голодом, приезжает к самому началу спектакля, терпеливо дожидается пальто с вешалки и одна совершенно спокойно уезжает на извозчике домой.)
В таких тупых муках ухаживающий живет около двух или трех лет. Любимая девушка за это время увлекается самыми неподходящими людьми, периодами избегает открыто смотреть ему в глаза, ошибочно называет его Сашей вместо Петра Николаевича, посылает его за мелкими покупками и по рассеянности несколько раз собирается дать ему на чай… И только по истечении этого срока, вспомнив о том, что в следующий день рождения ей исполнится уже двадцать шесть лет, соглашается на свадьбу.
С точки зрения производительной затраты труда это еще очень хороший конец. Значительно хуже, когда к исходу третьего года ухаживающий получает пригласительный билет на свадьбу любимой с одним их общим знакомым, с упоминанием на карточке, что необходимо быть в сюртуке или во фраке.
За эти два года несчастный мог окончить археологический институт или изобрести самодвижущееся пресс-папье; как должно быть обидно такому человеку сознавать, что все его труды пропали даром…
Есть еще люди, которые ухаживают по инерции, в силу заложенного в их натуру тяготения к рабству.
Обремененные многочисленными связями, искушенные во всех формах взаимности, они все же не могут пропустить случая увязаться за хозяйкой красивой прически, красиво прищуренных глаз или особо отделанных ногтей.
Они ухаживают вяло. Ничего не ждут, ничего не требуют, и если их опросить сердечно о целях их совместного пребывания с женщиной, которая заведомо их не любит, не ценит и отчасти даже тяготится, каждый из них ответил бы лениво и неуверенно.
– А я почем знаю?
Это – рецидивисты, об исправлении которых нечего и думать.
И самое обидное во всем этом, что явно торжествующей стороной во всех этих случаях является только женщина. Меня, например, никогда не возмущает женщина, около которой семь или восемь людей, самых разнообразных возрастов и физических недостатков, готовых к услугам. Наоборот, во мне просыпается только острая зависть к ней.
Я сам никогда этого не испытал, но, должно быть, это очень хорошо, когда приходят откуда-то со стороны чужие люди и каждый старается сделать что-нибудь приятное. В ресторане, когда хорошо служит только один расторопный человек, и то чувствуешь себя очень сносно.
Больше ничего по этому поводу сказать не имею.
1918
Промах Перкинса (Из рассказов старого Джимми)
Меня здорово укачало. Я лежал на койке и почти засыпал. Против меня в углу каюты сидел на полу Джимми и, что-то мурлыча, зашивал толстой серой ниткой дыру на рукаве своего несносимого пиджака.
По временам он искоса поглядывал на меня и тихонько хихикал, показывая красные, с редкими зубами, десны.
Я видел, что ему не терпится. У этого старого негра было в запасе столько разных историй, и, когда он был в хорошем настроении, отсутствие слушателей могло окончательно обидеть его. В такие минуты он мог рассказывать даже дверной ручке.
– Ты чего, Джимми?
– Я, кажется, мешаю спать? – радуясь, что вызывает меня на разговор, откликнулся он. – Старые негры любят поболтать… Но когда мистер спит…
– А что ты смеешься?
– Мало ли смешного в жизни? – философски кинул Джимми. – Я знал одного мулата, который смеялся даже во время еды. А кормили его раз в сутки маисовой кашей.
– Ты что же, о мулате вспомнил, что ли?..
– Мулат… Этот серый осел теперь держит в Сан-Франциско свой кабак. Пусть о нем другие вспоминают, кому он не должен ни одного пенса. Джимми может о нем и не вспоминать…
– Ну, рассказывай, – перебил я, – все равно завтра привяжешься. Хочешь папиросу?
Он жадно посмотрел на мой портсигар, поймал обеими руками, как ловят брошенный мяч, кинутую ему папиросу и радостно ухмыльнулся.
– Случай был один, – втягивая дым, начал Джимми, – было это приблизительно…
– Ты о ком?
– Со мной, мистер… И, конечно, с этим пьяницей Бобом, чтобы ему не пришлось никогда ночевать в собственном доме. Большой негодяй…
– Ну, говори.
Я натянул одеяло до подбородка и затянулся новой папиросой.
– Когда по улице Нью-Йорка идет негр, который хочет кушать, – это очень большая неприятность. Мистер не был негром и не поймет этого. Белый может ждать и выбирать ресторан. Негр не может: когда он голоден, это значит, что он забыл, что такое вареное мясо, и может смешать его с куском якорного поплавка… Тогда Джимми было двадцать четыре года, и у него был очень большой желудок. И в него, как в трюм военного парохода, вкладывалось уже полгода ровно столько груза, чтобы только удержать равновесие.
Кто может обратить внимание на негра, когда у него в руках линючий, как змеиная кожа, чемодан? Негр сам должен обращать на всех внимание.
Может, мистер помнит у Тринадцатого моста съестную лавочку одноглазого Перкинса? Не помнит? Это был большой мошенник, которого лучше не помнить. Но в лавке у него было одного всего фаршированного. Негодяй брал всякую дрянь и так ее фаршировал, что голодный человек рычал от удовольствия, когда ее кушал.
– Здравствуй, Перкинс!
– Лучше прощай. Я люблю покупателей, у которых в кармане золото.
– У меня оно будет через два дня, а я четыре дня ничего не ел.
– Итого шесть. Приходи через двенадцать дней, и я тебя тоже выгоню.
Перкинс был разговорчивый малый, особенно когда к нему приходили без денег. Короче говоря, он поставил условие, которое между людьми ведет к длинной драке. Но один из нас был голоден, и мистер, конечно, догадывается из моих слов, что это был я.
– Оставь чемодан в залог, и я дам тебе фаршированную курицу.
Мистер этого не поймет, что значит держать в зубах фаршированную курицу и чувствовать, что это не пробковая кора, а жареное мясо с чем-то еще внутри, отчего ноздри поднимаются и хлопают, как мельничные крылья.
– На…
Негодяй взвесил в руках чемодан, ткнул пальцем в замок и спросил:
– Заперт?
– Заперт.
Это было лишнее – не давать ему ключа. Все равно в чемодане лежал один зеленый галстук, нечаянно взятый из пальто у одного проезжего торговца, который больше любил пить виски и перемигиваться с лакеями, чем следить за своим пальто. Лежал еще небольшой кусок желтой кожи, который никому не было жалко. Даже, наверно, толстому Смирнеру, узнавшему о его пропаже дня через три после моего ухода.
– Принесешь два доллара, получишь чемодан.
– Может быть, ты уверен, что я съел у тебя не костлявую курицу, а фаршированную корову, что ты требуешь целых два доллара, кривая свинья?
Теперь я был сыт и тоже сделался разговорчивым.
Эти одноглазые люди очень решительны. Я поднялся с земли, потер ушибленную коленку и пошел дальше. Не все ли равно, в каком месте заочно выругать человека, дерущего два доллара за курицу, которая вместе со своими родителями не стоит поломанной серебряной монеты?..
– Разве может Боб не быть пьяным? Мистер не видел его, иначе был бы такого же мнения. Он лежал на полу, вертел глазами во все стороны, как лошадь хвостом, когда ее кусают москиты, и пел непристойную песню.
– Поешь?
– Пою.
– И долго будешь?
– У Боба есть деньги, и он может петь, сколько ему угодно.
А когда негр пьян и поет, это значит, что, когда пенье кончится, он сейчас же уснет. Я хорошо знал эту привычку и ткнул Боба ногой в бок. От этого у него сразу делалась бессонница, даже днем.
– Ты что?
– У тебя есть деньги, Боб?
– Есть. Отдай мне твой долг, и у меня будет больше.
Мистер не знал меня молодым. Но когда мне было двадцать четыре года, я не говорил о своих долгах и не любил слушать, когда мне об этом напоминают.
Я рассказал Бобу свою историю с чемоданом, который теперь лежит у Перкинса.
– Если бы у Перкинса было вместо одного четыре глаза, как у двух носорогов, он не был бы умнее, – заявил Боб, выслушав мою историю, – и Боб докажет ему это.
Я увидел, что в его черной пьяной голове зашевелились неожиданные мысли. Когда белый человек начинает отрезвляться, ему не хочется работать; негр даже в пьяном состоянии придумывает новые дела.
– Ты посиди здесь, а я пойду поговорю с Перкинсом.
– У Перкинса странная манера помогать скорее выходить из его лавчонки, – предупредил я Боба, разглядывая остатки портера в бутылке, выпавшей из его рук, как младенец из люльки.
– Не бойся. Не всем родители передали глупость бабушки. Жди.
Может быть, я надоел мистеру? Нет? А то я смотрю, что мистер зевает, как во время разговора с той мисс, у которой большая бородавка на шее…
Боб пришел веселый и трезвый. В то время неграм жилось плохо, но он умел приходить таким.
– Иди к Перкинсу.
– Я уже съел у него курицу. Может быть, ты думаешь, что я, как удав, смогу сегодня четыре раза пообедать до следующего вторника?
– Иди к Перкинсу.
– Если ты с ним так подружился, можешь идти сам и даже жениться на его оспенной дочери и фаршировать всякую тухлятину, пока вас всех не повесят на одном дереве.
– Иди к Перкинсу.
– К Перкинсу так к Перкинсу.
В то время, как и теперь, негры не ездили на автомобилях, и только через два часа я осторожно просунул голову в эту мерзкую лавчонку и посмотрел, что делает ее хозяин.
Перкинс встретил меня, как голодная лисица молодого петушонка.
– А, Джимми… Давно тебя не видел.
– Часа четыре назад, – хмуро сказал я, показывая пальцем на коленку, которая познакомилась с мостовой у его лавки.
– Ну, брось старое… Может, хочешь кружечку эля и кусок ростбифа?
Что бы там ни замышлял Перкинс и что бы ни придумал Боб, раз предлагают ростбиф и эль – отказываться не надо. Все было так вкусно, что я даже взял с прилавка еще кусок пирога с орехами и положил его в карман. Перкинс только отодвинул подальше свиной окорок, но не сказал ни слова. Должно быть, он думал, что у меня золотые россыпи в Калифорнии, – иначе поднял бы скандал и зубами выгрыз бы из кармана этот кусок пирога.
– Ты что же от меня скрыл, Джимми?
– Что скрыл, Перкинс?
– Да насчет чемодана-то.
– А что? Галстук, что ли, вытянул оттуда?
– Не в галстуке дело. Подавись им!
– Легче было бы подавиться твоим ростбифом.
– Брось! Не надо давиться, когда есть дело. Чемодан-то твой из священной кожи, говорят?
– Священная кожа?
У негров нет никакой кожи, кроме своей, да и та в то время, когда Джимми был молодым, лопалась под кнутами разных людей.
– Какая же священная кожа?
– Не верти головой. Кожа с рыжей лошади, которую вы, черномазые, считаете священной.
Положительно, или Перкинс сошел с ума, или я не знал, что у негров есть какие-то лошади, кроме тех, которые возят хлопок на фабрики.
– Нет у нас таких лошадей!
– Брось, Джимми. Когда человек может заработать лишний десяток долларов – ломаться нечего. Продай чемодан.
Будь бы здесь Боб, я у него спросил бы совета. Но это пьяное животное, наверное, лежит на полу с новой бутылкой портера и поет песни.
Я решил действовать наобум. В свои двадцать четыре года, мистер, каждый негр действует наобум, и хорошо действует. Многие из белых даже удивляются.
– Не продам чемодана. Раз священная кожа – продавать его нельзя.
Перкинс подумал и решил меня сбить.
– А за двадцать долларов тоже нельзя?
– Даже за сорок.
– И за пятьдесят?
– Священную-то кожу? Дешевле, чем за сто, ни один негр не согласится.
Впрочем, один негр вскоре согласился – за семьдесят пять.
Мистер, конечно, догадался, что это был Джимми.
– Боб! У меня семьдесят пять долларов. Перкинс сошел с ума. Нужно сказать нашим в Крысином квартале. Пусть старая Сунни бежит туда поживиться. У нее родился одиннадцатый внук, а Перкинс раздает даром деньги…
Боб совсем не думал быть пьяным. Он даже не пел. Наоборот, он сидел тихо около стола и курил длинную желтую сигару, какие запаковывают в железные коробки и продают на пароходах молодым джентльменам.
– Боб… Ты, кажется, не слушаешь меня?.. У меня семьдесят пять долларов…
– Сорок.
– Семьдесят пять.
– Сорок.
– Боб! Я не Перкинс и не схожу с ума. Я всю дорогу держал карман левой рукой, а в кармане у меня нет дыры. У меня семьде…
– Сорок. Тридцать пять ты отдашь мне. Выкладывай.
– Я же тебе говорю, что не я, а Перкинс сошел с ума. Хочешь, я тебе дам доллар и ни пенса больше.
Боб был спокоен, как слон, которому суют в хобот яблоко.
– Кто тебя послал к Перкинсу, Джимми?
– Ты, Боб!
– Чьи сорок долларов из семидесяти пяти?
Этот Боб часто в прежнее время оказывался правым. Не пошли он меня к Перкинсу, тот сошел бы с ума при другом, которому бы и отдал деньги.
– Твои, Боб. Получай сорок долларов. Хочешь, я не буду тебя обсчитывать и не зажму ни одной монеты, если ты мне скажешь, почему это одноглазый Перкинс вывалил мне?..
– А ты подумай сам…
Я вышел на улицу, сел около дома и стал думать. Молодые негры никогда не думают про себя… А когда начинает думать вслух такой горячий человек, как я, – соседям становится неприятно. Маленькие дети плачут, а собаки воют, как по покойнику.
– Ну что надумал, Джимми?
– У меня голова уже шипит, как котел у паровика, Боб… Ничего не понимаю.
– А ты сходи недели через две к Перкинсу…
– Опять семьдесят пять долларов?
– Вряд ли! А понять – поймешь.
Человек, у которого тридцать пять долларов в разных карманах, особенно если он негр и все удовольствия у него скромны, найдет себе место в Нью-Йорке. А где я был в это время, мистеру, наверное, неинтересно. Ровно через две недели, когда от нашего Джимми пахло спиртом так, что собаки обнюхивали землю, я заглянул к Перкинсу.
Я даже не понимаю, где выучился этот человек так громко кричать.
– Отдай мои деньги.
– Если ты кричишь это своим копченым окорокам, они все равно не услышат, если мне, то можешь потише. Я не глухой.
– Я тебе голову проломлю, я тебе ноги вырву…
Я уже говорил мистеру, что этот Перкинс был ужасно разговорчив.
Оказалось, что после моего ухода, когда он за свою шестипенсовую курицу – вряд ли она даже в здоровом и свежем виде могла рассчитывать на большую оплату своих костей – удержал мой чемодан, к нему пришел в лавчонку какой-то негр и умолял его продать мой чемодан.
– «Этот мерзавец убил нашу священную лошадь, содрал с нее шкуру и сделал в Иллинойсе из нее чемодан». Он плакал так, как будто бы эта лошадь была его теткой по отцу. Разве я знаю вашу негритянскую веру и все ваши обряды?.. Может, у вас и не одна такая лошадь.
– Ну?
– Этот мошенник предложил мне сразу триста долларов. Я схватил чемодан и хотел ему дать еще в придачу целую баранью ногу, шпигованную салом, но он стал уверять, что на продажу нужно твое согласие…
– «Чемодан мой! Зачем мне еще его согласие? Отдай мне триста долларов и бери его». Тогда он стал рассказывать, что у тебя целая шайка, что ты нагонишь его непременно и обязательно зарежешь… «Дай ему пятьдесят долларов и ты наживешь двести пятьдесят…» Я ему сказал, что я проводил тебя так, что ты вряд ли захочешь вернуться сюда. «Зайдет! Ему чемодан дорог! Он продаст его в музей в Вашингтоне и получит за него пятьсот долларов…» – «Тогда и ты дай пятьсот!» – «Хорошо, только найду его хозяина…» Он ушел, этот мошенник, оставив мне доллар задатка, и выпросил в долг бутылку эля… А через два часа пришел ты и выхватил у меня эти семьдесят пять долларов… Если бы я нашел этого длиннорукого негодяя…
– Как длиннорукого?
– А так. Руки у него такие длинные, что годились бы на оглоблю слону…
– Постой, Перкинс. А нос у него не исковеркан посередине?
– Исковеркан. И губа рассечена.
– Верхняя? Да?
– Верхняя. А на шее царапина в палец толщиной…
– Да это же Боб!
Теперь только я понял, почему Боб ходил к Перкинсу и почему он посылал меня к нему обратно. Теперь мистер не может представить, видя меня слабым стариком, как я умел хохотать в то время. Это был большой шум, на который сбежалось много народу. Даже какая-то леди остановила свою коляску и вышла из нее на улицу.
Я выбежал из лавчонки и сел прямо на дороге: стоя я не мог так хохотать, а этот обозленный мошенник стоял в дверях своего заведения и ругался, как плотовщик на Миссисипи, размахивая куском какого-то мяса…
Кончилось дело тем, что Перкинса вогнал собственным плечом в его лавку соседний полисмен, а меня побил тонкой, с серебряной ручкой, палкой какой-то господин за то, что я во время смеха хлопал руками по земле и нечаянно задел по ноге леди, вылезшую из своего экипажа.
Что же бить человека, когда из тридцати пяти долларов осталось только четыре пенса долга за дюжину блестящих пуговиц к жилету…
– Мистер, кажется, совсем уже дремлет… Да… В свое время этот пьяный негодяй Боб умел выручить из беды своего товарища…
1918
Из журнальных и газетных публикаций
Средство от ревности
(По рецепту Аркадия Бухова)
Один немецкий ученый уверяет, что у ботокудов существует такой обычай: если муж заподозрит жену в измене – он созывает своих приятелей, и те, поймав соперника их друга, съедают его – как говорят провинциальные рецензенты – под шумные аплодисменты собравшихся.
Масса несообразностей русской и общеевропейской жизни не позволяет ввести этот веселый обычай у нас. Вряд ли у каждого из нас найдется хотя бы по жалкой кучке гимназических или университетских друзей, которые бы приняли участие в скромном завтраке из обидевшего вас человека, хотя бы он был искуснейшим образом приготовлен руками опытнейшего повара…
Другой ученый утверждает, что у всякого человека, помимо его интеллигентности, вместе с ревностью является чувство необходимости физического разрушения… Я лично знаю одну скучную и неприятную историю об одном борце, у которого сбежала жена, и что из этого вышло… Борец впал в такое бешенство, что сломал печку, опрокинул всю бархатную мебель и побил хозяина квартиры. Несмотря на такие радикальные меры, жена не вернулась; борца выгнали с квартиры; как мне передавали, на ревность это не повлияло.
В жизненном обиходе каждого человека всегда найдется несколько случаев борьбы с чужой или своей ревностью; кто не знает ряда таких печальных фактов, когда многие в порыве ревности бросали выгодные места государственной службы и шли в вагоновожатые, женились на дочерях своих кредиторов, меняли квартиры, безвозвратно кидали литературные работы и становились коллекционерами старых почтовых марок, стреляли в любимую женщину холостым зарядом и, отбыв необходимое наказание, умирали в занятиях спиритизмом… Но разве это меры борьбы с ревностью? Разве хоть одно из этих средств сможет заставить любимого человека крепче и сильнее полюбить вас?..
* * *
Вот, по моему мнению, каким образом каждый ревнивый человек сможет не только побороть свою ревность, но и достичь самых блестящих результатов…
Сегодня утром, зайдя за английской булавкой к жене, вы были обрадованы и слегка растроганы следующими находками, которые вряд ли смогут украсить и обогреть чью-нибудь одинокую, тихую жизнь: 1) записку на туалете, в которой черным по белому (вернее, зеленым по сиреневому) написано, что бедный страдающий и вечно любящий Пивков ждет сегодня вашу жену к шести часам у себя; 2) фотографическую карточку того же Пивкова с надписью на обороте («Люблю и обожаю. До гроба и надолго-надолго. Твой Мишик».);3) букет цветов, перевязанный желтой лентой, и с воткнутой в него визитной карточкой означенного Пивкова и массу других вещей, непереносимых в обычной супружеской жизни.
Что бы сделал в вашем положении человек без логики, без твердой мужской выдержки?.. Он бросился бы к жене, и, осыпая ее проклятьями, стал бы ломать о пол легко бьющиеся предметы роскоши и первой необходимости, топтать цветы г. Пивкова, сейчас же послал бы в аптеку за четвертью синильной кислоты, стал бы заряжать револьвер, которым в обычное, мирное время прислуга вколачивала гвозди для вновь приобретаемых стенных украшений, грозился бы подать жалобу во все учреждения провинции и столицы – словом, создал бы веселую, живую и яркую работу рук и языка, которая ни в коем случае не привела бы ни к каким результатам…
Разве сделали бы все это вы? Никогда…
* * *
– Милая, – задаете вы вопрос жене около шести вечера, – почему же ты не одеваешься?
– А зачем? – бледнея, догадывается жена. – Зачем это тебе?
– А, плутовка, – ласково шутите вы, – все вы такие… Обещалась, а сама и в ус не дует… Пивков, может быть, ждет, волнуется, а ты еще в домашней кофте… Нехорошо, милая, стыдно… Ты, слава богу, из порядочной семьи… И отец такое положение занимал…
– Но, ты… ты… ошибаешься… Ты не смеешь… думать… Ты….
– Ну, будет, будет… А то ведь придется на извозчике ехать, торопиться будешь… Простудишься…
У жены на глазах слезы. Через пятнадцать минут она одета.
Внимательным, любящим взглядом окидываете вы ее и делаете несколько замечаний:
– Зеленое надела? С желтым бантом?.. Прекрасно, прекрасно… То есть где это у тебя вкус – не знаю… Идешь на свидание к человеку с университетским образованием, а одеваешься, как для мужика… Ей-богу, скоро стыдно будет из-за тебя в обществе показаться. Тот же Пивков смеяться будет…
Подавленная, уходит жена. Ей незачем вас обманывать, не для чего рассказывать, что она уходит в театр, к подруге, к умирающей тетке. Весь вкус запретного свидания – тает… Поздно вечером она возвращается домой. Раньше, подъезжая к дому, она чувствовала себя мученицей, и это окружало любовь особым ореолом: вот она возвращается из объятий любимого, ласкового человека к нелюбимому, чуждому мужу, она – страдалица… Теперь вы разбиваете все это безжалостно и грубо…
– Вернулась? – встречаете вы ее в передней. – Уже? Не могла подольше остаться? Человек тебя ждал, истратился на чай, на пирожные, на апельсины, прислугу со двора отпустил, а ты фить-фить и улетела… Тебе и дела нет… Может быть, лежит он, сердечный, убивается… В комнате еще аромат духов любимой женщины, а ее самой – и след простыл… Ах, Пивков, Пивков, несчастный ты… Ты хоть, засыпая, вспомни его – все ему легче станет… Бесчувственная.
Нет выхода для бедной женщины; подавленная, ложится она в постель… Завтра – снова та же линия поведения. Часов в пять, когда она приготовится уйти из дома, – чем-то взволнованный, сердитый, вбегаете вы в ее комнату.
– Соня… Я прошу тебя прекратить эти безобразия раз навсегда…
Слабая надежда мелькает в сердце женщины. «Ага, – подумает она, – пришел устроить сцену; хорошо – я ему сейчас выпою, и как он меня мучил, и как не обращал внимания, и все-все…»
– Какие безобразия?
– А вот какие… Посмотри-ка в окно – что это каплет?
– Ну, дождь…
– Дождь? Ага… Так, так. А скажи мне, пожалуйста, как по-твоему, приятно сейчас Пивкову в Николаевском сквере под дождем тебя дожидаться?.. Костюм-то что по-твоему: если он в рассрочку шит, так он уж и денег не стоит?.. А приятно это, когда тебе за шиворот вода течет?.. Чтобы больше этого не было: одевайся, на тебе на трамвай – поезжай сейчас же… Слышишь?..
* * *
Через несколько дней за вечерним чаем вы спросите:
– Сегодня которое? Двадцать восьмое?.. Ну, скажите пожалуйста… Значит, ты четыре дня не была у Пивкова… Ты что, поссорилась, что ли, с ним? Нечего, нечего. Глупостей ему, наверное, наговорила? Изволь, одевайся и поезжай… Мало ли чего еще человек над собой ни сделает… Маша, дайте барыне пальто…
* * *
Еще через несколько дней вечером:
– Ты куда это? Со мной в театр?.. Ну, это, милая, уж того… свинство… Пивков пятую записку шлет, а ты не можешь собраться… Поезжай… как нет? Не поедешь?.. Соня, смотри, терплю-терплю, а ведь и до скандала недалеко… Что? Я тебе покажу – не поеду… Муж я или нет?..
* * *
Еще через несколько дней:
– Не пойдешь?.. А если трюмо – вдребезги? А если все твои статуэтки в куски?! Голову размозжу – поезжай… Маша, бегите за извозчиком… К Николаевскому скверу – сорок… Я тебе – не поеду!.. Ты у меня узнаешь, как Пивкова мучить!!
* * *
Говорят, что люди, испробовавшие мое средство, жили до глубокой старости в мире, любви и покое…
1912
История взятки
Заспанный Ной выглянул из ковчега и хмуро посмотрел по сторонам.
– Кто тут еще? Сказано, что местов нет…
– Это мы: голуби.
– Ишь ты, сколько тут вашего брата шляется… Говорю: все занято…
Самый старый голубь почесал ногой шею и виновато кашлянул.
– А то пустил бы, старик… У нас кое-что с собой есть… Почитай что полпальмы с корнем вывернули…
– Дурья ты голова, а еще голубь, – усмехнулся Ной, – что я с твоей пальмой делать буду!.. Тоже нашел…
– А может, и пригодится, – загадочно кинул старый голубь, – время, брат, не шуточное, потоп на дворе, а ты гнушаешься…
«А кто его знает, – подумал Ной, – может, и пригодится дерево… Дорога не маленькая, до Араратских гор ни одного полустанка…»
– А пальма у тебя хорошая? – сухо спросил он, с недоверием посматривая на голубя. – Многие дрянь приносят.
– Да уж будь спокоен, старина, – почувствовав, к чему клонится дело, покровительственно уже сказал голубь, – доволен останешься…
– Ну, ладно, шагайте… Только тише вы, черти короткохвостые, всех чистых у меня перебудите…
Это было первое появление взятки. Неведомая и еще хрупкая, она приютилась в уголке между семью парами нечистых и поплыла в Ноевом ковчеге спасаться. В дороге за ней незаметно для других ухаживал один из сыновей Ноя, которого близкие запросто называли Хамом. Когда ковчег подходил к берегу, взятка выпрыгнула первой, опередив даже голубей, которые хотели удрать со своей пальмой, и рассыпалась в воздухе.
Успела только Хаму шепнуть:
– Ничего, брат Хам… Не робей. И детей твоих и правнуков из беды выручу… Свои люди – сочтемся…
* * *
С момента своего возникновения взятка сразу разделяется на три вида: с угрозой, с напоминанием и без них. Последний, самый тяжелый, принял характер эпидемии. Съедал целые государственные организмы, как устрицы, даже не поливая их лимоном. В доисторическое время свирепствовал почти исключительно первый вид.
– Пропусти, голубчик…
Первобытный человек, залегший с дубинкой у чужой хижины, иронически смеялся в лицо хозяину и презрительно сплевывал в сторону.
– А вот захочу и не пропущу.
– Меня же там дети ждут…
– А может, я твоих свиненков дубиной по черепам…
– Ну, жена осталась…
– Жена… Тоже оправдание… Жену можно за голову n о камень.
– Не пропустишь, значит?
– Ну, это как сказать… Если бы да у меня бы да твой бы кусок антилопы, что ты в руках держишь, был бы…
– Жри, собака, – коротко говорил обираемый и проходил в свою законную хижину. Потом возвращался обратно, убедившись в целости своего семейства, и тихо добавлял:
– Жри и подавись!
Эту формулу перехода при передаче взятки сохранило все человечество вплоть до наших дней включительно. Даже в наше время, лишь по некоторым деталям напоминающее доисторическое, при передаче крупных сумм на благотворительные цели кому-нибудь из имеющих административную власть многие не могут удержаться и, проводив печальным взглядом взявшего, тупо шепчут в пространство:
– Жри, собака.
* * *
Рим и Греция, говоря официальным языком, изобиловали взятками; особенно Рим, где так много говорилось о неподкупности, что не брать взятки считалось неприличным. Не брали взятки только плебеи, с которых брали патриции.
Античная взятка носила подобающий ей античный характер.
На суде, например, римлянин перед произнесением обвинительного приговора, для него же приготовленного, красиво выступал вперед и гордо распахивал плащ, под которым оказывался привязанный к поясу живой поросенок, сильно мешавший своим неспокойным характером тишине судопроизводства.
– Это что? – спрашивал судья, прекрасно понимая в чем дело. – Кажется, поросенок? Дай.
– На, – гордо говорил римлянин. – Пусть эта свинья да будет тем даром, который…
Писец судьи античным взмахом руки подсовывал античный приговор и антично опускал в карман тоги несколько сестерций оправданного, который уходил домой, громко повторяя перед каждым встречным:
– В Риме еще есть судьи!
И только дойдя до дому, уныло прибавлял:
– Лучше бы их не было! Это большой ущерб для домашнего хозяйства.
Греческая взятка носила почти тот же характер. Первоначально к ней приучили сами боги, требуя то мясных, то вегетарианских, то денежных жертвоприношений. Собственно говоря, сами боги, которые жили на полном пансионе на Олимпе и нуждались только в карманных деньгах, много не требовали, но их делопроизводители, называвшиеся главными жрецами, требовали в жертву от бедных греков все, начиная от скверных букетов и кончая целыми фермами с дорогой молочной скотиной.
– Диана требует от тебя корову, – официально обращался такой жрец к простоватому греку, зашедшему в храм просто из-за дороговизны человеческой медицинской помощи, – тогда и твоя болезнь пройдет.
– Ко-о-орову? – удивлялся грек, – это за простой чирей на шее и корову?
– Зато, брат, как рукой снимет, – поддерживал жрец интересы своей доверительницы, – у нас, брат, масса благодарностей есть. Кухмистер из Эфеса нам пишет…
– Нет. Не выгодно. Корову за чирей… Статочное ли это дело?! А если у меня лихорадка будет, ты бабушку живую потребуешь…
– Иди к другим богам, – сердился жрец, – у Зевса дешевле… Они тебе за дохлую собаку целую чахотку пообещаются выгнать…
– Да мне что идти… Мне бы так подешевле где. Хочешь, я теленка приведу?
– Мое дело маленькое. Богиня требует, не я…
– А что твоя богиня с моей коровой делать будет? Тоже… Богиня, подумаешь… Да такую богиню сандалией по ро…
– Ну, веди, веди теленка… Грек несчастный…
– Давно бы так… А то – богиня, богиня…
* * *
Средневековье лелеяло второй вид взятки – с напоминанием.
– Напомни твоему господину, – говорил какой-нибудь рыцарь, слезая у придорожного замка, – что, если его замок подпалить с восточной стороны, это будет весело.
– Может, еще что-нибудь напомнить? – вежливо спрашивал привычный сторож, вынимая кусок пергамента и гусиное перо. – Я запишу.
– Напомни еще, что у рыцаря Шевалье Риккарда де Кардамона пустой желудок и пустой карман.
Слуга возвращался через десять минут, неся на вертеле кусок жареного барана и мешочек, снизу наполненный для тяжести железными опилками, а сверху прикрытый десятком потертых монет.
– Признает ли твой хозяин, что нет женщины красивее, чем прекрасная Мария Пиччикато дель Гравио ди Субмарина ля Костанья?.. Впрочем, это не важно. Дай-ка сюда мясо. И деньги давай. А вина нет? Ну, не надо.
Вассалы брали взятки пачками, с целых деревень. Иногда деньгами, иногда натурой. До сих пор еще не забыто, так называемое, jusprimae noctis – право первой ночи, которое вассалы рассматривали как свадебный подарок новобрачным.
* * *
В России первую взятку потребовал Ярила. Это был простой, незатейливый чурбан, которому наши прародители мазали при всяком удобном и неудобном случае медом деревянные губы. Ярила был от этого липкий и сладкий. По ночам жрецы собирались целой толпой и, отгоняя друг друга, облизывали его до утра.
Мазали славяне очень нехорошо. Старались иногда незаметно помазать смолой, если поблизости не было Ярилиных служащих.
– Черт тебя знает, – сердились славяне, – полфунта сотового на тебя вымазал, а хоть бы что… Так и издохла корова…
Но мазать, из-за боязни осложнений с деревянным скандалистом, было необходимо. Особенно усердно мазали конокрады, потому что без Ярилиной помощи нельзя было украсть самой подержанной кобылицы.
С тех пор и осталось выражение: «нужно смазать».
В эпоху великих князей смазывали особенно усиленно воевод. Это были люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым интересом к чужому имуществу, что население вверенных им городов, в последний раз выразив свои лояльные чувства, само выходило на большую дорогу и начинало грабить.
Воевода с утра начинал обходить свой город, пытливо присматриваясь к быту своих подчиненных.
– Ай, Ивашка, друг, – останавливал он богатого горожанина, – ты здесь шляешься… А за что, почто ты, собачий сын, еще издали мне не кланялся, животом своим не подмел земли, свою шапочку распоганую не ломал ты, кошачий сын?!
Ивашка, будучи от природы человеком неглупым, приступал прямо к делу:
– Не гневись ты, свет-воеводушка… Ты прими от меня, сына блудного, эту курочку, эту уточку, да яичек еще три десяточка…
Воевода внимательно выслушивал это и ставил резолюцию:
– А и взять в тюрьму надо этого пса поганого, пса зловредного… К черту уточек, к черту курочек, да яички – ко всем чертям… Ты гони-ка сюда нам коровушку, да лошадушку, да…
– Ну, в тюрьму так в тюрьму, – прозаически решал Ивашка и шел к заплечным мастерам. Это были люди профессии, еще не подведомственной ремесленным управам. С Ивашкой они обращались так неосторожно, что, уходя из тюрьмы, он забывал там три пальца или одно ухо. После этого Ивашка надевал кумачовую рубаху, затыкал топор за пояс и резал купцов.
Когда Ивашкины потомки стали ходить в приказы писать жалобы, дело обстояло уже на более правильной расценке услуг.
– Прошеньице бы, – говорил Ивашка-внук писцу, – землицу у меня пооттягали.
– Тебе как: на алтын или на курицу написать-то? – деловито спрашивал писец. – Может, гусь есть – и на эту птицу можно. Особенно, ежели жирная она, птица-то твоя…
– Да мне бы так уж… Чтобы отдали-то… Землицу-то…
– Чтобы отдали? – удивлялся дьяк или писец, – ты вот что хочешь… Это, брат, коровой пахнет…
Ивашка-внук думал, раза четыре бегал советоваться с близкими людьми, искал писца победнее и наконец приходил решительный и тороватый.
– Пиши, черт старый, на пару с санками… Так, чтобы дух из них вышибло, сразу чтобы отдали…
Когда дело попадало в суд, Ивашкиному благосостоянию наступал конец. Его, как гражданского истца, конечно, сажали сначала в подвал. Выдержав там известное время, достаточное для перехода его недвижимого имущества в полную собственность судейского персонала, его выпускали в качестве свидетеля по собственному делу и, перед процессом, некоторое время пытали. Если Ивашка оставался жив, его оправдывали и снова сажали в тюрьму; если он не выдерживал, его тоже оправдывали, а присужденную землю судьи брали себе.
В этом случае Ивашка, по истории русского права, назывался повытчиком, от слова «выть».
В эпоху петровских времен взятки брали осторожнее и сразу перешли на деньги, хотя в отсталой провинции брали еще всем, что можно было довести, донести, проволочь или догнать до официальных учреждений.
В то время все помещики тягались. За что – этого никто не знал, но помещика, который бы не тягался с другим из-за чего-нибудь, все переставали уважать.
– Приметно, государь мой, – говорили тяжущемуся помещику чиновники в платьях немецкого покроя, – что достаток имеете немалый.
– Именьишко худое, деньжишки мелкие, – начинал плакаться помещик. – Серебра – только чайная ложка… Ее бы подарить кому-нибудь, да не знаю – кому…
Чиновники сейчас же придирались к слову.
– На сие мудрецом одним франкским сказано: «Сухая ложка рот дерет». Оную смазать надлежит.
* * *
…Самым тяжелым видом взятки, как я уже сказал раньше, надо считать третий – без угроз и напоминания, наиболее частый в последний период русской жизни.
– Видите ли, я хотел бы, чтобы эта бумага…
– Не могу-с
– То есть даже не то, а чтобы…
– Не могу-с.
– Я, собственно…
– Не могу-с.
Оторопевший человек, которому нужно получить бумагу во что бы то ни стало, растерянно оглядывается по сторонам, краснеет и начинает гибнуть на глазах у окружающих.
– Разрешите мне только передать вам эту бумагу…
– Не могу-с.
– У нее в середине копия. Зеленая.
– Не могу-с.
– Синяя.
– Знаете ли, не могу-с.
– Красная, черт возьми…
– Красная? Гм!.. А вам что, собственно, угодно?
* * *
Историю взятки писать очень трудно. Немыслимо описывать состязание двух лошадей, когда обе только что пущены со старта. А взятке до своего предельного пункта еще очень далеко. Мы только еще Ивашкины внуки и только можем описывать взятки в России, как хроникеры текущих событий. Быть может, какой-нибудь Ивашкин правнук напишет эту историю не только сначала, но и до конца… У нас, к сожалению еще нет морального права написать одно маленькое слово в неиссякаемой истории взятки в России: конец.
1915
Голубь мира
Американский миллионер Форд выехал в Европу мирить враждующие стороны.
– Вильямс, мне скучно.
– Может быть, мистер Форд пожелает посмотреть, как лучший хирург в стране прививает за две тысячи долларов мышиный тиф лучшему в стране слону?
– Видел. После зарежете этого слона, нафаршируете его лучшей в стране венской мебелью, и пусть об этом будет напечатано в газете.
– В лучшей газете, сэр. Две тысячи долларов лучшему в стране репортеру.
– Дала ли ростки финиковая пальма, которую третьего дня посадили у меня под кроватью?
– Колеблется, но дает ростки, сэр.
– Что об этом говорят в обществе?
– Говорят, что лучший в стране миллионер Форд неистощим на лучшие в стране выдумки. Две с половиной тысячи долларов.
– Кому, Вильямс, кому?
– Лучшему в стране обществу за циркулирование среди него этого мнения.
– Мне скучно, Вильямс. Пусть мне вставят лишний золотой зуб.
– Лучший в стране, сэр.
– Вильямс, у меня блеснула идея.
– Алло! «Нью-Йорк тайме?» Редакция? Две тысячи долларов! У миллионера Форда блеснула…
– Не для этого. Пусть это останется между нами и миром, если вы так хотите… Я хочу мирить воюющие страны.
– Лучшие в стране державы, сэр?
– Я хочу помирить союзников. Закажите пароход.
– Прикажете запрячь лошадьми для города или океана?
– Океана.
– Лучшего в стране океана. Есть. Пароход готов, оборудован и в нетерпении дожидается сэра.
– Обставьте его.
– Лучшие в стране горничные в бархатных платьях, матросы с университетским образованием, штурман – маркиз старого рода, в трюме произведения великих художников, мебель из воробьиной кожи, платиновые подмостки, старые испанские сигары в серебряных зубах у провожающих…
– Именно. Еду через восемь минут шесть терций.
– Алло! Редакция? Известный миллионер Форд, который известен тем, что…
– Вильямс, это Гаага?
– Лучшая в стране Гаага. Лучшие в стране мирные конгрессы.
– Вильямс, где восхищенная толпа, приветствующая голубя мира?
– Восемь тысяч долларов.
– И только одна старуха, просящая еще полдоллара на что-то?
– Жадная, сэр. Должно быть, все взяла себе и не предупредила.
– Вильямс, похож я на голубя мира? Может быть, я неправильно держу пальмовую ветку?
– Лучший в стране рот и лучшая в стране ветка.
– Может быть, у меня крылья нехорошо привязаны?
– Лучшие голуби в стране плакали от зависти.
– Странно… И никакого впечатления.
– Ваше превосходительство, там какой-то человек крыльями хлопает и вас просит.
– Смотри, как бы план укреплений еще не снял.
– Никак невозможно, палочка с листьями во рту, головой трясет и мычит.
– Проси. Честь имею…
– Сэр, лучший в стране полководец! Разрешите вынуть палочку изо рта? Миллиардер Форд!
– Мне некогда, простите.
– Я приехал мирить Европу.
– Может, после войны зайдете? Сейчас все так заняты, так заняты…
– Я уеду, только помирив Европу. Сто тысяч лучших в стране долларов.
– Сержант, отведите господина в офицерское собрание, там есть свободные люди.
– Вильямс, что пишут обо мне их газеты?
– Вами занята вся нейтральная пресса, сэр. Вот статья в большой влиятельной газете.
– Время – деньги. Только – заглавия.
– «Веселый старик. Редкий случай слабоумия. Человек, которому нечего делать. Американская обезьяна. Лбом о стену. Что смотрит полиция? Идиот».
– Вильямс, мне что-то не хочется мирить.
– Слушаю, сэр.
– Уложите крылья. Не погните их в чемодане. Веточку можно оставить в Гааге. Через шесть минут и…
– Пароход дожидается.
– Вильямс… Да это Нью-Йорк… Что это за толпа на берегу?..
– Восхищенная толпа. Каблограмма. Две тысячи долларов.
– Прекрасно. Даю вам шесть суток отпуска на окончание Бруклинского университета.
– Слушаю, сэр.
– А что мы будем делать, когда приедем, Вильямс? Мне уже становится скучно. Что у вас приготовлено на будущую неделю?
– Надевание лебединого оперения на граммофон, сэр. Прививка бешенства лучшему в стране бильярдисту, сэр. Визит к стальному королю на дрессированных… Сэр изволил задуматься?
– Ах, да… Продолжайте… В конце концов я все-таки их когда-нибудь примирю…
1915
О тихо голодающих
(Силуэты)
Как и перед всяким человеком, жизнь ставила передо мной много выборов и исходов. Приходилось бросать близких людей, милые места, родную работу; проходило сравнительно немного времени, и царапины на сердце рубцевались и заживали. И только один жизненный выбор остался и, наверное, останется навсегда у меня в памяти.
Я стоял в ноябрьский вечер в легком и обмахренном студенческом пальто перед ярким окном колбасной и соображал, что лучше: купить ли мягкую плотную булку, кусок тепловатой колбасы и баночку горчицы или пойти на эти деньги в кинематограф. Голова устала за день, и хотелось есть. Все-таки пошел в кинематограф: кто никогда не волновался перед тем, как сунуть в окошечко кассы полтин-кик, тог не знает, как хороши и вальсы аккомпаниаторши, и тяжелая драма, и приключения полотняного героя, которому все наступают на ногу.
…Я часто вспоминаю этот вечер, когда при мне начинают говорить о голодающих. Действительно, их много, но почему-то меньше всего говорят о тех, кто не кричит о своем голоде, а, робко прихлопывая его посаженной набекрень смятой фуражкой, осторожно несет его в ноябре в легкой шинели, а дома, подстригая хозяйскими ножницами несимметрические лоскутки материи, вылезающие из разных мест, трущихся при ходьбе, совсем забывает о нем.
Я не люблю призывать к благотворительности. Очень стыдно за тупость ближнего, когда ему приходится доказывать то, что он понимать обязан. И все-таки, когда на улице холодно, когда кухарка издали ворчит на кухне, что на базаре ее ограбили продавцы, когда, действительно, домашний обед начинает казаться прожиганием жизни, – вспомните иногда о тихо голодающих людях в студенческих пальто…
* * *
Родители вообще страшно консервативны. Теперешний податной инспектор маленького провинциального городка хорошо помнит, как он жил студентом.
– За пять рублей комната, – сладко делится он воспоминаниями за вечерним чаем, – хоть манеж устраивай… А как кормили за восемь рублей… На четвереньках от стола ползешь… Ну, на удовольствия там… и на все десять рублей. Все-таки человек молодой, повеселиться можно…
По такому подсчету у его сына бессменно должно оставаться еще два рубля, отчет о которых он может испрашивать каждый раз, когда его потомок приезжает домой.
– Балую я Володьку, – со вздохом говорит такой человек, посылая сыну четвертную, – транжирит там…
Когда сын медленно, но верно начинает высчитывать в письмах, сколько раз ему на дню приходится ездить на трамвае, провинциальный родитель хмуро возмущается.
– В каретах Володька разъезжает… Мать избаловала… Ему, видишь ли, рубля в месяц на проезд не хватает… Шансонетку, наверное, шалопая, подхватил… Знаю я их… Тут, конечно, и сорока рублей в месяц не хватит…
Если Володька не приезжает на праздники домой, ему высылается корзинка с сухарями, телячий окорок и шесть рублей деньгами.
«Нужно все-таки мальчишке, – ласково думает отец, – одному швейцару гривенник, другому швейцару гривенник… Так и наберется. А на остальные в театр сбегает. Обрадуется, негодяй, деньгам, в первый ряд полезет…»
И если почтальон в течение недели ходит мимо занесенного снегом флигеля, рождается глухое недовольство.
– Не пишет… Так я и знал: пошли ему деньги – сейчас же завертится… Цену деньгам не знает…
* * *
Это неправда, Володька, розовый, вихрастый, недоедающий, знает им цену. Получив деньги, он запирается в комнате и начинает высчитывать:
– Хорошо, двадцать пять… Двенадцать хозяйке, ну, девять, предположим, обеды… Сорок копеек должен… Четыре рубля мелочи… Три рубля на всякий случай… Два да девять – одиннадцать да четыре… Один… Пять в уме… Нет, не так… Предположим… Три в уме…
Три или пять всегда остаются в уме. Можно не отдать сорока копеек долга, а в воскресенье уходить обедать к знакомым. Тогда останется четыре в уме. А все-таки останется.
Конечно, приходится отказаться от приемов. Завтра обещалась прийти Варя из Пермского землячества и, конечно, ежедневный гость Пулакин. Принять даму без запаса пиленого сахара, баночки черносмородинного варенья и хоть полфунта сухарей – неудобно.
– Сорок, да сорок, да двадцать четыре… Да Пулакин курит и своих папирос не приносит… Итого рубль двадцать восемь копеек… Деньги не велики. Что касается кашне, то от него и отказаться можно. Открытое горло – это даже красивее… Бриться только чаще надо. Впрочем, у Пулакина бритва есть, ремешок можно попросить у его братишки…
Отказаться от приема Вари трудно. Если бы это была Данкина, дело обстояло бы легче. Можно сказать, что он не любит женщин и вообще презирает толпу, это только поднимет его в глазах Данкиной, вызовет обостренный интерес к нему. А рубль может остаться. А Варю нельзя не принять. Правда, идеал женщины – это высокая брюнетка с глубокими черными глазами, думающая о самоубийстве, но все-таки Варя… Ходил же он два раза на публичные лекции о правах материнства и торговом договоре со Швецией, чтобы постоять рядом с Варей в проходе, оберегая ее демонстративно высунутым локтем.
– Нет. Варю принять надо. В конце концов, если говорить по правде, сколько ученых говорят, что два-три дня посидеть на растительной пище не вредно, а, наоборот, укрепляюще действует на нервы. Конечно, растительную пищу найти трудно, но чай с булкой ничуть не хуже растительного. Варю принять надо. Даже Данкину пригласить надо. Пусть Варя лично убедится, как он умеет обращаться с женщинами, даже вешающимися на шею.
* * *
В прошлом месяце его постоянная привычка увлекаться окончательно подрезала его расчеты. Конечно, он мог сам догадаться, что Никурина пустая женщина и ищет только светских развлечений и что, приглашая в театр даму, нужно быть готовым ко всему, но этого он не ожидал никак. Оказалось, что Никурина гулять не любит, и за два шага от театра пришлось, не торгуясь, брать извозчика, за простую плитку шоколада в буфете, вызвавшую искреннее и веселое недоумение, в театре берут то, что хотят, а извозчик, – кажется, первый извозчик у театрального подъезда, на долю которого достается самый беззащитный из выходящих зрителей, – довезя его с Никуриной до дому, потребовал такое несоответствующее вознаграждение за свои услуги, что Володя долго и хмуро думал о том, как он будет адвокатом и откажется от защиты первого же подсудимого, если у него в роду был кто-нибудь извозчиком.
Хозяйка возмущалась тоже.
– Ну, пять дней могу ждать, а восемь, да еще получить без четырех рублей – извините. У меня брильянтовой лавки нет, чтобы квартирантов даром держать…
Конечно, какао по утрам гораздо питательнее, чем чай, но раз его нет, человек от этого не погибает. Не погиб и Володя. А платить по два рубля за банку да молоко еще каждый день, – в конце концов, мотовство очень неумный порок.
* * *
Ни один отдыхающий миллионер не обедает так долго, как студент в университетской столовой.
– Товарищ, это к чему очередь? А, к первому. Спасибо.
В течение времени, какое нужно простоять перед кассой столовой, чтобы получить билетик, можно спокойно пообедать, прочесть газету и подумать о вечернем чае.
Билетик получен. Теперь нужно захватить тарелку, нож, вилку. Здесь очередь сравнительно небольшая. Семнадцатый. Приходит через шесть-семь минут. Потом очередь у пищи. С горячей тарелкой, из которой при каждом толчке выплескивается жидкий, нежно-синего цвета, суп, обладатель сокровища долго обходит занятые, с непомерной густотой населения, столы. Садится, быстро проглатывает и начинает с молодой беззастенчивостью лгать окружающим.
– Я, знаете, черный хлеб – во как люблю… Тарелка супа и шесть кусков… Правда… Даже сейчас седьмой возьму. У меня какое-то тяготенье к демократическим кушаньям…
В это время мысль работает неуклонно и тупо: «Второе – девять. Если взять чай – еще четыре копейки… Сегодня, наверное, придет Пулакин. Значит, нужно снова покупать белого хлеба… Подумаешь – второе… Нужно оно кому-нибудь…» Через шесть минут после выхода из столовой на улицу в нос обидно и больно ударяет струя теплого, сладковатого пара из булочной, куда кто-то вошел, оставив дверь на полминуты открытой.
«Собственно говоря, – соображает человек, запрятавший красные руки в карманы, – домой можно дойти пешком… Все равно прогуляться…»
Конечно, выбрать наиболее привлекательное из мучных прелестей и заплатить за них тридцать копеек не трудно, но как нужно глубоко засунуть под пальто пакет с теплыми булками, чтобы они в течение сорока минут не успели окоченеть и потерять своей первобытной прелести.
Вы знаете, что такое испытывать на себе взгляд сытого и доброго человека, который угадал, что вы сегодня не обедали?
– Я? Нет, спасибо… Сыт, сыт… Только что… гуся ел. Да, да, уверяю вас, жирный такой… Потроха там и все…
– А мы как раз обедать… Может, все-таки пойдете? Агаша, подали? Хорошо. Идемте, молодой коллега…
Молодой коллега собирает всю силу воли и с дрожью в голосе отказывается.
– Да нет, уверяю вас… Так сытно… так сытно…
– Может, все-таки пошли бы?
– Помилуйте… Я так сыт. Вы не верите?.. Честное слово… Прямо не знаю, как от стола встал…
Странно – обеспеченный человек, даже не обжора, редко заставляет себя упрашивать. Он идет вместе со всеми к столу и медленно ковыряет пищу. Испортит котлету и останется доволен. И вы довольны, что гость нестеснительный.
Попробуйте позвать обедать студента, которого вы вызвали по объявлению для переписки какого-нибудь доклада. С августа месяца он не ел домашнего борща и утки; во время своего глухо произносимого отказа он уже переживает свой будущий рассказ приятелям о том, как его закармливали в доме одного буржуя, – но не идет.
* * *
Может быть, вы обратили внимание, как разговаривают с конфузливыми и робкими студентами швейцары. Если такой неудачник оставляет свои галоши внизу, в швейцарской, спустись обратно, он находит их непременно в стороне от других. Он долго ищет их в общей груде. Швейцар упорно молчит, погруженный в чтение газет.
– Вы не видели ли… – робко обращается к нему студент.
– Кого-с? – не отрывая глаз от газеты, спрашивает швейцар.
– Галоши, вот тут оставил…
– Рваненькие такие? Тут-тут…
Ноги не попадают быстро в галоши. Тем более что мокрая газетная бумага, заложенная в носок одной из них, выкатывается грязным клубком, и ее надо запихивать туда пальцем.
Швейцар солидно встает и открывает дверь. Как муха на последнем волоске паутины, жертва в рваных галошах глубоко засовывает руки в карман, с целью вывернуть оттуда вместе с носовым платком и спичечной коробкой маленький гривенник.
Гривенник при ближайшем рассмотрении оказывается пятиалтынным и молчаливо тонет в хищной руке.
– Покорно благодарим.
И когда захлопывается дверь и резкий снег ударяет по лицу мокрой пощечиной, бывший обладатель пятиалтынного хмуро подымает плечи и тяжелым вздохом вырывается из него:
– Свинья… Заелся…
* * *
Очень жалко, если вы не проходили этого испытания, тогда целую жизнь вы осуждены на домашние ссоры из-за обедов, холода в комнате и на искреннее страдание из-за ветхости костюма.
1915
О древних остряках
(Юмореска)
Меня ни капли не удивляет, что остроты древних людей сохранились более продолжительное время, чем остроты людей последних столетий.
Происходило это главным образом потому, что острили исключительно владыки, суровые полководцы и начальники городских гарнизонов, причем каждый из этих остряков обладал широкой властью повесить всех, кому его острота не казалась особенно удачной.
– Мне кажется, Лупиций, – сурово спрашивал такой остряк одного из своих приближенных, – что ты даже не улыбнулся?
– О нет, повелитель, я искренне засмеялся раскатистым внутренним смехом, – оправдывался испуганный Лупиций, – я просто боялся показаться тебе нескромным.
– А ты в следующий раз не бойся, – еще суровее предупреждал его влиятельный остряк, – а то ведь кое-кого и повесить можно. Чин у тебя не такой уж большой.
Вполне понятно, что тот же Лупиций при первых попытках своего непосредственного начальства сострить, уже заранее падал на пол, ссылаясь на колики в животе от смеха, катался по мраморным плитам, пока не докатывался до бассейна или входных дверей.
Только через десять минут он начинал приходить в себя и мрачно шептал:
– В следующий сезон буду выбирать себе повелителя, у которого часто умирают маленькие дети и с застарелым катаром легких. Такой много острить не станет.
Вполне естественно, что тот же самый Лупиций и его товарищи по положению расходились по домам, заучивая па ходу остроту наизусть, чтобы на другое утро каждый каменотес, выходя на работу, кричал на улице:
– Изумительно смешно! Только близкий родственник бессмертных богов мог выдумать такой каламбур: «человек, который может держать свой меч в руках, должен помогать своему дяде». Прямо даже изумительно…
Из-за каждой такой остроты древнего владыки немало людей теряли головы где-нибудь около городской задней стены у небольшого, но глубокого рва.
Ею нужно было пользоваться страшно умело.
В порыве самовосхваления по поводу неудач врага владыка острил:
– О, Ксиропос, это очень большой и тяжелый камень, который трудно сдвинуть с места!
Приближенные заучивали остроту наизусть и повторяли ее при всяком удобном и неудобном случае: при докладах о новых рыбах, появившихся у берегов, в передаче городских сплетен, при приносе новых сортов вина. Владыке это очень нравилось, пока во время одной из попоек владыка напивался пьяным и требовал, чтобы его несли навстречу восходящему солнцу, с которым он, как его подобие на земле, хочет переговорить об очередных делах.
– Почему же вы меня не берете и не несете? – изумленно спрашивал владыка приближенных, старавшихся незаметно удрать из комнаты.
Тогда один из них, большею частью близко стоявший и первый подвернувшийся под руку, в смущении начинал лепетать:
– О, Ксиропос, это такой большой и тяжелый камень, который прямо-таки невозможно…
Головы он и его друзья теряли быстро, сами даже не замечая, до чего это быстро делается. В этой области и тогда уже техника была на высшей ступени своего развития, как теоретического, так и практического.
Но все это не так уже странно, как странен выбор времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушений товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника. Для этого у нас есть другое время и другие места: премьеры пьес наших друзей, антракты вагнеровских опер и, наконец, собственная квартира, куда уже перестали ходить гости.
Древние люди, наоборот, выбирали самые неподходящие для этого места. Просматривая исторические анекдоты и сборники остроумных изречений, постоянно наталкиваешься на такие немного странные факты.
«Персидский полководец Фурис, будучи разбит греками и умирая от жажды около высохшего ручья, заметил:
– В первый раз в обеденное время я хочу только чистой воды.
У спартанского трибуна Галитакса был очень острый язык. Так, когда его вели к виселице, он, улыбаясь, заметил:
– Ведите, ведите… сам я еще не изучил дороги к этому месту.
Философ Темоклит, присутствуя у одра умирающей любимой жены, заметил соседу-виноторговцу:
– Умирающая жена схожа со старой сандалией – чем скорее ее потерял, тем скорее можно достать другую».
Конечно, во мне не живет душа римского легионера или персидского полководца, что вполне естественно, и, быть может, промежуток в два десятка веков мешает мне понимать психологию древних остряков, но я никак не могу представить себе позыва к остроге в тот самый момент, когда чувствуешь, что факельщики недаром прохаживаются около парадного входа, или в то самое время, когда человек лежит в овраге, а враждебно настроенные греки совещаются наверху, чем его убить – камнем или тупым мечом.
Я не встречал ни одного исторического анекдота с остротами древних людей, который хотя бы начинался более или менее мирной бытовой фразой:
«Когда подали разварную форель, финикийский посол полил ее соусом и сказал…»
Даже произнесенные за обедом остроты как будто сами находили подходящий момент в стиле древней веселости:
«Когда подали мясо молодых перепелок, Глициний, насыпав яд в чашу своего соседа Сутарха, с улыбкой произнес:
– Я щедрее твоего отца, Сутарх: он невольно подарил тебе жизнь, а я добровольно дарю смерть. Прими и выкушай».
Сутарх выкушивал, так как не в привычках древних людей было отказываться от вина, что бы в него ни было наболтано, и молчал до тех пор, пока у него в животе не начиналась резь, дурно влияющая на организм и спокойствие нервов.
Только при этих верных признаках начинал острить и Сутарх. Всматриваясь в лица окружающих мутными уже глазами, он начинал ловить воздух руками и мрачно хрипел:
– Твое вино, Глициний, похоже на топор. Его тоже нельзя принимать внутрь.
– От собаки и слышу, – спокойно отвечал Глициний и посылал за носилками.
Я совершенно сознательно упускаю известный всем рассказ о Нероне, который ухитрился сострить по поводу театра в тот самый момент, когда представлял собой только футляр для собственного меча.
Не могу утверждать, но думается, что в древнее время, судя по этим данным, острить в более спокойных случаях считалось просто моветоном.
– Дикий этот Куплий, – говорили степенные римляне, – поел, вышел на солнышке греться, так ведь нет того, чтобы попеть что-нибудь или уснуть до вечера: острить начал. Точно не знает, что завтра похороны двух сенаторов и специально надсмотрщики будут записывать все остроты почетных граждан…
Впрочем, все это, конечно, об остротах именитых и влиятельных древних людей. Весьма возможно, что плебеи и африканские рабы острили при самых обыденных обстоятельствах, но их остротам не суждено было стать историческими.
Они, наверное, продали их своим господам по сестерции за штуку, а если обиженное авторское чувство начинало волновать рабью душу, – темными ночами они подбегали к домам новых владельцев их острот и, сумрачно сжав трудовые кулаки, вдохновенно шептали:
– Подавись ты моей остротой… Сам ее на галерах украл…
1917
Искусство портить бумагу
Когда-то в большом древнем городе таким людям жилось очень легко и беззаботно. О них говорили кратко и с большим уважением:
– Это наш городской красавец.
– А что он у вас делает? – спрашивал любопытный иностранец.
– Тем и живет. Больше ничем не занимается.
И всем было понятно, что человек, одаренный красотой, должен целый день шляться по общественным местам и услаждать взоры туземцев от девяти утра до двенадцати ночи.
За это его кормили, поили, снабжали деньгами и одобрительно похлопывали по левому плечу.
Когда прошло выгодное древнее время, с местных красавцев стали брать такие же, как и со всех, городские налоги, заставляли их работать на пристанях, выкидывали из квартир, а красоте их придавали оправдывающее значение только пожилые и обеспеченные вдовы.
Тогда их место заняли поэты. О них сначала говорили робко и почтительно:
– У него в душе огонь.
Поэт являлся узаконенным двигателем внутреннего сгорания, бездельничал, подбирал слова с одинаковыми окончаниями и без заранее преднамеренного значения и вызывал общие симпатии, как цыпленок в сухарях на обеденном столе.
Каждый век делается суше и суше, как институтка, вышедшая замуж за ростовщика. Поэты падали в цене с исключительным успехом.
Если в XVII веке при входе поэта в зало, где пожирался торжественный обед, к нему навстречу выходил сам хозяин, то в XVIII веке уже при появлении поэта не подымался никто, кроме сурового мажордома с готовым предложением на устах прийти завтра. Уже тогда во дворцах вельмож поэты были заменены густопсовыми гончими, содержание которых обходилось значительно меньше и давало больше развлечений. К поэтам стали относиться почти с неудовольствием.
В наше время ото почти пренебрежительная кличка.
Если деловой человек; нанимает конторщика и последний, вместо очередной работы, сидит за столом и хлопает губами, путает цифры и опаздывает на четыре часа в сутки, – прежде, чем назвать его идиотом, деловой человек непременно вежливо предупредит:
– Что это у вас за поэтический вид… Волосы в разные стороны… Книги запущены… И жалованье за два месяца вперед. Я вас не для лирических стихов пригласил, а прошнурованную и пронумерованную книгу вести.
И, наконец, стихи не только перестали читать, что сделано своевременно, – их почти перестали даже печатать.
* * *
Тогда поэты стали прибегать к такому способу воскрешать доброе старое время: сейчас выкопаны все старые формы стиха.
Взгляните на любой номер литературного журнала и вы увидите: газеллу, сонет, триолет, стансы, романсы…
Газеллы пишутся сейчас приблизительно так:
ГазеллаТолько вечер упадет – я приду.
Солнце яркое взойдет – я приду.
Ты помедлишь и уйдешь – я приду.
Ты меня не позовешь – я приду.
Пусть умру, тебя любя, – я приду.
Пусть приду к тебе, умря, – я приду.
Ты уснешь, тогда во сне – я приду.
Ты обрадуешься мне – я приду.
Современным поэтам кажется, что стих газеллы точно соблюден, если к концу приставить одинаковое слово.
Критикам, особенно пишущим в конце газеты, перед биржевым отделом, это кажется очень стильным и вызывает с их стороны массу восторженных одобрений.
Сонет понят современниками как что-то очень тягучее, короткое и скучное, вроде кусочка вареного мяса, попавшего в дупло зуба. Поэтому сонеты, которыми пестрят журналы, пишутся именно по этой системе.
СонетПрекрасен запах девственных лесов.
Лесов – да, девственных, прекрасен очень запах.
Там в лапах темноты горят глаза у сов,
Да, темнота – лежит в совиных лапах.
Кто в лапах у совы? Лесная темнота.
Лесная темнота у хищной этой птицы.
А чьи блестят глаза? Сии глаза крота,
Глаза глухой змеи, лягушки и волчицы.
Прекрасен запах девственных лесов,
И вынюхать его не в состоянье птицы,
Хотя блестят глаза у хищных черных сов,
Но нюхают его волчицы.
Современный сонет по своему унынию страшно смахивает на прошение о разводе, поданное в консисторию провинциальным учителем чистописания.
Не более веселы и стихотворные переводы – тоже один из способов старого поэтического развлечения.
Один из крупных наших поэтов помещает во всех газетах и журналах переводы со всех национальностей, населяющих Россию.
Каждая национальность, даже не имеющая своей литературы, не избежала этой печальной участи. Оказывается, что все поэты пишут одинаково.
Из армянских настроенийПод небом Армении
Цветут цветы,
Но тем не менее
Там – я и ты…
Не разнообразнее и молдаванская поэзия в переводе нашего маститого поэта:
Под небом Молдавии
Растут цветы.
Сказать все же вправе я:
Там – я и ты.
Недалеко отошла от этого и башкирская поэзия:
Под небом Башкирии
Цветут цветы.
Счастлив в этом мире я,
Счастлива и ты.
Охотно пишутся в настоящее время и старые романсы. Пишущие думают, что от них веет хорошей стариной, и поэтому любовно вставляют туда слова старого обихода для запаха.
РомансНависала с неба балюстрада
Над крылами нежных клавесин.
Выходила тихая мансарда.
Доедать последний апельсин.
После этих первых же вступительных строк любой из современных критиков отзовется тепло и ласково об авторе их:
– Современность давит своим ужасом. И вот душа поэта рвется к пыли дедовских усадьб…
Почему, в конце концов, критику не похвалить, когда его тоже никто не прочтет?
* * *
Нет, теперь писать стихи очень легко. Но читать их очень трудно.
1917
Первый начавший
(Исторический рассказ)
Это было в 1341 году, в тот самый день, когда барон Дюбуа, вернувшись в свой фамильный замок, вызвал к себе младшего церемониймейстера и сказал ему:
– Собака.
Церемониймейстер Вамо был очень обрадован. Когда барон и владелец громадного замка двадцать четвертого декабря называет своего подданного собакой, это значит, он собирается повесить его не раньше, чем к новому году. Остается в запасе еще целая неделя, в течение которой можно прекрасно провести шесть дней, выкрасть несколько бочонков со старым бургонским, а на седьмой день поджечь замок и перейти к новому владельцу.
В то время люди рассуждали логично, жили бесхитростно, и когда соседи видели, что горит замок их знакомого, они прекрасно понимали, что все это пустяки, результат мелких неурядиц в большом хозяйстве. Быстро собравшись, они грабили остатки имущества, развозили их на подводах к себе, а после за стаканом украденного вина обсуждали происшествие.
Быстроте событий сильно помогали так называемые странствующие рыцари – молодые беспаспортные люди без определенных занятий, которые ездили мимо замков. Если во время поджога кричал хозяин – они вешали его, если особенно шумели слуги – они вешали слуг. На суде их спрашивали о причинах таких поступков.
Каждый из них называл имя любимой женщины и доказывал, что все сделанное им должно служить прославлению ее имени.
Присяжных заседателей не было – оправдывать было некому, а так как рыцари судились в полком вооружении и даже часто привязывали к скамье подсудимых и своего коня – никто не решался их обвинять. Дело кончалось просто анекдотом, который главный судья рассказывал своим помощникам, а рыцарь, заняв у конвойных несколько золотых монет и щетку для брони, уезжал дальше.
Это было и в будни и в праздники. Не исключались и рождественские дни.
Поэтому-то на первый день рождества все соседи с утра уже стали забегать на двор к Дюбуа и советоваться с Жаком Вамо, в какие часы он собирается поджечь замок, чтобы им не опоздать со своими подводами.
Решили, что лучше всего отложить это торжество на вторник – самый свободный день во всем округе, так как в остальные дни крупные бароны пили у себя в замках, их приближенные около замков, а крестьяне в поте лица работали на полях и не могли мешать.
Жак Вамо проснулся во вторник в прекрасном расположении духа; он потер руки, подмигнул своему приятелю конюху на замок и сказал:
– Жечь, брат, буду.
Конюх равнодушно зевнул:
– Жги, не мое… Только начинай раньше, а то я в восемь лягу спать.
– Да уж я товарища не подведу. Когда нужно, тогда и начну.
Но, как бывает и теперь, не все обещания исполнялись и в средневековье.
В тот самый момент, когда пьяный Жак Вамо собирался раздуть легкий костерок, аккуратно разложенный им под высоким дубовым крыльцом, к воротам замка подъехал верхом на лошади какой-то молодой человек в белых перчатках и, изящно согнувшись, спросил:
– Господин Дюбуа дома?
Привратник, старый человек, который до того изодрался в частых боях, что даже за собственной кошкой гонялся по утрам с мечом и большой дубиной, обомлел.
Такое обращение было слишком неожиданно. Старый человек привык, чтобы молодые люди, подъезжавшие к замку, начинали объяснять свой приезд приблизительно так:
– Где та старая гнилая лиса, спрятавшаяся в этой норе, которой ни я, ни мой батюшка, граф Петон, еще не успели оторвать голову?
У этого молодого человека не было даже шлема. Привратник замялся и нерешительно сказал:
– Дома. А тебе зачем?
– Скажи, что я пришел его поздравить с рождеством.
– А зачем? – похлопав глазами, спросил привратник.
– Я познакомился с ним еще в третьем году у своего батюшки и хочу соблюсти необходимый долг вежливости.
– Ну, хорошо, ну, я скажу, – продолжал еще недоумевать привратник, – ну, он выйдет к тебе… Чем же ты ударишь его по голове, когда он подойдет?
– Я приехал не за этим. Я же тебе сказал, что заехал с визитом.
Старику понравилось это бесстрашие и, по-отечески, сплюнув на сторону, он предложил:
– Все-таки, хочешь, я тебе дам одну новую дубину, которой я ночью отгоняю мух, а днем бью волков, – она тебе может пригодиться…
– Иди, иди, старина…
Весть о том, что какой-то человек приехал с визитом, переполошила весь замок. Несмотря на седые волосы и рыжую сорокапятилетнюю дочь, барон Дюбуа побледнел и послал пажа предупредить баронессу в ее половину, чтобы и она побледнела, так как дело из ряда вон выходящее.
– Может быть, прямо бросить его в подвал? – предложил пьяный Жак Вамо, живо заинтересовавшийся происшествием.
– Опять же и собаками хорошо потравить, – вмешалась старшая дочь, любившая молодых людей вообще.
– По всем приметам это граф Петон. Это человек с голубой кровью. Он не опозорит моего дома, если его даже выбросить из окна моей столовой.
Совещались долго.
Молодой человек скинул плащ на руки привратника и пошел к замку. В те времена, когда каждую свою вещь оберегали даже от любимой женщины, такой поступок еще более ошеломил привратника. Он взял плащ, вытянул вперед левую руку и, сделав ее неподвижной, повесил плащ на два пальца. Дальше мне некогда будет заниматься этим удивленным и, в сущности, добродушным человеком, но я не могу не упомянуть, что в течение двух часов он не менял своей позы.
– Здравствуйте, – весело сказал граф Петон, появляясь в зале замка, – имею честь поздравить дорогого хозяина, дорогую хозяйку и дорогое семейство с днем рождества
Гробовое молчание было ответом на эту краткую и сильную речь.
Не смущаясь, молодой человек закинул ногу за ногу и продолжал:
– А погодка сегодня великолепная. Как вы находите?
– В такую погоду твоего бы отца, тебя самого бы да еще… – начал было хозяин, но вдруг спохватился и добавил: – Н-да… Погодка великолепная…
– Где изволили встречать рождество? – вежливо осведомился гость.
– А тебе какое де… Дома встречали… Семьей, так сказать…
– Весело изволили провести время?
– Весело.
– Думаете дома пробыть праздники?
– Дома.
– Так-с… Великолепная сегодня погодка.
– Да что ты со св… Ага, так, так. Великолепная.
Домочадцы, приободрившись и почувствовав, что ожидаемого смертоубийства не предвидится, выползли в зал и даже приняли участие в разговоре.
Чувствуя, что необходимо быть любезным, хозяин осторожно откашлялся и предложил:
– Может, по кувшинчику вина выпьем?
Обычный средневековый гость обиделся бы и заорал, чтобы только на одну его долю притащили бочонок, а кувшинами могут пить собаки, но этот молодой человек только вежливо поклонился и прибавил:
– По бокальчику можно.
Он действительно выпил только бокал вина, пожевал кусочек бычьего хвоста, еще несколько раз напомнил о погоде и встал, даже не дав себе времени напиться пьяным и испортить большим ножом жареного барана, что требовал этикет того времени.
Уходя, сунул привратнику большую медную деньгу, сел на лошадь и уехал. На скорую руку Дюбуа собрал семейный совет.
– Мальчишка или глуп, или высматривал, что можно стянуть у меня ночью во время нападения из стеклянных дверей, которые теперь очень дороги.
– Неправда, – заступилась мадам Дюбуа, – он так увлекательно говорил о погоде, что мне захотелось второй раз замуж.
Старшая дочь поддержала матушку, находя, что такого молодого человека, который бы скакал триста восемнадцать верст верхом только для того, чтобы рассказать людям о погоде и напомнить о празднике, надо искать днем с огнем.
Весь замок наполнился слухами и рассказами о вежливом молодом человеке, который ездит с визитами. Мужчины отходили в сторонку и сгорали от зависти. Молодые девушки вздыхали так шумно и решительно, что баронская мельница начала шевелить крыльями.
Старый барон мрачно ступал по каменным плитам и хмурил лоб. Наконец он не выдержал и крикнул:
– Жак Вамо! Одевай меня. Еду с визитами… Отрезвевший Вамо прибежал и упал в ноги.
– Прости, Дюбуа. Не буду. И поджигать не буду, и соседей сзывать не буду.
– Я же тебе говорил, что ты собака, – торжествующе сказал Дюбуа, – вот и вышло.
Потом вдруг спохватился, сел на скамью и, помолчав, конфузливо добавил:
– Прекрасная нынче погодка…
– Великолепная, – радостно согласился Вамо. – А где изволили встречать рождество?
– Дома. По-семейному, так сказать…
А через полчаса старый барон уже ехал со своим церемониймейстером, улыбаясь в седой ус и предвкушая, в какое изумление он бросит своих соседей, подъехав к стенам замка без вооружения – исключительно только для того, чтобы поздравить с праздником.
1916
Средство от ревности (По рецепту Аркадия Бухова)
Один немецкий ученый уверяет, что у ботокудов существует такой обычай: если муж заподозрит жену в измене – он созывает своих приятелей, и те, поймав соперника их друга, съедают его – как говорят провинциальные рецензенты – под шумные аплодисменты собравшихся.
Масса несообразностей русской и общеевропейской жизни не позволяет ввести этот веселый обычай у нас. Вряд ли у каждого из нас найдется хотя бы по жалкой кучке гимназических или университетских друзей, которые бы приняли участие в скромном завтраке из обидевшего вас человека, хотя бы он был искуснейшим образом приготовлен руками опытнейшего повара…
Другой ученый утверждает, что у всякого человека, помимо его интеллигентности, вместе с ревностью является чувство необходимости физического разрушения… Я лично знаю одну скучную и неприятную историю об одном борце, у которого сбежала жена, и что из этого вышло… Борец впал в такое бешенство, что сломал печку, опрокинул всю бархатную мебель и побил хозяина квартиры. Несмотря на такие радикальные меры, жена не вернулась; борца выгнали с квартиры; как мне передавали, на ревность это не повлияло.
В жизненном обиходе каждого человека всегда найдется несколько случаев борьбы с чужой или своей ревностью; кто не знает ряда таких печальных фактов, когда многие в порыве ревности бросали выгодные места государственной службы и шли в вагоновожатые, женились на дочерях своих кредиторов, меняли квартиры, безвозвратно кидали литературные работы и становились коллекционерами старых почтовых марок, стреляли в любимую женщину холостым зарядом и, отбыв необходимое наказание, умирали в занятиях спиритизмом… Но разве это меры борьбы с ревностью? Разве хоть одно из этих средств сможет заставить любимого человека крепче и сильнее полюбить вас?..
Вот, по моему мнению, каким образом каждый ревнивый человек сможет не только побороть свою ревность, но и достичь самых блестящих результатов…
Сегодня утром, зайдя за английской булавкой к жене, вы были обрадованы и слегка растроганы следующими находками, которые вряд ли смогут украсить и обогреть чью-нибудь одинокую, тихую жизнь: 1) записку на туалете, в которой черным по белому (вернее, зеленым по сиреневому) написано, что бедный страдающий и вечно любящий Пивков ждет сегодня вашу жену к шести часам у себя; 2) фотографическую карточку того же Пивкова с надписью на обороте («Люблю и обожаю. До гроба и надолго-надолго. Твой Мишик».);3) букет цветов, перевязанный желтой лентой, и с воткнутой в него визитной карточкой означенного Пивкова и массу других вещей, непереносимых в обычной супружеской жизни.
Что бы сделал в вашем положении человек без логики, без твердой мужской выдержки?.. Он бросился бы к жене, и, осыпая ее проклятьями, стал бы ломать о пол легко бьющиеся предметы роскоши и первой необходимости, топтать цветы г. Пивкова, сейчас же послал бы в аптеку за четвертью синильной кислоты, стал бы заряжать револьвер, которым в обычное, мирное время прислуга вколачивала гвозди для вновь приобретаемых стенных украшений, грозился бы подать жалобу во все учреждения провинции и столицы – словом, создал бы веселую, живую и яркую работу рук и языка, которая ни в коем случае не привела бы ни к каким результатам…
Разве сделали бы все это вы? Никогда…
– Милая, – задаете вы вопрос жене около шести вечера, – почему же ты не одеваешься?
– А зачем? – бледнея, догадывается жена. – Зачем это тебе?
– А, плутовка, – ласково шутите вы, – все вы такие… Обещалась, а сама и в ус не дует… Пивков, может быть, ждет, волнуется, а ты еще в домашней кофте… Нехорошо, милая, стыдно… Ты, слава богу, из порядочной семьи… И отец такое положение занимал…
– Но, ты… ты… ошибаешься… Ты не смеешь… думать… Ты….
– Ну, будет, будет… А то ведь придется на извозчике ехать, торопиться будешь… Простудишься…
У жены на глазах слезы. Через пятнадцать минут она одета.
Внимательным, любящим взглядом окидываете вы ее и делаете несколько замечаний:
– Зеленое надела? С желтым бантом?.. Прекрасно, прекрасно… То есть где это у тебя вкус – не знаю… Идешь на свидание к человеку с университетским образованием, а одеваешься, как для мужика… Ей-богу, скоро стыдно будет из-за тебя в обществе показаться. Тот же Пивков смеяться будет…
Подавленная, уходит жена. Ей незачем вас обманывать, не для чего рассказывать, что она уходит в театр, к подруге, к умирающей тетке. Весь вкус запретного свидания – тает… Поздно вечером она возвращается домой. Раньше, подъезжая к дому, она чувствовала себя мученицей, и это окружало любовь особым ореолом: вот она возвращается из объятий любимого, ласкового человека к нелюбимому, чуждому мужу, она – страдалица… Теперь вы разбиваете все это безжалостно и грубо…
– Вернулась? – встречаете вы ее в передней. – Уже? Не могла подольше остаться? Человек тебя ждал, истратился на чай, на пирожные, на апельсины, прислугу со двора отпустил, а ты фить-фить и улетела… Тебе и дела нет… Может быть, лежит он, сердечный, убивается… В комнате еще аромат духов любимой женщины, а ее самой – и след простыл… Ах, Пивков, Пивков, несчастный ты… Ты хоть, засыпая, вспомни его – все ему легче станет… Бесчувственная.
Нет выхода для бедной женщины; подавленная, ложится она в постель… Завтра – снова та же линия поведения. Часов в пять, когда она приготовится уйти из дома, – чем-то взволнованный, сердитый, вбегаете вы в ее комнату.
– Соня… Я прошу тебя прекратить эти безобразия раз навсегда…
Слабая надежда мелькает в сердце женщины. «Ага, – подумает она, – пришел устроить сцену; хорошо – я ему сейчас выпою, и как он меня мучил, и как не обращал внимания, и все-все…»
– Какие безобразия?
– А вот какие… Посмотри-ка в окно – что это каплет?
– Ну, дождь…
– Дождь? Ага… Так, так. А скажи мне, пожалуйста, как по-твоему, приятно сейчас Пивкову в Николаевском сквере под дождем тебя дожидаться?.. Костюм-то что по-твоему: если он в рассрочку шит, так он уж и денег не стоит?.. А приятно это, когда тебе за шиворот вода течет?.. Чтобы больше этого не было: одевайся, на тебе на трамвай – поезжай сейчас же… Слышишь?..
Через несколько дней за вечерним чаем вы спросите:
– Сегодня которое? Двадцать восьмое?.. Ну, скажите пожалуйста… Значит, ты четыре дня не была у Пивкова… Ты что, поссорилась, что ли, с ним? Нечего, нечего. Глупостей ему, наверное, наговорила? Изволь, одевайся и поезжай… Мало ли чего еще человек над собой ни сделает… Маша, дайте барыне пальто…
Еще через несколько дней вечером:
– Ты куда это? Со мной в театр?.. Ну, это, милая, уж того… свинство… Пивков пятую записку шлет, а ты не можешь собраться… Поезжай… как нет? Не поедешь?.. Соня, смотри, терплю-терплю, а ведь и до скандала недалеко… Что? Я тебе покажу – не поеду… Муж я или нет?..
Еще через несколько дней:
– Не пойдешь?.. А если трюмо – вдребезги? А если все твои статуэтки в куски?! Голову размозжу – поезжай… Маша, бегите за извозчиком… К Николаевскому скверу – сорок… Я тебе – не поеду!.. Ты у меня узнаешь, как Пивкова мучить!!
Говорят, что люди, испробовавшие мое средство, жили до глубокой старости в мире, любви и покое…
1912
История взятки
Заспанный Ной выглянул из ковчега и хмуро посмотрел по сторонам.
– Кто тут еще? Сказано, что местов нет…
– Это мы: голуби.
– Ишь ты, сколько тут вашего брата шляется… Говорю: все занято…
Самый старый голубь почесал ногой шею и виновато кашлянул.
– А то пустил бы, старик… У нас кое-что с собой есть… Почитай что полпальмы с корнем вывернули…
– Дурья ты голова, а еще голубь, – усмехнулся Ной, – что я с твоей пальмой делать буду!.. Тоже нашел…
– А может, и пригодится, – загадочно кинул старый голубь, – время, брат, не шуточное, потоп на дворе, а ты гнушаешься…
«А кто его знает, – подумал Ной, – может, и пригодится дерево… Дорога не маленькая, до Араратских гор ни одного полустанка…»
– А пальма у тебя хорошая? – сухо спросил он, с недоверием посматривая на голубя. – Многие дрянь приносят.
– Да уж будь спокоен, старина, – почувствовав, к чему клонится дело, покровительственно уже сказал голубь, – доволен останешься…
– Ну, ладно, шагайте… Только тише вы, черти короткохвостые, всех чистых у меня перебудите…
Это было первое появление взятки. Неведомая и еще хрупкая, она приютилась в уголке между семью парами нечистых и поплыла в Ноевом ковчеге спасаться. В дороге за ней незаметно для других ухаживал один из сыновей Ноя, которого близкие запросто называли Хамом. Когда ковчег подходил к берегу, взятка выпрыгнула первой, опередив даже голубей, которые хотели удрать со своей пальмой, и рассыпалась в воздухе.
Успела только Хаму шепнуть:
– Ничего, брат Хам… Не робей. И детей твоих и правнуков из беды выручу… Свои люди – сочтемся…
С момента своего возникновения взятка сразу разделяется на три вида: с угрозой, с напоминанием и без них. Последний, самый тяжелый, принял характер эпидемии. Съедал целые государственные организмы, как устрицы, даже не поливая их лимоном. В доисторическое время свирепствовал почти исключительно первый вид.
– Пропусти, голубчик…
Первобытный человек, залегший с дубинкой у чужой хижины, иронически смеялся в лицо хозяину и презрительно сплевывал в сторону.
– А вот захочу и не пропущу.
– Меня же там дети ждут…
– А может, я твоих свиненков дубиной по черепам…
– Ну, жена осталась…
– Жена… Тоже оправдание… Жену можно за голову n о камень.
– Не пропустишь, значит?
– Ну, это как сказать… Если бы да у меня бы да твой бы кусок антилопы, что ты в руках держишь, был бы…
– Жри, собака, – коротко говорил обираемый и проходил в свою законную хижину. Потом возвращался обратно, убедившись в целости своего семейства, и тихо добавлял:
– Жри и подавись!
Эту формулу перехода при передаче взятки сохранило все человечество вплоть до наших дней включительно. Даже в наше время, лишь по некоторым деталям напоминающее доисторическое, при передаче крупных сумм на благотворительные цели кому-нибудь из имеющих административную власть многие не могут удержаться и, проводив печальным взглядом взявшего, тупо шепчут в пространство:
– Жри, собака.
Рим и Греция, говоря официальным языком, изобиловали взятками; особенно Рим, где так много говорилось о неподкупности, что не брать взятки считалось неприличным. Не брали взятки только плебеи, с которых брали патриции.
Античная взятка носила подобающий ей античный характер.
На суде, например, римлянин перед произнесением обвинительного приговора, для него же приготовленного, красиво выступал вперед и гордо распахивал плащ, под которым оказывался привязанный к поясу живой поросенок, сильно мешавший своим неспокойным характером тишине судопроизводства.
– Это что? – спрашивал судья, прекрасно понимая в чем дело. – Кажется, поросенок? Дай.
– На, – гордо говорил римлянин. – Пусть эта свинья да будет тем даром, который…
Писец судьи античным взмахом руки подсовывал античный приговор и антично опускал в карман тоги несколько сестерций оправданного, который уходил домой, громко повторяя перед каждым встречным:
– В Риме еще есть судьи!
И только дойдя до дому, уныло прибавлял:
– Лучше бы их не было! Это большой ущерб для домашнего хозяйства.
Греческая взятка носила почти тот же характер. Первоначально к ней приучили сами боги, требуя то мясных, то вегетарианских, то денежных жертвоприношений. Собственно говоря, сами боги, которые жили на полном пансионе на Олимпе и нуждались только в карманных деньгах, много не требовали, но их делопроизводители, называвшиеся главными жрецами, требовали в жертву от бедных греков все, начиная от скверных букетов и кончая целыми фермами с дорогой молочной скотиной.
– Диана требует от тебя корову, – официально обращался такой жрец к простоватому греку, зашедшему в храм просто из-за дороговизны человеческой медицинской помощи, – тогда и твоя болезнь пройдет.
– Ко-о-орову? – удивлялся грек, – это за простой чирей на шее и корову?
– Зато, брат, как рукой снимет, – поддерживал жрец интересы своей доверительницы, – у нас, брат, масса благодарностей есть. Кухмистер из Эфеса нам пишет…
– Нет. Не выгодно. Корову за чирей… Статочное ли это дело?! А если у меня лихорадка будет, ты бабушку живую потребуешь…
– Иди к другим богам, – сердился жрец, – у Зевса дешевле… Они тебе за дохлую собаку целую чахотку пообещаются выгнать…
– Да мне что идти… Мне бы так подешевле где. Хочешь, я теленка приведу?
– Мое дело маленькое. Богиня требует, не я…
– А что твоя богиня с моей коровой делать будет? Тоже… Богиня, подумаешь… Да такую богиню сандалией по ро…
– Ну, веди, веди теленка… Грек несчастный…
– Давно бы так… А то – богиня, богиня…
Средневековье лелеяло второй вид взятки – с напоминанием.
– Напомни твоему господину, – говорил какой-нибудь рыцарь, слезая у придорожного замка, – что, если его замок подпалить с восточной стороны, это будет весело.
– Может, еще что-нибудь напомнить? – вежливо спрашивал привычный сторож, вынимая кусок пергамента и гусиное перо. – Я запишу.
– Напомни еще, что у рыцаря Шевалье Риккарда де Кардамона пустой желудок и пустой карман.
Слуга возвращался через десять минут, неся на вертеле кусок жареного барана и мешочек, снизу наполненный для тяжести железными опилками, а сверху прикрытый десятком потертых монет.
– Признает ли твой хозяин, что нет женщины красивее, чем прекрасная Мария Пиччикато дель Гравио ди Субмарина ля Костанья?.. Впрочем, это не важно. Дай-ка сюда мясо. И деньги давай. А вина нет? Ну, не надо.
Вассалы брали взятки пачками, с целых деревень. Иногда деньгами, иногда натурой. До сих пор еще не забыто, так называемое, jusprimae noctis – право первой ночи, которое вассалы рассматривали как свадебный подарок новобрачным.
В России первую взятку потребовал Ярила. Это был простой, незатейливый чурбан, которому наши прародители мазали при всяком удобном и неудобном случае медом деревянные губы. Ярила был от этого липкий и сладкий. По ночам жрецы собирались целой толпой и, отгоняя друг друга, облизывали его до утра.
Мазали славяне очень нехорошо. Старались иногда незаметно помазать смолой, если поблизости не было Ярилиных служащих.
– Черт тебя знает, – сердились славяне, – полфунта сотового на тебя вымазал, а хоть бы что… Так и издохла корова…
Но мазать, из-за боязни осложнений с деревянным скандалистом, было необходимо. Особенно усердно мазали конокрады, потому что без Ярилиной помощи нельзя было украсть самой подержанной кобылицы.
С тех пор и осталось выражение: «нужно смазать».
В эпоху великих князей смазывали особенно усиленно воевод. Это были люди веселого и неуживчивого характера, с таким широким размахом и неиссякаемым интересом к чужому имуществу, что население вверенных им городов, в последний раз выразив свои лояльные чувства, само выходило на большую дорогу и начинало грабить.
Воевода с утра начинал обходить свой город, пытливо присматриваясь к быту своих подчиненных.
– Ай, Ивашка, друг, – останавливал он богатого горожанина, – ты здесь шляешься… А за что, почто ты, собачий сын, еще издали мне не кланялся, животом своим не подмел земли, свою шапочку распоганую не ломал ты, кошачий сын?!
Ивашка, будучи от природы человеком неглупым, приступал прямо к делу:
– Не гневись ты, свет-воеводушка… Ты прими от меня, сына блудного, эту курочку, эту уточку, да яичек еще три десяточка…
Воевода внимательно выслушивал это и ставил резолюцию:
– А и взять в тюрьму надо этого пса поганого, пса зловредного… К черту уточек, к черту курочек, да яички – ко всем чертям… Ты гони-ка сюда нам коровушку, да лошадушку, да…
– Ну, в тюрьму так в тюрьму, – прозаически решал Ивашка и шел к заплечным мастерам. Это были люди профессии, еще не подведомственной ремесленным управам. С Ивашкой они обращались так неосторожно, что, уходя из тюрьмы, он забывал там три пальца или одно ухо. После этого Ивашка надевал кумачовую рубаху, затыкал топор за пояс и резал купцов.
Когда Ивашкины потомки стали ходить в приказы писать жалобы, дело обстояло уже на более правильной расценке услуг.
– Прошеньице бы, – говорил Ивашка-внук писцу, – землицу у меня пооттягали.
– Тебе как: на алтын или на курицу написать-то? – деловито спрашивал писец. – Может, гусь есть – и на эту птицу можно. Особенно, ежели жирная она, птица-то твоя…
– Да мне бы так уж… Чтобы отдали-то… Землицу-то…
– Чтобы отдали? – удивлялся дьяк или писец, – ты вот что хочешь… Это, брат, коровой пахнет…
Ивашка-внук думал, раза четыре бегал советоваться с близкими людьми, искал писца победнее и наконец приходил решительный и тороватый.
– Пиши, черт старый, на пару с санками… Так, чтобы дух из них вышибло, сразу чтобы отдали…
Когда дело попадало в суд, Ивашкиному благосостоянию наступал конец. Его, как гражданского истца, конечно, сажали сначала в подвал. Выдержав там известное время, достаточное для перехода его недвижимого имущества в полную собственность судейского персонала, его выпускали в качестве свидетеля по собственному делу и, перед процессом, некоторое время пытали. Если Ивашка оставался жив, его оправдывали и снова сажали в тюрьму; если он не выдерживал, его тоже оправдывали, а присужденную землю судьи брали себе.
В этом случае Ивашка, по истории русского права, назывался повытчиком, от слова «выть».
В эпоху петровских времен взятки брали осторожнее и сразу перешли на деньги, хотя в отсталой провинции брали еще всем, что можно было довести, донести, проволочь или догнать до официальных учреждений.
В то время все помещики тягались. За что – этого никто не знал, но помещика, который бы не тягался с другим из-за чего-нибудь, все переставали уважать.
– Приметно, государь мой, – говорили тяжущемуся помещику чиновники в платьях немецкого покроя, – что достаток имеете немалый.
– Именьишко худое, деньжишки мелкие, – начинал плакаться помещик. – Серебра – только чайная ложка… Ее бы подарить кому-нибудь, да не знаю – кому…
Чиновники сейчас же придирались к слову.
– На сие мудрецом одним франкским сказано: «Сухая ложка рот дерет». Оную смазать надлежит.
…Самым тяжелым видом взятки, как я уже сказал раньше, надо считать третий – без угроз и напоминания, наиболее частый в последний период русской жизни.
– Видите ли, я хотел бы, чтобы эта бумага…
– Не могу-с
– То есть даже не то, а чтобы…
– Не могу-с.
– Я, собственно…
– Не могу-с.
Оторопевший человек, которому нужно получить бумагу во что бы то ни стало, растерянно оглядывается по сторонам, краснеет и начинает гибнуть на глазах у окружающих.
– Разрешите мне только передать вам эту бумагу…
– Не могу-с.
– У нее в середине копия. Зеленая.
– Не могу-с.
– Синяя.
– Знаете ли, не могу-с.
– Красная, черт возьми…
– Красная? Гм!.. А вам что, собственно, угодно?
Историю взятки писать очень трудно. Немыслимо описывать состязание двух лошадей, когда обе только что пущены со старта. А взятке до своего предельного пункта еще очень далеко. Мы только еще Ивашкины внуки и только можем описывать взятки в России, как хроникеры текущих событий. Быть может, какой-нибудь Ивашкин правнук напишет эту историю не только сначала, но и до конца… У нас, к сожалению еще нет морального права написать одно маленькое слово в неиссякаемой истории взятки в России: конец.
1915
Голубь мира
Американский миллионер Форд выехал в Европу мирить враждующие стороны.
– Вильямс, мне скучно.
– Может быть, мистер Форд пожелает посмотреть, как лучший хирург в стране прививает за две тысячи долларов мышиный тиф лучшему в стране слону?
– Видел. После зарежете этого слона, нафаршируете его лучшей в стране венской мебелью, и пусть об этом будет напечатано в газете.
– В лучшей газете, сэр. Две тысячи долларов лучшему в стране репортеру.
– Дала ли ростки финиковая пальма, которую третьего дня посадили у меня под кроватью?
– Колеблется, но дает ростки, сэр.
– Что об этом говорят в обществе?
– Говорят, что лучший в стране миллионер Форд неистощим на лучшие в стране выдумки. Две с половиной тысячи долларов.
– Кому, Вильямс, кому?
– Лучшему в стране обществу за циркулирование среди него этого мнения.
– Мне скучно, Вильямс. Пусть мне вставят лишний золотой зуб.
– Лучший в стране, сэр.
– Вильямс, у меня блеснула идея.
– Алло! «Нью-Йорк тайме?» Редакция? Две тысячи долларов! У миллионера Форда блеснула…
– Не для этого. Пусть это останется между нами и миром, если вы так хотите… Я хочу мирить воюющие страны.
– Лучшие в стране державы, сэр?
– Я хочу помирить союзников. Закажите пароход.
– Прикажете запрячь лошадьми для города или океана?
– Океана.
– Лучшего в стране океана. Есть. Пароход готов, оборудован и в нетерпении дожидается сэра.
– Обставьте его.
– Лучшие в стране горничные в бархатных платьях, матросы с университетским образованием, штурман – маркиз старого рода, в трюме произведения великих художников, мебель из воробьиной кожи, платиновые подмостки, старые испанские сигары в серебряных зубах у провожающих…
– Именно. Еду через восемь минут шесть терций.
– Алло! Редакция? Известный миллионер Форд, который известен тем, что…
– Вильямс, это Гаага?
– Лучшая в стране Гаага. Лучшие в стране мирные конгрессы.
– Вильямс, где восхищенная толпа, приветствующая голубя мира?
– Восемь тысяч долларов.
– И только одна старуха, просящая еще полдоллара на что-то?
– Жадная, сэр. Должно быть, все взяла себе и не предупредила.
– Вильямс, похож я на голубя мира? Может быть, я неправильно держу пальмовую ветку?
– Лучший в стране рот и лучшая в стране ветка.
– Может быть, у меня крылья нехорошо привязаны?
– Лучшие голуби в стране плакали от зависти.
– Странно… И никакого впечатления.
– Ваше превосходительство, там какой-то человек крыльями хлопает и вас просит.
– Смотри, как бы план укреплений еще не снял.
– Никак невозможно, палочка с листьями во рту, головой трясет и мычит.
– Проси. Честь имею…
– Сэр, лучший в стране полководец! Разрешите вынуть палочку изо рта? Миллиардер Форд!
– Мне некогда, простите.
– Я приехал мирить Европу.
– Может, после войны зайдете? Сейчас все так заняты, так заняты…
– Я уеду, только помирив Европу. Сто тысяч лучших в стране долларов.
– Сержант, отведите господина в офицерское собрание, там есть свободные люди.
– Вильямс, что пишут обо мне их газеты?
– Вами занята вся нейтральная пресса, сэр. Вот статья в большой влиятельной газете.
– Время – деньги. Только – заглавия.
– «Веселый старик. Редкий случай слабоумия. Человек, которому нечего делать. Американская обезьяна. Лбом о стену. Что смотрит полиция? Идиот».
– Вильямс, мне что-то не хочется мирить.
– Слушаю, сэр.
– Уложите крылья. Не погните их в чемодане. Веточку можно оставить в Гааге. Через шесть минут и…
– Пароход дожидается.
– Вильямс… Да это Нью-Йорк… Что это за толпа на берегу?..
– Восхищенная толпа. Каблограмма. Две тысячи долларов.
– Прекрасно. Даю вам шесть суток отпуска на окончание Бруклинского университета.
– Слушаю, сэр.
– А что мы будем делать, когда приедем, Вильямс? Мне уже становится скучно. Что у вас приготовлено на будущую неделю?
– Надевание лебединого оперения на граммофон, сэр. Прививка бешенства лучшему в стране бильярдисту, сэр. Визит к стальному королю на дрессированных… Сэр изволил задуматься?
– Ах, да… Продолжайте… В конце концов я все-таки их когда-нибудь примирю…
1915
О тихо голодающих (Силуэты)
Как и перед всяким человеком, жизнь ставила передо мной много выборов и исходов. Приходилось бросать близких людей, милые места, родную работу; проходило сравнительно немного времени, и царапины на сердце рубцевались и заживали. И только один жизненный выбор остался и, наверное, останется навсегда у меня в памяти.
Я стоял в ноябрьский вечер в легком и обмахренном студенческом пальто перед ярким окном колбасной и соображал, что лучше: купить ли мягкую плотную булку, кусок тепловатой колбасы и баночку горчицы или пойти на эти деньги в кинематограф. Голова устала за день, и хотелось есть. Все-таки пошел в кинематограф: кто никогда не волновался перед тем, как сунуть в окошечко кассы полтин-кик, тог не знает, как хороши и вальсы аккомпаниаторши, и тяжелая драма, и приключения полотняного героя, которому все наступают на ногу.
…Я часто вспоминаю этот вечер, когда при мне начинают говорить о голодающих. Действительно, их много, но почему-то меньше всего говорят о тех, кто не кричит о своем голоде, а, робко прихлопывая его посаженной набекрень смятой фуражкой, осторожно несет его в ноябре в легкой шинели, а дома, подстригая хозяйскими ножницами несимметрические лоскутки материи, вылезающие из разных мест, трущихся при ходьбе, совсем забывает о нем.
Я не люблю призывать к благотворительности. Очень стыдно за тупость ближнего, когда ему приходится доказывать то, что он понимать обязан. И все-таки, когда на улице холодно, когда кухарка издали ворчит на кухне, что на базаре ее ограбили продавцы, когда, действительно, домашний обед начинает казаться прожиганием жизни, – вспомните иногда о тихо голодающих людях в студенческих пальто…
Родители вообще страшно консервативны. Теперешний податной инспектор маленького провинциального городка хорошо помнит, как он жил студентом.
– За пять рублей комната, – сладко делится он воспоминаниями за вечерним чаем, – хоть манеж устраивай… А как кормили за восемь рублей… На четвереньках от стола ползешь… Ну, на удовольствия там… и на все десять рублей. Все-таки человек молодой, повеселиться можно…
По такому подсчету у его сына бессменно должно оставаться еще два рубля, отчет о которых он может испрашивать каждый раз, когда его потомок приезжает домой.
– Балую я Володьку, – со вздохом говорит такой человек, посылая сыну четвертную, – транжирит там…
Когда сын медленно, но верно начинает высчитывать в письмах, сколько раз ему на дню приходится ездить на трамвае, провинциальный родитель хмуро возмущается.
– В каретах Володька разъезжает… Мать избаловала… Ему, видишь ли, рубля в месяц на проезд не хватает… Шансонетку, наверное, шалопая, подхватил… Знаю я их… Тут, конечно, и сорока рублей в месяц не хватит…
Если Володька не приезжает на праздники домой, ему высылается корзинка с сухарями, телячий окорок и шесть рублей деньгами.
«Нужно все-таки мальчишке, – ласково думает отец, – одному швейцару гривенник, другому швейцару гривенник… Так и наберется. А на остальные в театр сбегает. Обрадуется, негодяй, деньгам, в первый ряд полезет…»
И если почтальон в течение недели ходит мимо занесенного снегом флигеля, рождается глухое недовольство.
– Не пишет… Так я и знал: пошли ему деньги – сейчас же завертится… Цену деньгам не знает…
Это неправда, Володька, розовый, вихрастый, недоедающий, знает им цену. Получив деньги, он запирается в комнате и начинает высчитывать:
– Хорошо, двадцать пять… Двенадцать хозяйке, ну, девять, предположим, обеды… Сорок копеек должен… Четыре рубля мелочи… Три рубля на всякий случай… Два да девять – одиннадцать да четыре… Один… Пять в уме… Нет, не так… Предположим… Три в уме…
Три или пять всегда остаются в уме. Можно не отдать сорока копеек долга, а в воскресенье уходить обедать к знакомым. Тогда останется четыре в уме. А все-таки останется.
Конечно, приходится отказаться от приемов. Завтра обещалась прийти Варя из Пермского землячества и, конечно, ежедневный гость Пулакин. Принять даму без запаса пиленого сахара, баночки черносмородинного варенья и хоть полфунта сухарей – неудобно.
– Сорок, да сорок, да двадцать четыре… Да Пулакин курит и своих папирос не приносит… Итого рубль двадцать восемь копеек… Деньги не велики. Что касается кашне, то от него и отказаться можно. Открытое горло – это даже красивее… Бриться только чаще надо. Впрочем, у Пулакина бритва есть, ремешок можно попросить у его братишки…
Отказаться от приема Вари трудно. Если бы это была Данкина, дело обстояло бы легче. Можно сказать, что он не любит женщин и вообще презирает толпу, это только поднимет его в глазах Данкиной, вызовет обостренный интерес к нему. А рубль может остаться. А Варю нельзя не принять. Правда, идеал женщины – это высокая брюнетка с глубокими черными глазами, думающая о самоубийстве, но все-таки Варя… Ходил же он два раза на публичные лекции о правах материнства и торговом договоре со Швецией, чтобы постоять рядом с Варей в проходе, оберегая ее демонстративно высунутым локтем.
– Нет. Варю принять надо. В конце концов, если говорить по правде, сколько ученых говорят, что два-три дня посидеть на растительной пище не вредно, а, наоборот, укрепляюще действует на нервы. Конечно, растительную пищу найти трудно, но чай с булкой ничуть не хуже растительного. Варю принять надо. Даже Данкину пригласить надо. Пусть Варя лично убедится, как он умеет обращаться с женщинами, даже вешающимися на шею.
В прошлом месяце его постоянная привычка увлекаться окончательно подрезала его расчеты. Конечно, он мог сам догадаться, что Никурина пустая женщина и ищет только светских развлечений и что, приглашая в театр даму, нужно быть готовым ко всему, но этого он не ожидал никак. Оказалось, что Никурина гулять не любит, и за два шага от театра пришлось, не торгуясь, брать извозчика, за простую плитку шоколада в буфете, вызвавшую искреннее и веселое недоумение, в театре берут то, что хотят, а извозчик, – кажется, первый извозчик у театрального подъезда, на долю которого достается самый беззащитный из выходящих зрителей, – довезя его с Никуриной до дому, потребовал такое несоответствующее вознаграждение за свои услуги, что Володя долго и хмуро думал о том, как он будет адвокатом и откажется от защиты первого же подсудимого, если у него в роду был кто-нибудь извозчиком.
Хозяйка возмущалась тоже.
– Ну, пять дней могу ждать, а восемь, да еще получить без четырех рублей – извините. У меня брильянтовой лавки нет, чтобы квартирантов даром держать…
Конечно, какао по утрам гораздо питательнее, чем чай, но раз его нет, человек от этого не погибает. Не погиб и Володя. А платить по два рубля за банку да молоко еще каждый день, – в конце концов, мотовство очень неумный порок.
Ни один отдыхающий миллионер не обедает так долго, как студент в университетской столовой.
– Товарищ, это к чему очередь? А, к первому. Спасибо.
В течение времени, какое нужно простоять перед кассой столовой, чтобы получить билетик, можно спокойно пообедать, прочесть газету и подумать о вечернем чае.
Билетик получен. Теперь нужно захватить тарелку, нож, вилку. Здесь очередь сравнительно небольшая. Семнадцатый. Приходит через шесть-семь минут. Потом очередь у пищи. С горячей тарелкой, из которой при каждом толчке выплескивается жидкий, нежно-синего цвета, суп, обладатель сокровища долго обходит занятые, с непомерной густотой населения, столы. Садится, быстро проглатывает и начинает с молодой беззастенчивостью лгать окружающим.
– Я, знаете, черный хлеб – во как люблю… Тарелка супа и шесть кусков… Правда… Даже сейчас седьмой возьму. У меня какое-то тяготенье к демократическим кушаньям…
В это время мысль работает неуклонно и тупо: «Второе – девять. Если взять чай – еще четыре копейки… Сегодня, наверное, придет Пулакин. Значит, нужно снова покупать белого хлеба… Подумаешь – второе… Нужно оно кому-нибудь…» Через шесть минут после выхода из столовой на улицу в нос обидно и больно ударяет струя теплого, сладковатого пара из булочной, куда кто-то вошел, оставив дверь на полминуты открытой.
«Собственно говоря, – соображает человек, запрятавший красные руки в карманы, – домой можно дойти пешком… Все равно прогуляться…»
Конечно, выбрать наиболее привлекательное из мучных прелестей и заплатить за них тридцать копеек не трудно, но как нужно глубоко засунуть под пальто пакет с теплыми булками, чтобы они в течение сорока минут не успели окоченеть и потерять своей первобытной прелести.
Вы знаете, что такое испытывать на себе взгляд сытого и доброго человека, который угадал, что вы сегодня не обедали?
– Я? Нет, спасибо… Сыт, сыт… Только что… гуся ел. Да, да, уверяю вас, жирный такой… Потроха там и все…
– А мы как раз обедать… Может, все-таки пойдете? Агаша, подали? Хорошо. Идемте, молодой коллега…
Молодой коллега собирает всю силу воли и с дрожью в голосе отказывается.
– Да нет, уверяю вас… Так сытно… так сытно…
– Может, все-таки пошли бы?
– Помилуйте… Я так сыт. Вы не верите?.. Честное слово… Прямо не знаю, как от стола встал…
Странно – обеспеченный человек, даже не обжора, редко заставляет себя упрашивать. Он идет вместе со всеми к столу и медленно ковыряет пищу. Испортит котлету и останется доволен. И вы довольны, что гость нестеснительный.
Попробуйте позвать обедать студента, которого вы вызвали по объявлению для переписки какого-нибудь доклада. С августа месяца он не ел домашнего борща и утки; во время своего глухо произносимого отказа он уже переживает свой будущий рассказ приятелям о том, как его закармливали в доме одного буржуя, – но не идет.
Может быть, вы обратили внимание, как разговаривают с конфузливыми и робкими студентами швейцары. Если такой неудачник оставляет свои галоши внизу, в швейцарской, спустись обратно, он находит их непременно в стороне от других. Он долго ищет их в общей груде. Швейцар упорно молчит, погруженный в чтение газет.
– Вы не видели ли… – робко обращается к нему студент.
– Кого-с? – не отрывая глаз от газеты, спрашивает швейцар.
– Галоши, вот тут оставил…
– Рваненькие такие? Тут-тут…
Ноги не попадают быстро в галоши. Тем более что мокрая газетная бумага, заложенная в носок одной из них, выкатывается грязным клубком, и ее надо запихивать туда пальцем.
Швейцар солидно встает и открывает дверь. Как муха на последнем волоске паутины, жертва в рваных галошах глубоко засовывает руки в карман, с целью вывернуть оттуда вместе с носовым платком и спичечной коробкой маленький гривенник.
Гривенник при ближайшем рассмотрении оказывается пятиалтынным и молчаливо тонет в хищной руке.
– Покорно благодарим.
И когда захлопывается дверь и резкий снег ударяет по лицу мокрой пощечиной, бывший обладатель пятиалтынного хмуро подымает плечи и тяжелым вздохом вырывается из него:
– Свинья… Заелся…
Очень жалко, если вы не проходили этого испытания, тогда целую жизнь вы осуждены на домашние ссоры из-за обедов, холода в комнате и на искреннее страдание из-за ветхости костюма.
1915
О древних остряках (Юмореска)
Меня ни капли не удивляет, что остроты древних людей сохранились более продолжительное время, чем остроты людей последних столетий.
Происходило это главным образом потому, что острили исключительно владыки, суровые полководцы и начальники городских гарнизонов, причем каждый из этих остряков обладал широкой властью повесить всех, кому его острота не казалась особенно удачной.
– Мне кажется, Лупиций, – сурово спрашивал такой остряк одного из своих приближенных, – что ты даже не улыбнулся?
– О нет, повелитель, я искренне засмеялся раскатистым внутренним смехом, – оправдывался испуганный Лупиций, – я просто боялся показаться тебе нескромным.
– А ты в следующий раз не бойся, – еще суровее предупреждал его влиятельный остряк, – а то ведь кое-кого и повесить можно. Чин у тебя не такой уж большой.
Вполне понятно, что тот же Лупиций при первых попытках своего непосредственного начальства сострить, уже заранее падал на пол, ссылаясь на колики в животе от смеха, катался по мраморным плитам, пока не докатывался до бассейна или входных дверей.
Только через десять минут он начинал приходить в себя и мрачно шептал:
– В следующий сезон буду выбирать себе повелителя, у которого часто умирают маленькие дети и с застарелым катаром легких. Такой много острить не станет.
Вполне естественно, что тот же самый Лупиций и его товарищи по положению расходились по домам, заучивая па ходу остроту наизусть, чтобы на другое утро каждый каменотес, выходя на работу, кричал на улице:
– Изумительно смешно! Только близкий родственник бессмертных богов мог выдумать такой каламбур: «человек, который может держать свой меч в руках, должен помогать своему дяде». Прямо даже изумительно…
Из-за каждой такой остроты древнего владыки немало людей теряли головы где-нибудь около городской задней стены у небольшого, но глубокого рва.
Ею нужно было пользоваться страшно умело.
В порыве самовосхваления по поводу неудач врага владыка острил:
– О, Ксиропос, это очень большой и тяжелый камень, который трудно сдвинуть с места!
Приближенные заучивали остроту наизусть и повторяли ее при всяком удобном и неудобном случае: при докладах о новых рыбах, появившихся у берегов, в передаче городских сплетен, при приносе новых сортов вина. Владыке это очень нравилось, пока во время одной из попоек владыка напивался пьяным и требовал, чтобы его несли навстречу восходящему солнцу, с которым он, как его подобие на земле, хочет переговорить об очередных делах.
– Почему же вы меня не берете и не несете? – изумленно спрашивал владыка приближенных, старавшихся незаметно удрать из комнаты.
Тогда один из них, большею частью близко стоявший и первый подвернувшийся под руку, в смущении начинал лепетать:
– О, Ксиропос, это такой большой и тяжелый камень, который прямо-таки невозможно…
Головы он и его друзья теряли быстро, сами даже не замечая, до чего это быстро делается. В этой области и тогда уже техника была на высшей ступени своего развития, как теоретического, так и практического.
Но все это не так уже странно, как странен выбор времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушений товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника. Для этого у нас есть другое время и другие места: премьеры пьес наших друзей, антракты вагнеровских опер и, наконец, собственная квартира, куда уже перестали ходить гости.
Древние люди, наоборот, выбирали самые неподходящие для этого места. Просматривая исторические анекдоты и сборники остроумных изречений, постоянно наталкиваешься на такие немного странные факты.
«Персидский полководец Фурис, будучи разбит греками и умирая от жажды около высохшего ручья, заметил:
– В первый раз в обеденное время я хочу только чистой воды.
У спартанского трибуна Галитакса был очень острый язык. Так, когда его вели к виселице, он, улыбаясь, заметил:
– Ведите, ведите… сам я еще не изучил дороги к этому месту.
Философ Темоклит, присутствуя у одра умирающей любимой жены, заметил соседу-виноторговцу:
– Умирающая жена схожа со старой сандалией – чем скорее ее потерял, тем скорее можно достать другую».
Конечно, во мне не живет душа римского легионера или персидского полководца, что вполне естественно, и, быть может, промежуток в два десятка веков мешает мне понимать психологию древних остряков, но я никак не могу представить себе позыва к остроге в тот самый момент, когда чувствуешь, что факельщики недаром прохаживаются около парадного входа, или в то самое время, когда человек лежит в овраге, а враждебно настроенные греки совещаются наверху, чем его убить – камнем или тупым мечом.
Я не встречал ни одного исторического анекдота с остротами древних людей, который хотя бы начинался более или менее мирной бытовой фразой:
«Когда подали разварную форель, финикийский посол полил ее соусом и сказал…»
Даже произнесенные за обедом остроты как будто сами находили подходящий момент в стиле древней веселости:
«Когда подали мясо молодых перепелок, Глициний, насыпав яд в чашу своего соседа Сутарха, с улыбкой произнес:
– Я щедрее твоего отца, Сутарх: он невольно подарил тебе жизнь, а я добровольно дарю смерть. Прими и выкушай».
Сутарх выкушивал, так как не в привычках древних людей было отказываться от вина, что бы в него ни было наболтано, и молчал до тех пор, пока у него в животе не начиналась резь, дурно влияющая на организм и спокойствие нервов.
Только при этих верных признаках начинал острить и Сутарх. Всматриваясь в лица окружающих мутными уже глазами, он начинал ловить воздух руками и мрачно хрипел:
– Твое вино, Глициний, похоже на топор. Его тоже нельзя принимать внутрь.
– От собаки и слышу, – спокойно отвечал Глициний и посылал за носилками.
Я совершенно сознательно упускаю известный всем рассказ о Нероне, который ухитрился сострить по поводу театра в тот самый момент, когда представлял собой только футляр для собственного меча.
Не могу утверждать, но думается, что в древнее время, судя по этим данным, острить в более спокойных случаях считалось просто моветоном.
– Дикий этот Куплий, – говорили степенные римляне, – поел, вышел на солнышке греться, так ведь нет того, чтобы попеть что-нибудь или уснуть до вечера: острить начал. Точно не знает, что завтра похороны двух сенаторов и специально надсмотрщики будут записывать все остроты почетных граждан…
Впрочем, все это, конечно, об остротах именитых и влиятельных древних людей. Весьма возможно, что плебеи и африканские рабы острили при самых обыденных обстоятельствах, но их остротам не суждено было стать историческими.
Они, наверное, продали их своим господам по сестерции за штуку, а если обиженное авторское чувство начинало волновать рабью душу, – темными ночами они подбегали к домам новых владельцев их острот и, сумрачно сжав трудовые кулаки, вдохновенно шептали:
– Подавись ты моей остротой… Сам ее на галерах украл…
1917
Искусство портить бумагу
Когда-то в большом древнем городе таким людям жилось очень легко и беззаботно. О них говорили кратко и с большим уважением:
– Это наш городской красавец.
– А что он у вас делает? – спрашивал любопытный иностранец.
– Тем и живет. Больше ничем не занимается.
И всем было понятно, что человек, одаренный красотой, должен целый день шляться по общественным местам и услаждать взоры туземцев от девяти утра до двенадцати ночи.
За это его кормили, поили, снабжали деньгами и одобрительно похлопывали по левому плечу.
Когда прошло выгодное древнее время, с местных красавцев стали брать такие же, как и со всех, городские налоги, заставляли их работать на пристанях, выкидывали из квартир, а красоте их придавали оправдывающее значение только пожилые и обеспеченные вдовы.
Тогда их место заняли поэты. О них сначала говорили робко и почтительно:
– У него в душе огонь.
Поэт являлся узаконенным двигателем внутреннего сгорания, бездельничал, подбирал слова с одинаковыми окончаниями и без заранее преднамеренного значения и вызывал общие симпатии, как цыпленок в сухарях на обеденном столе.
Каждый век делается суше и суше, как институтка, вышедшая замуж за ростовщика. Поэты падали в цене с исключительным успехом.
Если в XVII веке при входе поэта в зало, где пожирался торжественный обед, к нему навстречу выходил сам хозяин, то в XVIII веке уже при появлении поэта не подымался никто, кроме сурового мажордома с готовым предложением на устах прийти завтра. Уже тогда во дворцах вельмож поэты были заменены густопсовыми гончими, содержание которых обходилось значительно меньше и давало больше развлечений. К поэтам стали относиться почти с неудовольствием.
В наше время ото почти пренебрежительная кличка.
Если деловой человек; нанимает конторщика и последний, вместо очередной работы, сидит за столом и хлопает губами, путает цифры и опаздывает на четыре часа в сутки, – прежде, чем назвать его идиотом, деловой человек непременно вежливо предупредит:
– Что это у вас за поэтический вид… Волосы в разные стороны… Книги запущены… И жалованье за два месяца вперед. Я вас не для лирических стихов пригласил, а прошнурованную и пронумерованную книгу вести.
И, наконец, стихи не только перестали читать, что сделано своевременно, – их почти перестали даже печатать.
Тогда поэты стали прибегать к такому способу воскрешать доброе старое время: сейчас выкопаны все старые формы стиха.
Взгляните на любой номер литературного журнала и вы увидите: газеллу, сонет, триолет, стансы, романсы…
Газеллы пишутся сейчас приблизительно так:
Только вечер упадет – я приду.
Солнце яркое взойдет – я приду.
Ты помедлишь и уйдешь – я приду.
Ты меня не позовешь – я приду.
Пусть умру, тебя любя, – я приду.
Пусть приду к тебе, умря, – я приду.
Ты уснешь, тогда во сне – я приду.
Ты обрадуешься мне – я приду.
Современным поэтам кажется, что стих газеллы точно соблюден, если к концу приставить одинаковое слово.
Критикам, особенно пишущим в конце газеты, перед биржевым отделом, это кажется очень стильным и вызывает с их стороны массу восторженных одобрений.
Сонет понят современниками как что-то очень тягучее, короткое и скучное, вроде кусочка вареного мяса, попавшего в дупло зуба. Поэтому сонеты, которыми пестрят журналы, пишутся именно по этой системе.
Прекрасен запах девственных лесов.
Лесов – да, девственных, прекрасен очень запах.
Там в лапах темноты горят глаза у сов,
Да, темнота – лежит в совиных лапах.
Кто в лапах у совы? Лесная темнота.
Лесная темнота у хищной этой птицы.
А чьи блестят глаза? Сии глаза крота,
Глаза глухой змеи, лягушки и волчицы.
Прекрасен запах девственных лесов,
И вынюхать его не в состоянье птицы,
Хотя блестят глаза у хищных черных сов,
Но нюхают его волчицы.
Современный сонет по своему унынию страшно смахивает на прошение о разводе, поданное в консисторию провинциальным учителем чистописания.
Не более веселы и стихотворные переводы – тоже один из способов старого поэтического развлечения.
Один из крупных наших поэтов помещает во всех газетах и журналах переводы со всех национальностей, населяющих Россию.
Каждая национальность, даже не имеющая своей литературы, не избежала этой печальной участи. Оказывается, что все поэты пишут одинаково.
Под небом Армении
Цветут цветы,
Но тем не менее
Там – я и ты…
Не разнообразнее и молдаванская поэзия в переводе нашего маститого поэта:
Под небом Молдавии
Растут цветы.
Сказать все же вправе я:
Там – я и ты.
Недалеко отошла от этого и башкирская поэзия:
Под небом Башкирии
Цветут цветы.
Счастлив в этом мире я,
Счастлива и ты.
Охотно пишутся в настоящее время и старые романсы. Пишущие думают, что от них веет хорошей стариной, и поэтому любовно вставляют туда слова старого обихода для запаха.
Нависала с неба балюстрада
Над крылами нежных клавесин.
Выходила тихая мансарда.
Доедать последний апельсин.
После этих первых же вступительных строк любой из современных критиков отзовется тепло и ласково об авторе их:
– Современность давит своим ужасом. И вот душа поэта рвется к пыли дедовских усадьб…
Почему, в конце концов, критику не похвалить, когда его тоже никто не прочтет?
Нет, теперь писать стихи очень легко. Но читать их очень трудно.
1917
Первый начавший (Исторический рассказ)
Это было в 1341 году, в тот самый день, когда барон Дюбуа, вернувшись в свой фамильный замок, вызвал к себе младшего церемониймейстера и сказал ему:
– Собака.
Церемониймейстер Вамо был очень обрадован. Когда барон и владелец громадного замка двадцать четвертого декабря называет своего подданного собакой, это значит, он собирается повесить его не раньше, чем к новому году. Остается в запасе еще целая неделя, в течение которой можно прекрасно провести шесть дней, выкрасть несколько бочонков со старым бургонским, а на седьмой день поджечь замок и перейти к новому владельцу.
В то время люди рассуждали логично, жили бесхитростно, и когда соседи видели, что горит замок их знакомого, они прекрасно понимали, что все это пустяки, результат мелких неурядиц в большом хозяйстве. Быстро собравшись, они грабили остатки имущества, развозили их на подводах к себе, а после за стаканом украденного вина обсуждали происшествие.
Быстроте событий сильно помогали так называемые странствующие рыцари – молодые беспаспортные люди без определенных занятий, которые ездили мимо замков. Если во время поджога кричал хозяин – они вешали его, если особенно шумели слуги – они вешали слуг. На суде их спрашивали о причинах таких поступков.
Каждый из них называл имя любимой женщины и доказывал, что все сделанное им должно служить прославлению ее имени.
Присяжных заседателей не было – оправдывать было некому, а так как рыцари судились в полком вооружении и даже часто привязывали к скамье подсудимых и своего коня – никто не решался их обвинять. Дело кончалось просто анекдотом, который главный судья рассказывал своим помощникам, а рыцарь, заняв у конвойных несколько золотых монет и щетку для брони, уезжал дальше.
Это было и в будни и в праздники. Не исключались и рождественские дни.
Поэтому-то на первый день рождества все соседи с утра уже стали забегать на двор к Дюбуа и советоваться с Жаком Вамо, в какие часы он собирается поджечь замок, чтобы им не опоздать со своими подводами.
Решили, что лучше всего отложить это торжество на вторник – самый свободный день во всем округе, так как в остальные дни крупные бароны пили у себя в замках, их приближенные около замков, а крестьяне в поте лица работали на полях и не могли мешать.
Жак Вамо проснулся во вторник в прекрасном расположении духа; он потер руки, подмигнул своему приятелю конюху на замок и сказал:
– Жечь, брат, буду.
Конюх равнодушно зевнул:
– Жги, не мое… Только начинай раньше, а то я в восемь лягу спать.
– Да уж я товарища не подведу. Когда нужно, тогда и начну.
Но, как бывает и теперь, не все обещания исполнялись и в средневековье.
В тот самый момент, когда пьяный Жак Вамо собирался раздуть легкий костерок, аккуратно разложенный им под высоким дубовым крыльцом, к воротам замка подъехал верхом на лошади какой-то молодой человек в белых перчатках и, изящно согнувшись, спросил:
– Господин Дюбуа дома?
Привратник, старый человек, который до того изодрался в частых боях, что даже за собственной кошкой гонялся по утрам с мечом и большой дубиной, обомлел.
Такое обращение было слишком неожиданно. Старый человек привык, чтобы молодые люди, подъезжавшие к замку, начинали объяснять свой приезд приблизительно так:
– Где та старая гнилая лиса, спрятавшаяся в этой норе, которой ни я, ни мой батюшка, граф Петон, еще не успели оторвать голову?
У этого молодого человека не было даже шлема. Привратник замялся и нерешительно сказал:
– Дома. А тебе зачем?
– Скажи, что я пришел его поздравить с рождеством.
– А зачем? – похлопав глазами, спросил привратник.
– Я познакомился с ним еще в третьем году у своего батюшки и хочу соблюсти необходимый долг вежливости.
– Ну, хорошо, ну, я скажу, – продолжал еще недоумевать привратник, – ну, он выйдет к тебе… Чем же ты ударишь его по голове, когда он подойдет?
– Я приехал не за этим. Я же тебе сказал, что заехал с визитом.
Старику понравилось это бесстрашие и, по-отечески, сплюнув на сторону, он предложил:
– Все-таки, хочешь, я тебе дам одну новую дубину, которой я ночью отгоняю мух, а днем бью волков, – она тебе может пригодиться…
– Иди, иди, старина…
Весть о том, что какой-то человек приехал с визитом, переполошила весь замок. Несмотря на седые волосы и рыжую сорокапятилетнюю дочь, барон Дюбуа побледнел и послал пажа предупредить баронессу в ее половину, чтобы и она побледнела, так как дело из ряда вон выходящее.
– Может быть, прямо бросить его в подвал? – предложил пьяный Жак Вамо, живо заинтересовавшийся происшествием.
– Опять же и собаками хорошо потравить, – вмешалась старшая дочь, любившая молодых людей вообще.
– По всем приметам это граф Петон. Это человек с голубой кровью. Он не опозорит моего дома, если его даже выбросить из окна моей столовой.
Совещались долго.
Молодой человек скинул плащ на руки привратника и пошел к замку. В те времена, когда каждую свою вещь оберегали даже от любимой женщины, такой поступок еще более ошеломил привратника. Он взял плащ, вытянул вперед левую руку и, сделав ее неподвижной, повесил плащ на два пальца. Дальше мне некогда будет заниматься этим удивленным и, в сущности, добродушным человеком, но я не могу не упомянуть, что в течение двух часов он не менял своей позы.
– Здравствуйте, – весело сказал граф Петон, появляясь в зале замка, – имею честь поздравить дорогого хозяина, дорогую хозяйку и дорогое семейство с днем рождества
Гробовое молчание было ответом на эту краткую и сильную речь.
Не смущаясь, молодой человек закинул ногу за ногу и продолжал:
– А погодка сегодня великолепная. Как вы находите?
– В такую погоду твоего бы отца, тебя самого бы да еще… – начал было хозяин, но вдруг спохватился и добавил: – Н-да… Погодка великолепная…
– Где изволили встречать рождество? – вежливо осведомился гость.
– А тебе какое де… Дома встречали… Семьей, так сказать…
– Весело изволили провести время?
– Весело.
– Думаете дома пробыть праздники?
– Дома.
– Так-с… Великолепная сегодня погодка.
– Да что ты со св… Ага, так, так. Великолепная.
Домочадцы, приободрившись и почувствовав, что ожидаемого смертоубийства не предвидится, выползли в зал и даже приняли участие в разговоре.
Чувствуя, что необходимо быть любезным, хозяин осторожно откашлялся и предложил:
– Может, по кувшинчику вина выпьем?
Обычный средневековый гость обиделся бы и заорал, чтобы только на одну его долю притащили бочонок, а кувшинами могут пить собаки, но этот молодой человек только вежливо поклонился и прибавил:
– По бокальчику можно.
Он действительно выпил только бокал вина, пожевал кусочек бычьего хвоста, еще несколько раз напомнил о погоде и встал, даже не дав себе времени напиться пьяным и испортить большим ножом жареного барана, что требовал этикет того времени.
Уходя, сунул привратнику большую медную деньгу, сел на лошадь и уехал. На скорую руку Дюбуа собрал семейный совет.
– Мальчишка или глуп, или высматривал, что можно стянуть у меня ночью во время нападения из стеклянных дверей, которые теперь очень дороги.
– Неправда, – заступилась мадам Дюбуа, – он так увлекательно говорил о погоде, что мне захотелось второй раз замуж.
Старшая дочь поддержала матушку, находя, что такого молодого человека, который бы скакал триста восемнадцать верст верхом только для того, чтобы рассказать людям о погоде и напомнить о празднике, надо искать днем с огнем.
Весь замок наполнился слухами и рассказами о вежливом молодом человеке, который ездит с визитами. Мужчины отходили в сторонку и сгорали от зависти. Молодые девушки вздыхали так шумно и решительно, что баронская мельница начала шевелить крыльями.
Старый барон мрачно ступал по каменным плитам и хмурил лоб. Наконец он не выдержал и крикнул:
– Жак Вамо! Одевай меня. Еду с визитами… Отрезвевший Вамо прибежал и упал в ноги.
– Прости, Дюбуа. Не буду. И поджигать не буду, и соседей сзывать не буду.
– Я же тебе говорил, что ты собака, – торжествующе сказал Дюбуа, – вот и вышло.
Потом вдруг спохватился, сел на скамью и, помолчав, конфузливо добавил:
– Прекрасная нынче погодка…
– Великолепная, – радостно согласился Вамо. – А где изволили встречать рождество?
– Дома. По-семейному, так сказать…
А через полчаса старый барон уже ехал со своим церемониймейстером, улыбаясь в седой ус и предвкушая, в какое изумление он бросит своих соседей, подъехав к стенам замка без вооружения – исключительно только для того, чтобы поздравить с праздником.
1916
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги