Журнал «Вокруг Света» №04 за 2010 год (2835)

Наследники рабов-поработителей

На правах рекламы

Анемия, атеросклероз, гипертония и прочие болезни кровообращения www.eledia.ru

Либерия непохожа на другие африканские страны. Ко времени, когда бывшие колонии еще только стали получать независимость, Либерия была независимой уже сто лет. Когда соседние государства задыхались в нищете, в Либерию текли многомиллионные инвестиции. Сейчас, после двух продолжительных гражданских войн, страна лежит в развалинах, а люди, словно очнувшись после страшного похмелья, с ужасом оглядываются назад и пытаются наладить мирную жизнь.

Машину сильно трясло. Но все же я развернул пакет и достал из него кусок жареного мяса. Как и другие пассажиры, я купил его десять минут назад у хмурой торговки, расположившейся у полицейского блокпоста. Мясо было горячим и жестким. «Да это собачатина», — вдруг произнесла сидевшая рядом со мной женщина. Она вытащила кусок изо рта и принялась разглядывать его в свете заходящего солнца.

День получился длинным. Рано утром я вышел из автобуса на окраине Кенемы, крупнейшего в Сьерра-Леоне центра добычи алмазов. Алмазы меня не интересовали. Несколько раз в день отсюда к либерийской границе отправлялись ржавые, набитые пассажирами тойоты и ниссаны. После войны это был единственный транспорт, на котором можно было попасть в страну, если не считать нерегулярных авиарейсов из некоторых стран в Монровию.

Не успел я отойти от автобуса на несколько шагов, как ко мне подошли двое. У одного на плече болтался автомат. Другой держал в руке погремушку. Я уже знал, что за этим последует. Документы у редких иностранцев здесь проверяет каждый, у кого есть минута свободного времени и хоть какая-то власть.

«Можно взглянуть на ваши документы? — спросил тот, что с погремушкой. На нем были желтые штаны из занавесочной ткани и желтая рубаха навыпуск. — Вы здесь по заданию неправительственной организации?» — парень ткнул погремушкой в мой паспорт. Автоматчик, одетый в мешковатую форму с нашивкой Police, меланхолично полировал ладонью дуло своего автомата. «Нет, — сказал я. — Просто пытаюсь добраться до Либерии». Погремушечник передал паспорт автоматчику. Тот пролистал его, поскреб фотографию ногтем. «Русские не говорят по-английски, — сказал он. — Я видел русских пилотов. Все, что они могут сказать, — это «деньги» и «завтра». — «Я не пилот, и без английского я бы сюда не сунулся». На лице погремушечника появилось некое подобие улыбки. «Я Джозеф, журналист. Работаю на правительственный бюллетень — здесь, в Кенеме». Мы пожали друг другу руки и по пыльной улице двинулись вниз, к рынку, где можно было найти машину в сторону либерийской границы. «Тебе не следовало приезжать сюда, — сказал Джозеф. — Нехорошее время. Война сделала людей в Сьерра-Леоне злыми, но в Либерии люди просто потеряли разум. Один Бог может помочь тебе вернуться оттуда живым». В этой стране, где мужчины надевают к воскресной службе строгий костюм, а женщины — шляпки с тряпичными цветами, слово Бог не произносят всуе. «Я сделаю все, чтобы не дать Ему повода оставить меня своими заботами», — сказал я. Джозеф кивнул — ответ его удовлетворил. «Если бы ты приехал сюда до войны, тебе бы не пришлось задерживаться в Кенеме. И менять машину на границе, чтобы добраться до Монровии, не понадобилось бы. До войны прямые автобусы ходили каждый день: Фритаун — Монровия! Кенема — Монровия! А сейчас границу могут пересекать только ооновские машины».

«Говорят, дорога к границе совсем разбита», — сказал я. «Дороги больше нет, — кивнул Джозеф. — Сейчас, в сухой сезон, эти 80 миль на джипе часов восемь будете плестись. А на обычной легковушке и все десять, а то и двенадцать, если вообще не застрянете в грязи».

Гражданские войны, длившиеся и в Сьерра-Леоне, и в соседней Либерии все девяностые годы, погрузили обе страны в полный хаос. Особенно катастрофическими последствия войны оказались для Либерии, куда я направлялся. Ведь до начала 1980-х по меркам Африки это было сверхблагополучное государство. Над ним с самого начала держали руку Соединенные Штаты Америки. Задолго до отмены рабства они пытались решить «негритянскую проблему» и не придумали ничего лучшего, как начать возвращать получивших свободу рабов на их историческую родину. Для этого было организовано Американское колонизационное общество, которое выкупило на побережье Западной Африки у местного вождя участок земли и в 1820 году доставило сюда первую группу переселенцев. Это были относительно образованные и культурные люди, которые свою жизнь организовали по образу и подобию американской, то есть установили выборную демократию, но отнюдь не для всех — местные жители, составлявшие подавляющее большинство, не имели никаких прав и фигурировали в законе провозглашенной в 1847 году Либерии как «племена». Почти полтора столетия одни африканцы держали на положении полурабов других африканцев, и, хотя страна жила вполне благополучно, тем это в конце концов надоело. В 1980-м в результате переворота к власти пришел Сэмюэл Доу — полуграмотный представитель коренного населения, который за девять лет довел страну до гражданской войны, последствия которой мне предстояло увидеть.

На рыночной площади, возле будки Liberia Taxi Stand, стояла старая полноприводная тойота. Пикап цвета грозового неба был прикрыт от солнца куском грязного брезента. Сзади двоящимися бело-красными буквами на нем было написано: God save the travelers — «Боже, храни путников». Хозяин Liberia Taxi Stand дремал в самодельном кресле, вокруг на красной земле сидели многочисленные пассажиры.

«Когда отправляется машина?» — спросил я старуху с большим пестрым тюком. Это был глупый вопрос: здесь машины отправляются, только когда продано последнее пассажирское место. «Спроси у шефа, белый мальчик». Было видно, что она сидит так уже несколько часов. Хозяин Liberia Taxi Stand лениво показал два пальца: осталось два места. «Эй, белый мальчик, — сказала старуха. — У тебя же полно денег. Заплати за двоих и уедешь быстрее». Я посмотрел на Джозефа. «Можно прождать до утра, — сказал он. — Но тем, кто уже купил место, они разрешают спать в офисе». Судя по размерам будки Liberia Taxi Stand и числу ожидающих, спальное место в офисе без борьбы получить бы не удалось.

Пассажиры с надеждой посмотрели на меня, но я сбросил рюкзак и уселся на землю. «До войны, — сказал Джозеф, — люди ездили много, а сейчас не могут заполнить даже одну машину. — Он протянул руку: — Мне пора». Я показал на погремушку: «Зачем она вам?» — «Купил дочке, ей три недели. — Он встряхнул погремушку, и она громыхнула своим пластмассовым нутром. — До войны игрушки были у всех детей. Потом их не было совсем, недавно вот опять появились».

Последнего пассажира пришлось ждать несколько часов. Это была женщина с лицом, выражавшим крайнюю озабоченность. У нее было что-то не то с документами. На блокпостах она вся съеживалась и просительно протягивала паспорт. Полицейским паспорт не нравился. Они кривились и надолго ее куда-то уводили. За несколько дней до того во Фритауне я видел большой плакат: No help for sex, no sex for help. На нем была изображена девушка, отталкивающая от себя похотливого мерзавца в форме. Но, судя по тому, что каждый раз, возвращаясь, женщина начинала пересчитывать деньги и при этом сокрушенно качала головой, здесь был другой случай.

Но блокпосты — это позже, а пока что, услышав ее растерянное «Это собачатина!», другие пассажиры дружно перестали жевать, словно у них скулы свело судорогой. «Водитель, — крикнул кто-то. — Останови машину». Скрипнули тормоза. Все, кроме старухи с пестрым тюком, вывалили из кузова на красную, расползающуюся под ногами землю. Почти стемнело. Слабый свет едва пробивался через густые деревья, аркой сходящиеся над пустой дорогой. «Она что, продала нам собачатину?» — спросил неизвестно кого парень, сидевший рядом со мной, но ему не ответили. Несколько минут все стояли молча, не зная, что делать. «Идите-ка сюда!» — неожиданно позвала оставшаяся в кузове старуха. Продолжая жевать, она перегнулась через борт и выплюнула на ладонь две черные горошины. «Охотничья дробь, — с облегчением заключил парень, — буш мит (мясо из буша)». Народ быстро расселся по своим местам. «Чье это мясо?» — спросил я соседа. «Наверное, обезьяны, — сказал он. — Но кто это может знать, кроме охотника?»

Монровия

«Тебе нужен друг?» — спросила Мириам. Она улыбнулась и протянула мне клочок бумаги. На нем были ее телефон и имя. Хоть это было и глупо, я все же переспросил: «Друг?» Было восемь утра. Я стоял у дверей отеля «Метрополитен», расположенного в самом центре Монровии. «Ну да, — кивнула она. — Друг. Может быть, сегодня вечером? Или завтра? Я здесь всегда».

Да, вчера вечером я тоже видел ее сидящей у отеля. Это был еще один длинный день. Я добрался до границы только к полудню. Пограничники перетряхнули все мои вещи в поисках контрабандных алмазов, после чего я пешком перешел по мосту через реку Мано, разделяющую Сьерра-Леоне и Либерию. Прямо у моста стояло полтора десятка ржавых машин, отправлявшихся в столицу Либерии. Свое название — Монровия — она получила в честь американского президента Джеймса Монро, в свое время убедившего конгресс США выделить 100 000 долларов Американскому колонизационному обществу.

Когда таксист высадил меня у высокого здания отеля «Метрополитен», на часах было уже около семи вечера. Мириам сидела у входа на высоком табурете. «Добро пожаловать», — сказала она. «Привет». Меня встретил невысокий сухой индиец в кепке. Практически все отели Либерии принадлежат иностранцам, и «Метрополитен» не был исключением. Впрочем, самостоятельно, без иностранцев и иностранной помощи, Либерия выбраться из разрухи не может — гражданская война уничтожила инфраструктуру, а главное, выгнала из страны всех инициативных и сколько-нибудь образованных людей. Избранная в 2005 году, после заключения мира, на свободных выборах женщина-президент Эллен Джонсон Серлиф проводит политику открытых дверей. Экономика Либерии потихоньку стала расти, но на людях, сколько я мог наблюдать, это пока мало отражается.

Наверное, это был худший отель в городе — по крайней мере, из тех, что остались после войны. Застиранные, пахнущие сыростью простыни, китайские телевизоры с CNN, огромные зеркала, тесные ванные с грязным кафелем, и никаких москитных сеток.

«Комары спать дают?» — спросил я. Управляющий неопределенно пожал плечами и после некоторой паузы сказал: «Хочу предупредить: электричество отключают довольно часто, но с водой проблем нет». — «Годится», — сказал я. «Спасибо, что выбрали наш отель», — сказал управляющий. Одну за другой он принялся тщательно проверять купюры, которые получил от меня за первые три ночи. Было видно, что я не вызвал у него доверия. Европейцы в «Метрополитен» не останавливались, предпочитая селиться в более безопасных и тихих районах города — поближе к океану и американскому посольству. К посольским воротам жались сувенирные лавки. В расположенном поблизости отеле «Мамба Пойнт» горячая вода была всегда, работали кондиционеры, имелись также бассейн с шезлонгами, казино, суши-бар «Барракуда». На местные буйные субботние вечеринки собирались работники гуманитарных организаций и респектабельные ливанские предприниматели, занимающиеся самым выгодным в разрушенной стране делом — торговлей стройматериалами.

Либерийские школьники нередко делают уроки под уличными фонарями, работающими от генераторов. После войны централизованное снабжение водой и электроэнергией не было налажено даже в столице

Ооновцы, которые обеспечивают Соглашение о прекращении огня, заключенное между враждующими группировками в 2003 году, приезжали в «Мамба Пойнт» на белых тонированных джипах, ливанские бизнесмены — на машинах попроще. Ярко накрашенные молодые либерийки подкатывали на такси. Они выходили из машин, улыбаясь, придерживая от ветра свои прически.

Я кивнул Мириам и быстро пошел вниз по утренней Брод-стрит. Судя по карте, где-то в той стороне, в нескольких кварталах от «Метрополитен», находился разграбленный во время войны и недавно вновь открытый Национальный музей.

Я уже увидел его двухэтажное здание с запыленными окнами, когда дорогу мне преградил бродячий торговец стоклеточными шашками. Обвешанный фанерными досками, он напоминал закованного в доспехи японского воина. «Играешь в шашки, белый мальчик? — спросил он и, опершись, как на забор, на самую большую из досок, закурил. — Откуда ты, белый мальчик?» Я сказал. От удивления торговец поперхнулся дымом. Он засмеялся, и доски колыхнулись на нем, как крылья. «Я болею за ваших, — сказал он. — Локомотив! Динамо!»

В Национальном музее было прохладно и тихо. У входа, рядом с ящиком для пожертвований, уронив голову на стол, спал пожилой человек в очках и белой рубахе. Я потоптался возле него, но он не проснулся. За его спиной стоял пыльный трон из разграбленного во время войны масонского дворца — главной архитектурной достопримечательности Монровии. До 1980 года масонская ложа в Либерии являлась по сути государственным институтом. В нее входили все представители власти, которые принадлежали исключительно к потомкам по мужской линии первых переселенцев из Америки. Они составляли основу Партии истинных вигов, монополизировавшей на сотню лет власть в стране. Неудивительно, что, совершив переворот, Доу, хоть и не сразу, партию распустил. А ложа ликвидировалась сама собой, поскольку подавляющее большинство американо-либерийцев во время гражданской войны бежали из страны.

«После войны практически не осталось экспонатов». Заспанный человек в очках и белой рубахе удивленно смотрел на меня, потом протянул руку: «Сэмюэл».

Мы обошли зал: детские рисунки, несколько масок, большой сигнальный барабан, ксерокопии старых газет и огромная картина, на которой люди, бегущие из охваченной гражданской войной страны, штурмуют корабль, отплывающий в Гану: летящие за борт, барахтающиеся в воде человеческие фигуры; кто-то бежит вдоль берега мимо горящих домов, валяющихся трупов и людей с автоматами. «А иностранцы не помогают? — спросил я. — Гуманитарные организации?» — «Им не нужен музей, — сказал Сэмюэл. — Они здесь как на курорте. Разъезжают на машинах и нежатся на солнце».

Поздно вечером на перекрестке у отеля «Метрополитен» я остановился перед высохшей старухой с огромным ножом. За ее спиной темнела гора кокосовых орехов. Через дорогу, на высоком табурете у входа в «Метрополитен», сидела Мириам. Я дал старухе двадцать либерийских долларов. Точным ударом ножа она снесла верхнюю часть кокоса. Прозрачное молоко брызнуло мне в лицо. Мириам залилась счастливым смехом. В несколько глотков я выпил кокос, отдал его старухе, и она тут же рассекла его на две части, поддела полоску сладковатой белой мякоти и протянула мне на кончике ножа. Но ужин это не могло заменить. Я махнул Мириам и свернул с Брод-стрит на Сентер-стрит. Два расположенных дверь в дверь ливанских ресторана я приметил еще днем. Из их окон лился одинаковый желтый свет. В первом не было никого, во втором через занавешенное тюлем окно я разглядел крупного ливанца. Он сидел в компании двух молодых либериек и смеялся.

Я протянул руку к двери и тут услышал за спиной треск мотоцикла, потом окрик: «Стой!» Я обернулся. Передо мной, придерживая мотоцикл, стоял парень в синем шлеме. «Я знаю тебя», — сказал он и снял шлем.

Я видел его впервые. Невысокого роста, крепкий. Инстинктивно протянул ему руку, но сразу понял, что сделал это напрасно. «Я знаю тебя, белый мальчик, — сказал он. — Смотри мне в глаза. Смотри мне в глаза!» Я посмотрел в его глаза, но они были пусты. «Я знаю тебя. Ты Джуэл Говард Тейлор, бывшая жена диктатора Чарлза Тейлора, обвиняемого Гаагским трибуналом в преступлениях против человечности (в том числе и каннибализме), в отличие от супруга задержалась у власти и сегодня занимает сенаторский пост приехал ограбить мою страну. Ты и твои друзья. Ненавижу вас всех. Имей в виду, в следующий раз я уже не буду разговаривать с тобой».

Ему было не больше двадцати. Не иначе как он был из тех почти сотни тысяч подростков, фактически детей, которых вождь одной из повстанческих группировок Чарлз Тейлор подсадил на кокаин и превратил в настоящих зверей — доклады правозащитных организаций изобилуют ужасными фактами каннибализма и жестокости. Одна из главных проблем нынешнего демократического правительства — как-то научить эту армию недавних детей с искалеченной психикой жить среди людей.

«Если ты снова увидишь мой мотоцикл — беги. Больше предупреждать не буду. — Он ударил ногой по стартеру. — Беги, белый мальчик! Беги!»

Он повернул ручку газа, мотоцикл сорвался с места и быстро исчез в темноте. Через стекло я мог наблюдать, как ливанец расплачивается за ужин, неловко целует чернокожую официантку куда-то между ухом и шеей. Его спутницы встали, потянулись за лежащими на диване сумочками. Часы показывали что-то около одиннадцати.

Я дошел до «Метрополитен» меньше чем за три минуты. Хотелось есть, но старухи с кокосами уже не было. «Парень, купи фонарик». Фонарики были в картонном ящике на голове торговца. «Купи», — настаивал он. «У меня уже есть», — зачем-то соврал я и нащупал в кармане ключ. Мириам сидела на высоком табурете и качала ногой. «Так тебе нужен друг?» — спросила она. Наверное, следовало хотя бы сказать «нет», но я просто неопределенно махнул рукой. Она была красивая, эта Мириам.

Робертспорт

В Дуалу — рынок на окраине Монровии — меня доставило желтое такси с надписью на багажнике: No money no friend. Здесь среди лотков и груженных товаром садовых тележек стояло не менее сотни таких же машин — ржавых, с подвязанными веревками дверьми и без зеркал. На багажнике или на заднем стекле почти у каждой какая-то надпись: No job no respect, No work no food, God have mercy, Jesus show me the way и даже Educate a woman. Рядом с машинами толклись водители, монотонно выкрикивая названия конечных пунктов своих маршрутов.

Я произнес «Робертспорт», наверное, раз двадцать, но таксисты только пожимали плечами. Это озадачивало. Когда-то Робертспорт был цветущим курортным городом. Во время Второй мировой в нем находилась союзническая авиабаза. Местные не могли о ней не знать. Мне же было интересно, что там теперь.

Машина с деревянной табличкой «R. Port» на крыше попалась мне на глаза случайно. «Робертспорт?» — спросил я. Водитель отрицательно покачал головой. Я снял с крыши деревянную табличку и ткнул в нее пальцем. «Рабспо?» — удивленно переспросил водитель. Я кивнул. Это был местный английский — либерийцы в окончаниях слов проглатывают целые слоги.

Заглянул в салон. Сзади сидели четыре женщины, впереди, на пассажирском кресле — полицейский. Я уже успел столкнуться с тем, что в Монровии два пассажира на переднем сиденье считалось нормой, а за городом — грубым нарушением, и полицейские на блокпостах останавливали такие машины в первую очередь.

«Мест нет», — сказал я, но водитель уже швырнул мой рюкзак в багажник. Полицейский подвинулся, освобождая половину сиденья. «Не беспокойся, — сказал он. — Кто создает правила, тот их и нарушает».

Разбрасывая колесами грязь и объезжая торговцев, машина выбралась на щербатый асфальт. Мы выехали из Дуалы, вместо обшарпанных бетонных домов вдоль дороги потянулись невысокие деревья. Асфальт скоро кончился, машина свернула на грунтовку. По дну заколотили мелкие камни, за нами вытянулся шлейф красной пыли.

«Держись, — сказал водитель. — Такая дорога будет до самого Рабспо. А куда тебе там нужно?» — «Все равно, — сказал я. — На станцию. Или на рынок». Водитель удивленно посмотрел на меня. «Там больше нет ни рынка, ни станции, — сказал он. — Там нет почти ничего. Только океан». — «Тогда высадите меня на центральной улице, — сказал я. — Там ведь есть центральная улица?»

Спустя два часа машина остановилась на пустом перекрестке. Вдоль улицы тянулись полуразрушенные одноэтажные дома. Одни были заколочены, в других еще жили люди — явно без электричества и водопровода. Сушилось развешенное на кустах белье, возились дети. «Ну вот, это и есть Рабспо», — сказал водитель. «Когда захочешь вернуться в Монровию, приходи сюда. — Полицейский приподнял на прощание кепку. — Через этот перекресток проезжают все машины».

То, что осталось от центральной улицы Робертспорта, я прошел за десять минут. Люди у полуразрушенных домов провожали меня недоверчивыми взглядами. Наконец утрамбованную дорожную грязь сменил песок, и впереди блеснул океан. Здесь стояли хибары из ржавого листового железа с песчаным полом и занавесками вместо дверей. На многих белой краской прямо по ржавчине был нарисован крест.

Я вышел на огромный безлюдный пляж с рыбацкими лодками у кромки прибоя. Серое от океанской воды дерево кое-где было выкрашено в яркие цвета: желтый, синий и красный. Рядом лежали сети. Из песка торчали короткие весла.

У одной из лодок возился мужчина, по его спине стекал пот. Лодка была старая: вся залатанная резиной от старых покрышек и кусками синтетических мешков, в которые фасуют рис и сахар.

«Ты из гуманитарной организации?» — спросил мужчина, его звали Филип. Я отрицательно помотал головой.

«А я думал, ты из гуманитарной организации. Они обещали наладить у нас водопровод и пропали». — «А как же вы обходитесь?» — «Мы ходим за водой туда». Он показал рукой на невысокую зеленую гору. «А где рыбаки?» — спросил я. «В основном сидят без дела, — сказал Филип. — Многие лодки продали. До войны купить рыбу мог кто угодно, а сейчас у людей нет денег даже на рис». Это было глупо, но все же я спросил: «А правительство?» Филип махнул рукой: «Кто-то надеется на Бога, но никто на правительство. — Он взял в руки тряпку. — Я давно хочу бросить это занятие, — сказал он и принялся мочить и выжимать тряпки, удаляя из лодки смешанную с песком воду. — Мне сорок три, а жене двадцать восемь. Но так ведь бывает». Его голос гулко отдавался в деревянных бортах.

Либерийский доллар неустойчив, и местное население старается держать все свои сбережения в американской валюте. В Монровии множество обменных пунктов, и почти во всех обычные вывески заменяют изображения американских купюр в лубочном стиле

«Если хочешь вернуться в Монровию сегодня, нужно поспешить: последняя машина уйдет через час». — «Наверное, мне нужно найти отель», — сказал я. Филип засмеялся и хлопнул меня по плечу. «Все отели закрылись еще до войны, — сказал он. — Но если хочешь, можешь остановиться у меня».

Я кивнул. Солнце быстро скатывалось за зеленую гору. Филип в последний раз выжал тряпку. «Течет, но приходится ее беречь. Новая стоит 250 долларов, у меня нет таких денег».

Когда мы подошли к дому, уже успело стемнеть. Это был такой же дом, как у всех: ржавые стены, белый крест и песчаный пол. Заменявшая дверь занавеска колыхнулась, и навстречу нам вышла тонкая женщина в застиранном клетчатом платье. «Моя жена», — сказал Филип.

Внутри на самодельном столе горела керосиновая лампа — бутылка с фитилем. В углу на сбитой постели лежала маленькая девочка. Ее глаза были открыты, но она не смотрела на нас. На висках блестел пот. «Это Рози», — сказал Филип. Рози чуть шевельнулась, повернула голову и издала едва слышный звук. «Это она с нами здоровается», — улыбнулся Филип. Скрестив руки и обхватив себя за плечи, женщина Вид на африканский буш из окна госпиталя города Боми, некогда одного из лучших в стране. Сегодня он представляет собой печальное зрелище смотрела в пол. «Рози болеет уже пятый день, — сказал Филип. — Вчера ей стало совсем плохо».

Потом мы ели рис. Филип скатывал его рукой в плотные шарики и отправлял в рот. Жена поставила рядом с Рози тарелку, положила руку на лоб дочери. Та заворочалась, скинула руку. «Пора ложиться», — сказал Филип жене. Та кивнула, ушла во двор, послышался звон споласкиваемой посуды.

Под утро Рози умерла. Кто-то из соседей принес большой мешок из-под риса. Филип взял девочку на руки, поправил ей волосы и обернул в мешок, как в саван.

Наверное, нужно было проститься, но я ушел, не прощаясь — немного постоял в дверях и двинулся в сторону океана.

Алексей Смирнов