В сезон экспедиций и в пору дождей, трескучих морозов и таяния снегов ходят геологи и буровики по большой тюменской земле, открывая новые квадраты месторождений нефти и газа. Об одной из точек Западной Сибири рассказывает наш специальный корреспондент, который много месяцев проработал помощником бурильщика нефтеразведочной экспедиции.
— Ты что, Подосинин, — сварливо сказал Попов, — спать сюда приехал или как?
...Мы добрались до буровой последними. Вездеход приплелся уже затемно; выстроившись цепочкой на шатких мостках, молча перебросали в отведенный нам балок рюкзаки и кастрюли, спальные мешки и плитки, магнитофон, потом принялись вбивать в стенки разнокалиберные гвозди. Через час балок казался давно и надежно обжитым: на стенах болтались куртки, штаны и рубахи, в углу пристроился «Ветерок» и, бормоча, гнал теплый воздух; окна были завешаны зелеными обрезками бурукрытия, скорее по привычке, оставшейся от белых ночей, чем по необходимости, — и дни-то уже почти сошли на нет. Шурша, раскручивались катушки магнитофона, и кто-то надрывал слабенький голос: «Листья закрюжят, листья закрюжят...» А на сковородке, шкварча и разбрызгивая жир, жарилась яичница с томатным соусом и луком. Гриша помешивал ее, приговаривая: «Черт, плитка на корпус замыкает. Даже когда алюминиевую ложку макаешь — бьет. Не веришь, Толик?» И он схватил Калязина за ногу; тот инстинктивно вздрогнул, а Гриша проговорил разочарованно: «Э-э, у тебя и тела-то нет. Одни кальсоны». Заглянул к нам Попов, точнее, только приоткрыл дверь и бросил Грише: «Твоя вахта, Подосинин, завтра в ночь выходит».
Неожиданность предстоящих суток полного безделья настроила нас на сентиментальный лад. После яичницы мы налегли на чай и воспоминания; часа в три ночи пришел Валера Михайлов, старший дизелист буровой, медлительный, кажущийся всегда полусонным; он щурил глаза и, с трудом расклеивая толстые губы, в сто второй раз рассказывал, как славно он провел отгулы в Тюмени... Мы угомонились часов в пять, опустошив четыре чайника вяжущего скулы чая и успев обсудить достоинства и недостатки различных способов ликвидации прихватов, вздорный характер знакомых и незнакомых блондинок и еще многое чего. Занимался новый день, возможно, где-то всходило солнце; до вахты оставалось восемнадцать часов.
— ...Спать сюда приехал или работать?
Попов стоял в дверях, из которых тянуло стеклянным холодом осенней реки, и лицо его по обыкновению было обиженно и недовольно.
Гриша свесил ноги с верхней полки, выбирая на полу место, куда можно было бы спрыгнуть. На второй верхней полке безмятежно спал Вовка Макаров, по пояс выпроставшись из спального мешка; даже смотреть на него было холодно. Калязин не спал — просто затаился в своем углу, выжидая. Я поглядел на часы — половина восьмого.
— Михалыч, — примирительно сказал Гриша, — ты же сам сказал, что мы в третью смену выходим...
— Мало ли что я вчера сказал, — пробормотал Попов. — А сегодня подумал и решил направить твою вахту в первую смену. Инструмент надо подвезти, глину для раствора...
Он ушел, оставив дверь открытой.
Мы одевались, толкая друг друга и ворча, шурша осыпающейся с брезентовок глиной. Роба «хэбэ», свитер, ватная телогрейка, сапоги, подшлемник, каска. Спрыгнул вниз Вовка, сразу ударил по клавише магнитофона — «Каждое слово, каждое слово — капля росы...», быстро оделся.
По последней сигарете в зубы — и натянули рукавицы-верхонки.
Берег реки метров на сто был усеян досками и трубами, контейнерами и резиновыми мешками: хозяйство новой буровой пришло и морем, и рекой, на самоходной барже. Желто-бурая тундра, уже изрядно изрезанная гусеницами, холмы, покрытые сухой бесцветной травой, тихое озерцо в распадке, медленная река — здесь и встали шесть балков и сама буровая.
От берега до буровой метров триста; тракторный кран у нас один. Он уложил в кузов вездехода связку труб и приготовился идти к буровой, чтобы поднять трубы на приемный мост. Гусеницы вяло вращались, но кран и не думал двигаться ни вперед, ни назад. Вездеход развернулся, утробно заворчала его лебедка, спрятанная под кузовом, а мы с Гришей подхватили тяжелый трос, поволокли его к крану, стараясь прыгать с кочки на кочку. Со стороны, наверное, это выглядело забавно: на одной кочке поместиться мы не могли, прыгали в разные стороны, не выпуская троса из рук, и в конце концов оказались в одной яме, наполненной пузырящейся жижей. В сапогах поначалу хлюпала грязь, а потом и она утихомирилась: спрессовалась, наверное. Мы зацепили кран, а Калязин с Вовкой протащили второй трос от вездехода к массивному болотоходу на широких гусеницах: он должен был играть роль якоря. Жалобно взвыла лебедка, повалил черно-синий дым из выхлопных труб, напряглись тросы; кран медленно» полз вперед, сдирая тонкий слой ржавой земли, — за его гусеницами открывалась фиолетовая матовая плита. Это начиналась мерзлота.
Цепляя и перецепляя трос, мы провозились долго; стальные пряди рвались, как гнилые нитки, мы едва успевали отскакивать в стороны, и тут уж было не до того, чтобы выбирать место, куда поставить ногу. Кончили в половине шестого, сделав очень немного, но наломавшись вдоволь.
Наконец загрохотал под кожухом вал фрикциона.
Пошло бурение!
Гриша вглядывается в циферблат на щите гидравлического индикатора веса; правая рука на тормозе. Калязин следит за насосами, Володя Макаров — за виброситами, а мое дело — накатить со стеллажа очередную трубу на приемный мост, набросить на нее петельку и махнуть Грише: «Вира!» Труба скользит по козырьку, оставляя грязный след, и застывает у ротора.
Мгновение — и по нашим каскам, сапогам, робам, лицам, спинам хлестанет теплая струя раствора; потом труба уйдет в скважину, снова загрохочет вал, и придет в движение квадрат, заработают насосы, заставляя трепетать и раскачиваться буровой рукав...
Еще одно наращивание. Еще. И еще...
Труба за трубой. Метр за метром.
...Сменившись с вахты и переодевшись, мы уселись вокруг колченогого стула, на котором стояли четыре литровые банки венгерского компота «Ассорти». Чокнулись компотом.
— За ускорение, — сказал Вовка.
— Чтоб все нормально было, — сказал Калязин.
— Грамотно,—добавил Гриша.
Володе восемнадцать, он закончил профтехучилище; Калягину тридцать семь, работал бурильщиком в Тазовской экспедиции, семь лет назад уехал с Севера, закончил институт, преподавал в том самом училище, которое выпустило Володю;
Гриша Подосинин начинал в Грозном, на глубоких скважинах, ему двадцать семь.
Спать не хотелось. Мы сидели, прислушиваясь к звукам, доносившимся с буровой, — узнавали, читали их: бурение, проработка, наращивание, снова бурение — и говорили, перебивая друг друга:
— Вахта Ослина метров сто возьмет...
— И Уразумбетов со своими ребятами...
— И мы дали метров сорок...
Погас свет, блекла, остывая, спираль плитки, замолчал «Ветерок», и сразу же балок стал наполняться сырым холодом позднего сентября. Гриша сказал беззлобно:
— Автомат вырубился — и никто не шевельнется, чтобы свет в балки дать. Куда там — идет бурение!
Вдруг он предостерегающе взмахнул рукой и наклонил голову, прислушиваясь. Было тихо. Странно, тревожно тихо.
Буровая молчала.
Вошел Валера Михайлов, скептически покосился на банки с компотом, налил чаю.
— Суши весла, — сказал он. — Приехали. Вал фрикциона полетел.
— Новое же оборудование?! — удивился Калязин.
— Ага, — сказал Валера и отхлебнул чаю. — Новое. Только когда на восьмом номере — эта буровая ниже нас по реке стоит — вал запороли, его отсюда сняли. А сюда тот, отремонтированный, воткнули.
— Где ремонтировали?
— На базе. У них подшипника под руками не оказалось, и они плашку стальную выточили. А она не крутится, а катается. Все там изжевало. Какая-то каша... Сейчас себя кляну, — неожиданно сказал Валера. — Я же первый сюда прилетел, все тут облазил, знал, что вал чужой, крышку на коробке передач поднимал, все осмотрел, а этот подшипник не заметил!
— До восьмого номера сейчас не добраться, — сказал Калязин. — Раскисло все.
Валера допил чай и ушел. В балке было холодно и неуютно. Тихо застучал по крыше медленный дождь.
...Было половина второго ночи. Вахту мы начали с того, что, проползав минут сорок по пояс в грязи под буровой, выложили мостик от контейнеров к крутому трапу, ведущему в глиномешалку, и принялись таскать по скользким доскам скользкие мешки с графитом. Все равно это надо было сделать когда-то, и уж лучше сейчас, когда нельзя делать того, ради чего мы собрались здесь на берегу тихой речушки, которая, извиваясь, ползла через тундру к холодному морю. Одним словом, когда нельзя, невозможно было бурить. Мы перетаскали тонны четыре, открыли новый контейнер и вдруг увидели вдали расплывчатое пятно света. И бросились на край приемного моста, вглядываясь в темноту, как островитяне, заметившие в ночи зыбкие паруса корабля.
Однажды в кино я видел, как плывут бегемоты, — только ноздри видны над водой, похоже выглядел вездеход — пуговки фар светились над самой жижей, низкая кабина заляпана грязью, тент порван, но из кузова торчала торжествующая голова Валеры Михайлова.
— Привез? — спросил Гриша.
— Ага, — сказал Валера. — Буди крановщика...
И настала ночь, когда нам не хотелось, чтобы вахта кончалась. Ну, еще хотя бы двадцать минут. Ну, пятнадцать... Седьмая трубка, восьмая, девятая... Вот уже и десятую начали забивать. Но на нее времени не хватило — смена. И все же за ночь мы пробурили сто девятнадцать метров... Теперь спустим обсадную колонну, зацементируем ее, оборудуем устье, установим превентор. И пойдем бурить дальше.
До проекта. До двух тысяч ста метров.
Калязин проснулся и сказал:
— Опять дом приснился. Да-а... С этой вахтовой системой дом только и снится. Сыну два с половиной года, а он меня то «папа» зовет, то «дядя Толя»... Накануне прилетал вертолет, увез вахту Ослина на отгулы. Вахтовая система теоретически выгляди! так: три недели работы — неделя отдыха. Но через час после ухода вертолета погода испортилась, и борт не вернулся, не привез смену. Будем выходить на работу «через восемь»: восемь часов — вахта, восемь — отдых, восемь — вахта... Пока не откроется небо. Тундра пятнистая, едва прикрытая снегом. Она стала просторнее, но это угнетающий простор пустоты. Где-то растут деревья, они еще не потеряли листвы, и над ними летят сейчас наши птицы; здесь остались только халеи, неутомимо кружащие над водой. Белесый сумрак приближает границы отведенного глазу пространства — а что за чертой? Пятнистая пустота, холмы и распадки, тихие озера и медленные, постепенно белеющие реки... Вон огни открылись — это восьмая буровая, четвертая, десятая, тринадцатая: на одной работают испытатели, на другой вышкомонтажники, на третьей буровики... Мы не одни.
Мороз уже ощущается, мерзнут ноги и уши, но сейчас важно, что сильно промерзает грязь внутри труб. Кое-как мы выковыряли шаблон и лом, нарастились. Забой около тысячи метров. Точнее, девятьсот пятьдесят; столько было к полуночи, когда мы возвращались с вахты.
На небе бесновались зеленоватые вспышки, шли цветные дожди, не доходящие до земли; когда сияние погасло, в этом квадрате неба ярко вспыхнули звезды Большой Медведицы.
Наладили котельную, и этому обстоятельству радуемся как дети. Вообще у нас здесь много детских радостей: летом — вода, теперь вот — пар.
Когда выдается свободный час и мы занимаемся уборкой буровой, все рвут друг у друга шланг центробежного насоса. Мощный напор, шланг подпрыгивает, извивается; струя воды, ударяясь о стены, отшвыривает и тебя в сторону, но ты удерживаешься на ногах и шланга не выпускаешь, строча по ключам, по свечам, по полу: та-та-та-та!
Теперь появилась новая игрушка — пар. Им мы отогреваем ключи, элеваторы, трубы, моем резьбы, а когда есть время — им же моем буровую. Только редко кому удается вырвать шланг паропровода из рук Гриши. Он может час возиться с ним, по квадратному сантиметру вымывая лед с пола, и делает это самозабвенно. Он стоит, упершись шлангом в пол, и старательно отмывает шляпки гвоздей, к которым пристыл раствор от бесконечных «вира-майна». Когда Гриша у тормоза, а шланг с паром в руках у другого, он бывает невыносим: и приборов, дескать, не видно, и вообще дух от пара тяжелый... А потом отдаст тормоз Калягину, схватит шланг и пойдет снова — от ротора к пневматическим клиньям, от клиньев к элеваторам, и вот уже шляпки гвоздей сверкают как хромированные.
Семь лет перерыва в бурении дали Калязину диплом геолога, но лишили его возможности вернуться к тормозу бурильщика. Он уязвлен тем, что ходит в помбурах — всего на одну, почти незаметную ступеньку выше, чем его бывший ученик Володя Макаров; Володю это не занимает, даже смешит порой, но у него впереди девять лет до Гриши и девятнадцать до Калязина. Он еще смутно представляет, как сложится его жизнь и что в ней будет главным; но мне не приходилось встречать бурильщиков, ушедших из профессии. Уходивших — видел, вернувшихся — знаю, ушедших — не встречал. Что так привязывает их к этому делу, которое всегда далеко от дома, в котором дом всегда далеко, в котором вся жизнь — кочевье, все наспех и начерно? И снег на тебя, и дождь на тебя, и раствор на тебя, но каждое предстоящее мгновение непохоже на прошедшее, и в каждом мгновении — неразгаданность... Грише, кажется, было лет десять, когда он впервые появился на буровой — принес завтрак отцу. Работать попрел на завод, а все равно бурение затянуло. Он работал на глубоких скважинах, это уже само по себе располагает к основательности; так в чем же она? Может, в той беспрестанной необходимости учиться и учить других? Он насмешлив и терпелив. Он всегда рядом. Как будто у него десять рук. Все чаще и чаще он дает Калягину возможность попрактиковаться у тормоза, и Анатолий этому бесконечно рад, хотя и не подает виду...
Настроение наше переменчиво, как здешняя погода (а сегодня с утра, после вчерашнего ослепительного солнца, небо заволокло, пошел снег, потом задул ветер, грозя превратиться в метель; погрозил-погрозил и прекратился, ртуть поползла вниз и остановилась на минус пятнадцати). Но стоило нам просто побурить нормально, как снова все стало хорошо и появилась надежда, что скважину мы вот-вот закончим. Ну и ладно, что задержка с перевахтовкой, зато побурим, зато скважину кончим. А улетать на выходные будем уже с десятой буровой, там и аэропорт под боком, и база рядом — центр! Прорвался вертолет, привез турбобур и три мешка с хлебом — что же нам еще надо?
— Какой забой, Гриша?
— Одна тысяча четыреста девяносто два метра шестьдесят пять сантиметров.
— Нормально...
— Нормально. Толик, ты выйдешь сегодня с полуночи — третью вахту набрали с бору по сосенке. Пойдешь бурильщиком.
Что ж, до проекта осталось чуть больше шестисот метров, все интервалы с отбором керна. Мы сидим и считаем: здесь вахта, здесь четыре вахты, здесь две... Нормально! На месяц раньше срока можем скважину закончить. Мы спорим, смеемся, пьем чай и еще не знаем, что через пять минут в балок прибежит мастер и скажет, что стенки скважины начали осыпаться и инструмент прихвачен...
И все-таки скважину мы прошли с ускорением. Не на месяц, правда. Всего на несколько дней. Всего...
Юрий Калещук