Гибель Айдахара

Глава первая

За год до смерти Джучи, деля свой великий улус между сыновьями, отдал степи, лежащие на границе между землями Бату и Орду пятому сыну – Сибану. Начинались его владения от реки Тобол и простирались до рек Иргиз и Жем. И хотя с той поры новый улус управлялся сначала Сибаном, а затем его потомками, он ни разу не вышел из повиновения Золотой Орде, по молчаливому согласию всегда был ее частью.

Тохтамышу, ставшему благодаря Хромому Тимуру ханом Белой Орды, для того чтобы захватить трон Золотой Орды, предстояло пройти через земли Сибана, а он понимал, что сделать это будет нелегко, так как знать этого улуса имеет в Орде большой вес и едва ли захочет поставить над собой ханом пришельца.

Тщеславен и упорен в достижении своей цели был Тохтамыш. Предстоящая борьба не пугала его. Он знал, что проложит себе дорогу лезвием меча и острием копья. И еще он твердо верил в помощь Хромого Тимура. Тимур надеялся, что, когда Тохтамыш достигнет своей цели, он по-прежнему останется преданным и послушным, а это даст возможность больше не оглядываться настороженно на Золотую Орду и заняться наконец своими делами.

В год овцы (1379), когда пожухли в степи травы и все чаще стали прилетать из «страны мрака» холодные ветры, а по ночам начал появляться на лужах тонкий звенящий лед, Тохтамыш начал подтягивать свое войско к границам Золотой Орды.

Он был уверен в успехе. Почувствовав, что за Тохтамышем стоит великая сила, без колебаний выразили ему свою преданность все знатные люди Белой Орды. Под знамена хана стали эмиры Казанши-батыр, Алибек, Мухаммед-оглан и другие. Последовали их примеру и батыры, и бии кипчакской степи, принадлежавшие к разным родам: кудайберды, даулет, нарик, иргиз, кобланды, уак, шуак и монбура.

Так было издавна заведено в степи – знать всегда становилась на сторону того, кто был в это время сильнее. Еще недавно многие из эмиров и батыров склоняли свои головы перед Урус-ханом, сегодня их повелителем стал Тохтамыш, а завтра они легко могли оказаться в стане того, кто окажется более удачливым на поле сражения. Это не считалось предательством, а было законом жизни, велением времени.

Тохтамыш был уверен, что Хромой Тимур не сомневается в его преданности, и все-таки хитрый и коварный правитель Мавераннахра на всякий случай отправил вместе с ним в поход эмира Едиге, дав ему десять тысяч воинов из рода мангыт.

Сложным было отношение Тохтамыша к Едиге. Он доверял и одновременно не доверял ему. Для этого были веские причины. Когда-то Тохтамыш умертвил его отца Кутлуккия за то, что тот поддержал Темир-Малика. Та же участь ждала и племянника Едиге – Темир-Кутлука, рискнувшего плести нити заговора против Тохтамыша. Только своевременное бегство спасло молодого и безрассудного эмира.

Очень хорошо помнил об этом хан Белой Орды, и его постоянно мучили сомнения – не затаил ли злобу, не ждет ли только удачного момента для мести молчаливый и гордый Едиге? Сколько раз уже случалось такое в степи.

Но были и причины доверять эмиру, потому что на их долю выпала одинаковая судьба – оба бежали из Золотой Орды, обоих поддерживал Хромой Тимур, оба жаждали мести и власти. Правда, Едиге никогда не говорил о том, что хотел бы стать ханом, но по всему было видно, что в случае успеха он надеется стать в Золотой Орде одним из самых сильных и влиятельных. Ну что ж, пусть думает об этом. Желание получить при дележе лакомый кусок объединяет в погоне за добычей даже степных волков, заставляет их не думать о нанесенных в прежнее время ранах. Именно из этих соображений хан постоянно держал при себе Едиге и даже подумывал порой о сближении с ним.

Девятнадцать сыновей и семь дочерей родили Тохтамышу его жены и наложницы. Одну из дочерей, Жанике, хан решил отдать Едиге в токалы – младшие жены, чтобы навсегда породниться с ним кровью и тем самым отнять у него право на возможную месть. Однако, пока это было не осуществлено, Тохтамыш не торопился передавать войско Белой Орды под начало своего будущего зятя, хотя среди всех его приближенных не было ни одного, равного Едиге по умению вести сражение, по смелости и отваге. Хан решил, что сделать это будет никогда не поздно, а время подскажет, как поступить.

Медленно, словно нехотя, двигалось войско Тохтамыша вперед, сметая на своем пути редкие и немногочисленные отряды Золотой Орды. У берега светлого Яика, не переправляясь через него, Тохтамыш велел своим туменам остановиться на зимовку. Хан не боялся сражения с главным золотоордынским войском. Он был уверен в победе, но сведения, которые доставляли верные люди из Сарай-Берке, подсказали ему, что самое выгодное в его положении воздержаться от битвы. Он знал, что победит Мамая – нынешнего своего врага, но, думая о будущих сражениях с Хромым Тимуром, надо сохранить свое войско. Мамай готовился к борьбе с русскими княжествами, и в любом случае, победит он или будет разбит, с ним после можно разделаться малыми силами. И удачная, и неудачная битва всегда уносит жизни воинов. Следовало быть терпеливым и научиться ждать…

Заложив за спину руки и нагнув голову, Мамай угрюмо расхаживал по юрте. Тревожные, пугающие вести шли к нему со всех сторон. Копил силы его главный враг Тохтамыш, а самый богатый данник Орды – Русь стала похожа на огромный котел, в котором начинает кипеть вода. Было о чем подумать, было от чего тревожиться.

С тех пор как сел Мамай на коня, не проходило ни одного года, чтобы не принимал он участия в походе или набеге. Он знал жар и холод жизни, знал победы и поражения. И если бы сегодня судьба лишила его всего того, к чему он привык, он бы, наверное, посчитал, что настал его смертный час. Всегда было нелегко управлять народами, всегда было трудно предугадать, с какой стороны подстерегает опасность или измена, но помогали молодость и неуемное желание властвовать. Раньше казалось, что нет ничего непреодолимого. Сегодня же вдруг словно навалилась вся усталость прошлого. Мамай боялся признаться себе, что причиной этому близкая старость. Он думал: просто виноваты послед-ние трудные годы и неудачи.

Каким прекрасным было начало жизни! Мамай вспомнил себя восемнадцатилетним – горячим и быстрым в делах и поступках, как обоюдоострый меч. Тогда он взял себе первую жену – дочь Бердибека, который был старшим сыном славного и могущественного хана Джанибека. Девушку звали Ханум-бегим…

Именно тогда сам правитель Азова – Хазбин согласился стать его сватом. И чтобы не уронить достоинства ногайлинцев, приказал посадить всех, кто принимал участие в поездке, на одномастных черных иноходцев, вся сбруя которых была украшена белым серебром. Славное было время, и бесконечная, как дорога в Дешт-и-Кипчак, лежала впереди будущая жизнь. Во главе каравана, состоящего из одних бурых наров, тяжело нагруженных вьюками с подарками, ехал сам Хазбин. По правую руку – его внук Карабакаул, слева – знаменитый лучник, не знающий страха Кастурик-мирза, а стремя в стремя с ним – Азу-жирау, чья слава сказителя-песенника уже распростерла над ногайскими степями свои могучие крылья.

О время, подобно тому каравану, прошедшее над степью и растаявшее в голубоватой дымке зноя, где ты!

Мамай зажмурил на миг глаза, и в памяти отчетливо нарисовалось то давнее и как будто бы совсем забытое. Едва у края земли показался Сарай-Берке и стали видны голубые купола мечетей и острые, словно поднятые к небу пики, минареты с золотыми полумесяцами над ними, Азу-жирау остановил своего иноходца и, прижимая к груди домбру, ударил по ее струнам.

С этой минуты суждено было облететь этой песне всю степь, с этой минуты суждено было проснуться в душе Мамая сладкой и неукротимой мечте – когда-нибудь завладеть Золотой Ордой, сесть на ее трон и, подобно грозному Бату, повелевать ее необъятными просторами, войском и бесчисленным народом.

Десятилетия минули с той поры, и все равно не хотелось верить, что мир настолько переменился. В год собаки (1346) увез Мамай из Сарай-Берке прекрасную, как утренняя заря, дочь будущего хана Золотой Орды Бердибека. И не рабы и рабыни, не богатые подарки, не бесчисленные косяки полудиких коней и отары овец, полученные вместе с Ханум-бегим, веселили тогда сердце Мамая. Самое драгоценное было – родство с чингизидами. Судьба словно открыла свое лицо эмиру Мамаю. С каждым днем начало расти и крепнуть его влияние среди родов, населяющих Золотую Орду.

Проходит время, и иссякает самый бурный поток. Потомки Джучи, боясь за свою жизнь, зарезали Бердибека. И теперь уже сами сплелись в яростный змеиный клубок. Страшная, безжалостная борьба шла у подножья золотоордынского трона. За восемнадцать лет после смерти Бердибека на трон вскарабкивались двенадцать ханов, но никому из них не удалось продержаться более двух лет – кого скинули, кого зарезали, кого отравили. Качался от междоусобиц остов Орды, трещала и рвалась на части могучая Орда. Каждый кто мог старался оторвать от нее хотя бы клочок и объявить себя ханом.

Деятельный, вечно жаждущий власти и славы, не оставался все эти годы в стороне и Мамай. Не являясь чингизидом, он не мог претендовать на звание хана, но перед его глазами вечно стояла картина, увиденная в год, когда он ехал в Орду за Ханум-бегим. И во сне, и наяву видел он красавец-город Сарай-Берке – символ могучей и великой Золотой Орды. Зная, что только счастливая случайность может помочь ему в осуществлении задуманного, он решил не терять времени даром и объявил Крым самостоятельным ханством. А для того чтобы все выглядело так, как надо, Мамай в год барса (1362) поднял ханом Абдоллу – потомка Джучи. Только слепой мог поверить, что правит ханством Абдолла, потому что вся власть в Крыму принадлежала Мамаю. Повсюду сильные побеждали знатных. В Мавераннахре на троне сидел чингизид Хусаин, а правил землями, распоряжался войском Хромой Тимур.

Почувствовав себя сильным, Мамай двинул свои тумены на Хаджи-Черкеса и отнял все принадлежавшие ему земли вместе с городом Хаджи-Тарханом[1].

Отныне в подвластное ему ханство входили не только степи Крыма, но и низовья рек Дона, Днепра, Итиля. Край этот кочевники называли Сакистаном.

Мамай потребовал, чтобы русские княжества посылали ему дань…

Все это было. Было, кажется, совсем недавно, но сколько всего случилось за это время… Казалось, что заветная цель совсем близко, стоит только сделать последнее усилие – и Золотая Орда будет лежать у ног. До чего же обманчива река времени, и кто может предсказать, что будет после того или иного события?!

Мамай тяжело вздохнул. Он все делал, чтобы стать могущественным, чтобы в нужный момент быть готовым к решающему сражению с Ордой. Вроде бы обдумано и проверено все, намечен каждый дальнейший шаг. Нужен был сильный союзник – Мамай нашел его в лице литовского князя Ольгерда. Выгоден ему был этот союз. Окрепшая в последние годы Литва подчинила себе несколько южнорусских княжеств и смогла бы удержать Русь от выступления против Мамая, пока взор его был обращен на Золотую Орду. Кроме того, войско ее было сильно, и хитрый Мамай втайне надеялся, что, если его вдруг постигнет неудача, он сможет воспользоваться помощью Литвы в борьбе со своими соперниками. Чтобы упрочить выгодный для него союз, Мамай породнился с Ольгердом, отдав ему в жены свою дочь Акбике, рожденную любимой женой Ханум-бегим.

Казалось бы, все обещает удачу: Мамай двинул свои тумены на Сарай-Берке, покорил золотоордынскую столицу, убил хана Хаджи-Темира, но удержаться на берегах Итиля не смог. Судьба словно смеялась над ним. Кутлук-Темир, собрав вокруг себя всех недовольных Мамаем, прогнал его в пределы Крымского ханства. И снова был поход, в котором удачи сменялись неудачами.

Золотая Орда превратилась в заколдованную птицу. Она была рядом, но стоило протянуть к ней руки, как птица ускользала, оставив нетерпеливому охотнику лишь несколько ярких перьев. Пока Мамай был занят Ордой, мир не оставался в покое. Всходило над землей солнце, и живущие на ней люди думали о дне завтрашнем. Как гром среди ясного неба была для Мамая весть о том, что русские княжества отказались посылать ему дань. Подобного еще не случалось. Да, он пока не сидел в Сарай-Берке, но до заветной цели оставалось не более чем полшага. И простые воины, и батыры, окружающие Мамая, давно называли его ханом.

Мамай все быстрее и быстрее шагал по юрте. Правая рука его опустилась на рукоять сабли, вздулись на шее жилы. В тот день, когда он узнал, что русские больше не хотят платить дань, Мамая охватила ярость. Еще сильнее она была сегодня, когда он узнал о поражении Бегича.

Хан слушал гонца, стоящего перед ним на коленях, и не слышал его слов. Ясно было одно – войско разбито, сам Бегич погиб. Сквозь бушующую в душе ярость упорным ростком пробивалась тревога, предчувствие беды. Никогда жизнь Мамая не была безоблачна. Не раз он знал поражения от соперничающих с ним чингизидов, но это было совсем другое. Неудачи в междоусобной борьбе не пугали. Как говорят в народе: «В рукаве чапана не видно, что рука сломана, под шапкой не увидишь, что голова разбита». Проходило какое-то время, и он, собрав новое войско, сполна рассчитывался со своим обидчиком. С Русью все было сложнее. Мог наступить такой день, когда, объединив все княжества, она поставит крепкий заслон на своих рубежах и Золотая Орда – государство кочевников, неспособное жить иначе, как за чужой счет, – потеряет всякую силу. Она зачахнет, как трава в лето без дождей.

Очень хорошо понимал это Мамай и потому, чтобы не дать народам объединиться, собрать силы, постоянно посылал на русские земли погромные отряды.

Казалось бы, совсем недавно ходил оглан Арапша на Нижегородское княжество, и удача сопутствовала ему. Несмотря на то что противостояло ему объединенное войско, состоящее из полков владимирского, переяславского, юрьевского, муромского, ярославского и нижегородско-суздальских полков, Арапше удалось обмануть противника.

На реке Пьяне, окружив русское войско, золотоордынцы многих порубили, еще больше дружинников утонуло в реке. Арапша взял Нижний Новгород, разграбил и пожег окрестные селения. На следующий год он вернулся, довершил разгром, попутно разорив рязанскую землю.

Мамай знал: за нижегородцами стояла Москва – и был уверен, что напугал князя Дмитрия Ивановича, отбил у него охоту своевольничать и выражать непокорность. На всякий случай еще через год послал хан войско мирзы Бегича, рассчитывая окончательно сломить русских князей. И вот случилось то, чего он никак не ожидал…

– Подожди, – сказал Мамай гонцу. – Расскажи все сначала…

Тот поднял серое от усталости и пыли лицо:

– Я повинуюсь, мой хан…

Сбивчивой и порой бессвязной была речь гонца, но Мамай был опытным воином и потому легко представлял, как все происходило.

Нет, не испугались русские князья. Недавнее поражение, видимо, пошло им на пользу. Не испугался Дмитрий Иванович, а с того самого дня, как понял, что Орда все еще сильна, стал готовиться к новой битве. Верные люди сразу же донесли ему, как только мирза Бегич двинул свои тумены в сторону русских земель. Сам великий московский князь вышел навстречу незваному гостю с сильным войском. Было решено встретить врага на краю Руси, в рязанской земле.

Лето было на исходе, когда сошлись русские полки с золотоордынцами на реке Воже. Рать Дмитрия Ивановича укрепилась на невысоких холмах. Впереди всего русского воинства встал сам князь со своими полками, по левую руку от него ощетинились копьями полки князя Даниила Дмитриевича Пронского, по правую – полки князя полоцкого Андрея Ольгердовича. Ничего не оставалось Бегичу, как довольствоваться левым берегом Вожи – низким, изрезанным оврагами и балками, где не могла в полную силу развернуться его конница. Но мирза был уверен в успехе, тем более что силы противников были примерно равны.

Несколько дней русские и золотоордынцы перебрасывались стрелами через реку, словно испытывая друг друга на твердость, на крепость духа. Наконец 11 августа, незадолго до захода солнца, воины Бегича, ринувшись могучей лавиной через Вожу, обрушили неожиданный удар на центр русского войска. Большой полк не только устоял, но и смял золотоордынскую конницу. На помощь ему пришли остальные князья, и, прежде чем наступила ночь, с войском мирзы было покончено. Сам он погиб в сражении, а немногие уцелевшие ордынцы, вручив свои жизни аллаху и крепким ногам степных скакунов, неслись прочь от поля битвы, бросая обозы, забыв о добыче, о которой еще недавно мечтали.

Неудача похода Бегича бесила Мамая. Случившееся требовало мести. Любой ценой надо было сохранить лицо, показать соперникам, что Русь по-прежнему подвластна ему и поражение на Воже произошло случайно.

Хлопнув в ладоши, Мамай велел своим нукерам из охраны выволочь прочь из шатра гонца и срочно собрать всех военачальников на совет. Приказ хана был суров и тверд – без промедления выступить на русские земли, наказать дерзких. Кто посмеет возразить грозному Мамаю?

Отдавая приказ о новом походе, хан не мог даже предположить, что едва вступит он на самую близкую к нему рязанскую землю и начнет жечь и грабить, как охватят его душу робость и сомнения, исчезнет уверенность в легкой победе и он убоится идти дальше, потому что ему станет известно о твердо стоящих на Оке русских полках…

Мамай хотел думать, что все происшедшее за последние годы лишь следующие друг за другом случайные неудачи, но опыт воина говорил ему о другом. Уже нельзя было, как прежде, держать русских в узде посылкой сильных отрядов. Все чаще оставались от них только жалкие кучки воинов, перепуганных насмерть, потерявших всякое мужество и желание сражаться. Великая империя Чингиз-хана распалась, и, словно так было предопределено судьбой, в каждой ее части происходили события, похожие на те, что ныне творились в Орде. Подвластные народы отказывались повиноваться. От некогда сильного ильханства Кулагу отпал Восточный Иран, отказался признавать власть чингизидов Китай, потом Корея… Теперь же, словно полноводная весенняя река, выплескивалась из берегов Русь.

Выход был один. Надо повторить поход великого Бату-хана, чтобы снова на долгие годы заставить трепетать непокорный народ. Хватит распылять силы! Удар должен быть один – мощный и жесткий. Но для этого необходимо подготовиться, собрать силы. Этой мыслью жил теперь Мамай, а все остальное сделалось для него второстепенным.

Прежде всего хан послал тайных послов к великому литовскому князю Ягайло. Мамаю нужен был сильный и надежный союзник, который бы постоянно нависал над русскими землями, тревожил бы Дмитрия Ивановича, мешал ему сосредоточить все войска против Орды. Русь всегда не ладила с Литвой, и хан быстро получил от Ягайло согласие на совместные действия против Москвы. Легко поддался на уговор и рязанский князь Олег Иванович. Трудно было устоять ему против посулов и угроз Мамая. Тяжко жилось все годы золотоордынского ига рязанской земле. Не ладила она и с Москвой, постоянно боролась за право быть первой среди русских княжеств и первой же встречала грудью любой ордынский поход. С кем бы ни воевала Орда, какое бы княжество ни наказывала за непокорность, всегда шли ее тумены через Рязань, оттого не гасли здесь пожарища, не успевали остывать пепелища и скудела людьми рязанская земля. Соперничало постоянно с Москвой и Тверское княжество. Верные люди доносили Мамаю, что тверичи не желают становиться под знамена Дмитрия Ивановича.

Закончив всякие переговоры, решил хан, что настало время двинуться на Русь «со всеми князьями ордынскими, со всею силой татарскою и половецкою». С ранней весны начало собираться вокруг его ставки разноязыкое войско. Пешими и конными шли мусульмане-бесермены, живущие по берегам Итиля буртасы, черкесы, и осетины-ясы, армяне и итальянцы-фряги из Крыма. Специально назначенные ханом люди считали прибывших, разбивали их на десятки, сотни и тысячи и передавали под начало опытных военачальников. К тому времени, когда настала пора выступать в поход, в войске Мамая было почти сто пятьдесят тысяч всадников и пеших воинов.

Противоречивые, непривычные для него чувства овладели в эти дни Мамаем. То крепла, росла уверенность в быстрой и легкой победе над русскими, то вдруг неведомо откуда приходил страх.

Нет ничего вечного на земле. Не та стала Золотая Орда, иной сделалась Русь. Словно и не одно и то же время прокатило над ними свои клокочущие высокие волны. Мамай знал истоки своего страха перед грядущим: когда ссорятся в юрте родственники, им не хватает времени посмотреть, что делается у соседа. Пока чингизиды рвали Золотую Орду на части, сплетались в клубки, подобно степным гадюкам, русские княжества были заняты своими делами. У них тоже было неспокойно и тоже лилась кровь, но люди помнили, что, помимо распрей, есть у них общий враг – раскосый и жадный, беспрепятственно приходящий из безбрежных степей, владеющий их жизнью и смертью. Только сила ломает силу. И потому надо было искать выход. А дорога к нему была одна – единство.

С той поры, как княжить на Москве стал Иван Данилович Калита, словно подули иные ветры. Осторожно, исподволь, начал он заигрывать с Золотой Ордой – чаще кланяясь, чем показывая гордость, и, не ленясь, оглядываться вокруг. И когда вечный недруг Москвы – княжество Тверское поднялось против притеснений Чол-хана – брата Узбек-хана, Иван Калита, не мешкая, поехал в Сарай-Берке.

Вернулся он оттуда с войском и повелением наказать непокорную Тверь, что и сделал, не мучаясь сомнениями, проявив железную волю и не выказав жалости. Тверской князь Александр Михайлович бежал в Литву. Позже он вернулся, но уже сами тверичи не могли простить ему трусости. Бояре же предпочли служить более сильному князю Ивану, видя в нем надежную защиту и опору. Иван Калита, чтобы навсегда сломить своего давнего врага, велел вывезти из Твери в Москву соборный колокол, голосом которого было принято созывать народ на вече.

Но не сразу удалось стать ему полновластным князем владимирским. Заслуги Ивана Калиты Узбек-хан учел, но, не желая его усиления, отдал ему только Новгород и Кострому. Суздальский князь Александр Васильевич получил Владимир, Нижний Новгород и Городец. Прошло еще немало лет, прежде чем стал Иван Калита единоличным хозяином «над всею Русскою землею».

Мамай еще хорошо помнил то время, когда великий князь приезжал в Орду. И подарком, и словом умел он угодить хану и ханшам, визирям и эмирам. Не было ни одного князя, который бы так исправно вносил в ханскую казну дани и поборы. Великая тишина стояла в его правление на всех подвластных ему землях. Казалось, что нет у Орды более преданного князя. По первому требованию хана отправлялся он туда, где возникало недовольство Ордой, и, жестоко покарав непослушных, доставлял «злато и серебро». Сквозь пальцы смотрели правители Орды на то, что часть собираемой князем дани оседала у него в кремлевских подвалах.

Иван Калита подчинил себе Ростовское княжество и начал расширять свои владения, понемногу прикупая городки и деревеньки у соседей. Так, очень скоро ему стали принадлежать Углич и Галич, Белоозеро с их округами.

Только сейчас понял Мамай, что хитрый, льстивый на слова князь использовал поддержку ордынских ханов для своей пользы. Ханы превращались из хозяев в помощников московского князя, сами не ведая об этом.

В свое время, укрепляя Орду, хан Берке стремился сделать ее центром ислама. Но никто из золотоордынцев не обратил внимания на то, что подобно совершил и Иван Калита, когда лестью и угрозами перевел митрополита из Владимира в Москву и таким образом превратил ее в центр православия.

Странные дела стали твориться на Русской земле. Наступило время «тишины великой», и татары прекратили «воевать Русскую землю и убивать христиан», которые отдохнули от «великой истомы, многих тягот и насилия татар». И, словно почуяв это, несмотря на то, что правил Иван Калита рукою жесткой, потянулись к нему горожане, и крестьяне, и служилые бояре. Утихли княжеские распри, не горели селения и хлебные нивы, и не слышно было горького плача на Русской земле.

В отца пошли и сыновья его: Семен Иванович Гордый и Иван Иванович Красный. Хан Узбек с честью принял в своей ставке Семена и назначил его великим князем, отдав под его руку всех других русских князей. Преемник Калиты вел себя твердо и властно, и никто не осмелился перечить ему. И Семен, и брат его были постоянными гостями в Орде. Эх, знать бы тогда, чем все это обернется! Мамай бы собственными руками убил змеенышей и заставил бы мудрого Узбек-хана открыть глаза и посмотреть, что творили руки его. Но кто мог знать тогда, что все так обернется?!

Когда князь Семен умер, Орды вручила его брату Ивану Ивановичу не только право главенствовать над всеми остальными князьями, но и творить над ними судебную расправу.

Только внешне казалась легкой жизнь московских князей. Уладились дела с Ордой, а на смену им пришли другие заботы. Несколько раз отбивались от Литвы, от шведов и ливонских рыцарей, давили боярскую крамолу в Новгороде, да и со своею, московской, пришлось расправиться люто. Зато в обмен на Лопасню, захваченную Москвою у Рязани еще до Ивана Калиты, князь Семен получил рязанские владения по реке Протве, города Боровск, Верею и другие. В крепкой узде были у Москвы княжества Владимирское и Костромское.

Когда от чумы скоропостижно скончался князь Иван Ивановчи Красный, казалось, силе московской пришел конец. Да и на что было рассчитывать, если оставил он после себя наследников мал мала меньше. Старшему, Дмитрию, было девять лет, младшему, Ивану, и того меньше. Московских бояр возглавил митрополит Алексий. В Орде в то время шли великие смуты, и потому ярлык на великое княжение довольно легко получил суздальско-нижегородский князь Дмитрий Константинович. Выразили неповиновение Москве Тверь и Рязань.

Привыкшие властвовать московские бояре не успокоились. Не прошло и двух лет, как великой казной купили они у Орды ярлык для внука Ивана Калиты Дмитрия Ивановича. Сопротивление князя Дмитрия Константиновича было подавлено. Утвердившись на владимирском великокняжеском престоле и достигнув совершеннолетия, Дмитрий Иванович московский женился на дочери Дмитрия Константиновича Евдокии. Распри тотчас же были забыты.

Молодой князь за короткий срок сумел показать себя деятельным и решительным. Всякие попытки проявить своеволие пресекал он так же беспощадно и скоро, как и его дед Иван Калита. Дважды ходил на Москву литовский князь Ольгерд, объединив свою дружину с тверским князем Михаилом, и дважды вынужден был отступить, признав за Дмитрием Ивановичем право самому утрясать свои дела и разногласия с Тверью. И когда князь Михаил ухитрился получить вдруг в Орде ярлык на великое Владимирское княжение, Дмитрий Иванович во главе большого войска решительно выступил против него. На Тверь вместе с московским князем пошли «со всеми своими силами» князья суздальский, ростовский, ярославский, белозерский, стародубский, брянский, тарусский и другие. Руку Москвы держали князья смоленский, и черниговский, и другие русские князья, подчинявшиеся Литве.

Впервые произошло подобное на Русской земле. До той поры многие годы не знала она такого единения. Вела всех на Тверь обида на ее князя, что он постоянно ищет помощи у Литвы и Орды.

И, увидев, что «вся Русская земля восстала на него», а помощи ни от Литвы, ни от Орды нет, тверской князь признал над собой главенство московского и поклялся, что в случае надобности выступит с ним против татар.

Вскоре Дмитрий Иванович заключил крепкий союз на дни мира и войны с Новгородской республикой и жестоко покарал Рязанское княжество за нежелание признать его первенство. Через некоторое время в руках московского князя оказался весь торговый путь по Итилю, и главенство его над всеми русскими землями признал нижегородский князь.

Не ко времени и не к месту было поражение Бегича на Воже. Кто-кто, а Мамай знал, что воинов окрыляют победы. Сейчас, когда русские поняли, что они сильны, справиться с ними будет нелегко. Хан корил себя за то, что, занятый междоусобной борьбой, он просмотрел, как объединились русские князья. Надо было сразу, еще семь лет назад, когда Дмитрий отказался посылать в Орду дань, двинуться на него всей силой. Сейчас бы, имея за спиной покорные русские княжества, он бы без страха выступил против Тохтамыша и наверняка победил.

Но что было проку корить себя за то, что ушло безвозвратно. Сейчас нужны были уверенность и войско, чтобы повернуть время вспять и повторить деяния великого Бату-хана.

Собрав на совет своих нойонов и мурз, Мамай объявил им, что поход он начнет осенью. И еще было велено сказать воинам: «Ни един от вас не пашите хлеба, да будьте готовы на русские хлеба».

Великому московскому князю Дмитрию Ивановичу о замыслах Мамая стало известно рано. Все говорило о том, что Орда не захочет смириться с поражением Бегича, а потому, догадываясь, что Мамай попытается ударить неожиданно, еще весной отправил князь своих людей на реку Воронеж – приток Дона.

Весть о нашествии пришла в Москву в начале июля. Не мешкая, Дмитрий Иванович послал гонцов в княжества, которые были связаны с ним договорами писаными да устным словом крепким. Москва начала спешно собирать войско. Впервые так широко и всеохватно готовилась Русь отразить татарский набег, впервые почувствовала силушку великую и отчаянную решимость не подставлять покорно под кривые ордынские сабли свою шею. Гудели по всей земле Русской набатные колокола, и шли по лесным да степным дорогам княжеские дружины, пробирались ватагами крестьяне и ремесленники – все держали путь на Москву. И каждый знал, что битва будет кровавой, потому что не как в прежние времена – не отрядом идет на Русь Орда, а всей своей силой.

К тому времени, когда Дмитрий Иванович отдал приказ выступать навстречу Орде, под его княжескими знаменами уже стояли с дружинами его двоюродный брат Владимир Андреевич – князь серпуховско-боровской, князья белозерский и тарусский, кашинский, брянский, новосильский, ростовский, стародубский, яро-славский, оболенский, моложский, муромский… Пришли со своими отрядами воеводы: коломенский, владимирский, юрьевский, костромской, переяславский, бояре московские, серпуховские, переяславские, дмитровские, можайские, звенигородские, угличские, владимирские, суздальские, ростовские. Были в войске московском даже паны литовские. Дмитрий Михайлович Боброк – князь брянский и трубчевский – привел с собой хоть и небольшую, но сильную дружину; с князем полоцким Андреем Ольгердовичем пришла Белая Русь.

Не помнила еще Русская земля, чтобы под стяги одного князя собиралось такое огромное воинство. Ранее принято было ходить в походы только с дружинами, состоящими из воинов обученных; ныне же, помимо них, собрался под рукой Дмитрия Ивановича народ незнатный: кузнецы и кожевники, гончары и медники, пахари и бортники, смолокуры и прочий люд. Многие из них никогда не держали в руках меча да и не имели пока его, надеясь на косы, топоры да рогатины, с которыми привыкли ходить на лесного хозяина – медведя. Словно ложка дегтя в бочке меда было известие, что не прислали своих полков в московское ополчение княжества Тверское, Смоленское да и многие другие. На треть бы могли увеличить они войско Дмитрия Ивановича, добрую могли бы сослужить службу, но князья эти свои обиды ставили все еще выше дела общего, а потому людей своих не пустили и решили ждать, чем дело кончится, надеясь, в случае победы Мамая, свалить Москву и получить от Орды новые милости.

А люди со всех концов земли Русской шли и шли в Москву. Днем и ночью пылали горны, был слышен перезвон молотов и наковален. Из Коломны, Тулы, Устюжны и других городов по тряским лесным дорогам катились возы, нагруженные мечами и саблями, наконечниками для копий и стрел, кольчугами и щитами.

На совете близких к Дмитрию Ивановичу князей и бояр было решено собрать все дружины в Коломне на успенье, к 15 августа.

Пристально следил за приготовлениями московского князя Мамай. В стане русских были его люди, и они не мешкая доносили обо всем, что там делалось.

Подойдя к Дону, золотоордынское войско остановилось. Отсюда Мамай отправил своего посла к князю Дмитрию Ивановичу. Он знал, что о его приближении на Москве уже известно, и, кто знает, быть может, та грозная сила, которую он привел, напугает русских князей и они согласятся вновь покориться. Поэтому Мамай велел требовать, чтобы русские отказались от битвы и дали обет платить Орде дань в прежнем размере.

Князья ответили твердым отказом. Однако в скором времени дорогой ордынского посла заторопился в ставку Мамая верный человек Дмитрия Ивановича – Захарий Тютчев. Вез он для хана богатые дары, «злата и серебра много». Хитер был посол князя. По дороге удалось ему проведать о том, что поступившие на Мосвку сведения о союзе между ханом, Литвой и Рязанью верны. Не мешкая послал он к Дмитрию Ивановичу гонца. Выходит, что не лгал рязанский князь Олег Иванович, сообщая на Москву о том, что склонил его на свою сторону Мамай и что надлежит ему в нужный момент соединить свою дружину с полками великого литовского князя Ягайло и ударить по московскому войску с тыла.

«Кони ржут на Москве, звенит слава по всей земле Русской. Трубы трубят на Коломне, в бубны бьют в Серпухове, стоят стяги у Дона Великого на берегу, звонят колокола вечевые в Великом Новгороде… Съехались все князья русские к Дмитрию Ивановичу…»

Все, кто собирался в эти дни под стяги московского князя, недобрым словом поминали и рязанцев, и их князя Олега. Вся Русь забыла на время о своих обидах, копя силу, чтобы одолеть наконец ненавистную Орду. И великим позором виделась и боярину, и рядовому ратнику Олегова измена, его тайное решение соединиться с Мамаем. Негоже было так поступать. Не худородным князьком был Олег. Знатностью рода мог потягаться он с московскими князьями, потому что родоначальником рязанских князей был Ярослав Святославович, внук Ярослава Мудрого.

Конечно, всякому своя рубаха ближе к телу. Но ведь хорошо знали на Руси, чем заканчивались такие рассуждения. Косоглазая, жадная Орда раздевала княжества поодиночке. И уже не о рубахе приходилось тогда думать, а о том, чтобы хоть как-то сохранить животы свои и своих близких.

Так неужели гордый и строптивый Олег Иванович решил, что он умнее других и сможет обмануть Мамая и, предав людей русских, тем самым отведет беду от своего княжества? А может быть, заиграли дрожжи старой обиды? Ведь когда в 1237 году двинул свои силы на Русь Батый, он прежде всего обрушился на приграничное Рязанское княжество и ни один из русских князей не откликнулся, не поспешил на помощь. Сама Рязань встала грудью на жестокого врага, и тысячи ратников сложили в неравной битве свои головы. Долгие годы потом вздымал ветел к небу пепел и золу с обезлюдевшей, залитой кровью рязанской земли.

Крепок русский человек памятью. На Рязани хорошо помнили те черные дни, помнили мученическую смерть своего князя Юрия Игоревича. И та память заставляла все время коситься на северные русские княжества и стараться решать свои дела обособленно, надеяться только на себя, на свою хитрость да на чудо.

Когда еще ордынская рука дотянется до других, а у рязанцев проклятая степь была под боком, и не только сам хан мог прийти, но и даже всякий темник позволял себе творить что ему вздумается. С такими княжеская дружина могла справиться легко, да всегда жила опаска, что подумает и что станет делать ордынский хан, если посечь его воинство. Ничего не скажешь, тяжка доля Рязанского княжества.

Обо всем этом судили и рядили в эти дни и простые ратники и князья, и бояре, собравшиеся со своими дружинами под руку великого московского князя. Только Дмитрий Иванович хранил молчание, не порицая и не оправдывая князя рязанского, словно насовсем отринул его из своего сердца.

Дивно и непонятно все это было. Ведь кому-кому, а Рязани первой надо было бы стать под руку Москвы, чтобы навсегда избавить себя от ордынского произвола. Вся Русь ненавидела Орду, а у рязанских людей та ненависть должна была быть во сто крат большею.

Конечно, были у Рязани и свои тяжбы с Москвою. Много лет делили и не могли поделить Лопасню. Но дела эти были внутренними и не вели к разорению обоих княжеств.

И сам Олег Иванович люто ненавидел Орду и как ни хитрил, как ни изворачивался, а, бывало кончалось его терпение, и своим мечом рубил он им же сплетенную паутину. Так было, когда в 1365 году ордынский князец Тогай стремительным набегом захватил и пожег Рязань. Олег Иванович позвал тогда на помощь дружины пронские и козельские. Догнал Тогая у Шишевского леса и жестоко порубил его воинство.

Как ни смотри, что ни думай, а сама Рязань, в одиночку, никогда бы не справилась с Ордой, не отучила бы от набегов в ее земли, от грабежей и насилия. Большой силой становились княжества только тогда, когда объединяли свои дружины. И это видел всякий, кто хотел видеть. Разве бы испугался, разве бы запросил мира литовский князь Ольгерд, когда вместе с ордынскими туменами в 1370 году он решил идти на Русь, да увидел перед собой в едином строю полки московские и рязанские?

Но полного единения никогда не было между князьями. И Дмитрий, и Олег были молоды. За спиной у каждого стояли свои советчики – бояре, и никто не хотел признать старшинство одного княжества над другим. Споры из-за Лопасни и Коломны то затихали, то снова разгорались.

В эти дни, рассуждая об измене Олега, вспоминал кое-кто в Кремле, что было время, когда рязанцы, свирепые и гордые люди, до того вознеслись умом, что в безумии своем начали говорить друг другу: «Не берите с собою доспехи и оружие, а возьмите только ремни и веревки, чем было бы вязать робких и слабых москвичей».

И вспоминали еще про то, чем все это кончилось, когда сошлись московская и рязанская дружины на поле брани при Скорпищеве: «Тщетно махали рязанцы веревочными и ременными петлями, они падали как снопы и были убиваемы, как свиньи. И так Господь помог Великому князю Дмитрию Ивановичу, и его воинам: одолели рязанцев, а князь их, Олег Иванович, едва уехал с малою дружиною».

Но вспоминали люди не только плохое, но и доброе. Вспоминали, как в одном строю бились и москвичи, и рязанцы на реке Пьяне против мурзы Арапши и чашу горькую испили там вместе, как потом посекли степняков темника Бегича на реке Воже и погнали его прочь с Русской земли.

Те же, кто был горазд умом и подалее смотрел, не сорили словами, а больше слушали да приглядывались к тому, как поступит, что велит сделать Дмитрий Иванович. Шептались кое-где, что схитрил князь рязанский. И вовсе не Мамаеву сторону он держит, а не пошел с дружиною в Москву, чтобы не оставить беззащитной рязанскую землю. Будет Олег разводить турусы да убаюкивать лисий ханский ум словами сладкими до той поры, пока подойдет со своим войском Дмитрий Иванович к месту битвы, и тогда рязанцы придут и вместе со всеми встанут под его державную руку, под боевые стяги.

Хранил упорное молчание великий князь московский Дмитрий Иванович. И даже не подумал что-нибудь сделать, чтобы помешать Олегу рязанскому сноситься с Ордою. А ведь мог помешать.

Кто может знать, кто может сказать, о чем думают князья? Все смешалось, все перепуталось на Русской земле…

В ясный тихий день вывел свои полки из Кремля московский князь. Через Никольские, Фроловские и Константино-Еленинские ворота могучей рекой вылились они на запруженные народом московские улицы. По обычаю, жены прощались с мужьями «конечным целованием», потому что не каждому суждено было вернуться после страшной сечи, а что будет она такой, в войске князя знали. Не на малую брань шли – все, что у Орды было, двинула она на землю Русскую, всю силушку свою великую, и потому встали против нее впервые так заедино многие русские люди. Каждому было ведомо: не будет победы, не будет и жизни.

Едва миновав городские посады, войско Дмитрия Ивановича разделилось на три части. Великий князь повел свои полки к Коломне по серпуховской дороге, белозерские князья пошли по болвановской, остальное войско двинулось по брашевской.

В Коломне, на Девичьем поле, князь провел своим полкам смотр и в каждый назначил князей и воевод. Все имеющееся в наличии воинство было разбито на десятки, сотни и тысячи.

Не мешкая выступила русская рать в поход. Полки шли берегом Оки на запад, туда, где впадала в нее река Лопасня. По пути к Дмитрию Ивановичу постепенно присоединялись другие князья и бояре, и среди них был окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов.

Далеко вперед, в безбрежную, открывшуюся вдруг степь уходили сторожи – конные разведывательные отряды, состоящие из воинов опытных, отважных и сметливых. Им надлежало вызнавать, где находится и что замышляет хан Мамай.

25 августа, совершив переправу через Оку, на южную ее сторону, москов-ский князь двинул свое войско к Дону. У переправы остался с малой дружиной только Вельяминов, для встречи и указания пути продолжавшим подходить с разных сторон отрядам пеших и конных воинов.

Непонятно для многих вел себя Дмитрий Иванович. Путь, начертанный им для войска, огибал рязанские земли, хотя безопаснее было бы с такими огромными силами подмять под себя Олега Ивановича, вступившего в сговор с Ордой, и тем обезопасить свой тыл. Однако, кроме непонятного, виделся в действиях князя и глубокий смысл. Теперь, если бы и захотели, не просто было объединиться дружинам рязанским и литовским.

Хотя и с большой осторожностью, но стремительно шло русское войско.

Передовые отряды, высланные в глубь степи, приносили добрые вести – Мамай не ожидал скорого подхода русских полков. Все чаще вспыхивали между московскими и ордынскими разведчиками яростные короткие схватки, предвещая скорую битву.

6 сентября Дмитрий Иванович остановил свое войско на берегу Дона.

Только много дней спустя узнает Мамай, как нелегко было решиться московскому князю перейти Великий Дон, какие горячие споры, какие страсти кипели вокруг этого решения. И сказал тогда Дмитрий Иванович тем, кто стал под его стяги:

– Лутче было не идти противу безбожных сил, нежели, пришед и ничто не сотворив, возвратитися вспять. Пойдем ныне, убо в сей день за Дон и тамо полодим головы стоя за братию нашу.

После совета за одну ночь через Великий Дон были наведены мосты и отысканы броды. 7 сентября все русское войско перешло на южный берег Дона, близ впадения в него речки Непрядвы. И тотчас же запылали позади русских полков переправы, подожженные по приказу Дмитрия Ивановича: обратного пути, в случае поражения, не будет.

Сощурившись, весь подавшись вперед, смотрел Мамай на лежащую перед ним низменную равнину. Отсюда, с Красного холма, отлично была видна тускло поблескивающая излучина Дона. Высокие черные столбы поднимались над подожженными русскими мостами. Северный ветер ломал столбы, изгибал их, и сизые клубы дыма текли в татарскую сторону.

До самого конца надеялся Мамай, что русские не решатся переступить Дон и в самый последний момент запросят пощады, покорно склоня перед ним головы. Теперь же сомнений не оставалось – битва предстоит жестокая. Русским отступать некуда – позади широкий полноводный Дон, справа – быстрая Непрядва, слева – речка Смолка.

Ну что ж! Тем лучше! Русские князья сами уготовили себе гибель. Раз и навсегда можно будет покончить с ними. Тысячу лет станут восхвалять степные певцы подвиг хана и приравняют его к великому Бату.

Шевельнулась в душе тревога, но сейчас же сменилась раздражением и злобой. До сих пор не привел почему-то свои полки рязанский князь Олег, застрял где-то в пути великий литовский князь Ягайло. Ничего! Когда Мамай покончит с князем московским, он непременно разорит земли рязанские и двинет свои тумены на коварного литовца. Ханы не прощают измены. Пусть, как и прежде, все трепещет перед Золотой Ордой.

С Красного холма было хорошо видно, как строились, готовились к битве русские полки. Вечернее солнце все ниже опускалось к краю земли, и розовый туман стелился над степью.

Опытным глазом воина Мамай без труда определил, что у русских около ста тысяч конных и пеших воинов. Значит, численный перевес был на его стороне.

С жадным любопытством следил хан за тем, как готовилось к битве войско московского князя: в центре встал большой полк, вперед выдвинулись передовой и сторожевой, обычное место которого позади главных сил. Теперь место сторожевого занял запасной. Справа и слева от большого полка встали полки правой и левой руки.

Без суеты выстраивалось русское войско. Мамай прислушался. Слитный, тяжелый гул тысячи голосов был подобен рокоту вздыбленных ветром волн. Он катился грозным валом над степью и разбивался о подножье Красного холма.

Снова мелькнула злая мысль о Ягайло и Олеге рязанском. Что задумали коварные гяуры? С Олегом все понятно. Он боится Орды, но не менее страшны для него и свои, русские, а вот почему медлит литовец? Ему ведь даже во сне снится гибель русского войска? Что же тогда он не спешит, а ведет все время свою дружину поодаль от московских полков? Разведчики донесли, что теперь он вовсе остановился в однодневном переходе от места предстоящей битвы русских с ордынцами. Не в ворона ли решил играть великий литовский князь? Это было похоже на правду. И Русь ему ненавистна, и Орда. Сила у Ягайло немалая. Быть может, задумал он дождаться того часа, когда увидит на поле брани истекающего кровью победителя и, двинув на него полки, одним махом покончит с обоими своими врагами?

Солнце коснулось края земли, и красные щиты русских воинов, соединенные в одну бесконечную стену, особенно отчетливо стали видны на серой осенней равнине. С тоскливым, пронзительным криком метались в светлом вечернем небе испуганные кулики. Пришло время вечернего намаза. Все мусульмане, что были в войске Мамая, опустились на колени, обратив свои лица в сторону Мекки. Более ста тысяч молитв, торопливых и жарких, полетели одновременно к небу. И наверное, из-за этого аллах не сумел понять, о чем они, потому отвернул свое лицо от правоверных. Но никто в этот последний вечер, накануне битвы, о том не знал – ни хан, ни простой воин…

Ночь наступила рано. Она была по-осеннему холодна, и в темном небе ярко и пронзительно горели бесчисленные звезды. Отпустив после полуночи из своего шатра мурз, беков и темников, Мамай, зябко кутаясь в бараний полушубок, вышел на улицу.

Ночь дышала тревогой. В русской стороне было тихо, и хану вдруг сильно захотелось поверить в чудо, поверить, что войско московского князя неслышно снялось и ушло за Дон, но он знал, что это не так, – высланные вперед разведчики уже давно бы принесли ему эту радостную весть.

Хан обернулся. В его лагере было неспокойно. Даже в темноте угадывал он, как суетились внизу люди, как спешили куда-то всадники и натужно скрипели колеса арб. Редкие огоньки костров слабо мерцали в ночи. Все здесь привычно, все знакомо. Воин-степняк не думает накануне битвы о смерти, он верит, что завтрашний день станет для него днем богатой добычи. Так повелось со времен Чингиз-хана, так будет вовеки, если завтра аллах дарует им победу. О мертвых скоро забудут, и степь пришлет в войско новых джигитов, жадных до добычи и уверенных, что за них думает великий хан.

Завтра, на рассвете, начнется битва, и если победа будет за ним, Мамаем, ему больше не страшен никакой Тохтамыш. Удача смахнет его с лица земли, и вся Золотая Орда отныне будет принадлежать одному властителю – хану Мамаю.

Мамай опять посмотрел в русскую сторону. Неодолимая сила влекла его туда, где лежало поле, на котором сойдутся завтра в смертельной схватке две огромные и яростные силы. Куликовым полем называют его русские. Завтра травы, все живое и даже сама земля превратятся здесь в прах под копытами коней, под ногами людей. Кровь обильно польет поле. И даже через много лет будет всходить на нем лишь чахлая, неживая трава да белеть омытые дождями черепа и кости павших.

Тихо ступая, придерживая на груди полушубок, Мамай начал медленно спускаться с холма. Два великана туленгита из личной стражи молча последовали за ханом.

Мамай поднял лицо к небу. Холодно и колюче глянули в его глаза звезды. Он вдруг подумал, что, если бы сейчас потребовалось всю землю превратить в прах ради завтрашней победы, он не стал бы раздумывать и приказал бы своим воинам сделать это. Ради власти, ради золотоордынского трона, сыновья убивали отцов. Так имеет ли после этого хотя бы какую-то цену жизнь сотен тысяч воинов – своих и чужих?

Мамай вдруг замер. Ему послышался отдаленный топот коней. Он остановился и стал ждать. Замерли за спиной туленгиты, сжимая в руках копья. Где-то в вышине, между звезд, тоскливо и протяжно закричала совка. Мамаю показалось, что в темноте мелькнули неясные тени, потом почудились приглушенные человеческие голоса. Не оборачиваясь он протянул в сторону туленгитов руку, и один из них, угадав желание хана, вложил в нее лук и длинную оперенную стрелу.

Мамай привычно и сильно натянул тетиву. С тонким свистом улетела во тьму стрела, в ту сторону, где ему почудились человеческие голоса. Хан ждал крика, стона, топота копыт, но вокруг по-прежнему было тихо. Он облегченно вздохнул. Выходит, что все ему померещилось. И, хотя опасности никакой небыло, сделалось вдруг неуютно и одиноко в ночном поле. Мамай вдруг спросил себя: зачем пришел сюда? – и не нашел ответа. Он повернулся спиной к невидимому во тьме русскому войску и торопливо стал взбираться на холм к своему шатру.

Не знал Мамай, что через два года, перед самой смертью, вспомнит он эту ночь на Куликовом поле, и неясные тени во тьме, и выпущенную наугад, в русскую сторону, бесполезную стрелу. И вспомнит рассказ русского купца, похожий на правду и на полуправду одновременно, как накануне битвы выезжали на поле великий князь московский Дмитрий Иванович и Дмитрий Боброк-Волынец, чтобы послушать, о чем поведает им родная земля. Приложив ухо к земле, услышат они крик и плач русских и татарских жен и поймут, что немногие вернутся с битвы. И еще будет дано им знамение свыше о близкой победе…

Ссутулившись над крошечным костром, разведенным прямо посреди шатра, просидит всю долгую осеннюю ночь в одиночестве Мамай, терпеливо ожидая наступления утра.

Он не заметил, как задремал. А когда открыл глаза, увидел, что наступает рассвет. Зыбкий, тусклый свет просачивался в шатер. Мамай торопливо вышел на улицу.

Непроглядный, чадный туман закрывал весь мир, и не было видно ни земли, ни неба. Голова у хана закружилась, и он вытянул вперед руки, боясь упасть.

Где-то внизу, у подножья холма, уже проснулся и гомонил разноязыкий стан. Сквозь влажную, непроницаемую завесу тумана долетал едва уловимый запах гари – воины готовили еду.

Мамай с тревогой посмотрел в русскую сторону. Там по-пержнему стояла тишина, но он понял, что тишина эта обманчивая – просто густая черная пелена тумана глушила всякие звуки.

Хлопнув в ладоши, Мамай приказал посыльным собрать к нему в шатер мурз, беков, темников и батыров.

Ожидание близкой битвы возбуждало. Движения Мамая сделались резкими, глаза сузились и смотрели теперь холодно и остро. Ушли сомнения и тревоги, мучившие его всю ночь.

Совет на этот раз был коротким, потому что каждый хорошо знал, что и как ему надлежит делать.

И в русском стане давно не спали. Полки занимали отведенные им с вечера места, строились, выравнивали ряды. Глухо перекликались в мокром, холодном тумане голоса, бряцало железо, храпели и ржали кони.

С русской стороны, из-за Дона Великого, налетел ветер, и пелена тумана начала отступать в татарскую сторону, открывая Куликово поле. Глянуло с неба наконец осеннее солнце, и в его холодных, негреющих лучах тускло заблестели мокрые от росы остроконечные русские шлемы.

Звонко запели трубы, протяжно заиграли зурны, рассыпали свою частую и тревожную дробь барабаны.

Туман уходил все дальше от русских полков, и, наконец, открылось подножье Красного холма.

По склонам его медленно и грозно скатывались основные силы Мамая – конница. Воины, одетые в черные доспехи из буйволовой кожи, сидели на черных конях. В центре ордынского войска плотным, литым строем шла генуэзская пехота. Положив длинные копья на плечи идущих впереди, сомкнутыми рядами двигались они в русскую сторону.

Еще раз обвел глазами свое войско великий московский князь Дмитрий Иванович. Все полки были готовы к битве, и над каждым, указывая место, где находится поставленный во главе его удельный князь или воевода, ветер развевал знамя.

На виду у всего войска Дмитрий Иванович снял с себя великокняжеское платье и доспехи и передал их юному боярину Михаилу Бренку, сам же надел платье простого воина.

– Становись, боярин, под княжеское знамя и береги его. Мне же не годится быть позади своих воинов.

Подчиняясь воле Дмитрия Ивановича, Михаил надел золоченые княжеские доспехи и встал под черный, расшитый золотом стяг.

Кто-то из воевод попытался отговорить князя от его задумки.

– Не становись впереди биться, но стань сзади, или на крыле, или где-нибудь в другом месте!

Лицо князя было бледным и строгим. Он оглянулся вокруг и увидел тысячи устремленных на него глаз. Голос его зазвенел:

– Да как же я скажу кому-нибудь: «Братья, встанем крепко на врага!» – а сам встану сзади и лицо свое скрою? Не могу я так сделать, чтобы таиться и скрывать себя, но хочу как словом, так и делом прежде всех начать и прежде всех голову положить, чтобы прочие, видя мое дерзновение, так же сотворили с многим усердием!

Дмитрий Иванович тронул своего коня, и воины вокруг расступились, открывая ему дорогу туда, где стоял передовой полк.

Два огромных войска остановились друг против друга на расстоянии полета стрелы. С вершины холма, сидя на гнедом коне, облокотившись на луку седла, Мамай наблюдал за тем, что происходило на Куликовом поле. Обветренное, коричневое лицо его было непроницаемо, и никто в этот миг не мог бы угадать, что делается в его душе.

А хану вдруг стало страшно. Недобрые предчувствия стиснули сердце. И он с суеверным страхом подумал, что это не к добру. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Отвага и дерзость руководили всегда его поступками. Сейчас, казалось бы, бояться было нечего – воинов у него было больше, чем у московского князя, да и русские сами устроили себе ловушку, оставив за спиной широкий Дон. Мамай верил, что нет такой силы, которая смогла бы противостоять его стремительной коннице, а конные полки русских сумеют остановиться своими копьями смелые генуэзцы, ведь недаром привел он их из Крыма сюда, где встречаются лес и степь. Хан знал силу русских пеших полков и потому решил противопоставить им достойную силу.

До рези в сощуренных глазах вглядывался Мамай во все происходящее на Куликовом поле. Сейчас, по давней традиции, должен был начаться поединок между самыми сильными и ловкими воинами русского и золотоордынского войска.

Ожидание тяготило. Хан знал воина, который выйдет с его стороны. Много поединков было в жизни батыра Челубея, и ни разу он не изведал горечи поражения. И сегодня во что бы то ни стало он должен был победить. Что лучше победы Челубея вдохновит воинов? Каждый увидит в ней перст судьбы и волю аллаха.

Из рядов золотоордынцев с визгом вырвался вдруг на открытое пространство всадник и, осадив коня, подняв его на дыбы, крикнул:

– Эй, внук Калтали Имана[2], я до сих пор не вижу твоего богатыря, который бы осмелился встпуить в поединок с моим! Чего ты ждешь?! Или тебе стало страшно?!

Мамай узнал во всаднике батыра из кипчакского рода кенегес Кенжанбая, отчаянного воина и задиру.

Мамай не слышал, что ответили русские Кенжанбаю. Батыр резко крутанул своего коня на месте и помчался к золотоордынскому войску.

Словно порыв ветра прошел по русским полкам. Стоящие впереди пешие воины раздвинули ярко-красные щиты, и вперед неторопливо выехал всадник, одетый в монашескую мантию. Был он огромен, широкоплеч, русобород. Простой темный шлем был надет на его большую тяжелую голову, в руке он держал копье с коротким древком.

Кто-то из мурз, бывавших ранее на Москве, негромко сказал:

– Это Пересвет. Он человек главного русского муллы Сергия Радонежского…

Мамаю вдруг показались знакомыми эти имена. Он вспомнил – о них сообщал живущий на Москве преданный ему человек, булгарский купец. Этот Сергий Радонежский из Троице-Сергиева монастыря благословлял князя Дмитрия Ивановича и его войско на битву с золотоордынскими войском, он же и дал князю двух своих иноков-богатырей Пересвета и Ослябю, разрешив им при нужде нарушить монашеский обет и взять в руки оружие.

Хан хищно ощерился. Теперь он видел, как и от его войска отделился огромный всадник на черном коне.

– Челубей! Челубей! Че-лу-б-е-е-ей! – эхом долетели до него голоса с поля.

Грудь золотоордынского воина закрывала крепкая сетчатая кольчуга, надетая поверх стеганного из войлока жилета, на голове был низкий черный шлем с пучком птичьих перьев.

Какое-то время выехавшие для поединка воины горячили коней, то поднимая их на дыбы, то заставляя крутиться на одном месте. Великая тишина нависла над полем, и показалось Мамаю, что на миг даже остановилось в небе нежаркое осеннее солнце.

И вдруг, словно повинуясь неведомому приказу, воины бросили своих коней навстречу друг другу. Припав к гривам скакунов, выставив перед собой острые жала копий, плотно прижав к бокам локти, они, казалось, неслись по полю быстрее ветра.

Ударились кони, встали на дыбы, пытаясь укусить один другого или ударить крепким как железо копытом, вылетели из седел всадники, глубоко вогнав в грудь друг друга копья. Конь Пересвета, потеряв седока, умчался в сторону русских полков, конь же Челубея с пронзительным ржанием заметался по ничейной земле.

Тысячеголосый крик, похожий одновременно на стон и на рычание смертельно раненного зверя, метнулся к синему небу и, отразившись от него, как от каменной тверди, рассыпался над землей. Золотоордынская конница черной лавиной покатилась на передовой полк.

Удар был страшен. Русские пешие воины не отступили, только вмиг, словно от ураганного ветра, поредел их строй. Острыми наконечниками копий вспарывали они животы татарским коням, а там, где нельзя было повернуться с копьем, рубились саблями, сбивали всадников тяжелыми палицами. С лицом, залитым кровью, в измятых ударами доспехах, вместе со всеми дрался великий московский князь Дмитрий Иванович. И каждый воин мог его видеть…

«И была брань крепкая и сеча злая, и лилась кровь, как вода, и падало мертвых бесчисленное множество от обеих сторон, от татарской и русской. Не только оружеим убивали, но и под конскими ногами умирали, от тесноты великой задыхались, потому что не могло вместиться на поле Куликовом, между Доном и Мечей, такое множество сошедшихся сил» – так напишет потом летописец, свидетель той сечи.

А битва набирала силу, и от туч пыли, вставшей до неба, стало гаснуть солнце.

Несмотря на отчаянное сопротивление русских полков, татары все ближе подходили к тому месту, где под черным, вышитым горящим золотом стягом стоял в богатом великокняжеском одеянии Михаил Бренко. Вот уже и ему пришлось обнажить свой меч и шагнуть навстречу врагу. Подрубленное чьей-то саблей упало на миг княжеское знамя, исчез, словно утонул в бурлящей реке, всадник, которого золотоордынцы принимали за князя.

На помощь большому полку, состоящему в основном из ополченцев, пришли владимирские и суздальские дружины воеводы Тимофея Васильевича Вельяминова. И сейчас же над головами сражающихся вновь взвилось великокняжеское знамя.

Отлично видел Мамай с вершины Красного холма, что, несмотря на то что воины его продвинулись далеко вперед, центр русского войска не сломлен. И тогда, все так же сохраняя на лице бесстрастное выражение, он приказал ударить по русским полкам, стоящим от центра по правую сторону. Но и здесь его конница, подобно валу, обрушившемуся на скалистый берег, оставляя на поле убитых и раненых, откатилась к подножью Красного холма.

Битва шла уже несколько часов, но никто бы не смог с уверенностью сказать, чье войско более близко к победе. Мамай понимал, что долго так продолжаться не будет. Воины устали, они изнемогают от жажды, и, если сейчас хотя бы на небольшом участке битвы обозначится успех русских, может произойти самое худшее… Велик соблазн у золотоордынского воина, сидящего на коне, повернуть его вспять и умчаться в степь, русским же отступать некуда – позади Дон. У русских нет иного выхода, кроме как победить или погибнуть.

И, уже не скрывая волнения, охваченный непреодолимым желанием переломить ход битвы, Мамай повернул лицо к стоящему позади Кенжанбаю.

– Повелеваю тебе ударить по левому крылу русского войска. Да поможет тебе аллах! Ты должен или принести мне победу, или умереть!

– Слушаюсь и повинуюсь! – Батыр поднял своего коня на дыбы и помчался вниз с холма, туда, где стояли, дожидаясь своего часа, самые умелые воины, принадлежавшие к личной гвардии хана.

С воем, с криками, призывающими на помощь дух предков, взметнув над головами кривые сабли, помчались один за одним отряды всадников. Свежие кони летели подобно птицам, и всякий видевший это понимал, что русским не устоять.

Вот он, долгожданный миг. Пройдет совсем немного времени, и побегут полки московского князя, а бегущего с битвы не может остановить никакая сила, и тогда устроит кровавый пир Мамай и прикажет не оставлять в живых ни одного русского воина. Доблестные его тумены промчатся по княжествам, сметая на своем пути города, вытаптывая посевы, и снова, слабая и послушная, будет лежать у подножья золотоордынского трона Русь.

Сквозь редкие разрывы в гигантском облаке пыли Мамай увидел, как дрогнуло левое крыло русского войска и начало медленно отступать к Непрядве. Русские еще не бежали, но это уже было предрешено. Таял на глазах и запасной полк московского князя. Русских воинов почти не было видно. Их словно поглотила золотоордынская конница.

Мамай воздел руки к небу. Его тумены заходили в тыл главным силам князя Дмитрия. Теперь ничто не могло изменить исхода битвы. Мамай обернулся назад, чтобы посмотреть в глаза тех, кто стоял в эти минуты вместе с ним на вершине Красного холма. Но странное дело – он не увидел на их лицах ра-дости.

– Возблагодарим аллаха! – крикнул хан. – Я заставлю князя Дмитрия…

Мамай не успел договорить. Один из его нукеров вдруг протянул руку с зажатой в ней камчой в сторону Куликова поля. Губы его дрожали.

Мамай резко обернулся. То, что он увидел, помутило его разум, а глаза закрыл черный туман. Когда же зрение вернулось к нему, Мамай увидел, как от Зеленой дубравы, разворачиваясь на ходу и полумесяцем охватывая его конницу, мчалась русская конница.

Удар был столь неожиданным и мощным, что золотоордынцы не выдержали его. Отряд, еще недавно теснивший русские полки, распался на две части. Одна из них, даже не вступая в битву, повернула коней к Непрядве, ища спасение и находя вместо этого свою гибель в быстрых водах реки. Другая, почти не оказывая сопротивления, помчалась в сторону Красного холма, сминая на пути генуэзскую пехоту.

Безумными, расширившимися от страха глазами смотрел теперь Мамай на происходящее. Случилось то, чего он так боялся. Бегство золотоордынской конницы словно дало новые силы русским, и уже не только на левом крыле, но и по центру, и справа московские полки повернули ордынцев вспять. Всадники в лисьих малахаях, спасая свои жизни, прорубались саблями сквозь бегущую генуэзскую пехоту. Свои убивали своих.

Выдержка изменила Мамаю. Задыхаясь, с перекошенным ртом, он кричал, требовал ответа от своих приближенных: откуда взялось у русских свежее войско, почему никто не предупредил его о том, что князь Дмитрий спрятал в лесу десять тысяч всадников?

Московские полки гнали ордынцев по всему Куликову полю. На вершине Красного холма уже отчетливее слышался звон железа, стоны раненых и крики затаптываемых конями, мольбы о помощи.

И уже не желание победить, а хотя бы спастись, сохранить свою жизнь овладело Мамаем.

Он ударил изо всей силы камчой коня и помчался прочь с поля битвы, бросив на произвол судьбы свои тумены.

…«И побежали полки татарские, а русские полки за ними погнались, били и секли. Побежал Мамай с князьями своими в малой дружине. И гнали их до реки Мечи, а конные полки гнались до станов их и захватили имения и богатства много», – напишет потом русский летописец.

И весь срок жизни, который даст ему судьба, будет Мамай возвращаться мыслями к Куликовой битве, искать ответа: почему удача отвернула от него свое лицо?

Бродя по сумеречным комнатам своего дворца в Кафе, со страхом прислушиваясь к шагам охраняющих его туленгитом, он будет вспоминать битву и из увиденного им самим, и из услышанного от лазутчика булгарского купца сложится яркая и зримая картина всего, что произошло…

Нет, не отчаяние двигало великим московским князем Дмитрием, когда решился он выступить против Орды, не легкомысленная уверенность, что победить Мамая будет легко. Все продумал русский князь, до всего дошел мыслью. Оттого и поле для битвы выбрал такое, что нельзя было отступить в случае поражения. И засадный полк создал князь не случайно. Знал он, что сеча будет лютой, потому что золотоордынским воинам не откажешь в храбрости. Хорошо, когда сила равна силе, но у князя было намного меньше воинов, и потому призвал он на помощь воинскую хитрость. И момент выбрал удачный, терпеливо удерживаясь от соблазна, чтобы раньше времени не раскрыть засадный полк. И людей во главе его поставил опытных, мудрых: серпуховского князя Владимира Андреевича и князя Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца.

Долгие часы ждали они, оставаясь глухими к мольбам воинов выйти и помочь сражающимся и гибнущим собратьям. Зато когда пришел урочный час, когда едва видное в облаке пыли солнце перешло на вторую половину дня, крикнул князь Боброк:

– Час прииде и время приближеся! Дерзайте, братья и други!

Вспоминая, как вырвалась из леса русская конница, как прямо из рук ушла победа, в которую он уже успел поверить, Мамай скрипел зубами от бессильной ярости. Купец рассказывал, что на Руси люди говорят о том, что Зеленая дубрава близ Куликова поля выросла за одну ночь, чтобы укрыть русское воинство. Все врет чернь, все придумывает! Сколько раз останавливались глаза хана на этом лесу, когда смотрел он на поле битвы, но ни разу не пришла мысль о том, что там может быть спрятан засадный полк. Если бы все можно было начать заново! Но никому не дано повернуть время вспять. И не поднять павших в битве воинов, чтобы снова двинуть их на Русь. Мамай силился понять: откуда берется отвага у русских ратников? И не мог. Кочевник, отправляясь в поход, смел и неутомим потому, что надеется взять богатую добычу, русский же воин умирал нынче только за то, чтобы не отдать свое. Откуда было знать ему, степняку, привыкшему с презрением смотреть на все народы, которые не пасут скот, что уже нарождалось в людях понятие Родная Земля? Сам Мамай вырос в седле, и ему было хорошо везде, где была степь. Только в битвах да за едой потел кочевник, и потому в его речи не было слов «земля, политая потом». Он никогда не облагораживал землю сохою и не оплодотворял ее хлебным зерном. Изгнанный из одних мест, он легко находил себе родину в любом другом месте, где вдоволь было травы для его скота.

О многом думал Мамай и, не находя ответа, все больше распалял в себе ненависть к русским и клял судьбу.

Но все это было потом. А сейчас еще слышался за спиной топот погони и над головой с пронзительным тонким свистом проносились русские стрелы. Только за рекой Воронежем отстали преследователи. Медленно, словно слабые ручейки, стекались к Мамаю небольшие отряды и группы уцелевших в битве воинов. Торопливо уходил Мамай в сторону Крыма, туда, где стояли аулы кочевников.

Однажды вынырнул из степного марева отряд воинов, ведомых Кенжанбаем. Но Мамай словно забыл, что требовал от батыра победы или смерти. Он подарил Кенжанбаю жизнь.

Мамай ехал во главе своего войска и не замечал дороги. Умирали от ран, полученных в битве, воины, но это мало беспокоило его. Осунувшийся, с серым лицом, опустив плечи, сидел он в седле и не чувствовал, казалось, ни холодного осеннего ветра, ни частых обложных дождей, медленно и подолгу сеющих с хмурого низкого неба.

Бесконечным показался путь к родному аулу, что стоял в низовьях Днепра. И здесь, велев справить поминки по погибшим, Мамай распустил свое войско.

Уединившись в юрте, закрыв тундык – отверстие для выхода дыма в своде юрты, – Мамай несколько дней пролежал на кошмах, не притрагиваясь к еде. Когда же он наконец показался своим близким, лицо его все еще было хмурым, но в глазах снова появилось властное выражение, а это значит, что к нему возвращалась жизнь.

Первое, что он сделал, – это послал гонца в Старый Крым, где находился посаженный им в свое время ханом Гияссидин Мухаммед. Гонцу было велено рассказать хану о том, как проходила битва, сколько пало в ней воинов и сколько ранено.

Этим поступком Мамай хотел показать Гияссидину Мухаммеду, что, несмотря на поражение, он по-прежнему силен и по-прежнему не считает себя обязанным повиноваться ему. Если хан хочет знать подробности, пусть сам приедет в ставку.

И еще приказал Мамай собрать на совет нойонов и старейшин подвластных ему родов. Очень хорошо знал он обычай степи, где малейшее проявление слабости могло обернуться непоправимой бедой. Увидев, что у повелителя сломаны крылья, его сразу же покинут даже те, кто еще вчера считался самым преданным и верным. Какой близкой была заветная цель стать единственным правителем Золотой Орды, вновь собрать под свою руку все растащенные чингизидами на улусы и ханства земли. Если бы не поражение от русских!..

Верные люди уже сообщили Мамаю, что Тохтамыш, узнав о том, что произошло на Куликовом поле, вошел со своим войском в земли, лежащие по берегам Итиля и еще недавно подчинявшиеся ему. Без битв и сражений стал он владеть тем, за что всю жизнь боролся Мамай. Он старался об этом не думать. Он верил, что все можно изменить, лишь бы не растерять то, что осталось, и собрать новые силы. А для этого нельзя было никому показывать свою слабость. Одно дело – потерпеть поражение, но заставить всех думать, что это случайность, и совсем другое – отказаться от борьбы, вызывая к себе жалость и презрение окружающих. По-прежнему рука должна быть твердой, речь властной, а поступки решительными.

Сейчас для пользы дела следовало забыть о Тохтамыше. Ничто так не возвышает в глазах людей, как победа над тем, от кого еще недавно пришлось бежать. Значит, снова следовало обратить свой взор в сторону русских княжеств. Русские показали, что вместе они сильны, но всегда ли они будут едины? Только теперь обязательно нужна победа, потому что второй раз подняться уже не удастся.

Еще не до конца придя в себя от поражения, Мамай думал о новой битве с русскими. Для этого он и велел собрать в ставку эмиров и старейшин родов.

Власть подобна соколу на твоей рукавице. Если умеешь им управлять, будешь разумен, то добычей твоей станет и свирепый волк, и красная лисица. Неумелое же обращение с птицей превращает ее железные когти в ничтожное украшение, и вместо добычи она начинает терзать падаль.

Мамай не был глупым правителем. Он умел подчинять себе людей, потому что умел побеждать врагов.

Одновременно с эмирами и старейшинами в ставку приехал Гияссидин-хан. Он был младшим сыном Бастемир-султана, ведущего свой род от пятого сына Джучи – Сибана. Широкоплечий, высокий, внешне сильный, Гияссидин был слаб душой и всегда робел перед Мамаем, сделавшим его ханом.

В двух соединенных между собой юртах собрались самые знатные люди кочевых родов, подчиняющихся Мамаю. Эмиры, батыры, бии в богатых одеждах сидели на разостланных кошмах, ожидая появления Гияссидина и Мамая. И когда те наконец вошли в юрту, собравшиеся поднялись и склонились в низком поклоне, приветствуя хана и правителя, которого давно между собой уже тоже величали ханом.

Гияссидин и Мамай сели на почетное место.

Муфтий Крыма красивым, бархатным голосом прочел молитву в память о погибших на Куликовом поле золотоордынских воинах.

Склонив головы, в напряженном молчании слушали собравшиеся слова, обращенные к богу, а когда муфтий умолк, провели в знак печали по лицу раскрытыми ладонями.

– Пусть услышат нас доблестные воины…

– Пусть земля им будет пухом…

– Пусть аллах откроет им врата рая…

Неслышно вошел в юрту темнолицый Кастурик-эмир и остановился у входа.

Глаза его встретились с глазами Мамая.

– Ты сделал то, что я велел?

Кастурик наклонил в знак согласия голову.

– Введите его.

Четверо нукеров втолкнули в юрту закованного в цепи могучего сложения человека. Густая окладистая борода ниспадала ему на грудь, лицо было исклевано крупными оспинами, а один глаз закрывало синеватое бельмо. Многие из присутствующих здесь знали косого Ивана. Он был русским купцом, торговавшим с Золотой Ордой. Не знали только эмиры, батыры и бии, что уже давно был этот человек глазами и ушами Мамая, не знали и того, что правитель Орды, несколько раз проверив его сообщения из Москвы и Рязани, во многом доверял ему. Именно Ивана спрашивал перед битвой Мамай о количестве воинов у московского князя, и тот твердо заверил его, что «у Дмитрия Ивановича более нет ни одного воина, кроме тех, что стоят на Куликовом поле». В суматохе битвы никто не заметил, куда делся косой Иван. Только случайно, при отступлении, наткнулся в степи золотоордынский отряд на купца и повязал его.

Молчание затягивалось. Мамай пристально смотрел на человека, которому еще недавно верил. Ему на миг показалось, что именно этот русский виноват в его поражении. Скажи он правду – и все могло быть иначе. Мамай бы совсем по-иному распорядился войском. С трудом справившись с охватившей его яростью, Мамай сказал:

– Ну, косой Иван, разве ты не знал, что у золотой Орды длинный курук? Этой петлей мы ловим даже диких коней. Неужели ты думал, что она не настигнет тебя, куда бы ты ни спрятался? Теперь ты, наверное, расскажешь нам все.

Пленник поднял опухшее от побоев лицо:

– Очем ты хочешь услышать?

– Тебе бы уже следовало догадаться, что нас интересует… – Мамай говорил медленно. Его все еще душила ярость. – Почему ты обманул меня и не сказал о том, что московский князь спрятал воинов в Зеленой дубраве?

Запекшиеся губы Ивана тронула едва заметная улыбка:

– Не захотел.

Мамай всем телом подался вперед. Он ожидал чего угодно: лжи, мольбы о пощаде, но не такого ответа.

– Ты не захотел!.. Быть может, и рязанский князь Олег тоже не захотел и потому предал меня?

Косой Иван был причастен к сговору Олега и Мамая. Не раз ездил он между ставкой Орды и Рязанью с тайными поручениями. И потому неспроста задал ему этот вопрос Мамай.

Пленник отрицательно покачал головой:

– Нет. Князь Олег предал не тебя, а землю Русскую. И его я обманул… Тому, кто предает, всегда страшно… Я сказал князю, что часть своего войска Дмитрий Иванович оставил в тылу и, если он пойдет на соединение с тобой, быть Рязани сожженной. Оттого Олег и не бросился к тебе на помощь. Своя рубашка ближе к телу… Зачем ему спасать твой горящий дворец, когда, того и жди, запылает собственная изба? Не будь так, не упустил бы он случая расквитаться с московским князем. Спор у них давний, смертный… Князь Олег что пес… Увидев, что обманулся, он по-мелкому, но мстил Дмитрию Ивановичу. Его люди разобрали построенные на Дону мосты, когда собралось московское вой-ско в обратный путь с Куликова поля, его люди грабили по лесам московских ратников и глумились над ними…

– Чего хотел добиться этим Олег?

– Не знаю. Быть может, думал, что, оправившись после битвы, ты погонишься за Дмитрием Ивановичем… Всякое можно было думать… У московского князя едва половина воинов после битвы осталась… Ты же не оправдал надежд Олега, а как побитый пес, поджав хвост…

– Укороти язык!.. – крикнул нукер, стоявший рядом с пленником, и ударил его по голове рукоятью камчи.

Лицо Мамая потемнело. Мелькнула сумасшедшая мысль, что, быть может, действительно следовало, собрав рассыпавшееся по степи войско, ударить в спину московскому князю. Тот явно не ожидал нападения.

Косой Иван словно не заметил удара, а может быть, избитое его тело действительно не чувствовало уже боли.

– Обманулся в своих надеждах Олег… Орлом тебя посчитал…

Не отрываясь, Мамай смотрел на пленника. Давно бродила в душе мысль – небольшим войском напасть на рязанские земли, чтобы наказать Олега за измену. Но к чему косой Иван говорит так упорно про то, как мстил московскому войску рязанский князь? Не плетет ли он новую сеть обмана, чтобы увлечь в нее Мамая и тем самым спасти Рязань от набега? Все это предстояло обдумать, прежде чем принять какое-то решение. Сейчас даже такого неверного союзника, как Олег, не стоило терять.

– Только напрасно творит худые дела рязанский князь… Дни его сочтены… Дмитрий Иванович ничего не забудет… Не сегодня, так завтра найдет Олег свою гибель…

И снова была какая-то загадка в словах косого Ивана. Если все так, то почему, возвращаясь с битвы, Дмитрий Иванович сразу же не разделался с Рязанью, а распустил свое войско и закрыл глаза на бесчинства, которые творил Олег?

– Подожди, – нетерпеливо и властно сказал Мамай. – Я сам разберусь с твоими князьями… Ответь мне: почему предал меня ты?! Или я мало давал тебе золота?

– Плата твоя была щедрой… – Пленник переступил с ноги на ногу, и в тишине негромко звякнули цепи. – Но ты не знал двух вещей…

– Каких?

– Первое. За золото можно купить золотой трон и даже счастье, но не человеческое сердце… Нельзя купить его любовь к близким, к отчей земле…

– Ты думаешь, что я полностью доверял тебе? – презрительно спросил Мамай.

– Я так не думал… Ты не мог верить мне, русскому, потому что не веришь даже своим друзьям по стремени: Бегичу, Карабакаулу, Кастурику и даже сидящему рядом с тобой Гияссидину Мухаммеду, поднятому тобой ханом… И второе… Я очень удивился, когда узнал, что ты не велел удалять меня из твоего войска, отправляющегося в поход. Я уже тогда понял, что ты не доверяешь мне. Ты решил напугать меня, чтобы я напугал московского князя… Мне действительно было страшно, когда я смотрел на проходящие мимо твои тумены… Пыль, поднятая копытами их коней, делала небо низким и серым… Я рассказал об этом Дмитрию Ивановичу. Но ни он, ни те, кто его окружал, не испугались. В русском войске каждый ратник знал, что пришел он на Куликово поле не для того, чтобы отнять у вас косяки лошадей и ваших баранов, не для того, чтобы снять с мертвых одежду и доспехи… Каждый хотел жить и ради жизни готов был умереть… Смертью смерть поправ… – Пленник ненадолго замолчал. Полуприкрыв глаза, он собирался с силами. – Быть может, ты хочешь знать, для чего я все это говорю? Ты уверен, что делаю это, чтобы спасти жизнь… Нет. Знаю: по вашим обычаям такого врага, как я, не щадят. Мне больше не придется говорить, но твои люди все равно проговорятся кому-нибудь об услышанном, и на Руси узнают, что не предал я родную землю…

Мамай словно пропустил мимо ушей сказанное косым Иваном.

– И все-таки, прежде чем я решу твою участь, я хотел бы еще раз спросить… Кроме тебя, мне служили и другие русские, но никто не предупредил о замыслах князя. Неужели среди них действительно нет ни одного человека, которого бы не соблазнило золото?

Пленник тихо и хрипло рассмеялся:

– Таких найти всегда можно. Только Дмитрий Иванович поступил мудрее… Никто, кроме князя Владимира Андреевича Серпуховского да Дмитрия Михайловича Боброка-Волынца, не ведал о его задумке. Накануне битвы, в ночь, ушли их дружины в Зеленую дубраву. Ни остальные князья, ни простые ратники про то не знали. И потому русские воины, выйдя против твоих, бились до последнего, не надеясь на помощь, а полагаясь только на себя. Оттого и не оглядывались они по сторонам, не сломились под натиском твоих туменов.

– Выходит, и ты не знал о засадном полке?

– Я не ведун, чтобы читать княжеские мысли…

– А если бы знал?

– Не сказал бы, – твердо произнес пленник.

Мамай зло расхохотался:

– Выходит, князь Дмитрий не доверял тебе?

– Не знаю… Быть может, он правильно поступал… А если бы стал пытать меня? Человек сам не ведает, что может он и какие муки ему под силу. Уж коль я ничего не знаю, так жги меня хоть огнем – сказать мне нечего… Быть может, утаивая, князь Дмитрий сберегал мою душу от греха смертного – предательства.

Мамай задумался. Все, о чем говорил косой Иван, было в прошлом. Его не вернешь, как убежавшую в реке воду и плывущие по небу облака. Сейчас хана больше интересовал рязанский князь Олег. В борьбе с Москвой ему очень нужна была сильная рязанская дружина. Может быть, все и так, как говорит пленник, а быть может, и на этот раз он обманывает, хотя слова его очень похожи на правду. Если Олег враг Москве, то почему не растопчет его князь Дмитрий? Если же друг, то почему при случае поносят его худым словом «предатель»? Может, и здесь скрыта известная только двум князьям тайна, потому что каждый из них знает, что Орда не успокоится после поражения, а обязательно станет мстить и устраивать набеги. И такое могло быть.

Мамай вспомнил князя Олега. Высокий, русобородый, он умел подчинять себе людей, а главное – был тщеславен и честолюбив. Сколько приходилось встречаться с ним, всегда казалось, что нет человека, более люто и яростно ненавидящего своего соперника – московского князя… Кто, кроме Орды, смог бы помочь Олегу в борьбе с Москвой? Никто. Так почему же он предал и не пришел на Куликово поле?

Мамай опустил голову и задумался. Ясно вспомнил он то, с чего все началось.

Олег первым прислал к нему своего человека, и тот от имени князя предложил Мамаю в обмен на обещание не разорять более рязанскую землю платить ему дань в том размере, в котором давала ее Рязань Орде при хане Узбеке.

Тогда Мамай хотел с презрением ответить, что без всякого уговора он может взять у Рязани все, что пожелает, но пришла вдруг хитрая мысль использовать князя Олега против Москвы.

Если бы тогда знать, что Олег затеял двойную игру. А что это именно так, теперь хан не сомневался. Иначе почему, возвращаясь с поля Куликова победителем, московский князь Дмитрий не бросил свои полки, опьяненные успехом, на дружину Олега и не раздавил своего старого врага и изменника? Более того, как сообщали лазутчики, идя через рязанские земли, запретил настрого московский князь утеснять рязанцев и чинить им зло.

Изменил Олег. В душе всколыхнулась, поползла к горлу тугим комком ярость. Он с трудом овладел собой. Непонятно было одно – отчего не объявил народу московский князь о том, что Олег не предатель, а действовал с ним заодно? По всей Руси клянут люди рязанского князя, а Дмитрий молчит…

Откуда было знать бывшему повелителю Орды хану Мамаю, что произойдет совсем скоро, после того как перережут ему в Кафе горло генуэзцы.

А случится для многих непонятное. Великий московский князь Дмитрий Иванович заключит с Олегом договор о вечном союзе, а гордый рязанский князь признает его старшим братом. И еще Дмитрий Иванович приравняет Олега к Владимиру Серпуховскому, получившему после Куликовской битвы прозвище Храброго. Воистину есть чему дивиться, если Владимир Серпуховской, покрывший себя вечною славою, не взропщет на то, что к нему приравняли предателя. Значит, ведомо ему было то, чего не ведали другие, и не врагом считал он Олега, а единомышленником в борьбе с Ордой.

В году 1381-м признает рязанский князь твердые границы меж московскими и его землями, установленные Дмитрием Ивановичем, поклянется быть против Орды и вероломной Литвы. Чудное творилось на Руси, где не принято было прощать предателей, а тем более заключать с ними союзы как с равными.

И еще не дано было знать Мамаю, что вновь в скором времени пересекутся дороги Орды и рязанского князя. Наступят тот день и час, когда новый властитель Золотой Орды – Тохтамыш решит осуществить замысел своих предшественников и двинется на Русь, чтобы привести ее к прежней покорности. Первым об этом узнает князь Олег и пошлет своих верных людей к Дмитрию Ивановичу предурпедить его о нашествии, сам же поспешит к Тохтамышу с изъявлениями покорности и предложением служить тому верой и правдой. И хан поверит Олегу рязанскому, потому что по всей Руси идет о нем худая слава как о предателе и лютом враге московского князя. И не нижегородских князей Василия и Семена послушается Тохтамыш, когда будет решать, куда двинуть свое войско – вслед за Дмитрием Ивановичем, умчавшимся в Переславль-Залесский собирать войско, или на Москву. Сам Олег вызовется указать хану короткий путь на стольный град Московского княжества, тем самым приумножая свою худую славу. Прокляли его на Руси, назвав дважды предателем. И невдомек было ордынцам, что отводил их рязанец от того места, где собирал Дмитрий Иванович войско. Москва же с крепкими кремлевскими стенами и пушками была неприступна для степной конницы. И никогда бы не одолел ее Тохтамыш, если бы не нижегородские князья Василий и Семен, которые уговорили горожан открыть ворота и вступить в переговоры с ханом.

Слишком поздно понял коварство Олега Мамай, понял, когда уже не мог отомстить. Тохтамыш догадался раньше и, пятясь от приближавшегося войска Владимира Серпуховского, уходя в степи, разграбил и пожег рязанскую землю.

Тяжко было князю Олегу. Не предатель земли Русской, а ее лазутчик во вражеском стане, он должен был молчать и сносить хулу. Требовал народ жестокой кары, но ни Дмитрий Иванович, ни близкие к нему воеводы не подняли на Олега меча, тем самым без слов свидетельствуя, что ведомо им то, что неведомо и не должно быть ведомо другим.

И когда под нажимом своих бояр, в отчаянии, не ведая, что творит, пошел рязанский князь воевать Москву, не ответил ему дерзостью на дерзость Дмитрий Иванович, а прислал к Олегу мудрого Сергия Радонежского, игумена Троицкого монастыря. О чем говорили эти два человека, никто не знает. Только унялись вдруг рязанские бояре, и установился меж княжествами вечный мир.

И снова случилось чудное. В 1387 году – вопреки людской молве поступил великий московский князь – отдал дочь свою Софью за сына Олега Федора. Но опять же ни единым словом не обмолвился, чтобы снять с рязанского князя тяжкий навет о предательстве. О чем говорили князья, породнившись, после свадебного пира? Наверное, опять об Орде, которая все еще была сильна, и кочевала близ русских рубежей, и смотрела на Русь раскосыми жадными глазами, ожидая удобного момента для новых набегов.

Не дано было знать об этом Мамаю. Сидя в шатре, он не ведал о своей скорой гибели. Он думал сейчас о рязанском князе Олеге и знал точно, что предал тот не Москву, а Орду, и все могло бы быть иначе, если бы… Сейчас же всем существом хана владели бессильная ярость и желание мстить.

Размышления Мамая прервал хриплый голос пленника:

– У меня есть к тебе просьба, правитель Мамай…

Тот поднял глаза.

– Я устал жить… Прикажи своим людям не мучить меня… Пусть кто-нибудь оборвет нить моей жизни ударом ножа в сердце…

На миг ярость стиснула горло, но Мамай справился с ней. Губы его дрогнули в злой усмешке.

– Пусть будет так, как ты просишь… Ведь сегодня ты впервые сказал мне правду…

Нукеры, повинуясь его жесту, схватили пленника под руки и выволокли из юрты.

Мамай пристальным, долгим взглядом всматривался в лица собравшихся, словно пытаясь угадать, о чем они думают и можно ли рассчитывать на их верность. Грузное его тело подалось вперед.

– Мы снова пойдем на Русь! – властно сказал он. – Для этого я собрал вас сюда. Золотая Орда не должна забывать свои обиды, и со времен Бату-хана всякого, кто поднимал на нее меч, она бросала под ноги своих коней.

Голосом, не терпящим возражения, Мамай, называя каждого эмира, бия и батыра по имени, указывал им, сколько и куда каждый из них был обязан привести воинов.

– Где батыр Кенжанбай? – спросил он наконец.

Темнолицый Сакип-Тура, ведавший всеми делами Орды, поднялся с места и склонился в низком поклоне:

– Сегодня утром вернулся гонец, которого мы посылали к батыру, чтобы пригласить его на совет. Кенжанбай и батыр из рода аргын Караходжа сняли свои аулы с насиженных мест и еще неделю назад ушли к Тохтамышу.

Мамай притушил вспыхнувший в глазах злой огонек. Новость была неприятной. Если уж самые близкие начали покидать его, то что ожидать от тех, кто подчинялся ему только из страха? Начало положено. Словно клочья гнилой кошмы под ударами ветра, попытаются завтра покинуть его другие роды. Неужели чуткий нос степняков уже почуял, что от него идет запах тления? Тохтамыш! Будь он проклят, да падет на него карающий меч аллаха! Ни на минуту не даст он забыть о себе. Бегство батыров – грозное предостережение.

Не желая показывать собравшимся своей растерянности и тревоги, Мамай сказал:

– Пусть будет так… Не стоит устраивать траур из-за того, что ничтожные Кенжанбай и Караходжа совершили предательство. Пусть воины седлают коней и точат сабли. Подобно орлам, набросимся мы на русские княжества. Сегодня они беспечны, потому что упиваются своей победой на Куликовом поле… Мы более не повторим своей ошибки и вернем себе славу непобедимых воинов…

Многого не знал в этот миг Мамай. Судьба не послала ему предостерегающего знака и не просветлила его ум, закрыв будущее плотной завесой тумана. Готовясь к походу на Русь, он видел не далее, чем летит выпущенная из тугого лука стрела.