Гниль

Места здесь были засушливые, почва не плодородная, сплошная глина да песок, а картошка на удивление выросла, как на дрожжах.

Вот тебе и удобрения в синих мешочках. По-настоящему творят чудеса. А может — это сорт был такой урожайный, не зря же фирма называлась «Урожайка»!

Забавно, но картошка действительно была крупная гладкая без единой червоточины, только вот попробовать её никому из наёмных работников не довелось. У начальства с этим пунктиком было строго.

Наемный персонал тщательно обыскивали после каждой смены, а на обед всех вывозили совсем в другое место, где под навесом располагалась полевая кухня. Кормили бесплатно. Первое, второе, третье, да ещё с обязательным свежеиспечённым хлебом.

Так никто из трудящихся и не рискнул за весь посевной сезон, запечь на углях картошку.

День на полях начался с рассветом, поэтому уже к полудню, казался болезненно долгим. Пот градом стекал со лба, руки и спины мужчин давно онемели, но они с Семёнычем давно привыкли к трудностям. Платили хорошо. В этом всё было дело. Так и терпелось и не нылось, а дело в натруженных руках само спорилось.

Они работали с начала посевного сезона — и пусть работа была в поте лица, но и эту работу для бывших алкоголиков прошедших анонимную кодировку, раздобыть оказалось ой как не просто.

Но, мужики позвонили на удачу, прочитав объявление в газете «из рук в руки», когда оказались совсем на мели. А после часового собеседования они ещё контракт подписали о неразглашении, вот диво дивное. Ну, да Бог с ним с этим контрактом. Главным, для мужиков было, что их на работу взяли.

— Смотри Тимофеич, опять та гадость ползёт! — толкнул Семёныч напарника в бок.

Гадостью называл Семёныч бурых пятнистых слизней вымахавших на картофельном поле до неприлично крупных размеров.

— Ага, точно ползёт как на ипподром самолёт, — хмыкнул Тимофеич, щуря свои и без того подслеповатые глаза.

— Щас, я его лопатой. Хрясь и не ту, — замахнулся было Семёныч, но напарник сказал:

— Да не надо, сам окочурится. Тут же земля вся и так намертво пропиталась химией.

Бибикнула машина, намекая, что пора поднажать, если они хотят управиться с рабочей нормой до заката.

— Ох, ну елки, не сдохнет ведь, скотина ползучая, не сдохнет. Тут только рукоприкладством навести бы толк. Проклятая химия, — зычно пробасил Семёныч, — их гадов то, мутантов то, не берёт.

— Ха, — насмешил, — буркнул Тимофеич и упер руки в бока. Семеныч цокнул, выставляя на показ щербатые зубы и начал собирать картошку в ведро. Тимофеич вздохнул и стал наполнять второе пустое ведро, стоящее подле.

Было невыносимо жарко. Душно. Но, ни единой мошкары, ни мухи, стрекозы, комарика, не пролетало и не жужжало, точно над зачарованным полем.

А совсем другая картина наблюдалась у полевой кухни. Там и мухи докучали своим жужжанием, и комары наседали, оравой скрывающиеся от жары у стеблей высокой травы.

— Слышал я, что на зону эту картошку спихнут. Зэки жрать будут, — с откровенным разочарованием произнёс Семёныч и запыхтел, мечтая о перекуре.

— Зэки, так зэки, — ответил Тимофеич и выгрузил картофель в кузов грузовика.

— Я вот слышал, что это правительственный эксперимент с генной инженерией и сверхсекретными разработками удобрений. На зэках то можно и не такие эксперименты проводить, — гэ, — они как тараканы живучие, не передохнут, — продолжал гнуть свою линию Семёныч.

— Хватит белиберду нести, — строго произнёс Тимофеич. — Поди, снова насмотрелся шарлатанских программ и теперь лапшу мне на уши вещаешь. Не поведусь.

— Да честно, я от Зинки, с соседнего участка слышал, — обиженно ответил Семёныч, разглядывая, как низко садится за горизонт ярко-красное солнце.

— Давай, заканчивай язык чесать — и поднажмём. Вон солнце почти село, а нам ещё две во каких больших борозды осталось, — повысил голос Тимофеич и развёл руками в стороны. Затем принялся за работу.

Его напарник вздохнул. Он снова увидел глазёнки бусинки толстого крапчатого слизняка, снующего под картофельным клубнем, наглого как заправского хозяина всего поля.

Слизняков мужчина, уже успел возненавидеть. Они внушали ему омерзение. Такие неестественно крупные, странной крапчатой расцветки. Брр. Таких тварей в природе быть не должно. Это мужчина знал точно, как аксиому.

Глаза слизняка влажно блестели, а усики шевелились, словно в мозгу природной аномалии кипела нешуточная работа. И как они расплодились. Не понятно. Что спрашивается жрали то, а?

Выкопанные картофелины все как одна — целые, неужели слизни оприходовали ботву. А может, это они съели всех жучков, паучков и мошкару со слепнями. Кто знает? Или слизни удобрением лакомились, что в синих пакетах, без названия, которое при посеве картофеля они с Тимофеичем щедро сыпали в почву, перед этим надевая маски респираторы, следуя инструкции.

— Побыстрее там лоботрясы, — гаркнул водитель грузовика. — Смена заканчивается! — Разговоры прекратились. Все мысли мужчин снова переключились на работу.

Тимофеич с Семёнычем прекрасно знали, что если сегодня не успеют выполнить заданную норму, то изрядно потеряют в деньгах.

Солнце зашло. Загруженный до верху грузовик повез картофель на базу. Семёныч и Тимофеевич, наконец, улучшили момент и, напившись тёплой минералки, во всю дымили дешёвой «примой».

— А, я ведь не шутил про зэков, — сказал Семёныч поёживаясь и поплотнее запахивая рабочую куртку.

— Прекращай уже грузить мозг, товарищ. Не наше дело, куда едет картошка и что тут вообще происходит. Нам за квартиру платить и женушкам отстёгивать на алименты, вот и всё, что тебя должно заботить. А зэки, к чёрту зэков. Мне вообще не нравится эта картошка. И бесплатно бы такую есть не стал.

Напарник молчал, пока миновали лес и выходили к точке, в которой их должен был подобрать выделенный фирмой автобус.

— И всё же мне как-то тревожно Тимофеич, не спокойно мне, уж очень не спокойно, — почти не слышно сказал мужчина, за что получил дружеский хлопок по плечу и ироничное высказывание.

— Попей-ка лучше вместе со своим мурзатым Васькой на пару валерьянки глядишь — и все твои волнения мигом утрясутся.

— А ну тебя, — отмахнулся мужчина. Подул ветер, дыша ночной прохладой, а издали затарахтел приближающийся автобус.

Подвал в подростковой трудколонии был большой, точно самолётный ангар и практически доверху был забит картофелем. Внутри воняло пылью, затхлостью и чуток гнилью, которая всегда усиливалась, когда дюжие холода сменялись оттепелью.

Лампочки на потолке в подвале закрученные в корявых, покрытых паутиной и дохлой мошкарой плафонах то и дело беспричинно мигали в самый неподходящий момент, а то и вовсе свет вырубался ни с того ни с сего и седому тощему мужику с пропитым носом приходилось на ощупь добираться к лестнице, которую он тоже не любил из-за неровных крутых бетонных степеней, куда отчаянно не хотели становиться его дрожащие ноги: так вот, в самом верху лестницы, на площадке располагался рубильник. К рубильнику же и направлялся старый Вася Трещоткин, завхоз и по-совместительству кладовщик, когда его друг Медведев отправлялся в очередной запой.

Наладить свет в подвале мог только приходящий раз в месяц электрик. Мужик вёрткий и толстый, как маленький колобок, избегающий лишний раз повернуться и что-то сделать своими руками, как чумки. Но, электрику до абсурда везло, золотые руки мужчины знали, как и что подкрутить, чтобы всё временно заработало, потому что потом, с его уходом, как назло действовал закон подлости: все неисправности вскоре становились на свои места.

В этот раз свет в подвале снова барахлил и как ни дёргал рубильник Василий, всё было без толку, свет не загорался.

Он собрался, было пойти наверх в свой кабинет за огарком свечи, в фонарике давно сели батарейки, да вспомнил, что в кармане есть зажигалка, поэтому решил вернуться в подвал.

На улице было темно, заканчивался февраль и сквозь открытый проем, ведущий наверх двери дуло сыростью. От промозглого воздуха ему хотелось поёжиться, да спрятаться куда-нибудь, где тепло, но Василий опасался закрыть дверь, и лишиться хоть серого и слабого, но источника света.

Он спустился вниз, щёлкнул зажигалкой и звонко брякнул носком ботинка по спинкам дырявых металлических вёдер, в которые собирался тащить наверх картошку.

Василий углубился в проём, минуя мешки с картошкой — и смачно выругался, когда дверь наверху с лязгом захлопнулась.

Трещоткин вновь щелкнул зажигалкой, сверяясь со своим местонахождением. Затем он стал накладывать картошку в ведро и ощутил зловонный душок, то ли гнили, то ли разложения. Крыса что-ли снова окочурилась, а?

В конце минувшей недели Медведев сам лично брал у него крысиного яда и всё докучал жалобами, что привезённая в конце января, та самая крупная и удивительно дешёвая картошка сильно погнила. А теперь вот Трещоткин сам ощутил этот смердящий дух разложения.

Видимо всё дело в минувших январских холодах, когда температура целый месяц держалась на отметке минус сорок. Тут уж, как ни накрывай картофель, как не утепляй дверь, все без толку. От диких холодов даже глубокий подвал не спасал.

Василий услышал шорох. Неужели в подвале действительно завелась крыса? Он снова щёлкнул зажигалкой, тщательно осветив всё вокруг — и стал накладывать картошку.

Сюда бы сейчас того толстого серого кота, что любил лениво сидеть на перилах и зычным мяуканьем выпрашивать, что поесть, обитая около кухонного блока.

Когда он наполнил картофелем два ведра из шести, то снова послышался шорох — и что-то мягко покатилось по полу.

Наверное, это сполз мешок с картошкой и из дырок в сетке покатились на деревянный пол клубни. Но, на этот раз шорох был ближе и вызывал у завхоза непонятную тревогу.

Трещоткин снова щёлкнул зажигалкой и никого не увидел. Только скрипнула под порывом ветра дверь на верху. Затем ветер сильно хлопнул дверью и практически закрыл её, усиливая вокруг и без того чернильно-чёрную темноту.

Завхоз наполнил картошкой почти все вёдра на ощупь в полной темноте, когда его рука в матерчатых перчатках коснулась чего-то мягкого — это что-то хлопнуло, точно взорвалось.

— Фу, мерзость, гнилой клубень, етить-колотить, попался! — Мужчина хотел разжать пальцы и выпустить клубень, как снова с лязгом хлопнула дверь наверху.

Его носа коснулось отменно-ядрённое зловоние, мужчина тут же скривился и выругался сквозь стиснутые зубы.

Неожиданно замигал и включился таки свет. Василий зажмурил привыкшие к темноте глаза, а когда открыл их, то мельком периферийным зрением увидел, как что-то сплющенное коричневое с крапинками чёрного цвета, точно жгутом обвило его руку и плюхнуло на лицо, обжигая своими выделениями точно кислотой.

На матерчатой рукавице растеклось отвратительное пятно. Вонь опечатала ноздри мужчины вызывая рвоту.

Он успел открыть рот, набирая воздух для отчаянного крика, как существо похожее на гигантскую, распухшую крысу шлепнулось, откуда-то сверху, придавливая Трещоткина к полу. Влажные усики твари коснулись лба мужчины.

От нахлынувшей паники, он онемел, тело превратилось в неподвижную копну сена. Крик комом застрял в горле. Сердце билось галопом, как у той испуганной лошади, на которой Трещоткин вздумал разок прокатиться, когда ещё был совсем юн. Тогда он отделался испугом и сломанной рукой.

Свет в подвале снова мигнул и погас. Василий собрался закричать, но вместо крика из его горла вырвался слабый писк.

Шорх. Шорх. Зашуршало в углу — и Трещоткина потащили в самую глубь подвала в дышащую гнилью темноту.

Галина Петровна шеф повар трудколонии для несовершеннолетних сегодня работала в вечернюю смену. Раздав ужин, она то и дело посматривала на дверь в кладовую, прислушиваясь: не скрипнет ли ржавая петля, оповещая ее, что картошку на завтрашний день всё же удосужились принести из подвала.

Сегодня завхоз лично должен был спуститься в подвал, так как пропойца Медведев после юбилея жены выпавшего как раз на минувшие выходные: в понедельник с утра на работу так, и не явился.

Она вздохнула, картошка запаздывала, а её ещё нужно было почистить, чтобы не запороть завтрак.

Повариха уже протёрла плиты и раздачу, а дверь так и не скрипнула.

Вскоре стихли голоса трудных подростков, и высокие двухстворчатые двери столовой закрыли.

На кухне кроме Галины Петровны осталась трудолюбивая и чистоплотная, но, тощая как таранка — Люда, мойщица посуды.

Странно, посмотрела на настенные часы в зале Галина Петровна, и отметила, что уже восьмой час и завхоз уже давным-давно должен был появиться и принести картошку, но его не было.

Повариха упрёла руки в бока и выпила тёплого чая. Она негодовала. Василий в работе зарекомендовал себя как человек хоть и пьющий, но к любому делу — ответственный. Может, что-то случилось?

Она подождала ещё пятнадцать минут, за это время развесила сахар. Затем женщина накинула на белый халат залатанную на рукавах фуфайку, переобулась и вышла в тёмный двор.

Пристройка завхоза располагалась рядом с котельной. Свет в окнах не горел. Дверь оказалась не заперта. Повариха вошла внутрь и громко произнесла

:- Василий? — Ответа не последовало, но женщина заглянула в его рабочий кабинет, удивившись царившему на столе беспорядку: чашка на столе накрыта крышкой, точно Трещоткин только что вышел. Что-то было не ладно.

Галина Петровна решила самостоятельно разобраться, в чём собственно дело и сперва наведаться в подвал.

В слякоти подтаявшего снега её резиновые сапоги то и дело скользили и чавкали, издавая смешной звук. Шпок-шпок. Фонари у высокого блочного забора с проволкой сверху, на которую подавался ток, уже загорелись, как и окна в спальном корпусе, где проживали подростки.

Она свернула налево, возле мусорных ящиков и оказалась у овощехранилища.

Дверь в подвал была открыта. Ключ торчал в замке с широкой дужкой.

Повариха открыла дверь, окидывая взглядом кутающиеся в темноту ведущие вглубь подвала бетонные ступени. Спускаться, если честно женщине не хотелось.

Она сделала шаг вперёд, стала на узкую площадку и дернула вверх ручку рубильника, подающего свет. Внизу зажглась одинокая лампа.

Галина Петровна стала спускаться, как внезапно резкий запах гнили ударил в нос, вызывая отвращение. С каждой пройденной ступенькой воздух наполнялся духом тухлятины всё сильнее. Пахло так, точно кто-то сдох и уже разлагался. Повариха была в этом уверена, потому что за годы работы на кухне не раз находила в кладовой мёртвых от крысиного яда грызунов.

Спустившись, Галина Петровна увидела краешек белых ведер, стоящих возле начатого мешка с картошкой. Женщина облегчённо вздохнула, потому что теперь ей не нужно было углубляться внутрь огромного подвала. Значит, Василий был здесь, затем всё бросил, что на него совсем не похоже, но факты говорили об обратном.

Чтож, она ещё ему это припомнит, решила женщина и быстренько наложила из мешка в вёдра картофельные клубни, затем поспешила вытащить вёдра на поверхность. И только покинув овощехранилище и закрыв за собой дверь, Галина Петровна ощутила небывалое облегчение, причину которого так и не могла себе объяснить.

— Я всё помню, дебилы мелкие. Неужели вы думали, что я забыл что сегодня ваш красный день календаря, а говнюки? — недобро усмехнулся верзила по прозвищу Бык и лихим движением сбросил со стола две тарелки с завтраком.

Толстый Чебурек вскочил со скамейки первым и начал что-то лепетать, заливаясь нездоровым малиновым цветом, вызывая у Быка и его прихвостней, которые стояли в очереди на раздаче раскатистый смех. Его друг Пашка Воробьёв, чудак из чудаков любивший яркие вещи, научную фантастику, а также имевший ловкие руки, за что сюда и загремел, вздрогнул, уставился на Быка ненавидящим взглядом, аж желваки заиграли на лице мальчишки, но наконец, выдавил из себя:

— Гад ты, ах гад же, что творишь! — Бык наклонился над столом со своего почти двухметрового роста и насмешливо переспросил:

— Чего? — а затем двинул Воробьёва ложкой по руке сжимающей кусочек хлеба. Затем Бык переключил внимание, на Чебурека заставляя того своим властным взглядом присесть на скамейку и уткнуть глаза в тёмный чай в стакане.

Руки Воробьева от злости сами собой затряслись, в уме он гневно подбирал слова, но ноги отказывались подчиняться мысленному приказу встать и сделать хоть что-нибудь.

Он видел, как дружки Быка смеются и показывают на них обоих с Генкой пальцем, точно на голимых лохмачей.

Не дождавшись от Воробьёва ответа, Бык с приторной улыбкой заправского садиста, наконец, отошёл от их стола и направился к своим дружкам.

Чебурек почти что плакал. На полу в осколках тарелки лежала порция картофельного пюре и котлета. Он понимал, что сегодня будет голодным и так промается до обеда, потому что по плану было объявлено, всем отрядам ехать на стройку, где придётся кирпичи таскать и цемент грузить, такое вот распоряжение директора. Поэтому Генка, вздохнув и не поднимая взгляда со стола, с горя стал пить остывший чай, радуясь, что Бык не выбросил на пол вместе с завтраком и его намазанную маслом булку.

— Ешь и мой бутерброд кореш, — предложил Воробьёв, потому что его из-за почечной недостаточности не допускали к строительным работам. К тому же злость начисто отбила у него и без того слабый аппетит.

— Не, не надо ты и так хлипкий, что былинка, ещё ветром сдует, — заботливо пробурчал Чебурек и стал пить чай, вздыхая и завистливо поглядывая на уминающих вкусный завтрак пацанов сидящих за соседними столиками.

Воробьев задумчиво жевал свою булку, давился сладким чаем. «Ничего, ничего» утешал он себя. «Поживём, увидим» Бык, кто ещё смеяться последним будет.

Он проглотил последний кусок булки и допил чай.

Часы на потрескавшейся стене столовой, окрашенной в цвет детской неожиданности ходом стрелок отметили пол восьмого утра. Ещё десять минут до отбоя. Затем, Пашку отправят к трудовику, а Чебурек и большинство подростков из трудколонии поедут на стройку.

Воробьев вздохнул. Он плохо спал ночью, потому что кто-то из шайки Быка утащил его тёплое одеяло — и мальчишке пришлось довольствоваться тонким летним.

Когда закончился завтрак, за большим окном на пол стены, расположенным возле раздаточной ещё только едва рассвело.

Галина Петровна всю ночь чувствовала себя плохо, а утром едва сумела встать с постели и приготовить завтрак. Кости ломило. Всё её тело чесалось, точно искусали муравьи, к тому же женщина постоянно чихала.

Слизь из носа на бумажных салфетках, куда она высморкалась, выглядела странной: серой с вкраплениями не то крови, не то пыльной черноты. Это её встревожило.

Возможно, предположила Галина Петровна у неё просто разыгралась аллергия. Но, до первой цветочной пыльцы оставалась ещё пара месяцев, а на картофель и обычную пыль у неё аллергии сродни не было. Скорее всего, Галюня, ты просто сильно простыла.

Правильно было бы, ей первым делом поехать в поликлинику, но слабость сковала всё тело женщины, глаза закрывались и крепкий кофе, которым была запита таблетка спазмалгола ни капельки не помогла.

К тому же из-за вчерашнего инцидента с картошкой внутри поварихи накипело: следовало сделать выговор завхозу. Тягать тяжёлые вёдра из подвала с её полнотой и варикозом, не шибко-то приятное дело.

Галина Петровна зябко повела плечами и накинула поверх белого халата меховую жилетку. Затем, дожидаясь прихода сменщицы, начала дочищать принесённую вчера картошку.

Люда старательно мыла посуду и расставляла её в сушилку. Спина пожилой женщины ныла от нагрузки. Лицо раскраснелось — и её заложенный с выходных нос от горячей воды снова мог распознавать запахи.

Женщина принюхалась, вдыхая запахи кухонного жира, и моющего средства. Шумно гудела, работая, как вол картофелечистка. Находясь возле ванны Люда, видела только спину Галины Петровны сидящую в холодном цеху и дочищающую картофельные клубни.

Запершило в носу. Она чихнула и высморкалась в полотенце всунутое в карман клеёнчатого передника. Снова принюхалась и удивилась сильному запаху не то гнили, не то плесени стоящему на кухне. Неужели так отвратительно пахнет пропускаемая в картофелечистке картошка? Ей хотелось спросить об этом у Петровны, но кричать Люде, не было смысла: из-за шума машины повариха её всё равно не услышала.

Вскоре посудомойка справилась с работой, насухо вытерла руки — и наконец, то решила спокойно позавтракать.

Сразу после урока труда, где толстый и постоянно потный трудовик, всё время носивший один и тот же тёмно-коричневый костюм, и то и дело вытиравший свой высокий лоб смятым носовым платком, принял работы немногочисленных пришедших. Это были скворечники, которые подростки: кто со страданием, кто без готовили к весне для птиц.

Трудовик крякнул, хмыкнул, осмотрел худо-бедно, но с любовью сделанное творение Воробьёва и поставил таки ему зачет.

Мальчишка облегчённо вздохнул. Сегодня для него кроме математики, да биологии, что вела одна и та же преподавательница с жестким бесстрастным лицом типичной коммунистки, и мгновенно пролетевшего урока труда, ничего не было.

Когда закончились занятия Пашка отправился в библиотеку, единственное место в трудколонии где ему было спокойно и уютно.

Мальчишка вздохнул, потому что захотел, есть, а до обеда, согласно расписанию проходящему в два часа после полудня, ещё оставалось около часа. Поэтому, на это время Воробьёву лучше всего было затеряться в книжках, представить, что он в свои тринадцать с половиной лет находится где-угодно, но только не в трудколонии, в этом жестком и наводящем тоску месте в окружении высоких бетонных стен.

Маленький раздел с фантастикой Воробьёв изучил вдоль и поперёк, но при желании мальчишка всегда мог перечитать особо любимые рассказы.

Для сегодняшнего вечера Воробьёв приберёг графа Монте Кристо, который он вслух почитает себе и одногодке Генке, пока все остальные будут смотреть телевизор.

Телевизор с видеомагнитофоном располагался в игровой комнате и вечерами туда ему с Генкой, и ещё кое-кому из малолетней ребятни из-за шестнадцатилетнего Быка и его шайки лоботрясов прохода не предоставлялось.

Пашка выбрал с полки антологию фантастики и уселся на пришибленное стоящее подле батареи кресло. Тощая и старая библиотекарша с узлом сальных волос скрученных на затылке и огромными сидящими на носу очками, глянула на него и снова, как ни в чём не бывало, стала заниматься своими делами: с шуршанием раскладывала в папки какие-то бумаги, да маленькими глоточками попивала чёрный крепкий чай из простого столовского стакана.

Галина Петровна дождалась сменщицу и была свободна, но её голова всё равно невыносимо раскалывалась, как будто женщина и не принимала таблетку. Кости во всём теле ломило, а на руках поварихи от расчёсов уже красовались царапины.

Галина Петровна недоумевала, где она могла так простыть, да то и дело раздумывала, сможет ли самостоятельно доехать до поликлиники, или лучше всё-таки зайти к медсестре, померить температуру и выслушать рекомендации опытной женщины.

Повариха уселась на стул и держа сумку в руках, наблюдала как её молодая сменщица Катя, мать троих детей и оттого наверное, пышная, как сдобная булка, со сноровкой быстренько перетаскивала нужные для ужина продукты из склада, при этом пыхтела как самовар.

— Люда, — обратилась Петровна к мойщице посуды, я к медсестре схожу. Что-то мне совсем плохо.

— Иди! — крикнула Люба, после завтрака усердно драившая моечную ванну дешёвым и вонючим порошком, от которого у неё сильно першело в носу.

Каморка медсестры ютилась в самом тёмном и холодном крыле спального блока. Полки в кабинете были плотно заставлены папками. Старый пожелтевший холодильник «Минск» урчал и часто трясся точно припадочный.

— Одну минуточку посиди милая, — ласково обратилась к пришедшей Галине Петровне похожая на старинную фарфоровую куколку, пожилая, но всё ещё красивая медсестра.

Она как раз заканчивала осматривать последнего очень высокого и крепкого подростка, с недобрым прищуром тёмных глаз.

— Вот Бычков, выпьешь ещё таблетку на ночь, понял? От твоей аллергии должно помочь. И не чешись, терпи милый, — добавила женщина, замечая, что мальчишка снова тянет свои толстые пальцы к расчёсанным до крови предплечьям.

— Иди, иди Бычков не глазей, аскорбинка на прошлой неделе закончилась, — строго сказала медсестра и закрыла за ним дверь.

— Дурдом какой-то, — выдохнула медсестра. — Я уже с ног сбилась. У всех сегодня поголовно, или чесотка, или аллергия. Запас супрастина извела. Ну, да ладно, — выдохнула она и ласково улыбнулась и спросила у Галины, сидящей на деревянном стуле, возле письменного стола:

— Так что случилось, милая? Заболела?

— Ой, что-то плохо мне Зинка, ой как плохо. Ломит с самого утра.

— Так-с, давай тогда для начала померим температуру, — выдвинув ящик из-за стола, медсестра извлекла пластиковую коробочку с термометром и протянула бледной и замученной поварихе.

Когда термометр оказался у поварихи под мышкой, медсестра обеспокоенная внешним видом женщины всё так же ласково спросила:

— Рассказывай что беспокоит, что болит, Галина?

Повариха тяжело вздохнула и, почесав сквозь ткань одежды предплечье и область груди, стала рассказывать.

— Так-так, — цокнула языком медсестра, обнаружив кроме высокой температуры поварихи ярко-красную точечную сыпь на спине и груди женщины.

— У тебя такая же аллергия милая, как и мальчишек — уверенно сказала медсестра. — Только вот не пойму, чем вызвана температура, горло то у тебя не красное, лимфаузлы не воспалены, только дышишь ты Галька всё равно тяжело с хрипами. — Она внимательно посмотрела в лицо поварихи, сделав заметки в карточке, сказала:

— Рекомендую кроме супрастина и обильного питья, таки съездить тебе в поликлинику милая, сделать флюорографию.

— Сроду аллергии не было ни на что. Сама не пойму что со мной такое, — всхлипнув, сказала повариха. — Да и дома ни кого, сын в Москву на заработки уехал. Боюсь я Зина, как представлю себя в таком состоянии в пустой квартире.

— Ну что ты, как дитё малое хнычешь. Давай лучше тогда переночуй в изоляторе сегодня. Я как раз в ночную смену дежурю. — Галина Петровна снова тяжко вздохнула, и глянув медсестре прямо в глаза, долго молчала, а потом просто смирившись, кивнула.

Зинаида Григорьевна отвела повариху в изолятор, дала выпить таблетку жаропонижающего и напоила тёплой водой с лимоном и мёдом, затем уложила в постель и накрыла одеялом.

На рабочем столе у неё ещё оставалось много бумажной работы. Медсестра заварила себе крепкий чай и решила прогуляться в буфет, купить сдобную булку.

За окном медленно падал снег вперемешку с дождём. Зинаида Григорьевна поёжилась, она ненавидела зиму именно из-за слякоти и вечной промозглой сырости, вызывающей ноющие боли в её старых костях.

Воробьёв полностью погрузился в фантастические миры, переживая приключения героев как собственные, а поэтому покинул библиотеку, когда за окном было уже темно.

Привыкнув к его ежедневным посещениям, строгая библиотекарша как всегда не выгнала его, наверное, потому что он из всей ребятни, похоже был единственным читателем, кто вообще сюда заглядывал за долгие годы.

Старые часы, доставшиеся Пашке от отца, защелкивались, на тощей руке мальчишки у локтя, чтобы не свалиться с кисти. Секундная стрелка отмотала круг, показывая пол шестого. Еще чуть-чуть и он опоздает на ужин.

В столовой сегодняшним вечером было наудивление, не многолюдно и Быка Воробьёв не увидел, а вот Чебурек уже сидел за столом возле стены и уплетал запеканку.

— Как дела Генка? — спросил Воробьёв, усаживаясь на лавку и отпивая глоток яблочного сока с мякотью, явно разбавленного водой, но всё равно вкусного.

— Где все?

— Да чёрт их знает. У Быка и его шайки, как и у большинства пацанов из стройотряда сегодня не то понос, не то золотуха. Они как приехали так сразу к медсестре пошли. Еле день на стройке оттарабанили. Чешутся все как коты лишайные, поэтому и злые.

— Думаешь, карантин объявят, — сказал с набитым ртом Воробьев и выплюнул на тарелку, попавшую в рот изюминку.

— Это было бы здорово, тогда занятий точно не будет и может даже домой отпустят.

— Да, вот только их всех в изолятор не запрут, места не хватит. — с видом знатока утвердил Воробьёв.

— Ты печенье своё будешь то? — с надеждой глядя в глаза Воробьёва, спросил Чебурек и тоскливо уставился на крохотную округлую печенюшку лежавшую в блюдечке, подле стакана сока. Свою печенюшку Генка уже слопал.

— Ешь уже, не майся своим нытьём, работничек, — сжалился над ним Пашка знающий, что друг жить не может без сладкого.

Чебурек пропустил «работничек» мимо ушей и схватил печенюшку, забросил в рот и начал с хрустом жевать.

Пашка вздохнул, понимая, что Генке то было, куда податься в случае карантина, а ему самому в этом плане не повезло. Поэтому Воробьёв нахмурился, тотчас теряя возникший аппетит от осознания того что, скорее всего ему придётся сидеть в спальне в компании злых чесоточников и отражать атаки недружелюбных субъектов в одиночестве.

— Сплюнь Чебурек, — всё-таки выдавил из себя Воробьёв. — Не надо нам карантина. Скоро лето и нас с тобой точно за примерное поведение выпустят. А Бык и его компашка зависнут тут надолго, до совершеннолетия.

Чебурек хмыкнул и допил свой сок. Воробьев доковырял запеканку и запивая её соком, посмотрел по сторонам, замечая угрюмые лица подростков и отсутствие привычного шума и весёлой галдёжи.

Большинство подростков, да и буфетчица с молодой пышнотелой поварихой, которая стояла на раздаточной и о чём-то говорила по телефону, периодически остервенело, чесались.

Предплечья, запястья, грудь и спина, казалось, что всё до чего могли дотянуться их пальцы то и дело подвергались злостным расчесыванием, точно и впрямь началась массовая эпидемия чесотки, или лишая. Затем на несколько секунд почёсывания прекращались, чтобы возобновиться с удвоенной силой.

В столовой происходило явно что-то непонятое, не укладывающееся в привычный нормальный жизненный уклад.

Обозревая происходящее Воробьёву стало жутко.

Пашка отвернулся. Чебурек зевнул и сказал:

— А давай, мол, пойдём отсюда. Если нам повезёт, то телевизор сегодня вдоволь посмотрим.

Медсестра не справлялась и совсем сбилась с ног. Все запасы таблеток от аллергии в шкафу и маленьком складском помещении, где хранились лекарства про запас закончились, а поток приходящих подростков не иссякал.

Она отдала последнюю таблетку рослому удальцу Бычкову, который снова пришёл, из-за поднявшейся температуры. Затем медсестра натянула перчатки и осмотрела расчёсы на телах мальчишек, сидящих на кушетке, удивляясь их обилию и красноте проклюнувшихся на коже нарывов.

— Зинаида Григорьевна, можно уже идти? — спросил Бычков пристально рассматривая стеклянную полку в шкафу, на которой раньше всегда лежали, точно конфетки сладкие аскорбинки.

— Иди, — нахмурившись, сказала медсестра, не решаясь пока объявлять карантин. Нужно будет дождаться утра, а тогда уже она позвонит куда следует.

— А вы останьтесь молодой человек, — обратилась Зинаида Григорьевна к вихрастому лопоухому мальчишке. Женщине не нравилась его бледность, отёчность лица и ненормально высокая температура. Такими же отёчными и больными выглядело ещё несколько детей.

— Ребята пройдёмте-ка со мной, — обеспокоено сказала медсестра и направилась в сторону изолятора.

Пышнотелой поварихе Екатерине Дмитриевне давно было уже пора отправиться домой, но сегодня всё в этом мире словно действовало против неё. Утром она не повела в сад хныкающих из-за кашля детей, оставив их с бабушкой. Да вот и сменщица Галина Петровна похоже заболела.

Хорошо, что мойщица посуды согласилась помочь и самолично отправилась за картошкой, потому что ни завхоза, ни кладовщика на работе второй день как не было.

Куда они все подевались? Нужно было бы пойти с жалобой к директору и решить возникшее недоразумение, но сплетница буфетчица сказала, что ещё в понедельник директор уехал на семинар.

Екатерина уселась за стол, заварила чай и стала работать с меню, делая пометки на листочке.

Разогретая от работы Люда, шмыгнула носом и накинула телогрейку, затем переобулась в бурки и уточнив у поварихи нужное количество картофеля и овощей, направилась в кладовку за вёдрами.

На улице снова падал снег. Было сыро и золко хотя и практически безветренно.

Посудомойка гремела вёдрами и озираясь по сторонам, взглядом пытаясь усмотреть запропастившегося куда-то кота, который наведывался каждый день и надрывно мяучил, пока не получал свой паёк из остатков пищи. Кот не приходил уже два дня. Люда с беспокойством отметила этот факт про себя и возле мусорок свернула к овощехранилищу.

Плафон высокого фонаря за забором из-за непогоды, как всегда то и дело мигал, но даже издалека женщина поняла, что дверь в овощехранилище не заперта.

Она остановилась, возле двери, понимая, что что-то не так. Лёгкий ветерок с роем снежинок ударил в лицо, и Люда ощутила зловоние. Фух. Запах был едким, напоминающим гремучую смесь из тухлых яиц, испорченной рыбы и чего-то еще — омерзительно сладковатого. Некий неопознанный приторный душок, вызывающий у женщины беспокойство и рвотные позывы.

Может там внизу несколько крыс просто сдохли? Или ещё чего покрупнее завелось. Может и кот, их мусорный Полосатик тоже сдох.

«Произвол», решила женщина — и, вдохнув на улице свежего воздуха, с решительным настроем зашла с вёдрами на площадку с рубильником.

Внутри подвала воздух был спёрт. Люда вспотела, пока преодолела все крутые ступени. Затем вытерла со лба пот тыльной стороной ладони, очень удивилась царившей внизу теплоте. Неужели завхоз умудрился тайком установить здесь электрический обогреватель?

Расточительство обозлилась женщина. Трещоткин и Медведев пропали на пару и даже не удосужились выключить обогреватель на выходные? Вот от того, — решила она, — и пахнет здесь премерзко.

Людка, осмотрелась, выжидая чего-то, такого, что уняло бы её тревогу. Затем она поставила ведра на пол, намереваясь набрать картошки, но внезапно женщину осенила идея. Нужно было найти обогреватель и выключить его, тем самым прекратить всё это безобразие.

Посудомойка решительным шагом направилась вдоль стеллажей с картошкой, продвигаясь внутрь подвала. То и дело, она замирала, часто дыша ртом, нос хлюпал, приходилось высмаркивать его в лежащий вместе с хозяйственными перчатками в кармане обрывок тряпки. Тогда то женщина и услыхала лёгкое, едва слышное поскрёбывание. Так крадутся мыши на своих тонких и мягких лапках. Нет, судя по звуку — это были скорее всего крысы. Она стала рассматривать стеллажи, перевела взгляд на лежащие штабелями мешки с картофелем.

Плюх — и под ноги ей упала большая картошина. Людка подняла голову, периферией глаза на мгновение уловив движение. Что-то массивное резво шмыгнуло за мешок картошки. Свет мигнул и погас.

— Ай, — неожиданно сказала женщина, получив удар по лбу от ещё одной картофелины, которая была мягкой и влажной. От соприкосновения на её лице остался липкий след.

Грызунов, посудомойщица в отличие от поварих на кухне не боялась. Но здесь у неё по коже пробежал озноб.

Женщина сделала шаг назад и уперлась во что-то громоздкое. Секундой раньше позади неё ничего не было. Голос был глухой и заторможенный, словно говорящий подбирал слова и буквы, но в тишине подвала раздавшийся звук выходил неожиданно громкий.

— Еда, — тихо прошипел он.

— Что? — взвизгнула женщина, в тоне говорящего интуитивно узнавая пропавшего завхоза.

— Еда, еда, — завыл за спиной посудомойки мужчина. Что-то щелкнуло. Заскреблось и зашуршало вверху на мешках картофеля.

Преодолев приступ паники, сковавший её тело, Людка инстинктивно бросилась вперёд в темноту.

Из её горла пытался вырваться крик ужаса, когда клубни картофеля, точно липкие бомбочки стали падать ей на голову. Пшик. Пшик, Они лопались как перезрелые плоды, вызывая удушливое зловоние. Глаза женщины заслезились. Вдруг ей стало не хватать воздуха.

Людка раскрыла рот как рыба на берегу. Сердце женщины испуганно забилось в груди. Тук-тук-тук, как у канарейки учуявшей метан в угольной шахте. Она задыхалась.

— Куда же ты, погоди, — прошипел завхоз. Звук резанул по нервам, как по раскалённым до бела струнам.

Знание возникло изнутри мгновенно — и Людка поняла, что всё приплыли: пришла беда, а говорящий, кем бы он ни был — это вовсе не завхоз. Не безобидный Василий Трещоткин, а кто-то другой. Злой. Опасный, как чёрт из табакерки.

Пытаясь, упокоиться, чтобы нормально вздохнуть посудомойщица успела сделать ещё пару шагов вперёд и спотыкнулась об мешок картофеля, потеряла равновесие и грохнулась на бетонный пол. Снова как в фильме ужасов от проделок клоуна зажёгся свет. Резко резанул по глазам а затем с лязгом хлопнула, закрываясь входная дверь.

Медленно Людка начала подниматься, хныкая, как трёхлетка от ужаса и боли в разодранных ладошках и побитых коленках. Слезы стекали по щекам, она моргнула и поймала взгляд чудовищно-огромной крысы с разутым брюхом и наростами на теле сидевшей на самом последнем мешке возле потолка. У крысы с головой было что-то не так.

Крыса пискнула и замерла, гипнотизируя женщину своими глазами-бусинками, затем злорадно зашипела, во рту грызуна не было привычных зубов, было что-то другое. Хвост крысы дёрнулся, раз другой. Точно гипнотизируя.

Людка не сразу поверила своим глазам, но рассмотрев, поняла, что от уменьшившейся в несколько раз крысиной головы отходят в стороны мягкие рожки. В раззявленной пасти красовалась острая округлая как половинка гребня пластина. Людка была уверена, что пластина очень и очень острая.

Крыса шикнула, сквозь шиканье прорезался резкий свист, бьющий по нервам, как неожиданно закипающий на плите чайник. Крыса прыгнула, вниз кидаясь женщине под ноги.

Инстинктивный шаг назад и Людка уперлась спиной во что-то мягкое, зловонное, большое. На её плечи легли бледные и раздутые ладони в коростах, мягко, но настойчиво сжали её за плечи и сильно потянули назад. Кожа ладоней завхоза выглядела натянутой, как кожура на барабане, в котором живёт и жужжит осиный рой.

Людка замерла не в силах заставить себя обернуться. Страх исказил её былой громкий и уверенный голос. Всё, что женщина сквозь силу могла из себя выдавить, охрипшим и писклявым голосом было смешно и не убедительно, даже для неё самой:

— Трещоткин что происходит, живо отпусти алкаш хренов!

— Еда, еда, — промычал стоящий за её спиной лже — завхоз.

Внезапно горла женщины коснулось нечто горячее шершавое влажное и будто пробуя на вкус её кожу, лизнуло, и на мгновение исчезло.

Люда задрожала, отчаянно трепыхаясь, как мотылёк, пытаясь вырваться из стальной хватки мужчины.

Но, его руки ещё крепче впились в её плечи.

Свет, точно издеваясь, мигнул и погас уже насовсем.

Глубоко вздохнув, женщина нашла в себе силы, чтобы отчаянно завопить «кто-нибудь помогите!»

Жадно чмокнув, снова раскрылся рот, стоящего позади неё мужчины, на женщину разом дохнуло гнилью, и острые зубы завхоза впились в её горло с лёгкостью и настойчивостью бурилки прогрызая плоть.

Насыщаясь, мужчина жадно глотал куски тёплого кровавого мяса. Вскоре в его объятиях утихли женские крики, замерли слабые трепыхания остывающего тела.

Обглоданное тело посудомойки было отброшено в сторону. Резво на пир подтянулись голодные крысы, а потом грызуны потащили её останки в самую глубь хранилища, чтобы сделать запасы.

— Тебе не кажется это странным? — спросил Чебурек у Воробьёва сидевшего по-турецки на коврике перед телевизором.

— Что именно? — спросил Воробьёв, не отрываясь от экрана, где Луи де Фюнес строил хитроумные планы по поимке Фантомаса.

— Когда это мы смотрели телевизор одни, а?

Воробьёв задумался, смешно нахмурив высокий лоб.

— Однажды точно помню, когда сюда театр приезжал, а нас наказали, заперли в спальне. Помнишь, как мы тогда выбрались через окно и, рискуя свалиться в кусты, топали по карнизу, обошли здание и по пожарной лестнице пробрались таки в зал.

— Может быть, они там сейчас нам готовят в спальне сюрприз, — угрюмо пробормотал Чебурек.

— А может быть они просто нашли себе занятие поинтересней. Режутся в карты, или вообще на стройке выдохлись.

— Не все же разом. Думаю, что они сговорились и точка, — пожал толстыми плечами рослый Чебурек.

— Ну и ладно. Расслабься, — произнёс Воробьёв. — Чему быть, тому не миновать, — изрек философски. — Давай просто фильм посмотрим.

Чебурек вздохнул и смирился.

Медсестра расправилась с папками около часу ночи. Зинаида Григорьевна устало зевнула и протерев стёкла очков, прислушалась.

Женщине казалось, что стоящая в кабинете тишина физически оглушает. Стягивает нервы в узел, холодком крадётся по позвоночному столбу и плотным комком тревоги замирает в центре лопаток. Мертвая. Дикая тишина. Она снова прислушалась.

Не было слышно ни храпа, ни стонов, ни скрипа пружин старых кроватей в изоляторе. Точно и не спали там за дверью подростки.

— Хм, — вздохнула медсестра и встала, потягиваясь, вытягивая руки вверх. Пока до приятного хруста не щёлкнуло в шее. Затем она выключила свет, оставив гореть настольную лампу и отправилась в изолятор.

Зинаида Григорьевна открыла дверь и ахнула от дикого холода. Окна оказались распахнуты, шторы поддёргивал ветер, а в палату залетал снег. Медсестра щёлкнув выключателем запалила свет. Окинула недоумённым взглядом пустые кровати.

Простыни и пододеяльники пачкали странные тёмные чешуйки и буровато-чёрные пятна. Что происходит? Задала себе вопрос женщина и непрошенная паника тугим комком подкатила к горлу.

Она подошла к окну, закрыла одно, затем закрыла другое и продолжала закрывать окна по одному, пока не закрыла их все.

Единственный фонарь за забором то и дело мигал, но женщина всё равно рассмотрела, как во дворе кто-то цепочками вёл детей в сторону кухонного блока. Что происходит? Она в очередной раз задавала себе этот вопрос.

В кармане халата лежал мобильный телефон, но как назло он оказался разряжён. До висящего в коридоре на стене аппарата связи идти было далековато. Она вернулась в свой кабинет, закрыв за собой дверь изолятора.

Непонятный приступ страха, не давал женщине собраться с мыслями и покинуть свой безопасный кабинет, в котором было тепло и горел свет. Медсестра, поставила телефон на подзарядку и укоряя себя за малодушие, собралась с духом и вышла в коридор.

— Галина Петровна это вы? — Обратилась Зинаида Григорьевна к скукожившейся на маленьком диванчике женщине в цветастой ночной рубашке. В ответ донеслось протяжное мычание.

Внезапно повариха дернулась и с кашлем исторгла из себя на белесый кафельный пол мутно-коричневую жидкость. Плохи дела. Решила медсестра. Нужно срочно позвонить в больницу.

Подходя к женщине, Зинаида Григорьевна уловила ядреный запах: смесь разложения и тухлятины и поморщилась от отвращения, но всё же положила руку на её плечо.

— Эй, милая, — слова замерли во рту медсестры. Бормоча что-то бессвязное, повариха обернулась. На лице женщины подрагивали, точно дышали округлые пятнистые язвы.

— Господи Боже, — выдохнула Зинаида Григорьевна и резко отдернула руку. Черные, точно облепленные коростой пальцы поварихи, схватили медсестру за полу халата и со скрипом рвущейся ткани потянули на себя.

От невыносимого зловония исходящего от женщины трудно было дышать. Паника вызвала вспышку адреналина в крови медсестры, мгновенно развеяв ступор.

Женщина жёстко ударила ногой повариху по голени, но Галина Петровна явно не чувствовала боли. Ее рука всё так же крепко держала полу халата и тянула Зинаиду Григорьевну всё ближе и ближе к себе. В отчаянии медсестра закричала.

Наконец рука поварихи сомкнулась на кисти медсестры, пальцы сдавили запястье, перекрывая поток крови. Женщина снова попыталась вырваться, свободной рукой отталкивая повариху, избегая встречаться с её мутными, точно у дохлой рыбы глазами.

Повариха была на десяток сантиметров выше и раза в два массивней медсестры. Она как тучная но не до конца проснувшаяся великанша, захватившая добычу медленно наклонялась над медсестрой, пока её лицо не оказалось напротив лица женщины, а тёмные глаза с пеленой поймали взгляд своей добычи.

Повариха ухмыльнулась, с краешка её рта потянулась густая, точно сопля нитка слюны, упала на ткань ночнушки. Неожиданно женщина плюнула в лицо медсестры клейкой зловонной массой, точно метая выделения паучихи, только вот они были горячими и копошились, как муравьи, цепляясь за кожу лица медсестры своими жгутиками.

Кожу щеки Зинаиды Григорьевны опекло, свободной рукой женщина попыталась отодрать с лица извивающееся пятно.

Собственная беспомощность в один миг лишила её всех сил, сбила дыхание — и повторный крик так и не вырвался из груди медсестры.

Сердце заухало, раненой совой, замерло, уткнувшись в рёбра и бух-бух-бух: пустилось в галоп, в висках женщины неистово бился пульс. Бух, бух, бух. Обжигающий сгусток настойчиво продвигался к ноздрям. Она не могла собраться. Она не могла дышать.

Перед глазами медсестры чернели пятна, от сгустка на лице никак не удавалось избавиться. Ногти вязли, бесполезно цеплялись, за него, словно налипшее на щеку вещество было резиновым.

Повариха раскрывала рот всё шире и шире, как капкан, в котором извивался распухший покрытый пятнами язык. Именно её жуткий язык и привёл медсестру снова в чувство.

Она глубоко вздохнула и вспомнила один прием, который в юности показывал ей двоюродный брат спортсмен.

Зинаида Григорьевна резко упала на пол, заставляя превратившуюся в чудовище повариху последовать за ней, тем самым от растерянности на мгновение ослабить хватку.

Медсестра вырвала одну руку и откатилась в сторону сразу же попыталась двумя руками сорвать слизкий комок, облепивший ноздри и губы. Комок заблокировал ноздри и она чувствовала, как тепловатая слизь ползёт внутрь, точно живой маслюк. Но её рот оказался свободным. Медсестра отодрала слизь от губ вместе с кожицей с резким «чпок» и поток горячей крови хлынул ей на подбородок.

Зинаида Григорьевна сделала ртом жадный вдох и усмотрев, что повариха кряхтя и исходя слюной снова тянется к её лодыжкам, подавила крик, намереваясь бежать.

Слизь из ноздрей пробралась в гортань и заволокла нёбо, медсестра чувствовала, как она растекается по гортани, устраняясь в пищевод.

Повариха, шатаясь как пьяная, поднималась с пола, по-видимому, изменив планы — и вдруг нарост на её лице лопнул, взметнув в воздух едкую пыль горчично-ржавого цвета. Тело Галины Петровны задрожало и кулем осело на пол.

Слизь, застрявшая в горле медсестры, не отхаркивалась, как ни старалась женщина исторгнуть её из себя, надрываясь от кашля. От усердия на её глазах выступили слезы, и медсестра закричала, ощутив, как слизь скатилась в желудок. Соберись. Соберись. Ты тряпка. Возьми себя в руки или сдохнешь!

За поворотом тьма смыкала собой коридор, превращая его в бесконечное тёмное пятно и чтобы включить свет, нужно было пройти несколько метров в темноте. А до пожарного выхода надо было всего лишь свернуть возле окошка. Вот и есть решение.

Медсестра обошла диванчик и чёрно-бурую труху под ночнушкой, останками поварихи и остановилась возле маленького окошка, на котором были опущены жалюзи.

Она вздохнула. Близко за дверью стояла вышка с несущим вахту крепким, как шкаф Савельичем. «Он то поможет Мигом скорую вызовет и тревогу поднимет».

Ручка двери была холодной. Медсестра со щелчком повернула задвижку и открыла дверь, затем вышла наружу.

Меньше всего Зинаида Григорьевна ожидала, что охранная вышка окажется пуста, а на её громкие крики о помощи прибегут вовсе не охранники, посменно патрулирующие периметр и стоящие у центральных ворот, а покинувшие изолятор подростки. Подкрадутся и окружат, как полуголые призраки в трусах и майках, да смешных пижамах, затем наваляться всем скопом, повалят на свежевыпавший снег и вгрызутся в её тело очень острыми и длинными зубами-пластинами, точно оголодавшие сбившиеся в стаю звери.

Чебурек и Пашка вернулись в корпусную спальню далеко за полночь. Удивительно, что их киносеанс никто не прервал: ни комендантша, ни другая ребятня.

В спальне была включена лампочка у двери, такая тусклая и жёлтая, что использовалась в роли ночника, который, кроме выходных дней никогда на ночь не выключался. Но и без света было понятно, что в спальне кроме пришедших мальчишек, удивительно мало подростков, которых легко можно было сосчитать по пальцам.

Подростки стонали и храпели, то и дело, ворочаясь, скрипя пружинами постелей и периодически успокаивались, чтобы почесаться. А вот Быка, его шайки и остальных подкаблучников не было. И неизвестно было ребятам считать ли это хорошим знаком?

Мальчишки разделись и улеглись в кровати, поерзали, устраиваясь поудобнее, а Пашка накрылся своим летним одеялом.

Простыни были холодными. Со щелей из старых трухлявых окон, да из-за неплотно прикрытой двери, всегда поддувало. Чебурек вздохнул. Воробьев отбросил в сторону летнее одеяло.

Потом, понимающе переглянувшись, с другом Пашка всё же встал с постели и забрал из шкафчика своё зимнее одеяло, которое из вредности засунул туда прошлой ночью Бык.

— Наверное, карантин объявят, — шепнул Чебурек вместо спокойной ночи. Воробьёв зевнул и сразу повернулся на бок к стене и заснул.

Пашке снился кошмар. Во сне его мир снова переворачивался верх дном. Прошлое возвращалось и точно наяву голову мальчишки, в очередной красный день календаря, объявленный таким волей садиста Быка, крепко держали мускулистые руки с толстыми пальцами и топили в вонючем унитазе, а затем прижигали низ живота и подмышки тлеющими окурками.

Он брыкался и извивался и всё без толку орал и орал, а сон плавно видоизменялся: на этот раз не его, а Чебурека на глазах у беспомощного, скрученного шайкой Быка, чтобы не мог вмешаться Пашки закармливали очистками, стянутыми из помойного кухонного ведра пока Генка не блевал весь позеленевший со слезами на глазах.

А Бык ухмылялся. Его прихвостни стояли рядом и как мерины ржали, захлебываясь от собственного смеха, протяжно всхлипывая, точно от рыданий.

Собственный яростный крик во сне сводил беспомощного Пашку с ума. Он не мог не кричать. Он не мог отвернуться и не смотреть. И снова, как и в реальности не находил сил что-то сделать.

Кто-то дёргал Воробьёва за плечо, тормошил и всё торопливо говорил, что-то малопонятное. От паники, проглатывая слова:

— Проснись Воробьев, ну же проснись кореш! Беда!

— Что случилось? — вырвался из кошмара Пашка и глубоко вздохнул, пытаясь угомонить бешеное сердцебиение. Всего лишь сон. Черт, это был всего лишь сон.

— Смотри, — прошипел Чебурек, и показал в сторону окна.

Свет далекой лампочки висевшей над дверью, едва достигал кроватей, искажал тени, скрывал углы. Но и без того Пашке стало понятно, что оставшиеся в спальне ребята, делают что-то из ряда вон выходящее.

Они без единого слова и звука направились к окнам. Открыли рамы и поочередно в трусах и майках, босые стали взбираться на подоконник, чтобы сигануть вниз в холодную февральскую ночь с падающим с небес снегом.

— Все, что умом тронулись? — прошипел Воробьёв.

— Тш, — прошипел Чебурек. От страха его сковал озноб. Волоски на руках встали дыбом. Происходящее в спальне напоминало кошмар наяву. Но это был не сон.

Холодный ветер из окна коснулся лица Генки. Тревога сдавила мочевой пузырь. Он сглотнул и схватил руку Воробьёва, сильно сжал его кисть, словно пытаясь уцепиться за друга, как за якорь привычной нормальности.

— Может это розыгрыш, а Чебурек? — фальцетом произнёс Пашка, от внезапно накатившего приступа паники, в такие моменты он всегда начинал заикаться.

На их глазах последний мальчишка, кажется это был недотёпа Карасев, в трусах и футболке с длинными рукавами, сиганул вниз.

— Давай глянем, — предложил Чебурек и разжал свою хватку, освобождая запястье Пашки. Затем стремительно для его тучного тела выбрался из постели, поспешил к окну, забыв про свои пушистые ушастые тапки, спасающие его ноги от холодного пола.

Воробьёв вздрогнул. Помассировал ноющее за запястье и поспешил за другом.

Какой бы тёплой не казалось постель, в ней отчего-то вот так разом стало не безопасно. Они подошли к окну, и посмотрели вниз.

Снег всё сыпал и сыпал, с небес, роясь, на ветру, точно перья из огромной подушки. В обуящей двор белизне и отдалённом желтушном, каком-то болезненном свете фонаря, располагающимся за высоким блочным забором, они видели, что не все из мальчишек приземлились удачно. На белом снегу чернела кровь и некоторые подростки, пошатываясь и подтягивая, даже правильнее сказать, волоча ноги: один за другим цепочкой, будто нешуточно торопились, по очень важным делам, постепенно скрывались за кирпичным кухонным блоком.

— Нужно что-то сделать! — сказал Чебурек. Воробьев первым отошёл от окна и стал одеваться.

— Куда ты собрался? — почти взвизгнул Генка.

— За ними, — отозвался Воробьёв.

— Но как же… — растерянно развёл руками Чебурек, — ты, что сдурел кореш! Это опасно — воскликнул мальчишка, повинуясь инстинкту.

— Я думаю, что это не розыгрыш, потому что постоянно бдящий на вышке Савельич увидел бы их чудачества и мигом поднял тревогу. Так что одевайся. Мы пойдём и узнаем, что происходит, а потом уже будем думать, что делать дальше.

— Я не хочу. Не хочу идти за ними, — задрожал Чебурек и прижался массивным тучным телом к стене. — Я лучше к медсестре пойду. Она хорошая, она всё поймёт.

Воробьев подумал минутку-другую, понимая, что друг, в общем-то, прав, затем натянул брюки и сказал:

— Ладно, так и быть зайдём к Зинаиде Григорьевне. Она уж точно ругаться не будет. Но, если её в кабинете не будет, то тогда будем разбираться во всём сами по себе.

— Хорошо, — вздохнул Чебурек и стянул со спинки стула свой широченный джинсовый комбинезон и полосатый свитер.

Генка успокоился. Мысль, что им придётся в одиночестве во всём разбираться и следить за свихнувшимися, делала его ноги неповоротливыми, а тело не послушным, как у мягкой тряпичной куклы.

Как хорошо, что Пашка к нему прислушался. Уж очень происходящее Чебуреку не нравилось.

В медблоке было пусто и холодно, точно запасная дверь с улицы была не заперта. По ходу так и было. Они осторожно прикрыли дверь на защелку, и пошли дальше.

На гладком, всегда чистом полу в коридоре мальчишки разглядели пятна и горки чего-то напоминающего ржавую пыль, а возле диванчика лежал ворох перепачканных вещей, с виду комплект женской пижамы большого размера.

Мальчишки молча углубились в коридор и, повернув, остановились у кабинета медсестры. Деревянная дверь со вставным стеклом до пола была не заперта. Свет в кабинете горел.

Мобильный телефон Зинаиды Григорьевны сиротливо лежал на столе, как и её пальто, висело на вешалке, только вот сама медсестра куда-то исчезла. В изоляторе было темно и они не стали заходить внутрь помещения.

Как оказалось, свет был включён только в левом коридоре медблока и в кабинете медсестры.

— Нет, всё это явно не нормально, — по-бабски истерично взвизгнул Чебурек и громко сказал.

— Мы должны немедленно позвонить в полицию.

— Идиотина, угомонись, — прошептал Воробьёв хватая друга за руку. — Давай спокойно проанализируем ситуацию, иначе попадём в неприятности, как лопухи.

— Всё очень плохо, — упрямо сказал Чебурек, и добавил — нутром чую.

— Ну, тогда нам остаётся вывить все факты и действовать по обстоятельствам. Пошли, прогуляемся, — решительно предложил Воробьёв, направляясь обратно в коридор, утаскивая впавшего в ступор Чебурека за собой.

На улице снова воцарилась зима. Кружащийся густыми хлопьями снег снижал обзор и, покинув корпус медблока через пожарный выход, мальчишки озябли.

Лениво переваливая ноги, погруженный в собственные мысли Чебурек, неожиданно задрал голову вверх, вглядываясь в очертания тёмной вышки и истуканом замер на месте.

— Пашка, я не пойду дальше. Ты как хочешь, но, сам гляди, свет у Савельича не горит. Так быть не должно. Это нарушение должностной инструкции. Точно тебе говорю.

— Не дрейфь, Генка идём до конца, — нарочито бодро выдавил Воробьёв, потому что только присутствие друга, которому нужна была его поддержка, не давало ему самому сдаться под наплывом собственного страха.

— Нам осталось только дойти до пищеблока и глянуть, куда подевались ребята. А заодно посмотрим на пост охраны у центральных ворот, — сказал Воробьёв и крепко сжал пальцы Чебурека.

— Но, но, как же, — замямлил Чебурек, вглядываясь сквозь налипшие на ресницы снежинки в лицо тощего друга.

— Ты же не дрищь Чебурек, или я ошибался. Тогда давай топай назад и не трави мне потом байки, как ты сиганул в реку с моста и следил в дремучем лесу за двоюродным братом и его сисястой шлюшкой.

Чебурек сжал зубы, затем глубоко вздохнул, точно смирился с собственной участью и крепко сцепил руки в замок и сказал:

— Ладно, уговорил ты меня Пашка. Пошли, разберёмся, со всем этим фиговым дерьмом, пока я не превратился здесь в сосульку. — Воробьёв натянуто улыбнулся и хлопнул по плечу друга.

За время, проведённое в медблоке, следы подростков из спального корпуса замело. Генка и Пашка шли под свист ветра То и дело мальчишки слышали, как резко лязгает на ветру не запертая железная дверь овощехранилища.

В кухонном корпусе было темно. Даже над дверью кладовой, где разгружали продукты, фонарь в ребристом кожухе не горел.

Напротив пищеблока располагался трудовой корпус, где проходили уроки труда, и размещался личная вотчина завхоза. В окнах завзятого полуночника свет тоже не горел.

Они остановились, когда Генка разглядел чёрные капельки на асфальте. Кровь, уверенно подумал он.

Воробьёв шепнул сквозь зубы,

— Чего как столб стал, — а потом и сам разглядел два грузовика у ворот с открытыми дверями, привозящие в трудколонию продукты. Пашка сглотнул, от нехорошего предчувствия у мальчишки засосало под ложечкой, а в горле образовался комок.

— Пригнись, — шепнул Воробьев, и они присели, упираясь спинами в стену. Дальше был открытый простор, да только мусорные баки в ограждении кирпича. Мыслей не было. Мальчишки без слов поняли друг-друга и замерли на месте, наблюдая за происходящим.

Странно передвигая ноги и сутулясь, в незастёгнутой куртке и без привычной форменной шапки невысокий крепыш охранник, точно сонная муха запирал центральные ворота. Из-за его чудного поведения и нелепого внешнего вида вызывающего смутную тревогу, мальчишки не стали просить его о помощи.

Дождавшись, когда мужчина повернётся к ним спиной, Генка и Пашка, отодвинулись от стены здания и поползли к огороженным кирпичной кладкой мусорным контейнерам.

Снова резко скрипнула дверь овощехранилища.

Охранник уверенно направился к овощехранилищу, за ним ковылял, откуда-то появившийся, то ли завхоз, то ли его сменщик Медведев.

— Тсс, — прошипел Чебурек, а потом и вовсе замер, скукожившись в своём укрытии. Воробьёв же зажал рукой рот, чтобы не закричать. Они увидели, что из овощехранилища гурьбой стали подниматься мальчишки, некоторых, явно бессознательных подростков волокли точно кули с мукой.

Вдруг вышедший охранник задрал голову вверх, повернулся, замер на месте и стал приглядываться в их сторону, точно что-то почувствовал. Шапка съехала на бок, и на его лбу что-то двигалось. Непонятное, длинное, подрагивающее, как усики.

Воробьёв дёрнул друга за руку, мол ложись. Чебурек рухнул в снег, и они поползли по-пластунски пока не упёрлись в сторону оранжереи, возле которой росли яблони. Затем медленно поднялись и побежали.

От страха у обоих мальчишек тряслись поджилки. Разворачивающиеся на их глазах события становились всё более иррациональными, оттого и накатывал на ребят липкий необъяснимый ужас.

Они не знали куда бежали, но инстинктивно избегали спальни, избегали медблока и, пробравшись в центральный корпус, бежали по пустым неосвещённым коридорам, пока не забрели в один из кабинетов, где проводились занятия. Там они спрятались в громоздком шкафу, со всяким реквизитом и старьем, где забившись к самой стене согрелись и заснули.

Воробьёв всхлипнул и проснулся первым, сначала не понимая, где он очутился и что происходит. Кругом темнота, а рядом кто-то лежал и сопел носом то и дело постанывал, как скулящий пес. Сердце мальчишки учащённо забилось и тут же сжалось от страха. Он не мог сориентироваться, руки натыкались на предметы, хватали бумагу, и задевали стеклянную тару и что-то похожее на перья. От паники и спёртого воздуха мальчишка начал задыхаться.

— Аах, — проснулся, простонав Чебурек. Воробьев дернулся, угодив спиной в стену, и чуть не заорал, но узнал интонацию голоса друга. Голова работала плохо. Но потихоньку перед ним начала складываться картина.

— Где мы? — тихо промычал Чебурек. — Я писать хочу, — добавил, точно маленький и схватил Пашку за руку, которую в любой другой раз Воробьёв бы выдернул, но сейчас решил всё оставить как есть. Сейчас он был слегка не в себе, растерян и честно сказать до усрачки напуган.

Он снова вздрогнул, по позвоночнику разлился холод и замер где-то в кишках свернувшись узлом ледяных осколков. Пашка пытаясь отделаться от приснившегося кошмара, который, судя по крепко сжимающим его ладонь пальцам Чебурека, кошмаром вовсе не был.

— Что делать будем? — бодро и с надеждой сказал Чебурек и болезненно сжал руку Воробьёва.

Пашка вздохнул. Вот так всегда его без спроса снова назначали лидером.

— По обстоятельствам Генка. По обстоятельствам.

Они выбрались из кабинета и никого не нашли. В центральном корпусе было неестественно тихо. Не сновали туда сюда подростки, не было слышно гула голосов и смеха. Не улюлюкало вечное радио директора, которое включалось ежедневно в целях просвещения подрастающего поколения классической музыкой.

По пути мальчишки направились в туалет, где сделали все свои дела, поочередно становясь в коридоре на всякий случай на стреме.

Они присели возле окошка на мягкий, продавленный диванчик. Решили передохнуть и всё обдумать. Рядом в деревянных ящиках нависали своими мясистыми листьями экзотические цветы.

Воробьев предложил бежать, Генка уговаривал позвонить в полицию, или домой, попросить бабушку приехать и его забрать.

Слышать подобный детский лепет из уст Чебурека ему было не впервой. Поэтому Пашкой было предложено первым делом направиться в столовку, где, в обычное время во время завтрака собиралось очень много людей. Генка же рвался в спальню, игнорирую собственный извечный утренний аппетит, мол, вот бы ему первым делом то позвонить. Воробьев настоял на своём и потащил его в столовку.

Пройдя по коридору и спустившись по лестнице, они обнаружили, что на посту возле вахты на первом этаже — никого. А, подойдя к дверям столовой, разглядели там кучку подростков и несколько взрослых, которые с остервенением жрали что-то красное, напоминающее мороженое мясо, периодически почёсываясь.

Мальчишки столбом замерли возле дверей и Воробьёв шикнув, запретил входить внутрь. Генка и не слышал он приковал свой взгляд к отёкшему серому, как скисшее тесто покрытое наростами лицо поварихи взвалившей свои телеса на стол в среднем ряду Её грязные руки месили на столе головку сыра. Только вот головка сыра была вымазана красным.

Подростки за столиками выглядели дико в своих свалявшихся мокрых майках. Их кожа была бледной, а открытые участки тела покрывали наросты. Многие знакомые лица напоминали надутые гелием маски, будто их изнутри нешуточно распирало от газа.

Мальчишкам ни за какие коврижки не хотелось к ним подходить. У них даже мысли не возникло кого-то здесь о чём то спрашивать.

С громким «пуф» лопнул нарост на лбу тощего подростка, жевавшего, что-то мягкое и красное в среднем ряду. Он задёргался и упал на пол. Из образовавшейся у него дыры на лбу проклюнулся коричневый извивающийся отросток. Оканчивающийся мягким чешуйчатым шариком. Как у улитки мать его. Шарик завертелся на своей оси, а потом открылся и уставился прямо на мальчишек. Это было уже выше их сил.

— Бежим! — тихо с придыханием на ухо Генке произнёс Воробьёв.

Они медленно на цыпочках отступили от двери столовой, а затем изо всей мочи побежали к лестнице.

В спальне царил разгром. Кто-то злостно разворошил все постели, раздолбал лежащие на прикроватных тумбочках телефоны, разворошил из шкафов вещи.

Окна так и остались распахнутыми, на полу растаявший снег давно превратился в воду. Убедившись, что в спальне никто не прячется, Воробьёв предусмотрительно закрыл дверь и поставил под ручку спинку стула.

— Итак, переодеваемся, затем забираем из тумбочек все нычки и валим из трудколонии ко всем чертям! — как отважный герой боевика провозгласил Пашка и первым начал снимать потную, грязную одежду и промокшие кроссовки с вонючими носками.

Они вылезли через окно, благо спальня находилась на первом этаже. На улице их снова ждал полный облом. За центральными воротами строго следил замерший точно в анабиозе охранник. Шапка ушанка еле натягивалась на его распухшую как арбуз голову. Ее края, то и дело сами по себе странно подрагивали.

Мальчишки остановились у кухонного блока, не рискнув приблизиться к мусорным контейнерам. При дневном свете и так было отчётливо видно, как в дверь овощехранилища спускались группки подростков, некоторых даже вели насильно, скрутив под ручки как военнопленных. Через некоторое время подростки выходили, вытаскивая мешки с картошкой. А когда несколько чумазых мальцов в трусах и майках присели на корточки и стали жадно вгрызаться в грязные сырые клубни, то Генка и Пашка совсем обомлели и были вынуждены отвернуться, пытаясь побороть приступ рвоты.

Время приближалось к обеду. Подростки не спешили покидать овощехранилище, а охранник всё так же точно оцепенелый стоял на стрёме у ворот.

Итак, за забор мальчишкам было без помощи не перескочить, даже если бы они притащили сюда стремянку. Трехметровая стена, а сверху колючая проволка подключённая к сети могла отвадить от побега кого — угодно. Пришлось снова вернуться в спальню.

— Они все рехнулись, — прошептал Чебурек, устроившийся возле подоконника.

— Странная картошечка, очень вкусная, наверное. Иначе почему они её так остервенело, жрут. — заметил Воробьёв.

— Может это болезнь. Булимия, — ответил Чебурек, жадно откусывая огромный кусок от шоколадного батончика, заграбастанного из тумбочки Бычкова.

— Тсс, это у тебя булимия. А у них точно что-то другое — прошипел Пашка, разглядывая молодую повариху в расстегнутом халате и в шлёпках вывалившую из кухонного блока на улицу.

— Чёрт, куда она тащится? — хотел, было сказать Воробьёв, но обомлел. Повариха обернулась, и он увидел, как пульсирует на её лице огромная опухоль. Черная, как и картошка, в мешках выгруженная на снег.

— Пашка, — взвизгнул Чебурек. Это мне кажется. Кажется да? — затрясся как в припадке Генка, тоже разглядевший опухоль.

— Заткнись, — отрезал Пашка, чувствуя, как от страха свело мочевой пузырь. Генка напрягся и всё никак не мог успокоиться, всё тарабанил, куда она тащится, даже после того как повариха скрылась из вида.

— Чёрт я вспомнил, у медсестры на столе был телефон. Точно, — нарочито бодро произнес Воробьёв и толкнул Генку в бок.

— Я туда снова не пойду, — уперся Генка.

— Пойдёшь, а потом мы сходим в комнату отдыха и телевизор включим, новости глянем — сказал Пашка, потому что где-то в глубине души всё ещё верил, что всё происходящее можно рационально объяснить.

.-Или давай ты сходишь за телефоном, а я в комнату отдыха сгоняю.

— Нет, — мигом отрезвел Генка. — Вместе пойдём. — Он прекрасно знал, что в таких ситуациях как в фильмах ужасов никогда не стоит разделяться.

— Хорошо, — сказал Воробьёв и, убедившись, что в коридоре и на улице под окнами поблизости никого нет, собрался с духом и начал на пару с Генкой осуществлять свой план.

Свет в медблоке так и не загорелся. Длинные плафоны ламп в коридоре идущие на потолке через определенный промежуток были разбиты и свисали на проводах, то и дело, болтаясь от гуляющего по коридору сквозняка.

На улице началась метель. Порывистый ветер задувал колючие снежинки из раскрытых окон на пол.

Мальчишки угрюмо шагали к кабинету медсестры, разговаривать в такой ситуации никому не хотелось.

— Стой, — внезапно сказал Пашка, замирая на повороте коридоре в медблок. Скрип, скрип. Пауза. Затем шорох, будто что-то впереди за поворотом неспешно тащили.

Не думая Пашка присел, затем лёг и, подтянувшись на руках, подобрался к стене и вытянул голову вперёд и стал вглядываться в темноту: в дальнем конце коридора напротив кабинета медсестры маячили тени подростков. Трудно было рассмотреть, что они делали, но по размеренным движениям Пашка понял: подростки что-то тащили и клали в одну кучу.

Чебурек толкнул его в бок, своей толстой ручищей и пристроился рядом, всё навязчиво шептал ему в ухо, спрашивая, а что они там делают? Он игнорировал шёпот Генки.

Через пару секунд просмотра в темноту Воробьев в общих чертах понял, что происходит. Подростки укладывали штабелями друг-друга. Точно матрасы на складе хранения. Это было бы смешно, и казалось игрой, но, всё так же: шлёп, шлёп. Скрип, скрип, складывали одно тело подростка на другое, точно лежащие снизу тела — просто бесчувственные куски мяса.

Шорх, Шорх, по полу покатилось что-то круглое. Неужели картошка? Но для чего? Бред какой-то. Наблюдая за происходящим Воробьев, чувствовал, что вот-вот обмочится, потому что по ходу дела подростки собирали в коридоре картофель. Тщательно собирали каждый чёртов клубень и тащили к этим своим телам — стеллажам.

Сглотнув ставшую вязкой слюну Пашка, прошептал Чебуреку:

— Двигаем живо, мы возвращаемся обратно, — и в двух словах объяснил все, что сумел разглядеть.

Мальчишки засели в комнате отдыха, закрыв дверь на хлипкую защёлку. Включённый телевизор передавал лишь помехи. Возможно, была сбита антенна, но чтобы это проверить, им нужно было бы залезть на крышу. Этот вариант пролетал. Плохи-плохи дела.

Вскоре телевизор было выключен. В комнате отдыха зависал удручающая тишина.

Чебурек поджал ноги к груди, обнял руками колени, он хлюпал носом и всё повторял: бабушка, бабушка, пожалуйста, родненькая забери меня.

— Не раскисай, — что-нибудь придумаем, — обнял друга Пашка. Ему самому не хотелось вспоминать о пьющем отчиме и безвольной матери алкоголичке. Гребаный отчим заставлял воровать, вот поэтому он и попал сюда. Эх, жизнь. А вот Генка дурак сам виноват, связался с плохой компанией и загремел за всякую ерунду. Стены там расписывал из баллончика, стёкла разбивал, курил и тоже поддался уговорам, на понт точно лох своровал в ларьке блок сигарет «Кэмэл», за что и попался.

— Давай поспи Чебурек, — сказал Пашка. — А я пока подумаю, подежурю.

— Страшно мне, до чёртиков страшно, не засну, — сказал Чебурек, но всё же последовал совету Воробьева и прилёг на диван. Пашка вздохнул. За окном стремительно темнело.

Сменщицу Галины Петровны больше не волновала ни семья, ни готовка, ни другие заботы. В голове женщины все словно отключилось. Точно рубильник переключили. Раз и всё.

Ей хотелось только есть, только собираться в кучи вместе с другими теплокровными и заботливо греть своим телом, как греет свои яйца курица-наседка картофельные клубни. А всё для чего? Не нужно было женщине этого знать, да и честно сказать не хотелось. Все её мысли разом ушли, как если слить воду из унитаза. Так бывало у неё во сне раньше, когда видишь себя кем-то другим.

Всё тело женщины чесалось, зудящие очаги: пузырчатые наросты обсыпали грудь, плечи, и периодически перемещались, как личинки на жгутиках под воздействием температуры.

Свет раздражал её глаза, постоянно хотелось спать, но прежде, прежде всего она знала, что следует крепко наполнить брюхо, да следить, чтобы другие теплокровные тоже не забывали насыщаться.

Несколько раз за пару часов женщина впадала в ступор — и тогда в её ушах раздавался свист, снова приводящий её в чувство. Свист сводил с ума. Она закрывала глаза и всё равно перед взором точно в живую представал завхоз. Трещоткин.

Этот свист, раздирающий уши был его голосом, который если хотел того мужчина, то так приятно отдавал свои распоряжения, что подчиняться его приказам доставляло женщине удовольствие, точно то, что повариха делала по воле Трещоткина, было её истинным жизненным предназначением.

— Ах, — прошелестела женщина, росясь в запасах кладовой, и заглатывала из мешка горстями сахар, давилась, но всё глотала и глотала, а потом обмякшая прислонялась к стене и закрывала глаза, лениво чесалась и улыбалась, снова погружалась в беспросветное отупляющее забытьё.

Электрика звали Максим Бронеславович. Это был невысокий и круглый как колобок мужчина, но обладающий некой присущей ему индивидуальностью, некой манерой поведения, то ли мимикой, то ли голосом, то ли ещё чем, но вызывающей симпатию в собеседнике, стоило ему лишь начать разговор, да начать жестикулировать.

Он всегда умел шуткой разрядить любой спор, а также отвлекать внимание собеседника, переводя нить разговора в нужное электрику русло.

Так вот, сегодня Максим Бронеславович ни за какие коврижки бы не поехал в трудколонию, но его жена планировала по весне отпуск и поэтому требовала расчётный листок, который электрик в прошлый визит по рассеянности забыл забрать у начальства. А жёнушке срочно нужно было подбить семейный дебет с кредитом. И вот как назрело.

До завхоза электрику дозвониться не удалось, а директор к едрене-фене отправился на недельный семинар.

Природное чутье Максима Бронеславовича вопреки уговорам жены подсказывало, что ехать не стоит. Но вот только к своей удаче что ли, электрик мог заговорить зубы кому угодно, кроме своей жены. А ей, поди, если что-то уж стукнуло в голову, то пиши — пропало. Свое его жёнушка хоть зубами, хоть уговорами выбьет, но получит.

— А я вот курицу запеку, как ты любишь, — ворковала его жена, разом присмирев, когда увидела что Максим Бронеславович, собирается и надевает брюки.

Она улыбнулась, и сразу помолодела, похорошела, что её изрядная худоба больше не бросалась в глаза заострёнными чертами лица. Взгляд женщины смягчился, на скулах появился нежный румянец, окрасив бледную кожу лица персиковым цветом.

Электрик несколько секунд топтался на месте, заглядевшись на жену, зажав пальцами пряжку ремня. Она отвернулась, и он сбросил мимолётное оцепенение, мигом оделся и чтомкнул жену в щёчку, захватил ключи от машины и квартиры и вышел за дверь, на ходу застёгивая тёплую куртку. И только отъехав метров сто от дома, Максим Бронеславович понял, что забыл телефон и тотчас угрюмо подавил возникшее желание немедленно вернуться за ним. Вздохнул, повернул руль и плавно влился в поток машин.

— Приплыли, — снова шепнул Чебурек, когда их с Пашкой блуждание по центральному корпусу трудколонии в поисках пищи, стремянки, или телефона, оказалось безрезультатным. Эх, а они ещё мечтали раздобыть что-то, что можно использовать как оружие, но, снова свернув в один из коридоров на развилке возле окна на втором этаже, уперлись в кучу малу чего-то тёмного, грязного и вонючего и извивающегося, пристроенного рядом с батареей. Это напрочь перегораживало дальнейший путь.

— Медленно, поворачиваем и бежим, — шепнул с проскочившим в голосе писком Воробьёв. Куча мала, точно почувствовала их запах и стала подрагивать. Разглядев многочисленные ноги — руки, белесые слившиеся воедино лица и тёмные впадины глазниц, едва напоминающие их прежних обладателей, Чебурек едва не обмочился.

Зашуршала, защёлкала верхушка кучи и вдруг одним гладким движением расщепилась, выталкивая нечто продолговатое коричневое и ослизлое. Мальчишки замерли возле стены, боясь пошевелиться. На сплющенной морде чудовища вытянулись длинные усики, на их концах открылись тёмные блестящие глазки. «Как бильярдные шары», подумал Генка и завопил. От пронзительного свиста будто вскипел гигантский чайник у мальчишки заложило уши. Куча — мала на их глазах стала стремительно распадаться. Ноги у Генки разом стали как ватные.

— Ну, бежим же ты дубина, давай! — потащил за руку друга Пашка. Чудовище плюхнуло, сжав заднюю часть тела, точно поршневую пружину и прыгнуло, почти коснувшись своими усиками лиц мальчишек.

— Не могу! — пропищал Генка не в силах заставить двигаться своё тело. Вторая тварь, насупив плоскую морду, раскрыло пасть с острой полоской вместо зубов и явно готовилась к прыжку.

Воробьев оглядывался в поисках отходного пути. Нужно было спрятаться. Но как назло большинство кабинетов, которые они не успели осмотреть на втором этаже, могли оказаться вовсе не пустыми, а тоже заселёнными такой же кучей-малой, как и здесь.

— Дыши Чебурек дыши медленно и глубоко, а когда я возьму тебя за руку то закрой глаза, — сказал Пашка, взглядом упрашивая друга полностью довериться ему.

Чебурек кивнул. Собственные ноги казались ему слоновьими колодками. Генка не мог заставить себя двигаться. Точно его мозг, вот так реагируя на ситуацию, дал команду стоп, активируя самозащиту.

«Набегался я уже, наверное», отстраненно анализировал происходящее разум Генки.

Он вздохнул и замер, встретившись взглядом, с круглым глазом, вертевшимся на усике. Свист прекратился. Чудовище дёрнулось.

— Раз два три, — отсчитал про себя Пашка, затем достал из рюкзака любимую книжку «Марсианские хроники» и со всей силы запустил в стоящую впереди тварь. Глухой удар — и книжка оказалась в пасти твари. Челюсти сомкнулись, разрезав мягкую обложку ровно на две части.

Наверное, именно это вывело Генку из транса. Пашка схватил Чебурека за липкую от пота руку, который от прикосновения пальцев друга, медленно точно ото сна пришёл в себя, вздохнул и следом за Воробьёвым дал деру.

Со смачным шлёп вторая тварь в прыжке припечаталась к стене и поползла по потолку, намереваясь отрезать путь отступления мальчишкам сверху.

Они бежали назад по коридору сломя голову, и выбирать подходящий кабинет времени не было. Первая дверь по пути оказалась заперта, вторая тоже, а вот дверь актового зала, в котором директор часто устраивал показательные собрания, а также всеобщее празднование Нового года неожиданно поддалась, и мальчишки стремительно заскочили внутрь.

Не успев отдышаться, Воробьёв приказал тащить деревянные скамейки к дверям, чтобы подпереть их, и вовремя, потому что за дверями уже во всю пыхтели и неестественно громко сопели подоспевшие твари. За их сопением отчётливо различался топот ног. Неужели это было подкрепление?

Электрик подъехал к воротам. Как было принято, он просигналил три раза и звук получился оглушительно громким, или это ему только показалось. Нет, решил Максим Бронеславович, не показалось.

Обычно во время обеда на территории трудколонии очень шумно и многолюдно. Шум голосов подростков, и персонала тонул в рокоте механизмов и включенных приборов, работающих в цехах подвала и первого этажа основного корпуса.

Как знал электрик в трудколонии никогда, и никто ещё от работы не отлынивал. На то и была построена трудколония, хмыкнул про себя мужчина.

Он ещё раз посигналил. Всё без толку. Куда подевался щепетильный Сан Саныч, всегда бдящий у центральных ворот? Ах, ёлки, моталки вот лопнет моё терпение и будет тебе Сашка ой какой выговор!

Электрик снова просигналил долгим, как у паровоза гудком. Мужчина намеревался уже было выйти из машины, как дверь неожиданно щёлкнула и медленно, точно не хотя, ворота стали открываться.

Хм, дождавшись, когда образуется достаточно широкий проход, он направил автомобиль внутрь.

Первое что бросилось в глаза мужчине за воротами — это тишина, будто все на территории разом вымерли. Может сегодня проводится экстренное собрание, или еще, какое мероприятие?

Странно как-то, — отметил про себя электрик и выбрался из машины.

В постовой будке охранника свет не горел. Никто не торопился к нему на встречу. Неужели действительно все вымерли, как чёртовы мамонты? Настроение электрика разом стало ухудшаться.

На стоянке стояли грузовик молочника, специальная машина, развозящая хлебобулочные изделия и как ни странно грузовик с логотипом мясокомбината.

— Эй, ау, есть тут кто? — шутливо сказал электрик, не узнавая в тишине свой голос.

С хрустом чавкал под ногами подтаявший снег. Максим Бронеславович рассмотрел, что двери покинутых машин настежь распахнуты, а в водительскую кабину грузовика мясокомбината изрядно надуло снегом.

Тишину пронзил натужный скрип. Так вручную, если не было электричества, закрывали ворота. Но зачем кому-то втихаря закрывать ворота?

Электрик обернулся, рассмотрев сутулую фигуру в фуфайке и валенках, с надвинутой на лоб мохнатой шапкой, точно стоял дикий холод, а не оттепель.

Фигура показалась ему знакомой. Так это же пропойца завхоз, или его приятель кладовщик? Мужчины были примерно одной комплекции и одного роста, поэтому их часто путали. Так кто же это тут ведёт себя так невежливо?

Электрик махнул рукой, намереваясь привлечь внимание фигуры в фуфайке. Махнул раз, другой. Смутно осознавая, что происходящее с ним напоминает тупой фильм, в котором сколько ни смотри, ничего понятного так и не вырисовывалось и главного героя всё время по ходу дела водили за нос.

— Эй! — крикнул электрик и осёкся, недоумевая: а зачем мужик не обращает на него внимание и продолжает закрывать ворота. Неужели всё-таки проблемы с электричеством? Или ещё что катастрофическое случилось. Бред какой-то.

Строящий догадки электрик облегчённо вздохнул, потому что собственные размышления всегда избавляли его от душевного смятения.

Но тут мужик в фуфайке закрыл ворота и подошёл поближе к машинам. Электрик, наконец-то рассмотрел его лицо с огромным чёрным пятном, разросшимся от переносицы до подбородка.

— Батюшки! — ошалело произнёс Бронеславович. Повернувшись на его голос, мужик неожиданно резво направился в сторону электрика.

Странная пошатывающаяся походка приближающегося мужчины приводила в недоумение. Так скакал бы пьяный орангутанг, потерявший точку опоры в своём теле. Мужик не шёл, он просто подпрыгивал и заграбастывал из стороны в сторону ногами, волоча за собой снег. Прыг скок.

Электрик очнулся от наваждения и сделал пару шагов в сторону, подальше от мужика в фуфайке.

Внезапно его внимание отвлёк резкий и протяжный скрип, двери в овощехранилище, поэтому неизвестно откуда появившуюся рядом с ним женщину Бронеславович просто не увидел.

— Грх, — не то простонала, не то просипела она и схватила электрика со спины за плечи. Первое, что он ощутил — это было зловоние, забившее нос, запахом тухлой рыбы. На секунду от неожиданности электрик замер, произнёс, что-то вроде. «Эй, эй», на что не получил ответа и его недоумение стремительно отступало перед нахлынувшим страхом.

Электрику хотелось обернуться, узнать, а кто это к нему нахально так прицепился, но всё его внимание приковал чудовищный прыжок совершаемым мужиком в фуфайке, вдвое сокративший расстояние между ними. Нормальный человек так прыгнуть точно не смог бы.

Сердце мужчины забилось в горле пульсирующим в висках: бух-бух. Адреналин схлынул в кровь, растопив лёд возникшего ступора в кишках. Электрик стал отчаянно вырываться. Мгновенно устаканились мысли, включился рефлекс и давнишние занятия самбо.

Страх придал ему сил, оплывшее лишним жирком тело вновь стало гибким. Электрик поднатужился и, дёрнувшись всем телом, вырвался из захвата женщины, затем побежал, выбрав своим направлением главный корпус.

На периферии мелькали совсем уже бредовые картины: полуголые перемазанные чёрным, как сажей трубочисты подростки. «Дурдом на колёсах какой-то», мысленно завопил Бронеславович, влетая в раскрытую дверь и тут же отступая назад, к крыльцу, потому что увидел того кто сидел на вахте.

Непомерно раздутое тело трепыхалось как желе, бледные в темноте руки коменданта потянулись к нему, подрагивали точно лишённые напора воды шланги, но, коснувшись зоны света, стремительно вернулись обратно к туловищу за столом, будто бы обожглись. «Что происходит, чёрт возьми»? задал себе вопрос электрик и не нашёл ответа.

Поэтому мужчина доверился своему инстинкту и набрав в грудь воздуха пулей проскочил мимо вахтёра, бросился в открытый гардероб, где ни смотря на происходящие события в трудколонии, как ни в чём не бывало, висели тёплые детские вещи, а свет из широких окон, в отличие от тёмного фойе, освещал все помещение.

В гардеробе, слава Богу, никого не было.

Бронеславович дрожащими от облегчения руками вытащил ключ из замка и стремительно заперся изнутри. Затем прислонился к стене и вздохнул.

Электрика затрясло, собранные волевым порывом мысли снова запутались, то и дело в голове сами собой возникали абсурдные предположения. Поэтому мужчина просто стоял и глубоко дышал, спокойно мысленно разговаривая с собой. Вдох. Выдох Максимка. Так. Вот и всё.

— Тише. Генка. Успокойся. Может они не смогут к нам пробиться.

— Нет, — мычал Чебурек. — Нас точно сцапают Пашка. Я не хочу умирать, — и вцепился в руку Воробьёва как клещ.

«Чёрт, чёрт, чёрт»- сквозь зубы шипел ругательства Пашка и разглядывал актовый зал, пытаясь думать. Итак, что мы имеем. А дверь всё сотрясали удары, поначалу тихие, но настойчивые, вскоре усилившиеся, точно твари, в которых превратились бывшие подростки из трудколонии, чуяли страх мальчишек и прекрасно знали, что они в ловушке.

Тяжёлые бардовые шторы на окнах свисали до пола. За онами же был виден задний двор, где располагалась теплица, и грядки, на которых летом подростки дружно поливали огурцы, помидоры и прочие огородные радости, посаженные поварихами.

Длинные ряды деревянных покрытых лаком скамеек замирали в метре от сцены, возле стены стояло старое пианино, а на самой протоптанной до шелушащейся краски сцене аккуратно огораживая края, висел подвязанный толстым шнуром, такой же бардовый как шторы на окнах, занавес.

— Дверь, запасная дверь Чебурек идем, — озвучил пришедшую в голову идею Пашка и потянул грузного Чебурека к сцене.

В дверь, к которой они придвинули несколько поставленных одна на другую лавок уже не стучали, а грохотали, вызывая протяжный натужный скрип древесины. Дверная ручка ходила ходуном, но ряды скамеек пока ещё сдерживали прорыв.

Мальчишки взбежали на сцену, лихо, перескочив три ступеньки. Пашка первым добрался до двери с пожарной табличкой зелёными буквами» выход»- и, повернув ручку, жалобно застонал. Заперто. Выход, оказался тупиком.

— О нет, — обречённо сказал Чебурек.

— Пашка, Пашка, что делать? — начал бормотать Генка точно маленький испуганный мальчик.

— Тихо, — стал озираться по сторонам Воробьев. Под натиском тварей дверь в актовый зал неуклонно сдавала позиции и сдвигала скамейки, образуя щель в которую проталкивались бледные руки с грязными ладонями. Кряхтенье, свист и сопение от приложенных усилий, неуклонно расширяло тварям проход.

— А сука!!! — закричал Пашка и схватил деревянный стул с мягкой спинкой, стоящий подле пианино и побежал обратно к двери, на ходу крича Чебуреку.

— Живо открывай окно и хватай штору, спускайся вниз. Давай!

Генка лишь бросил взгляд на бледное лицо Пашки и кивнул.

Скрипели скамейки. Отчаяние было сродни страху, но мальчишка направился к окнам, намереваясь открыть их.

Пашка издав дикий животный вопль, стал со всей силы дубасить стулом по рукам и пролезшим в дверной проём головам подростков. Спинка стула окрасилась кровью.

Хлюпнул, взрываясь ошмётками гноя и крови чёрный нарост на лице самого упорного подростка. Свист и скулёж слились в унисон. Из прорвы рук в проёме двери от ударов стула отдёрнулись и исчезли из виду лишь пара другая конечностей. Остальные твари упорно лезли вперёд к желанной добыче, игнорируя, а то и вовсе не испытывая боли в покалеченных пальцах, локтях и предплечьях.

— Ааа!! — завопил Воробьёв и разбил стул о чью-то квадратную, вздутую как налитый гелием шар голову. Затем кивнул Генке, повисшему на шторе, словно толстый малолетний Тарзан.

Мельком Пашка подумал, что всё путём. Не убьется, кореш второй этаж не пятый, а штора вон старинная крепкая выдержит. Он сжал губы в тонкую полосу и от души загадал про себя, чтобы так и вышло.

С животным криком, напоминающим вопли бабуина Тарзан — Чебурек спикировал с подоконника и скрылся за окном.

Моргнув, Пашка понял, что в руке у него осталась одна спинка от стула. С грохотом, сминая скамейки к стене, открылась дверь, и белая рука схватила Воробьёва за свитер, потянула к себе до треска в вязаных петлях.

Щелкнули зубы, в дверь ввалился Бык. Его мутные глаза напоминали глаза дохлой рыбы. Голодные и точно сонные, как пригретые солнцем мухи.

Ни тени узнавания не промелькнуло в его глазах.

Воробьев перестал быть неудачником и бывшим посмешищем не способным дать отпор. Теперь для Быка он стал просто едой. Бык облизнулся.

И его рука тут же крепко сомкнулась на лацкане свитера Пашки, раздался треск рвущейся ткани.

Воробьёв упирался, как мог, но хватка Быка была безжалостной. Он практически не делал усилий, а просто притягивал мальчишку к себе всё ближе и ближе. В отчаянии Воробьёв застонал и, дождавшись подходящего момента изловчившись, ударил Быка ногой живот. Его лицо всё так же оставалось, отёкшим покрытым чёрными наростами и казалось бесстрастным, точно у буддистского монаха.

От страха у Пашки свело живот. Бык, открыл рот и высунул поражённый гнойничками синюшно-чёрный язык. Раздался хлопок, и самый большой гнойник лопнул в воздух взметнулась отвратительная вонючая пыль. Пашка зачихал. Отвратительная вонь разъедала лёгкие, резала глаза.

— Еда, — таки выдавил из себя Бык и снова потянулся к Воробьёву, снова открыл рот, из которого капала слюна, как у больного ротвейлера, а сам Бык при этом, точно ухмылялся.

«Это конец, конец. Я не хочу вот так сдохнуть!» — надрывно кричало всё внутри Пашки. Лицо Быка приближалось. Внезапно, рука мальчишки, неосознанно шарившая вокруг в поисках хоть чего-нибудь полезного, коснулась деревяшки и пальцы уверенно сжали её. Обхватили — и Пашка понял, что это отломанная ножка стула.

Точно по команде в актовый зал ввалились другие подростки. Их лица, их дикий облик: полулюдей, получудовищ сдвинул сознание Пашки с мертвой точки. С воплем:

— Получай сука! — он заехал ножкой стула Быку в глаз, брызнула кровь. От боли, ярости Бык заревел, на мгновение отдёрнулся в сторону. Хватка его пальцев ослабла.

Набрав в грудь воздуха Пашка, вырвался из захвата и как заправский гимнаст уверенно метнулся к окну, схватил штору и бросился вниз. Снег почти прекратился. В горле тотчас защипало от холодного воздуха. На глазах выступили слёзы.

Воробьёв увидел, что Чебурек почти спустился, но запутался ногами в шторе и всё никак не может спрыгнуть на землю.

Пашка висел за подоконником, почти доставая ногами, окно первого этажа, когда с треском порвалась штора державшая вес его тела и ему от болезненного падения на землю оставались секунды.

Испугавшись и оттого задергавшись всем телом, точно змея Воробьёв упал на снег, запутавшись в шторе, как в саване.

Он лежал на снегу, оглушённый, когда рядом наконец-то бухнулся кулем Чебурек. А Пашка всё никак не мог понять смеяться ему или плакать, потому что всего лишь на мгновение в окне второго этажа показались лица прорвавшихся в актовый зал подростков и тотчас скрылись обратно, точно они как вампиры из фильмов ужасов не любили дневной свет.

Максим Бронеславович всё никак не мог придти в себя. Он стоял у стены, спрятавшись за вешалками с одеждой. Мужчина, то мысленно беседовал сам с собой с собой, то поглядывал на дверь и прислушивался. Кажется, он слышал идущие сверху крики, топот ног.

Что же здесь к едрене-фене происходит?

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, не в состоянии пойти и узнать в чём всё-таки дело.

На втором этаже судя по звукам, происходило что-то явно не хорошее.

Наконец не сдержавшись электрик подошёл к окну в гардеробе и тут багровая ткань, шторы коснулась обратной стороны стекла. Крик. Детский крик.

Он не мог просто стоять вот так…

За окном болтался на ветру, как неуклюжий мотылёк, толстый ошалелый мальчишка: туда-сюда, периодически касаясь ногами стекла. Судя по всему, мальчишка явно спускался вниз таким нетрадиционным образом.

Пару секунд разум электрика делал анализ случившихся с ним происшествий.

На лице толстого подростка за окном Бронеславович не увидел ни волдырей, ни припухлостей, ни ещё каких странностей. Вот это, то и заставило его стремительно вкарабкаться на подоконник и быстро открыть шпингалеты, чтобы распахнуть окно.

Когда, поскрипев и поупиравшись для приличия, оконные створки наконец-то распахнулись, электрик услышал новый крик. Вуух. Сверху на шторе съезжал ещё один мальчишка.

Они от кого-то спасаются бегством, он был стопроцентно уверен в этом. Мужчина выглянул из окна и посмотрев вверх на мгновение вздрогнув.

Им явно нужна была помощь, понял электрик, когда увидел мелькнувшие на втором этаже лица других подростков.

Глубоко вздохнув, мужчина спрыгнул с подоконника на землю, как раз в то время когда Пашка вместе с напрочь оторванной шторой падал в сугроб.

— Эй, пацаны, живы? — поинтересовался электрик у очумевших лежащих на снегу мальчишек. Один сразу кивнул, второй мальчишка просто лежал и ждал, не произнося ни слова, пока мужчина не вытащил его из мягкого подтаявшего сугроба.

— Давайте за мной ребятня, быстро! — Бронеславович показал на раскрытое окно гардероба, добавил:- там безопасно, — и подсобил толстому пацанёнку первым залезть на подоконник. Второго же мальчишку ему пришлось перекинуть через плечо и с горем пополам спровадить туда же.

Толстяк весь вспотел, пока оказался на подоконнике, но оттуда как мог, помогал, пока электрик со вторым мальчишкой не оказался снова в гардеробе.

Бронеславович закрыл окно, для собственного успокоения проверил защёлку и спросил, уже отойдя от угасающей вспышки адреналина.

— Что здесь происходит, а пацаны? Вижу совсем все с ума посходили. И народ чудной, ненормальный, да? Рожи в наростах и перекошенные, точно у нариков.

Пашка после пережитого ещё не мог говорить. Только моргал и вылупив глаза рассматривал их спасителя. Чебурек напротив мямлил кукую-то несуразицу. Пока Воробьев, наконец, не сказал.

— Я Пашка. Это мой друг Чебурек. То есть Генка. Спасибо что помогли.

— А я Максим Бронеславович — электрик, уточнил мужчина. — Рад был помочь.

— У нас тут такое дело… — нахмурился мальчишка и побледнел, видимо вспоминая пережитое. — Мы не знаем, что происходит. Но сначала у всех была чесотка. А потом это безумие… — Чебурек кивнул. — Массовый лунатизм, за которым мы с Генкой проследили.

— Стоп. — Замахал руками электрик, точно сотрудник дпс регулирующий движение машин во время поломки светофора.

— Давай рассказывай всё по порядку малец. Соберись и только факты выкладывай. Всё что конкретно по делу. Как задача по физике, понял? Вот давай обоснуй всё и решай.

Пашка вздохнул, собрался с мыслями и начал рассказывать.

За окном была ночь. Сколько сейчас точно времени никто не знал. Наручные часы Воробьева сломались. А мобильника ни у кого не было.

Желудок электрика предательски заурчал первым. Ему, точно аккомпанируя, на расстроенном саксофоне отозвался вечно голодный желудок Чебурека.

— Так ты Пашка говоришь, что все телефоны в здании не работают. А взрослые, куда ваши подевались?

— Не видели мы никого. Кроме разве что завхоза, рыскающего вместе с подростками возле овощехранилища и ворот. А вот остальных: Савельича, медсестру, учителей, с той самой ночи дурной не видел.

— Не можем мы тут сидеть больше, — упер руки в бока Чебурек. — Я домой хочу.

— Я тоже домой хочу, очень, — тяжко вздохнул электрик, думая о жене, которая, наверное, с ума от беспокойства сходит. А дозвониться сюда не может.

— Они днём тихие. И свет, не любят, вон за нами не полезли, а ночью то, наверное, прыгали бы без страху как спецназовцы со стажем, — точно разговаривая сам с собой, поделился наблюдениями Воробьёв.

— Так мальцы мне надо подумать, поэтому я чуток посплю чего и вам желаю, — сказал электрик, снимая с вешалки женское пальто с меховым воротником и сворачивая его в рулон, положив под голову замест подушки.

— Здесь мы пока в безопасности, — произнёс электрик после нескольких секунд ёрзанья и добавил:

— Если будут ломиться в дверь, то отступать будем в окно. Ели наоборот, тогда за дверь. Но думаю если они до сих пор сюда не сунулись, то пока не определили наше местоположение. А может чем другим занялись. Картошку таскают из овощехранилища, работнички, — хмыкнул электрик и, открыв рот, широко зевнул. Затем поёрзал и прислонившись к стене заснул.

Темно за окном, небо чёрное снежное и не видно ни единой звезды, а фонарь за забором, так далеко, что его свет едва виден сквозь беспрестанно падающий снег.

Пашке не спиться, хоть и устал. Только Чебурек то и дело пытался вздремнуть, но тут же просыпался и часто моргал и тяжело дышал, в голове мальчишки вертелись навязчивые мысли.

— Я писать хочу, сильно нет мочи терпеть, — спросил Чебурек, разглядев, что Пашка тоже не спит.

— Иди в угол, за вешалками, и пописай, — и добавил, уставившись Генке в глаза. — А ты чего ждал, что в туалет тебя проводить решусь, а?

— Нет, что ты, — замямлил Чебурек и пошёл за вешалки с одеждой в угол. Закряхтел как старик и замолчал.

Пашка задумался. В тишине гардеробной было слышно, как журчит ручеек, испускаемый Чебуреком.

Снежная белизна за окном, давала чуток разглядеть круглолицего мужчину, что их спас. Он едва слышно посапывал носом. Невысокий, крепко сбитый, обычный, в общем то мужик. На героя из кинофильма Бронеславович не походил, но его появление в критической ситуации для мальчишек было сродни чуду. Пашка вздохнул и снова попытался заснуть.

— А чёрт, — с грохотом спотыкнулся Чебурек, цепляясь за вешалки, которые закачались и стали заваливаться на бок. С лязгом железная конструкция всё же упала. В тишине раздавшийся звук казался оглушительным.

— Что где?! — с хрипом проснулся, точно из проруби вынырнул электрик, с ошалевшим взглядом, оглядываясь по сторонам.

Чебурек пробормотал:

— Простите. — И тут что-то зашуршало прямо за дверью. Тусклый желтушный свет фонаря прятал тени по углам.

— Ой мама, — испуганно произнёс Чебурек. Дверь снова протяжно скрипнула. Возникший из-за двери звук походил на крепкорастянутый пууу-ф, затем крепко грохнуло — и дверная ручка отчаянно задёргалась.

— Тсс, — приложив палец к губам, зашипел Пашка. Чебурек быстренько двинулся к ним, и было уже открыл рот, намереваясь что-то сказать, но электрик резко встал и перехватил мальчишку на ходу. Бронеславович крепко взял его за руку, зажал Генке рот.

Тишина накалилась, как перегретый утюг готовый вот-вот треснуть. Звук собственного сердцебиения грохотал в ушах Пашки точно наковальня. Так они и стояли, точно столбы.

За дверью шуршали и переговаривались, как мыши хотя из доносившихся звуков нельзя было различить ни единого слова. Затем громко, точно играя на нервах, бухнули в дверь. Пауза. Снова уже тихонько постучали, как проказливые дети, намеренно дразня взрослых. Стуки и громыхание утихли. Теперь хрипы за дверью чередовались со стонами.

Пашке казалось, что его ноги приросли к земле, а сердце напротив грозится выскочить из груди. Электрик сделал несколько шагов в сторону Пашки вперёд, беззвучно крадучись как кошка, и это поражало взгляд при его то плотной комплекции. Когда пальцы мужчины ободряюще сжали ладонь Пашки, тому значительно полегчало. Сердце в груди замерло и слегка успокоилось. Воробьёв посмотрел в глаза мужчины. И сжал его ладонь.

Время превратилось в резину. Замерло каплями наэлектризованной липкой смолы в воздухе. По лбу Чебурека медленно сползала крупная капля пота, замерев у переносицы.

В дверь ещё раз стукнули, проскреблись, точно прощались до поры — и затем всё разом прекратилось. Шлеп-шлеп, шлёпали уходящие, словно босые ноги за дверью.

Пашка вздохнул. Электрик наконец-то убрал руку ото рта Генки. По испуганному лицу Чебурека стекали слёзы.

— Ушли, — сквозь зубы выдохнул Бронеславович. Затем добавил.

— Что мальцы, верно, говорю долго нам тут не высидеть? Надо вооружаться, подручными средствами, а затем думать, как умотать отсюда, пока нас ещё не сцапали. — Электрик криво усмехнулся. Генка всё ещё дрожал. Пашка сжал губы в тонкую линию и о чём-то своём раздумывал.

Бронеславович тихонько подошёл к окну и огляделся. Снег так и не стих. Но смешался с дождём. Крупные хлопья прибивались к стеклу и почти сразу же таяли, растекаясь по стеклу маленькими лужами.

— И поесть бы надо бы. И воды попить, — тихо сказал мужчина. «И домой бы позвонить, сказать жене что задерживаюсь», осталось в мыслях.

— Так, когда пойдём? — спросил Пашка.

— До утра пока тихо будем здесь, а потом двинемся. Ты же сам Пашка говорил, что днём они не так активны, эти сволочи? — Воробьев кивнул.

— Вы ведь вытащите нас отсюда, правда? — с надеждой в покрасневших от слёз глазах, спросил Генка.

— Что за вопрос сынок, — электрик погладил мальчишку по голове. — Конечно, вытащу, — а у самого всё внутри от такого прямого вопроса разом затрепетало, сжалось и болезненно оборвалось, а сердце ёкнуло, точно иголкой в груди кольнуло.

Так и сидели, на куртках, да пуховиках и пальто до утра, переговариваясь шёпотом. Каждый рассказывал о себе, вспоминали прошлое и шутили, так было легче переждать время и не слететь от страха с катушек.

Утро было серое и пасмурное. Дурной знак, окрестил погоду электрик — и посмотрев в окно, сделал знак рукой, чтобы к нему подошли мальчишки. За окном цепочкой тащились подростки. Кто босой, кто вообще в одних трусах, да майке, еле переставлял ноги и низко сгибался, точно у него за спиной висел пудовый рюкзак. Все подростки казались болезненно тощими, как скелеты.

Электрик вздрогнул, мельком рассмотрев пестревшие чёрным и ядовито бардовым крупные высыпания на телах и лицах идущих. Да что же это такая за напасть? Подумал мужчина. Эпидемия чумы, холеры, бешенства, новая разновидность гриппа? Сглотнул, но продолжал наблюдение.

— Всё тихо, идём за мной, — приказал электрик, направляясь к двери, когда процессия, за окном скрылась за пищевым блоком.

В коридоре было тихо, сыро и сквозь раскрытые окна в фойе своевольно гулял сквозняк. Свет всё так же не горел. Нигде. Словно полетели пробки. А может так и было сделано. Намеренно.

Темнота едва отступала от окон, таилась в складках тяжёлых драпированных штор, лежала тенями за лавочками, укрылась за крупными ящиками с захиревшими от холода тропическими цветами.

— Куда мы? — обеспокоено задал вопрос Воробьёв, понимая, что они топают в сторону столовой.

— Не дрейфь, малец. Мы только кое-что заберём, — ответил электрик, остановившись на минутку.

Они миновали пустующую вахту, разбитый в дребезги старый дисковый телефон лежал на полу, а шнур из гнезда розетки был вырван с корнем. Картина выглядела зловеще.

Не разделяясь мальчишки ни на шаг не оставили от электрика, то и дело прислушиваясь и длинное фойе, выглядело бесконечным. Дверь туалета была распахнута настежь. С виду внутри никого не было.

— Пожалуйста, давайте воды попьём, — предложил Воробьёв, — Ну, пожалуйста.

— Хорошо, я проверю, а вы пока стойте здесь, — пораздумывал пару секунд и ответил электрик. Затем первым направился к туалету.

В туалете дверь была попросту сорвана с петель, а на полу и стенах засохли кровавые пятна. Зеркало было разбито, кран с холодной водой свистел, фрамуга раскрыта настежь, но внутри оказалось пусто. Электрик закрыл распахнутую фрамугу, жестом подозвал мальцов и пока они утоляли жажду, стоял на карауле. После вдоволь напился сам.

Пашке приспичило по-большому, и он скрылся в туалетной кабинке. Чебурек поёживался, опасаясь поймать своё отражение в зеркале. Поэтому опустив голову, рассеянно поворошил мыском ботинка серебристые осколки зеркала на полу.

Бронеславович высунулся из дверного проёма. В коридоре ни шороха. В этот раз тишина действительно давала передышку.

Пашка выскочил из туалетной кабинки и потащил застывшего в оцепенении возле раковины Генку к стоящему в коридоре мужчине. И тут где-то в глубине коридора в одном из учебных кабинетов хлопнула дверь.

Надо торопиться, подумал Максим Бронеславович, и они направились в столовую за припасами и за вооружением.

Высокие почти до потолка, деревянные двери, ведущие в столовую были открыты — и это было плохо. Мало ли кто их увидит сейчас и кинется, точно бешеная зверюга. Но вот искомый электриком пожарный баллон висел на своём месте на стене вместе с ярким инструкционным стендом.

— Замерли на месте бойцы! — шикнул мужчина. — Я сейчас возьму вон тот баллон, и мы дуем к выходу, понятно?

— Ага, — кивнул Генка и тотчас вместе с Воробьевым скрываясь за декоративной колонной в фойе.

Электрик сделал шаг вперёд, затем ещё один и прислушался. В столовой кто-то был. С виду подросток. Он сидел за столом в опасной близости, от двери растопырив руки и с закрытыми глазами, чмокал губами как младенец-переросток. По его подбородку стекала слюна вперемешку с буроватой слизью, а на столе подростка лежали ошмётки плоти с почти обглоданной костью и в этих остатках с трудом, но угадывалась человеческая кисть.

От увиденного электрику поплохело. Разом стало тяжко дышать, он едва сумел подавить рвотный позыв. Твою то мать, твою то мать, в голове пластинкой заклинило стрёмную мысль.

Бронеславович стал, как рыба хватать ртом воздух. Грудь вздымалась и опадала как после пробежки. Сердце в груди колотилось как пулемётная очередь, и успокоиться простым волевым усилием, как ни старался мужчина, не получалось.

А что если подросток там не один? Успокойся Максим. Успокойся мужик. Давай лучше думай. Но он там точно не один, помнишь, что пацанята тебе рассказывали. Они же жрать любят. Страшно любят. Ааа! Нахлынувшая паника душила точно питон, обвивающий всё тело разом и стискивающий свои кольца. Обездвиживая.

Электрик стиснул зубы и всё-таки титаническим волевым усилием заставил себя глубоко дышать и при этом считать до десяти. Затем он лёг на пол и по-пластунски пополз, моля бога, чтобы чудовище за столом его не заметило.

Чмоканье подростка давило на уши. Сердце усиленно качало кровь, адреналин и страх мёртвой хваткой скрутили кишки, будто то и дело, перетягивая на себя канаты. По спине мужчины стекал холодный пот, пока он преодолел около двух метров до желанной стены и тут понял, что баллон бесшумно в руки не взять.

Мальчишки в фойе с вытаращенными глазами смотрели на него. Что же электрику было предпринять? В голове мужчины имелся вариант кликнуть пацанят и сорвать баллон со стены, затем бросить одному из них и бежать. А вдруг они стормозят, растеряются, не поймают баллон, тем самым наделают ещё больше шума. Вдруг там ещё кто-то помимо подростка? Много таких вот всяких вдруг.

Электрик вздохнул. На лбу выступил холодный пот.

Единственное в чём был мужчина уверен так это что надо спешить.

Грх, Грх, звук шёл из столовой, уже не походя на чмоканье младенца, а больше напоминая рычание, или урчание голодного залитого соляной кислотой желудка.

Вдруг тихо, но отчётливо скрипнула лавка, на которой сидел подросток.

Электрик, в который раз осмотрелся. Пройдясь внимательным взглядом по стенам, по дверям, а потом осенённый зарождающейся догадкой, задержал свой взгляд на дверях.

Бронеславович чуть не хлопнул себя по лбу, когда осознал, что у него есть реальный шанс всё это провернуть. Мужчина больше не думал. Он кинулся к дверям и быстро стал закрывать тяжёлые створки, а потом просунул в ручки, (благо, что они по форме своей были точно большие скобы) швабру, примостившуюся в углу за дверью, которую и заметил он то не сразу, в темноте.

Эврика! Протяжный скрип отодвигаемой скамьи дёрнул наждаком по нервам, поэтому он пулей отлетел от двери и мигом бросился к баллону, с треском сорвал с крепления, зажал в руках, и побежал к мальчишкам, жестикулируя им, чтобы направлялись к выходу из здания.

Они беспрепятственно вышли на улицу и сразу продрогли. Мокрый снег сыпал точно из мешка изобилия, застилая беглецам обзор своими пушистыми быстротающими на ресницах и носах хлопьями. Пару минут они просто стояли, привыкая к дневному свету, затем осмотрелись, с тревогой поглядывая на ставшее опасным здание трудколонии, да на засыпанную снегом дорожку, за которой ждала неизвестность.

— Что делать будем? — тихо, будто бы побаиваясь звука собственного голоса, спросил Воробьёв.

— Итак, план таков, идём вперёд, ищем выход — огласил свои мысли электрик, ему за прошедшую ночь было над чем поразмыслить. Если конечно ничего не случится, но этот довод электрик не озвучил, не хватало ему только подрывать мальчишеский боевой дух.