Год крысы

1

Душный июньский день подошел к концу, и раскаленное солнце, опустившись в дрожащее марево бензиновых паров и людских испарений, скатилось наконец за горизонт.

Короткая северная ночь ненадолго вступила на городские улицы. На фоне светлого неба обозначились контуры шпилей и куполов, зажглись бледные фонари, и измученный жарой мегаполис получил долгожданную передышку. Осела пыль и жирная копоть, потянуло прохладой от воды и из сырых городских подвалов, начали отдавать дневной жар гранитный камень и асфальт. Набрала наконец дыхание замученная городская листва и робко дрогнули головки чахлых цветов на городских газонах.

Заснул город, весь день с азартом и удовольствием отдававшийся порокам и алчности, зависти и суете, жестокости и эгоизму, чревоугодию и похоти. Опустели офисы и банки, склады и торговые точки, пивные и павильоны метро. Погасили огни летние террасы ресторанов и бильярдные, клубы фитнеса и залы игровых автоматов. Рассосались транспортные пробки, притихли у тротуаров автомобили, застыли в парках вереницы трамваев и троллейбусов. Воды городской реки унесли в залив ежедневную гору окурков и использованного пластика, мазутные пятна, плевки, одноразовые стаканы и прочий городской мусор.

Обезлюдели гигантские гипермаркеты и подозрительно пахнущие продовольственные рынки. Миллионы горожан, растащив по своим квартирам тонны еды и мегалитры прохладительных напитков, съели и выпили все это за ужином, потомились, потея, у телевизоров и отправились в постели, чтобы почесаться и поворочаться, совершить ежевечерний любовный обряд и погрузиться в беспокойный летний сон. Угомонилась канализация, отправив за городскую черту горы вечерних фекалий, отработанной целлюлозы и использованных презервативов.

Заснул огромный беспокойный город. Чтобы через несколько часов, когда над горизонтом вновь поднимется огненное солнце, начать все сначала: потеть и томиться в пробках, тереться друг о друга горячими боками в транспорте, пить кофе и перекусывать, ругать чиновников и футбольных арбитров, наполнять воздух табачным дымом и запахом дешевой парфюмерии, анекдотами, разговорами по сотовым телефонам, пустыми словами и лживыми обещаниями, демагогией и стонами наслаждения, жадностью и неоправданными амбициями, жаждой удовольствий и вожделением к деньгам, деньгам, деньгам…

А на окраине, в том месте, где городская река делала плавный поворот перед тем, как влиться в залив, на территории заброшенного химического завода, у бетонного забора, огораживающего пустые корпуса, в желтоватом конусе подвешенного на тросе фонаря сошлись два человека в камуфляжной форме военизированной охраны. Вслед за качающимся фонарем по земле, то удлиняясь, то укорачиваясь, принялись ползать две тени — одна подлиннее, другая покороче.

— Ну что? Сколько у тебя? — спросил один из охранников, тот, что был пониже и постарше.

— Семь! — сообщил его молодой коллега и поднял к свету руку. В кулаке был зажат пучок подвешенных за хвосты крысиных трупиков. — А у тебя?

Пожилой покачал головой и выставил к свету лопату, на которой горкой лежали бездыханные крысиные тушки.

— Девять!

— Красота! — почему-то развеселился молодой.

Старший укоризненно посмотрел ему в лицо, опустил лопату на землю и подпер кулаком ноющую поясницу.

— Шестнадцать штук! А ведь смена только начинается! Что же дальше-то будет?

Молодой подмигнул, показывая, что такая ерунда, как крысы, настоящему бойцу охраны нипочем:

— На рекорд пойдем, Петрович! Вчера мужики собрали за ночь сто двадцать семь! А мы давай двести! Двести пятьдесят! Утрется их Бармалеев!

Петрович явно не разделял настроения товарища.

— Не нравится мне это, Санек! Не нравится! Чего они к нам во двор подыхать собираются? Что им тут нужно?

Беззаботный Санек хохотнул в ответ:

— А может это условное место! «Мертвая зона»! Как в том кино…

Петрович перекрестился с нарочитым суеверием.

— А может, ты, боец, крыс боишься? — с вызовом спросил Санек и тряхнул перед лицом товарища зажатым в кулаке уловом.

Петрович брезгливо отстранился от его руки.

— Не в этом дело!

— А в чем?

— Я сюда в охрану нанимался. А не падаль в совок собирать!

Санек, наконец, задумался. С этим, пожалуй, и он был согласен:

— А вот это — верный базар! Мы не ассенизаторы, в натуре… Или пусть доплату листают, или…

Петрович кивнул. Потом, прищурившись, посмотрел на светлую закатную полосу над горизонтом:

— К тому же старые люди говорят, что крысы ни с того, ни с сего людям на глаза не лезут! Крысы выходят наружу только перед большой бедой!..

— Какой еще бедой?

— Перед войной… Или землетрясением… Или когда на город цунами идет …

— Цунами?.. У нас? — проговорил Санек насмешливо, но и в голосе послышалось предательское сомнение. — Цунами у японцев бывает. Или, в этом… как его… не помню… А чтобы у нас…

Петрович пожал плечами. Цунами, там, или не цунами, а старые люди просто так ничего говорить не будут.

— Ведь подыхать они к нам приходят, — заметил он.

— К нам.

— А почему?

— Почём я знаю? — отмахнулся Санек. Его вечно прекрасное настроение дало заметную трещину.

Петрович некоторое время презрительно щурился на фонарь над далеким пирсом, потом на темные силуэты заводских корпусов вокруг, потом исподтишка взглянул в лицо смущенного товарища.

— Помяни мое слово — нехорошее это место! — вывел он.

Санек вопросительно таращился на его брови и лоб. Потом встрепенулся, мотнул головой, стараясь стряхнуть наваждение, и проговорил:

— Тьфу на тебя! Скажешь тоже… Ты что, бабка старая? — Он опять поднял руку к фонарю и оглядел подвешенные за хвосты тушки. — Крысы — это просто крысы. Грызуны! У меня племянница держала одну дома — ничего себе зверек. Забавный.

— А вот помяни мое слово! — повторил Петрович. — Нахлебаемся мы еще от этих крыс!

Некоторое время под фонарем царило молчание. Темнота вокруг была полна подозрительных шорохов и вздохов. Санек непроизвольно передернул плечами и забрал в свободный кулак ворот камуфляжной куртки.

Петрович громко высморкался, плюнул на землю, развернулся и, подхватив лопату, зашагал к металлическому контейнеру в глубине двора.

Спал утомленный жарой мегаполис. Спал гигантский город, охваченный азартом гонки за деньгами и удовольствиями.

Раскинулись на влажных простынях тела инструкторов по фитнесу и дорогих проституток. Во сне обливались потом прокопченные продавцы шавермы и вокзальные заряжалы-таксисты, нелегальные мигранты и работники правоохранительных органов, политические экстремисты и продавцы низкосортных наркотиков. Бормотали во сне убийцы и жулики, клипмейкеры и воротилы шоубизнеса, бармены и мальчики по вызову, уличные сутенеры и продавщицы элитного женского белья. Спали, почесывая одной ногой другую, продавшие свое перо журналисты. Беспокойно вскрикивали во сне непризнанные гении и городские сумасшедшие, создатели порносайтов и брачные аферисты, международные свахи и изготовители фальшивой водки, содержанки подросткового возраста и страдающие геморроем жигало, гомосексуалисты и лесбиянки, садо-мазохисты и мастера черного пиара. И грезились им во сне прохладные потоки воды в тенистых гротах, ледяные струи водопадов, лазурная морская волна, набегающая на песчаный берег, влажные кувшинки на девственной поверхности прудов…

Спал постепенно остывающий город…

А на заброшенном заводе бытовой химии готовилась к очередному обходу территории военизированная охрана, — чтобы в разных концах огороженной территории подобрать и отнести в мусорный контейнер пару десятков бездыханных крысиных тушек. А через час выйти снова и собрать еще несколько десятков отвратительных дохлых крыс.

Правы были охранники: не просто так сходились крысы на подведомственную им территорию. Была причина, которая заставляла крыс ночь за ночью красться по канавам и канализационным трубам, пробираться по кустам и помойкам, искать дыры в бетонном ограждении, миновать ловушки и стремиться на асфальтированный двор, чтобы через некоторое время пасть замертво и быть подобранными людьми в камуфляже. И верно рассуждал суеверный Петрович: этот факт не мог означать ничего хорошего ни для завода, ни для города, ни для людей, этот город населяющих.

В одном только ошибались охрана. Одного не могли различить Петрович и его молодой товарищ в неверном свете короткой северной ночи. Крысы эти не были мертвы. Ни одна из них! Внимательный взгляд мог бы различить едва заметное движение боков, вызванное сохранившимся поверхностным дыханием.

Крысы только с виду казались дохлыми. Сумерки короткой северной ночи не позволяли разглядеть странного и настораживающего факта: крысы были живы и лишь находились в состоянии глубокой, но кратковременной комы.

* * *

Будним утром того самого жаркого июня трое молодых людей, сидя в кабине маленького грузового фургона, пробивались сквозь плотный транспортный поток в северную часть бесконечного города.

С наступлением жары пробки на магистралях не рассасывались с утра до вечера. С утра до вечера коптили небо моторы, надсадно гудели вентиляторы, срывало пробки с закипевших радиаторов, выскакивали из кабин хватающиеся за головы водители. Нервы были натянуты до предела. То там, то здесь вспыхивали ссоры с потасовкой. Фургон, петляя и стараясь обмануть поток, то выскакивал на заполненные транспортом проспекты, то сворачивал на едва приметные улочки, чтобы объехать забитые автомобилями пространства.

Было еще только десять часов утра, а духота уже казалась нестерпимой. Изнывал и плавился огромный город, а кто-то мстительный и неумолимый все раскалял и раскалял побелевшее от жара солнце, будто хотел напрочь стереть с лица земли животных и растения, дома и автомобили, улицы и проспекты, а главное — людей, людей, людей. Жирное марево поднималось от таявшего, как масло, асфальта. Выжженная трава на газонах умирала на глазах и превращалась в неосязаемый прах.

Томился и страдал раскаленный город, но трое молодых людей в кабине фургона, поглощенные разговором, казалось, совсем не замечали жару.

— Жизнь, Матросов, дана человеку всего один раз! И провести ее нужно так, чтобы потом не было стыдно за прожитые годы! — говорил своему спутнику Леха Куманьков по прозвищу Бэха, складный, смышленый и, как в таких случаях говорят, очень деловой молодой человек.

Фургон уткнулся в забитый автомобилями перекресток, подал назад, вывернул к краю проезжей части, перевалившись с боку на бок, взобрался на поребрик, и, распугивая пешеходов, покатил по тротуару.

— Ведь ты, Матросов, не дурак, — рассуждал Куманьков. — И не урод. И руки растут откуда надо. А как ты живешь? Где твой «Мерседес»? Где коттедж на заливе? Где длинноногая модель в спальне? Где?

— Где? — поддержал Бэху коренастый, упитанный и очень непоседливый водитель фургона, которому родители дали имя Денис, но все знакомые назвали Семен Семенычем. Семен Семеныч глянул в боковое зеркальце и бесстрашно направил фургон обратно на мостовую, под хищный радиатор огромного, как амбар, джипа.

— Посмотри вокруг, Матросов! — продолжал Бэха. — Приглядись к жизни! Видишь человек идет — кислый, вялый, это ему не так, то ему не этак… Погода — дрянь, жена стерва, хлеб дорогой, пиво теплое, подростки во дворе — подонки, их девчонки — проститутки, собаки весь газон загадили, соседи ворюги, в правительстве — одни дураки… Почему, спрашивается, человек в таком негативе?

Бэха выставил руку в открытое окно, подставляя растопыренные пальцы под горячий, как из духовки, поток воздуха, и вывел:

— Потому что он еще не нашел своего способа наваривать «бабули»!

Семен Семеныч кивнул.

— А вот идет пацан — любо-дорого смотреть! — продолжал Бэха. — Походка упругая, лицо энергичное, взгляд цепкий. Глаза блестят, голова по сторонам вертится, руки сами ищут, что бы такое ухватить! И все-то ему нравится, и все-то ему по душе! А почему? Да потому что он делом занимается! Деньги зарабатывает! Стрижет «бабосы» не покладая рук!

— «Килька плавает в томате. Ей в томате хорошо!» — подтвердил общительный Семен Семеныч.

Зажатый между ними огромный Матросов смущенно положил ладони на колени, исподтишка посмотрел на лица своих спутников и улыбнулся.

Впереди показался хвост километровой пробки. Нетерпеливый фургон нырнул в боковой проезд, протиснулся между покосившимся гаражом и помойкой, проехал сквозь бензоколонку и, встроившись перед зазевавшимся троллейбусом, оказался в транспортном потоке на параллельной улице.

— Ты не думай! — Бэха по-своему понял улыбку Матросова. — Я и сам когда-то был таким, как ты… Книжки читал, на птичек любовался… Я даже на баяне учился играть…

При воспоминании о тех временах лицо Бэхи стало суровым, на скулах обозначились желваки.

— А потом посмотрел вокруг и понял: каждый сам кузнец своего счастья. Если ты о себе не позаботишься — никто о тебе не позаботится! И нужно искать в этой жизни свою тему! Такую, чтобы деньги сами шли ему в руки. Нашел тему — спи спокойно. Не нашел — бегай и ищи!

Семен Семеныч крутнул руль и согласно кивнул. С ним в свое время произошла точно такая же история.

— И тогда я решил, — прищурившись, сказал Бэха, — что больше не хочу быть лохом. Я ночами не спал, днем не ел, круглые сутки ходил с вытаращенными глазами и все думал: где же мне бабок наварить? Где? Где она, моя чума?

Матросов невольно улыбнулся такому оригинальному взгляду на жизнь и с интересом посмотрел сначала на одного своего спутника, потом на другого:

— И вы свою тему нашли?

— Да, — ответил Бэха.

— И это — там? — Матросов кивнул головой туда, куда сквозь пробки направлялся их автомобиль.

— Именно!

Семен Семеныч пугнул гудком какой-то ненормальный «Москвич», пытавшийся втиснуться на поворот под носом у его фургона, и торжественно продекламировал:

— «Есть в штанах у солдата заветное место!

Там карман. А в кармане письмо от невесты!»

Бэха нахмурился и сдержанно проговорил:

— Там не просто тема, Матросов. Там Клондайк! Золотое дно! Поверь мне, я кое-что понимаю в этой жизни!

В фургоне на некоторое время установилась тишина.

— Так, значит, ваш бизнес — бытовая химия? — кашлянув, спросил Матросов.

— Бытовая химия!? — Бэха поморщился. Потом подумал и кивнул: можно и так сказать. — Мы поставляем одному немецкому концерну ядовитые химические отходы!

Семен Семеныч почему-то радостно рассмеялся.

В следующие несколько минут Матросов узнал, что один известный химический концерн уже давно скупает по всему миру разную ядовитую муру, помогая выполнять международную экологическую программу. Скупают немцы, в основном, одно химическое соединение — аммонит, какой-то там аммонит свинца. Этот аммонит — жутко ядовитая штука, в рот попал — сразу покойник, а вокруг его — куда не плюнь. На дне любого старого аккумулятора — аммонит! К счастью, концерн умеет переделать эту гадость во что-то полезное, и Организация Объединенных Наций отлистала ему кучу бабла, чтобы концерн понастроил по всему миру своих заводов. У нас под Вологдой немцы тоже построили свой завод и теперь немцы скупают у населения аммонит, делают из него полезную химию и спасают окружающую природу от отравления.

Матросов кивнул. Он начинал кое-что понимать.

— Так вы разбираете старые аккумуляторы?

Семен Семеныч рассмеялся, а Бэха строго покачал головой:

— Нет. Мы-то не такие дураки… Вместо аммонита мы сдаем немцам свинцовый сурик.

— Сурик?

— Ну, да. Тот красный порошок, которым предки красили ржавые крыши, — пояснил Семен Семеныч. — Оказалось, что сурик по составу — почти тот же самый аммонит. Только нужно поработать с ним маленько, чтобы красный цвет сменился на серый.

— А зачем? — спросил Матросов.

— Что?

— Зачем сдавать сурик вместо этого… как его…

— Аммонита?

— Ну да.

И на этот вопрос Матросов получил вразумительный ответ. В самом большом аккумуляторе этого аммонита — максимум, сто граммов. И чтобы собрать его хотя бы на штуку баксов, нужно перерыть носом полгорода. А сурик — вещь доступная. Бери на складе сколько хочешь, обрабатывай его в собственной ванне и задвигай немцам по хорошей цене.

— А-а…

По лицу Матросова было видно, что главного он все равно не понял.

— Он не въезжает, Бэха! — рассмеялся Семен Семеныч.

— Вся дело в том, — сказал Бэха, — что немцы принимают аммонит по рупь двадцать за грамм. А сурик стоит — триста рублей килограмм!

— И что?

— А то, что с одной операции получается сто процентов прибыли!

Семен Семеныч радостно кивнул.

— Чистая жесть! — пояснил он. — Купил ты, к примеру, в понедельник сурика на тысячу рулей — в среду у тебя в кармане две тысячи. В среду купил на две, в пятницу — уже четыре! И так далее. — Семен Семеныч рассмеялся и процитировал: — «Любит он люля-кебаб. Пиво, водочку и баб!»

Семен Семеныч на досуге явно увлекался чтением юмористических журнальчиков.

— Прикол состоит в том, что немцы не отличают сурик от аммонита, — сказал Бэха. — У них у каждого приемщика — специальный анализатор. Приборчик, вроде термометра. Принес ты порошок — немец первым делом сует в него свой приборчик. Если зеленая лампочка загорелась — значит, аммонит, его берут. Если красная — тормози! И забирай свое добро обратно!

Семен Семеныч продолжил:

— На сурик всегда зеленая лампа загорается. А что дальше — нам по барабану. В Вологду отраву со всей страны свозят. Поди разберись, откуда туда сурик затесался.

Матросов кивнул. Потом задумался:

— И вы считаете, что я тоже смогу этим заниматься?

— А почему бы и нет? Дело ведь нехитрое… Купил в одном месте на тысячу рублей, обработал и через день продал в другом месте за две! Побегал неделю — у тебя четыре тысячи! И так далее. А если купить не на тысячу рублей, а на тысячу долларов! Сечешь поляну? Тогда через месяц — у тебя в кармане миллион!

— Ну уж, миллион…

— Пусть не миллион. Пусть сто тысяч… Все равно хорошие деньги… — Семен Семеныч, конечно, был не таким крутым, как Бэха, но тоже кое-что понимал в этой жизни.

— Но у меня нет тысячи долларов… — сказал Матросов.

— Какой тысячи?

— Ну, чтобы сразу купить столько сурика.

— Деньги в наше время — не проблема, — заметил Бэха. — Под хорошее дело можно и кредит взять…

— Сто тысяч… — задумчиво сказал Матросов. — А может, немцам столько аммонита не нужно. Одно дело отходы, а другое — вы со своим суриком…

— Нужно! Они хоть тонну примут, хоть пять. Сейчас завод в Вологде работает всего один день в неделю, а остальное время простаивает. Потому что наше население — это не китайцы и не вьетнамцы. Наш человек в гробу видал старые аккумуляторы разбирать!

— Мне не дают кредит. Я пробовал, — проговорил Матросов, который продолжал думать о своем. — Ты же знаешь, я псих…

Бэха отмахнулся. Он уже сказал: деньги в наше время не проблема.

Фургон между тем все больше углублялся в промышленные районы, грузовиков вокруг становилось все больше, а дорожное покрытие — все хуже, по краям дороги потянулись одинаковые заводские заборы.

— А этот сурик? — продолжал соображать Матросов. — Что-то в последнее время я его в магазинах не встречал…

— Не волнуйся! Сурика сейчас — сколько хочешь! В магазинах — нет, а на строительных складах — завались… Короче, я знаю где его продают. Такой, как нужно. С завода в Боровичах.

— С какого завода? — не понял Матросов.

— С завода в Боровичах. Нужно, чтобы сурик был обязательно с этого завода. Если взять другой, немецкий анализатор показывает красный свет.

— Почему?

— Откуда я знаю! Качество не то. Или примеси. Или еще что. Короче, нужно брать из Боровичей.

Семен Семеныч кивнул: да, только оттуда.

— Переработка — ерунда! — продолжал объяснять Бэха. — Ребенок справится. Растворяешь в воде, добавляешь борной кислоты, выпариваешь жидкость, чтобы опять получился порошок — и готово.

— Борной кислоты? — удивился Матросов.

— Да. Два рубля пакет. В любой аптеке. Кислоту по технологии положено. А эту технологию мы у одного химика купили, за триста бакинских. Химик нам и про немцев рассказал, и про аммонит.

Семен Семеныч рассмеялся:

— Вот так, Матросов! «Голова дана человеку, чтобы думать, а мозги — чтобы соображать!»

— Ты давай, за дорогой следи, водила, — посоветовал ему Бэха. — А то проскочишь нужный поворот…

— Смотри, смотри! — вдруг закричал Семен Семеныч, бросая руль и указывая вперед.

По тротуару вдоль проезжей части, не спеша и не скрываясь, трусила большая серая крыса. Чуть скосив голову набок, крыса тащила за собой длинную вязанку сосисок — хвост вязанки волочился в пыли по асфальту.

— Ничего себе! Совсем обнаглели! Среди бела дня.

Семен Семеныч громко засигналил, крыса равнодушно покосилась на фургон, пробежала еще несколько метров и без спешки нырнула в прикрытое фанеркой подвальное окно.

— Нет, это надо! Даже не боится! Расплодились в последнее время.

— Может, от жары?

— Конечно, от жары.

— А мы куда сейчас? К немцам? — спросил Матросов.

— Нет. К немцам потом. Сейчас — за суриком. Мы вчера покупали, но нужно еще.

— Бэха! Сюда сворачивать?

— Сюда, сюда! Водила, тоже мне. Ничего не помнит!

И фургон, заложив головоломный вираж, ушел с проспекта на боковую улицу.

Улица, начавшаяся решительно и всерьез — высотными домами, мощеными тротуарами, стриженным сквером по правую руку, новой разметкой и лежачим полицейским на проезжей части, — вдруг сделала какой-то пьяный зигзаг, стала резко уходить влево, потом вправо, перевалила через разбитый переезд, превратилась сначала в несерьезный деревенский переулок с бревенчатыми домами, серыми от дождей заборами и выгоревшими палисадниками, а потом и вовсе в кособокую колею, поросшую по бокам бурьяном. Колея упиралась в два огромных металлических ангара. Левый был явно необитаем, на его крыше от края до края плотным рядком сидели жирные любознательные вороны. На стене правого метровыми синими буквами было выведено слово «Стройматериалы».

На пороге ангара поджидал посетителей молодой продавец в синем рабочем халате. Его озабоченное лицо и всклокоченные волосы как-то плохо соответствуют окружающей тишине и деревенской безмятежности.

Продавец с тревогой проследил за тем, как из кабины фургона выбрался Бэха, за ним Семен Семеныч, а потом еще и Матросов, и лицо его побледнело.

— Как?! Опять вы? — воскликнул он.

— Да.

— Но вы же только вчера были?

Бэха нахмурился: ну, были! И что?

— И взяли сто пятьдесят килограммов!

— Взяли.

Продавец ощупал глазами лицо одного, потом другого, потом третьего. В ответ на его взгляд Семен Семеныч беспечно развел руками: что поделаешь, не хватило!

Продавец мотнул головой, как упрямый молодой бычок, и пригласил гостей пройти в торговый зал, к товару.

Глаза постепенно привыкали к полумраку. Все пространство внутри ангара было плотно и без всякой видимой системы заставлено разным строительным добром: штабелями досок, тротуарной плиткой, черенками лопат, дверями, ящиками с оконным стеклом вперемешку с соломой, стопками банок, батареями бутылок и прочим, прочим, прочим. У самого входа на свободном пятачке размещался торговый прилавок и кассовый аппарат. На глянцевом рекламном плакате над прилавком основательный финн в бейсболке рекламировал систему локальной канализации, такую толковую и складную, что хотелось поскорее завести какое-нибудь жилье за городом только для того, чтобы эту систему туда установить.

Продавец встал за прилавок и придвинул к себе бухгалтерскую книгу прихода и расхода товаров.

— Сколько же вам нужно? — спросил он.

— Да так… Ерунда… Пятьдесят.

— Чего!?

— Килограммов.

— Ничего себе ерунда!..

Бэха оперся локтем о прилавок и оглядел торговый зал. Потом заметил:

— А что-то я сурика не вижу!

Продавец невнимательно махнул рукой куда-то вглубь ангара:

— Сурик мы теперь отгружаем с отдельного входа. От него весь товар красный.

— С отдельного входа?

— Да.

— Что же ты сразу не сказал!

Семен Семеныч развернулся и пошел переставлять фургон к другому входу, в зону отгрузки.

Как только он скрылся в дверях, продавец бросил ручку на стол и приблизил свое лицо к Бэхе.

— Слушай, или я вообще идиот, или чего-то не понимаю! — страстно проговорил он.

— А что такое? — насторожился Бэха.

— Зачем!? Нет, скажи, — зачем он вам нужен?

— Кто?

— Да не кто, а что! Сурик!

Бэха строго посмотрел ему в лицо. Потом отвел глаза:

— Так это… сам знаешь… Против ржавчины сурик — первое дело…

Продавец отмахнулся от его выдумки:

— С этим суриком какое-то помешательство! Прикинь! Мы всегда продавали от силы мешок в месяц. Мешок! Сурик никому до смерти нужен не был — какой-нибудь старый коммунист брал пару кило покрасить днище своей «Волги»! А теперь…

— Что?

— Вы с Денисом в прошлом месяце купили пятьсот пятьдесят килограмм!

— В самом деле? — удивился Бэха.

Продавец похлопал ладонью по журналу с бухгалтерскими записями — у него все записано.

— А за три недели этого — почти тонну!

— Да ты что?! — Бэха склонил голову набок, чтобы тоже заглянуть в журнал.

Продавец решительно боднул головой воздух:

— Бэха!

— Что?

— Как брата тебя прошу!

— Да что такое?

— Мы с тобой не первый день знакомы. Можно сказать, друзья. Скажи мне, зачем вам нужен этот сурик?

Бэха посмотрел в глаза продавцу и на лице изобразилась мучительная умственная работа.

— Я же говорю… Ржавчина — промямлил он.

— Нет, я вижу! Я чувствую… — Продавец в сердцах рубанул рукой воздух. — Тут — тема! И люди прямо под носом зарабатывают на этом сурике крутые бабки. А я — в стороне! — Продавец приблизил свое лицо к Бэхе: — Бэха! Будь человеком!

Бэха посмотрел на потолок… Потом на продавца… Вздохнул… Опять посмотрел на потолок…

— Видишь ли, Вован, — наконец проговорил он. — Мне для своих — ничего не жалко! А для тебя я вообще на что хочешь готов! Но ты же знаешь Семен Семеныча. Такого жмота — мир не видывал! Он за копейку ржавую удавится! Если он узнает, что я тебе проболтался — мне все, вилы! — Бэха для убедительности ткнул растопыренными пальцами себе в горло.

Продавец некоторое время пристально изучал его хмурое лицо, хотел сказать еще что-то, но не успел: дверь ангара отворилась и вошел Семен Семеныч.

— Там у них этого сурика — немерено! — с порога сообщил он. — Пол-ангара! С двух сторон! Наверное, тонн десять!

— Начальство… — скучно проговорил продавец. — Закупило в Боровичах целую фуру! Говорят, растущий спрос!

Семен Семеныч с удивлением обшарил глазами Бэхины пустые руки:

— А где, кстати, твоя барсетка? Ты что, платить не собираешься?

Бэха хлопнул себя ладонью по лбу: его сумочка с деньгами осталась в машине под сиденьем! Он забрал из рук приятеля ключи от фургона и вышел в дверь.

Семен Семеныч весело подмигнул Матросову:

— Вот видишь! Дедовские средства по-прежнему пользуются спросом!

Матросов усмехнулся. Пользуются. Да еще каким!

Продавец вдруг вздрогнул и подозрительно на Матросова посмотрел:

— А ты что, тоже суриком интересуешься?

Матросов переступил с ноги на ногу и пожал плечами. Лицо продавца начало багроветь.

— Семен Семеныч!

— Что?

— Как брата тебя прошу!

— Да что!?

— Возьми меня в свой бизнес!. Что хочешь проси, а скажи, что вы делаете с этим суриком? — Продавец мотнул головой в сторону Матросова: — Что есть у него, чего нет у меня?

Семен Семеныч посмотрел на него с удивлением.

— За последнее время вы с Бэхой купили этого сурика больше тонны! — пояснил продавец.

— Да?

— Да! И самое главное, что сурик в последний месяц стали покупать не вы одни!

— Как это — не мы одни? — насторожился Семен Семеныч.

— А так! Сегодня с утра приехал один… Парень как парень. Метр с кепкой. Взял сто килограммов! Сто!

— Да?

— Да! Не успел погрузиться этот — приезжает другой.

— И что?

— Еще сто пятьдесят!

Семен Семеныч помрачнел. Продавец по-своему понял его реакцию.

— Денис!

— Что?

— Мы же с тобой почти друзья.

— Почти.

— Помнишь, я у тебя мобильник купил, а у него на следующий день экран вывалился? И я тебе ни слова не сказал.

— И что?

— Будь человекам! Скажи, что вы все мутите с этой химией?

Семен Семеныч набрал полную грудь воздуха, но так ничего и не сказал, а лишь развел руками и с шумом выпустил воздух наружу.

Продавец пояснил Матросову:

— Один за другим подъезжают люди. И не какие-нибудь лохи, а реальные пацаны. Листают «бабули» — только так! А у меня — все мимо носа… В натуре, Деня! Ну, хочешь, часы тебе подарю, как у Билла Гейтса. Лазерная копия — в лупу не отличишь! Скажи, что вы с ним делаете!

Матросов с любопытством за ними наблюдал.

— Ты даже не говори! — попросил продавец. — Ты только намекни! А уж я сам — все на лету схвачу!

Семен Семеныч сомневался еще некоторое время, потом лицо его болезненно скривилось.

— Вован! Ты для меня — как родной. Для тебя я — что угодно! Но ты же знаешь этого Бэху! Он за три копейки сестру родную на панель отправит. Если он узнает, что я проговорился, мне — борода! — И Семен Семеныч, так же, как только что Бэха, ткнул растопыренными пальцами себе в кадык.

Продавец некоторое время изучал Витино лицо, понял, что толку ему не добиться и махнул рукой. Эх вы, а еще друзья! Он вернулся к журналу и продолжил писать.

Пришел Бэха с барсеткой в руках, продавец принял у него деньги, пересчитал и в расстройстве выбил на кассовом аппарате чек.

— Только вы уж сами грузите… А то… — Вовик устало махнул рукой. — Сурик — он такой. Прилипчив, как триппер.

Полиэтиленовые пакеты с суриком внутрь погрузил Матросов. Когда все двадцать пять двухкилограммовых пакетов были уложены на расстеленный в кузове брезент, на крыльцо вышел продавец. Он проследил за тем, как Бэха тщательно запирал кузов.

— А что, правда, что ли, этот сурик берем не мы одни? — спросил напоследок Семен Семеныч.

Продавец мрачно посмотрел на приятелей, кивнул и отвернулся.

Семен Семеныч в сердцах пнул ногой переднее колесо:

— Вот сволочь!

— Кто?!

— Да так… Химик один… Метет языком направо и налево!

Фургон развернулся и проделал обратный путь, — раскачиваясь на ухабах, выехал из поросшего бурьяном тупика, между заборов и палисадников прокатил по деревенскому переулку, перемахнул через переезд, притормозил над лежащими полицейскими, миновал высотки и сквер и вывернул наконец на забитый грузовиками проспект.

— А теперь мы едем к немцам? — спросил Матросов.

— Нет. Теперь на производство, — сказал Бэха.

— Отвезем купленный сурик, чтобы рабочие не простаивали, и заберем готовый аммонит, — пояснил Семен Семеныч. И дипломатично добавил: — Если ты, конечно, не возражаешь.

Матросов не возражал. Он с интересом вертел по сторонам лохматой головой. Все, происходящее тем утром, казалось ему весьма и весьма любопытным.

— Кстати, сегодня с утра пораньше звонила Людмила, — сообщил Семен Семеныч.

— Что? Денег хотят?

— Нет. Опять крысы.

Бэха нахмурился.

— Только крыс нам не хватало! Позвони в санэпидемслужбу. Пусть приедут и потравят.

— Уже звонил! Но там очередь — на месяц вперед!

Бэха покачал головой.

— А кто такая Людмила? — дождавшись паузы, спросил Матросов.

— Технолог с завода, — ответил Бэха.

— Обрабатывают порошок два абрека, — пояснил Семен Семеныч, — а следит за ними — дипломированный специалист.

Бэха кивнул. У них не какая-нибудь шарашка. Дело поставлено солидно.

— А кстати, деньги ты им везешь? — спросил Семен Семеныч.

— Нет.

Семен Семеныч в сомнении посмотрел на Бэху и покачал головой.

Ехать оказалось недалеко. То, что приятели громко называли производством, располагалось в пустующем гаражном боксе. Свернув через несколько кварталов с проспекта, фургон углубился в какие-то пустыри и новостройки, проехал вдоль бесконечного забора, миновал автомобильную разборку, о которой сообщало высохшее дерево, густо увешанное разноцветными дверями без стекол, свернул налево, потом направо, — и въехал в ржавые ворота с двумя облупленными красными звездами на створках. Пропетляв по пустынным проездам между гаражами, фургон остановился перед неприметным боксом, одну из воротин которого заменяла занавеска.

На звук мотора из-за занавески вышла миниатюрная женщина средних лет в синем рабочем комбинезоне. Из-под пестрого платочка на лоб выбивалась седая прядь волос.

— Ну, что у вас опять? — хмуро спросил Бэха, спрыгивая на землю.

— Это просто невозможно! — пожаловалась женщина. — Крысы лезут прямо среди бела дня! Людмила, — представилась она, пожимая большую ладонь Матросова своей небольшой, но по-мужски крепкой ручкой.

Вся одежда Людмилы, а также ее лицо и волосы имели ярко выраженный оранжевый оттенок. Перехватив взгляд Матросова, она покраснела и попыталась отряхнуть плечи.

— Ладно, пойдемте внутрь, — сказал Бэха. Людмила отпахнула занавеску и пропустил гостей вперед.

В гараже было жарко, как в тропиках. Лампочка под потолком тонула во влажном тумане. По запотевшему зеркалу на стене сбегали струйки воды. На верстаках вдоль стен был расставлен десяток раскаленных электроплиток. На десяти противнях над плитками в дрожащем мареве выпаривался из раствора мелкий сероватый порошок. Шумно работал вентилятор, вставленный в отверстие в стене, но не мог обеспечить приток свежего воздуха. Сипела газовая горелка. В носу щипало от какой-то химии. Все предметы внутри были также покрыты тонким слоем оранжевого порошка.

В гараже находились двое мужчин — один постарше, другой помоложе. Черные волосы и смуглая кожа выдавали в них уроженцев жаркого юга. Одеты они были на один фасон: семейные трусы, резиновые сапоги на босу ногу и перчатки с раструбами, взятые, по-видимому, из комплекта химзащиты. Рабочий помоложе деревянной лопатой, похожей на весло, мешал красную жидкость в большой металлической бочке. Его старший товарищ, прохаживаясь вдоль ряда плиток, следил за горелками и противнями.

— Днем еще ничего, — проговорила Людмила. — Но ночью… Рабочие жалуются, что спать невозможно. Как только гасишь свет, отовсюду начинают лезть крысы.

— Пусть спят при свете.

— Они все равно лезут.

— Тогда по очереди, — мрачно пошутил Бэха. — Один спит, другой крыс отгоняет!

Семен Семеныч огляделся по сторонам и зябко передернул плечами.

— Терпеть не могу это гадость, — пожаловался он Матросову, махнул рукой и вышел обратно на улицу.

— Но так же нельзя! Это все-таки люди! — возмутилась Людмила.

— Пусть чаще выбрасывают отходы. Крысы заводятся от грязи!

Бэха прошел к засаленной занавеске, отделяющей заднюю часть гаража и заглянул в углы. Матросов успел заметить ободранный край тахты, поставленной на стопку кирпичей, и смятое одеяло.

— Отходов вообще нет. А все продукты давно хранятся в алюминиевом бидоне.

— Вы что же, и спите здесь? — спросил Матросов.

— Они спят. А я местная, я ухожу домой.

— Рассыпьте вокруг яда, — сказал Бэха. — Я же привозил в прошлый раз. Яд вкусный. Крысы его любят.

— Яд не помогает.

— А что я сделаю? — огрызнулся Бэха. — Буду сам гонять их палкой? Мы заказали службу уничтожения. Но там очередь.

Людмила закусила губу и отвернулась. Матросов смущенно переступил с ноги на ногу.

— Что с товаром? Всё успели обработать? — спросил Бэха.

Людмила кивнула.

— Все двести кило?

— Осталось немного. Грамм, может, пятьсот… Через полчаса будет готово. Станете ждать?

— Нет. Заберем в следующий раз. Рецептура в норме? Ничего не перепутали?

В руках Бэхи появился химический ареометр — стеклянная трубка со встроенной шкалой и резиновой грушкой на конце. Он шагнул к бочке, отстранил рукой молодого рабочего и опустил ареометр в раствор. Рабочий утер пот с лица и оперся на лопату. Бэха грушкой набрал в прибор жидкости и поднял его к свету. Проверил что-то по шкале, кашлянул и спрятал ареометр в карман.

— Рецептура — это главное, — напомнил Бэха. — За рецептуру — головой!

Людмила с достоинством отвернулась. Это само собой разумеется. Даже и напоминать не стоило.

Бэха огляделся, улыбнулся пошире и хлопнул молодого рабочего по плечу.

— Как дела, земляк? Порядок?

Рабочий обнажил сахарные зубы в ответной улыбке.

— Мы привезли еще пятьдесят килограмм, — сказал Бэха Людмиле. — К завтрашнему дню сделаете?

Людмила пожала плечами. Раз надо, значит сделают.

Старший рабочий тоже улыбнулся, подошел к одной из плиток, вставил руки в брезентовые рукавицы, взялся за края противня и принялся встряхивать его в воздухе, перемешивая выпаривающийся раствор.

— Борной хватает? — покосившись на шум, спросил Бэха.

Людмила бросила взгляд на трехлитровую банку.

— Еще на пару дней…

— Мало… Завтра привезу еще, — сказал Бэха.

Бэха бросил недовольный взгляд на большого Матросова, который не знал, куда себя деть в тесном гараже, и сказал:

— Ну, а я — как договорились. Еду привез.

— Это хорошо.

— Все, как они просили: макароны, хлеб, лук…

— А майонез?

— И майонез.

Людмила кивнула.

— Еще нужны мыло и сигареты.

— Привезу. — Бэха огляделся по сторонам. — Ну, все! Давайте грузиться.

Людмила придержала его за рукав:

— Нет не все. Я еще должна сказать… — она отчего-то смутилась, но справилась с собой. — Я еще хотела поговорить о деньгах.

— О деньгах?! — Бэха сделал вид, что удивился.

— Да. Вы обещали платить каждую неделю, а прошел уже почти месяц! — Людмила покраснела. — Я даже не о себе, я о наших рабочих. Они живут в нечеловеческих условиях! Работают по 16 часов в сутки. А у них дома семьи! Ребятишки маленькие…

Бэха нахмурился.

— Деньги будут. Не волнуйтесь. Сегодня сдадим обработанный порошок — и расплатимся.

— Вы каждый раз так говорите. Мы отказываемся работать бесплатно!

Матросов с сочувствием посмотрел на красную Людмилы, смутился, крякнул и вышел из гаража.

Семен Семеныч сидел в кабине, по-шоферски положив локти на руль, и от нечего делать барабанил пальцами по приборной доске. Он покосился на Матросова, который забрался в кабину и уселся на сидении рядом с ним. Из гаража доносились возвышающиеся голоса: Людмила настаивала, Бэха не соглашался.

Матросов некоторое время сидел молча. Потом улыбнулся:

— Что нужно делать, чтобы коровы меньше ели и давали больше молока?

— Ну? — навострил уши Семен Семеныч.

— Их нужно меньше кормить и больше доить! — ответил Матросов.

СеменСеменович замер, а потом расхохотался. Хорошая шутка, он такой не знал.

— Ты это к чему? — сквозь смех спросил он.

— Сам не знаю, — пожал плечами Матросов. — Просто так.

Некоторое время Матросов молчал, улыбаясь каким-то своим мыслям, и следил за божьей коровкой, ползущей вверх по наружной стороне лобового стекла. Семен Семеныч несколько раз смотрел на него с интересом: а этот Матросов ничего, шутник. Он хотел было и сам рассказать какой-то анекдот, но Матросов вдруг заговорил опять.

— Знаешь, я люблю смотреть на маленьких детей. Когда, например, они во дворе играют, или в песочнице… — Матросов улыбнулся, представляя себе эту картину. — У них такие чудесные глаза — у всех без исключения. Потому что сердца еще чистые… И ждут они от мира только добра. Сидят они все вперемежку — синеглазые, кареглазые, черноголовые, белобрысые, — и не обращают на это внимание. А взрослые со всех сторон их учат уму разуму: смотри, не зевай, а то сосед отберет у тебя совок и ведерко; не будь раззявой и работай локтями; смотри, ты беленький, а он смуглый, значит чужой; стой за себя — он тебя коленом задел, а ты его лейкой, лейкой! Так их светлые души и портятся! Ведь маленький человек — как губка. Впитывает в себя все подряд, и плохое, и хорошее. И набирает в голову всякой ерунды. В его глазах появляется жестокость… и выражение такое неприятное — себе на уме…

Матросов посмотрел на свои большие ладони, лежащие на коленях, чему-то грустно улыбнулся, поднял руку и поскреб пальцем стекло под божьей коровкой, будто хотел почесать ей брюшко.

Семен Семеныч пошевелился на своем месте, осторожно покосился на странного Матросова и, чуть помедлив, спросил:

— А это ты к чему?

— Не знаю, — опять рассмеялся Матросов. Но все же заговорил, будто пытаясь пояснить свои слова: — У меня мама рано умерла, мне едва двенадцать исполнилось. Я с отчимом остался, с отцом моей младшей сестры. Ему с нами трудно было — тогда я, конечно, не понимал, а теперь понимаю… Он был неплохим человеком, но так… жидким… А я — подросток… Учился плохо, дрался… То директор школы на меня пожалуется, то участковый милиционер домой придет. Отчим после этого ставил меня перед собой и орал. Не бил, но орал. А я должен был стоять по стойке смирно и слушать. А чтобы до меня доходило лучше, он время от времени плевал мне в лицо. С ненавистью, будто бы я во всем был виноват — и в смерти мамы, и в его неприятностях с начальством, и в несложившейся жизни! До сих пор помню его ненависть… И запах слюны — кислый такой, с винцом… Уж лучше бы порол… Честное слово…

Матросов замолчал. Потом, взглянув в ставшее напряженным лицо Семен Семеныча, рассмеялся.

— Вот и объяснил! Ладно, не бери в голову. Это я просто так.

Обе створки гаража разъехались в стороны, и ставший на пороге мрачный Бэха махнул приятелям рукой: вылезайте! Семен Семеныч выбрался из кабины, чтобы откинуть для погрузки задний борт. Матросов тоже спрыгнул на землю, чтобы помочь рабочим с погрузкой.

Разгрузка и погрузка заняли не большее пяти минут. Ярко красные пакеты с суриком были уложены стопкой в свободном углу гаража. А их место в кузове заняли мешки с серым аммонитом. Попрощавшись с Людмилой, трое коммерсантов с двух сторон забрались в кабину, и фургон попятился задом в поисках места для разворота.

Бэха сидел мрачный и сердито молчал.

— Что? — спросил Семен Семеныч.

— Пришлось отдать все, что было, — отозвался Бэха.

— Сколько?

— Три тысячи рублей!

— Ну, это еще нечего. Мы должны гораздо больше.

Бэха покачал головой: он, тем не менее, был недоволен собой. А настроение Семен Семеныча наоборот отчего-то улучшилось. Он подтолкнул в бок зажатого между ними Матросова:

— Видал? Сила! Двести кило аммонита! Чтобы столько собрать, нужно распотрошить десять тысяч автомобильных аккумуляторов!

Матросов удивился: неужели так много!

— Точно! Сам посчитай. Я в первый раз все поверить не мог — неужели это все, что требуется? И как это другие не догадались?

— Кто — другие? — отвлекся от мрачных мыслей Бэха.

— Продавцы сурика, например.

— А технология? А химик?

— Химик-то химик, — не согласился Семен Семеныч. — Но уж больно все просто!

— Все самое крутое — просто!

Матросов с интересом следил за их разговором.

— А этот ваш немец? Как его… — спросил он.

— Вольфганг?

— Ну да. Как он сам не догадался аммонит из сурика производить?

— Кто?! Вольфганг? — хором удивились приятели.

— Да.

— Зачем?

— Ну, чтобы вам лишних денег не платить.

— Так он же немец! Не-мец! — пояснил Семен Семеныч. Для иллюстрации Семен Семеныч откинулся на спинку сидения, вытаращил глаза, надул щеки и выпятил живот, наглядно изображая немецкую ограниченность, надменность и любовь к раз и навсегда заведенному порядку.

Матросов невольно рассмеялся.

— Немцу — что главное? — сказал Семен Семеныч. — Инструкция! Чтобы порядок был, орднунг! А все остальное ему по барабану! Да ты сам сейчас увидишь!

Офис немецкого концерна располагался в пустующем административном корпусе неработающего завода по производству бытовой химии. Завод стоял на самом берегу городской реки, несколько лет назад стал центром большого экологического скандала и был закрыт. Территория пустовала, оборудование вывезли в неизвестном направлении, корпуса постепенно приходили в негодность. Но некоторое время назад часть помещений была без лишнего шума отремонтирована и сдана в аренду немцам.

Фургон проехал вдоль трехметрового бетонного забора, свернул в глухие металлические ворота, которые могли бы закрывать не завод, а секретный объект стратегического назначения, и остановился на просторной асфальтированной площади перед административным зданием. В просвете между заводскими корпусами блеснули под солнцем тяжелые, как ртуть, воды городской реки.

— Слушай, — вдруг спросил Матросов у Бэхи. — А зачем ты меня про группу крови спрашивал?

— Что? — рассеянно переспросил Бэха, который пристально вглядывался в фигуру, стоящую на крыльце.

— Ты спрашивал, какая у меня группа крови… Ну тогда, помнишь… Когда предлагал участвовать в твоем бизнесе…

— Ах, это!.. Потом… потом, — невнимательно отмахнулся Бэха. — Пошли!

На крыльце особняка, под козырьком, который поддерживали ажурные чугунные кронштейны, стоял со скучающим видом пресимпатичнейший господин.

С первого взгляда было ясно, что это немец. Господин был высок, упитан и лыс. Из хищно вырезанных ноздрей торчали пучками жесткие волосы. Он походил на героя Гражданской войны Котовского, которому зачем-то приделали пышные рыжие бакенбарды. По случаю жары на господине были клетчатые шорты до колена, белые гольфы и летние туфли из добротной свиной кожи. Крепкие ноги, покрытые рыжим пухом, упирались в землю неколебимо, как Бранденбургские ворота.

Господин явно скучал. Не нужно было звать ясновидящего, чтобы понять: местное население, к огорчению немца, не проявляет большого интереса к сбору ядовитых химических отходов.

Бэха спрыгнул на землю. И его лицо вдруг приобрело разухабистое выражение человека, который умеет обращаться с иностранцами.

— Вольфганг, старый хрен! — прокричал он, подходя к немцу, и хлопнул его по плечу. — Как дела? Гутен таг?

— Guten Tag, Guten Tag! — солидно закивал головой добродушный Вольфганг.

— Гитлер капут? — с шутливой взыскательностью поинтересовался Бэха.

Вольфганг сначала не разобрал слов, но потом широко раскрыл рот и оттуда загремел раскатистый хохот — Матросов догадался, что Бэха шутит подобным образом не в первый раз.

— Kaput! Kaput! — со смехом мотая головой, согласился немец.

Семен Семеныч, вышедший из кабины полюбоваться представлением, обернулся через плечо к Матросову:

— Ну, видишь. Я же говорил… — Семен Семеныч чуть растопырил руки и едва заметно выпятил живот, напоминая о том, что немец есть немец, и почти все они круглые дураки.

Бэха обошел фургон сзади, вдвоем с Семен Семенычем они откинули задний борт, и взгляду Вольфганга предстали сложенные в кузове мешки. Глаза немца заблестели.

— Ammonit? — догадался он.

— Аммонит, аммонит!

Искренняя радость на лице немца сменилась настороженным выражением.

— Gut? — подозрительно спросил он. — Кароший?

— Кароший, кароший! — успокоил его Бэха. — Какой же еще!

Немец недоверчиво покачал головой, потом полез в нагрудный карман и достал оттуда маленький приборчик, напоминающий узкий и длинный мобильный телефон.

Бэха развязал тесемки крайнего мешка и распахнул его горловину. Немец толстым указательным пальцем включил питание анализатора и сунул приборчик в порошок.

Анализатор некоторое время что-то подсчитывал, высвечивая на экране то одно число, то другое, потом издал мелодичный компьютерный «динг-донг» и на его торце загорелась зеленая лампочка.

Лицо немца просветлело. Он успокоился и повеселел.

— Gut! — вывел он. — Sehr gut!

— А то! — сказал Бэха, снисходительно ожидавший окончания анализа.

Вольфганг дружески хлопнул Бэху по плечу. Бэха в ответ хлопнул по плечу Вольфганга.

— Видал, как обрадовался фашист, — сказал Семен Семеныч, обернувшись к Матросову. — А ты боялся! Да он, знаешь, какие премиальные на нас получит! Ты удивишься! На кой ему связываться с каким-то суриком?

Матросов с опаской поглядел на добродушное лицо Вольфганга.

— Не волнуйся, — успокоил его Семен Семеныч. — Он по-русски ничего не понимает. Второй год язык учит, а до сих пор ни в зуб ногой! Дальше «здрастье» — «на здоровье», дело не пошло! Я же говорю: пенек пеньком!

И Семен Семеныч весело подмигнул немцу.

— Was? — не понял немец.

Семен Семеныч поднял вверх сжатый кулак: рот фронт.

— Про твой русский язык говорим, — пояснил он. — Скоро ты по-нашему шпрехать будешь?

— О! Русски… — понял немец и в шутливом ужасе схватился за голову, показывая, что она у него раскалывается на части от безуспешного изучения неподатливого языка.

— Видишь, — с удовлетворением заметил Семен Семеныч. — С ним и без языка можно общаться. Главное — быть попроще. Иностранцы это любят.

Матросов рассмеялся.

Вольфганг бросил взгляд куда-то в угол, страшно рассердился, зашипел на кого-то и затопал ногами. Проследив его взгляд, приятели увидели толстый серый хвост, исчезающий в слуховом окне под фундаментом здания.

— И здесь крысы, — покачал головой Семен Семеныч.

Бэха кивнул: везде крысы. Он вдруг спохватился и хлопнул себя по забывчивому лбу. Он полез в карман и достал оттуда спичечный коробок с гербом города Нарьян-Мар.

— Подарок тебе! — он протянул коробок немцу. — По-вашему — презент!

При виде коробка немец весь преобразился. Его ноздри начали раздуваться от волнения, а пальцы задрожали. Он осторожно вынул коробок из рук Бэхи, бережно зажал его толстыми пальцами и поднял к свету.

— Спички коллекционирует, палач Бухенвальда, — пояснил Семен Семеныч. — И кроме спичек его в жизни ничего не интересует.

— Gut? — спросил Бэха немца.

— Gut! — важно отозвался тот. — Sehr gut!

— Вот видишь!

Семен Семеныч некоторое время любовался Вольфгангом и коробком, потом подмигнул Матросову, показывая, что следующий вопрос не будет праздным:

— Ну что, Вольфганг? Нравится тебе у нас? Не надоело еще?

— Was? — опять не понял немец.

— Вас, вас, ватерпас… — передразнил Семен Семеныч. — Скоро на фатерлянд? — другим словами выразил он свою мысль.

- Ja, ja, Vaterland! — сочно причмокнул губами Вольфганг.

— Скоро? — Семен Семеныч указал пальцем на свой глаз, как делают глухонемые, и стрелой вытянутой руки красноречиво прорезал воздух в сторону Запада. — Kinder! Fray! Ту-у-у! Ту-у-у!

Вольфганг каким-то образом понял, что имеет в виду Семен Семеныч, и на его лице выразилось огорчение.

— Nein, — грустно покачал он головой. — Nein. Ih habe Contract bis Dezember.

— Понял? У него контракт до декабря.

Немец кивнул.

— Cristmas! Nach Hause! — подтвердил он. Потом прижал согнутые в локтях руки к бокам, переступил с ноги на ногу, запфукал, очень похоже изображая паровоз, и начал, притопывая, двигать руками, — как маховиками, вращающими чугунные колеса.

— А домой только в Рождество, — перевел Семен Семеныч. — А до Рождества он будет торчать здесь и принимать у нас порошок. Столько, сколько мы ему привезем!

Он рассмеялся и любовно ткнул Вольфганга локтем в бок. Славный все-таки парень этот немец. Хоть и не семи пядей во лбу.

Матросов с интересом посмотрел на всех троих.

— Ну что, нести мешки внутрь? — спросил он.

— Не надо! У них для этого специально обученный человек имеется.

Он указал Вольфгангу на мешки, потом на двери офиса. Вольфганг кивнул, достал из нагрудного кармана портативную рацию, сказал в нее пару каких-то слов, и через минуту из дверей вышел человек в синем комбинезоне с фирменной логотипом концерна на груди.

Строго на него посмотрев, Вольфганг нащупал на груди висевший на шнурке ключик от кассы, развернулся и, бережно держа коробок в руках, неторопливо зашагал в офис.

— Теперь туда? — спросил Матросов.

— Да. Сначала взвешивать. Потом опять анализатор… А уж потом самое приятное: Вольфганг отлистает нам честно заработанную наличность!

— Ясно. Тогда я тебя в кабине подожду…

— Как хочешь.

Грузчик узнал Бэху и пожал ему руку.

— Аммонит? — Он кивнул в кузов.

— Аммонит!

Грузчик заглянул внутрь и удивился.

— Ну, вы даете!

— А ты как думал!

— Ведь позавчера привозили сто пятьдесят килограмм!

Бэха пожал плечами: что поделаешь, опять набралось!

Грузчик покрутил головой, принял на руки первый мешок и шагнул к офису.

— И где только вы все этот аммонит берете! — бросил он через плечо.

— Кто это — все?

— Ну, те, кто возит!

— А что, есть такие?

Грузчик остановился в дверях:

— Да встречаются мастера…

— Вот сволочь! — процедил сквозь зубы Бэха, имея в виду химика.

— Что? — не расслышал грузчик.

— Да так… Ничего…

Бэха направился в офис, а Матросов и Семен Семеныч снова забрались в кабину. Когда Семен Семеныч остался наедине с Матросовым, его оживление сменилось настороженностью.

Он тайком глянул на профиль Матросова, который улыбался, вспоминая симпатичного Вольфганга.

— А почему ты сказал, что тебе не дадут кредит? — подумав, спросил Семен Семеныч. — Ты что, вправду псих?

Матросов очнулся, посмотрел на настороженное лицо Семен Семеныча и рассмеялся:

— Не бойся. Я нормальный. Только на учете по старой памяти состою.

— А-а…

По лицу Семен Семеныча было видно, что ответ Матросова убедил его не вполне.

— Это старая история… — взялся рассказывать Матросов. — Вряд ли тебе будет интересно… Я в армии в Средней Азии служил. В Тьму-Таракани. При госпитале — ну, там, принеси, помой, убери… У нас доктор был — сдвинутый. Воображал себя великим хирургом. У него в кабинете в рамочке висела вырезка из старого журнала. Какой-то чудак в Южно-Африканской республике, их известный хирург, пришил собаке вторую голову. Чтобы что-то в науке доказать. А потом вроде как первым сделал пересадку сердца. Вот наш Дудко и решил африканца переплюнуть. В смысле собаки с двумя головами. Они с фельдшером под вечер жахнут спирта и давай собак перекраивать… — Матросов поднял руку и грустно провел пальцем по лобовому стеклу. — А я утром хоронил результаты их опытов.

Он помолчал.

— Им собак мужики из соседних деревень поставляли. Из расчета сто грамм спирта за особь. К концу службы ни одной собаки в округе не осталось. А те, что остались, обходили нашу местность за тридевять земель

— Я вообще-то должен был их в котельной в топку бросать. А я хоронил. Мне их жалко было. Копаю и плачу… Копаю и плачу… Я как-то с детства с собаками… Потому что с одной стороны — полезное животное. А с другой — вроде как друг… А эти… Для чего они рождались? На забаву Дудко? У меня целое кладбище получилось. Голова к своему туловищу. Голова к туловищу. Поначалу я даже таблички пытался писать. Мол, дворняжка «Пушок», типа лайки, белая с подпалинами. И дату. Тогда наверное я головой и повернулся. Меня поймали, когда я под операционную этого Дудко гранату закладывал. И прямо в сумасшедший дом свезли…

Матросов отвернулся к окну и замолчал. Семен Семеныч кивнул.

Между тем ясный день на улице вдруг начал стремительно хмурится. Со стороны невидимого залива подул порывистый ветер, оттуда по небу ходко пронеслась одна темная туча, за ней еще одна, с налитым синим грозовым брюхом, потом еще несколько, и небо в пять минут из ясно-лазоревого превратилось в темное и не предвещавшее ничего хорошего.

— Смотри-ка! Смотри! — воскликнул Матросов.

Боковая дверь офиса распахнулась, изнутри послышались хлопки и крики, в проеме показался грузчик в комбинезоне с колотушкой в руках. Из-под его ног, напуганные шумом, стайкой брызнули крысы. Крысы были небольшие и поджарые, они бежали, одинаково неуклюже закидывая зады.

— Черт-те что!

— И у нас во дворе их навалом. К помойке вечером не подойти.

Крысы гурьбой свернули за угол и вскоре скрылись из вида.

— Я же говорю, давно не травили, — сказал Семен Семеныч. — Потравят, и будет все в порядке.

Матросов кивнул, но было вино, что он думает о чем-то своем.

— Ты что?

— Да так… Странный народ эти немцы… — Матросов кивнул на грузчика, который, очистив служебное помещение от крыс, выкатил оттуда тачку, нагруженную мешками. — Они взвешивают порошок с точностью до грамма, а потом сваливают в тачку и куда-то везут.

— Они на баржу везут. В трюм. А что?

Матросов пожал плечами.

— Да так. Ничего.

Из офиса немцев вразвалочку вышел Бэха. Он скептически оглядел хмурое небо, обогнул машину и забрался в кабину.

— Ну? — не выдержал Семен Семеныч.

— Порядок, — Бэха небрежно бросил на торпедо автомобиля перевязанную резиночкой пачку денег и кивнул за окно. — Сейчас, кажется, польет.

Семен Семеныч хмыкнул и запустил мотор. Не сводя глаз с пачки денег, он включил передачу, фургон описал просторную дугу по площадке перед заводским корпусом и выехал из ворот.

— Ну вот, Матросов, теперь ты все видел, — сказал Семен Семеныч. — Так сказать, всю цепочку, от начала до конца! Как видишь, дело нехитрое — справится и ребенок. Купил в одном месте, привез в гараж, за пару дней люди переработали, отвез немцу — и стал вдвое богаче. Занятие реального пацана!

Матросов кивнул. Со стороны все так и выглядит.

— И вы думаете, я тоже смогу на этом заработать?

— Конечно! А почему нет? — хохотнул Семен Семеныч. — Найдешь денег, чтобы сурик купить, и заработаешь!

Бэха промолчал и хмуро покосился на Семен Семеныча.

— А ты знаешь, что он на учете состоит? — Семен Семеныч озабоченно пригнулся к лобовому стеклу и посмотрел вверх. Небо над парком стало почти черным. Деревья беспокойно раскачивались и шумели. Куда-то в сторону центра пролетала всполошившаяся стая ворон.

Бэха опять сделал вид, что не услышал вопрос.

— Дело в том, — сказал он Матросову, — что денег нужно сразу много. Видишь, что делается: химик толкает свой секрет направо и налево! Значит, нужно спешить. Пока бизнес окончательно не испортился. Тут нужно начинать не с тысячи рублей! Тут нужно сразу много!

— А кстати, зачем тебе деньги? — вдруг спросил Матросова Семен Семеныч.

Бэха удивился: что за вопрос? Зачем человеку деньги? Но Семен Семеныч знал, что спрашивать. От его вопроса Матросов неожиданно смутился.

— Зачем деньги? Ну… это… Деньги, собственно, не мне… — промямлил он.

— Не тебе? — удивился Семен Семеныч.

— Это для одного человека… знакомого… Ему очень нужно… — Под взглядом двух пар любопытных глаз Матросов сбился и покраснел.

Бэха хмыкнул:

— А этот знакомый — случаем, не Ксюша?

Матросов неопределенно пожал плечами и отвернулся к окну.

— Собственно, нам это без разницы, — сузил глаза Бэха. — Готов вписаться — пожалуйста!

Чтобы разбирать дорогу, Семен Семенычу пришлось включить фары. По улице навстречу машине ветер пронес маленький смерч, в котором кружилась пыль, конфетные обертки, шелестящие бумажки от мороженого. После этого почему-то наступило затишье.

Матросов вздохнул и посмотрел на своих бойких спутников.

— Ты говорил, что деньги в наше время не проблема, — напомнил он Бэхе.

Бэха кивнул.

— Есть у меня на примете один вариант. Можно взять на пару недель миллион-другой…

— Миллион?!

— Да. Или несколько десятков тысяч в валюте!

Этому сообщению удивился не только Матросов. Даже Семен Семеныч на некоторое время забыл о дороге.

— И мне дадут? — спросил Матросов.

— То-то и оно: именно тебе и дадут!

Матросов в недоумении уставился на приятеля.

В это время прямо над их головами электрически полыхнула молния, почти мгновенно после этого небо разорвалось раскатом артиллерийской батареи, и об лобовое стекло разбились несколько крупных капель. Мгновение после этого висела тишина, потом небо будто прорвало, и на крышу машины обрушился многотонный водопад воды.

Над городом началась гроза.

Задумывались ли вы, господа, над вопросом о том, что такое счастливое детство? О том, какое детство можно назвать счастливым, а какое нет? И чем, вообще говоря, счастливое детство отличается от несчастливого?

Обязательно ли для того, чтобы быть счастливым, ребенку нужно иметь коляску на зависть всему двору? И шкаф, набитый игрушками? И велосипед с тридцатью шестью скоростями? Прибавит ли ему счастья тот факт, что смотрит он на мир из окон самого дорогого в городе автомобиля? Или самого высокого в поселке дома? Может, как считают некоторые, ему важнее ходить, размахивая руками, в строю одетых в одинаковую форму сверстников и громко петь вместе с ними песню о самой прекрасной в мире стране?

А может, ребенку просто нужно, чтобы его любили всей душой, принимали таким, какой он есть и верили в его счастливую будущность?

Человек, знающий Ксюшину историю поверхностно, может подумать, что у нее было несчастливое детство. Не верьте этому. Это сущая ерунда! В детстве Ксюша была очень и очень счастлива.

У Ксюши не было родителей. Зато у нее была бабушка Тося и родной дядя Коля, которого иначе, как Коленькой, никто во дворе не называл. Так вот: Коленька и Тося любили Ксюшу ничуть не хуже настоящих родителей! А может быть даже, намного сильней!

В воскресенье после утреннего кофе Коленька любил развалиться в просиженном кресле и почитать какой-нибудь умный журнал. Что-нибудь про финансы. Или про рынок недвижимости. Или про валюту. А что? Вы думаете, это материи для сильно образованных? Глупости! Если у человека есть масло в голове, он запросто может быть в курсе всей этой ботвы!

Как-то раз Коленька прочитал в журнале, что один из самых богатых людей в мире — султан крохотного государства Бруней. Состояние которого с учетом всего движимого и недвижимого имущества составляет сорок два миллиарда долларов.

В журнале было написано, что живет этот султан в своей маленькой, но богатой природными ресурсами стране в Юго-Восточной Азии, правит со всей справедливостью своими приветливыми подданными, а за это на сто процентов контролирует национальный нефтяной бизнес. В связи с чем его состояние и исчисляется многими миллиардами. Кстати недавно племянника своего женил. И свадьба этого племянника стала самой дорогой церемонией за всю историю человечества.

— Вот это конкретный пацан! — одобряет Коленька. — Вот у кого нет в жизни проблем с лавэндосом!

И он, прищурившись, смотрит на Ксюшу и Тосю, которые прибирают на столе после завтрака.

— А что, реально! — подумав, сообщает Коленька. — Сорок два миллиарда долларов — конкретное бабло. И миллион-то неплохо, а сорок два миллиарда!.. — он качает головой и поясняет: — Миллиард отличается от миллиона так же, как рубль отличается от тысячи. Сечете? Что такое рубль? Тьфу, ничто! Потерял и не заметил! А тысяча? Это уже деньги! Можно устроить приличный банкет!

Коленька невысокий и щуплый, но по характеру — ужасно боевой. Что ни месяц, он с кем-нибудь подерется, после чего ходит с фингалом. И голосина у него богатый — во всех углах двора слышно. Коленька до холодов ходит в майке, чтобы всем вокруг были видны рельефные плечи уличного бойца. У него не раз переломанный шнобель и холодные насмешливые глаза.

Коленька продолжает читать статью о султане. И некоторое время молчит. Потом издает торжествующий возглас.

— Ё-моё! Ай да султан! А жен-то у него, оказывается, — сорок одна! — Коленька с удовольствием оглядывает женщин. — Вот красава! Кое-что понимает в жизни. Сечете? Миллиардов — сорок два, а жен — сорок одна. Это верный подход к жизни! Незачем стрематься, если у тебя приходится по миллиарду на каждую жену. И еще один миллиард в запасе остается!

Тося качает головой. Она не одобряет болтовню Коленьки. Говорить о таких вещах — только Бога гневить. Тосе и представить-то страшно — сорок одна жена. Как они все вместе уживаются, таким колхозом!

Коленька опускает на колени журнал и начинает, усмехаясь, развивать эту тему.

— А что? И мужику неплохо, и женам — лафа! Вот, Ксюха, за кого тебе замуж надо выходить! За султана. Сорок второй женой. Для ровного счета!

— Чему ты ребенка учишь, пустозвон! — восклицает Тося.

— А чему же еще ее учить? — удивляется Коленька.

Он закуривает и начинает основательно обкатывать эту идею в голове. И чем больше он ее обкатывает, тем больше она ему нравится.

— А что? Ксюха — бикса первый сорт! И лицом. И на голову. И характер золотой! Кому же еще в султановы жены? — спрашивает он. И сам себе отвечает: — Больше некому! Так что ты, Ксюха, не вздумай с местной шелупонью канитель разводить! Сразу ставь в жизни правильную цель — нахлобучить какого-нибудь султана!

— Ты что, совсем мозги пропил! — кипятится Тося. — Ты что такое говоришь!? Да он, поди, пенек старый, этот султан! Еще и многоженец…

— А что такого? Старый конь борозды не испортит!

Тося замахивается на Коленьку полотенцем, и Коленька в шутку от нее уворачивается.

— А что многоженец — так это даже хорошо, — как ни в чем не бывало продолжает он. — Ты прикинь: если жен у него — сорок одна… А дней в году триста шестьдесят пять… Да и султан, поди, не мальчик, ему не каждый день охота… Значит на каждую жену приходится от силы четыре дня в году. Просекаешь? Раз в квартал он в твоей спальне нарисовался… Как налоговый инспектор… Получил, что причитается… И ты весь год свободна! Живи в свое удовольствие… Плавай в бассейнах, скачи на лошадях, трать его рупии в магазинах, катайся на яхтах…

Ксюша смеется, глядя на них. Она понимает, что Коленька говорит это не всерьез, а больше для того, чтобы подразнить Тосю. И Тося это понимает, но ничего не может с собой поделать.

— Рано ей еще об этом думать! — сердится она. — Ей для начала нужно вырасти, учебу закончить!..

— Об этом думать никогда не рано! — Коленька назидательно поднимает вверх желтый от табака палец.

Коленька конечно шутит. Развлекает Ксюшу с Тосей после завтрака. Но в каждой шутке, как известно…

Дело в том, что Коленька Ксюшу очень любит… И хочет, чтобы ее будущая жизнь была похожа на сказку. А не прошла бы так, как жизни большинства окружающих женщин — в вечных склоках с каким-нибудь алкашом.

Вообще-то Коленька не такой Раздолбай Иванович, как можно подумать. У него золотые руки. Все, что хочешь, может сделать. Хочешь — дом построит, хочешь — машину починит. А то, что перебивается случайными заработками — так это от широты натуры. Ему много раз предлагали постоянную работу с хорошими деньгами. А он не идет. Ему свобода дороже. Коленька — свободный художник. Но за своих он горой! И Ксюше с Тосей за Коленькой, как за каменной стеной!

— Главное для девушки — встретить хорошего человека! — говорит Тося, и глаза ее торжественно влажнеют. — И этого человека полюбить!

— Эк, куда тебя понесло! Полюбить… От любви в жизни — одни неприятности. Нет, не любовь для женщины главное. Для женщины главное — правильного мужика за хобот поймать! И можно считать, что жизнь удалась!

У Тоси от негодования начинают подпрыгивать очки на носу.

Тося — романтик. Она наивная и доверчивая. Когда-то она работала на метрополитене. Потом продавала газеты в киоске союзпечати. А в конце жизни ей подвернулось дело по душе — теперь она билетерша в театре оперы и балета. И, наконец, счастлива. Она по сто раз пересмотрела в театре все постановки. И на все сводила Ксюшу. Тося боготворит театральный мир. Мир демонов и нимф. Волшебников и колдунов. Мир любви и коварства.

За наивность и доверчивость Ксюша Тосю и любит. Но если бы не практичный Коленька, они бы с Тосей пропали…

— Ты, Ксюха, ее не слушай! — говорит Коленька, строго кивая на Тосю. — Ты дядьку слушай! Он тебе плохого не посоветует! — Коленька умолкает, хмурится и некоторое время сердито молчит. — А любовь… Ну ее… Мы одну уже видели… — Коленька ничего больше не говорит. Но Ксюша и так понимает, что он вспомнил ее маму.

— Коля! — предупреждает Тося.

Коленька смотрит в окно и хмурится. Но и сам понимает: его занесло в ту область, которую они с Тосей договорились не обсуждать.

Смешные они. Ссорятся. Бояться за Ксюшу. Все думают, как бы ее без родителей счастливой вырастить. А она уже выросла. И все понимает.

Коленька некоторое время сидит, раскачивая одной ногой, положенной на колено другой. Потом вздыхает.

— Сорок две жены… Или сорок одна… И не лень султану с ними со всеми говнотерки разводить…

Ксюша смеется.

Зря они за нее волнуются. Она счастлива. И ей хорошо в этом их маленьком мире. В домашнем мире тепла и любви.

— Ладно! Кончай базар! Сегодня двенадцатое число, — напоминает Коленька и встает. — Собирайтесь, девки! Идем на кладбище.

Двенадцатого июня умерла Ксюшина мама. Умерла в праздник — Ксюша это точно запомнила, по телевизору показывали танки, которые ездили по Москве.

Каждый год двенадцатого июня они втроем — Ксюша, Тося и Коленька — ходят на кладбище.

Кладбище, на котором похоронена Ксюшина мама — старое. Тонкие березки, пробившиеся там и сям между оградами, давно стали большими деревьями. Лес как будто пророс в кладбище. В июне здесь отчаянно голосят птички…

Коленька выдирает пробившуюся сорную траву. Подсыпает песку на дорожку. Проверяет, не расшаталась ли самодельные скамейка и столик. Если нужно, подкрашивает ограду.

Тося в это время раскладывает на столике принесенную закуску. Огурчики, яйца, колбасу… Наливает в три стаканчика вино… Для такого случая у нее есть специальные стаканчики. Не большие и не маленькие…

Коленька поднимает свой стакан, и его мизинец торжественно оттопыривается.

— Ну, Оля, докладываю: — говорит он, обращаясь к могиле. — Живем мы дружно и ни в чем не нуждаемся. Ксюха твоя — девка что надо, учится хорошо и все у нее в порядке. Так что спи спокойно! Пусть земля тебе будет пухом.

Тося сморкается и кивает, да-да именно так… Коленька, хоть и раздолбай, а умеет сказать правильно, как надо.

Ксюша вместе со всеми отпивает из своего стаканчика. Вино сладенькое, пахнет подпорченным виноградом.

После первого стакана Коленька сразу же выпивает второй. Потому что, как известно, между первой и второй… После второго он тоже не закусывает, а закуривает сигаретку.

Все молчат и вспоминают Ксюшину маму. Каждый по-своему.

Мама умерла, когда Ксюше было пять лет. Раньше на кладбище Тося всегда плакала. Ей было жалко Олю, которая ушла так рано. Жалко маленькую Ксюшу, которая осталась сиротой и толком не понимала, что с ней произошло. Теперь Тося не плачет. Только вздыхает. И смотрит куда-то вдаль, между белых стволов…

У Коленьки на кладбище всегда строгое и величественное лицо. Потому что кладбище есть кладбище. Все здесь когда-то окажемся, и никто не знает когда. Может быть завтра — и этот факт нужно принимать философски, мужественно.

— А ну-ка, мать, начисли нам еще по пятьдесят грамм! — говорит он.

— Куда погнал! — прикрикивает на него Тося. — Что за спешка! И закусывай давай, закусывай!

— Что за босяцкий базар, маруха! — обижается Коленька. — Я тебе не пацан сопливый. Свою норму знаю!

Тося крутит головой — да-да! Как бы не так! — и все же нагибает бутылку над подставленным стаканом. Себе тоже наливает на донышко. И Ксюше добавляет капельку.

— Пустобрех! Ты, когда выпьешь, на артиста похож… На этого… как его…

— На Сталлоне, — подсказывает Коленька. И ногтем мизинца вылавливает из портвейна какую-то букашку, барахтающуюся в сладкой отраве.

— Да нет… На этого…

— На Ван Дамма? — Коленька красноречиво указывает глазами на свой бицепс.

— Да нет… На этого… как его… Ну, клоун такой…

Тося так и не может вспомнить фамилию. У нее с возрастом с памятью становится все хуже и хуже.

А Коленька презрительно фыркает. Нашла с кем сравнить, бабка! С клоуном! Ксюша, глядя на них, смеется.

— Эх, Ксюха! А все же повезло тебе с родителями! — выводит Коленька.

Ксюша соглашается. Почему же не повезло? Конечно, повезло.

А Тося пристально смотрит ей в лицо.

— Ты помнишь мать-то? — каждый раз спрашивает Тося.

— Помню.

Тося гладит Ксюшу по голове.

- Вот и молодец.

На самом деле Ксюша, отвечая на этот вопрос, каждый раз лукавит — чтобы Тосю не огорчать. То есть она отчетливо помнит измученную женщину, с которой ее, пятилетнюю, приводили проститься в госпитальную палату. Но мамой для нее была совсем другая — смеющаяся веселая красотка, которая год за годом смотрит на Ксюшу с фотографии на эмали, прикрепленной к кладбищенскому граниту.

Еще совсем маленькой Ксюша, слушая разговоры взрослых о ином мире, в котором теперь находится мама, о мире, в котором маме хорошо, решила, что эта овальная фотография — как будто маленькое окошечко из того мира. И мама каждый раз, когда они приходят, выглядывает в это окошечко, видит Ксюшу и смеется. Это и есть Ксюшина мама.

— Тося, а вот мой папка… каким он был?

Тося сразу скучнеет. И ее глаза под очками становятся беспомощными.

— Каким-каким…Обыкновенным… — Тося сбивается. Потом вздыхает и машет рукой. — Да и не помню я. С памятью-то видишь чего… Скоро забуду, как и вас-то звать… А ты говоришь папку…

— А ты, Коля, помнишь?

Коленьке тоже не нравится вопрос.

— Помню… Чего же не помнить…

— И какой он?

Коленька хмурится.

— Да нормальный. Пацан как пацан. — Коленька почему-то багровеет и лезет за сигаретами. — Если бы еще кое-кто не был такой дурой…

— Коля! — предостерегает его Тося. Видимо, намекая о том, что они на кладбище, и о покойниках принято говорить хорошо или не говорить вообще. А может быть, напоминая о какой-то давней договоренности, существовавшей между близкими по отношению к истории, которая приключилась между Ксюшиными папой и мамой.

Ксюша никогда не видала папиных фотографий. В доме их не было, ни одной. После того, как папа с мамой расстались, фотографии исчезли. Наверное, мама все их уничтожила. Сожгла. Или разорвала на мелкие кусочки и утопила в унитазе.

Но тогда в палате, прощаясь с Ксюшей, она слабой рукой сунула ей в карман небольшое фото. На фото двое, мама и какой-то мужчина.

— Это твой папка… — с трудом проговорила мама. И ей потребовалось некоторое время, чтобы справиться с дыханием. — Дома посмотри… Одна… — ей опять пришлось собраться с силами. — Там нас уже трое… А он… Он не знает…

Тогда Ксюша, конечно, не поняла, что имела в виду мама. Хотя и кивнула послушно в ответ на ее слова. Но сама мимо маминого лица все смотрела в полные ужаса глаза какой-то тетеньки, маминой соседки по палате. Ксюша не понимала, что мама умирает, а тетенька понимала. И тетеньке было страшно. Потому что она сама была на волосок от смерти. У нее самой под носом проходила прозрачная пластиковая трубка с кислородом.

Фотографию Ксюша спрятала и никому не показывала. И разгадывала ее только тогда, когда рядом никого не было.

На фото мама и папа. Вокруг лето, парк, оба оживлены и улыбаются. И лица у них счастливые-счастливые. Папино лицо мужественное. И доброе… Он сбоку смотрит на маму, и как будто даже удивляется… Оттого, что мама такая красивая и удивительная… А мама чуть закинула назад голову и смотрит в объектив с вызовом. Как будто говорит: видите, как мы любим друг друга! Завидуйте!

Мама вообще была такая… Гордая… Даже немного заносчивая. Потому что во всем стремилась быть лучше всех.

Ксюша и сейчас то и дело достает фотографию и разглядывает. Последнее время даже чаще, чем раньше… Потому что… Потому…

Папкино лицо… Оно такое родное… И глаза… Их выражение… От морщинок в уголках папкиных глаз у Ксюши начинает щемить сердце.

С годами, по мере того, как Ксюша все больше и больше вглядывалась в это лицо, она начала различать в его выражении мельчайшие нюансы и подробности. Например, в том, как он смотрит на маму… В его удивлении есть легкая доля грусти: как будто он видит, какой у нее характер, он не одобряет этого и все-таки любит ее…

Мама сказала, что на фотографии их уже трое… То есть где-то там у мамы внутри уже существовала Ксюша. Но папа этого не знал… И никогда не узнал…

Между ними что-то произошло… И папа уехал. Навсегда исчез из их жизни.

— Эх, Ксюха! Хороший человек была твоя мама. Солнечный. Ее так все любили. — Коленька машет рукой и отворачивается. Ксюша понимает: он отворачивается для того, чтобы никто не заметил слезу, набежавшую на глаза.

Тося соглашается.

— Только гордая была очень… — печально замечает она.

Коленька на ее слова сердится.

— А ты бы как хотела! — Он стучит кулаком по столику. — Чтобы она расстилалась перед каждым?

Тося качает головой. Хочет еще что-то добавить, смотрит на Ксюшу и только вздыхает. Но Ксюша, кажется, и без слов понимает, что Тося имеет в виду. Что женщине, конечно, не нужно стелиться… Но и слишком прямолинейной быть нельзя.

Что же все-таки тогда между ними произошло? Они поссорились? Мама на что-то смертельно обиделась? Или папа… Что должно было произойти между любящими людьми, чтобы один из них вот так вдруг навсегда исчез?!

Мама так и не успела рассказать… Может быть, ждала, пока Ксюша подрастет и сможет понять все, как надо… Без скоропалительных выводов. И однобоких оценок. Мама ждала, пока Ксюша станет взрослой. Но так и не дождалась…

Тося опять вздыхает и гладит Ксюшу по голове. Она раньше, когда Ксюша маленькая была, так часто делала… Теперь делает реже. Потому что теперь для этого ей приходится вытягивать руку вверх.

— Эх, Оля, Оля… — крякает Коленька. — Хотела ты всем доказать, что и без него проживешь… А вышло, что без него-то жизни и нет!..

— Коля! — предостерегает Тося, чтобы Коленька опять не ляпнул лишнего. Коля сердито отмахивается. И оба они шморкают носами.

Ксюша понимает: если бы папа знал, что внутри у мамы уже есть она — он бы ни за что никуда не уехал. Но гордая мама не хотела, чтобы он остался из чувства долга. Она хотела, чтобы он остался из-за нее самой. И поэтому ничего не сказала.

Ксюша чувствует, как и у нее на глазах наворачиваются слезы. А с чего спрашивается? Ей грех жаловаться. Живут они с Тосей и Коленькой хорошо. И не скучно. И очень любят друг друга. Даже если и подшучивают над кем, то только любя.

К тому же у Ксюши есть фотография. И когда взгрустнется, она заберется в какой-нибудь укромный уголок, достанет карточку и смотрит, смотрит на счастливые лица родителей.

Почему же папка все-таки уехал?

Смешно сказать… Когда Ксюша была маленькой, она считала, что причиной неожиданного папиного исчезновения была его работа. Ксюша считала, что ее папа — разведчик!

Да-да… Не смейтесь. Это именно так. Посудите сами. Он так любил маму… И им было так хорошо вместе. А потом в один прекрасный день он исчез — никто не знает куда. Был человек и нет его, и от него ни слуху ни духу!..

Никто не знал, что произошло, а маленькая Ксюша догадалась. Вычислила. И так часто об этом думала, что ей казалось: она все видела своими собственными глазами.

…Как-то ранним утром, пока все вокруг еще спали, позвонили в дверь, и на пороге возник суровый полковник. А может быть, даже генерал. И по его лицу папа сразу понял: пора, его час настал. Пришел конец его мирной жизни, и у него есть всего полчаса на сборы.

Он собрал все самое необходимое… И вышел в дверь с легкой сумкой на плече. Взглянув напоследок в любимое лицо мамы, которая спала, подложив ладонь под щеку. И даже не догадываясь, что настал час разлуки.

А потом был ночной полет на малой высоте, недоступной для радаров, и прыжок с парашютом… Или скрытное путешествие на неприметной подводной лодке и выход в море через торпедный аппарат… Или еще что-нибудь…

И теперь он живет под чужим именем в какой-нибудь вражеской стране… И, выдавая себя за своего, работает в их военном штабе… Подобрав шифры и пароли, он по ночам тайно пробирается в архив, чтобы фотографировать на микрокамеру секретные материалы, касающиеся нападения на нашу страну.

Он каждую минуту рискует жизнью. И каждую минуту вспоминает про маму…

И вот когда-нибудь… В один прекрасный день…

Ксюша любила мечтать об этом… Особенно зимой, когда дома никого не было, а за окном завывало, и ветер раскачивал одинокой желтый фонарь во дворе… Ксюша любила одеть на ноги валенки, укутаться в Тосин пуховый платок, взобраться с ногами на подоконник…

Даже будучи маленькой, Ксюша отлично понимала, что удачно внедренного разведчика никто так просто не отпустит домой — мол, сделал дело, гуляй смело. В смысле переснятых материалов. Если уж его внедрили, то будут держать там до упора.

Но когда-нибудь… В один прекрасный день…

В один прекрасный день в их квартире раздастся телефонный звонок… Нет, раздастся звонок в дверь — такие вещи нельзя обсуждать по телефону. У них на пороге встанет тот самый полковник… Который на самом деле генерал… Заметно постаревший, но все такой же несгибаемый и суровый. И скажет, что за долгие годы самоотверженной службы в логове врага папка заработал, наконец, свидание с близкими. Генерал захочет увидеть маму, узнает, что ее уже нет, и мужественно примет это известие. Он посмотрит строго: «А это кто?» — «Это Ксюша!» — «Та самая?» — «Да!» Генерал задумается. А что? Ксюша тоже близкий для папки человек. И свидание с ней тоже будет для него наградой…

Не смейтесь… Теперь, конечно же, это звучит нелепо, но тогда Ксюше было всего десять лет…

Генерал примет решение и предложит Ксюше следовать за ним. И даст на сборы, как положено, двадцать минут.

А потом будет долгое путешествие кружным путем, с чужими документами, в сопровождении человека с водянистыми глазами, с глазами, в которых ничего нельзя прочесть. И будет долгий перестук вагонных колес… А потом долгие часы на автобанах нескольких стран. Паромы и пересечение границ. Ночевки в крохотных отелях под разными именами. Заметание следов.

И вот, наконец, в маленьком кафе…Где-нибудь в провинциальном городке на границе… Как в фильме про разведчика Штирлица… Помните…

Ксюша будет сидеть за столиком с тем человеком с водянистыми глазами. И даже не будет догадываться, что папка уже здесь в зале, сидит всего в нескольких метрах от нее и уже ее видит. Потом связной накроет ее руку своей ладонью и укажет глазами куда-нибудь в угол. И там, там в углу, за маленьким столиком, на котором какая-нибудь кружка пива с белоснежной шапкой пены и соленые сухарики…

Сотрудник, чтобы не мешать их свиданию, пересядет к барной стойке. А они с папкой будут молча смотреть друг на друга… Ксюша много раз все это представляла… Вначале удивление в папкиных глазах… Потом понимание… Потом интерес и желание понять, какая она, его незнакомая дочь… А потом… Потом…

Какое это будет счастье! Как много успеют сказать друг другу их глаза… После этих пятнадцати минут вся жизнь может пойти по-другому… Сколько должен он будет пережить и передумать, в один миг узнав, что она у него есть! А уж она не подведет! Он будет ею гордиться!

Смешно вспоминать… Такая она была маленькая и глупая.

Ксюша даже готовила себя к этой встрече. Чтобы генерал, взглянув на нее, сразу понял: такой можно доверить ответственное дело! Сами подумайте, абы кого не повезут тайком через три границы во вражескую страну. Из-за какой-нибудь клуши неразумной не станут рисковать жизнью нашего резидента! Даже если это его дочь.

Так что Ксюша тренировалась. Ходила по улице, незаметно оглядываясь в поисках «хвоста». Запоминала лица случайных прохожих. Изучала проходные дворы. Училась не бояться ни темноты, ни высоты. Тренировала волю и стойкость. Держала руку над свечкой до счета десять. Чтобы в тот прекрасный день, когда руководство, наконец, решит, что им с папкой можно увидеться, она бы не подвела!

Потом Ксюша стала старше… И поняла, что такие встречи бывают только в кино. И вообще… Что, скорее всего, никакой он не разведчик, ее папка… Просто у них с мамой что-то не сложилось. Вот и все…

Раньше она разглядывала фотографию чуть ли не каждый день. Чуть не затерла ее до дыр. Потом запретила себе это делать. Теперь она достает из томика Есенина фотокарточку только раз в году. Двенадцатого июня. И смотрит, смотрит… С каждым годом видя на ней все новые и новые нюансы.

Мама закинула голову и смотрит с вызовом. А у папы в глазах как будто грусть… И слепому было бы видно, что он ее очень любит. Но… но… Ксюше видится в его глазах какое-то странное одиночество… И неприкаянность…

Как хорошо Ксюша его понимает!.. Потому что… потому что она и сама такая же… Вот, вроде бы, все в ее жизни хорошо… Тося, Коленька… Они ее любят. И она их… И в школе все хорошо… И во дворе… Друзья, подружки… А все равно временами вдруг накатывает такое одиночество… Такая пустота… Вот вроде бы ты и на людях, а все равно, как в пустыне.

Это трудно понять… А вот папка бы, наверное, понял…

Мама была шумная, энергичная, уверенная! И Коленька такой… И даже, в общем, Тося… А Ксюша не такая… Она в другую породу.

И, может быть, папке чего-то с ними не хватило… С мамой, Тосей, Коленькой. Тепла… Доверия… Или уважения к его независимости… А если бы у него была Ксюша, он бы все это получил… И она бы получила. Но для этого он должен был бы знать, что у него будет дочка… И если бы он знал, то не смог бы исчезнуть!

Эх, им бы только разок взглянуть друг другу в глаза, ей и папке… Ксюша уверена, они бы сразу все поняли друг о друге. Они бы сразу поняли, что не одиноки в этом мире. Что их — таких — в этом мире двое! А раз двое — ты уже не одинок!

Но как его теперь найдешь?

Бурная гроза, обрушившаяся на наших героев возле офиса немецкого химического концерна, закончилась так же стремительно, как и началась. Только что фургон с трудом пробивался сквозь потоки дождя, а уже через минуту дождь как будто выключили, перекрыв кран, выглянуло солнце, тучи стремительно унеслись куда-то на восток, с театральной быстрой сменив декорации на небе, и только дымящиеся лужи на разгоряченном асфальте напоминали о недавнем погодном катаклизме.

— Ты что-то говорил про деньги… — напомнил Семен Семеныч. — Как будто ты знаешь место, где можно взять миллион…

Бэха кивнул.

— Да. Есть такое место. — Он нахмурился и замолчал.

Семен Семеныч с Матросовым ждали пояснений.

— Ну?

— Что?

— Что это за место? — нетерпеливо пошевелился Семен Семеныч.

Бэха усмехнулся:

— А тебе-то что?

— Как что?

— А то! Ты, братан, здесь не при чем! Я нашел место, миллион дадут Матросову. Мы с ним деньги и поделим.

— А я?

— А ты ищи свой миллион.

Под твердым взглядом Бэхи Семен Семеныч вспыхнул и отвернулся к окну. Его лицо изображало смертельную обиду. Он-то считал, что они с Бэхой друзья не разлей вода, а оказывается… Но, честно говоря, на месте Бэхи он и сам бы поступил точно так же. Деньги есть деньги. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь.

Бэхе потребовалось еще несколько минут, чтобы собраться с мыслями.

— Короче нашел я одно место. Чистый эксклюзив. Очень конкретные ребята…Они себя почти не рекламируют, но…

Бэха невольно покосился на Семен Семеныча.

— Это новая форма бизнеса. Слияние банковской структуры и лечебного заведения. Короче, заключаешь с ними договор и получаешь краткосрочный льготный кредит — скажем, десять тысяч долларов на две недели. Вернул ты деньги в срок — никаких вопросов, гуляй на все четыре стороны. Заплатил сущие пустяки за пользование кредитом и свободен.

— А если не вернул?

— Если не вернул — тогда хуже. — Бэха почему-то запнулся. — Тогда ты становишься в их клинике добровольным донором.

— Кем становишься!? — не расслышал Матросов. — Донором крови?

Бэха помрачнел.

— Нет. Донором внутренних органов.

Семен Семеныч встрепенулся и мгновенно забыл про свою обиду. Несколько секунд он смотрел на Бэху, а потом рассмеялся.

— Ты это что, серьезно?! — спросил он.

— Еще как!

— Смешно, — одобрил Семен Семеныч. — А на самом деле?

— Это на самом деле. Я сначала и сам не поверил. Потом узнал все как следует — именно так!

— А как это — донором? — спросил Матросов.

— Очень просто. В определенный день ложишься на операцию, и твои потроха пересаживают человеку, который в них нуждается.

Матросов кивнул. Честно говоря, что-то подобное он и ожидал.

— А что за органы? — спросил Семен Семеныч.

— Зависит от ситуации, — неохотно отозвался Бэха. — Можно по мелочи… Хрящи, сухожилия, суставы, кровеносные сосуды… Под них и денег дают немного. А чтобы получить реальные «бабки», нужно подписаться на что-то серьезное: почки, селезенка, глаза…

— Глаза!? — удивился Семен Семеныч. — Ты сказал — глаза? — он даже головой помотал: совсем офигел этот Бэха.

— Ты лучше за дорогой следи, водила, — недовольно покосился на него приятель.

— Так ты поэтому спрашивал про группу крови? — догадался Матросов.

— Ну да. Им как раз сейчас нужен донор с такой группой крови.

— И на что же ты его подписал? — поинтересовался Семен Семеныч.

— Ну, почему сразу подписал! — обиделся Бэха. — Все от него зависит! Захочет — возьмет деньги. Не захочет — не возьмет…

— Ну, а все же? На почки?

Бэха возмутился:

— Ну почему же сразу почки! Чуть что — почки! Левая доля гипофиза. Одному человеку как раз сейчас срочно требуется операция. А человек этот очень небедный. Как говорится, без пяти минут олигарх!

— Значит, доля гипофиза… — задумчиво проговорил Матросов.

— А при чем здесь группа крови? Что-то я никогда не слышал, что для пересадки органов важно совпадение группы крови!

— Для гипофиза важно! — Бэха посмотрел на задумавшегося Матросова и торопливо пояснил: — Они работают от клиента. Есть клиент, которому, скажем, нужна щитовидка с такими параметрами — они ищут человека, готового этот орган дать. Нужен гипофиз — ищут с гипофизом. Понимаете?

— Чего ж тут не понять! — язвительно отозвался Семен Семеныч. — А как потом люди живут без щитовидки? Или без этой… доли гипофиза?

— Да нормально живут! Без проблем. Некоторые функции организма отмирают, а так все в порядке.

— Какие функции!?!

Глаза Бэхи ускользнули от взглядов приятелей.

— Почем я знаю!? Что я вам Склифосовский! Сказали, что жить можно!

— Без гипофиза? Сомневаюсь!

— Ну, почему же без гипофиза? — возмутился Бэха. — Это же всего лишь залог! Формальность! Вернул деньги — и никаких вопросов.

— А разве можно заставить человека отдать свои органы? — спросил Матросов, который продолжал вникать в ситуацию. — А если он отказывается?

— Да видимо, не отказываются… — сказал Бэха. — Видимо, у клиники есть свои рычаги!..

Матросов кивнул. Если люди занимаются таким бизнесом, то рычаги наверняка имеются. Не ляжешь сам — положат силой.

— Так! Стоп! — прервал разговор Бэха, увидев на одном из домов вывеску аптеки. — Ну-ка остановись. Нам нужно докупить борной кислоты.

Фургон остановился у тротуара.

— Идешь со мной? — спросил Бэха Матросова. — Пошли. Чтобы, так сказать, знать всю цепочку…

В аптеке как обычно было тихо и прохладно. Почему-то, попадая в аптеку, люди непроизвольно понижают голос. Может быть потому, что аптека представляется им частью больницы. И здесь нельзя шуметь и смеяться.

— Борная кислота есть? — осведомился Бэха.

— Конечно.

— Дайте нам пятьсот пачек.

— Сколько?! — удивилась женщина-провизор.

— Пятьсот пачек, — повторил сердитый Бэха.

— Зачем вам так много? — женщина перевела глаза с Бэхи на Матросова.

— А что, нельзя?! — огрызнулся Бэха. — Борная кислота, насколько я знаю, отпускается без рецепта.

Женщина некоторое время смотрела на него уставшими глазами, потом повернулась куда-то назад и крикнула в темное нутро подсобки:

— Гамлет Никитич! На минутку…

Из подсобки послышались стук чего-то падающего, потом шаги и к посетителям вышел мужчина в белом халате и с очками на носу. В одной отставленной руке он держал баночку с краской, в другой — занесенную над банкой малярную кисточку.

— В чем дело? — глянув поверх очков на покупателей, потом на провизора, спросил заведующий с редким именем.

— Вот…

— Что?

— Эти тоже просят борную кислоту…

Заведующий еще раз оглядел Бэху, потом Матросова, — на этот раз внимательно.

— Сколько? — спросил он у провизора.

— Пятьсот пачек…

— Пятьсот? — переспросил Гамлет.

— Пятьсот.

Гамлет задумался, разглядывая посетителей. Он думал не столько о том, зачем людям могло понадобиться столько борной кислоты, сколько прикидывал, нет ли в таком желании кого-нибудь подвоха. И не обернется ли назавтра странное желание посетителей какой-нибудь неожиданной подлянкой для его аптеки.

— А у нас есть? — спросил он.

— Что?

— Пятьсот борной.

Женщина пожала плечами.

— Есть-то есть… Но мы столько обычно за три недели… Отдадим весь запас. А что потом?

Но Гамлет так ничего и не придумал. Он махнул рукой с кисточкой и направился обратно в подсобку.

— Продавай. Завтра закажу еще, — крикнул он через плечо.

— Подумать только! — язвительно заметил Бэха. — Теперь и борная кислота у нас в дефиците.

Женщина посмотрела усталыми глазами и ничего не ответила. Пятьсот пачек заняли два полиэтиленовых пакета.

— И сколько же они дают под мой гипофиз? — спросил Матросов, когда они с Бэхой вновь забрались в кабину.

— В том-то и дело! Они дают за него миллион! Миллион с копейками.

Матросов кивнул. Деньги, и правда, неплохие.

А Семен Семеныч скептически хмыкнул:

- Если в этой клинике все так здорово — почему ты сам не возьмешь у них кредит? Тебе бы «лимон» тоже не помешал!

— Я бы взял. Но мои внутренности сейчас не требуются, — парировал Бэха. — Требуется донор только с четвертой группой крови, и чтобы резус обязательно отрицательный!

Семен Семеныч помотал головой: вот это ловко! Ай да клиника. Совсем люди охренели.

— А что тебе не нравится! — вскинулся Бэха. — Нечего делать из меня упыря, я, между прочим, Матросова за рукав не тяну. Он пришел и попросил помочь заработать денег. Взрослый человек, пусть сам решает.

— Ну да, — вставил Матросов. — И я, в общем, согласен…

— Вот видишь! А я этой клинике ничего не обещал. Сказал, что мы на днях заедем узнать все поподробнее. Захотим — заедем. Не захотим — нет!

Семен Семеныч пожал плечами. В конце концов, все это не его дело. Он Матросову не папа с мамой.

— Короче так! — подытожил Бэха. — Сейчас едем в клинику! Все узнаем. А там пусть Матросов решает… Согласны?

— Да!

— Ну, это вы уж сами. Без меня, — сказал Семен Семеныч. — Я вам водилой не нанимался.

— Что ж ты нас прямо в чистом поле высадишь? Подбрось хоть до метро.

— Только до метро.

Фургон наконец тронулся с места.

— И где только ты их откопал? — помотал головой Семен Семеныч.

— Кого?

— Клинику!

— По частному объявлению. В газете, — ответил Бэха.

Между тем общественность мегаполиса начинала все больше и больше говорить о засилии в городе крыс и об их наглом, просто ни в какие ворота не попадающем поведении.

Началось все с телевизионного интервью главного санитарного врача города. Этот весьма важный городской чиновник, избегая смотреть в глазок телекамеры, выразил обеспокоенность двумя фактами. Во-первых, тем, что в больницах и травмпунктах резко возросло количество обращений граждан, укушенных крысами. И, во-вторых, неспособностью городской санэпидемслужбы удовлетворить огромное число запросов на уничтожение этих вредных грызунов.

В повседневной жизни, сказал врач, крыса нападает на человека только от отчаяния, поставленная в безвыходное положение. Обычно за год случается два-три таких печальных инцидента на весь город. Сейчас же только за последние две недели было зарегистрировано восемьдесят три случая. Что не может не беспокоить медицинскую общественность.

С подачи санитарного врача журналисты охотно ухватились за горячую тему. Опросы на улицах показали: горожане уже давно привыкли к тому, что в любой помойке среди бела дня без суеты хозяйничают две-три, а то и пяток крупных крыс. Никого не удивляет вид парочки серых вредителей, прямо у всех на виду, не торопясь и не стесняясь людей, пробегающих по тротуару от окна подвала, скажем, к хлебному ларьку. Оказалось, что обитатели первых этажей, в особенности те из них, кто проживает в старых домах центральной части города просто-напросто затерроризированы паразитами. Стоит на полчаса отлучиться из кухни, как помойное ведро окажется разгромленным, пакеты с крупой разодраны, а пол засыпан черными блестящими семенами помета. Да что первые этажи! Редкий горожанин за последний месяц не видел в своей спальне длинный серый хвост, без особой паники ускользающий куда-нибудь за шкаф или под кровать. Коммерческие компании по борьбе с бытовыми вредителями переживают золотые дни, цены на их услуги взлетели до небес, и тем не менее желающие потравить крыс записываются на несколько месяцев вперед. Выяснилось также, что городские водопроводчики уже давно опасаются спускаться в подвалы — там обосновались целые крысиные стаи. А коммерсанты, имеющие дело с продовольствием, вынуждены самостоятельно нанимать людей для охраны складов.

Поздним вечером в спальном районе несколько десятков вполне респектабельных горожан не смогли пройти от автомобильной стоянки к своим домам: в проходе между домами устроили побоище по меньшей мере две сотни серых вредителей. Лишь после того, как были вызваны четыре наряда милиции и пожарная машина, проход удалось освободить потоком воды из брандспойта.

А в конце мая город потряс сенсационный репортаж. В помещение элитного детского сада во время тихого часа проникли два десятка крыс, устроили вакханалию на кухне, при попытке персонала прогнать их, впали в необъяснимую агрессивность, начали нападать на людей, кусаться, разбежались по помещениям и атаковали детей. В результате двадцать два ребенка были госпитализированы в состоянии шока и с укусами.

Пресса буквально взорвалась. Да что же это происходит, граждане? Куда смотрят городские власти? На что, в конце концов, идут деньги от наших налогов? И чем вообще говоря занимается соответствующее городское ведомство. Неужели в начале двадцать первого века нельзя справиться с самыми обыкновенными крысами?

И вообще! Не пора ли вмешаться в дело самому губернатору?

Губернатора в городе любили. Губернатор, которого весь город чуть ли не в глаза называл Папой, занимался городским хозяйством всю жизнь, и только во главе города находился уже более пятнадцати лет. Папе было уже за семьдесят, временами он мог выкинуть какой-нибудь фортель, но ему прощали чудачества, потому что знали: Папа болеет душой за город, он крут, но справедлив, он гоняет своих подчиненных в хвост и в гриву, но при этом не лишен человеческого сострадания и отходчив.

Ситуация осложнялась тем, что сам президент страны лично пригласил в город глав ведущих европейских государств. Через месяц в город съедутся ведущие политики мира, — напоминала пресса, — а у нас что творится?

Вследствие всего это шума Папа досрочно вернулся из отпуска, который по старой привычке проводил в черноморском санатории, и затребовал срочный доклад у начальника городской санитарно-эпидемиологической службы. Служба, которая уже вторую неделю жила в состоянии аврала и неразберихи, поняла: гром грянул.

К концу рабочего дня доклад санэпидемслужбы лег на Папин стол. Доклад был многословен и бодр. Его текст пестрел цифрами и диаграммами. Суть сводилась к следующему. Все ежегодные плановые мероприятия по уничтожению вредителей были проведены в срок и успешно. Приманок, яда и ловушек было израсходовано на пятнадцать процентов больше обычного. Служащие ударно отработали положенное количество человеко-часов. Результаты на конец полугодия были более чем оптимистичны. Однако за последние несколько недель поголовье крыс по неизвестным причинам существенно возросло. Назвать точную цифру не представляется возможным, по оценкам некоторых экспертов — в два раза. Возможной причиной называлась небывало жаркое лето. Служба, тем не менее, не видит причин для беспокойства, личный состав работает в усиленном режиме, повсеместно проводятся дополнительные мероприятия, и по прогнозам через пару недель ситуацию удастся взять под контроль.

Губернатор бегло просмотрел доклад. Потом еще раз пробежал его глазами. Потом внимательно перечитал некоторые абзацы. И задумался. Он был руководителем почти всю жизнь и научился читать не только то, что написано в рапортах подчиненных, но и то, что содержится между строк. А между строк Папа прочитал, что ситуация на самом деле аховая, никаким контролем над ней даже и не пахнет, и начальник службы находится в полной растерянности.

На конец того же дня папа вызвал начальника санэпидемслужбы на доклад. А самому толковому своему помощнику поручил подготовить общую информацию по теме для себя лично.

За час до доклада, как и было назначено, толковый помощник с несколькими листками бумаги в руках стоял перед Папиным столом.

— Ну, что? Видал? В отпуск сходить не дадут! — раздраженно проговорил Папа. — Ну, давай. Только коротко…

Идеальным пробором, безукоризненным костюмом и корректными манерами молодой помощник напоминал представителя похоронного бюро. Он тонко улыбнулся, выражая сочувствие Папе, и начал свое сообщение.

Вот что услышал Папа в следующие десять минут.

Сколько веков существует на Земле человечество, столько же оно борется с крысами. В каком-то смысле история человечества является историей его борьбы с этими опасными паразитами. Крыса, которая при необходимости прогрызает двадцатисантиметровую бетонную стену, подпрыгивает на полтора метра вверх, пролезает в трубу всего два дюйма в диаметре, может взобраться по голой стене и без ущерба для здоровья спрыгнуть с третьего этажа, вольготно чувствует себя рядом с человеческим социумом.

В каком бы недоступном месте человек не поселился, в скором времени рядом с собой он обнаруживает семейство крыс. Крысы живут на полярных станциях в Антарктиде и в африканских пустынях. Подводная лодка или корабль едва успевает сойти со стапеля на заводе, а вместе с первыми членами экипажа на его борт неизвестным образом просачиваются крысы.

Не является секретом тот факт, что крысы исключительно умны и осторожны. Они не станут бросаться на незнакомый или подозрительный корм, сомнительную еду сначала попробует одна из них, как правило, самая старая и больная, а остальные члены стаи будут терпеливо ждать результатов. В их сообществе царит жесткая централизация и строгая дисциплина. Больные и слабые животные изгоняются или уничтожаются.

Весь мир обошла фотография, зафиксировавшая тайком, как крысы воруют яйца. Одна из крыс лежала на боку, прижимая яйцо лапами к животу, а другая тянула ее зубами за хвост. А британским исследователям живой природы посчастливилось заснять на кинопленку процесс того, как несколько крыс лакомились сметаной из глубокого кувшина. Одна из них, сидя на краю, макала в сметану хвост, а остальные по очереди этот хвост облизывали.

Губернатор мотнул головой — надо же, чего делают, потом посмотрел на часы и нахмурился.

— Ты это… Давай ближе к делу, — велел он. Помощник с достоинством склонил голову и пропустил пару листков.

Даже самые неприхотливые представители мировой фауны, — продолжал он, — очень чувствительны к условиям, в которых они могут вывести потомство. Рекордсмен этого вопроса гренландский угорь, который может метать икру только при определенной температуре воды — ровно четыре градуса по Цельсию. Если же из-за климатических причин температура в местах его нерестилища у берегов Гренландии будет в положенное время хотя бы полградуса выше или ниже, потомства у угря в этот год вообще не будет. А вот крысы легко плодятся под обшивками паровых котлов, где температура заметно превышает сорок градусов, и на Антарктических станциях, когда столбик термометра едва поднимается за нулевую отметку.

Ученые считают: если, не дай Бог, разразится глобальная атомная катастрофа, после ее окончания на Земле останется всего два вида живых существ — крысы и тараканы.

— Пропускай, пропускай, — махнул рукой губернатор. — Это не важно…

Помощник опять кивнул и пропустил еще несколько листков.

В течение всей своей истории человечество боролось с крысами. Но победить их так и не смогло. Человечество лишь научилось держать под контролем численность поголовья крыс и не допускать его опасный рост.

Когда-то в средневековье целые города обрекались на голодную смерть после того, как крысы на корню пожирали созревший урожай или уничтожали годовые запасы продовольствия. В наше время это уже не является проблемой, и крысы стали страшны не сами по себе, а теми болезнями, которые разносят на своей шкуре.

По статистике в любом населенном пункте городского типа количество крыс примерно равняется числу жителей. То есть в областном центре с населением в триста тысяч по подвалам и канализационным коллекторам проживает примерно триста тысяч крыс, а в мегаполисе с десятью миллионами населения и крыс примерно десять миллионов.

— Да ты что! Так много? — удивился губернатор.

Референт сдержанно развел руками: именно так, сам был удивлен.

Мы не очень об этом задумываемся, потому что, как правило, человек и крыса живут параллельно, и их миры мало пересекаются.

О постоянной борьбе с крысами приходится помнить людям, профессионально связанным с продовольствием — работникам складов, баз и магазинов. Как к неизбежному злу к крысам относятся дворники, очищающие мусоропроводы, и служащие городских свалок. В старых домах следы крыс время от времени наблюдают жители первых этажей. Метрополитен имеет специальную ультразвуковую защиту от проникновения крыс. Вот, пожалуй, и все. Крысы живут в подземном мире — в подвалах, канализационных коллекторах, — и без нужды не лезут на глаза человеку. Существование рядом людей, не очень-то щепетильных по отношению к съедобным отходам своей жизни, обеспечивает крысам благополучное существование.

Проблемы начинаются тогда, когда поголовье крыс заметно разрастается, и их избыток нарушает сложившийся баланс — на одного жителя одна крыса. Тогда в поисках пропитания крысы начинают выходить за пределы привычных ореолов своего обитания, привлекают к себе внимание и заставляют о себе говорить.

Для того, чтобы этого не случалось, дважды в год санитарно-эпидемиологическая служба травит крыс в местах их проживания ядом или, по-научному говоря, проводит дератизацию, что снижает поголовье в несколько раз. Это позволяет городу прожить полгода более или менее спокойно, а когда в положенное время крысы плодятся вновь, их вновь травят.

Что касается нынешней ситуации, то беспокойство, причиняемое горожанам крысами, может быть результатом только одного: их количество в городе резко увеличилось. Поголовье не удается контролировать обычными методами. Весь годовой запас яда пущен в дело, были запрошены в долг и переброшены в город запасы соседей, а все как в прорву! Ситуация не меняется.

— Насколько?

— Простите?

— Насколько выросло поголовье?

— Трудно сказать. По мнению экспертов — до двух раз.

Губернатор задумался.

— Так что же, яд перестал на них действовать? — спросил он.

Помощник склонил голову.

— Пока неясно. Вообще-то крысы быстро приспосабливаются к отравам, применяемым в бытовых условиях. Но у профессионалов свои вещества и свои методы. Такого раньше не бывало.

Губернатор опять замолчал. И через некоторое время его лицо начало наливаться багровым цветом.

— Вот засранцы! — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, проговорил он. — Через месяц у нас пол-Европы соберется… Сам президент за хозяина… А они развели в городе черт-те что!

Он почувствовал, что его гнев достиг необходимого накала и можно начинать разговор с подчиненными.

— А ну, зови этих чертей!

Начальник санэпидемслужбы, который вместе с заместителем уже полчаса дожидался в приемной, вошел в огромный кабинет, сделал несколько бойких шагов по ковровой дорожке и остановился у длинного стола заседаний, ожидая приглашения сесть. Заместитель встал у него за плечом.

Губернатор, из-под нахмуренных бровей глядя куда-то мимо них, начал говорить, стараясь владеть собой:

— Что же ты делаешь, сукин сын! Под суд захотел? — Голос губернатора сорвался, и Папа с маху грохнул кулаком по поверхности стола. Сесть он никому не предложил.

Лицо начальника стало белым, как мел, он пошатнулся, оперся на спинку стула и нащупал в кармане брюк импортное сердечное лекарство.

— Город готовится к ответственному мероприятию, а ты развел на улицах крысиный питомник!

— Пал Степаныч! — промямлил начальник. — Дело в том… в том…

Начальника без всякого сомнения волновала его личная судьба, но сейчас не гром губернаторского голоса вызывал его трепет.

— Что!? Не слышу!? — Папа издевательски приложил ладонь к уху. — Голос потерял?

Начальник попытался взять себя в руки.

— Пал Степаныч! Мы с вами не первый год… — бодро начал он. — И я на паразитах уже пятнадцать лет, можно сказать, зубы съел. Могу доложить: наша служба делает все возможное! Люди не спят ночами, работают по три смены. Я сам дома неделю не был… Но… но…

— Что!?

Неожиданно для самого себя начальник всхлипнул.

— Позвольте в отставку, Пал Степаныч… Я уж пятый год, как на пенсию собираюсь…

— Что!? На пенсию?! — ахнул губернатор. — Да я тебя… На лесоповал! Кровью харкать…

Подбородок начальника мелко дрожал.

— Пал Степаныч! Господин губернатор! Вы меня знаете. Я… Я вчера сам спускался в канализационный коллектор. — Начальник службы понизил голос, как будто хотел сообщить губернатору что-то по секрету. — Там кошмар! Кошмар!

— Что?

— Такого в страшном сне не пожелаешь!..

— Что!?

Начальник пошатнулся и, махнув рукой на субординацию, полез в карман за таблетками. Закинув сразу несколько штук в рот, он без разрешения прошел к столику с кувшину с водой и запил таблетки из стакана.

— Говори! — гаркнул губернатор.

Начальник с отвагой обреченного посмотрел Папе в глаза.

— А что говорить? Они там — голова к голове!

— Кто!?

— Как кто? Крысы! Сотни тысяч! Миллионы крыс!

Губернатор перевел взгляд с одного посетителя на другого. Начальник отвел глаза. Заместитель встретил взгляд начальства с твердостью.

Губернатор нахмурился.

— Подробнее, — велел он.

Начальник службы мотнул головой заместителю — говори теперь ты.

Заместитель — молодой человек с волевым подбородком, взглядом попросил Папиного разрешения, достал из внутреннего кармана пиджака пару заранее заготовленных листков бумаги и заговорил.

Он начал издалека. Привел несколько цифр, характеризующих общее положение. При этом в докладе прежнего начальника картина была намеренно приукрашена, в новом докладе, наоборот, краски были как можно более сгущены. Губернатор кивнул. Так поступил бы любой заместитель, который почувствовал, что кресло под его начальником закачалось, и у него есть шанс самому в него водрузиться.

Далее заместитель намекнул, что служба в целом работает по старинке. Дважды в год по городу проходят работники санитарной службы, забираются в респираторах и бахилах химзащиты в подвалы, рассыпают отравленную приманку и ставят галочку в ведомости. А жизнь не стоят на месте. Нужны новые методы. При этом он покосился на бледного начальника. Начальник отвернулся — ему было уже все равно.

Далее губернатор услышал, что крысы, которые бегают по улицам и досаждают горожанам — это всего лишь верхушка огромного притаившегося айсберга, а в злачном подземном чреве города — в разветвленной системе ходов городской канализации — творится нечто ужасное. Там собралось невообразимое количество крыс. Шевелящаяся серая река. Крысы сидят буквально на головах друг у друга. Они возятся, чешутся, дерутся, совокупляются, умирают — и все это бок к боку, голова к голове. Один из коллекторов на севере города даже засорился из-за того, что все его метровое сечение было забито телами крыс.

Губернатор слушал, буравя тяжелым взглядом говорившего. Молодой человек выдержал этот взгляд. Папа уже решил, что, пожалуй, от нового начальника в данной ситуации будет больше толку, чем от старого. Недостаток опыта скомпенсируется желанием рыть землю.

Папа посмотрел на своего старого соратника.

— Это так?

Начальник безвольно потряс внезапно состарившейся головой.

— Так.

— Что же ты молчал, мать твою! — Губернатор занес над столом кулак, но обычного грохота не раздалось. Папа понял, что дело намного серьезнее, чем он себе это представлял. Он медленно опустил кулак на стол и задумался. Прошло никак не меньше минуты, прежде чем он вновь поднял голову.

— И что это значит? — прозвучал в тишине строгий вопрос.

Заместитель пожал плечами и жестко сказал:

— Это значит, что под город подложена бомба! — сказал он. — Бомба, которая может взорваться каждую минуту!

Еще в детстве, будучи совсем маленькой, Ксюша замечала, что некоторые люди, узнав ее историю, начинают жалеть: мол, бедная девочка, такая хорошая, а сирота… Ксюшу это всегда сердило. Никакая она не сирота! У нее есть семья — Тося и Коленька. И они очень дружат. И любят друг друга. И Ксюше хорошо в этой семье.

А если когда-то становилось грустно, когда, например, декабрь, и дождь за окном, или у соседей праздник, а у них траур, потому что Коленька опять подрался и ему сильно досталось, или нет денег, или ангина, шея замотана, и нужно пить горячее молоко и полоскать горло всякой гадостью, — Ксюша всегда просила Тосю рассказать про Лелятин.

— Что же тебе еще рассказать, — вздыхала обычно Тося, впрочем, не очень искренне. — Уж по сто раз обо всем рассказывала…

Тем не менее почти всегда Тося начинала говорить, поначалу неохотно, через силу, но через некоторое время увлекаясь, забывала об усталости и делах, оживлялась, вспоминала еще что-нибудь интересное, принималась в лицах изображать лелятинских жителей… Потому что и сама любила вспоминать про этот самый Лелятин.

Лелятин — это Тосина родина, маленький городок где-то на лесистом Севере, он стоит на берегу величественного озера, такого большого, что по нему плавают настоящие пароходы, в окружении бесконечных хвойных лесов — самых больших во всей Западной, Восточной и Центральной Европе.

Лелятин — удивительное место! Озеро, на берегу которого он стоит, настолько богато рыбой, что местные жители даже не знают вкуса окуней и плотвы, они отбирают из сетей только стерлядь и сигов, а прочую хвостатую живность выпускают обратно. В местных лесах водится самая разнообразная дичь, которая сама идет в силки, а поляны полны земляники и брусники, причем каждая ягода — размером с виноградину! А какой мед собирают от диких пчел! А какое молоко на местном рынке! И телятина! И яблоки! А какие в лесах грибы! Ясное дело, что лелятинцы собирают только белые! И никто в жизни не видел ни одного червивого — грибы такие плотные и здоровые, что любой червь издали видит: их бесполезно грызть! Когда-то рыбу, грибы и ягоды из Лелятина поставляли прямо к Царскому двору!

Зимой Лелятин — заснеженный и белый, с тугими кудрявыми дымами, уходящими в небо. Весной — утопающий в черемухе. В июне — весь белый от яблочного цвета. В сентябре — золотой и бордовый. На деревьях — поилки для собак: если какая-то, труся по улице по своим делам, захотела пить — пожалуйста, не нужно пачкаться по канавам!

Летом каждую субботу — свадьбы… По городу ездят кортежи, украшенные цветами и куклами. Длиннющие столы накрывают прямо во дворах, собираются соседи со всей округи, гости не расходятся по нескольку дней, а посидеть и выпить зазывают каждого встречного-поперечного.

Да и в будние дни люди там не сидят по своим домам, каждый вечер Лелятинцы собираются вместе, устраиваются на скамеечках, рассказывают друг другу разные истории, поют песни под аккордеон, или вдруг ни с того ни с сего затевают танцы. Просто так. Потому, что настроение хорошее. Зимой на замерзшем озере расчищается огромный каток, над которым развешиваются гирлянды из разноцветных фонариков… По воскресеньям вокруг — столы с самоварами и блины.

Ксюша могла слушать про Лелятин бесконечно. Когда она была маленькой, просила рассказать про Лелятин каждый вечер, перед сном, как сказку. Если Тося не могла вспомнить ничего нового, Ксюша просила повторить в сотый раз ее любимые истории. Например, про Капрала. Или про медведя. Или про зайчиков.

Капрал — это местная собачка дворянской породы. Она жила на пристани. И зарабатывала свой хлеб тем, что встречала ежедневный пароход и приветствовала людей, приезжающих в город. Пока пароход швартовался, а пассажиры с чемоданами в нетерпении переминались на палубе, Капрал прохаживался взад вперед по пирсу и отдавал приехавшим честь. Да-да! Он прохаживался по пристани не просто так, а на задних лапах, и при этом то и дело вскидывал одну из передних к голове! Кто его этому научил — неизвестно.

Чудной медведь, которого Тося знала в детстве, почему-то не любил собирать малину в одиночку. Поэтому он караулил момент, когда в лесные малинники придут Лелятинские ребятишки, пристраивался невдалеке от них и лопал ягоды, слушая, о чем говорят дети. Поначалу его боялись, а потом привыкли, подходили гурьбой поближе, чтобы рассмотреть через листву. Один храбрый мальчишка, преодолевая смертельный страх, даже подкрался к нему сзади и потрогал палкой спину медведя! А потом божился, будто бы мишка обернулся, проурчал что-то с удовольствием, и сам стал подставлять под палку спину — потому что она у него чесалась.

Зайчики приходили в город в сильные морозы, когда животным трудно находить в лесу пропитание. Они приходили в город целыми семьями, садились на задние лапки у какой-нибудь калитки и ждали, пока сердобольные горожане вынесут им еду — хлеб с солью. В городе зайчиков никто никогда не трогал, даже охотники, которые ходили в лес за волками, и зайцы это знали. Поэтому они просто приходили, садились и ждали, застыв, как столбики, прижав к груди лапки и откинув ушки на спину.

Лелятин — очень красивый городок. Просто загляденье! Каждую осень туда приплывал из Петербурга большой пароход с живописцами из Академии художеств — они целый месяц ходили по округе и писали маслом окружающую натуру. А чего бы эту натуру не писать, если на любой пригорок выйди, в любую сторону повернись — и красота такая, что просто дух захватывает!

А какие чудесные люди живут в Лелятине! Если кружевница, то ее работу приезжают смотреть из самой Москвы. Если плотник — то строит без единого гвоздя и дом получается как игрушка. Если пасечник — то его так преданно любят пчелы, что ни разу в жизни не укусили. Чтобы вскрыть улей и достать переполненные медом соты, ему не нужно обкуривать рой дымом или брызгать водой, как делают другие пасечники. Он просто подходит к улью, кричит страшным голосом: «А ну-ка брысь отсель! Враз все вон!» — и пчелы сами вылетают из летков, садятся на соседнее дерево и терпеливо наблюдают, как он откачивает из их домика мед.

В Лелятине все друг друга знают, знают, у кого какая радость и с кем случилась беда. Там никто не запирает дверей — потому что в Лелятине отродясь никто ничего не воровал. Встречаясь на улицах, люди друг с другом здороваются. И даже как следует выпив, тамошние мужики никогда не дерутся и не употребляют бранных слов. А просто сидят на скамеечке и блаженно смотрят вокруг выпученными глазами. А кто совсем перебрал, тот просто забирается на первый попавшийся сеновал и засыпает!

Воздух в Лелятине кристально чистый, напоен ароматом пихты и трав, кажется, что такой воздух не просто вдыхаешь, а прямо-таки пьешь! Люди, постоянно живущие в Лелятине, конечно, привыкли, а приезжие первые несколько дней ходят по улицам, как пьяные, хватают ртом воздух и не могут надышаться. Один предприимчивый москвич даже пытался бизнес построить на Лелятинском воздухе: накачивать его насосом в воздушные шары и продавать заграницу, туда, где в перенаселенных промышленных городах людям нечем дышать. Только почему-то это у него не получилось, вроде бы Госприроднадзор не разрешил разбазаривать народное достояние, решил оставить весь воздух ребятишкам, живущим в Лелятинском детском доме.

Когда Тося начала работать билетером в театре, она стала приходить домой поздно, когда Ксюше уже полагалось спать. Но каждый раз Ксюша старалась не заснуть, дожидалась ее прихода. Она лежала в постели, обнимая плюшевого медведя, и думала про Лелятин. Представляла себе озеро, огромное как море, по берегам — бескрайний лес… Улочки городка, которые она по Тосиным рассказам знала, как свои пять пальцев. Мысленно останавливалась у заборов, разговаривала со знакомыми, выдумывала городские новости, которые они могли ей сообщить. О том, кто за кого вышел замуж. И у кого от кого родился ребеночек. И кто куда ездил… И кто какую рыбу поймал…

Ксюше редко удавалось дождаться Тосю — она всегда засыпала под приятные мысли о Лелятине.

Зато какие удивительные истории про свой городок вспоминала Тося в свободные от театра дни!

Например, о том, как местные ребятишки, плавая на плоту по озеру, увидели под водой чудесный остров, а на нем — город, много веков назад ушедший на глубину. Они заметили город прямо с плота — такой прозрачной и чистой была вода. Город стоял, как будто только что покинутый горожанами — с чудесными церквями, расписными колокольнями, богатыми домами с резными ставнями. Ребятишки потом много раз плавали смотреть на этот чудесный город. А самые отчаянные даже ныряли и пытались достать со дна разные диковинные предметы — старинную пуговицу … или чашку … или даже браслет с камнями…

Или история о лесном озере, на которое каждое лето прилетала стая прекрасных белых лебедей. Старые люди рассказывали, будто бы это не лебеди вовсе, а прекрасные молодые девушки, много лет назад превращенные в лебедей чарами злого колдуна. А самая красивая среди них лебедь — это принцесса, и к ней в былые времена приезжал в полнолуние прекрасный принц на коне, плакал, звал свою суженную и пытался разными способами снять роковое проклятие.

Или предание о малахитовой горе, которая когда-то располагалась недалеко от Лелятина, и молодом мастере-камнерезе, который познакомился с зеленой ящеркой, оказавшейся хозяйкой скрытых в этой горе сокровищ. Или о старом мельнике, который был удивительно похож на ворона и знался с нечистой силой. Или о прекрасной и доброй девушке, которая уколола палец заговоренной иглой и проспала три года подряд — пока ее не поцеловал пораженный ее красотой иностранный путешественник, случайно заехавший в Лелятин. Или про маленькую лошадку, которая родилась нескладной и горбатой, и ее хотели тут же усыпить, но один добрый человек пожалел ее и взял к себе, и эта лошадка потом принесла ему в жизни много счастья…

Став большой и начав читать книги, Ксюша не раз с улыбкой замечала, что ей с детства знакомы многие сюжеты, давшие основу известным мировым шедеврам. Просто потому, что нечто подобное в свое время уже случалось в Лелятине.

Тося всегда менялась, когда начинала рассказывать о своей родине, она оживлялась, теплела, ее глаза начинали блестеть. Может быть поэтому Ксюша так любила эти рассказы?

«Ну, понеслось дерьмо по трубам!» — махал рукой Коленька, когда бабушка и внучка усаживались вместе и заводили обычный разговор. Но и сам он исподтишка прислушивался… Ему тоже нравились Тосины побасенки.

С годами Тося становилась все рассеяннее, забывала, какое сегодня число и день недели, не помнила имена соседей и платила ли она в этом месяце за электричество, могла забыть, что сегодня уже разговаривала целый час по телефону со своей подругой Никаноровной, и позвонить ей опять, но отлично помнила мельчайшую деталь, имевшую отношение к городку ее детства.

— Тося, а моя мама бывала в Лелятине? — спросила как-то раз Ксюша.

Тося, услышав вопрос, сразу погрустнела.

— Нет, милая. Никогда не была… Она и слушать-то про Лелятин не любила…

— Почему?

Тося пожала плечами.

— Считала, что все это воспоминания моего детства… И теперь такого Лелятина нет… — Тосины глаза повлажнели за стеклами очков. — А раз нет, то и говорить не о чем!

Ксюша некоторое время молчала. Разглядывая лампу под потолком. Потом тихо спросила:

— А папа? Папа любил слушать?

Тося нахмурилась… Потом вспомнила что-то, покачала головой и улыбнулась.

— Игорь? Игорь любил… Очень!

Золотая была девочка Ксюша! Но по мере того, как она взрослела, характер ее странным образом портился. В нем сами собой откуда-то стали появляться какие-то настораживающие черты.

К семнадцати годам Ксюша как-то вдруг расцвела и похорошела. Идет по улице, плечи расправлены, походка легкая, голову несет высоко… Встречные мужчины замедляют шаги и провожают взглядами. Причем у мужчин — по глазам видно — про виде Ксюши в голове заводятся разнообразные мысли. И почему-то в основном такие, о которых они не отваживаются говорить прямо.

Более того. Заговорит, скажем, Ксюша с парнем… И тот даже покажется ей интересным… И все вроде бы идет нормально, и Ксюше начинает казаться, что они с этим парнем могли бы подружиться, — вместе ходить в кино, или на каток, или в школу латиноамериканских танцев… Но потом… потом почему-то всегда одно и то же… Парень вдруг становится каким-то напряженным и неестественным, вместо живых веселых слов начинает изрекать плоские шутки, делается навязчив, скучен и на глазах теряет свою привлекательность. Или, наоборот, вдруг становится как-то подозрительно разговорчив и боек, галантен и мастеровит, и Ксюшу постепенно охватывает чувство, что перед ней — ушлый колонизатор, который хочет поскорее заговорить ей зубы, произвести впечатление, и, улучив момент, ловко обменять свои копеечные бусы и бутылку огненной воды на что-то ей дорогое и близкое, на мешочек с золотым песком или связку бесценных собольих шкурок.

Поначалу это Ксюшу раздражало. Потом сердило. Потом она пробовала не обращать на это внимания и оставаться сама собой. Но в конце концов мужское поведение стало ее решительным образом забавлять. Она поняла, что все мужчины — абсолютно одинаковы и представляют собой крайне примитивные создания. И как только Ксюша это поняла, жить ей стало намного проще и интереснее.

Она провела несколько дней перед зеркалом, прилежно изучая свое лицо, и обнаружила, что лицо это очень выразительно и без труда может принимать самые разнообразные выражения. Например, удивленно-заинтересованное. Как будто она взглянула на человека и, совершенно неожиданно для себя увидела, какой он замечательный и ни на кого не похожий. Или радостное и искрящееся. Будто Ксюша испытывает невольную радость от чьего-то общества. Или задумчивое и грустное. Или загадочное и игривое. Или рассеянное. Или — холодно-презрительное. И даже презрительно-гневное. Как будто она поверила человеку, начала на него надеяться, он показался ей благородным и великодушным, а он на деле оказался таким же банальным пошляком, как все прочие мужчины.

Лицедейство оказалось делом веселым и нехитрым. Может быть, Ксюше стоит стать актрисой?

Выйдет, скажем, Ксюша вечером во двор, такая вся красивая и задумчивая, и вдруг, как будто совершенно неожиданно, обратит внимание на какого-нибудь Вовика из подмосковного города Химки, который пару дней назад приехал в наш дом погостить к своей двоюродной тетке… И вот она уже разглядела, что этот Вовик — совершенно реальный пацан (лицо удивленно-заинтересованное). В своих Химках знаком с младшим братом самого главного бандита, братки которого контролирует местный строительный рынок. И Вовик умеет презрительно сплевывать через передние зубы. И крутить между пальцами нож. К тому же живет он почти в столице, и в нем, сами понимаете, с первого взгляда видна столичная уверенность и лоск (лицо радостно-восхищеное). И вот Вовик уже приосанился, и уже подсаживается на скамейке поближе к Ксюше и уже фасонит вовсю, и начинает рассказывать парням, какой крутой успех имел он у химкинских девчонок… А следующим вечером Ксюша выходит — и бросает на этого Вовика взгляд равнодушно-рассеянный. А потом досадливо-презрительный! А потом вообще ледяной — и зевает!

А через пару дней Ксюша как будто в первый раз замечает Саню-маленького (взгляд удивленно-радостный). Потому что этот Саня хоть и маленький, но, как вдруг оказалось, уже семь лет серьезно занимается боксом. И вот на прошлой неделе ему, одному из перспективных молодых спортсменов, преподавал урок мастерства сам легендарный чемпион Костя Дзю. И будто бы Костя Дзю Сашу-маленького даже отметил. Представляете! Костя Дзю и наш Сашка! Это вам не финка, подаренная Химкинским бандитом Мухомором. И при этом в человеке, — в Сашке, естественно! — никакого дешевого понта, только бесценное мужское достоинство и скромность (взгляд трогательно-ласковый). А на следующий день — взгляд задумчиво-мечтательный. А потом — радостно-искрящийся. И вот уже между Вовиком с Сашей-маленьким как будто искры проскакивают, того и гляди, сойдутся лбами, как два барана, а Ксюша как ни в чем не бывало проходит по двору под ручку со своим дядей Коленькой и выражение лица у нее такое скромно-невинное, что только диву даешься!

— Ну, вертихвостка! Вылитая мать! — качала головой Тося. — А ведь совсем почти Олю не помнит! И откуда только что берется!

— От судьбы не уйдешь! — резонно замечал Коленька. — Как тебе на роду написано, таким и будешь.

— Типун тебе на язык! — махала на него руками Тося. Не дай Ксюше Бог мамину судьбу!

Ксюша и сама себя иногда не узнавала. Посмотрит в зеркало на свое светящееся кокетливое лицо и нахмурится.

— Неужели ты думаешь, что на эти вот фокусы может клюнуть нормальный человек? — спрашивала она свое отражение. — Человек, которого я смогу по-настоящему полюбить, будет не баран какой-нибудь! Его не проведешь всякими глупостями!

— Ай, брось! Все это ерунда! — беспечно отвечало светящееся отражение. — Кому нравилась застенчивая скромная девочка, которая страстно мечтала когда-нибудь увидеть своего папку и готовилась для этого стать разведчицей? А теперь? Ты же видишь: все тянутся к людям уверенным, бойким, знающим, что им в этой жизни нужно! Что бы там ни было, нужно держать фасон!

Ксюша вслед за Тосей только головой качала.

А что скажешь? Ведь Ксюша ничего плохого не делает. А в семнадцать лет, граждане, почему бы не позабавиться девчонке?

И раньше-то Ксюша никогда не отличалась унынием. А теперь и вообще: каждое утро она весело спрыгивала с кровати и нетерпеливо отдергивала шторы. И неважно, светило ли в окно радостное солнце или, наоборот, тополя во дворе зябли под снегом — Ксюша обязательно испытывала искрящееся счастье и восторг жизни!

Все в Ксюшиной жизни пошло наперекосяк после того, как в один несчастный день совершенно нелепо погиб Коленька.

Как-то осенью Коленька встретил на улице старого армейского дружка, с которым не виделся без малого пятнадцать лет. Дружок, как оказалось, уже давно переехал в их город, работает в химчистке чуть ли не на соседней улице, а с Коленькой они до сих пор не встречались.

Ну, встретились, приземлились в этой самой химчистке, когда все разошлись, взяли бутылку… Собственно говоря, Коленька и не собирался пить. Предыдущая неделя выпала очень заводной: два дня рождения и крестины. Даже терпеливая Тося начала ворчать. Выпили первую и Коленька хотел затормозить, но дружок сбил его с толку.

Это и не дружок был даже, просто служили когда-то вместе. Да и человечишка так себе… Трусоватый, скользкий. Как увидел, что Коленька от выпивки уклоняется, так закуражился, начал пальцы гнуть, мол, не расстраивайся, братан, если нет здоровья, что поделать, — пить не каждому дано!

Такого Коленька стерпеть не мог. В течение двух часов они три раза сбегали в киоск на угол, потом собрали всю мелочь по карманам, сдали все бутылки, и купили у соседки пузырь «самопала»… А когда дружок уже еле мычал и не мог встать со стула, Коленька нашел недопитую бутылку вермута на полке. Налил по стакану… Дружок еле пригубил и отключился, а Коленька торжественно, по-гусарски залпом выпил разгонную.

А в бутылке оказался не портвейн, а какая-то химия… Так что Коленька спустя два часа умер мучительной смертью прямо у Тоси на руках… Добрел из последних сил до дома и там умер.

Эх, Коля, Коленька… Жалко тебя, несуразный ты человек… Казалось, что жизнь совсем остановилась. Тося плакала с утра до вечера. Только подумает о Коленьке, слезы сами начинают бежать по ее щекам. И Ксюша… она тоже никак не находила себе места…

К тому же надо как-то жить дальше… А как?

Тося, бывало, ругала Коленьку за легкомыслие, а оказалось, что все в доме держалось именно на нем…

Вскоре после несчастья Тосе пришлось уйти из театра. На нее и так администрация смотрела косо из-за ее забывчивости, а после смерти Коленьки Тося и вообще сдала — сядет, уставится прямо перед собой и не понимает, где она и зачем.

Слава Богу, под Новый год Ксюша закончила медучилище и получила диплом. Устраиваться в больницу она не стала. Что там искать, в этой больнице? Вонь да грязь за двадцать две копейки в месяц.

Через специальное агентство Ксюша устроилась в богатый загородный дом ухаживать за больной старушкой.

С тяжелым сердцем ехала Ксюша в указанное агентством загородное поместье. Потому что горький это хлеб, господа, — в богатом доме прислуживать… Только издали кажется, что там шальные деньги сами в руки идут, да плюс еще шоколадные конфеты с потолка в рот сыплются. А на деле все совсем не так…

Но к счастью, хозяева оказались людьми на редкость хорошими. Хоть и богачи. Ксюша полюбила их с первого взгляда.

Хозяин — банкир и трудоголик. Он вырос в маленьком городке где-то на Урале и всего в жизни добился сам. Поступил в университет, потом в аспирантуру… Потом занялся финансами. Преуспел… Сейчас у него денег — тьма-тьмущая! А он остался таким же простым и упрямым человеком. Любит, когда у всей семьи есть возможность собраться за столом… Картошечку любит с малосольными огурцами…

И хозяйка дома — очень, очень хорошая. Когда-то была настоящей красавицей! Да и сейчас остается очень, очень красивой. Красивой и немного несчастной. Она всю свою жизнь посвятила мужу и сыну. И когда-то была им очень нужна. Но вот теперь… Теперь сын вырос и стал независимым, ему досаждает мамина любовь и опека. И муж… Муж конечно ее любит… И жалеет… Но он работает по двенадцать часов в сутки. А вернувшись домой, продолжает просматривать какие-то сводки и графики… В доме кухарка и горничная, если нужно, приедет шофер, — потому что так положено, у всех друзей-банкиров так. И красивой жене банкира положено проводить время в праздности: коротать долгие одинокие дни в четырех стенах своей золотой клетки, вдвоем с телевизором и бутылкой сладкого «Бейлиса».

Сынку их лет шестнадцать. Хороший такой парнишка, упрямый и напористый. Очень похож на отца. Учится в элитной гимназии и учится изо всех сил. Чтобы суметь без папиных денег поступить в самый лучший университет. И в дальнейшем — всего в жизни добиться самостоятельно. Так отец его настраивает. И поблажек не дает, держит в черном теле. Потому что хочет, чтобы из сына получился настоящий человек. Больше всего в жизни и тот и другой не любят, когда кто-то посторонний начинает вслух связывать будущую судьбу сына с деньгами отца…

К Ксюше все они отнеслись по-человечески. Отвели ей миленькую светлую комнату рядом с комнатой больной, предложили пользоваться всеми удобствами большого поместья, настояли, чтобы она питалась за одним с ними столом… А главное, старались, чтобы Ксюша чувствовала себя как дома, понимая, как трудно молодой девчонке оказаться среди чужих людей далеко от родного очага.

Ксюша бойко взялась за работу. Переставила все по-своему в комнате у больной. Чтобы с ее кровати открывался красивый вид на сад за окном, а в телевизоре, наоборот, это окно не отражалось. Чтобы все лекарства были под рукой, но в глаза бы не бросались и не создавали атмосферы больницы. Чтобы кнопка звонка была в досягаемости и так далее. Может быть, все это и мелочи, но ведь вся наша жизнь, по сути, складывается из мелочей…

Больная старушка, мама хозяина дома, всю жизнь прожила в маленьком городке, работала, не покладая рук до самого своего инсульта, и теперь изводилась оттого, что стала всем обузой. До Ксюши она страшно страдала от своей беспомощности и стеснялась лишний раз попросить стакан воды. А Ксюшу она как-то сразу полюбила… И доверилась ей… А доверившись — успокоилась. А спокойствие — это главное для больного в ее положении.

Перемена в состоянии больной не укрылась от глаз хозяев. Их взгляды, направленные на Ксюшу, с самого начала были доброжелательными и приветливыми. И тут и вообще потеплели… И все вокруг и вообще стало хорошо!

И вот тут-то, когда все вроде бы утряслось и вошло в свою колею, Ксюша вдруг с беспокойством почувствовала, что ее лицо помимо воли начинает жить своей жизнью и вытворять всякие опасные штуки!

Когда Ксюша только появилась в доме, хозяин, как правило, ужинал наспех, одним глазом глядя в газету, и торопился поскорее уйти в свой кабинет. Но с каждым днем ужин все больше и больше затягивался, разговоры за столом становились все более и более интересными, то и дело хозяину приходила в голову неожиданная мысль открыть бутылочку хорошего вина… Он оживлялся, начинал рассказывать что-нибудь забавное, вспоминать свою молодость, друзей, шутки, проказы…

Разгорячится хозяин, раскраснеется, плечи расправит, весело смотрит на Ксюшу, глаза блестят. А потом вдруг встанет у окна, задумается, глядя на декоративный японский садик во дворе… Переворошит волосы, повернется и вздохнет глубоко:

— Ах, Ксения, Ксения! Цены ты себе не знаешь!

Потом спохватится, подойдет сзади к стулу жены, на лице которой застыла фальшивая улыбка, и виновато приобнимет ее за плечи.

И Ксюше нужно бы скромно согласиться, или улыбнуться приличной улыбкой, мол, оценила вашу шутку, или заговорить о чем-то постороннем… А у нее на лице вдруг появляется радостно-глуповатое выражение: «Да-да! Не знаю! Да и откуда мне знать?» И глаза то открываются широко, то начинают хлопать доверчиво и наивно! Мрак!

К тому же какая-то хладнокровная зараза у Ксюши внутри нахально прикидывает, какие мысли, сердясь, гонит от себя хозяин. И мысли эти о том, что ведь он еще совсем не старый, можно сказать, в полном рассвете сил, а жизнь, по сути дела, стремительно проходит мимо — работа, работа, работа. А ведь сейчас, когда он стал тем, кем стал, как было бы чудесно начать все сначала с такой удивительной девушкой, как Ксюша, — искренней, открытой, солнечной. Это было бы похоже на сказку: самые красивые города мира, лучшие гостиницы и рестораны, пляжи, яхты, казино, поля для гольфа… И ведь при желании все можно было бы устроить так, чтобы не причинять страданий никому из близких…Ведь как-то устраиваются друзья банкиры…

Зараза у Ксюши внутри читает мысли хозяина, а лицо живет своей жизнью: светится радостью, в глазах — жажда жизни, щеки пылают, смех журчит как-то особенно…

— Эй! Ты что делаешь! — сердито говорила Ксюша, глядя перед сном на свое светящееся отражение в зеркале. — Совсем офигела? Хорошие же люди! И к тебе относятся по-хорошему! Другая бы увидела, что хозяин влюбился, и сидела бы тише воды, ниже травы. А ты!? Тьфу! Глаза бы не смотрели!

А дальше — больше! Поведение хозяйского сынка вдруг как-то странным образом переменилось. Он стал дерзить за столом, огрызаться на замечания взрослых, покрикивать на мать. И на Ксюшу стал смотреть исподлобья тяжелым взглядом. А если они с ней сталкивались где-нибудь в уединенном уголке большого дома, сынок сразу же деревенел и наливался краской. То есть обычное дело, мальчишка молодой, поддался обстановке в доме, влюбился! С ним бы нужно дружелюбно и по-товарищески. Но не тут-то было! Видел бы кто-нибудь, сколько невинности и смирении было в минуты случайных встреч в Ксюшином лице! Как скромно опускались ее ресницы! Сколько покорности и нежности пряталось в ее взгляде под этими ресницами!

И вот уже стала замечать Ксюша — и не только Ксюша — что папа и сынок за общим столом то и дело сталкиваются упрямыми лбами и между ними проскакивают искры. То папа сделает сыну раздраженное замечание о том, как можно себя вести, а как нет. То сынок в ответ скажет что-нибудь ядовитое по поводу папиных прожитых лет и романтических воспоминаний юности. Ксюша каждый раз ужасалась, видя это, а бессовестная стервозина у нее внутри отмечала с наглым удовлетворением: «Ну и что? Пусть! Будь что будет!»

Хозяйка, гордая душа, вместо того, чтобы устроить Ксюше скандал, а еще лучше выгнать ее из дома в двадцать четыре часа, только лишь усмехалась и день ото дня становилась все более и более задумчивой.

Неизвестно, чем бы вся эта история закончилась, если бы в один прекрасный день Ксюша не застала хозяйку в гостиной в предобеденное время, неодетой и нечесаной, за столом, перед полупустой бутылкой любимого ликера. И было столько горя во взгляде, каким хозяйка встретила Ксюшу, что Ксюша, сама не зная почему, бросилась к хозяйкиным ногам и разрыдалась. А на следующее утро попросила расчет.

Тем более, что дома в ее отсутствием стало происходить что-то непонятное. Тося перестала подходить к телефону, а соседи по коммуналке в ответ на все вопросы бормотали что-то невнятное… Мол, Тося плохо себя чувствует… Разговаривать не может. Что такое? Да вот приедешь и сама все увидишь…

Вернулась Ксюша — а Тоси дома нет! Соседи отводят глаза, мнутся. Потом признались: уж скоро две недели, как Тосю увезли в больницу.

Потому что с Тосей просто беда… Совсем стала беспамятная. Включит воду и забудет… Ванна переливается через край, затопляет соседей на двух этажах внизу… Или телевизор… Запустит на полную громкость и уйдет. А как-то раз еще хуже: краны на газовой плите повернула не в ту сторону. Думала, закрыла, а оказалось, наоборот. Она у подружки наверху сериал смотрит, а газ идет… Хорошо сосед домой вернулся, сразу запах почувствовал и понял, в чем дело. А если бы не сосед? Взлетели бы на воздух всем подъездом…

Да дело не только в этом… Сколько раз бывало: стоит Тося посреди двора и не может сообразить, где ее квартира. А как-то раз ее совсем незнакомая женщина привезла из соседнего района: Тося поехала на почту пенсию получать, села не в тот трамвай и заблудилась. Хорошо у нее в сумочке паспорт был… Добрая женщина по этому паспорту ее домой и привела…

А главное, и Коленьки нет, и Ксюша уехала…Соседи пошли к участковому, узнать, что теперь делать, как им поступать. А участковому что? У него разговор короткий. Недееспособная — значит, нужно определять в больницу.

«Что же вы так! Меня бы вызвали!» — говорила Ксюша. Да уж поздно. Соседям остается только переминаться с ноги на ногу да отводить глаза…

Больничка, ты больничка!.. Горе горемычное… Граждане дорогие, грустное это место.

Человек, у которого в груди сердце, а не булыжник, не сможет спокойно на это смотреть. Ксюша, как в первый раз к Тосе прибежала, думала, что умрет от жалости и горя.

На отделении тридцать пять старух в четырех палатах. В каждой палате — койки плотным рядком. Девять коек от стены до стены. Поставили бы больше, да не помещается. И так между койками — еле протиснуться. Вдоль окон — кровати, а напротив, через узкий проход, — ряд стульев. Вот и все жизненное пространство. Днем лежать не полагается. Днем можно только сидеть. Поэтому ночью и в тихий час старухи лежат на кроватях. А днем сидят на стульях… В одинаковых казенных халатах… Постриженные под гребенку…

У каждой диагноз — прогрессирующий склероз четвертой степени. Четвертой степени — это значит, человек уже не помнит, сколько ему лет. И в каком городе он живет. И родственников своих не узнает. И имен своих детей не помнит. Хотя многие из больных еще крепкие…И все органы у них здоровые — сердце, печень, селезенка … А вот голова…

Они сидят, уныло глядя перед собой. Друг с другом не разговаривают. Каждая погружена в какие-то тягучие безрадостные мысли.

Фланелевые халаты, которые когда-то были разных цветов — голубые, розовые, фиолетовые, от бесчисленных стирок в хлорке сделались все одинаковыми — грязно-серыми.

В воскресенье после одиннадцати приходят родственники, смотрят на своих старушек, глотая слезы… Родственники, которые приходят, как правило, люди незлые… И не бессердечные. Только у них нет возможности больного человека при себе держать. Он ведь хуже ребенка. Может что-нибудь себе сделать. Может пустить в квартиру проходимцев… Может уйти из дома и потеряться… Да если бы у людей был лишний угол и возможность приглядывать, или были бы деньги, чтобы человека для такого присмотра нанять, они бы не стали грех на душу брать… Это точно…

К тому же сдают, как правило, неблизких родственников… Двоюродная бабушка первого мужа… Или свекровь тетки… Или троюродная сестра бабушки… Короче, нашему забору двоюродный плетень… Своих бабушек отдают редко, только в самом крайнем случае. Когда нет абсолютно никакой возможности.

Придут в воскресенье родственники, принесут гостинцы… Посидят рядом со своими старушками, стараясь не замечать тощие одеяла на кроватях, дырявые простыни, тяжелый запах из туалета, серые больничные лица, пугливые взгляды, которые бросают старушки на проходящих мимо медсестер с суровыми лицами. А что поделаешь? Ясное дело, больница — не сахар. А от общения с беспамятными старухами любой персонал озвереет. Старушки беззащитные, как дети. Их любой может обидеть. Но что делать-то? Посидят родственники полчасика и начинают собираться. Потому что дольше — трудно выдержать. Говорить с человеком, который ничего не помнит, невозможно. О том, что ты приходил, он сразу забудет. Помочь ему нечем… Так что одно расстройство… Свой долг они выполнили, а уж дальше…

Уходя, многие суют старшей медсестре, а точнее медбрату, в карман денежку, чтобы он подобрее был с их бабушкой… Старший медбрат в часы приема специально этаким гоголем по коридору прохаживается, чтобы посетители знали, кому денежку совать. Он за денежку благодарит, и тех, кто дает, утешает: мол, с вашей бабушкой все в порядке. Кушает хорошо, смеется… Песенки поет… А что сегодня невеселая — так это что-то не в настроении. Желудок, наверное, плохо варит…

Первая мысль была забрать Тосю как можно скорее.

Но как забрать? За Тосей нужен постоянный присмотр. Ее на полчаса страшно оставить одну. Если же постоянно быть с ней, то как тогда работать? А если не работать, то на что им с Тосей жить? На ее пенсию? Смешно.

Оставить здесь — еще хуже. Ксюша поговорила с персоналом в больнице, с сестрами, с медбратом, с главным врачом отделения и решила на первое время устроиться в эту больницу медсестрой. С условием, что работать она будет на отделении, где Тося. И в той палате, где она. Чтобы можно было лично ухаживать за ней и присматривать.

Работать нужно было шесть дней в неделю с восьми до трех. Ночные дежурства по договоренности. Остальное время — твое. Ищи хорошую работу, устраивай свою судьбу, отыскивай варианты. Плюс койка в сестринской комнате, на которой, в любое время можно переночевать. Плюс казенная столовая, если не брезгуешь.

Это, конечно, не выход из ситуации, — если иметь в виду долгосрочную перспективу. Но на первое время сойдет! С одной стороны — кое-какой заработок. С другой — Тося под присмотром. А там, глядишь, что-нибудь на горизонте нарисуется. Как удачно, что Ксюша выучилась как раз на медсестру.

Мама дорогая! Оказалось, что в обычные дни на отделении все намного страшнее, чем в часы приема.

На отделении есть заведующий. И два врача. Но их почти никогда не видно. Заведующий — добрый человек, но для медицины потерянный. Ему осталось три года до пенсии. Он приходит с утра и сразу запирается в своем кабинете с бутылкой коньяка. У молодой докторицы — трое детишек мал мала меньше. Ей не до больных. Другой доктор частную практику психоаналитика строит, консультирует в четырех местах по совместительству двадцать четыре часа в сутки. Ему в рабочие часы только бы отоспаться в ординаторской. Врачи даже не каждый день на работе появляются. Зачем? Все равно ничего сделать нельзя. Наука еще не научилась эту болезнь лечить. Поэтому задача медицины следить, чтобы старухи по неразумению не навредили себе или окружающим. Ну, и общее состояние… Чтобы, скажем, вши не завелись…

За порядком следят дежурные медсестры. За тем, чтобы никто не ел в неположенное время, не припасал от завтрака куски хлеба. Чтобы не лежали днем. Чтобы соблюдали гигиену. Сестры кричат на старух, если что-то не так. Когда никто не видит, могут отхлестать по щекам. Тех, кто сопротивляется, бьют скрученным мокрым полотенцем. Эх, лучше и не рассказывать. Не приведи Бог дожить до такого…

В отсутствии врачей всем на отделении заправляет старший медбрат. Он и за медсестрами следит, и нянечек гоняет, и с уборщиц требует чистоту поддерживать.

К воскресенью, когда на отделение пускают посетителей, старший медбрат старушек своих заставляет отмыться… Принаряжает кое-как …Причесывает… Рассаживает рядком. Предупреждает: смотрите, чтобы все, как одна, говорили, что всем довольны! И все нравится. А если какая из вас пожалуется… Та вообще пожалеет, что на свет родилась. И старухи кивают… Обещают ни на что не жаловаться…

Да и на что им жаловаться… Они больше пяти минут и не помнят ничего. Как будто и не было.

Когда закончатся часы приема, медбрат всех бабушек обыщет, передачи у всех отберет — от передач только вред один, поносы и чесотка… Если что целое в упаковке — конфеты или шоколадка — в киоск отнесет у проходной, продавщица у него принимает за полцены. Если кому-то в кармашек денежку сунули, сладенькое купить в том же киоске, медбрат тоже отбирает — не положено! Не боится ничего. Старухи все равно ничего помнить не будут.

Когда Ксюша впервые пришла в больницу, старшим медбратом был недоучившийся студент — высокий худой молодой человек с холодными глазами и насмешливым лицом. Звали его Леха Куманьков и на его футболке через всю грудь было написано: «Fuck off!» Как вы понимаете, это был Бэха.

Тогда Бэха еще не знал никаких немцев. И весь свой предпринимательский талант отдавал больнице. Кроме доходов со старушек у Бэхи были какие-то дела с администрацией, он в больницу что-то поставлял, то ли медикаменты, то ли продукты питания. Это тоже приносило деньги. К тому же младшему персоналу полагалось место в общежитии. Чтобы люди хотя бы ради жилья шли в больницу работать.

Поначалу Ксюша отнеслась к Бэхе подозрительно, даже враждебно. Но потом поняла: старушкам очень повезло, что у них был такой Бэха. К отделению Бэха относился по-хозяйски, как к источнику своего дохода. И за порядком, в общем, следил. И за тем, чтобы не было ненужной жестокости. Да и парень он, в общем, оказался не злой. А то, что к жизни он привык относиться практично, так от этого старухам было больше пользы, чем вреда. В соседнее отделение, где содержались мужчины, и зайти страшно. Там только стон стоял целыми днями…

Первые дни Ксюша ходила по отделению как в тумане. Не знала, за что взяться, все валилось у нее из рук. Кругом разруха и запустение. Вместо отломанных ножек под кровати подложены кирпичи. Линолеум протерт до дыр. Простыни ветхие, полотенца в руки взять страшно. А запах из углов… А туалет!.. Но главное даже не в этом. Главное — гнетущий дух заброшенности, атмосфера тоски и безысходности, царящая вокруг.

Врачи и сестры — все вроде бы нормальные люди, вроде бы даже не злые. Но к больным относятся сурово и подчеркнуто грубо. Смотрят на них не как на людей, а как на пустое место, как на растения, как будто бояться вникнуть в их положение, испытать сочувствие и разжалобиться.

И что же получается? Вот вроде бы жил-жил человек, любил, растил детей, работал… А потом приключилась с ним эта беда, плохо стало у него с головой. И что? На старости лет, вместо уважения и любви, ему — такое… Равнодушие… Презрение… Все только и ждут, когда он умрет… А если дни его проходят в больнице — так еще нечистота, унижение, страх… Как-то не по-людски. А ведь такое с каждым может случиться…

Но что с этим делать и с чего начать? Ксюша решила начать с большой уборки.

Целую неделю чистила и отмывала. Оттерла лезвием пятна с крашеных стен. Соскребла вековой желтый налет с кафеля. Отмыла окна, через которые с трудом пробивался свет. Побрызгала везде средством для уничтожения запахов… Поругалась с сантехником, чтобы он починил унитаз. Ввернула отсутствующие лампочки. После этого, как могла, навела уют — принесла из дома занавески, постелила полотняные салфетки на тумбочки, на подоконники поставила горшки с цветами.

Оглядела результаты труда — вроде бы стало лучше. Как говорится, глаза боятся, а руки делают.

— Зачем это? Только лишние хлопоты… — морщился Бэха. — Они же все равно ничего не понимают.

А вот и понимают! Все прекрасно понимают. Старушки буквально на глазах стали оживляться и веселеть.

Нет, в самом деле. Ну, предположим, не помнит чего-то человек, ну, не очень хорошо работает у него голова. И что? Это ведь не причина, чтобы он постоянно испытывал ужас и тоску. Тут все зависит от окружающих. Если, скажем, человека этого любят и о нем заботятся, то ведь он вполне может быть счастлив.

Окрыленная успехами, Ксюша пошла дальше. Переругавшись с Бэхой, она добилась того, что передачи перестали выбрасывать и отправлять обратно в киоск. Ксюша оживила холодильник, стоявший в сестринской, и стала составлять передачи туда — как, собственно, и положено. Под свою ответственность она взялась следить за продуктами — смотреть, чтобы в холодильнике ничего не залеживалось, испортившееся выбрасывать, бабушкам выдавать своевременно и ровно столько, сколько можно, у кого много — тех ограничивать, у кого нет ничего — подкармливать за счет других.

— Зачем тебе это нужно? — удивлялся Бэха. — Что им здесь, санаторий? Ну, свою подкармливай, это понятно. Но зачем вся эта бодяга с остальными?

— Как ты себе это представляешь? Моя бабушка будет есть, а остальные ей в рот смотреть и слюнки глотать? Не по-людски получается…

— А если кто-то пожалуется? Мол, мою передачу съели другие? Волокиты не оберешься…

— Как же они пожалуются, если ничего не помнят? — смеялась Ксюша.

Но в целом и Бэха был не против ее преобразований: чем лучше выглядят старушки и их палаты, тем довольнее родственники, тем больше денег они ему оставляют.

От дополнительного питания старушки и вообще сделались веселыми. На щеках появился румянец, любо дорого смотреть! Сидят на стульчиках, как куколки. Кто-то с соседкой разговаривает, кто-то о своем воркует себе под нос. Почувствовали старушки на себе чью-то заботу! Поняли, что кто-то не равнодушен к их судьбе. А ведь это так важно, понимать, что кому-то есть до тебя дело!

— Бессмысленным делом занимаешься, — говорил Бэха. — Пытаешься продлить нашим пациентам жизнь. А это — никому не нужно! Потому что они уже не люди — они растения. Ничего не помнят и ничего не соображают. Их жизни — это не жизнь. Это сплошное мучение — и для них, и для их родственников, и для нас.

Ксюша смотрела на него даже с некоторой жалостью.

— Ты дурак, Бэха, или прикидываешься? Люди — они и есть люди!

Бэха пожимал плечами.

— А ты ничего… Чудачка… — сказал он как-то, с любопытством ее разглядывая. — Жалко у меня времени нет!

— На что?

— А ни на что! — весело заметил Бэха. — На всякую любовь-морковь! Потому что делом надо заниматься! Бабки зарабатывать!

— А-а…

— Так бы у нас, глядишь, могло что-нибудь получиться…

Ксюша пожала плечами. Это вряд ли. Но Бэху зря расстраивать не стала. Зачем, раз у него на тебя и времени нет.

— Ты не думай, я не халявщик. Я не просто так! Ты мне очень нравишься… Только у меня времени совсем нет! Может, решим вопрос в духе рыночных отношений?

— Да пошел ты! — презрительно проговорила Ксюша. Проговорила, впрочем, беззлобно. Он совсем неплохой парень, этот Бэха. Не вредный. Терпит ее нововведения.

— А вот грубить не надо! Я же не настаиваю. Как говорится, колхоз — дело добровольное…

Подумав, Бэха добавил:

— Я знаю, с кем тебе надо дружить. С Матросовым. Будете два сапога пара.

— Без тебя разберусь! — отрезала Ксюша.

Видали такого шустрого? Еще советы дает! Вот ловкий парень.

…В первый по-настоящему теплый день Ксюша вывела своих старушек погулять на воздух. Вахтера внизу по будним дням не бывает, Ксюша просто отперла входную дверь и вывела группу бабушек во двор. Погуляла с ними пятнадцать минут, затем вывела следующую. А потом еще. Из всех ее палат по очереди.

И как-то раз, зайдя в палату после завтрака, Ксюша услышала, как Тося рассказывает своим соседкам про Лелятин. Рассказывает с удовольствием и вдохновением. Она вспомнила про Лелятин после долгого перерыва — несколько месяцев ей было не до городка своего детства. Ксюша даже прослезилась от радости.

Всем известно, что человек в возрасте может забыть то, что было с ним вчера или на прошлой неделе. Может забыть дни рождения детей и имена родственников. Но воспоминания детства держатся в его памяти дольше всего, их почти невозможно оттуда стереть.

— Ты с ума сошла! — узнав про прогулки, Бэха схватился за голову.

— А что, разве запрещено?

— А если потеряются?

— Не потеряются. Я слежу.

— А если простудятся?

— Не простудятся.

Впрочем, весной Бэхе стало уже не до этого.

С весны он стал как-то стремительно терять интерес к отделению. Целыми днями пропадал где-то, а если появлялся, то ходил озабоченный, нянечек не гонял, старух не воспитывал, даже по воскресеньям был рассеян, с родственниками пациенток разговаривал невнимательно и денег собирал явно меньше, чем обычно.

Ксюшу это вполне устраивало. Никто теперь ей не мешал, не путался под ногами и не совал нос туда, куда его не просят. Постепенно все привыкли, что самым ответственным человеком на отделении является Ксюша: она всегда знала, где что лежит, у кого из больных какие проблемы, нянечки обращались к ней, когда заканчивался порошок, она ругалась с уборщицей по поводу мытья пола. Молодой доктор и многодетная докторица считали, что о положении дел в их отсутствие лучше всех знает Ксюша и даже заведующий Лев Николаевич со всеми вопросами отсылал посетителей к Ксюше.

А в жизни Бэхи появились новые увлечения…

Тем временем тревога по поводу крыс приобретала в городе все большие размеры. Сообщения о крысах оттеснили на второй план все прочие городские новости. В любое время дня и ночи, пощелкав каналами телевизора, можно было найти хотя бы один репортаж о крысах. Сюжет о крысах присутствовал в каждом выпуске новостей.

Вид очередных жителей старого фонда, которые, завернувшись в одеяла, провели ночь во дворе под своими окнами, уже никто не удивлял. Стали привычными сообщения об остановках метрополитена, вызванных скоплением на путях десятков крыс. Не раз и не два журналисты показывали форменный разгром, произведенный ночью в торговых залах супермаркета — разорванные пакеты, размазанную по полу сметану и разлитое молоко, сожранные дочиста колбасы, сырные объедки и рыбьи хвосты. То и дело камера снимала насмерть перепуганных ночных сторожей, всю ночь просидевших, запершись, в служебных помещениях, в то время как на подведомственных им территориях орудовали полчища серых разбойников.

А уж что творилось на городской свалке — лучше и не вспоминать!

То в одном, то в другом районе фермеры близлежащих деревень жаловались на уничтоженный на корню урожай. Лесники отмечали варварским образом обглоданные деревья. Совещание егерей констатировало почти полное исчезновение из пригородных лесов обычных четвероногих обитателей, а также птиц, устраивающих гнезда на земле. По словам сотрудников Госавтоинспекции по обочинам шоссе в сторону города то и дело следовали плотной кучей стаи хвостатых вредителей.

Но настоящий шок вызвал телевизионный сюжет о пригородной деревушке, которая была прямо-таки опустошена нашествием крысиной орды.

По свидетельству очевидцев, нескольких сотен крыс, бежавших плотными рядами по местному шоссе, вторглись в деревню с севера, хозяйничали там в течение получаса, после чего, сожрав все, что было возможно, вновь сомкнули ряды и убежали дальше на юг. Жители спасались, кто где мог. Многие из них оказались покусанными. Двое со страху прыгнули в колодец. Еще один забрался на телеграфный столб, упал оттуда и сломал ногу. Несколько женщин были госпитализированы с тяжелыми психическими расстройствами. Камера службы новостей, оказавшаяся на месте раньше правоохранительных органов, показала перерытые огороды и поля, опустошенные погреба, разгромленный магазин и дочиста обглоданный скелет собаки, которая сидела на цепи и не смогла убежать от нашествия серых вандалов.

Город по-настоящему заволновался.

Не было ничего удивительного в том, что в связи с крысами администрация города работала в авральном режиме.

После доклада губернатору прежний начальник санэпидемслужбы был отправлен на пенсию, его место занял молодой заместитель с волевым лицом. Служебная машина отвезла прежнего начальника в пригородный сердечный санаторий, а новый попросил четыре часа на то, чтобы подготовить предложения по решительному изменению ситуации.

Вечером того же дня состоялось расширенное совещание с участием всех смежных ведомств, представителей науки и силовых структур.

Длинный стол заседаний окружили солидные люди в добротных костюмах и военные в генеральских кителях.

— Нет нужды долго распространяться по поводу сложившейся ситуации. Она всем известна, — строго оглядев собравшихся за длинным столом совещаний, сказал губернатор. — В городе катастрофически расплодились крысы. Они не дают покоя горожанам. Они представляют угрозу для города. Без преувеличения назову ситуацию критической. Какие будут предложения?

Зам начальника военного округа, который опасался, что речь на совещании пойдет о массовом использовании военнослужащих в частном строительстве и очередном скандале, вызванном неуставными отношениями, вздохнул с облегчением.

— Армия готова прийти на помощь городу, — в наступившей тишине заявил он. — Мы объявим в военном округе повышенную готовность. Личный состав частей будет мобилизован на борьбу с вредителями. Можно сразу использовать напалм и отравляющие вещества.

Губернатор кивнул. И внимательно посмотрел на генерала.

Вообще говоря, в ту минуту губернатор думал не о крысах. Или, точнее, не только о крысах. В последние недели его не покидало ощущение, что против него что-то затевается. Вряд ли можно было назвать что-то определенное — разве что случайно перехваченные взгляды кое-кого из подчиненных, или излишне бодрый тон некоторых московских чиновников или непонятная задержка в ответе на обычный Папин запрос в администрацию президента. Но безошибочное папино чутье подсказывало: против него что-то готовится. А своему чутью папа привык доверять.

То, что против него плетется какой-то заговор, Папу нисколько не удивляло: вся его жизнь была сплошной чередой заговоров и интриг. Губернатора беспокоило другое: он никак не мог понять, откуда следует ждать готовящийся удар.

Он оглядел лица собравшихся и кивнул новому начальнику санэпидемслужбы. Тот поднялся.

— Докладывай, — велел губернатор.

— Главный вопрос текущего момента — почему количество крыс стремительно растет, — начал новый начальник. — И чтобы в этом вопросе разобраться, предлагаю для начала выслушать представителей нашей науки.

Губернатор не возражал. Наука, так наука. И от нее иногда бывает польза.

Директор Института среды обитания человека встал, надел очки и взял в руки подготовленный доклад.

— Как известно, — начал директор, — крысы обладают исключительными способностями приспосабливаться к неблагоприятным условиям. Как у всех грызунов, у них очень интенсивный обмен веществ, они очень быстро растут и живут недолго. Какие бы эффективные яды не придумывало человечество, они всего за три поколения вырабатывают против них иммунитет.

— А нельзя ли без общих слов, — с раздражением сказал губернатор. — Здесь не школьники собрались. И вы не на лекции в обществе «Знания».

Докладчик покраснел и стал читать быстрее.

Крысы необычайно плодовиты, если позволяют условия, взрослая самка может приносить потомство каждые два месяца и за год произвести на свет более сотни крысят. И все же, по мнению экспертов, плодовитость не могла быть причиной такого роста поголовья — слишком малы были сроки. Кроме того, крысы ведут себя нагло, охотятся за кормом в открытую, не обращая внимания на людей — это говорит о том, что они очень голодны, и количество крыс существенно превышает количество доступного им продовольствия. В таких условия усиленное воспроизводство категорически невозможно.

— Так что же случилось? — нетерпеливо спросил губернатор. — Почему их так много? На них что, яд не действует?

— Нет, дело не в этом.

— А в чем?

Докладчик сделал паузу и обвел взглядом всех присутствующих.

— Они собираются в наш город со всей округи! — заключил он.

В кабинете наступила тишина.

Директор института посмотрел на побледневшее лицо губернатора и продолжал.

— Нужно сказать, что в средние века нашествия крыс были делом обычным. В благоприятную пору, после богатого урожая, крысы плодились в геометрической прогрессии, и их число в какой-нибудь местности могло возрасти в пять, в десять раз по отношению к обычному. И если на следующий год выдавался неурожай, или случалось наводнение, или, наоборот, засуха приводила к массовым пожарам, то в один прекрасный день тысячи и тысячи крыс, сбившись в несметное полчище, вдруг снимались с обжитых мест, чтобы отвоевать у соседей новые территории проживания.

Докладчик снял очки, потер уставшие глаза и добавил:

— Это было страшное зрелище: крысы шли плотной толпой. По полям, по дорогам, через леса. Их поток иногда начитывал десятки метров в ширину и растягивался на несколько километров. Они трусили плечо к плечу, голова к голове и бежали так плотно, что, встретив на пути большой камень, не имели возможности расступиться и обойти его, а перетекали через камень по верху, как поток воды перетекает через торчащий со дна валун. У них за спиной оставались уничтоженные урожаи, обглоданные деревья и разбежавшиеся в страхе деревни. Если на пути встречалась река, крысы таким же плотным строем вплавь переправлялись через реку. Многие тонули по дороге, но поток ни на минуту не останавливал движение.

Говоривший вновь надел очки и вернулся к своим записям.

— Не так давно, в начале ХХ века средняя полоса России еще знала такие крысиные походы. Еще живы люди, которые помнят набеги крыс на Одессу. В запасниках Русского музея хранится малоизвестная картина Саврасова «Исход крыс из Самарской губернии». На ней изображена серая река до горизонта… На переднем плане хищно оскаленные морды… Картину не показывают из эстетических соображений.

Губернатор в раздражении бросил карандаш на стол.

— Ну, хватит! Все ясно!

Некоторое время в кабинете стояла тишина. Губернатор мрачно обдумывал услышанное.

— То есть крысы идут к нам в город с окружающих мест?

— Да.

— Из пригородов?

— Судя по количеству — не только. Возможно, что к нам пришли крысы даже из ближайших областей.

— Но почему? Почему?! Зачем им идти в наш город?

Докладчик виновато развел руками. Ответа он пока не знал.

— Пока что есть только одна зацепка. Пробы, взятые у погибших животных, выявили наличие в крови каждого из них одного и того же химического соединения. Соединение довольно распространенное. Известное своей токсичностью. Но почему оно оказалось в крови крыс, и связано ли это с увеличение их численности — пока непонятно…

— Так разберитесь!

Ученый переступил с ноги на ногу.

— Нужны дополнительные исследования. Которые бы включали проведение опытов и сбор статистики…

Губернаторский кулак грохнул по столу.

— Нет у нас на это времени! Нет! Город ждет конкретных действий прямо сегодня. А вы говорите — исследования!

Он грозно оглядел притихших подчиненных.

— И вообще, я жду от вас ответ на вопрос «Что делать?» А не болтовню на исторические темы…

— Без того, чтобы понять причину, вряд ли можно как-то реально повлиять… — начал было директор института, но под грозовым взглядом губернатора умолк.

Больше на него никто не обращал внимания.

В результате выступлений собравшихся были внесены следующие предложения. Срочно закупить за рубежом самой современной отравы. Пригласить на помощь иностранных специалистов, желательно из Германии. Ввести особый режим для работников МВД и спецслужб. Использовать военнослужащих. Вооружить все мужское население и призвать на борьбу с серой угрозой. И даже замуровать на время все штатные и нештатные ходы в канализацию.

— Все что вы тут говорите — мура! — рассердился губернатор. — Чушь собачья!

В этот момент на его столе зазвенел телефон правительственной связи.

В наступившей гробовой тишине губернатор с опаской снял трубку.

— Что у вас там происходит? — спросил негромкий голос президента страны, и от его вкрадчивого звучания и чуть надтреснутого тембра по спине губернатора сама по себе побежала струйка холодного пота. — Двадцать первый век на дворе, а вы с крысами справиться не можете?

— Как раз сейчас работаем над решением вопроса, господин президент.

Услышав слово «президент» все собравшиеся подобрались.

— А вы помните, что через две недели в ваш город приедут гости со всего мира? — спросил глава страны.

— Конечно!

— Так что же вы тогда волынку тянете? У вас есть сорок восемь часа на то, чтобы найти решение вопроса.

Губернатор положил трубку на рычаги и оглядел присутствующих возбужденным взглядом.

— У нас есть сорок восемь часов на то, чтобы найти решение вопроса, — сообщил он чиновникам.

Чиновники сидели по стойке смирно.

— У кого-нибудь есть реальные предложения?

Губернатор одного за другим оглядел своих подчиненных и те по очереди опустили глаза.

— У меня есть! — вдруг в гробовой тишине твердо проговорил новый начальник санэпидемслужбы.

И все головы обернулись в его сторону.

Время между тем незаметно бежало вперед, и жизнь в больнице шла своим чередом. Своевременно, не раньше и не позже, пришла весна. Оттаяла земля, а потом на тощих больничных газонах появилась первая зеленная щетинка. Березы за одно утро подернулись нежным зеленоватым флером, а потом стали стремительно растить молодую душистую листву. Наконец, и черемуха облилась густым цветом, а за ней сирень… Стало по-настоящему тепло, и появилась твердая уверенность, что лето, несмотря ни на что, все же настанет!

Ксюша то и дело пыталась придумать, как ей устроить свою с Тосей жизнь без больницы, искала разные варианты, но пока ничего и не находила. Да и времени на поиски, если честно, после больничных хлопот оставалось мало. Ксюша все откладывала со дня на день решительные действия, оглянуться не успела, как наступил май. А в мае, сами знаете, в голову и вообще лезут всякие глупости!

Девчонки из больничного персонала стали засиживаться на скамейках, особенно часто — перед административным корпусом, куда то и дело подъезжают автомобили и где снуют самые интересные посетители. Если вахта пропустила автомобиль на территорию, значит его владелец — непростой человек, по крайней мере, человек с деньгами. Он или приехал о своих родственниках похлопотать, или по делам: больница — хозяйство большое, много бизнесов вокруг кормится. Можно смело строить ему глазки, или, наоборот, делать вид, что девчонкам до него нет ровно никакого дела.

Сидят девчонки, поставив лица солнышку и выставив под его золотые лучи молодые ножки. Наблюдают исподтишка за приезжающими мужчинами, оценивают их со своей девичьей точки зрения.

Этот мужик, например, — сразу видно, что очень богатый… Машина, шмотки, часы — все дела!.. Но уж больно с лица скользкий, чистый вампир. Попадись такой — и всю кровь из тебя выпьет, каплю за каплей. А этот, наоборот, славный малый, просто душка, но с первого взгляда ясно — бабник! С таким не жизнь, а сплошное мучение. Будешь целыми днями гавкать, как овчарка, от своего мужика чужих баб отгонять. А вот этот немолодой, но очень импозантный. Такой на руках носить будет, баловать, подарки каждый день дарить. О любви, конечно, говорить не приходится, но на крайняк и такой вариант сойдет.

А что? Молодые еще девчонки. Ветер в голове. Сходу в жизни нелегко разобраться. Тем более, что хорошо на скамейке, солнышко пригревает…

А вон идет по двору Матросов… Лохматый, одет в первое, что под руку попало, на плече — рюкзак, девчонок не замечает, глаза обращены в пространство. Потерянный для человечества индивид!

— Эй, Матросов! О чем задумался?

— Что невеселый? Иди к нам, мы тебя развеселим! Щекотки боишься?

Вздрогнул, оглядывается… Покраснел, прибавил шагу… И смех и грех…

Ксюша вспомнила слова Бэхи о ней и Матросове, о двух сапогах, которые составляют пару.

— А кто он такой, этот Матросов? — спросила она.

— Здесь, при больнице живет… — отозвался одна из девчонок. — Электриком работает. Ну и вообще, на все руки от скуки…

— Он из бывших пациентов, — добавила другая. — Вроде как, на голову больной…

— Был больной. А теперь хоть куда! Всем бы такими больными быть!

— А что, говорят, чудак? — поинтересовалась Ксюша.

— Похоже… Книжки толстые читает… Ни с кем не общается…

— А почему он всегда с рюкзаком?

— А кто его знает! Может, продукты… У него, говорят, с поварихой одной шуры-муры … Она видать, экономит, а он продает…

— А-а…

У дверей административного корпуса останавливается шикарный джип и разговор на скамейке меняется. Девчонки начинают фасонить одна перед другой, говорить особенным образом, чуть презрительно, как должны говорить девушки в высшем обществе. Но посетитель оказывается неинтересным — не обращает на девчонок ровно никакого внимания.

— Эх, мечтай, не мечтай, а от судьбы не уйдешь… — вздохнет кто-то.

— В каком смысле?

— Какой жених тебе на роду написан — тот и достанется!

— Да ладно!

— Вот увидите. У меня дед всю жизнь по зонам мотался — уголовник. Так мамочка никого лучше не нашла — за бывшего зэка замуж вышла!

— Вот-вот! У меня бабка три раза замужем была. И маманя тоже…

Ксюша фыркнула. Вот глупости! А ей что, мамину судьбу повторять! Ну, уж нет!

— Смотрите, смотрите, опять крысы бегут!

— Какие жирные! Вообще не боятся. Что же такое делается в этом году?

— Говорят, в морге их — кишмя кишат! Отгрызли покойнику уши и нос.

— Тьфу на тебя! Скажешь тоже! Все настроение испортила!

— А вон, кстати, еще кого-то в морг везут… Видать, помер.

Двое санитаров на гремящей каталке провезли по двору худое тело, с головой покрытое простыней.

— Это из пятого… — Девчонки стараются не замечать покойника.

— А что еще за пятый? Почему я не знаю? — спросила Ксюша.

Не отвечают девчонки. Лучше и не знать.

— Там держат тех, кто себя не помнит, и у кого нет родственников. Кого по городу милиция подобрала или скорая. Подберут человека, а он ни имени не помнит, ни адреса. Что с таким делать? Привозят к нам в больницу. Их сначала пару недель у вас держат, а если за это время никто не хватился, переводят в пятое.

— А-а…

— Там мрак… — проговорил кто-то.

— Почему?

— Почему-почему! Ты что, дура, не понимаешь? Их туда помирать свозят!

Как это помирать? Что еще за дела?

— А что еще с ними делать? Они не нужны никому… и вылечить их нельзя… Не кормить же зря целую вечность!

— Ладно, девчонки! Кончайте! И так тошно! Давайте о чем-нибудь повеселей.

— А я-то что? Это Ксюха спрашивает.

— А где он? — спросила Ксюша.

— Кто?

— Ну, корпус этот.

— За гаражом. Где железная дорога. Смотрите, смотрите, кто едет! Вот это машина! Чистый танк! Такая, знаете, сколько стоит! За всю жизнь не заработать.

Весь день разговор на скамейке не давал Ксюше покоя. И в конце своего рабочего дня она отправилась искать пятый корпус.

Ксюша не сразу отыскала проход за гаражом — одним боком гараж упирался в заднюю стену хозяйственного блока, густо увешанную вытяжными трубами и оцинкованными коробами вентиляции, другим доходил почти до самого бетонного забора, отделяющего больничную территорию от полосы отчуждения железной дороги. У забора ржавели остовы разобранных машин скорой помощи с пустыми моторными отсеками. Ворота одного из боксов были открыты, перед гаражом стоял старенький больничный автобус. Незнакомый шофер мыл его крашеные-перекрашенные бока водой из шланга. Шофер удивился появлению Ксюши и наблюдал за ней до тех пор, пока она не скрылась в проходе у забора.

За гаражом обнаружился пустынный и страшно захламленный дворик перед заброшенной кочегаркой. Больницу уже много лет назад перевели на центральное теплоснабжение, но у заколоченной двери кочегарки все еще высилась поросшая лебедой и крапивой куча угля. Ворота в заборе, использовавшиеся раньше для нужд кочегарки, были заперты навсегда. У забора свалены кучей поломанные спинки кроватей.

Ксюше на мгновение стало жутко. Вокруг не было ни души. Хрустнул под ногой раздавленный осколок стекла. Ксюша работала в больнице уже несколько месяцев, но даже не подозревала, что на ее территории есть такие места!

…Почему-то Ксюша сразу догадалась, что старое двухэтажное здание из поеденного временем бурого кирпича, это и есть пятый корпус. Разросшийся бурьян доходил до самых окон. На окнах решетки, стекла замазаны белой краской. Металлическая дверь с закладкой и амбарным замком. Под ржавеющей крышей косо висело одинокое колено сломленной водосточной трубы.

Одно из окон разбито. Ксюша не сразу поняла, что такое странное шевелилось и качалось в пустом оконном проеме. Как зачарованная, она двинулась на это окно, постепенно разбирая, что к чему, и с каждым шагом чувствуя, как у нее начинает сосать под ложечкой.

В пустой раме отталкивая друг друга и прилипая к решетке, раскачивались людские головы — и не головы даже, а темные безволосые черепа, обтянутые кожей. Сверкали из полумрака запавшие слезящиеся глаза, шевелились безмолвно спекшиеся бескровные губы. Из окна тянуло тяжелым духом человеческих нечистот.

Стоящие заметили подходящего человека. За окном произошло какое-то копошение, головы забеспокоились и через решетку потянулись худые костлявые руки.

Ксюша остановилась, как вкопанная.

Руки высовывались сквозь прутья решетки и тянулись к ней.

— Дочка, хлебушка… Хлебушка дай! Дочка!

Ксюша почувствовала, как у нее потемнело в глазах и что-то горячее разорвалось в мозгу.

Не помня себя, она развернулась и бросилась прочь.

Не разбирая дороги, она пробежала назад, уткнулась почему-то в кучу щебня, сообразила, что побежала не туда, метнулась обратно, споткнулась, чуть не упала, с ужасом понимая, что в панике никак не может сообразить, где же нужный ей проход.

Что это было? Что? Неужели она только что видела людей? Или это ей только примерещилось? И люди ли это были?

Наконец Ксюша сообразила, с какой стороны она сюда попала. Она бегом обогнула здание кочегарки и на пустыре перед ним лицом к лицу столкнулась с идущим навстречу человеком. Ксюша вскрикнула от неожиданности.

Это был Матросов.

Ксюша не сразу поняла, кто стоит перед ней и что ему нужно. Но была так рада увидеть нормального человека, что сразу же схватила его за руку.

Матросов высвободил руку и принялся строго разглядывать ее лицо.

— Ты что здесь делаешь? — спросил он.

— Я? — Ксюша смотрела на него безумными глазами.

Матросов неприязненно разглядывал ее лицо, губы, дрожащий подбородок. И под его взглядом Ксюша начала понемногу приходить в себя.

— Я — просто… Я…

Матросов по-своему понял ее слова. Для него она была одной из насмешливых девчонок, что сидели сегодня днем на скамейке перед административным корпусом.

— На экскурсию пришла? Посмотреть поближе? — спросил он.

Ксюша почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо.

— Уходи! Нечего тебе здесь делать! — проговорил Матросов.

Он смотрел на нее хмуро и даже с презрением. Ксюша наконец опомнилась и взяла себя в руки.

— А ты сам-то? Сам-то что здесь делаешь?

Глаза Матросова потемнели:

— Тебя это не касается.

— Ах, не касается! Я и без тебя знаю! За едой идешь! — Она смерила Матросова с ног до головы.

Матросов побагровел от гнева. Ксюша не стала дожидаться, пока он найдет, что ответить.

— Да пошел ты! — сквозь зубы процедила она. И прошла мимо Матросова так, будто он был не человеком, а пустым местом.

Весь остаток дня Ксюша не могла прийти в себя.

Она ходила, стояла, сидела, ехала в транспорте — а перед глазами все время было одно и то же: пустая глазница окна и в ней качающиеся и отталкивающие друг друга обтянутые кожей головы.

Она ругала себя за трусость, за то, что убежала от окна, как последняя дура, вместо того, чтобы разглядеть все как следует, и понять что к чему. Ругала за то, что потом не смогла достойно ответить пришедшему к корпусу Матросову.

Ночью ей снились кошмары. Теснящиеся в окне темные безволосые лица. Протянутые руки.

…На следующее утро по дороге в больницу она купила в киоске пять буханок хлеба и как только на отделении выдалась свободная минута, подхватила пакет с хлебом и пошла к пятому корпусу.

Теперь в гараже была открыта другая створка ворот. На площадке перед боксом стояла черная «волга» больничного начальства. Вчерашний шофер копался с чем-то в моторе, с появлением Ксюши он вынул голову из-под капота и подозрительно проводил Ксюшу глазами. «Ну и пусть! Наплевать!»

Перед пятым корпусом все было так же, как накануне. И в окне все так же маячили неприкаянные головы, которые все еще надеялись на чудо и ждали, что к ним кто-нибудь подойдет.

Стараясь не встречаться ни с кем глазами и не обращать внимания на запах, Ксюша решительным шагом подошла к окну, опустила сумку на землю, достала первую буханку и, торопясь и путаясь руками, стала ломать ее на куски и совать в окно. Сквозь прутья решетки к ней потянулись худые руки с узловатыми пальцами.

Внутри прокатился слабый стон.

— Мне… Мне… Дочка…

Тянутся руки, люди вырывают хлеб друг у друга, жадно несут ко рту… Кто-то отхватил почти треть буханки, прячет на груди, отгораживается от других спиной, и глотает, глотает, жадно, не жуя.

— Берите, берите, я еще принесу! — Ксюша почувствовала, как по ее щекам сами собой бегут слезы. — Да не спешите вы, тут много… Жуйте как следует. Все успеете…

А по ту сторону окна уже слышится слабое шарканье ног, привлеченные шумом, к окну сходятся другие больные.

В считанные секунды Ксюша раздала первую буханку и достала вторую, а затем и третью. Про себя жалея, что не догадалась купить ничего, кроме хлеба.

Кем же нужно быть, чтобы довести людей до такого?

Она рвала на части последнюю буханку, когда почувствовала, что у нее за спиной кто-то стоит.

— Это что еще такое! — раздался сзади начальственный голос.

Ксюша обернулась и увидела стекла очков в тонкой оправе, запавшие щеки, губы ниточкой — рядом стоял заместитель главного врача, человек, отвечающий в больнице за режим.

— Ты что здесь делаешь? Кто разрешил?

— Мне?.. — растерялась Ксюша.

— Тебе! — Очки заместителя сверкнули на солнце.

Но Ксюша уже успела оправиться от первого испуга.

— А вы что, сами не видите? — спросила она. — Я кормлю ваших больных!

— Что?! — заместитель окинул глазами белый Ксюшин халат. — Кормишь больных? Через окно? Больные получают питание согласно рациона! Рацион утвержден инструкцией. Что еще за самодеятельность?

Ксюша заметила, как из-за угла показалось лицо шофера и торопливо скрылось.

— По рациону? — Ксюша чуть не задохнулась. — А вы не видите, что они голодные?

— Это не твоего ума дело! — возвысился голос заместителя. — Они не голодные. Они — на диете. Так нужно!

— Нужно?! Кому?

Заведующий начинал сердиться не на шутку.

— Где ты взяла хлеб? В ларьке? Он может быть инфицирован! А если из-за этого хлеба у больных начнется эпидемия?

- Эпидемия? Вы сказали эпидемия? Да больные и без эпидемии мрут, как мухи! Устроили в больнице Освенцим!

Зам главного потерял дар речи. Он думал, вышло недоразумение, недосмотр, а тут налицо был настоящий бунт!

— Что!? Ты на каком отделении работаешь?

— Да пошел ты! — процедила сквозь зубы Ксюша. Обогнула вытаращившегося заместителя и пошла прочь.

Вот гадство! И откуда он только взялся, этот заместитель. Видимо, на Ксюшу настучал шофер. Сволочь! А этому-то придурку что было нужно? Эх, все они тут одна шайка-лейка!

Гадство! Теперь как пить дать уволят! И ничего никому не докажешь. Ни про пятое отделение, ни про больных. И угораздило же Ксюшу попасться шоферу на глаза!

А она сама виновата, поступила, как дура. Нужно было действовать тайком, когда никто не видит, когда стемнело бы… Или с утра пораньше…

И что теперь будет с Тосей? Куда им двоим деваться? Сидеть дома? Искать другую больницу? Вот черт! И это тогда, когда все стало потихоньку налаживаться… Бывают же в жизни такие неприятности!

Весь день Ксюша ждала, что ее вызовут в дирекцию для разбирательства. Но этого не произошло. И на следующий день никто не вспомнил об инциденте.

А после обеда она обнаружила на отделении Бэху, который выкладывал в спортивную сумку свои вещи из шкафчика в комнате младшего медперсонала.

— Ну, вот доигралась… — сообщил он. — Теперь я буду при хозчасти. А вместо меня назначили Дрыкина.

— Какого Дрыкина? Из пятого?

— Из пятого. Теперь пожалеешь о своей самодеятельности! А я, между прочим, предупреждал…

…На следующий день появился Дрыкин. Неприятный… Как паук. Костистая голова, землистое лицо. А глаза водянистые, и в них не поймешь что, куриный бульон…

В отделении с его появлением сразу стало как-то тоскливо. Старушки, едва его увидев, поникли… сжались… Сидят рядком, вздохнуть боятся. А он идет по коридору не спеша, ступая твердо, по-хозяйски… С удовольствием впитывая волны страха, которые от него исходят. В глазах написано — не любите меня?.. Вот и хорошо. Главное, что боитесь.

До больницы Дрыкин работал в вытрезвителе. Оттуда его уволили… Потому что поступало слишком много жалоб. А здесь его бросают на самые сложные участки… Где неповиновение и нужно навести порядок. Или буйные… Короче, заплечных дел мастер.

Поверх брюк — ремешок. Говорят, если что, он этим ремешком со всеми и управляется. А что, — если что? Тут же одни старухи…

На следующий день Ксюша обнаружила, что с подоконников исчезли цветы.

— Что случилось? Куда вы их дели? — возмутилась она.

— На помойку, — ровным голосом сказал Дрыкин.

— Почему?

— Не положено.

— А что в них плохого?

— Не положено!

Ходит, паук, глазами по сторонам водит. А вокруг все дрожат от страха.

На следующий день исчезли занавески.

— А занавески-то почему? Они-то кому мешают?!

— Не положено! — Глаза у Дрыкина совершенно непроницаемые, будто свинцовые. Отчего у нормального человека мурашки бегут по спине.

Дальше больше. Через пару дней холодильник оказался пуст и даже его штепсель был вынут из электрической розетки.

— А что с передачами? Почему холодильник выключен?

— Передач тоже больше не будет.

— Почему?

— Потому.

Ксюша почувствовала, еще немного и она вцепится Дрыкину в физиономию.

— Да что вы себе позволяете! Передачи разрешены по распорядку!

— А теперь запрещены!

Ксюша пошла и включила холодильник.

— Попробуй только выключить! Я напишу письмо в горздрав! И в министерство!

Дрыкин усмехнулся и ничего не сказал.

А когда на следующее утро она пришла на отделение, то сразу почувствовала что-то неладное. Старушки находились в сильном возбуждении. Некоторые из них плакали от страха.

Тосю Ксюша не обнаружила. Ее тумбочка пустовала, а на койке лежал голый матрац без белья. А Тосина соседка сидела на краешке стула, остановившимися глазами глядя перед собой. Правой рукой она сжимала кисть левой и с тоской раскачивается взад и вперед.

— Бабушка! Что с тобой?

— Болит… Болит…

Ксюша схватила старушку за руки, а на запястьях синие следы от ремешка.

— Что он тут делал?

Молчат старушки. Боятся сказать. А может быть, уже и не помнят.

Ксюша бросилась к старшей сестре.

— Что здесь было?

— Больные нарушали режим. Отказывались повиноваться.

— Кто? Наши старушки?

Сестра отводит глаза. Она — что? Она ничего!

— А где Тося?

— Какая Тося?

— Моя Тося! Бабушка моя!

— А-а… — Сестра пожала плечами. — Ее перевели.

— Как перевели? Куда?

— В пятое отделение…

— Куда!?!

Забыв набросить куртку, Ксюша бросилась к пятому отделению.

А к пятому уже не пройти. Узкий проход за кочегаркой перегорожен забором, а из временной будочки смотрит сердитое лицо охранника. Ксюша пыталась договориться, даже подкупить стража, но он был непреклонен.

Ксюша почувствовала, что голова ее больше ничего не соображает. Все ее существо затоплял липкий студенистый страх.

Ксюша решила идти к заведующему отделением.

С заведующим нужно разговаривать в середине рабочего дня. Потому что с утра он смурной с похмелья, а к трем часам наоборот, улыбаться тебе он еще может, а что-нибудь решать — уже нет. Ксюша с трудом дождалась одиннадцати.

Заведующий, Лев Николаевич, импозантный мужчина, крупными чертами лица и прекрасной шевелюрой в самом деле напоминавший нестарого льва, внушительно возвышался над письменным столом. Ксюша присела на стул напротив него.

— Лев Николаевич, я хочу забрать мою бабушку из больницы… Срочно!

— Ну-ну-ну! — миролюбиво проговорил Лев Николаевич. — Почему такая спешка?

— Ее сегодня утром перевели в пятое отделение.

Доктор стер с лица улыбку и отвел глаза.

— Она оказывала сопротивление Дрыкину. Дрыкин был вынужден применять силу. Дрыкин сказал…

— Да кто такой этот Дрыкин! — с тоской сказала Ксюша. — Откуда вообще он взялся?

Лев Николаевич посмотрел в потолок и философски вздохнул.

— Дрыкин — опытный медработник. Его к нам перевели для укрепления дисциплины. Решение было принято на уровне администрации больницы.

Ксюша горько усмехнулась. Знает она, на каком уровне было принято решение.

— Я хочу забрать свою бабушку, — упрямо повторила Ксюша.

Лев Николаевич опять вздохнул, посмотрел в окно, потом достал сигареты и закурил.

— Послушай, Ксения. В больнице сложился определенный порядок… Может быть, он не всегда приятен, иногда довольно жесток — но такова жизнь! Не мы этот порядок выдумали и не нам его менять!

— Они перевели мою бабушку в пятое отделение!

— Бабушка переведена в пятое отделение временно, на пару дней, так сказать, в целях исправления. Как мы будем работать, если больные будут оказывать сопротивление?

Да какое там сопротивление! Знаем мы это сопротивление!

— Я хочу забрать бабушку из больницы.

Заведующий посмотрел на Ксюшу и покачал головой.

— Твоя бабушка — недееспособна. Она представляет опасность для окружающих. За ней нужно постоянно следить.

— Я буду за ней следить.

— А работать?

— Я что-нибудь придумаю.

— Что? Что ты придумаешь?

— Например, продам жилье. А Тосю увезу ее в Лелятин.

— Ку-да?..

— В Лелятин. Это маленький городок на Севере. Бабушка оттуда родом. Но не обязательно Лелятин, есть другие варианты! Например, богатый дом, в котором я работала. Там живут хорошие люди!

Доктор в сомнении покачал головой.

— Я буду покупать самые лучшие лекарства. Дорогие. Импортные.

— От этой болезни нет лекарств.

— Где-нибудь в мире наверняка что-то придумали.

Заведующий опять покачал головой. Ничего. И нигде. Уж он-то знает.

— Все равно. Она хотя бы будет жить среди своих. Среди тех, кто ее любит.

Заведующий горько усмехнулся. К сожалению, это не имеет ровно никакого значения.

Он сидел некоторое время, глядя в окно, потом встал и вышел из кабинета. А через несколько минут вернулся с Тосиной историей болезни в руках.

Он бегло просмотрел первые несколько страниц. Потом принялся внимательно читать какой-то документ. Потом отложил историю и поднял на Ксюшу уставшие от жизни глаза.

— Ее привезла милиция…

— Да.

— По заявлению соседей…

— Да.

Доктор поднял и опустил кусты бровей.

— Тогда забрать ее отсюда — очень и очень сложно.

— Почему это?

— Если бы ты сама ее сюда определила — тогда да. А если милиция… Нужна масса волокиты… Бумага из УВД. Согласие соседей. От тебя десяток справок… О доходах, о возможности обеспечить уход… Рекомендации с работы…

Ксюша пристально на него смотрела. Не зная, верить заведующему или нет. Лев Николаевич печально кивнул: да-да, так все и есть. Он ничего не выдумывает.

— Послушай, Ксения. Никто не имеет цели раздувать в больнице скандал. Тем более, сводить счеты лично с тобой или с твоей бабушкой. Хочешь дружеский совет? Тебе нужно пойти к заместителю главного и нормально с ним поговорить. Извиниться…Сказать, что была не права. Он разумный человек, он все поймет…

Ксюша вздохнула и покачала головой. Увы, это невозможно.

— Ну, сама подумай, зачем тебе ее забирать? Всем будет только хуже…

Ксюша печально усмехнулась.

— Хуже уже некуда… — Она вслед за доктором посмотрела в окно, на разросшиеся кусты акации. — Тося ведь еще совсем здоровая… Сердце, легкие…

— В том то и дело. В том то и дело! Это может продолжаться пять, десять лет… И с каждым месяцем с головой будет все хуже и хуже… И что? Ты посвятишь десять лучших лет своей жизни обреченному человеку?

У Ксюши на глаза сами собой навернулись слезы.

— А что мне остается делать, Лев Николаевич? — спросила она. — Это же бабушка моя… Она меня вырастила, сказки рассказывала, учила читать… Как же я теперь могу обречь ее на такое? Ведь то, как живут пациенты в нашей больнице — это не жизнь! Даже если ее переведут из пятого.

Завотделением поиграл желваками. Что толку говорить на эти темы? Разговорами проблему не решить. Чтобы изменить условия в больнице, — чтобы не было так скучено в палатах, чтобы персонал был внимательным, чтобы питание и лекарства, — нужно менять саму систему здравоохранения. А для этого нужно финансирование. И еще много чего. Лично он пробовал в свое время что-то сделать и махнул рукой. И считает, что вот так об этом говорить — только душу растравливать.

— А знаешь что, Ксения! — вдруг с воодушевлением сказал заведующий, как будто ему в голову внезапно пришел рецепт от всех бед. — Хороший ты человек, давай-ка мы с тобой…

Он открыл тумбу письменного стола и подмигнул внутрь. А в тумбе у заведующего, как известно, бутылка коньяка и рюмка.

— Я не буду…

Лев Николаевич красноречиво огорчился. Но ненадолго.

— А я буду! — сообщил он. — Чтобы нашу жизнь переносить, нужно, как говорится… с утра поддамши…

Не вынимая бутылку из тумбы, заведующий наполнил стопку, поднял ее на уровень глаз, качнул в воздухе в сторону Ксюши, показывая, что пьет за нее, и плеснул коньяк в рот.

Зашелестела конфетная обертка. Завотделением чуть повлажневшими глазами посмотрел в окно.

Эх, Лев Николаич, Лев Николаич! Ты, конечно, лев. Но изрядно побитый жизнью.

— Они ведь все равно ничего не помнят… — заметил заведующий, имея в виду больных. — Что было утром, что было вчера… Кто на них накричал, кто замахнулся. Живут в мире своих детских грез. И по-своему счастливы…

Ксюша не согласилась. Можно с разных сторон смотреть на этот вопрос.

— Мне нужно забрать бабушку из больницы, — повторила она. — И сделать это срочно. Не может быть, чтобы не существовало решения. Может, нужно дать кому-то денег? С деньгами в наши время все можно сделать … Я слышала, вокруг психбольниц всегда процветает бизнес.

Лев Николаевич нахмурился. Не любит он разговоры на эти темы.

— Я не имею к этому отношения, — сухо проговорил он. — Это вопрос не в моем ведении. Документы готовят в администрации, решает райздрав.

— Но у вас же там все знакомые?

Заведующий откинулся на спинку кресла.

— А ты представляешь, о каких суммах может идти речь? У тебя что, есть деньги?

— Я достану. Продам жилье. Или еще что… Сколько нужно?

Лев недовольно поджимает губы.

— Лев Николаевич, вы же хороший человек, я знаю. Помогите мне. — На лице заведующего отразилась мука. — Вы только помогите. А я все, все забуду. И про пятое отделение и про директора. Обещаю! Я к больнице близко больше никогда не подойду. Помогите! Как вы думаете, сколько потребуется денег?

Лев Николаевич помедлил.

— Ну, не знаю… Может, тысяча… А может, три…

— Долларов?

— Конечно. Там задействованы серьезные люди.

Ксюша покачала головой. Это много. Очень много…

— А вы не могли бы узнать точно? — попросила она. — Кому… И сколько…

Лев Николаевич подумал и кивнул.

— Хорошо. Завтра узнаю.

На следующий день Лев Николаевич, багровея, сказал, что для решения вопроса потребуется пять тысяч долларов. Он поспешно добавил, что пытался снизить сумму, но ему это не удалось: наверху своя мафия, у нее свои тарифы, сколько брать за то, чтобы уложить человека в больницу, сколько за то, чтобы его из больницы выпустить… По бегающим глазам заведующего Ксюша поняла, что сумма эта могла быть названа специально для Ксюши — для того, чтобы она не смогла ее заплатить.

Пять тысяч! С ума можно сойти. Ну и пусть, она не отступит. Ксюша не спала всю ночь, думала и уже приготовилась к тому, что сумма будет немалой. Она все подсчитала. Их с Тосей комнаты в коммуналке стоят не пять тысяч долларов, а гораздо больше. Под залог комнат можно взять кредит в банке, это она точно знает. Потом нужно будет устроиться на хорошую работу, может быть попроситься к прежним хозяевам, и постепенно все вернуть… Вопрос только в том, что решение о кредите не принимается в один день, а значит нужно где-то одолжить деньги до того момента, как банк их выдаст.

Ксюша стала дожидаться появления в больнице Бэхи. И в самом конце дня увидела его машину перед административным зданием. Ксюша наспех оделась и побежала туда.

Самого Бэхи в машине не оказалось. Зато рядом с машиной Ксюша увидела Матросова, который выгружал из багажника на асфальт какие-то коробки.

Ксюша почувствовала, что как раз Матросова ей сейчас хочется видеть меньше всего.

— А где Бэха? — как можно строже спросила она

Матросов поднял на нее глаза и остановился, держа очередную коробку в руках.

— Он там… У главного, — Матросов мотнул головой в сторону дверей. — Скоро выйдет…

Ксюша кивнула и отвернулась. Матросов потоптался на месте, все так же держа коробку в руках. Ксюша почувствовала на себе его пристальный взгляд.

Наверное, уже слышал про Дрыкина. И про то, что бабушку перевели… Вся больница судачит о том, как Ксюша подкармливала хлебом больных из пятого отделения и что из этого вышло. Ну и пусть! Наплевать!

Матросов поставил коробку на асфальт и опять запустил руки в багажник.

— Это я не для Бэхи… — почему-то пояснил он. — Это меня завхоз попросил…

Ксюша равнодушно кивнула. Ей до этого абсолютно не было дела.

Матросов выгрузил еще одну коробку и опять попробовал поймать Ксюшин взгляд. Ксюша отвернулась. «А здоровенный-то какой! — с раздражением подумала она. — Ишь, ручищи! А торчит при больнице. Коробки грузит. Шел бы лучше делом заниматься!»

В это время из дверей вышел оживленный Бэха, на ходу пряча во внутренний карман какую-то накладную. При виде Ксюши он насторожился. Ксюша покосилась на Матросова — ей не хотелось говорить при нем, но другого выхода не было.

— Бэха, одолжи мне денег! — глядя прямо в глаза, без предисловий начала она.

— Что? Денег? — рассеянно спросил Бэха.

— Да.

Оживление Бэхи окончательно прошло, и он едва заметно поморщился.

— Знаешь, у меня правило — в долг никому не давать, — сказал Бэха, всем своим видом показывая, что ему неприятно говорить эти слова. — У меня отец родной попроси — я ему скажу то же самое.

— Я отдам, Бэха. И проценты заплачу хорошие! — сказала Ксюша.

Бэха принужденно рассмеялся.

— Дело не в процентах. Я же говорю — у меня правило… Да и вообще… А сколько тебе нужно?

— Ерунда… Пять тысяч долларов.

Бэха вытаращил глаза.

— Ничего себе ерунда… С каких это пор пять тонн зелени — для тебя ерунда?

— У тебя же есть, Бэха! Я знаю. А у меня скоро будут деньги, много… Я возьму кредит под жилье. И тогда… Но мне деньги нужны срочно! Будь человеком, Бэха! Дай! А проценты проси какие хочешь!

— Вот чудачка… Проценты! Да мне смысла нет, — сказал Бэха. — У меня все деньги в обороте. Я с каждой тысячи за три дня зарабатываю еще одну. А ты говоришь проценты… Да и нет у меня денег. Нет!

Ксюша краем глаза заметила, что Матросов хочет что-то сказать, и раздраженно дернула плечом. И этот еще тут! Что ему нужно? Не очень приятно, когда посторонний присутствует при том, как ты что-то просишь и тебе отказывают.

— Ну, ты все выгрузил? — спросил Бэха Матросова.

— Да.

Бэха захлопнул крышку багажника и вопросительно посмотрел на Ксюшу. Ему пора уезжать. У нее еще есть вопросы?

Ксюша стояла, с досадой закусив губу.

— Впрочем, есть один вариант… — вдруг вспомнил Бэха.

— Что за вариант?

Бэха некоторое время изучал ее лицо, как будто прикидывая, стоит говорить об этот варианте или нет.

— У тебя какая группа крови?

Ксюша фыркнула — глупость какая-то, при чем здесь группа крови? — и пожала плечами:

— Откуда я знаю…

— Когда тебя принимали на работу в больницу, обязательно делали анализ.

— Я не помню. Кажется, сказали, как у всех…

— Кажется или как у всех?

— Как у всех.

Бэха вздохнул и развел руками.

— Как у всех — не подходит. А так можно было бы заработать.

Он сел в машину и приготовился захлопнуть дверь.

— А какую надо? — спросил молчавший до сих пор Матросов.

— Что?

— Ну, эту… группу…

— Четвертую, — строго посмотрел на него Бэха. — И резус.

— Отрицательный?

— Да. Очень редкое сочетание. А тебе что?

— Да так. Ничего, — Матросов опять переступил на месте. Потом сказал. — У меня как раз такая группа.

Бэха пристально на него посмотрел.

— Ты уверен?

— Да.

— Точно?

— Сто процентов!

Собственно здесь, с этого разговора о деньгах и группе крови, и началась вся эта история.

Клиника, в которую отправились Бэха с Матросовым, располагалась в очень приличном районе, не самом дорогом, но, безусловно, престижном, на тихой улочке с историческим названием, упоминавшимся еще в повестях Александра Сергеевича Пушкина. Двухэтажный особнячок, с накладными дорическим колоннами по фасаду и чьим-то профилем в бакенбардах на гипсовом медальоне, украшающем фронтон, отделял от улицы палисадник, заросший акацией и сиренью. Рисунок кованой решетки многократно повторял вычурный вензель неизвестного “К”; от решетки вглубь палисадника вела выложенная плиткой дорожка. Симпатичный такой особнячок, только что отреставрированный и выкрашенный свежей краской в два цвета — белый и голубой.

Привинченная рядом с калиткой бронзовая табличка стилизованной елизаветинской вязью сообщала:

Клиника “Счастливый шанс”

донорские операции

имплантация органов

- “Счастливый шанс ” — хмыкнул Бэха, показывая, что очень критически относится к клинике и напомнил Матросову: — Мы идем только для того, чтобы все узнать!

Матросов кивнул.

Семен Семеныч с ними в клинику не пошел. Для того, чтобы Семен Семеныч не мешался под ногами и не задавал лишних вопросов, Бэха отправил его в гараж, расплачиваться с рабочими.

Приятели нажали на кнопку звонка, помещенную под табличкой, трижды прожурчала мелодия звонка, калитка дрогнула и отворилась. Приятели вступили на дорожку к дому.

Пошаркав ногами о колючий синтетический коврик на крыльце и с трудом просочившись за высокую старинную дверь с тугой пружиной, они оказались перед лестницей в пять ступенек, каждую из которых украшал вазон с цветами, поднялись наверх, управились с еще одной исполинской дверью и вошли в просторную современную приемную, в одной части которой расположились углом два дивана шикарный белой кожи для посетителей, а в другой был организован деловой уголок с регистрационной стойкой, телефонами, картотекой и двумя компьютерами. С их появлением три восточных трубочки-колокольчика над дверью издали приятный “донг-динг”, сообщая персоналу о приходе посетителей.

Средних лет доктор в медицинском хирургическом костюме салатного цвета, оторвался от вдохновенной партитуры, которую он выстукивал на клавиатуре компьютера, оттолкнулся ногой от пола и вместе с креслом на колесиках подъехал к стойке навстречу гостям.

— Милости прошу в клинику “Счастливый шанс”! — бросив быстрый взгляд на посетителей, продекламировал доктор.

— Здрасьте… — смущенно проговорил Матросов.

— Уверяю вас, вы не пожалеете, что решили обратиться именно к нам! — убежденно заявил доктор.

Напористое вступление Бэхе не понравилось. Он помрачнел и с неудовольствием посмотрел на доктора.

Доктор был большим, шумным, румяным и немного потешным. Салатного цвета хирургический колпачок косо сидел на лохматой голове. Из-под старомодных круглых очков пытливо смотрели бойкие смышленые глаза. В смешной старомодной бородке, напоминавшей козлиную, застряли крошки от печенья. Когда он говорил, румяные губки складывались очаровательной сочной гулькой. Короче не доктор, а симпатяга.

— Вы хотите записаться на имплантацию! — догадался жизнерадостный доктор.

Бэха строго на него посмотрел.

— Нет. Мы по поводу денег. То есть… Короче, о кредите… Я заходил на прошлой неделе. Помните?

Доктор недоуменно вытаращился сквозь очки на Бэху, потом вдруг что-то вспомнил и с удовольствием хлопнул себя по лбу: точно! А он, садовая голова, сразу не узнал!

— Конечно! Как же! Отлично помню, — он прищурился, поднял вверх указательный палец и проговорил: — Левая доля гипофиза! Запущенный склероз. На фоне редкой группы крови. Так?

Бэха покосился на Матросова и кивнул.

Доктор самодовольно встрепенулся в кресле: вот видите! не память, а вычислительная машина! Ай да Пушкин, ай да сукин сын!

— А это и есть тот ваш друг, который может стать донором! — доктор весело взглянул на Матросова.

Бэха опять покосился на Матросова и чуть заметно порозовел.

— Ну, в общем, да.

Доктор кивнул. Поняв, зачем пришли приятели, он стал как-то проще, но прекрасное расположение духа осталось неизменным.

Толкнувшись ногой от пола, он прокатился в кресле к стеллажу с канцелярскими папками, ногтем указательного пальца пробежал по корешкам, как пианист по клавиатуре, остановился на нужном, достал из папки формуляр и подъехал обратно.

Размашистым движением выудив из нагрудного кармана курточки автоматическую ручку, доктор скрутил колпачок и занес золотое перо над пустым бланком.

— Итак? — энергично посмотрев на Матросова, он приготовился заполнять пустые графы. — Литер “F”. Донор гипофиза. Ваши фамилия, имя и отчество?

— Постойте, постойте! — остановил его Бэха. — Не так быстро.

— Что такое?

— Дело в том, что мы с приятелем еще ничего не решили… Мы пришли для того, чтобы все как следует разузнать, а уж потом… может быть…

— Конечно, конечно, — легко согласился доктор.

— И честно говоря, нас больше интересуют вопросы, касающиеся денег, а не гипофиза.

— Само собой! — горячо одобрил доктор.

Он опять оттолкнулся ногой, прокатился вместе с креслом к столику с телефоном и набрал какой-то номер.

— Господин Калюжный? — сказал он в трубку. — Здравствуйте! Доктор Отжига из клиники “Счастливый шанс”. Молодой человек, о котором мы говорили, только что прибыл. Да-да. Именно. Ваш донор. Хорошо. Ждем. — Доктор повесил трубку и прокатился вместе с креслом обратно.

— Вы русский язык понимаете или нет? — с изумлением уставился на него Бэха. — Куда вы звоните? Какой донор!.. Мы же сказали, мы пришли узнать! Насчет денег. Задать вопросы.

— Да вы не волнуйтесь! — успокоил его доктор. — Зачем так волноваться. Какие у вас вопросы?

Бэха задумался на некоторое время. Он хотел сформулировать самую суть так, чтобы у Матросова не осталось никаких сомнений.

— Главное: на каких условиях мы можем получить деньги, — сказал Бэха. — Сколько, когда, в какой валюте, как возвращать? Есть ли процент за пользование? Какие нужны гарантии с нашей стороны, какие требования с вашей…

По мере того как Бэха перечислял, на лице доктора все больше и больше проступала скука! Что же это такое делается, в самом деле! А при последних словах ему даже пришлось подавить едва заметный судорожный зевок.

Но как только Бэха умолк, к доктору тут же вернулось обычное оживление. Он ласково посмотрел на посетителей и сказал:

— Конечно, мы даем деньги. Но дело в том, что у нас выработалась определенная процедура работы с клиентом. Некоторые из вопросов, которые вы задаете, носят конфиденциальный характер. Мы не отвечаем на них первому встречному-поперечному. Давайте, поступим так: выполним некоторые формальности, ответим на вопросы и заполним этот бланк. Мы убедимся, что вы именно тот, кто нам нужен, и потом вы зададите любые вопросы, какие только придут в вашу драгоценную голову. Хорошо? — И доктор предупредительно развел руками: — Уж простите, у нас такой порядок.

Бэха оглянулся на Матросов и пожал плечами: я здесь не при чем. Их клиника, они и устанавливают порядки! Матросов махнул рукой: бесполезно спорить, делай как говорят.

— Вы, главное, не волнуйтесь! — добавил доктор.

— А я и не волнуюсь!

— Вот и отлично! Вот и молодец! Итак, фамилия, имя, отчество.

Не обращая внимания на недовольство Бэхи, доктор умело и быстро задал Матросову пару десятков традиционных медицинских вопросов, о дате рождения и вредных привычках, о свинке в детском возрасте, наследственных венерических заболеваниях и контактах по туберкулезу, при этом ловко заполняя пустые графы на бланке и расставляя, где нужно, крестики и галочки.

Закончив, доктор с удовольствием оглядел результаты своего труда, навинтил колпачок на перо и торжественно опустил ручку обратно в нагрудный карман.

— Так, так, так… — Он прищуренным глазом пробежал по строчкам. И пошутил: — Не болел, не имел, не состоял, не привлекался. Очень хорошо! А теперь, будьте любезны, пройдите к нашей сестричке.

— А это еще зачем? — изумился Бэха.

Доктор обаятельнейшим образом улыбнулся и виновато развел руками:

— Формальности, мой друг, формальности. Кровушки толику взять на анализ, то да се… Чисто на всякий случай! Вдруг что, не дай бог! — доктор суеверно поплевал через плечо и постучал костяшками пальцев по деревянной поверхности стола. — Чтобы, так сказать… быть наготове… Ведь мы, врачи, такие педанты!.. Вечно нас интересуют всякие там лямблии да трансаминазы… Сами знаете… — доктор вздохнул. — Но вы не беспокойтесь… Сестричка у нас опытная, рука у нее легкая. Кольнет вашего друга — он и не почувствует. Да и вообще, — доктор почему-то подмигнул Матросову и с видом гурмана сложил губы розочкой. — Останетесь довольны.

Бэха почувствовал, что их с Матросовым затягивает маховик неумолимой машины.

— Послушайте! — сказал он. — Вы странный человек! Я же вам объясняю…

— Все, все понимаю! — перебил его доктор. — Но и вы поймите, вы у нас не первый. К нам каждый день приходит не один десяток человек. И у нас выработалась определенная процедура. Мы делаем так, чтобы всем было лучше. Вы, главное, не волнуйтесь, сдадите кровь — и мы ответим на любые ваши вопросы!

Взгляд Бэхи остановился на фотографии на стене: на фоне глянцевой тропической зелени наш доктор в шортах, в черной полумантии и с академической четырехуголкой с кисточкой на голове получает из рук какого-то почтенного старца, тоже в шортах и четырехуголке, огромных размеров диплом. Наш доктор, глядя в объектив, горячо трясет академику руку и не обращает внимания на то, что улыбка на лице старца давно превратилась в гримасу тоски и боли.

— Это я в Калифорнии, — перехватив взгляд, похвастался доктор. — “Во всемирном центре пересадки органов”.

Бэха почувствовал, что сопротивляться напору доктора бесполезно.

— А стоит ли вам беспокоиться и тратить время на анализы, если мы только узнать? — устало спросил он.

Доктор даже руками замахал.

— Что вы! Что вы! — пылко воскликнул он. — Взять ваши анализы — это сущее для нас удовольствие!

Он катнулся в кресле к столику с телефоном, потыкал в клавиши пальцем, услышал томный женский голос на громкой связи и, склонившись, сказал:

— Алисочка, к тебе пациент на «альфа один полное».

Он поднял очки на лоб, потер утомленные глаза и надвинул очки обратно.

— Вам туда, — сказал доктор, показывая вывернутой ладонью на дверь лаборатории, как в свое время Владимир Ильич указывал на светлое будущее. — А мне тем временем нельзя ли ваш паспорт на минутку? Не волнуйтесь, ничего серьезного. Копию снять для наших бюрократов… Кой-какие данные сверить…

Бэха зло посмотрел на доктора, но на этот раз даже спорить не стал.

— Вы, главное, не волнуйтесь! — напутствовал его доктор.

— Да я, собственно… — пожал плечами Бэха.

— Не волнуетесь? — догадался эскулап.

— Нет.

— Вот и правильно!

Процедурный кабинет светился чистотой. Сквозь жалюзи на просторном умытом окне било настойчивое полуденное солнце. Остро сверкал стерильный хром автоклава и начищенные стеклянные поверхности медицинских шкафов. Крахмально ломили глаз аккуратно сложенные бинты и салфетки.

За процедурным столиком читала журнал молодая девушка в белоснежном халате и наколке сестры милосердия на голове. На Матросова глянули прекрасные серые глаза. Строгие глубокие глаза народоволки или жены декабриста. Они глянули взыскательно и серьезно, как, наверное, первая женщина в мире смотрела на первого в мире мужчину.

На столе текстом вниз лежал развернутый иллюстрированный журнал. С яркой обложки на читателя из-под черной копны волос кокетливо и чутко смотрели синие глаза голливудской кинозвезды, опустившейся на колени в золотой песок какого-то залитого солнцем субтропического пляжа, смотрели так, будто не замечали живейшего интереса фотографа к ее плоскому животу с сережкой в пупке и победительному бюсту, едва прикрытому крохотным кусочком полосатой материи.

Матросов смущенно переступил с ноги на ногу.

— Мне бы анализы… — проговорил он и опустился на медицинский стул, стоящий боком у процедурного столика.

Алиса посмотрела на него своими прекрасными строгими глазами и взялась за медицинские приборы.

Доктор не соврал, и легкие руки Алисы отлично знали свое дело. Они помогли Матросову закатать рукав рубашки. Прохладные пальцы обернули вокруг предплечья приятный на ощупь матерчатый хомут тонометра, сработала кнопка, и бойко зажурчавший насосик начал накачивать в прорезиновые недра хомута сжатый воздух для измерения давления.

“Какая хорошая девушка — подумал Матросов, следя за выражением ее лица. — Чистая и красивая — как ангел. Что она делает в этой странной клинике?”

Стараясь не замечать его взгляда, Алиса следила за бегущими цифрами на индикаторе.

Матросов спохватился — что, вправду, он так пялится — и принялся смотреть на обложку с голливудской красоткой. Обходя глазами соблазнительную загорелую фигуру, он стал рассматривать кокосовые пальмы, растущие на белом песке.

— Это она на Майорке, — не отрывая глаз от прибора, пояснила девушка.

Матросов оценил синее небо, лазурное море, чудесные скалы на горизонте и кивнул. Хорошее место.

— А вы бывали на Майорке? — посмотрев на Матросова чудесными глазами, спросила Алиса.

— Нет.

— И я нет… — Девушка вздохнула. Помолчала немного и добавила: — А так хочется…

Алиса вывернула руку Матросова ладонью вверх, мазнула подушечку безымянного пальца смоченным спиртом тампоном и, как будто метнув дротик, уверенно проткнула палец специальным медицинским перфоратором. Она энергично помяла проколотый палец, накачивая в стеклянную трубочку горячую живую кровь.

Руки делали свое дело, а глаза встретилась с глазами Матросова.

— Здесь такая тоска… — пожаловалась Алиса. И грустно обвела взглядом стерильные шкафы, сверкающий автоклав, идеально вымытое окно, разложенные в хирургическом порядке инструменты.

“Какая хорошая девушка!» — опять подумал Матросов. Алиса почувствовала его взгляд и скромно опустила ресницы.

— А вы будете у нас донором? — через некоторое время спросила она.

Матросову почему-то захотелось объяснить, что дело не в самом донорстве, а в деньгах, которые ему срочно нужны для одного хорошего человека, но он понял, что Алисе эти подробности ни к чему.

— Ну, вроде того, — сказал он.

Алиса кивнула и вздохнула опять.

— Как я вам завидую… — вдруг проговорила она.

Матросов сильно удивился.

— Чему же?

— Вот подпишите договор и сможете позволить себе все, что угодно… Все-все!

Матросов внимательно посмотрел на чудного ангела. Ресницы Алисы вспорхнули вверх и опять скромно опустились.

— Так ведь… — начал было он, имея в виду очень своеобразную цену, которую донор их клиники платит за полученные деньги. Но почему-то не договорил.

Девушка пошевелилась на своем месте.

— У нас девочка на моем месте работала, — поделилась она. — Лолита. Очень красивая… Правда, в восточном стиле… Так один мужчина… Тоже донор… Влюбился в нее и увез в Париж. — Прекрасные глаза Алисы уставились в пространство. — Представляете!

Матросов раздумывал некоторое время, а потом кивнул: бывает… Алиса вздохнула.

— Я никогда не бывала в Париже …

Матросов пристально на нее посмотрел и ничего не сказал.

Руки Алисы тем временем накинули чуть выше его локтя и перекрутили резиновый жгут, хрустнули упаковкой, доставая новую иглу, ловко подцепили иголкой кожу, острие вошло в вену, и в подставленную пробирку побежала темная струйка крови. Первую пробирку сменила вторая, потом третья, потом пальцы Алисы накрыли ранку остро пахнущей ваткой, ловко выдернули из-под тампона иглу и помогли Матросову зажать ватку сгибом локтя.

Алиса поставила пробирку в штатив и скромно потупилась, как будто извиняясь за столь земную ловкость своих рук.

— Ну, вот и все, — вздохнула она. Так, как будто ей будет жаль расставаться с таким пациентом.

— У вас легкая рука, — сказал, поднимаясь, Матросов.

Алиса грустно улыбнулась в ответ. Разве же в этом счастье? Это так… Грустная необходимость. Что поделаешь, если у нее есть к этому маленький талант!

Она подняла прекрасные глаза на высокого Матросова. И только камень мог устоять перед смирением и нежностью, которые читались в ее взгляде.

Матросов смущенно переступил на месте, не зная, куда девать руки. Алиса подождала еще немного, вздохнула и выдвинула верхний ящик стола.

— Если вам что-то понадобится… Процедуры… Или что…

Она достала из ящика сафьяновый кошелечек, расстегнула перламутровую пуговку, извлекла на свет золоченую визитную карточку и протянула ее Матросову.

Матросов перевернул карточку и прочитал:

Алиса

Может быть, я твоя мечта?

Матросов покраснел.

— До встречи? — улыбнулась Алиса.

— Непременно, — пообещал Матросов. И поспешно вышел из процедурного кабинета.

Шустрый доктор с загадочным видом поджидал Матросова в приемном отделении клиники. Навстречу приятелю с белого дивана поднялся сердитый Бэха.

— Ну, как вам наша Алиса? — тонко улыбнулся эскулап. И сам сказал: — Замечательная девушка, не так ли? Теперь таких почти не встречается. Чистая, честная… — доктор вздохнул, вспомнив о своих годах, жене, двух детях, отросшем животике и привычке в выходной день вздремнуть часок после обеда.

Впрочем, доктор быстро стряхнул с себя романтическое наваждение, и его губы скривила трогательная, немного загадочная улыбка.

— А теперь… — В предвкушении чего-то приятного он потер руки.

— Можно, наконец, задать вопросы, — подсказал Бэха.

— Ах, что вы все время со своими вопросами! — досадливо воскликнул доктор. И улыбнулся: — Вас, между прочим, уже ждут, — он с той же растроганной улыбкой кивнул головой в сторону двери на противоположной стене. — В нашей комнате для знакомств…

— Кто еще? — нахмурился Бэха.

— Ваш, так сказать, будущий родственник… Брат во плоти… Или, если хотите, приемный отец…

Удивительный человек этот доктор, гнет свою линию, не обращая внимания ни на что.

— Ну, а это еще зачем? — спросил Бэха. — Зачем зря беспокоить человека?

— Ах, пожалуйста! Всего несколько минут. Вам ведь не трудно, а господин Калюжный очень, очень хотел познакомиться. Нам все равно потребуется время, чтобы поработать с анализами… опять-таки договорчик… — Доктор увидел, что Бэха опять готов возражать, и замахал руками. — Вы только не волнуйтесь! Это ровным счетом ничего не будет значить. Чисто на всякий случай! Вдруг вы согласитесь?.. А ваш будущий клиент уже будет с вами знаком. А потом наш генеральный директор ответит на все, все ваши вопросы!

Бэха бросил мрачный взгляд на Матросова. Доктор приподнялся с кресла и округлыми уютными движениями начал направлять Матросова и Бэху в сторону нужной двери.

— А если вы с клиентом не понравитесь друг другу, — крикнул в спину приятелям симпатичный доктор, — тоже беды не будет. Мы мигом подыщем другого. В наше время хороший гипофиз на дороге не валяется, — заверил доктор и первым засмеялся получившемуся каламбуру.

“Да… — подумал Матросов, входя в комнату. — Профессионально работают. Просто гипноз какой-то …”

Он посмотрел на Бэху. “Не волнуйся, — успокоил взглядом Бэха. — Все будет хорошо”.

С их появлением с низкого дивана у окна, взволнованно блестя глазами, поднялся немолодой коренастый мужчина с мужественным лицом и, прихрамывая на отсиженную в неудобной позе ногу, пошел навстречу. Он быстро взглянул в лицо одному вошедшему, потом другому и безошибочно шагнул к Матросову. Он остановился перед ним и некоторое время взволновано изучал его лицо.

— Именно так я тебя и представлял, сынок! — наконец сказал он, и на его глаза навернулась невольная влага.

Мужчина отступил на шаг и полез в карман брюк за платком.

— Точно! Как я… в молодости, — проговорил он.

Матросов переступил с ноги на ногу и смущенно посмотрел на мужчину, который доходил ему только до плеча. Бэха отвернулся к окну.

Мужчина промокнул глаза, а заодно и высморкался. Он заметил взгляды, которыми обменялись приятели, и тоже посмотрел на Бэху.

— А ты кто? — спросил он. — Брат его, что ли?

— Почти, — буркнул Бэха. — Группа поддержки.

Мужчина кивнул: понятно!

Он вообще-то был симпатичным, этот немолодой дядька. С непокорной густой шевелюрой, упрямым подбородком и несговорчивыми глазами. Из тех, что и выпить не дурак, и в смысле баб злой, как черт. За своих горой, а чужим лучше не соваться… Короче, атаман шайки разбойников… Емеля Пугачев. Или Стенька Разин.

— Вот видишь, как бывает, сынок! — заглядывая Матросову в глаза, сказал Стенька. — Довелось на старости лет идти с протянутой рукой. И просить-то не что-нибудь, а здоровье и даже саму жизнь! Я ведь крепкий еще весь, — он для убедительности гулко стукнул кулаком в грудь. — А вот гипофиз… — Стенька понуро склонил голову.

Матросов посмотрел на Бэху.

— Так что спасибо тебе, сынок, — сказал Стенька Разин. — Мне как из клиники позвонили… я аж затрясся весь!

Бэха выступил вперед.

— Рано еще нас благодарить, — сказал он. — Мой товарищ еще ничего окончательно не решил. Мы пришли, чтобы все разузнать. Навести, так сказать, справки…

— Конечно, конечно! — спохватился Стенька. — Я понимаю! Такое дело в одну минуту не делается. Поторгуйтесь с этой клиникой как следует. Они с меня, знаете, сколько берут — по полной программе! Так что трясите их, как грушу!

— Ну, это само собой! — мстительно по отношению к кому-то сказал Бэха.

Мужик с отеческой нежностью посмотрел на Матросова. Матросов не выдержал его взгляд и отвел глаза.

— Да ты не сомневайся, сынок… — по-своему понял это мужчина. — Степан Калюжный добро не забывает. Мы ж с тобой… Мы с тобой, как братья будем! Понимаешь? Даже больше, чем братья! А я для своих!.. Калюжный для своих ничего не пожалеет!..

Калюжный спрятал платок в карман и отогнал от себя сантименты.

— Ну, чего ж мы стоим, мужики! Давай по рюмашке! По русской традиции. За знакомство. — Он сделал широкий жест в сторону стола, на котором обнаружилась французская коньячная бутылка и какой-то нежный тропический фрукт на блюдечке.

— Нет, нет. Это лишнее, — поспешно сказал Бэха.

— Почему? — удивился Калюжный.

— У нас еще дела.

Калюжный посмотрел недоверчиво и вдруг заговорщицки подмигнул Матросову

— Сам-то женат? — как будто между делом поинтересовался он.

— Нет.

— А что так?

— Так получилось, — не стал вдаваться в подробности Матросов.

— Не по этой, что ли, части? — насторожился Калюжный.

— В каком смысле?

— В смысле ориентации.

Матросов удивился.

— Да нет. По этой. Но вот жениться пока не пришлось.

Стенька кивнул. Кивнул, как заметил Матросов, с некоторым облегчением.

А что? Доля гипофиза, между прочим, не последняя часть в организме. И на интимную жизнь, как говорят врачи, имеет самое непосредственное влияние. Пересадят тебе долю от незнакомого человека, очнешься от наркоза, и выяснится, что тебя уже совсем не на тех тянет. Или вообще ни на кого не тянет. Зачем такое нужно?

Матросов про себя усмехнулся предусмотрительности нового знакомого.

— А с этим делом как? — спросил Калюжный и указал пальцем на бутылку.

Матросов понял, что это еще один вопрос, который волнует будущего владельца его внутренностей.

— Как у всех… — ответил он. — Могу выпить. Могу не пить.

Калюжный кивнул.

— А с “травкой”? — Он с напускной хитрецой подмигнул. — Может, ребята, “травки” хотите? — Бэха сделал отрицательный жест рукой. — Тогда, “герыча”? А? Только шепните! У меня такой “герыч”! Вы в жизни не пробовали! Прямо от моджахедов.

— Нет! Мы этим не интересуемся! — решительно сказал Бэха.

Калюжный пожал плечами: как хотите. Была бы честь предложена. Матросов понял, что и этот экзамен он выдержал успешно.

— Но по рюмашке-то можно… — заметил он.

— Нет, нет, — решительно проговорил Бэха. — И вообще… Мы с приятелем оказались в этой клинике почти случайно. Шли мимо и решили заглянуть. Узнать, оглядеться… Мы, собственно, пока и не думали ни о каких долях гипофизах…

Стенька, наконец, услышал его слова.

— Как это? А доктор мне сказал…

— Он поторопился.

— Но ведь он сказал…

— Это ошибка! — развел руками Бэха. — Мой товарищ вообще только полчаса назад узнал, что есть такая клиника и что здесь… творятся такие дела.

Калюжный вскинул брови, а потом подозрительно прищурился.

— Не понял! — проговорил он и посмотрел на Матросова.

Матросов смущенно переступил с ноги на ногу.

— Господин Калюжный. Тут дело в том… — начал объяснять он.

Но Калюжный уже не слушал. На его лице проступило обиженное выражение.

— Как же так? А я тут стол приготовил… Коньяк… А? — он подозрительно посмотрел на Матросова, потом на Бэху. — А может быть, я вам просто не нравлюсь? А? Может, вы мной брезгуете? Не хотите дружить со Степаном Калюжным…

Нижняя губа Калюжного стала наползать на верхнюю. А в глазах начало проступать вековое русское упрямство, как будто в памяти Калюжного сами собой всплыли многочисленные обиды, нанесенные русскому народу разными недружественными гадами, начиная с Чингисхана и Батыя и заканчивая Гитлером и Бин Ладаном.

- Вы, господин Калюжный, не обижайтесь, — сказал Матросов. — Вы нам очень симпатичны… И даже более того. Мы бы и сами хотели отдать наш гипофиз в хорошие руки, — Матросов первый улыбнулся свой шутке. — Но и вы нас тоже поймите. Нас мало интересует донорство. Можно сказать, вообще не интересует.

Калюжный смотрел на Матросова исподлобья.

— Нам деньги нужны! На короткое время. На неделю, максимум на десять дней. У нас намечается одно мероприятие… Можно сказать, бизнес. А клиника готова предоставить деньги. Под залог гипофиза и всего прочего. Понимаете?

Калюжный молчал.

— Мы возьмем деньги, провернем свое дело, заработаем свое и вернем клинике кредит. И тогда нам не придется отдавать никакой гипофиз. Да, честно говоря, мы и не собираемся. Понимаете? Поэтому, мой друг и не хочет вас обнадеживать. Хотя вы нам и очень симпатичны…

Матросов посмотрел на Бэху, и тот кивнул в подтверждение его слов.

— Правда, если у нас что-то сорвется… — добавил Матросов, чтобы не лишать Калюжного надежды. — Тогда…

Калюжный молчал, переваривая услышанное. Он заглянул в глаза сначала Матросову, потом Бэхе.

— Правда, что ли? — спросил он.

Бэха мрачно кивнул.

Стенька еще раз посмотрел на одного, потом на другого и буйна голова его понурилась.

— Вот, значит, как… А они мне сказали, что дело верное… — горько сказал Калюжный. — Полгода уже ищет донора «Счастливый шанс»… Никак не может найти. Вот вам и бедная страна. За сто тысяч баксов куска ливера не отыскать!

Приятели сочувственно помолчали. В самом деле, непорядок.

— А они с вас сто тысяч берут? — уточнил Бэха.

— Ну да.

Глаза Калюжного повлажнели.

— У меня жене — двадцать пять. И дочка… — Калюжный, как рыбак, отмерил разведенными руками семьдесят сантиметров воздуха перед животом. — Я ведь еще здоровый весь… — он согнул руку и под пиджаком надулся крутой бицепс. — И денег… Не поверите… Некуда девать. А вот гипофиз того… подкачал…

Бэха кашлянул и переступил с ноги на ногу. А Матросов не выдержал:

— Да вы не отчаивайтесь раньше времени, — сказал он. — Найдут вам донора. Раз обещали, значит надут.

Калюжный вдруг поднял голову, и в его глазах проступила какая-то мысль:

— А зачем вам, говорите, деньги? — спросил он у Бэхи.

— Для бизнеса, — неохотно ответил Бэха.

Калюжный бросил на молодых людей быстрый проницательный взгляд.

— Хотите быстро прокрутиться? — уточнил он.

— Ну, вроде того.

— А потом вернуть кредит?

— Конечно.

Калюжный внимательно посмотрел в их лица. Особенно пристально он почему-то изучал лицо большого Матросова. И его взгляд просветлел.

— А что за бизнес? Надежный? — как-то странно подмигнув, спросил он.

— Надежный! — ответил Бэха.

Калюжный почему-то рассмеялся.

— Ну, так бы сразу и сказали! — почему-то с облегчением сказал он. — А то я и вправду начал думать…

Он почему-то не договорил. А вместо этого присел к столу, налил себе рюмку коньяку и с удовольствием выпил.

Потом поднял на приятелей очень правдивые глаза.

— Эх, полюбил я вас, мужики! Честное слово, полюбил! А может, махнем ко мне на дачу? А? У меня дом на заливе… То да се… Шашлыки, банька… Жена на море отдыхает… Девчонок пригласим повеселее… Я таких кудесниц знаю… Маму родную забудете… Отдохнем, расслабимся…

Бэха покачал головой.

— Нет, нет. Спасибо. К сожалению, мы спешим. В следующий раз — обязательно!

— Ну что ж! — Калюжный не стал настаивать и поднялся, чтобы проводить гостей. — На всякий случай, не прощаюсь! — сказал он. — Мало ли что…

— Конечно, конечно!

— И ты береги себя, сынок! — Стенька с нежностью посмотрел на Матросова.

Приятели вернулись в приемную к симпатичному настойчивому доктору.

— Как вам наш «пахан»? — доктор мотнул головой в сторону комнаты для свиданий. — В домик на заливе приглашал? К девочкам? Меня приглашал, — по секрету сообщил он.

Бэха переступил с ноги на ногу.

— Мы бы хотели уточнить все детали по поводу денег, — твердо сказал он, не давая на этот раз себя сбить с серьезного курса.

— Про деньги — это не ко мне, — равнодушно зевнул доктор. — Это к нашему директору, — доктор махнул ручкой вперед и направо: нужно выйти в дверь и пройти по коридору.

Матросов и Бэха так и сделали.

В кабинете с надписью “Директор” вошедших встречала торчащая из стены огромная голова кабана со злобно ощерившейся верхней губой, вурдалачьими клыками и стеклянными искусственными глазами. Прямо под головой стоял директорский стол и пустое кресло. А возле окна крупный бровастый мужчина в прохладном льняном костюме, похожий на сбрившего бороду Карабаса Барабаса, бережно поворачивал в руках дорогое ружье и любовался его инкрустированным прикладом.

Увидев вошедших, мужчина осторожно поставил ружье в специальный высокий сейф в углу, запер бронированную дверцу и прошел к своему креслу.

— Так-так… Вы — с левой долей гипофиза… — догадался он, разглядывая посетителей твердыми охотничьими глазами. — Мне уже сообщили… Ну, все вопросы решены? Готовим договорчик?

Карабас выдвинул боковой ящик стола и извлек оттуда две типографские заготовки, состоящие каждая из нескольких листов, заполненных мелким шрифтом.

— Постойте, постойте… — сказал Бэха, усаживаясь напротив директора. — Тут все говорят с нами так, будто вопрос с гипофизом уже решен. А мы, откровенно говоря, совсем не планируем ложится на операцию. Мы пришли обсудить условия получения денежного кредита… А уж гипофиз… это так… оригинальное обеспечение…

Директор тонко улыбнулся.

— Понимаю! — охотно согласился он. — Готов ответить на любые вопросы!

Изобразив на лице предупредительное внимание, он, тем не менее, подхватил со стола экземпляры договора и, ловко развернув их в воздухе текстом к посетителям, опустил один перед Матросовым, другой перед Бэхой.

Матросов принялся рассеянно листать договор, а Бэха нахмурился, стараясь не упустить ни одного важного вопроса.

— Я вас слушаю, — проговорил директор.

— Скажите, как давно существует ваша фирма? — спросил Бэха.

— О, достаточно давно. Пятый год, — охотно отозвался Карабас.

— И клиенты были? В том смысле, что мы, надеюсь, у вас не первые?..

— Нет, конечно! — рассмеялся директор и внушительно сообщил: — На нашем счету более тысячи успешных имплантаций. — Он зачем-то похлопал по толстой бухгалтерской книге, лежащей по правую от него руку.

— Ну, хорошо, — продолжил Бэха. — Тогда давайте уточним все по порядку. Мы хотим взять у вас деньги в долг. На срок, скажем, в неделю.

Карабас кивнул:

— Милости просим. Это наш бизнес — давать людям деньги в долг!

— И если через неделю мы приносим деньги обратно, то ни о каких доля гипофизах речи идти не будет?

— Ну, конечно!

— И вы не будете иметь к нам никаких других претензий?

— Ровным счетом никаких!

Бэха недоверчиво посмотрел на благодушно улыбающегося директора. Директор некоторое время молчал, а потом рассмеялся.

— Я, кажется, понимаю ваше затруднение, — сказал он с приятной улыбкой. — Вы не можете сообразить, в чем же заключается наша выгода?

— Да! Именно! — облегченно выдохнул Бэха.

Директор встал и прошелся по комнате, чтобы дать нагрузку затекшим ногам.

— Объясняю! Трансплантация человеческих органов — это большой бизнес. Тысячи людей по всему миру зарабатывают на этом очень и очень неплохие деньги. Мы тоже… уже давно… — Карабас, поперхнувшись, пропустил кое-какие детали. — Но чем дальше, тем труднее вести дело. Трудно найти людей, готовых пожертвовать своими органами. Поначалу можно было просто покупать органы у нуждающихся в деньгах — теперь это плохо работает. В наше время в качестве доноров приходят только совсем опустившиеся люди — бомжи, алкоголики, наркоманы. А у таких людей органы — сами знаете какие! Клиенты отказываются иметь с такими донорами дело. А когда речь идет о кредите — вопрос другой…

Карабас остановился перед кабаньей головой и с удовольствием посмотрел в стеклянные глаза убитого им зверя.

— Вы уж простите, я буду откровенно, — он опять повернулся к посетителям. — В основном, к нам приходят люди, мягко говоря, не очень серьезные. Посудите сами: им нужны большие деньги, на короткий срок, под такой экстравагантный залог… Как правило, это какая-то авантюра… Они надеются быстро разбогатеть. А бесплатный сыр… Сами знаете… Короче, из пяти пришедших только один умудряется вернуть деньги обратно.

Бэха бросил быстрый взгляд на Матросова. Тот изучал текст договора и не обращал на разговор никакого внимания

— Я, конечно, не имею в виду присутствующих, — дипломатично добавил Карабас. И внушительно пояснил: — Встречаются очень и очень деловые люди… Особенно среди молодых. Они все возвращают в срок, и мы расстаемся довольные друг другом. С них, в соответствии с договором, — через плечо Матросова Карабас заглянул в договор и ткнул пальцем в нужное место, пункт “пять точка три”, - мы берем небольшой процент за пользование кредитом — сущие пустяки, ниже среднебанковского — и вычитаем наши расходы. Так что с теми, кто возвращает, мы не в убытке. А уж с теми, кто не возвращает… Сами понимаете… — Карабас развел руками.

Он обошел стол и опять опустился в свое кресло.

Бэха покосился на Матросова. На его взгляд все было логично. У самого Матросова, похоже, вопросов не было. Бэха, нахмурив лоб, стал придумывать, что бы такое еще спросить.

— А бывает, что человек берет кредит и скрывается? — спросил он.

— Нет, — с суховатой вежливостью улыбнулся директор. — Такое невозможно. Мы внимательно следим за теми, кто берет кредит. В их организм, образно говоря, внедряется некое устройство, микросхема или, как теперь говорят, чип, который через спутник постоянно сигнализирует о местонахождении кредитора.

Оба приятеля вопросительно посмотрели на директора. Карабас, завалившись на бок, достал из брючного кармана связку ключей, отделил нужный и отпер нижнее отделение вмонтированного в стену сейфа.

На стол перед гостями легла отделанная бархатом коробочка, какие используют ювелиры, под крышкой которой, на мягком сафьяновом ложе, покоилась маленькая блестящая таблетка в металлическом ободке.

— Все элементарно, — пояснил Карабас. — Вы просто глотаете таблетку, чип застревает у вас в двенадцатиперстной кишке, и наш оператор каждую минуту знает, где вы находитесь. Если ваши перемещения вызывают подозрения, оператор сообщает по инстанции, и в дело вмешивается служба безопасности. Пока что еще никому не удалось убежать.

— Понятно. А если этот чип извлечь? — спросил дотошный Бэха.

— Невозможно.

— Почему?

— Это секрет. Но вам я скажу: требуется небольшое хирургическое вмешательство нашего специалиста. Не бойтесь, ничего страшного. Зонд, трубки… Для нашего специалиста — пустяки. Но человеку постороннему — никак!

Бэха напряженно думал, стараясь предусмотреть все возможности, а Карабас с благосклонной иронией наблюдал за переменами его лица.

— А если человек и деньги вернуть не может, и орган отдавать отказывается.

— Такое бывает, — охотно признался директор. — Но, увы… В соответствии с пунктом “пять точка пять”, - он потянулся пальцем через стол к экземпляру Бэхи, — на следующий день после окончания договора, сумма долга увеличивается вдвое. И за каждый день просрочки начинают начисляться проценты. В дело вступает специальное подразделение по возврату долгов, и… — Карабас скорбно развел руки. — Люди, как правило, не отказываются…

Бэха мрачно кивнул.

- И вы хотите сказать, что все это законно? — спросил он.

— Абсолютно! — Карабас протянул вперед руку, и Матросов вложил в нее свой экземпляр договора. Директор положил договор перед собой, и любовно накрыл его ладонью. — Абсолютно законно! Наши юристы не один месяц работали с этим документом. Мы, господа, живем в свободной стране. Где человек волен сделать со своими органами все, что ему вздумается! Добровольное донорство! Комар носа не подточит!

Директор привычно отлистал страницы и разгладил рукой последнюю, на которой следовало ставить подписи.

— Ну, так как? — Он посмотрел на посетителей. — Видите, я с вами откровенен. Нам нечего скрывать!

Бэха подцепил ногтем таблетку из коробочки и взвесил ее на ладони. Маленький блестящий кружочек весил не больше бельевой пуговицы. Он покосился на Матросова и пожал плечами: дело твое, решай сам, я не вмешиваюсь.

— Вы все предусмотрели… — заметил Бэха.

— Что поделаешь — бизнес, — развел руками директор. — Ну что? Подписываем?

— А деньги можно получить прямо сейчас? — спросил Матросов.

— Ну, конечно!

Директор, скособочившись, опять извлек из кармана связку ключей, отделил нужный, повернулся вместе с креслом к сейфу и отпер другое его отделение. Это отделение было плотно заставлено аккуратно сложенными банковскими пачками.

— Тридцать тысяч долларов, если не ошибаюсь, — обернулся директор. — О такой сумме идет речь? — он, прикрыл сейф, повернулся обратно и небрежно бросил на стол несколько зеленых пачек в банковской упаковке.

Матросов почувствовал, что Бэха с усилием сглотнул слюну.

— Ну? — директор занес ручку над договором. — Так как?

Матросов вынул металлическую таблетку из рук Бэхи.

— Я согласен! — сказал Матросов и закинул электронную таблетку в рот.

К началу июня ситуация с крысами оценивалась в городе как критическая. Крысы теперь бегали по улицам, как только хотели. Милиция уже не раз открывала стрельбу по обнаглевшим вредителям. Закрывались продовольственные магазины, вчистую разоренные прожорливыми посетителями. Люди не гасили на ночь свет, но и оставленные во всей квартире огни не спасали от нашествий хвостатых воров. Телерадиовещание испытывало проблемы на передающих узлах. Люди боялись ходить вечерами по улицам и с наступлением темноты город заметно пустел.

На станциях метрополитена, несмотря на работу в усиленном режиме ультразвуковой системы защиты от попадания в шахты животных, теперь собирались ночами тысячи крыс. Были организованы специальные бригады, которые к началу работы поездов вытесняли захватчиков с платформ станций в тоннели. Перегрызенный силовой кабель приходилось ремонтировать почти каждый день.

Расположенная за городом муниципальная свалка и вообще представляла собой фантастическое зрелище. Эти несколько гектаров сваленного из контейнеров мусора, который в обычные время круглосуточно утюжила парочка бульдозеров, теперь были покрыты сплошным шевелящимся серым ковром. Сотни ворон, которые десятилетиями жили и плодились на свалке, теперь не могли даже присесть на ее поверхность, целыми днями кружили в воздухе и оглашали округу возмущенным карканьем. Администрация отказывалась принимать у соответствующих служб мусор из-за невозможности его обработать — рабочие ни в какую не соглашались даже на ружейный выстрел приближаться к свалке.

Вообще говоря, было уже не совсем понято, кто является хозяевами в городе — люди или крысы. Среди чиновников ходили слухи, что в столице собирается специальная комиссия для выяснения обстановки.

Неизвестно, что творилось бы в городе, если бы администрация через федеральную службу безопасности не наложила запрет на обсуждение в прессе и на телевидении крысиной темы.

Все ветви городской власти объединись в попытках найти выход из сложившейся ситуации. Утром дня, следовавшего за совещанием с участием науки и силовиков, губернатор в экстренном порядке принимал в своем кабинете очень перспективного посетителя, которого привел к нему новый начальник санэпидемслужбы.

В кабинет вошел средних лет человек с моложавым лицом и юношеской шевелюрой. Его решительно нахмуренные брови и гордо вскинутый подбородок должны были внушить губернатору, что перед ним человек, который знает, что говорит и у которого слова не расходятся с делом. Вид посетитель имел энергичный. Одет был аккуратно, но демократично, под пиджаком — трикотажный свитер. Он стал в нескольких метрах от губернаторского стола, взявшись обеими руками за лацканы пиджака и свободно выставив вперед правую ногу.

Посетителя представили как кандидата биологических наук, руководителя Экспериментальной лаборатории передовых биохимических технологий. Фамилия посетителя была Торба. Василий Павлович Торба.

— Ну и что? — сердито спросил губернатор. Спросил не столько у самого посетителя, сколько у помощника, который отфильтровал этого кандидата наук от прочих посетителей и провел через кордоны в его кабинет.

— Я знаю, как избавить город от крыс, — твердым голосом сообщил Торба.

Губернатор навел на него начальственные глаза. Торбу не смутили притаившиеся в них молнии. Его левый глаз цепко прищурился, как у полководца, оглядывающего поле предстоящей битвы и оценивающего дистанции атаки пехоты и углы обстрела артиллерии.

— Господин Торба — автор оригинального метода борьбы с вредными животными, — подсказал вкрадчивый голос помощника.

— Да? — губернатор посмотрел Торбе прямо в глаза.

— Да!

Губернатор подумал некоторое время и кивнул головой, показывая, что готов слушать и Торба может говорить.

Суть предлагаемого Торбой метода заключалась в следующем.

В природе, как правило, даже самые хищные и кровожадные животные не поедают себе подобных. Даже в периоды сильного голода, даже убитые в схватках естественного отбора конкуренты никогда не поедаются, а оставляются на растерзание стервятникам. Никогда в жизни тигр не станет есть тигрятину. А, скажем, акула — акулятину. Это табу заложено на очень глубоком, возможно, генетическом уровне, — природа охраняет свои ряды от хаоса и самоистребления.

В то же самое время известны случаи, когда этот природный механизм защиты и саморегуляции дает сбои. При грубых ошибках в питании на звероводческих фермах случаются факты поедания самками своего приплода. Свиноматка может сослепу слопать новорожденного поросенка. Самцы некоторых рыб при определенных условиях начинают питаться икрой, которую отметали самки-соплеменницы. Или даже лев одиночка, много лет не находящий своего места в львиной семье прайде, может стать каннибалом и начать охотится на молодое потомство более удачливых самцов.

Так вот. Как утверждал Торба, экспериментальная лаборатория под его руководством разработала метод воздействия на центры каннибализма. Им удалось выделить эти центры в коре головного мозга животных и найти химические вещества, способные этот центр активировать.

— Ну и что? — сердито спросил губернатор, которому было совсем не до экскурсов в популярную зоологию. — Какое это имеет отношение к нашей ситуации?

Торба твердо встретил взгляд грозного городского головы.

— Если активировать этот центр, животные начнут пожирать друг друга, — сказал он.

Губернатор нетерпеливо перевел глаза с Торбы начальника санэпидемслужбы.

— И наши крысы — тоже, — подсказал начальник.

Папа наконец сообразил, в чем дело, и задумался. Потом в сомнении посмотрел в непроницаемое лицо Торбы.

— Сколько же нужно времени, чтобы несколько миллионов крыс сожрали друг друга?

Торба склонил голову, отдавая должное быстроте ума губернатора. Это был хороший вопрос.

— Если процесс пойдет, и крысы станут убивать друг друга, война будет быстротечной. Изменения в поведении крыс начнутся примерно через полчаса после обработки газом. В течение первых суток популяция сократится как минимум в восемь раз. А к исходу вторых — говорить будет уже не о чем. Закон геометрической прогрессии.

Губернатор кивнул головой, показывая, что он, пусть смутно, но все еще помнит, что такое геометрическая прогрессия. Насупившись, он раздумывал еще некоторое время.

— А как его активировать?

— Простите, что?

— Ну, этот ваш… центр поедания друг друга…

— Нужно обработать животных специальным газом. То есть запустить этот газ в помещение, где находятся крысы. Например, в канализацию.

— А какой газ?

— Мы знаем какой.

Торба без сомнения хотел произвести впечатление человека, у которого слова не расходятся с делом. Слушая собеседника, он недоверчиво склонял голову чуть набок, глаза его прищуривались и в них появлялось едва заметное нетерпение, как будто Торба заранее знал, что собеседник собирается сказать.

— То есть, если пустить в канализацию этот газ, крысы начнут жрать друг друга?

— Совершенно верно.

— Вы в это уверены?

— Абсолютно. Мы работаем над этой темой уже пятый год.

Губернатор взглянул на стоящего за спиной Торбы нового начальника санэпидемслужбы.

— Вы проверяли?

— Да, — твердо ответил новый начальник. — На моих глазах двух хомячков, посаженных в специальную камеру, обработали газом. Через пятнадцать минут они сцепились друг с другом и дрались до тех пор, пока один не загрыз другого.

Губернатор пристально посмотрел на Торбу. Нельзя сказать, чтобы губернатору понравился Торба. Для настоящего ученого Торба был как-то слишком уверен в себе.

— Как это будет выглядеть? — спросил Папа после долгой паузы.

— Мы одновременно запустим газ в канализационные люки примерно в ста точках в разных концах города. Дальше останется только ждать.

— У вас имеется достаточное для этого количество газа?

— Нет, конечно. У нас есть пробные дозы. Но если вы дадите команду и подключите к делу все заводы по производству бытовых аэрозолей…

— На это нужно много времени…

— Сутки на подготовку и еще сутки на производство. Мы прорабатывали вопрос.

Губернатор покосился на начальника службы. Тот кивнул в подтверждение. Да. Двух суток достаточно.

Губернатор опять задумался. Многолетний опыт приучил Папу настороженно относится к людям, у которых заранее готов ответ на любой вопрос. Кроме того, Папа понимал, что если бы методика Торбы на самом деле была стопроцентным спасением от паразитов, то ее бы уже давно использовали повсюду, и в первую очередь на Западе.

Но большого выбора не было. Еще несколько дней — и полетят удалые административные головы. Причем начнут забаву именно с его головы. К тому же в глазах Торбы то и дело вспыхивал огонь особого рода энтузиазма… Того энтузиазма, с каким командир отправляет своих бойцов, вооруженных штыком и гранатой, атаковать танковую колонну… Но в наших условиях, знал многоопытный Папа, такой энтузиазм иногда имеет решающее значение.

— Вам, конечно, потребуется городское финансирование? — поджав губы, спросил он.

— Конечно.

— И вы бы хотели сами контролировать потоки?

— Без сомнения.

Губернатор приподнял левую бровь. Потом поскреб ногтем пятно на поверхности стола… Посмотрел в окно…

— Сколько?

Торба не моргнув глазом, назвал цифру. Губернатор нахмурился.

— Но финансирование — не главное, — быстро добавил Торба.

— А что же главное?

Торба, прищурившись, посмотрел куда-то вдаль, за окно, поверх крыш городских домов.

— Главное — масштаб задачи. Мы готовы дать бой! — не очень понятно выразился он. И в его глазах на короткое время опять вспыхнул огонь того самого энтузиазма.

Папа вздохнул.

— Сколько времени вам потребуется на всю операцию?

— Четверо суток, — не моргнув глазом, сказал Торба.

Губернатор посмотрел на календарь. Он уже и сам прикинул в голове, что четверо суток будут минимальным сроком.

— Даю вам семьдесят два часа, — тем не менее, сказал Папа. — К воскресенью крыс в городе быть не должно!

В десять часов утра Ксюша лежала на кушетке в сестринской комнате на первом этаже больничного корпуса. Она лежала щекой на серой застиранной простыне, покрывавшей дерматиновое изголовье, спиной к раскрытому окну и лицом к стене, и бессмысленно смотрела на пляшущие по казенной желтой краске ажурные тени. Ей было страшно.

Что делать? Что?! Ну что он за сволочь, этот Бэха! Ведь по роже видно, что у него есть деньги, есть! Но такой человек скорее удавится, чем оторвет от себя свои кровные — пусть даже на хорошее дело! Но самое обидное даже не в этом! Ксюша-то хороша! Ведь с самого начала было ясно, что Бэха жмот. Так зачем было и просить, зачем было унижаться и терять время.

Перед Ксюшиными глазами то и дело всплывали обтянутые кожей черепа в окошке пятого отделения. И она никак не могла отогнать от себя эти видения. И где-то среди них — ее Тося…

Что делать!? Что?

Близко от Ксюшиного лица на стене раскачивались дырявые тени от листвы. Тени то почти успокаивались, и лишь беспокойно дрожали на одном месте, то вдруг с улицы доносился порыв ветра, деревья начинали волноваться и шуметь, и тени перед Ксюшиным лицом принималась размашисто раскачиваться из стороны в сторону.

Нужно искать правду. В конце концов, сейчас не средневековье. Можно привлечь прессу, написать в Москву, пойти к какому-нибудь депутату. Но тут любому понятно: Тосю перевели в пятое отделение для того, чтобы Ксюшу запугать! Чтобы дать ей понять: ситуация под контролем, и Ксюша на крючке. Стоит ей совершить хотя бы одно неосторожное движение, и с Тосей может произойти все, что угодно. Все, что угодно!

Правду конечно, нужно искать, но сначала следует забрать из больницы Тосю. Для того, чтобы развязать руки и вырвать у врагов главный рычаг давления. И уже тогда… Но как забрать из больницы Тосю, если у них все схвачено, а у Ксюши нет денег…

Вдруг светлое пятно на стене потемнело, как будто кто-то встал снаружи под окном и заглянул внутрь. Ксюша вздрогнула и замерла. Она услышала шлепок падающего на пол предмета и обернулась, но в окне уже никого не было видно. Лишь потревоженная ветка жасмина встревоженно раскачивалась из стороны в сторону.

А на полу посредине комнаты лежал полиэтиленовый пакет с эмблемой соседнего универсама.

Судя по тому, как пакет безвольно осел на бок, он был пустым. Или точнее, почти пустым: какой-то небольшой плоский предмет прижимал дно пакета к полу. «Бомба! — догадалась Ксюша. Но тут же мысленно махнула рукой. — Какая там бомба!.. Да и потом… все равно…»

Она встала с постели, подняла пакет, заглянула внутрь и вытащила оттуда маленький сверток, обернутый в газету. Ксюша развернула газету, и под газетой обнаружила еще один слой упаковки — на это раз из плотной коричневой бумаги. Разодрав и бумагу, она с удивлением увидела пачку денег, крест-накрест перевязанную банковской полосатой лентой. Из-под ленты с одной стороны на Ксюшу печально смотрел одутловатый глаз американского государственного деятеля Франклина, а с другой было выведено вязью число пятьдесят.

В пачке Ксюша насчитала пять тысяч долларов США.

И все-таки нельзя сказать, что ситуация с крысами полностью заслонила собой все другие городские новости. В эти дни внимание публики привлекли и подробно обсуждались еще несколько сенсационных и даже трагических событий.

Во-первых, городская бабушка-пенсионерка, приехав в свой домик, купленный в одной из деревень области, решила избавиться от прошлогодней сухой травы старым дедовским способом — чиркнула спичкой о коробок, и легкий огонек ходко побежал по огороду, слизывая сухую, как порох, ненужную траву. Но не учла бабушка свежий попутный ветер и близость соседского сарая. В итоге ее сельскохозяйственная инициатива привела к уничтожению сорока шести домов этой самой деревни. Нет, вы можете себе это представить? Почти вся деревня перестала существовать из-за какой-то бестолковой дачницы.

Во-вторых, опять произошло столкновение на железнодорожном переезде, электричка превратила пригородную маршрутку в кучу металла, погибли ни в чем не повинные люди, в том числе четверо детей, отправившихся из летнего лагеря в ближайший магазин за мороженым. Погибли, заметьте, по вине беспечного водителя маршрутки, который сам чудом остался жив. И найдут ли уже когда-нибудь управу на эти маршрутки? Ведь что ни день — то трагедия!

В-третьих, одна из жительниц города, работница хладокомбината, родила пятерых близнецов, что случается в нашем городе раз в двадцать пять лет. Все малыши после родов остались живы, но оказалось, что у трех из них имеются маленькие хвостики на манер собачьих. Хвостики ампутировали прямо в роддоме, а безмятежной мамаше и ее мужу городские власти выделили четырехкомнатную квартиру.

И, наконец, поползли слухи о том, что предприимчивые горожане открыли еще один способ легкого заработка, что-то связанное с бытовой химией. Будто бы они покупают в обычном хозяйственном магазине не то известь, не то цемент, что-то с ним делают прямо в домашней ванне, в чем-то разводят, с чем-то смешивают, и после этого продают одной иностранной компании — то ли японской, то ли голландской — чуть ли не по цене золота. Что заниматься этим может не только специалист-химик, а прямо-таки каждый дурак, и будто бы уже есть люди, которые нажили на этом деле целые состояния.

В слухах было дело или нет, но Матросов с Бэхой, приехав покупать порошок, обнаружили у дверей склада в железнодорожном тупике шевелящуюся очередь. В очереди преобладали молодые люди предприимчивой наружности, а также бывалые женщины челночного вида. У всех, стоявших у дверей, были одинаково возбужденные и таинственные лица, как у людей, в первый раз попавших в казино или на поединок по боксу среди женщин.

Матросов с самого утра был как-то рассеян и задумчив и, судя по всему, особенного значения очереди не придал. Но Бэха, увидев выстроившихся людей, помрачнел.

— Вот черт! — в сердцах сказал он.

— Что?

Бэха посмотрел на Матросова сердито.

— Думаешь, опять химик сработал? — догадался Матросов.

Бэха не ответил.

Приятели пристроились в хвост.

Очередь настороженно помалкивала. Люди находились в напряжении и подозрительно поглядывали друг на друга.

— Почему мы так медленно двигаемся? — наконец спросила женщина с бегающими глазами. — Что они там возятся?

— Деньги не успевают считать, — ответил парень с золотой цепью в палец толщиной. — Суммы-то большие. А у людей — мелочь.

— Какая еще мелочь?

— Ну, сотни там, полтинники!

Очередь опять помолчала.

— Так что же нам, тут до утра стоять?.. Нужно мелочь— мимо! Брать только тысячи!

— Ишь, какой умный! А у меня, может быть, половина суммы — сотнями. Что же мне теперь, домой идти?

Какой-то парень в бейсболке за несколько человек впереди рассмеялся нервным деревянным смехом.

Некоторое время люди стояли молча. А о чем можно говорить в такой странной очереди?

— Вы видели? Только что один мужчина увез целый багажник! — не выдержала молодящаяся женщина с пышной укладкой на голове. Рядом с ней на земле стояла сумка на колесиках.

— Багажник — еще что! Утром, говорят, один приезжал на грузовике! — сквозь зубы процедил ее сосед.

— На грузовике!?

Матросов невольно покраснел. Они с Бэхой тоже приехали на фургоне, но на всякий случай оставили его за несколько сот метров от склада.

Никто не ответил, но было заметно, что все, стоящие в очереди, подобрались.

— А вы сколько берете? — спросила у соседа женщина в мужской кожаной куртке.

— Что беру — все мое! — буркнул в ответ коренастый сосед, кирпичным румянцем и висячими усами, напоминавший Тараса Бульбу.

— Ну и не говорите! Пожалуйста! — фыркнула женщина. — Тоже мне, граф Монте-Кристо!

Бульба отвернулся.

— А хватит нам этого… как его… сурика? — обращаясь ко всем сразу спросил кто-то.

— Хватит. Там полный ангар. Я заглядывал.

— Говорят, вчера целый состав к городу подошел.

— Скажете тоже — состав! Не состав, а четыре фуры. Но и это почти пятьдесят тонн.

— Ничего себе!

— А вы думали! Такой спрос!

Бэха досадливо крякнул.

— Черт-те что! — прокомментировал он, разглядывая носки своих ботинок. — Просто черт-те что!

Матросов кивнул.

— Скажите, а долларами они берут? — спросила у стоящего впереди парня женщина с высокой прической.

Парень растянул губы в улыбке.

— Какие доллары, мамаша! Мы не в Чикаго! Только рубли!

— Как это! — покраснела женщина. — А мне сказали… Что же теперь — и доллары не деньги?

Очередь не отвечала.

— Черт-те что! — в сердцах проговорил Бэха.

— Ты думаешь, химик? — повторил вопрос Матросов.

— Какой химик! Химик бы не справился. Тут кто-то метет языком по-взрослому!

Бэха посмотрел на часы.

— Ладно, ты пока стой, — проговорил он, — а я отъеду ненадолго. Здесь, я вижу не меньше, чем на час…

Матросов не возражал.

— Надо в больницу заглянуть… — добавил Бэха. Но уходить почему-то не спешил.

— Что? — спросил Матросов.

— Не нравится мне все это… — решительно сказал Бэха. — Очень не нравится!

Матросов пожал плечами: а что делать?

— Я это к тому, — Бэха, наконец, посмотрел Матросову прямо в глаза, — что еще не поздно отказаться.

— В каком смысле?

— В том смысле, что ничего не покупать. Деньги вернуть в клинику. А про немцев забыть.

Матросов некоторое время о чем-то размышлял. Потом почему-то смутился.

— Нет, нет, зачем же! Раз уж решили, значит решили. Да и вообще… — Он не договорил.

— Что?

— Поздно уже отказываться…

— Как это поздно? Почему?

Матросов пожал плечами.

— Потому что у меня уже нет всех денег. — Он вдруг улыбнулся. — Пять тысяч сегодня утром я уже потратил…

Развернув влетевший в окно пакет и обнаружив в нем пять тысяч долларов, Ксюша в первый момент несказанно удивилась. А потом испугалась.

Что мог значить этот пакет? Пакеты с деньги просто так в окна не влетают! Да еще с такими огромными. Тут что-то не так. Чьи это деньги? Кому они могут принадлежать?

Это или какое-то страшное недоразумение, или ловушка! Рассчитанная на то, что Ксюша возьмет эти деньги себе. Только она начнет тратить деньги, к ней сразу же явятся серьезные люди, спросят: «А где наши пять тысяч? У тебя? А мы их ищем, найти не можем!» — и возьмут ее в оборот. О таком сплошь и рядом рассказывает телевидение.

Но кому, спрашивается, нужно расставлять Ксюше ловушки? Да еще таким странным рискованным способом. Заместителю главного врача? Администрации больницы? Не похоже. У них нашлись бы способы и попроще.

И ведь сумма-то — точно такая, какую она просила у Бэхи. О том, что ей нужны деньги, знали Бэха и Матросов. Кто-то из них имеет отношение к пакету. Бэха? Но зачем им это нужно. И вообще, какая связь одного с другим?

Ксюша так и не пришла ни к какому выводу и решила не ломать попросту голову. На всякий случай она достала из пакета деньги и спрятала их на себе. Выбрасывать пакет она на всякий случай не стала, сложила его аккуратно и засунула в стопку с чистым бельем.

А во время тихого часа, когда Ксюша прибиралась в сестринской, со двора донесся шум мотора и, выглянув в окно, она увидела проезжающую по дорожке между корпусами машину Бэхи.

Ксюша торопливо бросила швабру, накинула куртку, сунула ноги в уличные туфли и побежала во двор.

Пока она бежала, машина уже доехала до административного здания, и Бэха, по-видимому, скрылся внутри. Но не успела Ксюша как следует отдышаться, как он вышел оттуда, на ходу шаря по карманам в поисках ключей.

Увидев Ксюшу, он удивился, точнее, удивился решительному выражению ее лица.

— Что случилось? — Бэха замедлил шаги.

— Это не ты?

— Что?

Ксюша пытливо смотрела ему в лицо.

— Кто-то бросил мне в окно пакет… — сказала она. — А я никак не могу понять, кто.

Бэха пожал плечами — ни к какому пакету он отношения не имеет. Отыскав ключи, он нажал на кнопку и разблокировал замки дверей.

— А что в пакете? — рассеянно спросил он. Стало ясно, что про деньги он ничего не знает.

— В пакете? — Ксюша стала торопливо прикидывать, чтобы такое придумать.

— Ну да, в пакете! Пять тысяч баксов? — пошутил Бэха.

Ксюша опустила голову.

Бэха посмотрел на нее с любопытством. Потом улыбка сползла с его лица.

— Что, на самом деле — деньги?

— Да, — тихо проговорила Ксюша.

Бэха хмыкнул. Потом стал серьезным. Потом опять издал нервный смешок.

— Это он! — с удивлением констатировал Бэха.

— Кто?

— Матросов. Деньги бросил в окно Матросов.

Ксюша недоуменно уставилась Бэхе в лицо. Бэха кивнул — да-да!

— Матросов? С чего это вдруг?

— Я же говорю, он чудак. Вы с ним два сапога — пара! Он тоже больных из пятого корпуса подкармливает. Покупает на всю получку хлеба и носит им в рюкзаке. Передает через окно. Пока никто не видит.

Ксюша оторопела.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю. Подсмотрел.

Ксюша почувствовала, что краска бросилась ей в лицо. Вот, оказывается, что Матросов делал тогда за кочегаркой. А она подумала…

— А откуда у него деньги? Ну те, что в пакете…

— Он вчера взял кредит под залог гипофиза!

Ксюша вытаращила глаза.

— Под залог чего?!

— Под залог гипофиза. Штука такая в голове.

— Как это?

— Вот так!

Ксюша не очень поняла, при чем здесь гипофиз, но времени на расспросы не было.

— А где Матросов сейчас? Ты знаешь?

— Знаю. Стоит в очереди за суриком.

— За чем?! За суриком?

Бэха махнул рукой — долго рассказывать — распахнул дверь и посмотрел на часы.

— Ты — туда? — быстро спросила Ксюша.

— Да.

— Я с тобой!

И она бегом бросилась вокруг машины, чтобы сесть на пассажирское место рядом с водителем.

А в это время в маленькой неухоженной квартирке на краю города происходила незаметная для посторонних глаз встреча двух примечательных людей.

Жаркий день клонился к вечеру, низкое солнце над горизонтом стояло прямо напротив окон и пробивалось даже сквозь плотно задернутые шторы.

Один из встречавшихся, молодой человек с ярко-синим насмешливыми глазами, был одет по-военному — маскировочной расцветки ветровка, высокие армейские ботинки на шнуровке, заправленные в голенища брюки цвета хаки — и тем не менее вид имел сугубо гражданский, недисциплинированный и отчаянный. В то время как в другом, подтянутом мужчине средних лет, несмотря на дорогой гражданский костюм, модный галстук и добротные ботинки, безошибочно угадывалась наблюдательность и собранность человека военного. Въевшийся в кожу загар и особая тропическая поджарость указывали на то, что мужчина провел последние годы в решительной дали от северных широт.

Военный в штатском мерил шагами единственную комнату, с любопытством оглядывая ободранные углы, а молодой человек в камуфляже неотрывно смотрел на экран портативного компьютера.

Квартира, в которой они находились, была плохо пригодна для проживания. Создавалось впечатление, что ее хозяева начали большой ремонт, вскрыли полы, ободрали языки засаленных обоев, расковыряли наличники и потолок, а потом махнули на это дело рукой. Может быть, потому, что у них закончились деньги, а может, оттого, что вышел весь энтузиазм.

Мебели в квартире почти не было. В углу комнаты стояла старая тахта с отваленными боковинами и стол, на полировке которого белели круги от горячих предметов, — и то и другое, по-видимому, было принесено с соседней помойки.

Единственный стул был повернут спинкой к столу, верхом на нем сидел парень в камуфляже, положив на спинку крепкие кулаки. На экране портативного компьютера, который принес с собой военный, уже в который раз прокручивался один и тот же телевизионный ролик.

Любительская камера, прыгающая в неопытных руках, снимала группу молодых людей в черных шапочках с прорезями для глаз, которая избивала двух рыночных торговцев фруктами. В свете тусклого уличного фонаря нападавшие толкались и теснили друг друга, мелькали чьи-то руки и ноги, взлетали в воздухе палки и велосипедные цепи. Торговцы пытались защитить головы локтями. Кто-то бежал к потасовке, замахиваясь из-за спины куском арматуры.

Военный остановился перед компьютером, с любопытством глядя на экран.

На экране появилось лицо молодого человека с ярко-синими глазами, тоже в черной шапочке, а перед ним — рука невидимого корреспондента, держащая мохнатый микрофон с логотипом провинциальной службы новостей.

— Хватит уже надеяться на власть! — с силой говорил молодой человек. — Эти люди забыли о справедливости и простых людях, они думают только о своих миллиардных счетах! Нужно самим брать судьбу в свои руки!

Камера опять показала избиваемых торговцев, и голос репортера проговорил:

— Вот он, человек, который вдохновляет молодежь на подвиги. Вот он, молодой Адольф наших дней!

Синеглазый парень, который все это время неотрывно смотрел на экран, разогнулся и с яростью стукнул кулаком по спинке стула.

— Сволочь! Сволочь! Скотина!

Военный хмыкнул:

— Что, Родион, не нравится?

Парень, которого военный назвал Родионом, нервно дернул плечом:

— Это фальшивка. Монтаж! Я никогда не имел дела со скинами!

Военный развел руками:

— Ролик показывали по областному телевидению. По его результатам было заведено уголовное дело… Так что… это крутится твой срок! — он кивнул на экран.

Ролик закончился; компьютер подумал некоторое время и опять запустил видеозапись с начала. На экране опять замелькали молодые люди в черных шапочках, занесенные кулаки и цепи.

— Я не имею никакого отношения к этим придуркам, — Родион уже взял себя в руки и говорил презрительно. — Журналист попросил меня высказать на камеру мои мысли, а потом показал это интервью вместе с кадрами избиения торговцев. Я не расист!

Военный наблюдал за Родионом цепкими глазами.

— Не знаю, не знаю… А еще говорят, журналист сильно поплатился за свой репортаж… Сломанные ребра, тяжелое сотрясение мозга.

— Следствие доказало, что я не имею к этому никакого отношения. У меня алиби…

Военный подошел к столу и остановил запись. Потом повернулся лицом к Родиону:

— Ну что ты, как маленький, Родион… Следствие не доказало… Алиби… Да за тебя просто не брались как следует… А если бы взялись, ты бы уже давно во всем признался…

Родион некоторое время насмешливо изучал холодные глаза военного. Потом усмехнулся и медленно проговорил:

— Не люблю ментов…

Бровь военного вскинулась вверх. Он поиграл желваками и медленно проговорил:

— Я не мент…

— Все равно не люблю!

Некоторое время они в упор смотрели друг другу в глаза. Потом военный хмыкнул:

— Собственно, меня все это мало волнует. Я не по этому ведомству. Я пришел сказать, что дата определилась. Ты потребуешься послезавтра. В воскресенье.

Родион пожал плечами: в воскресенье, так в воскресенье. Ему все равно, он готов.

— План тот же, — проговорил военный. — Примерно в полдень ты приводишь своих людей на территорию Северного химического завода. Приходите поодиночке, свое знакомство не выдаете, растворяетесь в толпе. Прощупываете настроения. Люди будут возмущаться — вы поддерживаете недовольство, подогреваете протест, придаете высказываниям экстремистский характер. В нужный момент, когда люди будут достаточно возбуждены, вступаешь ты, овладеваешь общим вниманием, выдвигаешь радикальные лозунги. Твоя позиция проста: «Во всем виноват губернатор. Губернатора в отставку!» Ты настаиваешь: у тебя есть документы, подтверждающие причастность к делу руководства города.

— А они что, действительно есть?

— Кто?

— Документы.

— А тебя что, кто-то будет проверять?

Тыльной стороной ладони военный брезгливо смахнул со стола какие-то крошки и шелуху и расстелил карту прибрежного микрорайона. Он огляделся вокруг, в сомнении посмотрел на засаленное сидение стула, развернул его к столу и присел.

— Как ты живешь в этой грязи? — поморщившись, заметил он. — Ты же вроде неглупый человек… А живешь, как бомж…

Родион дернул плечом:

— Мне без разницы. Я пришел в этот мир не ради вещей! И не ради денег!

Военный покосился на него с любопытством.

— Если появится ОМОН, — продолжал инструктировать он, — вы затеете потасовку, шумите, потом растворитесь в толпе и исчезните. Вот и все.

Он подвинул карту Родиону и тот, нависнув над столом, принялся изучать место будущего действия.

Не отрываясь от карты, Родион кивнул. Дело понятное.

— А это что? Забор вокруг территории?

— Да.

— Высокий? Колючка есть?

— Забор бетонный, двухметровый. Колючая проволока осталась только местами.

Родион кивнул.

— А это река?

— Да. На реке, вот здесь, пирс. У пирса — старая баржа.

— Понял.

— Точнее не баржа, а армейский паром.

— А какая разница?

— У парома опускается задний борт для погрузки автотранспорта.

Родион кивнул. Это понятно. Но их не касается.

— А если ОМОН оцепит территорию? Как мы тогда разбежимся?

— Не оцепит. Власти не ожидают организованного сопротивления. Если что — отступайте на баржу. Отвяжете швартовые канаты и баржу вынесет в залив. А вы вплавь. Или на судовом ялике.

Родион кивнул, прикидывая по карте какие-то расстояния.

Военный исподтишка за ним наблюдал. По оценкам оперативников их секретного подразделения этот парень — прирожденный оратор. Толпу молодежи заводит с пол-оборота. При этом однако импульсивен, часто поступает под действием порыва. У руководства были сомнения по поводу его участия в операции. Но человек в штатском настоял. При правильном подходе с ним вполне можно иметь дело. Подход — это вообще главное.

— А что это у тебя за имя такое — Родион? — ухмыльнулся военный. — В честь артиста, что ли?

— Какого еще артиста?.. — поморщился парень, продолжая запоминать карту. — Родионов много разных было …

— Кто, например?

Родион хотел вспомнить, например, Раскольникова, но не стал.

— А губернатор-то вам чем помешал? — вместо этого спросил он.

— А тебе не все равно?

— Папа — не самый плохой из чиновников.

— А вот уж это — не твоего ума дело!

Родион дернул плечом: и в самом деле, не его ума. Ему все равно. Он, наконец, выпрямился. Карта точно отпечаталась в его памяти.

Он некоторое время насмешливо изучал лицо военного.

— Значит, мы разбежимся, а ОМОН останется шинковать людей?

— Каких еще людей?

— Тех, что приедут сдавать аммонит. Газеты писали, что на Северном химическом располагается офис немецкого химического концерна.

Военный холодно выдержал его взгляд:

— Людей там не будет. Там будут спекулянты, которые хотели навариться на доверчивости немцев.

Родион подумал и согласился. В общем, да. На заводе соберутся спекулянты. А спекулянты, по мнению Родиона, — это не люди.

— Между прочим, принятый порошок сгружали на баржу. На ней несколько тонн токсичного химического соединения, — зачем-то добавил военный.

— Ну и что?

— А ниже по течению водозабор Северного района.

— И что? Зачем вы мне это говорите?

— Сам не знаю. Так просто.

Военный сложил карту, убрал ее в кейс и поднялся.

— Ну, все ясно?

— Да.

— Вопросы есть?

— Есть! Когда я получу деньги?

— Ты же пришел в мир не за деньгами! — напомнил человек в штатском. — Деньги получишь после выполнения операции.

Родион презрительно прищурился:

— Я-то пришел не за деньгами. Но деньги нужны для дела. Да и моим людям нужно что-то есть и пить.

Военный задумался. И опять в его глазах вспыхнул и угас странный огонек.

— Ладно, — сказал он. — Получишь ты свои деньги. Нам больше встречаться не стоит. А деньги будут ждать тебя на барже, в ходовой рубке. В рундуке с канатами.

Родион некоторое время изучал его твердый подбородок, потом низкую границу волосяного покрова на лбу. Затем пошевелился.

— Что? — спросил военный.

— Да так. Ничего. — Родион рассеянно зевнул. — А чем вам все-таки нынешний губернатор не угодил?

Военный плотно сжал губы. Он уже сказал: это Родиона не касается.

— А впрочем, губернатор, так губернатор, — вывел Родион. — Все вы одинаковые. Всех вас ненавижу!

В машине по дорогое из больницы к складу Бэха, насколько позволяло время, рассказал Ксюше о порошке и кредите, о немцах и о клинике «Счастливый шанс».

По мере того как Ксюше открывались подробности этой истории, она во все большее и большее удивлялась. Так, значит, это Матросов! Вот на кого бы она никогда не подумала. Странно! И, вообще говоря, что все это значит? Зачем такая таинственность? Пакет, влетающий в окно… Завернутые в бумагу деньги… Что хотел сказать этим Матросов?

И что теперь от него ждать? Как следует себя с ним вести? На всякий случай Ксюша прикидывала на ходу, какой теперь ей лучше, задумчиво-ласковой, или удивленно-строгой, а может, неприступно-оскорбленной?

Но в конце концов она решила, что Матросов совсем не заслужил, чтобы перед ним примерялись разные маски. Она должна сказать ему все открыто и прямо: она ему очень благодарна, — очень! — и крайне тронута его благородным поступком. Деньги нужны ей на время, и очень скоро она ему их вернет. Она будет рада с ним общаться и надеется, что со временем они смогут стать друзьями.

Бэха вырулил на площадку перед ангаром со стройматериалами и Ксюша увидела беспокойную очередь, торчащую из дверей, и возвышающуюся над толпой лохматую голову Матросова.

— Тебе лучше в сторонке подождать, — сказал Бэха, вытягивая ручной тормоз. — Видишь, что творится!

Матросов увидел, как Ксюша выпрыгивает из фургона, и по его лицу пробежала тень. Затевая всю эту историю с деньгами, он предполагал, что они с Ксюшей познакомятся ближе и, может, даже будут дружить, но что это произойдет так быстро и при таких обстоятельствах — он никогда не думал.

Ксюша уселась на скамейку и принялась ждать. Ей было видно, как Бэха развернул фургон и подал задом к воротам ангара. Они с Матросовым скрылись, а потом оба вышли: Бэха распахнул заднюю дверцу, и Матросов доверху загрузил кузов полиэтиленовыми пакетами с алым порошком. Потом они о чем-то посовещались, Бэха запрыгнул в кабину и завел мотор, а Матросов пошел по направлению к Ксюшиной скамейке.

Загружая в фургон мешки, Матросов кое-как взял себя в руки, и решил, что самое главное сейчас — сказать Ксюше, что она ничего такого ему не должна, что он помог ей чисто по дружески, что деньги — это только деньги, и когда у нее будет возможность, она их и вернет. То есть, если бы они подружились со временем, он был бы рад, но и только! Ничего более!

Но когда он подошел к скамейке, на которой сидела Ксюша, когда она поднялась ему навстречу, и он увидел вблизи ее лицо — такое свежее, такое красивое, настолько полное жизни — все заготовленные слова сами собой вылетели у Матросова из головы. Более того, — он вдруг испытал незнакомое раньше смятение и даже страх. Как человек, решившийся прыгнуть с высокого утеса в пенистые изумрудные волны. Или парашютист, шагающий с самолетного крыла навстречу золотым квадратикам полей.

Но, странное дело, с его приближением и Ксюша вдруг почувствовала, как у нее тревожно засосало под ложечкой.

Совсем рядом она увидела его глаза, которые вблизи оказались удивительными… Была в них и мягкость, и сила, и усмешка, и вопрос, и удивление, и отвага… Чего там только не было, в этих глазах — и дышащая туманной зеленью пропасть, и слепящая хрустальной чистотой высота, и самые сокровенные надежды на счастье, и самые греховные мечты по ночам! Как будто шла-шла Ксюша беспечно по жизни и вдруг из-за угла обожгло ее жарким предчувствием того великого и страшного, что происходит между мужчиной и женщиной, которым посчастливилось по-настоящему любить.

Оба смутились так, как не смущались никогда в жизни. Но нужно было что-то делать и о чем-то говорить.

— Это ты подбросил мне пять тысяч долларов? — спросила Ксюша. И сама почувствовала, что ее слова звучат как-то слишком строго.

Матросов посмотрел в ее решительные глаза, на плотно сжатые губы и сдвинутые брови. Под его взглядом Ксюша нахмурилась еще больше.

— Ну и напрасно! — отрезала она.

— Что?

— Напрасно ты подбросил мне деньги. Я все равно не смогу их взять!

Матросов болезненно улыбнулся.

— Почему?

— Хотя бы потому, что мы с тобой совсем незнакомы! — Ксюша почувствовала, что краснеет.

Рядом с ними затормозил фургон и из кабины выглянул Бэха.

— Эй, вы! Садитесь, поедем! — крикнул он.

Матросов исподлобья посмотрел на Ксюшу, потом на Бэху и покачал головой: поезжай, мы остаемся.

— Ну, как хотите! — прокричал Бэха. Он захлопнул дверь, и фургон уехал.

А Ксюша и Матросов, не сговариваясь, развернулись и зашали по переулку в направлении проспекта.

Они шли быстрым шагом и оба чувствовали, что все идет совсем не так, как надо. И что вот сейчас они выйдут на проспект, и через несколько минут он повернет налево, а она направо, и случится нечто по-настоящему ужасное: они так и не найдут нужных слов, чтобы высказать свои мысли и чувства. И вместо дружбы и участия из поступка Матросова выйдет глупость и несуразность. И будет совершенно непонятно, как им дольше смотреть друг другу в глаза

— Тебе нет необходимости рисковать из-за меня здоровьем… — отрывисто проговорила Ксюша и с досадой почувствовала, что опять получается не то, что нужно. — У меня совсем не та ситуация. Я могу пойти к главному врачу, извиниться, сказать, что была не права и раскаиваюсь, просить вернуть мою Тосю в старое отделение…

Матросов как-то хмуро посмотрел на нее через плечо и ничего не ответил.

Они вышли на проспект и остановились на перекрестке.

Стоял отличный июньский день — погожий и нежаркий. Светило снисходительное к человеку солнце северных широт. На газонах зеленела трава, которую в этом году еще ни разу не косили. Стриженые тополя уже распустились полным листом, и этот лист был молодым и свежим, не успевшим устать от городской духоты и бензинового смрада.

Матросов повернулся к Ксюше, в лице его на мгновение мелькнула какая-то тень, он нахмурился и глухо проговорил:

— Это не я…

— Что — не ты?

— Ты спрашивала, не я ли бросил тебе в окно пять тысяч долларов. Так вот отвечаю: это не я!

Из переулка вышел странный мужчина в старомодном длинном плаще и широкополой шляпе и остановился у лотка с газетами.

Матросов развернулся и, как будто забыв о Ксюше, зашагал по проспекту в сторону метро. Ксюша в недоумении вытаращила глаза, потом спохватилась и поспешила за ним.

Она нагнала его не без труда, а когда поравнялась, Матросов покосился на нее через плечо и вдруг, волнуясь, заговорил совсем о другом, о чем-то потаенном и очень важном для себя.

— Я часто думаю о том, что у каждого человека в глубине души есть что-то доброе. У каждого! Даже у самого ожесточенного, даже у злодея. Какие-то сокровенные воспоминания. Что-то из детства… Из времени, когда он был счастлив…

Он бросил осторожный взгляд на Ксюшу и поморщился.

— Я не умею сказать, как следует… Но что-то светлое есть у всех. У кого-то это память о бабушке, которая его, маленького, очень любила. Любила не за то, что он красивый, или умный, или милый, как часто бывают маленькие дети, — а просто так, только за то, что он — это он, маленький человечек, ее внучок, рожденный для жизни и счастья. Любила такого, какой он есть, может быть пучеглазого, или сопливого, или в зеленке от детской ветряной оспы. Баловала потихоньку, прощала шалости… Потому что знала, сколько обид и слез ждет маленького человека в будущей жизни, и заранее жалела его… Ребенком он этого, конечно, не понимал, но, став взрослым, понял… И теперь каждый раз при мысли о бабушке лицо его невольно светлеет, а внутри становится тепло и хорошо.

Матросов говорил, с усилием подбирая слова и хмурясь оттого, что нескладные фразы плохо выражают его мысли. Но ничего не оставалось, и он продолжал говорить дальше:

— А кто-то, может быть, вспоминает дворовую собаку, храброе сердце, с которой был дружен в десять лет. А кто-то — незнакомого дядьку-плотника, который ни с того ни с сего подарил удивительный фонарик с красным лучом… Чудесный фонарик, который можно было зажигать, накрывшись с головой одеялом… А кто-то помнит первую детскую любовь, когда человек еще не знает, зачем это и что с этим делать, а лишь ощущает блаженное оцепенение и негу и умиляется каждой букашке и каждой травинке… Или еще что-то… Я не знаю… У каждого может быть свое.

Матросов покосился на Ксюшу, опасаясь, что она его не понимает и ей скучно. Однако Ксюша смотрела на него внимательно. Матросов кивнул неизвестно чему и продолжал:

— У каждого, я уверен, в глубине душе припрятано что-то доброе и дорогое. И когда человек изредка заглядывает туда, в минуту, когда достает эти сокровенные воспоминания, он не может быть злым, или жестоким, или жадным… Любой человек, понимаешь? Даже негодяй.

Матросов посмотрел куда-то вдаль, на горизонт, поверх домов.

— Но мы, к сожалению, прячем это доброе в самую глубину! И стараемся пореже его оттуда доставать, — чтобы не расслабляться. А о том, как нас кто-то обидел, о несправедливостях, об унижениях, которые нам выпали — мы помним каждую минуту! И поэтому каждую минуту готовы дать кому-то отпор… И все время живем, будто в осаде, все время начеку, все время настороже… А это неправильно! Ведь если ты улыбаешься человеку — и он улыбается тебе в ответ. А если смотришь на него волком — и он будет смотреть на тебя, как на врага! Понимаешь?

Ксюша осторожно кивнула. Матросов мотнул головой и поморщился.

— Я не знаю, как это сказать… Сам чувствую, а сказать не умею… Но есть один человек, удивительный… В самом деле…. Он умеет сказать так, что каждый поймет с полуслова.

— Мне кажется, я тоже понимаю… — заметила Ксюша.

Матросов признательно на нее посмотрел.

— Тому человеку даже и говорить не обязательно. Достаточно его увидеть — и все становится ясно…

— Он — кто? Твой друг?

Матросов покачал головой.

— Он был учителем. А потом бросил все и уехал в маленький провинциальный городок, чтобы работать директором детского дома.

Ксюша кивнула.

— Он, знаешь, как об этом говорит? — Матросов на мгновение задумался. — Вот едет, скажем, трамвай… Или поезд метро… И в нем целый вагон нормальных, спокойных людей. Но вот внутрь входит человек раздраженный… или озлобленный… Всего один… И этот человек начинает распространять вокруг свою злобу: ссорится с соседями, толкаться, затевать ругань — и через пять минут уже весь вагон охвачен этим вирусом. И даже далеко стоящие люди невольно раздражаются и теряют покой… А потом все эти люди выходят, идут на работу или домой и разносят злобу дальше: срываются на подчиненных, на домашних… И их раздражение, злоба распространяется от человека к человеку, как инфекция. Понимаешь?

Ксюша кивнула.

— Но ведь и добро точно так же! Кто-то тебе помог, или сказал что-то приятное, или просто улыбнулся… И ты несешь внутри себя благодарность и тепло — его тепло … И передаешь другим. И ты тоже кому-то улыбаешься… И делаешь приятное… И кому-то помогаешь… И распространяешь дальше полученную горстку добра!

Ксюша начала наконец понимать, к чему Матросов все это говорит. Ведь начинали разговор они с пяти тысяч, которые он бросил ей в окно, а вышли вон куда!

— Вся беда в том, — продолжал Матросов, — что вирус зла намного более заразный, чем вирус добра. Он распространяется быстрее и живет в человеке дольше. А дальше — как в медицине. Если уровень озлобленности в обществе превышает определенный порог, то начинает эпидемия, общество заболевает, люди перестают доверять друг другу и перестают верить в добро… — Матросов умолк. Потом смущенно посмотрел на Ксюшу: — Это мой знакомый так говорит. — Он помолчал и доверчиво улыбнулся: — И я бы очень хотел, чтобы ты когда-нибудь с ним познакомилась.

Ксюша кивнула: она понимает. Но кивнула как-то рассеянно.

Она вдруг почувствовала, как у нее внутри с каждой минутой все больше воцаряется какой-то удивительный покой. Так, будто долгие годы, может быть, с самого детства, в ней жило какое-то непонятное беспокойство, все время, каждый день и каждый час. Она с годами привыкла к нему, научилась с ним жить и даже уже не замечала. А тут вдруг разом это беспокойство куда-то исчезло — и Ксюша с удивлением почувствовала, как это чудесно, испытывать блаженный покой и гармонию, чувствовать, что все в твоей жизни встало на свои места и наполнилось смыслом.

Ее вдруг посетило острое желание этому по сути незнакомому человеку, Матросову, все-все о себе рассказать. Рассказать о детстве, о маме, о папе, об их загадочной ссоре, о Тосе, о Коленьке, о Лелятине… Не притворяться наконец насмешливой и сильной, а стать снова маленькой и беззащитной, вложить свою руку в его ладонь и доверчиво заглянуть в глаза.

Приближался конец рабочего дня. Транспортный поток становилось все напряженнее и напряженнее, у светофоров уже начали выстраиваться первые очереди. Из проходной какого-то предприятия на другой стороне дороги торопливо выходили первые, самые нетерпеливые работники.

За разговорами Ксюша и Матросов не заметили, как подошли к метро. Дойдя до киосков возле входа, они остановились. Матросов заметил складочку озабоченности у Ксюши между бровей.

— О чем ты? — спросил он.

— Ты не думай, пять тысяч я тебе обязательно верну, — сказала Ксюша. — Вот заберу бабушку из больницы и сразу займусь деньгами. Заложу жилье… Буду искать хорошую работу.

Матросов махнул рукой. Конечно!

— Ты не думай о деньгах, — сказал он. — Через три дня мы обработаем порошок, продадим его немцу, и денег будет много. Очень много. Так что отдашь, когда разбогатеешь.

Ксюша кивнула. А потом озабоченно покачала головой:

— Там возле склада было столько народа! И все покупали, покупали…

— Да, — согласился Матросов.

— И Бэха… Он, конечно, не злой, но я бы ему не доверяла.

Матросов и с этим согласился. Впрочем, по его лицу было видно, что теперь этот вопрос мало его занимает.

— Все будет хорошо! — заверил он. — Я это точно знаю. У меня на этот счет хорошее предчувствие!

Ксюше почему-то показалось, что предчувствие Матросова появилось после вот этого их разговора.

— И вообще! — добавил он. — Всем нам обязательно нужно верить в счастливые концы… В счастливые концы историй, который с нами происходят.

Ксюша удивилась. А Матросов тряхнул головой:

— Конечно! В то, что ко всем девушкам в конце концов приедет прекрасный принц на белом коне. Что все бравые солдаты найдут на дне волшебного колодца свои горшки с золотом. А все Иванушки выловят своих щук со щучьими велениями… А иначе — как жить?

Ксюша рассмеялась:

— Вот уж про щук — это точно сказки! Щучьи веления бывают только там…

Возле метро становилось людно. Торговля у киосков стала намного оживленнее. На вход в павильон выстроилась живая очередь.

— А ты оказывается, совсем не такой, как я думала… — проговорила Ксюша.

Матросов пожал плечами. Такой или не такой — уж какой есть.

— И ты прости меня… — попросила она.

— За что?

— За те слова у кочегарки… Про еду, которую ты воруешь, и прочее… — Ксюша смутилась.

Матросов махнул рукой:

— Я уж и не помню.

Ксюша посмотрела на Матросова и увидела, что его лицо просветлело. Он как будто тоже успокоился и повеселел, поняв, что успел сказать Ксюше все, что было нужно. А уж дальше, как получится…

— Что ты теперь будешь делать? — спросил Матросов. — Я имею в виду бабушку?

— Я еще не знаю… Сначала нужно забрать ее из больницы.

Матросов кивнул. А Ксюша вздохнула:

— Ладно, иди! И я пойду. А то там Тося… И Дрыкин… А мы тут с тобой… Мы ведь не в последний раз разговариваем. Еще успеем наговориться.

— Да, — согласился Матросов.

Он поднялся по ступенькам и скрылся в павильоне метро.

Ксюша некоторое время смотрела Матросову вслед. Потом вздохнула, повернулась, чтобы идти на автобус и чуть не вскрикнула от неожиданности. Прямо перед ней стоял старик в длинном плаще и широкополой шляпе, который шел за ними от самого магазина стройматериалов, и пристально разглядывал ее лицо тяжелым взглядом.

Ксюша крайне удивилась и хотела пройти мимо. Но, тут же поняла: раз у старика есть что-то на уме, то выяснить, в чем дело, лучше сейчас, в людном месте у метро, чем делать это потом, где-нибудь в темном переулке по дороге в больницу.

Она тряхнула головой и решительно посмотрела ему в лицо.

— Ну? Что вы на меня так смотрите?

Старик, казалось, не слышал Ксюшиных слов. Горящим, пристальным взглядом он сосредоточенно рассматривал ее лицо, как будто читал его строчка за строчкой, подмечая невидимые большинству глаз детали и складывая их в единую картину.

Вблизи он оказался совсем даже не стариком. Ему вряд ли было больше сорока лет. Несмотря на седину и запущенные волосы лицо его было моложавым, а фигура прямой и сильной. Но его очень старила одежда — этот странный плащ неопределенного фасона, нелепая старомодная шляпа…И выражение лица: строгое, задумчивое, не от мира сего.

«Колдун какой-то! — неприязненно подумала Ксюша. — Калиостро. Узник замка Во».

Наконец она потеряла терпение.

— Ну, что вы на меня уставились? Нравлюсь? Что надо?

Мужчина очнулся от задумчивости и нахмурился. Ему очень не понравился Ксюшин тон, но он сдержался и пропустил мимо ушей ее дерзость.

— Мне от тебя — ничего, — проговорил Калиостро. — А вот тебе очень скоро потребуется моя помощь.

Ксюша вытаращила на него глаза.

«Еще один сумасшедший! — подумала она, по-новому понимая странный наряд старика и его огненный взгляд. — Этого еще только не хватало!»

— Алчность — это вечная беда человечества… — сказал между тем мужчина. — Она всегда приводит людей к несчастьям… Людям кажется, что деньги им необходимы для счастья, что деньгами они могут кого-то спасти и для кого-то сделать добрые дела… А потом всегда получается — обратно дороги уже нет!..

Калиостро еще раз ощупал пристальными глазами вытянувшееся Ксюшино лицо и сказал:

— Если тебе понадобится помощь, то каждый вечер, с восьми до девяти, ты сможешь найти меня в парке возле пруда. — Калиостро кивнул головой куда-то за павильон метро. — Я кормлю уток. Каждый вечер. С восьми до девяти.

И не дожидаясь, пока Ксюша придет в себя, мужчина развернулся и зашагал прочь. Оставив Ксюшу стоять в полном недоумении посреди вечернего людского потока.

В тот день, когда под руководством Торбы в городе были закончены все приготовления к запуску газа в канализацию, в приемную губернатора поступило письмо из Института всеобщей физиологии.

На письме поперек конверта было подписано красным фломастером «Исключительно срочно! Крысы!!» Поэтому письмо, зарегистрированное обычным порядком, было в тот же день прочитано одним из клерков, отвечающих за почту. После чего попало в руки начальника отдела по работе с письмами. А оттуда к помощнику губернатора, к тому самому, толковому, который любил траурные пиджаки и галстуки.

В письме выражалась крайняя обеспокоенность научной общественности по поводу готовящейся акции. Говорилось, что до конца не изучено действие веществ, которые предлагает использовать Торба, на человеческий организм и организмы домашних животных. Сообщалось, что количества экспериментов проведенных в так называемой «Экспериментальной лаборатории передовых биохимических технологий» крайне недостаточно для сбора статистики. К тому же опыты непосредственно над крысами не проводилось вообще, а реакция крысиного организма, как известно, сильно отличаются от реакций других видов. Результаты опытов не были полностью опубликованы. В письме Торбу открыто называли шарлатаном, а его лабораторию — шарашкиной конторой, работающей за счет сомнительных частных пожертвований, и, более того, выражали сомнение в подлинности его кандидатской степени.

К письму была приложена статья из «Вестника Академии Наук», написанная независимым экспертом, профессором и доктором биологических наук, в которой также обсуждались эксперименты Торбы. Из статьи следовало, что опытов было всего семь. И всего один из них можно назвать стопроцентно успешным — обработку газом колонии тараканов из 480 особей. Через сутки тараканы начали поедать друг друга и вскоре практически полностью истребили сами себя. Притом, что два опыта дали катастрофические результаты — ондатры и песцы в результате воздействия есть друг друга не стали, но сделались крайне агрессивны по отношению к человеку, у них стремительно отросли зубы и когти и они скрылись из лаборатории, проделав за ночь лаз в шестидесятисантиметровой кирпичной стене.

«А главное, — писалось в статье, — крайне опасно само философское содержание метода. Ведь в борьбе за выживание в среде своих соплеменников, в схватке за то, кто кого сожрет, неизбежно будут побеждать самые сильные и кровожадные особи. А среди них — снова самые сильные и кровожадные. А потом опять. То есть применение подобного метода косвенным образом будет означать проведение в очень сжатые сроки естественного отбора среди опасных животных, отбора, который, как известно…»

В этом месте референт опустил бумагу и потер уставшие от чтения сложного текста глаза. Он некоторое время задумчиво разглядывал пятно на стене, которое осталось после отмечания нового года, и пытался сосредоточиться на сути письма.

«Возможно, это склоки и недоброжелательство завистников, — подумал референт. — Но, может быть, и нет».

Помощник еще некоторое время разглядывал пятно, которое формой напоминало не то поросенка, не то даму с очень пышными формами, и взвешивал на руке письмо.

Даже если в письме содержалось что-то дельное, давать ему ход было поздно. Заводы бытовой химии уже двое суток вырабатывали газ по рецептуре Торбы, газ уже был закачен в цистерны и готов к использованию. Химические подразделения воинских частей гарнизона уже выдвигались со своей техникой в помеченные на карте города точки. Машина антикрысиных мер уже была запущена. Правильно или неправильно — уже поздно было разбираться.

В конце концов письмо легло в папку с названием «Доложить по теме». Это означало, что о письме будет упомянуто во время очередного доклада на следующей неделе. То есть после завершения операции.

Если все пройдет хорошо, о письме никто не вспомнит. Если же что-то пойдет не так, то всегда можно будет сослаться на то, что письмо было принято и прочитано, но поступило оно слишком поздно для того, чтобы что-то изменить.

И вот, в ночь с пятницы на субботу в ста сорока точках в разных концах города в канализацию одновременно были опущены армейские шланги, через которые в течение пятнадцати минут под землю закачивался придуманный Торбой газ. После чего в городе, а точнее, на фронтах борьбы с крысами, наконец, наступило затишье. Сигналы от жителей старого фонда прекратились. Крысы перестали появляться на улицах. Усиленная охрана супермаркетов впервые за последние недели провела ночи спокойно. Власти кое-как перевели дух.

В преддверье встречи глав государств забот у городских властей и так было выше головы. Нужно было срочно подлатать дороги по пути следования кортежей, организовать транспорт, обеспечить безопасность, позаботиться о прессе и так далее и тому подобное.