Год у американских полярников

Развилка дорог

Прошёл год. Я по-прежнему работал в Энергетическом институте и должен был заниматься его тематикой. Но все свободное время я посвящал анализу данных, полученных в Антарктиде. Появились первые интересные результаты. Вот тогда-то и удалось показать, что в центральных частях ледяного щита Антарктиды, где толщина льда достигает трех-четырех километров, у дна ледника температура близка к нулю и идёт непрерывное таяние льда.

Единственный способ проверить все это — пробурить дыру через четыре километра льда и посмотреть, измерить — что там? Вдвоём с Андреем Капицей, моим другом по зимовке, мы мечтали об этом. Так возник проект подлёдной автоматической станции, или ПЛАС, — стального цилиндра с атомным нагревателем и запасом кабеля и приборами. Цилиндр должен был погружаться, протаивая лёд за счёт тепла атомного распада. Кабель, весь запас которого будет находиться в цилиндре, постепенно выходил бы наружу. Станция спускалась бы, как паучок спускается с ветки на паутинке из своего брюшка. Нам неважно было, что скважина выше ПЛАС замёрзнет. Ведь кабель, который должна была выпустить за собой ПЛАС, будет неподвижен относительно льда. Но нам не удалось построить такую машину.

А нельзя ли каким-то другим способом определить наличие подледникового таяния в Центральной Антарктиде? Ведь если оно существует, то образующаяся за счёт такого таяния вода должна хотя бы в некоторых местах выливаться из-под ледникового щита в окружающие его моря. В некоторых местах Антарктиды углубления подлёдного ложа так велики, что её ледниковый покров начинает плавать на заполняющей их воде, которая в виде огромных заливов и подледниковых морей проникает далеко на юг от ледяной крыши, называемой берегом Антарктиды.

Скорее всего пресная талая вода из центральных областей выливается под самые крупные из шельфовых ледников. При этом она смешивается с очень солёной и очень холодной водой подледниковых морей и может сильно влиять на процессы таяния или намерзания под такими ледниками.

И я стал собирать литературу, изучать всё, что было связано с таянием и намерзанием под шельфовыми ледниками.

Очень скоро я выяснил, что главным специалистом в этих вопросах является доктор Крери из Соединённых Штатов. То небольшое число данных по этому вопросу, которое в то время имелось, получено им на крупнейшем из шельфовых ледников Земли — леднике Росса. Я ещё не знал тогда, что этот ледник сыграет особую роль в моей жизни.

И здесь помогло мне моё авиационное образование и весь ранее накопленный багаж знаний. Я предположил, что процесс теплообмена при таянии или намерзании у нижней поверхности шельфовых ледников, омываемых водами подледниковых морей, идёт в общем так же, как и процесс теплообмена при обтекании плит и пластин потоками жидкости и газа в технике. Инженеры уже накопили огромное количество экспериментального материала о таком теплообмене. Какова же была моя радость, когда оказалось, что данные Крери о таянии под ледником Росса подтверждают гипотезу о возможности применения инженерных формул для расчётов возможного таяния или намерзания под шельфовыми ледниками!

Я опубликовал об этом статью, сделал доклад на заседании Междуведомственной комиссии по исследованию Антарктики при Академии наук СССР.

В этом докладе была высказана мысль и о том, что если в центральных областях наземного ледника Антарктиды идёт непрерывное таяние льда и часть этой талой воды выдавливается к краям ледникового щита, то эта вода будет поступать в окружающие моря в тыловых частях шельфовых ледников, у их дна. При этом пресная талая вода, контактируя с охлаждённой ниже нуля морской водой, будет быстро намерзать под шельфовыми ледниками вблизи их тыловой линии всплывания.

Доклад понравился. Кто-то даже предложил: а почему бы не послать Зотикова на этот ледник Росса, проверить хотя бы часть из того, что он нам рассказал. У самого края этого ледника расположена главная американская антарктическая станция Мак-Мердо. Ведь мы всё равно раз в год посылаем туда советского учёного на зимовку в обмен на американца, которого они присылают к нам.

И вот мне был задан уже прямой вопрос:

— А вы не хотели бы съездить снова в Антарктиду провести зимовку на американской станции Мак-Мердо? Поработать в том районе, о котором вы только что докладывали?

— Конечно, хотел бы, — сказал я. Мысли заметались. Ведь у каждого, кто провёл год на этом материке, какими бы словами они ни ругали «проклятую Антарктиду» в середине полярной зимы, остаётся мечта побывать там снова. Но ехать на зимовку?… Слишком уж долго, слишком большая цена…

В тот год поездка не удалась. Причины были разные. Одна из них — моя основная научная тематика в лаборатории Энергетического института никак не была связана с Антарктикой, и мне не разрешили её бросать. Вторая — мысль о том, что поездка на зимовку в Антарктиду снова вырвет из жизни почти два года. Если первая поездка оставляла возможность вернуться к старой работе, то сейчас это было бы уже изменением профессии. Несмотря на то что все свободное время и мысли отдавались мной Антарктике, основная работа, друзья по учёбе, научные связи оставались ещё в авиации. И все же, когда стало ясно, что моя поездка не состоится, я почувствовал, что потерял что-то очень для себя важное. Ведь мне казалось, что вот позовёт труба и ничего не стоит сделать шаг вперёд: И снова неведомые страны, интересные исследования. Так просто думать, что сделаешь шаг вперёд, когда знаешь, что трубы не будет. А тут — труба-то была…

Когда мне ещё через год предложили работу, где можно было целиком заняться изучением термического режима ледников, я согласился. Это был отдел гляциологии Института географии Академии наук. Меня долго мучили сомнения — я ведь инженер. Это уже был серьёзный развилок на жизненном пути… Так, начав с романтики, я стал гляциологом не только по любви, но и по профессии.

Специальность — гляциология

Институт географии Академии наук СССР помещается в стареньком двухэтажном здании в тихом переулке в центре Москвы, недалеко от кинотеатра «Ударник».

После Энергетического института казалось странным и относительно большое количество работающих тут женщин, и тихая обстановка, и то, что главным в интерьере были письменные столы, а не приборы, инструменты или верстаки лабораторий.

Отдел гляциологии занимал в институте особое место. Он был самым большим, самым молодёжным и самым, я бы сказал, исследовательским. Ведь ледники — объект исследования гляциологов — это далёкие северные острова, неприступные горы, Антарктика, то есть места, наименее доступные и изученные. Начальником отдела был тогда член-корреспондент Академии наук СССР Григорий Александрович Авсюк, руководитель гляциологических исследований в нашей стране и великолепный организатор и человек. Его руководство отделом почти не чувствовалось, потому что он руководил, помогая и разрешая, а не ругая и запрещая. Такое руководство было чрезвычайно приятным и плодотворным.

Отдел помещался тогда в бывшем бомбоубежище на Ленинском проспекте, прямо напротив парадных ворот президиума Академии наук СССР. В отделе, в котором не было табеля, молодые парни и девушки трудились от зари до зари при искусственном освещении, почти без вентиляции, обрабатывая результаты завершённых экспедиций и готовясь к новым. Обстановка была самая дружеская и в то же время очень рабочая. Она напоминала скорее обстановку читального зала, чем учреждения. И Григорий Александрович со своей неизменной шуткой был душой этого коллектива.

Со временем мы получили новое помещение — квартиры в цокольных этажах жилых домов в Черёмушках. Я за это время написал несколько статей о тепловом режиме ледников Антарктиды, работал на ледниках Средней Азии, побывал ещё раз и в милой сердцу Антарктиде. Но это было короткое путешествие. Полет через Индию, Индонезию, Австралию, Новую Зеландию, затем прыжок в Антарктику, на американскую базу Мак-Мердо, а оттуда в наш Мирный. Мой друг Андрей Капица готовился пересечь Ледяной континент в местах, где ещё не ступала нога человека, и предложил мне принять участие в этом походе. Однако в день выхода нашего санно-тракторного поезда со станции Восток острый приступ аппендицита свалил меня в постель, и я быстро вернулся домой, правда уже с вырезанным в Мирном аппендиксом.

Неожиданный звонок

В тот год отпуск я провёл за рулём, отдыхая с женой и детьми в Крыму. Домой приехали уже в сентябре в благодушном настроении. Все было ясно на ближайший год. Домашние встретили меня новостью: «Тебя все время ищут из Комиссии по исследованию Антарктиды, из Академии наук».

«Наверное, по поводу гранок статьи в их сборнике», — подумал я. Но звонок был не по этому делу. Когда подошёл к телефону, услышал мягкий, доброжелательный голос секретаря комиссии Ирочки Лапиной:

— Послушай, Игорь, где ты пропадаешь? Комиссия опять думает рекомендовать тебя для работы на американской антарктической базе Мак-Мердо. В этом году предполагается большой объём всех работ в Антарктике, связанный с проведением Года спокойного солнца. Ну, так как? Ты согласен?

Я молчал.

— Что же ты молчишь, Игорь? Нам надо срочно знать твой ответ, отъезд через два месяца. Ты же хотел, правда?

— Конечно, правда. — И я опять замолчал. Замолчал потому, что вспоминал Антарктиду, не описанную в научных отчётах, и свой путь в ней.

— Ирочка, можно я отвечу завтра?

Хотелось подождать с ответом хотя бы день. Собраться с мыслями. Дома идея была воспринята без энтузиазма, но и без отговоров.

Поездка на год с лишним и для работы, и для дома всегда не ко времени, даже если хотел её. Слишком много корней держит нас на том месте, где мы сидим. Уезжая на год, приходится их обрывать… Но третий раз труба едва ли протрубит… И на следующее утро я позвонил Лапиной, сообщил о своём согласии.

И мысли бегут уже вперёд, в мир, абсолютно не связанный с тем, в котором пока живёшь. Надо уточнить программу работ. Правда, это трудно, очень мало известно об условиях у американцев. Надо поговорить с теми, кто там был. Необходимо достать и подготовить все приборы и оборудование. Может быть, там этого не достанешь. Взять побольше литературы, всё, что может понадобиться в работе. Правда, книги, журналы слишком тяжелы, лучше сделать микрофильмы. С языком неважно. Как буду разговаривать с американцами? Нужда научит? Как вообще буду чувствовать себя там? Что за люди встретят? Я уже был на станции Мак-Мердо, но лишь два дня, когда советские самолёты, вёзшие нас в Антарктиду, останавливались там по пути. Но два дня с сотней своих товарищей или год одному — «две большие разницы».

Но к черту такие вопросы! Надо думать конструктивно.

Нужно составить план работы, все подготовить. Хорошо, что о тёплых вещах не надо заботиться, их получу в Арктическом институте в Ленинграде. Нужно оформить документы для поездки, паспорт, визы, делать прививки. Остальное покажет жизнь.

Еду к американцам

Жизнь, которая последнее время текла размеренно, снова понеслась. И снова, как и перед первой экспедицией, засосало где-то в животе от ожидания неизвестности: новых городов, людей, морей, встреч. От сознания того, что все будет зависеть только от тебя самого. Труба протрубила, и от размеренной жизни не осталось и следа. Старший сын отлично понимал это чувство. Оторвавшись от уроков, он с затуманенными глазами крутил на проигрывателе «Бригантину» и весь набор песен такого типа. Младшего тоже захватывала романтика путешествий. Но он был ещё мал и напирал на то, чтобы папа привёз ему «перо от орла и зуб от акулы». Хуже всех было их маме. Её ждало долгое одиночество.

Пожалуй, одинокой она стала уже за месяц до моего отъезда. Потому что я уже практически уехал. Мы были вместе, но думы уже были разные: у неё — как справиться одной с двумя ребятами, у меня — как жить тоже одному среди чужих на другом краю света. Мне было проще. Я занимался только подготовкой к отъезду. О всем остальном старался не думать. Так всегда бывает перед длительным отъездом туда, куда не приходят даже письма, — в море, на полярные станции.

Отправляюсь в Ленинград, в Институт Арктики и Антарктики. Здесь обсуждается план моих работ на станции Мак-Мердо. Этот институт финансирует мою поездку. Я фактически становлюсь его сотрудником на время экспедиции.

Доставь необходимые мне приборы оказалось легче, чем я думал. В какие бы конторы и бухгалтерии я ни приходил, когда люди узнавали, что это нужно для Антарктики, они вдруг сразу сбрасывали сухую официальность. У скучных начальников загорались глаза. И многие из них готовы были поменяться со мной местами. Но кому-то надо «делать дело». Они остывали немного:

— Да! Интересно это все. Так чем мы можем вам помочь?

И как правило, помогали. Была поздняя осень, конец года. Хорошие приборы уже были распределены по заявкам каким-то могучим институтам, а я был, так сказать, кустарь-одиночка. Но начальники смеялись.

— Ничего, институты подождут ещё. Они и так богатые.

И все появлялось, как по щучьему велению. Сколько я за это время встретил за канцелярскими столами хороших людей, романтиков! Это было не ново для меня. Так же мы доставали оборудование первый раз, несколько лет назад.

Время шло быстро. Уже послана в Вашингтон телеграмма, где сообщается моё имя и спрашивается, когда мне целесообразнее быть в Антарктиде. Уже получены почти все приборы. В лаборатории лежат кучи книг.

Вот и телеграмма из Вашингтона. «Отдел антарктических программ США приветствует поездку Зотикова на зимовку на станцию Мак-Мердо. 16 января 1965 года руководитель научных программ США в Антарктиде доктор Крери будет ждать Зотикова в Новой Зеландии в аэропорту города Крайстчерч».

Доктор Крери! Тот самый доктор Крери, чьи данные я использовал в докладе Междуведомственной комиссии по исследованию Антарктики при президиуме Академии наук СССР.

Снова Ленинград. Получено тёплое обмундирование. Последние напутствия директора Института Арктики и Антарктики Алексея Фёдоровича Трешникова. Опять Москва. С одной стороны, каждую свободную минуту хочешь побыть дома, с другой — думаешь о том, как бы чего не забыть, не упустить какой-нибудь «мелочи» при отъезде. Наконец билет на самолёт заказан. Маршрут: Москва — Карачи — Сидней — Крайстчерч. Пересадки в Карачи и Сиднее. Получен ОК, сокращённое от «о'кей», то есть компостирование на самолёты в Карачи и Сиднее. Это очень важно для меня, ведь мой английский так плох, а я везу шесть тюков груза. Вдруг где-нибудь застрянешь или, ещё хуже, потеряешь что-нибудь. А в Антарктиду потом, даже если груз найдётся, ничего не доставишь — скоро кончится навигация.

Даже последний день прошёл в спешке. Попрощался с ребятами из отдела гляциологии, получил билет, деньги, заграничный паспорт, сделал последнюю прививку, побывал на радио. Домой вернулся часов в девять вечера. А улетать завтра утром. Дома сидят жена, дети, мама, папа. На столе бутылка вина, закуски. Но даже выпить на прощание не удалось: только что сделал прививку против чумы, а после этого надо воздерживаться хотя бы сутки. А через сутки где я уже буду?

Легли поздно, часов до трех ночи перепаковывали вещи. Я мог взять не более 200 килограммов, а набралось куда больше.

На другое утро встал рано. Последние часы дома. Младший сын в постели, он простудился. С ним расстаться придётся уже здесь. Что ему скажешь?

— Выздоравливай, малыш… Слушайся маму. Я скоро вернусь!

Попили чайку. Пришла машина. Это Андрей Капица. Он поможет мне улететь. Поднял сына, обнял. Висит, прижавшись, горячее тельце. Плачет, маленький. Понял вдруг:

— Папочка, не уезжай! Не надо мне пера от орла! Сели. Посидели.

Поехали!

Последнее в памяти — стоит в окне первого этажа фигурка в пижаме, за ней мама. Машут руками…

— Всё! Из дома уже уехал!

Прощание в аэропорту с женой, старшим сыном. На этот раз легче, как-то тупо.

И вот стюардесса уже раздаёт конфетки. Тягач потащил тяжёлый Ил-18 на полосу, и все скрылось. И сразу стало совсем легко. Мысленно я уже улетел. Ещё самолёт стоял на земле, но дорога уже вела. В мире дорог, путешествий все просто. Спрятал понадёжнее документы и деньги, уселся поудобнее. Мысли уже в будущем: как пройдёт пересадка в Карачи?

Дорога ведёт в Карачи

В этот день мы не прилетели в Карачи. Туман в Ташкенте заставил самолёт изменить маршрут и сесть в Алма-Ате. Там и заночевали. Лишь на другой день стюардесса объявила: «Пересекли Государственную границу». Под крылом — выженные плоскогорья, они становятся все выше и угрюмее, потом снега Гималаев и, наконец, серовато-зелёный ковёр долин. В самолёте не много народу. В основном советские специалисты, летящие за рубеж работать на стройках. В туалеты самолёта — очередь. Идёт переодевание. В Москве было минус 10, а в Карачи, как объявили по радио, плюс 25-Выходят принарядившиеся.

На световом табло зажглось: «Не курить, пристегнуть ремни».

Снижаемся, и все быстрее мелькают под нами одинокие домики, пальмы, бетон полосы. Сели. В лицо ударяет влажный, какой-то очень плотный горячий воздух. И запах. Запах Востока.

Впервые он поразил меня год назад, когда мы так же выходили из самолёта, прилетев в Индию. Это было в Дели. Потом то же повторилось в Бирме, в Рангуне. Сейчас в Пакистане — тоже. Запах сложный — дыма сгоревших пахучих трав, каких-то пряностей, неизвестных растений. Этот запах преследует вас всюду. Он варьирует от страны к стране по силе и оттенкам, но по нему вы с закрытыми глазами можете сказать, что вы на Востоке.

Был уже вечер, короткие минуты полыхающего лимонным цветом заката перед полной темнотой. И на этом фоне особенно резко, контрастно, но почему-то гармонируя с окружающим, горели ртутные лампы на столбах.

Первый незнакомый иностранный город всегда волнует. А у меня для волнения были двойные основания. Мы опоздали, и самолёт, на котором я должен был продолжать полет, уже улетел. Я стоял в низком, современном, из стекла здании аэропорта перед своими шестью неподъёмными тюками, а несколько высохших — кожа и кости — полуголых носильщиков, отталкивая друг друга, почти требовали, чтобы я разрешил им тащить свои вещи. Тащить их, наверное, куда-нибудь было надо, но я не знал куда именно. И зачем.

Через стеклянную дверь я видел такси, хозяин которого также изо всех сил махал мне рукой и что-то кричал.

Такие же худые служащие у весов также что-то кричали друг другу, временами указывая на меня. По отдельным словам я понял, что они говорят по-английски. Я начал им объяснять, что мне надо лететь дальше, но мой самолёт улетел. Теперь мне надо найти компанию, самолёт которой доставил бы меня в Сидней. Я хотел бы улететь как можно скорее.

Из моей фразы клерк понял лишь то, что я пытаюсь говорить по-английски. По-видимому, у нас обоих были очень сильные, но разные акценты, которые, сложившись, лишили нас возможности понимать друг друга.

Наступила ночь, все наши, кто прилетел вместе со мной, уже уехали. Вдоль стены шли конторки представителей различных компаний: английских, американских, итальянских, нашего родного Аэрофлота… Красочные плакаты над каждой конторкой приглашали лететь в любой пункт мира именно их самолётами. Но клерков за стойками не было. Никто не боролся за то, чтобы я согласился лететь на их самолёте.

И тут я услышал у одного из окошечек русскую речь: «Черт побери…» Через минуту мы познакомились. Его звали Юра Кошелев. В Москве мы бы прошли мимо друг друга, не улыбнувшись. Но здесь мы сразу же стали почти что родственниками. Юра тоже спешил, только в Токио. Он тоже пытался пробиться через языковый барьер, но более удачно, чем я.

Наконец кто-то заинтересовался нами. Выяснилось, что можно лететь по-прежнему английским самолётом, но тогда надо сидеть весь день в Карачи. Можно лететь итальянским. Он улетает завтра в семь утра. Правда, меняется маршрут. Самолёт будет садиться в Индии, Таиланде, Сингапуре. У меня нет виз в эти страны. Короткий разговор клерка с какой-то мисс из «Алиталиа» (так называется итальянская компания) и на меня дано магическое «О'кей». Это значит, ваши билеты закомпостированы.

В итальянском «Дугласе»

На другое утро я уже сидел в длинном салоне итальянского «Дугласа». «Дуглас-8» был по тому времени современный самолёт. Он вмещал сто с лишним пассажиров. Скорость его достигала тысячи с лишним километров в час. Это был мой первый полет на иностранном самолёте. Присматриваюсь. После взлёта стюардессы куда-то исчезли и появились уже преображённые. Строгая форменная одежда заменена на домашние платья, правда чуть-чуть стилизованные, так что эмблема компании на груди или воротничке воспринимается как украшение. Предстоит длинный полет, люди устают, им надоедает смотреть на стюардессу в форме, а вот улыбающуюся красивую девушку видеть всегда приятно. Потом было много других экипажей, и я любовался и стюардессой-индианкой в сари, и японкой в кимоно.

Мы уже позавтракали, когда пришло время пристегнуть ремни перед посадкой в Бомбее. О Бомбее сказать мне нечего. Час ожидания в аэропорту. Пальмы за лётным полем. Холмистый пейзаж. Где-то рядом, но недосягаемый — знаменитый висячий сад Бомбея.

Летим дальше. Впереди Бангкок — столица Таиланда. Таиланд — это бывший Сиам. Читал у Паустовского, что там, в Бангкоке, есть кладбище, где среди густой травы стоит большой белый слон из мрамора, грустно склонив голову. А под ним надпись по-русски и по-сиамски: «Здесь лежит Маруся Весницкая — королева Сиама». Та самая гимназистка из Киева, в которую был влюблён юный Паустовский и все его товарищи и которую увёз с собой в Бангкок заезжий сиамский принц.

В Бангкоке нас встречают надменные упитанные чиновники в одежде полувоенного покроя. Очень красивые девушки из наземного обслуживания похожи на японских кинозвёзд. Ни тени раболепия перед пассажирами европейского лайнера. Скорее, наоборот, сквозит усталое равнодушие хозяина, которому надоели частые гости. Все сдают паспорта, и я сдаю свой. Пауза, удивлённый взгляд, пауза:

— Проходите…

Правда, далеко не ушли. Вылет через час, после заправки.

Жара невыносимая. Единственное спасение — стеклянный зал ожидания, где работает «айркондишн». На противоположной стороне поля, за взлётной полосой, видны грязно-зелёные, полукруглые бараки американской армии, большие грузовые самолёты. Это «Геркулесы», самолёты фирмы «Локхид», те самые, на которых мне придётся летать в Антарктиде.

Опять в воздухе. Спасение от жары только в полёте. Курс — на Сингапур. Там последняя дозаправка перед Австралией. Время бежит. Надо бы уснуть. Ведь практически не спал уже двое суток. Но жалко прозевать посадку в Сингапуре. И я не пожалел, что не спал. Мы садились в Сингапуре уже к вечеру. Внизу были сплошные облака. Мы пробили один слой, тонкий, почти прозрачный, за ним второй, третий. После каждого слоя цвет освещения менялся: становился все более жёлтым. Наконец, мы пробили последний слой, уже совсем лимонного цвета, и внизу открылась панорама сотен островов, заливов, резкая линия тёмных берегов на фоне светлой воды и наконец залитый огнями огромный город и освещённые корабли на рейде. Все в лимонном свете. Может быть, этот свет имел в виду Вертинский, когда пел о бананово-лимонном Сингапуре.

Снова короткая стоянка — заправка горючим, смена экипажа. Снова бар, соки и магазинчики, забитые японскими транзисторами. Наконец уже в темноте мы взлетели для последнего перелёта в Австралию. Сейчас, наверное, усну И тут стюардесса принесла бланки для заполнения таможенной декларации — документа, необходимого при въезде в любую страну. Там имеется ряд вопросов (разные в разных государствах), отвечая на которые вы ставите таможню в известность о ввозе в страну тех вещей, которые её интересуют. Австралийская таможня считается одной из самых строгих в мире. Вам дают сначала листок, который содержит такие вопросы: «Везёте ли Вы продукты, включая консервы?» Ответьте: «да», «нет». «Везёте ли Вы изделия из меха?» «Есть ли у Вас предметы, предназначенные для подарков другим?» И так далее.

Да — нет, да — нет… Внизу написано. «Таможня может проверить Ваш багаж. Если Вы ответили неправильно…»

Я старался отвечать правильно. И в результате почти на все вопросы анкеты ответил «Да».

Первый листок забрали и принесли второй, где надо было дать объяснения по всем вопросам, на которые вы ответили «да». Требовалось написать, какие это вещи, сколько их, сколько стоят. Но разве запомнишь, сколько меховых рукавиц или подарочных матрёшек лежит в моих шести тюках! Открыл бумажник, где лежали шесть квитанций на шесть сданных в багаж тюков, но квитанций не было. Они, наверное, выпали из паспорта где-то между Пакистаном и Австралией.

От волнения не спал всю ночь, заснул только под утро. Разбудили меня, когда самолёт уже садился в Сиднее. И вот я уже стою в очереди пассажиров. Сначала проверка паспортов и виз, потом багажа и таможенных деклараций.

Моя очередь. Предъявляю свои листочки. Один заполненный «да, да, да…». Второй пустой. Объясняю кое-как:

— Чтобы заполнить второй листок, надо открыть вещи, посмотреть. А вещи… Вот они, целая груда. Но у меня нет квитанции, чтобы их получить. Я где-то потерял квитанции…

Таможенник удивляется. — Русский? В Антарктиду? О'кей! Забирайте вещи.

И он ставит штамп «Прошёл таможню» на все тюки и чемоданы, не глядя. Гора упала с плеч.

Сидней — большой город на берегу океана. Здесь очень тёплый, почти тропический климат. Интенсивный, «американский» темп жизни, тысячи автомашин, сумчатые медведи коала в городских садах. Мы были здесь три дня год назад, а сейчас город не интересовал меня. Только вперёд, в Новую Зеландию…

Самолёт в Новую Зеландию летит через три часа. Места и «О'кей» на меня есть, груз получен, вещи сданы. Теперь осталось только сесть в самолёт. Сейчас, когда я и груз в полной сохранности ждём последнего прыжка, наступила реакция. Сразу навалилась усталость. За последние четыре дня спал дважды часа по четыре. Первый раз в Алма-Ате, второй — в Карачи. Остальное время — в воздухе или в ожидании самолётов. Зашёл в кафе выпить пепси-колы и заснул на стуле. Правда, сразу проснулся, когда стал падать. Решил ходить. Так не уснёшь. Выяснил: в аэропорту для транзитных пассажиров есть душ. Пошёл помылся, сменил рубашку, стало чуть легче.

Когда началась посадка в самолёт, я стоял одним из первых в очереди. Не помню, как садились другие люди, как производился взлёт, проснулся лишь через три часа. Разбудили, просят поднять столик. Приглашают пообедать. Внизу Тасманово море. Через час желанный Крайстчерч. Конец первого этапа моего пути.