Голландская республика. Ее подъем, величие и падение. 1477-1806. Т. II. 1651-1806

ЭКОНОМИКА

Радикальные перемены в экономической жизни, наступившие в конце 1640-х гг., стали результатом генеральной перестройки трансокеанской системы торговли и навигации. Около 1647 г. нидерландско-испанский конфликт прекратился и началась новая, Четвертая фаза (1647-72 гг.) нидерландской мировой торговой гегемонии, которая повлекла за собой обширные сдвиги в области морской торговли, а те, в свою очередь, отразились на всех сторонах нидерландской экономики, общества и культуры^{60}. С 1621 г., во время Третьей фазы, нидерландская заморская торговля впала в рецессию (1621-32 гг.), и затем восстановилась в 1630-х гг., хотя так и не сумела вернуть некоторые элементы «высокостоимостной» торговли, утраченные после 1621 г. В целом, период 1621-47 гг. был периодом неустойчивого роста, и неудачи в европейской торговле компенсировались, с одной стороны, спросом на нидерландское продовольствие в Германии и Южных Нидерландах, и, с другой, успехами колониальной торговли.

Новая фаза в истории нидерландской торговли и мореплавания характеризовалась главным образом изменением международной обстановки в конце Тридцатилетней и Восьмидесятилетней войн, в 1646-48 гг. Главными определяющими факторами общей перестройки экономики были снятие испанского эмбарго (1647 г.), конец рейдов фламандских каперов, направленных против нидерландского судоходства (1646 г.), прекращение нидерландско-испанских военных действий в Новом Свете (1647 г.), непрерывное и резкое падение стоимости перевозки грузов и страховых тарифов на морские транспортировки, снятие голландской морской блокады фламандского побережья (1647 г.), а также завершение военных действий и роспуск армий в Германии и северных Нидерландах.

Тогда как нидерландские насыпные грузоперевозки на Балтике и нидерландское сельское хозяйство испытывали — вследствие вышеперечисленных причин — негативное влияние, главным последствием генеральной перестройки экономики конца 1640-х гг. было быстрое возрождение и диверсификация нидерландской «высокостоимостной» торговли и поддержка промышленности, особенно за счет Англии, Ганзейского Союза и Венеции. Амстердам возобновил прежнюю прямую торговлю с Испанией, использовав ее многочисленные преимущества в отношении товаров, судоходства и ставок фрахта, и финансовые возможности, чтобы установить контроль над значительной ее частью, включая доставку испанских субсидий в южные Нидерланды и перевоз испанской овечьей шерсти и экспортных красителей, которые ранее (до 1630 г.) находились в руках англичан. Одновременно происходило сильное оживление торговли Амстердама с Италией и Левантом, основанное на падении ставок фрахта и большей безопасности нидерландских судов в Средиземном море, чему способствовала венециано-турецкая война 1645-69 гг., парализовавшая венецианское судоходство в Леванте, позволив голландцам в значительной степени отнять у Венеции прежнюю роль посредника. Более того, нидерландцы теперь в больших масштабах, чем раньше, принимали участие в официальной испанской трансатлантической торговле через Кадис с Испанской Америкой, а также в конце 1640-х гг. заняли (на время) господствующее положение в навигации в Карибском море. Здесь им оказала услугу гражданская война в Англии, которая разрушила торговлю между Лондоном и английскими колониями на Антильских островах. Мощный стимул, который получила с 1647 г. испанская, испано-американская, левантийская и карибская торговля, в свою очередь позволил Амстердаму установить коммерческий контроль над ввозом в страну целого ряда ключевых видов сырья, включая испанскую шерсть, турецкий мохер, испано-американские красители, ртуть из венецианской Далмации и карибский сахар, вдохнув новые силы в те отрасли нидерландской промышленности, которые ориентировались на выпуск дорогостоящих экспортных товаров. А это, в свою очередь, привело к глубокому проникновению нидерландской экономики на другие крупные европейские рынки, особенно французский и российский. Дальнейшее усиление нидерландской торговли с северной Россией после 1650 г., например, было в своей основе побочным следствием общего укрепления нидерландской трансокеанской торговой системы и промышленности^{61}.

Бурный рост «высокостоимостной торговли» с конца 1640-х гг. и ее продолжительное процветание до конца XVIII в. имеет фундаментальное значение для правильного понимания того, что собой представлял нидерландский Золотой Век. Практически все отрасли нидерландской экспортной промышленности в XVII и XVIII вв. (за исключением обработки соли и лейденских «новых портьер») достигли максимальных показателей с конца 1640-х гг. до начала — или, в отдельных случаях, до середины, — XVIII в. Промышленное производство было напрямую и нераздельно связано с контекстом «высокостоимостной торговли». Так, производство тонких сукон, которые стоили намного дороже и пользовались большим спросом у населения, чем дешевые «новые портьеры», возросло в 1640-х и 1650-х гг., как и выпуск камлотов (ткань из шерстяной или полушерстяной пряжи. Название происходит от французского слова camelot («верблюд»), — Прим. ред.), очень ценной материи, шелков, хлопковых тканей и голландского тонкого полотна^{62}. Переработка китового жира в Голландии, делфтская керамика, бумагоделательное производство, изготовление табачных жгутов, шитье парусов, гаудские курительные трубки были лишь немногими из тех отраслей промышленности, которые приобрели реальное значение к концу 1640-х гг. Переработка сахара, хотя и ранее занимавшая важное место в структуре нидерландской экономики, еще больше расширилась после 1640-х гг.^{63} То же самое относится к производству изразцов, которое испытывало устойчивый рост в течение первой половины XVII в., но достигло апогея во второй половине, и оставалось процветающим до начала XVIII в.^{64}

Трансформация конца 1640-х гг., структурные сдвиги, ставшие результатом перемен в международных отношениях, но опиравшиеся на целый ряд экономических факторов, привели к фундаментальной перестройке нидерландской трансокеанской торговли и ориентирующейся на экспорт промышленности. Но те же самые перемены оказали глубокий эффект на экономику внутренних частей страны, хотя и совершенно иным образом. Укрепление и рост нидерландской торговли и промышленности с конца 1640-х гг. коснулись главным образом Голландии и тех внутренних областей, где выращивался табак, а также (несколько позднее), специализировавшихся на текстильном производстве округов Твенте и Бейлевик. Например, сокращение стационарных гарнизонов и упадок зеландской транзитной торговли с южными Нидерландами, которые были в такой же степени последствиями окончания Тридцатилетней и Восьмидесятилетней войн, как и развитие «высокостоимостной» торговли и промышленности, привели к экономическому упадку значительной части периферийных областей Республики и Зеландии.

Результатом этого процесса было резкое расширение разрыва в экономической активности между основной частью Голландии — и некоторыми другими территориями — с одной стороны, и большими частями периферии, с другой, разрыва экономических структур и процветания, который имел далеко идущие последствия для социальной жизни, политики и культуры.

Экономический рост в центре и всеобщий упадок на периферии были тесно связаны с мирными переговорами, закончившими Тридцатилетнюю и Восьмидесятилетнюю войны. Ранее, с 1590 г., внешняя цепь укрепленных городов и фортов, протянувшаяся от Делфтзейла на северо-востоке до Слёйса на юго-западе, служила главным источником экономической жизни вдоль приграничья Республики. До 1640-х гг. армейские гарнизоны составляли довольно значительную часть, зачастую даже большинство населения цитаделей — Слёйса, Арденбурга, Сас ван Гента, Хулста, Изендейка, Берген-оп-Зома, Стенбергена, Виллемстада, Хёсдена, Бреды, Хертогенбоса, Граве, Маастрихта, Неймегена, Арнема, Дуйсбурга и Зютфена, и, дальше на север, Ковордена, Беллингволдерзила, Буртинге и Делфтзейла, как и гарнизонных городов на нидерландско-имперской границе. Местная экономика этих городов и их окрестностей неизбежно сильно зависела от военных гарнизонов, которые были крупными, постоянными, регулярно получали жалованье и постоянно нуждались в снабжении и экипировке. Издержки на содержание гарнизонов, фортификаций, продовольственных складов и арсеналов, также как закупку провизии, коней и фуража, составляли большую часть военных расходов Республики. Таким образом, содержание внешнего оборонительного кольца представляло собой массовую перекачку средств из динамично развивавшегося центра Республики на периферию. Среди периферийных провинций только в Оверэйсселе система гарнизонов не была существенным элементом местной экономики.

Сокращение гарнизонов началось в 1642 г., когда Голландия добилась первого общего уменьшения численности вооруженных сил после 1629 г.^{65}Сокращение уже заметно сказалось на экономике нидерландских городов к середине 1640-х гг. Но более крупное уменьшение размера армии произошло после заключения мира с Испанией в 1647-51 гг. Оно было радикальным. Гарнизон в Маастрихте, крупнейший в Республике после 1632 г., был сокращен с 5 300 человек в 1639 г. до менее чем половины от первоначальной величины, 2 500 человек к 1651 г.^{66} Численность гарнизона в Зютфене, второго по величине гарнизона в Гелдерланде после Неймегена, сократилась с 1 450 человек в начале 1640-х гг. до всего лишь 560 человек к 1651 г.^{67} Учитывая, что у многих из отправленных в отставку военнослужащих были сожительницы и дети, сокращения имели очевидные и далеко идущие социальные и экономические последствия. Естественно, некоторые города пострадали больше, чем другие. Неймегену, например, пришлось хуже, чем Арнему^{68}, но в целом ущерб был тяжелым. Население Неймегена, включая гарнизон, сократилось с более 14 000 человек в 1645 г. едва ли не наполовину, до 8 000 человек в 1660 г. (см. табл. 28). Убыль населения в таком масштабе парализовала не только город, но и всю окружающую местность. Население Маастрихта сократилось с 23 000 человек в 1645 г. до 18 000 человек к середине 1650-х гг.

В то же время, следует отметить, что не все последствия мира для местностей, расположенных вокруг внешнего оборонительного кольца Республики, были негативными. Произошло оживление поставок товаров по дорогам и по водным артериям в соседние области Испанских Нидерландов и из них, пограничные пошлины были снижены и, несомненно, большим благом было уже само по себе прекращение военных опустошений. Но этот последний фактор в нидерландском контексте значил меньше, чем в соседней Германии, так как он оказал совершенно различное воздействие на общественную жизнь. Если в Германии армии опустошали сельскую местность и грабили деревни, то в Нидерландах война носила более позиционный характер, и обе стороны, по взаимному соглашению, щадили деревни и посевы другой. Существование больших, стационарных и получавших регулярное жалованье гарнизонов приводило к постоянной оплате за продовольствие, одежду, коней, фураж и «услуги» проституток, что, в отсутствие грабежей и разорений, стимулировало местное сельское хозяйство, торговлю и ремесленное производство. Более того, некоторые крупные гарнизонные города, такие, как Берген-оп-Зом, Бреда и Коворден, были неудачно расположены — по отношению к рекам и водным путям — чтобы участвовать в наступившем после 1647 г. росте трансокеанской торговли. Если по Рейну, Маасу и Шельде теперь ходило больше речных судов, чем раньше, то в выигрыше от этого оказались Дордрехт и Роттердам, а не гарнизонные города, расположенные рядом с границей.

Таким образом, мир принес мало выгод, способных компенсировать сокращение численности гарнизонов. В одночасье здесь оказалось намного меньше солдат, получающих жалованье, и меньше денег в обращении. Уменьшился спрос на продовольствие и фураж, а также количество посетителей в торговых лавках и тавернах. В Бреде, одном из тех городов, по которым сокращение гарнизонов ударило тяжелее всего, объем налоговых сборов от акцизов на пиво снизился с 21 000 гульденов в 1641 г. до всего лишь 9 800 гульденов в 1655 г.^{70} Объем налоговых поступлений от пользования палатой весов в Бреде — хороший показатель деловой активности — упал более чем на треть между 1640 и 1651 гг. (см. табл. 29). Во всех гарнизонных городах почти все виды деятельности — портняжное дело, шорничество, изготовление обуви и ремней, содержание постоялых дворов, проституция и, не в последнюю очередь, строительство и ремонт укреплений — резко пошли на спад. Дядя Вермеера, военный поставщик и инженер, работавший в различных цитаделях в 1630-х и 1640-гг., через два года после Мюнстерского мира обанкротился^{71}. «Жители этого города, — уверял Raad van State магистрат Бреды в 1649 г. — оказались в очень мрачном и отчаянном положении»^{72}.

Муниципалитеты гарнизонных городов по мере возможности стремились смягчить негативное воздействие наступивших перемен, особенно традиционным методом городов, пришедших в упадок, — укреплением цехового строя и цеховых регламентаций, призванных пресечь конкуренцию со стороны чужаков и между членами цехов. В 1648 г. raad Зютфена издал постановление для цеха рыбаков, запрещавшее лицам, не состоящим в цехе, ловить рыбу в пределах зоны городской юрисдикции^{73}. Raad Бреды в марте 1651 г. удовлетворил просьбу городских грузчиков и портовых рабочих, ужесточив правила выполнения работ. В них оговаривалось, что разгрузкой барж с рыночными припасами из Дордрехта и Роттердама должны заниматься минимум четыре человека, и не менее шести — разгрузкой барж с вином. Raad объяснил, что в связи с «упадком торговли рабочие цехов с каждым днем все больше нищают, и теперь почти не имеют возможности зарабатывать себе на жизнь», и что необходимо было помешать нескольким грузчикам захватить в свои руки все работы, оставив других и их семьи ни с чем^{74}.

Еще одно средство преодоления упадка заключалось в основании высших учебных заведений, куда рассчитывали привлечь студентов из окружающей местности и, с изрядной долей оптимизма, из более отдаленных территорий. Высшая школа (Illustre) в Бреде была открыта в сентябре 1646 г. Raad Неймегена, не испугавшись конкуренции со Штатами Гелдерланда, которые решили в 1648 г. преобразовать академию в Хардевейке в провинциальный университет, постановил в 1655 г. учредить собственную Высшую школу с явной целью привлечь в нее студентов из остального Гелдерланда^{76}. Малые города и ridderschap округа Неймеген, считая Хардевейк достоянием округа Арнем, а не провинции в целом, согласились помочь профинансировать новую городскую академию.

Но регенты знали, что единственные подлинные перспективы улучшения положения заключались в увеличении численности гарнизонов. Едва только принц Вильгельм II совершил летом 1650 г. свой государственный переворот, направленный против Амстердама, как raad Неймегена поздравил его с тем, что он взял «Голландию в свои руки», и попросил его «прислать побольше войск… в здешний гарнизон»^{77}. Только после возобновления прерванных военных действий в 1672 г. гарнизонные города начали оживать, хотя даже тогда, по всем признакам, это возрождение носило частичный характер.

Между 1674 и 1713 гг. гарнизоны вновь стали намного более крупными, чем между 1647 г. и французским вторжением 1672 г. В этот период значительное внимание уделялось также обновлению защитных сооружений^{78}. Укрепления Берген-оп-Зома, Бреды, Греве, Маастрихта и многих других цитаделей между 1674 и 1702 гг. были существенно перестроены в соответствии с самыми современными европейскими проектами по чертежам «нидерландского Вобана», Менно ван Кохорна(1641-1704), одного из военных командиров, пользовавшихся особенным доверием Вильгельма III, и главного инженера нидерландской армии, изобретателя «мортиры Кохорна». Но численность населения и объем экономической деятельности так и не сумели восстановиться до уровня, предшествовавшего 1647 г., так как войны 1672 и 1713 гг. были менее позиционными, чем в период 1599-1647 гг., и значительная часть армии была размещена в крепостях Испанских Нидерландов, а не в голландских цитаделях. В Неймегене и численность населения, и уровень рождаемости в 1690 г. все еще оставались ощутимо ниже тех уровней, на которых находились в период 1621-47 гг. (см. табл. 27).

Не все внутренние области Республики испытали отрицательный эффект перестройки экономики после 1647 г. В таких внутренних областях, как Твенте, округ Арнем и Бейлевик, неблагоприятные последствия были уравновешены положительным эффектом укрепления трансокеанской торговой системы. Укрепление нидерландской коммерции и судоходства (за исключением Балтийского моря) с конца 1640-х гг. придали новый стимул промышленности и выращиванию технических культур, которые ни в коей мере не ограничивались только морским побережьем. В Бейлевике с 1650-х гг. владельцы текстильных мануфактур Лейдена и Харлема с целью увеличения выпуска готовых шерстяных тканей и полотна передали предварительные этапы производства, такие как прядение и ткачество, на откуп сельскому населению Хелмонда, Тилбурге, Эйндховена и их окрестностей, обеспечив занятость их жителям. В окрестностях Твенте и Оверэйссела получило всеобщее развитие в последней четверти века производство полотна, процветавшее благодаря поставкам льна крестьянами из соседнего округа Салланд^{79}. В округе Арнем и восточном Утрехте после 1647 г. резко возросло выращивание табака, из которого затем скручивали табачные жгуты и смешивали с более высокого качества американским табаком в мастерских Амстердама. Между 1675и 1710 гг. производство табака в этих областях увеличилось приблизительно в три раза^{80}.

Для внутренних областей Республики наступившая после 1647 г. перестройка крупных секторов нидерландской экономической жизни оказала, таким образом, двойной эффект, проявившийся в виде упадка тех городов и округов, которые были центрами экономической активности до 1647 г., и стимулирования тех округов, которые до 1647 г. были менее значительными, редко населенными и пребывали в экономическом застое. На приморском западе воздействие перестройки экономики также было двойственным. Изменения, вызванные расцветом нидерландской системы торговли и промышленности после 1647 г., привели к увеличению объемов деятельности в сфере «высокостоимостной торговли» и отраслей промышленности, ориентированных на экспорт, но ввергли в упадок традиционную систему насыпных грузоперевозок. Также после 1647 г. в рецессии находилась зеландская транзитная поставка товаров в Испанские Нидерланды, которая искусственно поддерживалась во время войны из-за голландской морской блокады фламандского побережья, препятствовавшей снабжению портов напрямую по морю.

Упадок нидерландских насыпных грузоперевозок, или, по меньшей мере, традиционной торговли зерном, строевым лесом и солью был отчасти вызван окончанием Тридцатилетней войны в Германии и его последствиями для сельского хозяйства и жизни населения по всей Северной Европе. После роспуска стоявших в Германии армий и постепенного восстановления сельского хозяйства началось снижение спроса на зерно, мясо, рыбу и молочные продукты, которые западно-фризские и фризские шкиперы, особенно из Хорна, Энкхёйзена, Медемблика и Харлингена, поставляли в Гамбург, Бремен, Стаде и Эмден, откуда съестные припасы перевозили по Эльбе, Везеру и Эмсу в расположение армий и гарнизонов в северной и центральной Германии. Этот поток продовольствия быстро иссяк после 1650 г. В то же время сократились и морские перевозки балтийского зерна, отчасти из-за того, что теперь отсутствовала потребность в снабжении Германии, и отчасти из-за того, что основные зернопроизводящие области Польши и Украины были опустошены во время восстания под предводительством Богдана Хмельницкого (1648-51 гг.) и последующего шведского вторжения в 1655 г. Дополнительным фактором, способствовавшим падению цен на сельскохозяйственную продукцию в Голландии, было расширение посевов сельскохозяйственных культур в Испанских Нидерландах и Англии. Сокращение насыпных грузоперевозок привело, в свою очередь, к заметному упадку судостроения в Западной Фризии^{81}. Однако это было сугубо местное явление, более чем восполненное последующим ростом судостроения в Амстердаме и Роттердаме, а особенно на Заане, промышленном поясе к северу от Амстердама, который в полной мере приобрел свой характерный облик с началом общего укрепления нидерландской коммерции после 1647 г. Дальнейшее уменьшение численности населения в Хорне и Энкхёйзене после 1650 г., наряду с падением спроса на фрисландскую молочную продукцию в Германии, оказало дополнительный эффект на упадок сельского хозяйства к северу от Заана^{82}.

По мере того, как насыпные грузоперевозки приходили в упадок, те отрасли, которые базировались на территории Западной Фризии, теряли свой вес быстрее, чем коммерция в целом. Некоторые из них, исчезнув в портах Западной Фризии, были перенесены в Амстердам, но большинство переместилось на Ваттовые (Фризские. — Прим, ред.) острова и во фрисландские порты, что означало, в частности, переход от крупнотоннажных судов к малым^{83}. Осуществлявшие насыпные грузоперевозки флоты Хорна и Эйнкхёйзена состояли из флейтов больших и средних размеров. Но когда и объем перевозок, и доход от них сократились, более удобными оказались небольшие суда. Фризский флот, совершавший плавания в Балтику, состоял, главным образом, из легких судов, зачастую водоизмещением меньше 20 ласт (ласт — старинная голландская мера веса, ее значение в XVII в. колебалось от 1 250 до 2 000 тонн. — Прим. пер.). Общее количество нидерландских рейсов в Балтику упало со среднего уровня в 1 200 в год в 1640-х гг. до 895 в 1650-х гг., 681 в 1660-х гг., и всего лишь 595 в 1670-х гг.^{84}В то же самое время на первое место в составе торгового флота выдвинулись малые суда, увеличив степень вовлеченности в торговлю Фрисландии и Ваттовых островов. Доля Западной Фрисландии в общем объеме нидерландской торговли, проходившей через Зундский пролив в Дании, снизившись с 30% в 1620-х гг. до 20% к 1640-м гг., к 1660-м гг. составляла всего 15%.

Но стремительное сокращение нидерландских насыпных грузоперевозок на Балтике после 1650 г. перевешивалось господствующими тенденциями в нидерландской морской торговле и судоходстве, возникшими после 1647 г. В целом коммерция, судоходство и занятость в судоходстве расширялись, за исключением лишь одного краткого перерыва — несмотря на растущую английскую и французскую враждебность — вплоть до французского вторжения 1672 г. и последующих военных действий в Республике (1672-77 гг.). В 1672-77 г. система трансокеанской торговли и главные города, участвовавшие в ней, понесли серьезный ущерб, и начался долговременный упадок нидерландской экономики. Несмотря на это, нидерландская «высокостоимостная» торговля и промышленность оправились от удара и в 1680-х гг. сумели временно вернуть некоторые из утраченных позиций. Постоянный и необратимый закат Голландии как морской и промышленной державы начался только в 1688 г. или около этого времени; он был связан с началом Девятилетней войны и теми вредными последствиями, которые она оказала на нидерландскую экономику. Но даже и в этот период экономическая деятельность и численность населения в главных городах страны до 1720 г. сократились не намного ниже максимальных значений, достигнутых в 1672 г., и снова, в 1680-х гг.^{85} В широком смысле нидерландский Золотой Век продолжался с 1590 по 1740 гг.

Хотя ряд секторов «высокостоимостной» торговли — особенно торговля с Левантом (с 1688 г.) и Испанией (с 1700 г.) — к концу века пришли в резкий упадок, и в целом нидерландское влияние в мировой торговле уменьшилось, большая часть «высокостоимостной» торговли и связанных с ней отраслей промышленности успешно сохранила свои позиции после 1670-х гг., и, в некоторых случаях, продолжала расти. В то же время, хотя некоторые отрасли промышленности, тесно связанные с нидерландской мировой торговой гегемонией между 1647 и 1672 гг., до 1700 г. потерпели крах — особенно производство камлотов, — либо прекратили развитие, как производство тонкого сукна в Лейдене и переработка продуктов китового промысла, в целом вплоть до конца XVIII в. в Соединенных Провинциях происходила непрерывная диверсификация промышленности, и некоторые из ее классических отраслей, такие, как производство бумаги и тонкого полотна, продолжали наращивать производство. Для городов, традиционно специализировавшихся на мануфактурном производстве — Харлема, Лейдена и Делфта — период наивысшего расцвета после 1688 г., бесспорно, остался в прошлом. Но промышленность в Амстердаме и Роттердаме не знала спада, и промышленный пояс Заана с его сотнями ветряных мельниц, энергия которых использовалась в целом ряде отраслей производства, достиг пика своего развития только около 1720 г. Количество мельниц, применявшихся для производства бумаги на Заане, выросло с 5 в 1650 г. до 17 к 1670 г., 26 к 1690 г. и 36 — к 1700 г. Общее количество ветряных мельниц, задействованных в различных отраслях производства и мануфактур, в области Заана выросло в несколько десятков раз с середины столетия — от 40 в 1620 г. и 160 в 1640 г. до 584 к 1731 г.^{86}

НАСЕЛЕНИЕ

Перестройка экономики в период, продолжавшийся с конца 1640-х гг. до катастрофического удара 1672 г., привел к нескольким основным изменениям в экономической деятельности и, следовательно, общем развитии как на морском побережье, так и во внутренних областях страны. Общим результатом этих процессов был значительный рост населения в тех местностях, где экономика продолжала развиваться, т.е. в основной части Голландии (за исключением Северного округа и портов Западной Фрисландии), областях Велуве, Твенте и Хелмонд-Тилбург, с происходящей на территориях урбанизацией. В то же время, в тех пораженных депрессией округах, где движущей силой экономики были насыпные грузоперевозки или гарнизоны, население сокращалось, а города впадали в застой. Если брать Республику в целом, результат заключался в росте численности населения и стимулировании дальнейшей урбанизации до 1688 г., когда Республика стала втягиваться в обширный новый виток европейской войны. Но более значительным, чем эта общая тенденция, для понимания происходящих процессов и направлений будущего развития было расширение разрыва между теми областями, где экономика испытывала рост, и теми, где она пришла в упадок.

Население главных городов росло в период 1647-72 гг. впечатляющими темпами. Катастрофические последствия вторжения 1672 г. резко обратили вспять эту тенденцию, так что между 1672 и 1678 гг. эти города были во всех смыслах отброшены назад. Однако это не означало конца урбанизации нидерландского Золотого Века, ибо общее экономическое возрождение, которое набрало темп в середине 1680 г., позволило нидерландским городским центрам вновь достичь и даже немного превзойти тот уровень, на котором они находились к 1672 г. Наконец, долгосрочный упадок нидерландских городов и дезурбанизация в Республике начались только после возобновления масштабных военных действий в 1688 г.^{87}

Общее население Республики в зените ее экономического развития насчитывало около 1 950 000 человек. В1700 г. оно составляло почти такую же величину, или чуть меньше. Между тем, совокупное население тридцати крупных городов Республики выросло с примерно 36% от общей численности населения до примерно 38% в 1688 г.^{88} В то же время доля населения восьми крупнейших городов по отношению к общей численности населения тридцати крупных городов выросла с 61% до более чем 64%, причем практически целиком за счет пяти крупнейших городов Голландии (см. табл. 30).

Население самого большого города Республики, Амстердама, росло быстрее всего между 1647 и 1672 гг. под воздействием экономического бума, увеличившись на четверть с примерно 150 000 человек в конце 1640-х гг. до около 200 000 к 1672 г.^{89} После регресса в 1670-х гг. население Амстердама возобновило свой рост и к 1700 г. достигло величины в 205 000 человек. Население Лейдена, второго крупнейшего города страны, выросло с примерно 60 000 человек в 1647 г. до 72 000 человек к 1672 г., а затем, после временного упадка в 1670-х гг., вновь достигло 72 000 человек к 1688 г., и затем сократилось снова, во время Девятилетней войны, до примерно 63 000 человек к 1700 г. Доля Амстердама в общей численности населения Республики выросла с 8% в 1647 г. до около 11% к 1700 г.

В сельской местности демографический рост в Южной Голландии уравновешивал убыль населения в Северном округе. За пределами Голландии с 1640-х гг. до начала XVIII в. превалировала тенденция к росту численности населения, кроме Фрисландии, которая, начиная с 1670-х гг., находилась в упадке^{90}. Население Фрисландии, насколько можно судить, сократилось между 1600-ми гг. и 1714 г. на 12%, или, в численном выражении, со 147 000 до 129 000 человек. В Харлингене, главном порту, население уменьшилось с 8 823 человек в 1689 г. до 7 100 к 1714 г. Доккум также переживал упадок, хотя в столице провинции, Леувардене, население выросло с 13 500 человек в 1689 г. до 15 700 к 1714 г. Но сокращение численности сельского населения во Фрисландии (и Голландии к северу от Заана) было нетипичным для демографического развития Республики в период после 1650 г. в целом. В большинстве внутренних областей наблюдался устойчивый рост, хотя (из-за стагнации городской экономики вне Голландии) не в городах. Население Оверэйссела ощутимо выросло с менее чем 70 000 человек в 1650 г. до около 107 000 человек к 1720 г.^{91} Значительный рост отмечался во всех трех округах Оверэйссела, но наиболее заметным он был в Твенте. В результате развития текстильной промышленности вокруг Алмело, Энсхеде и Олдензала доля Твенте в общей численности населения Оверэйссела увеличилась с 25% в 1650 г. до более чем 30% к 1720 г.Между тем, совокупная численность населения трех главных городов провинции снизилась по отношению к общей численности ее населения (достигнув 38% около 1500 г.) до 30% в 1600 г., 28% к 1675 г., и 24,5% к 1720 г.

Население Дренте также бурно росло, как и в значительной части Гелдерланда, восточного Утрехта и промышленного пояса Бейлевика. Количество домовладений в Дренте росло более быстро в последней четверти века, чем в любой другой период раннего Нового времени, с 4 938 человек в 1678 г. до 5 629 человек в 1692 г., но, опять же, демографический рост Дренте происходил исключительно за счет сельского населения^{93}. Коворден находился в застое, как и основные города Оверэйссела, его население заметно уменьшилось по отношению к общей численности населения провинции. Подобным образом дезурбанизация и быстрый рост сельского населения наблюдался в округе Арнем в Гелдерланде. В целом, население этой области выросло с 40 000 человек в 1650 г. до около 54 000 человек в 1749 г., увеличиваясь более быстрыми темпами, чем в период 1500-1650 гг.^{94} Однако в самом Арнеме с ок. 6 000 жителей в 1650 г., население уменьшилось, пока к 1749 г. не вернулось к величине в 5 600 человек, тогда как в Хардервике сократилось с 3 000 до ок. 2 350 человек. Совокупная численность пяти городов округа Арнем уменьшилась в соотношении с общим населением провинции с 32% в 1650 г. до всего лишь 26% веком позже^{95}. Соединенные Провинции, страна урбанизации на морском побережье, которая продолжалась до 1688 г., года, прервавшего долгосрочные тенденции в сторону роста и урбанизации в нидерландской экономике, была одновременно с 1640-х гг. страной дезурбанизации во внутренних областях.

ТРУД И МИГРАЦИЯ

Впечатляющий рост нидерландских городов между 1647 и 1688 гг. — несмотря на кризис 1670-х гг. — был вызван не только естественным приростом населения, но и экономическими успехами, оживлением деловой активности и спроса на рабочую силу. Экономический рост как магнитом притягивал население отовсюду. В Голландии морская и городская экономика с конца 1640-х гг. в течение четверти века испытывала непрерывный рост, вследствие чего городская экономика нуждалась в рабочей силе в гораздо больших объемах, чем когда-либо прежде — несмотря на сокращение балтийской оптовой торговли. Это означало, что экономическая активность и занятость населения, вызванные расцветом «высокостоимостной» торговли и городской промышленности в 1647-72 гг., росли опережающими темпами по сравнению с сокращением экономической деятельности и занятости вследствие упадка балтийской оптовой торговли. Каким бы удивительным не показалось это явление, оно относилось даже к количеству востребованных моряков, поскольку в сфере средиземноморской и колониальной торговли, а также китобойного промысла и военно-морского флота количество новых рабочих мест превышало количество моряков, оставшихся не у дел в результате упадка торговли с Балтикой (см. табл. 31). К 1672 г. в балтийской торговле участвовало несколько сот судов и несколько тысяч моряков^{96}, тогда как в «высокостоимостной» торговле требовалась лишь часть такого количества судов. Но, по общему признанию, число людей на каждом корабле в последнем случае было намного большим. Некоторые из «больших кораблей», совершавших торговые рейсы в Левант, перевозя мохер, хлопок и шелк-сырец из Смирны, управлялись командой в 200 человек. Корабли, плававшие в Ост-Индию и Кадис, перевозя ткани и пряности для реэкспорта в Испанскую Америку, и возвращавшиеся с серебром, красителями и шерстью, также имели большие команды. Одновременно в несколько раз выросло число моряков, занятых в китобойном промысле и служивших на военно-морском флоте. Поэтому, несмотря на упадок «материнской торговли», занятость в нидерландском судоходстве между 1635 и 1670 гг. существенно увеличилась, возможно, не менее чем на 50% (см. табл. 31).

Рост занятости в нидерландском судоходстве происходил в то время, когда промышленность также испытывала острую нехватку рабочей силы (при отсутствии высвободившихся трудовых ресурсов в других отраслях экономики, которые могли бы удовлетворить этот спрос). Было невозможно найти достаточное количество людей среди населения самих Нидерландов, поэтому резко увеличилась доля иностранцев (особенно датчан, норвежцев и уроженцев Северной Германии), нашедших работу в нидерландских портах^{98}. Иностранные моряки оставили свой след во всех секторах, но особенно многочисленными были там, где были выше заработки, на службе у Ост-Индской и Вест-Индской компаний и на военно-морском флоте. В 1650 г. отмечался резкий рост числа иностранных моряков в Ост-Индской компании, доходивший до 40% от общего их числа^{99}. В 1660-х гг. это соотношение упало, но снова возросло с 1680-х гг. Военно-морской флот сильно зависел от иностранцев. Английский посол в Датско-Норвежском королевстве утверждал в 1664 г., накануне второй англо-голландской войны, что «все норвежские моряки перешли на голландскую службу» из-за отсутствия работы на родине, и «если [датский король] отзовет их назад, Штаты не смогут вывести свой флот в море»^{100}. Несмотря на это, в некоторых частях Республики весьма значительная доля совершеннолетнего мужского населения продолжала работать моряками, — так, ими были около ¹/₆ мужчин Фрисландии. В Западной Фрисландии, несмотря на упадок насыпных грузоперевозок, эта доля доходила, по-видимому, до 25%. Список открывали Тексель, Влиланд и другие Ваттовые острова, где свыше половины мужчин зарабатывали себе на жизнь ремеслом моряка^{101}.

Но если реструктуризация экономики после 1647 г. увеличила занятость в судоходстве, то рост рабочей силы в промышленности был намного более значительным. В Лейдене выпуск тканей достиг максимума в 138 000 штук в 1671 г.^{102} Но, кроме увеличения выпуска в количественном выражении, в текстильной отрасли произошел фундаментальный сдвиг от производства более легких и дешевых тканей к тонким сукнам и камлотам, изготовление которых требовало больших трудозатрат, чем выпуск «says» и «bays» в прошлом. Количество ткацких станков, работавших в Лейдене, почти не увеличилось между 1614 и 1647 гг.; но после 1647 г. стало быстро расти, с 2 675 в 1648 г. до 3 505 к 1661 г., и еще более высокого числа к 1671 г.^{103} К 1654 г. около ⅔ рабочих-текстилыциков в Лейдене были заняты изготовлением laken (сукон) и камлотов, и только ⅓ работали в традиционных отраслях, выпускавших дешевые ткани. Общая численность работников при этом неуклонно стремилась вверх.

Увеличение трудовых ресурсов в Амстердаме, Лейдене, Харлеме, Делфте, Гауде, Гааге, Роттердаме и на Заане происходило параллельно с увеличением спроса на рабочие руки для торгового судоходства, рыболовецкой промышленности и военно-морского флота. Насытить рынок труда можно было только единственным способом — привлечением значительного количества людей извне крупных городов — из внутренних провинций и из-за границы. «Не вызывает сомнений, — писал лейденский мануфактурщик и писатель-экономист Питер де ла Кур в 1661 г., — что наши мануфактуры, рыболовецкий промысел, коммерция и навигация, вместе с теми, кто живет за их счет, не могли бы существовать без постоянной иммиграции иностранцев, — а тем более расти или развиваться»^{104}. Его наблюдения были верными. В крупных нидерландских городах, как и в крупных городах по всей Европе того времени, смертность регулярно превышала рождаемость. Если бы приток иммигрантов извне прекратился или резко уменьшился, население крупных городов сразу бы сократилось настолько, что уже не смогло бы поддерживать экономику^{105}.

Рост всех крупных нидерландских городов между 1647 и 1672 гг. выглядит еще более примечательным, если мы примем во внимание, что до 1670 г. основным негативным фактором продолжали оставаться вспышки чумы. Эпидемии были продолжительными и смертоносными. Питер де ла Кур во время эпидемии 1663-66 гг. отмечал, что чума имела обыкновение задерживаться в Голландии на необычайно долгие периоды, при этом смертность от нее в два или три раза превышала обычный уровень за несколько лет. Если эпидемия, вспыхнувшая в Лейдене в 1655 г., была одной из самых жестоких в Золотой Век, и за шесть месяцев унесла, как сообщалось, 11 000 жизней, или около 20% населения, то заболевание, охватившее город в 1663 г., хотя и не столь опустошительное, оказалось необычайно долгим, затянувшись до конца десятилетия.

Последняя крупная эпидемия чумы 1663-69 гг. началась в Амстердаме и первоначально была не очень заметна. В 1664 г., однако, ее воздействие выросло. По мере того, как страх перед чумой, а также война с Англией занимали все больше места в сознании нидерландцев, английский посол в мае комментировал: «За последнюю неделю в Амстердаме скончалось 338 человек, и если эпидемия чумы и дальше будет увеличиваться, а война с Его величеством продолжится, то в этом большом новом городе, созданном их трудами, почти не останется необходимости»^{106}. Это был намек на происходивший тогда амбициозный рост городской застройки. На фоне усиливавшегося двойного кризиса еще более поразительным выглядит тот факт, что в большой программе городской реновации, которая шла тогда полным ходом, не было перерывов. «На последней неделе в Амстердаме умерло 739 человек, — докладывал Даунинг 29 июля, — и чума распространилась в целом по всей стране, даже в маленьких городах и деревнях, и пришла в Антверпен и Брюссель»^{107}. Пик эпидемии в Амстердаме и Лейдене к 1665 г. остался позади, но в другие местности она еще не добиралась. В таких далеко отстоявших друг от друга городах, как Энкхёйзен, Флюшинг и Зютфен, эпидемия достигла апогея только в 1666 г., году Великой чумы в Лондоне. Жертвами последней волны эпидемии, опустошившей Лейден в 1669 г., стали пять университетских профессоров, включая Кокцеюса.

К концу XVII в. в главных отраслях промышленности трудилось 100 000 человек, свыше 5% от общей численности населения Республики, не считая занятых в судоходстве. Поддержать на нужном уровне численность пролетариата можно было только посредством непрерывной и масштабной иммиграции. В Амстердаме, несмотря на то, что количество иностранных иммигрантов, женившихся в городе, достигло максимума в 1640-х гг., оно оставалось высоким и в последующий период, и сокращение компенсировалось растущим числом уроженцев других частей Соединенных Провинций, особенно Оверэйссела и Гелдерланда. Ибо демографический рост во внутренних провинциях был в действительности больше, чем могло бы показаться на основе данных о чистом приросте их населения. На самом деле, главный вклад внутренних провинций в развитие нидерландских портов, связанных с экспортом товаров, и трансокеанской торговой системы заключался в том, что они служили одним из источников иммиграции рабочей силы, от которой зависела нидерландская экономика. По отношению к общему количеству вступивших в брак в Амстердаме, которые переселились в город из других мест, доля иммигрантов из Гелдерланда и Оверэйссела возросла с 20% во второй четверти XVII в. до 42% к первой четверти XVIII в.

Несмотря на растущий уровень иммиграции из внутренних провинций, большинство иммигрантов в Амстердаме, как и раньше, имели иностранное происхождение. В 1650-х гг. в Амстердаме вступило в брак 6 677 иностранцев по сравнению с 4 252 новыми переселенцами, родившимися в Республике за пределами Амстердама^{110}. В 1690-х гг. их было, соответственно, 5 503 против 3 932 человек. Большинство иностранных иммигрантов в Амстердаме были немецкими протестантами, но имелось также значительное количество скандинавов и немецких (и португальских) евреев. Напротив, в Лейдене было очень мало скандинавов и полностью отсутствовали евреи, зато в город стекалось больше мигрантов из южных Нидерландов, чем в Амстердам. Ключевую роль в становлении производства камлотов в конце 1640-х-1650-х гг. сыграли иммигранты-валлоны, главным образом из Льежа, Лилля и Валансьена^{111}. Подобно Амстердаму и Харлему, но в отличие от Мидделбурга, Лейден также привлекал большое количество немецких иммигрантов — лютеран, католиков и кальвинистов. Лейденский виноторговец Жан де Париваль, сам бывший иммигрантом из Лотарингии, отмечал в 1650-х гг., что во всем секторе производства laken, включая очистку ткани от ворса, господствующее положение занимали вестфальцы и другие немцы^{112}. Точно так же в середине и конце 1680-х гг. в крупных нидерландских городах осела непропорционально большая часть, по сути, основная масса гугенотов, бежавших в Соединенные Провинции.

Большая часть солдат и моряков, состоявших на службе у Ост-Индской компании, происходили из внутренних провинций и северо-западной Германии. В экспедиции под началом ван Тасмана (который сам был уроженцем Оммеландов), открывшей в 1642 г. Новую Зеландию, служило много неголландцев^{113}. Зачастую такие люди, как и сам ван Тасман, оседали, выходя в отставку, в Батавии. Подобным образом, в составе колонистов Ост-Индской компании в Южной Африке доминировали выходцы внутренних провинций и северо-западной Германии, как и среди голландских колонистов в Новых Нидерландах, и, в значительной мере, в Суринаме. Капская колония при ее первом губернаторе, Яне ван Райбеке (1652-62) росла довольно медленно, но и здесь колонизация продвигалась, главным образом, за счет уроженцев внутренних провинций и северо-западной Германии. В списке поселенцев, составленном в 1664 г., насчитывалось 303 белых (европейцев), из которых голландцы и зеландцы были незначительным меньшинством. Большая часть нидерландцев происходила из внутренних провинций, а свыше ¹/₃ были немцами или скандинавами^{114}. Такое же соотношение сохранялось на протяжении всей истории голландской Южной Африки. Даже в 1806 г. считалось, что около 50% белого населения были потомками нидерландских иммигрантов, а среди остальных большинство составляли немцы (27%) или гугеноты (17%).

НАПЛЫВ ГУГЕНОТОВ

Наплыв гугенотов, последовавший в результате отмены Нантского эдикта (1685 г.) во Франции, стал довольно важным фактором в нидерландской истории, но не столь значительным, как часто предполагалось. В результате недавно проведенного подсчета было установлено, что общее количество гугенотских беженцев в Республике в следующем десятилетии после отмены эдикта составляло от 35 000 до 50 000 человек^{115}, но вполне могло быть даже меньше 35 000. Иммигрантов-гугенотов было максимум около 2% от общей численности населения, но они составляли около 7% от населения тридцати крупнейших нидерландских городов. Это было существенное, если и не огромное пополнение городского населения, тем более ценное для городской экономики из-за сравнительного богатства многих иммигрантов и высокого уровня профессиональных навыков, которыми они обладали.

Гугенотская иммиграция произошла в то время, когда коммерция и промышленность восстанавливались после упадка, вызванного войной 1672 г. Население главных городов еще не полностью достигло уровня 1672 г., что, вместе с обширными градостроительными проектами 1660-х гг., означало, что во всех крупных городах, в том числе и в Амстердаме, плата за наем жилья была намного ниже, чем в прошлом, и было легче найти подходящее жилье и работу^{116}. Наплыв гугенотов, другими словами, был благом и с точки зрения самих иммигрантов и приютившего их общества: их появление весьма кстати помогло заполнить демографическую брешь.

Голландские и зеландские города соперничали друг с другом и с городами внутренних провинций из-за гугенотов, их денег и профессиональных навыков. Занятые или осажденные французами и мюнстерцами в 1672-74 гг. Утрехт, Амерсфорт, Девентер, Зволле, Неймеген, Арнем, Зютфен и Гронинген понесли даже более тяжелый ущерб, чем города на морском побережье, и теперь стремились возродиться с помощью иммигрантов. Штаты Зеландии и Фрисландии — провинций, впавших теперь в глубокий упадок и понесших людские потери, — активно искали средства, которые могли бы способствовать развитию местной экономики, и проявляли повышенный интерес к планам по привлечению гугенотов. В феврале 1686 г. Штаты Фрисландии решили выплачивать жалованье десяти гугенотским пасторам, пожелавшим поселиться в провинции, и помочь в организации гугенотских общин^{117}.

Образование франкоязычных реформатских общин под духовным надзором Синода Валлонской Церкви, подчиненного нидерландской реформатской Церкви, и, в результате, увеличение числа прихожан официальной Церкви, было излюбленным способом привлечения гугенотских иммигрантов. В большинстве крупных городов Голландии, Зеландии «валлонские» общины и церкви первоначально появились намного раньше, во время массового наплыва переселенцев из южных Нидерландов в 1580-х гг. Некоторые были еще старше. Так, в Дордрехте франкоязычные реформатские общины существовали, по меньшей мере, с 1577 г. Поэтому многие гарнизонные города также обзавелись «валлонскими» церквями: Маастрихт в 1633 г., Неймеген в 1644 г. и Хулст в 1649 г. К 1640 г. в Республике насчитывалось 25 «валлонских» общин и 35 проповедников, подчиненных надзору Валлонского Синода^{118}. Но к 1685 г. многие общины пришли в упадок, поэтому, в то время, как в конце 1680-х гг. одни города стремились создать у себя валлонские консистории, другие, в которых они уже давно существовали, стремились создать для них лучшие условия, обеспечивали удобствами и повышали жалование проповедникам. Новые «валлонские» общины возникли в Гелдерланде в Арнеме (1684 г.), Зютфене (1686 г.), Тиле (1686 г.), Хардевейке (1687 г.), Залтбоммеле (1687 г.) и Досбурге (1688 г.); во Фрисландии — в Харлингене (1686 г.), Скене (1686 г.) и Франекере (1686 г.); в Зеландии — в Вере (1686 г.) и Толене (1688 г.); на Генералитетских землях — в Кадзанде (1686 г.) и Берген-оп-Зоме (1686 г.)^{119}. Даже Штаты Дренте основали гугенотскую конгрегацию в Двингло, обеспечив содержание проповедника и обустройство новых переселенцев за счет собственных средств^{120}.

Но большинство из этих новых конгрегаций оставались крайне небольшими. Основная масса гугенотских иммигрантов в Соединенных Провинциях осела всего в семи городах — Амстердаме, Лейдене, Харлеме, Роттердаме, Гааге, Делфте и Утрехте^{121}. Приблизительно у₆ от общего количества, свыше 5 000 человек, обосновалась в Амстердаме. Вторая по численности община, по-видимому, возникла в Гааге, насчитывая около 2 750 человек. На третьем месте был Роттердам.

Наплыв гугенотов оказал существенное воздействие на нидерландскую экономическую жизнь. Их появление совпало с восстановлением «высокостоимостной торговли» и промышленности в 1685-88 гг. и внесло материальный вклад в ускорение темпов ее развития. Но экономический бум после их прибытия продолжался недолго, и нидерландская экономика внезапно была отброшена назад после краха на амстердамской бирже в августе 1688 г. Гугеноты, несомненно, многое сделали для упрочения нидерландской шелкоткацкой промышленности. Они открыли много модных магазинов в Амстердаме, Гааге и других городах, и гугенотские портные, шляпники, куаферы и часовщики ввели новые стандарты изящества и вкуса. Несмотря на это, в то время существовала тенденция (особенно во Франции) к преувеличению вклада гугенотов в развитие Соединенных Провинций. Кроме шелкоткацкой промышленности и мира моды, гугеноты, наделе, нашли сравнительно мало применения в Республике своим капиталам и навыкам. Хотя гугеноты занимали лидирующее место в бумагоделательной и стекольной промышленности во Франции до 1685 г., и многие трудившиеся в этих отраслях гугеноты эмигрировали, они оказали слабое воздействие на нидерландской сцене. Рост объема нидерландской бумажной промышленности на Заане в последней четверти XVII в. и начале XVIII в. не был связан с деятельностью гугенотов^{122}. Гугеноты основали в Республике ряд стекольных мастерских, но большинство из них вскоре разорились^{123}. Более того, крах 1688 г. и последующий упадок, вызванный обвалом стоимости акций на амстердамской бирже и чередой банкротств в торговле, ударил по финансовому положению гугенотов в не меньшей степени, чем других нидерландских предпринимателей. В этот момент разорились многие из новых гугенотских шелкоткацких предприятий, включая главные гугенотские мануфактуры в Гронингене. После Славной Революции 1688-89 гг. в Британии немало гугенотов, которые раньше осели в Голландии, перебрались в Англию. Если большинство эмигрировавших из Франции гугенотов ранее остановили свой выбор на Голландской Республике, считая, что там для них открываются наиболее многообещающие перспективы, то после 1688 г. новые эмигранты предпочитали Англию — безошибочный признак того, что Британия отныне сменила Соединенные Провинции в качестве передовой страны возможностей Западной Европы^{124}. После основания Банка Англии в 1690 г. гугеноты также предпочитали вкладывать свои сбережения в Лондоне, а не в Амстердаме, так как процентные ставки в Англии были значительно выше.

ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА И УРОВЕНЬ ЖИЗНИ

По сравнению с соседними странами, заработная плата в Республике оставалась очень высокой, особенно в крупных городах Голландии, и жалобы нидерландских работодателей на то, что им приходилось платить наемным работникам больше, чем их конкурентам в Англии, Германии или южных Нидерландах, зачастую даже вдвое больше, были в целом справедливыми. На стекольной мануфактуре в Харлеме в 1679 г. рабочим предлагали заработную плату от 18 до 24 стеверов в день, тогда как их коллеги по цеху в Льеже получали, в сопоставимом выражении, от 8 до 10 стеверов ежедневно^{125}. Сравнительно широкий разрыв в заработной плате сохранялся во всем промышленном секторе.

Но на уровень номинальной заработной платы в Голландии оказывали сильное влияние высокая арендная плата за жилье и большие налоги, поэтому не стоит делать поспешных выводов о том, что реальные заработки были чрезмерно высокими. Более того, даже если реальная заработная плата в Голландии превышала реальную зарплату в других странах, все же можно утверждать, что реальные доходы населения постепенно таяли не только из-за общего ухудшения условий и введенных с 1670 г. более высоких налогов, но и потому, что нидерландские мануфактурщики в жесткой борьбе с английскими и французскими конкурентами были вынуждены урезать цены на свою продукцию и ограничиться меньшим размером прибыли, а вследствие этого, не имели иного выбора, кроме сокращения расходов, и, прежде всего, расходов на оплату труда. При сокращении заработной платы работодатели прибегали к различным уловкам и могли рассчитывать в этом деле на помощь городских советов. Один из немногих рабочих бунтов, произошедший в Лейдене в Золотой Век, вспыхнул в октябре 1671 г., когда выпуск тканей достиг своего апогея. Бунтовщики были детьми из городских сиротских приютов, привлеченными в качестве временной рабочей силы для сучения пряжи. Они кричали, что «валлоны» безжалостно их эксплуатируют, заставляя работать с чрезмерной нагрузкой, и при этом недостаточно кормят^{126}.

В 1650-х и 1660-х гг. прослеживается четкая тенденция к некоторому понижению номинальной заработной платы. Как утверждалось в жалобе, поданной в Лейдене в 1663 г., «заработная плата рабочего люда за последние пятнадцать лет сократилась на целую треть»^{127}. Но было бы ошибочно делать отсюда вывод, что в те десятилетия, когда торговля и промышленность находились на подъеме, большая часть рабочих не получала своей доли от экономических успехов республики и испытывала ухудшение уровня жизни, тогда как работодатели и купцы процветали^{128}. Дело в том, что жалобы, подобные приведенной выше, относятся к сдельным расценкам в то время, когда общая перестройка экономики конца 1640-х гг., укрепление «высокостоимостной торговли» и связанных с ней отраслей промышленности привели к увеличению спроса на рабочую силу и вытекающим отсюда фундаментальным изменениям в сфере занятости. В Лейдене большинство рабочих-текстильщиков в 1640-х и 1650-х гг. перешли из приходящей в упадок отрасли производства «новых портьер» в расширяющуюся индустрию laken и камлотов, где сдельные расценки были выше. Таким образом, даже если номинальная заработная плата снизилась, значительная часть или большинство рабочих все еще зарабатывали к 1660-м гг. больше, чем в 1640-х гг. Точно так же в Амстердаме развивающиеся отрасли промышленности — переработка сахара, ювелирное дело, обработка табака, хлопковые и шелкоткацкие мануфактуры — нуждались в более квалифицированных и опытных рабочих, но зато и предлагали лучшую плату.

Кроме воздействия реструктуризации экономики на структуру занятости, благоприятное влияние на стандарты жизни оказало еще несколько дополнительных факторов. Так, покупательную способность заработной платы после 1660-х гг. укрепила общая тенденция к снижению цен на продукцию сельского хозяйства и продовольствие. Она продолжалась достаточно длительное время, но была особенно заметна в 1660-х гг., когда цены на зерно на амстердамской бирже стремительно падали, в частности, цена на балтийскую рожь снизилась более чем наполовину^{129}. Еще одним значительным фактором, проявившимся с конца 1660-х гг. (первоначально вследствие обширных программ развития городов и строительного бума) было падение цен на жилье и арендной платы в Амстердаме, Лейдене, Харлеме и, вероятно, во всех главных голландских городах^{130}. Дешевизна жилья была особенно характерной чертой для 1680-х гг. (см. табл. 34).

Недавние исследования, связанные с Амстердамом, показали, что покупательная способность заработков рабочих выросла между 1650-ми и 1680-ми гг. примерно на 20%^{131}. Таким образом, приняв во внимание реструктуризацию занятости и сделав скидку на растущую благодаря техническим новшествам производительность труда, которая часто позволяла зарабатывать больше даже при сокращении сдельных расценок (как это происходило в нескольких секторах текстильной промышленности Лейдена), кажется вероятным, что четвертая фаза (1647-72 гг.) нидерландской торговой гегемонии привела к солидному улучшению уровня жизни значительной части трудового населения. В случае Лейдена, это предположение подкрепляется быстрым ростом количества состоятельных ремесленников в городе, начиная с 1640-х гг. (см. табл. 35). Тогда как доля богачей с высоким налогооблагаемым доходом в Лейдене в 162344 гг. резко упала, и затем восстановилась до прежнего уровня только к 1670-м гг., рост числа людей с умеренным достатком, имущество которых оценивалось на уровне от 1 000 до 3 000 гульденов, продолжался на протяжении всего этого периода, но особенно быстро с 1640-х гг. В Гауде в Третьей фазе также наблюдалось подобное явление: число богачей вначале сократилось, а затем, около 1648 г., начало увеличиваться до 1688 г., хотя здесь рост числа обладателей более скромных капиталов был не столь заметным, как в Лейдене^{132}.

Реальная заработная плата в Голландии выросла отчасти из-за снижения стоимости жизни. Но последняя упала не настолько сильно, как это должно было бы произойти в том случае, если бы цеховая система была слабее, чем в действительности. Существуют неопровержимые свидетельства, что цех пекарей увеличил свою прибыль, не допустив, чтобы резкое падение цен на зерно повлекло за собой снижение цен на хлеб для потребителей^{134}. Утверждалось даже, что рабочие в Голландии и Утрехте находились в более стесненном материальном положении, чем рабочие в городах восточных провинций, если принять во внимание разницу в ценах на хлеб и иных розничных ценах, также как разницу в арендной плате^{135}. Хотя такое предположение может показаться на первый взгляд маловероятным, учитывая продолжавшуюся иммиграцию на западное побережье из восточных провинций, его не следует отметать, ибо более высокий размер номинальной заработной платы в Голландии в значительной степени был просто компенсацией за высокие цены на хлеб, арендную плату, акцизы на алкогольные напитки и табак. Но ключевым моментом при определении уровня материального благосостояния следует считать не реальную заработную плату, но реальную возможность заработка. Города на востоке страны находились в застое и могли предложить мало возможностей трудоустройства как для чужаков, ищущих работу, так и для местных жителей, так как цеха, как и в Голландии, осуществляли жесткий контроль над обширной частью городской экономики. В то же время голландские города предлагали квалифицированным или неквалифицированным рабочим, голландцам или иностранцам, намного больше возможностей найти себе работу, чем города на востоке страны, или, в случае, если какой-либо рабочий решал поменять специальность, более высокооплачиваемую работу.

СЕЛЬСКОЕ ОБЩЕСТВО

Совокупный эффект роста сельского населения и рецессии городской экономики на востоке Республики привели к тому, что рост нужды и бедности в сельской местности после 1647 г. становился все более характерной чертой нидерландского общества. С конца 1660-х гг. упадок в сельском хозяйстве также распространился на приморский запад и Фрисландию. Но если на западе до 1688 г. доля городского населения в составе общей численности продолжала увеличиваться, то на востоке городское население уменьшалось, а удельный вес сельского населения неуклонно возрастал. В Оверэйсселе и Дренте население росло быстрее в конце XVII в., чем в любой другой период между 1590 г. и началом XIX в. У жителей этих провинций почти не было иного выбора, кроме как возвращать в сельскохозяйственный оборот менее плодородные и ранее почти не использовавшиеся земли. В Дренте за столетний период 1650-1750 гг. общая площадь пашни возросла приблизительно на 8%, хотя часто за счет земель очень низкого качества^{137}. В Оверэйсселе в конце XVII в. и начале XVIII в. отмечался рост количества безземельного сельского населения^{138}. Даже в Бейлевике, где численность населения увеличивалась медленнее, чем в Оверэйсселе, Дренте и Гелдерланде, падение цен на молочную продукцию и зерно и последующее снижение стоимости ферм и спроса на сельскохозяйственный труд привели к заметному обеднению сельской местности.

В то же самое время, по мере того, как относительный политический и экономический вес городов на востоке сокращался, — явление, наиболее заметное в Оверэйсселе и Гелдерланде, — роль йонкеров (дворян. — Прим.ред.) в административном аппарате, фискальных органах и судопроизводстве, особенно в сельской местности, постоянно возрастала. Несомненно, растущее могущество дворянства, особенно заметное во время оранжистской гегемонии в 1675-1702 гг., было отчасти компенсацией за сокращение получаемой дворянами земельной ренты. В 1688 г. ridderschap округа Арнем добился принятия новых правил налогообложения сельского населения в своем округе, одобренных Вильгельмом III как «первым дворянином» округа, которые наделяли местных йонкеров невиданной ранее степенью контроля над расчетом подлежащих уплате налогов и механизмом их сбора^{139}.

Великий упадок нидерландского сельского хозяйства, хотя и носивший местный характер, затронув в 1650-х — начале 1660-х гг. только внутренние области и северный Брабант, стал в конце 1660-х гг. всеобщим. Окончание Тридцатилетней войны и падение объема сельскохозяйственной продукции, экспортируемой по морю в северную Германию, несомненно, оказали негативное влияние уже ранее. Но восстановлению сельского хозяйства в Германии и южных Нидерландах потребовалось время, чтобы набрать обороты, и его последствия были скрыты в 1650-х гг. сокращением импорта зерна из Балтики, вызванного смутами в Польше. Наступившее после 1662 г. падение цен на хлеб и молочную продукцию охватило всю Европу, но оказало особо сильное воздействие на нидерландское сельское хозяйство и арендную плату, так как Республика была единственной западноевропейской страной, регулярно экспортировавшей и реэкспортировавшей большой объем сельскохозяйственной продукции. Свой вклад в перепроизводство и снижение цен внесло после 1660-х гг. выдвижение Англии как регулярного экспортера зерна и молочной продукции.

Для прибрежных областей Республики эффект падения цен был в течение нескольких лет смягчен второй англо-голландской войной (1664-67 гг.), которая парализовала морскую коммерцию в северо-западной Европе, ограничив импорт зерна морем. Временное восстановление цен на зерно и молочную продукцию в Голландии даже поощрило некоторые новые инвестиции в сельское хозяйство и мелиорацию земель^{140}. Но когда война окончилась, цены на землю, молочную продукцию и зерно вновь начали падать, ввергнув сельскую местность в упадок, продолжавшийся целое столетие. К январю 1669 г. стоимость аренды земли самого высшего качества в Голландии упала на 30% ниже уровня двухгодичной давности, что нанесло сокрушительный удар в равной мере по доходам дворян, горожан, инвестировавших деньги в сельское хозяйство, и фермеров. Земельная собственность разом потеряла свою привлекательность. Знатная семья ван Матенессе была вынуждена в 1670 г. сдавать в аренду фермы на южноголландском польдере чуть больше, чем за половину той ежемесячной платы в 23 гульдена за морген (старинная единица измерения площади в средневековой Западной Европе, равная приблизительно 0,56 га. — Прим, пер.), которую она получала за несколько лет до этого^{141}. Совет, управлявший имуществом молодого принца Оранского, решил в январе 1671 г. не сдавать в аренду несколько ферм около Гааги, так как самое лучшее предложение составляло чуть больше половины арендной платы, поступавшей пятью годами ранее^{142}.

Среди дворян и богатых фермеров (и, несомненно, среди более бедных фермеров также) ходило много разговоров о причинах этой депрессии. В основном считалось, что кризис был вызван перенасыщением рынка из-за одновременного возобновления импорта зерна из Балтики и импорта зерна и молочной продукции из Британии, а также масла из Ирландии. На провинциальных ассамблеях выдвигались предложения помочь землевладельцам и фермерам путем ввода более высоких пошлин на импорт продовольствия^{143}. Такие меры легко могли получить поддержку в меньших провинциях, где политически доминировало дворянство. Штаты Фрисландии, например, в ноябре 1670 г. подняли на 25% тариф на импорт масла, сыра и мяса из-за «всеобщих жалоб наших добрых жителей на низкие цены и сокращение объемов продаж их молочной продукции, которые вызваны, главным образом, чрезмерным импортом английского, шотландского и другого иностранного масла»^{144}. Но решения о пересмотре тарифов — а тарифы входили в компетенцию Генералитета и должны были обсуждаться на Генеральных Штатах — принимались не знатью малых провинций, но регентами Голландии, которые больше заботились о дешевизне продуктов питания для населения голландских городов и необходимости сохранения оптовых перевозок и реэкспорта, чем их последствиями для дворян и фермеров. К 1690 г. арендная плата за фермы в Северной Голландии снизилась на 40% по сравнению с 1650 гг.^{145}

Из-за падения цен на сыр и масло множество сельскохозяйственных рабочих остались без работы и потеряли землю, и, по крайней мере, на западе, многие фермеры продали свои фермы с молотка и уехали в поисках лучшей жизни^{146}. Обезлюдение сельской местности было особенно заметным в области Западной Фризии и фрисландского побережья. Две характерные черты демографического упадка во Фрисландии безошибочно указывают на то, что первостепенной причиной его был упадок сельского хозяйства. Этот упадок был более заметен в сельской местности, чем в городах (примерно до 1720 г.) — когда начался крупный коллапс нидерландской экономики — и обезлюдение сельской местности было ограничено более богатыми и производительными районами с глинистыми почвами на побережье. На территории с бедными почвами так называемого Бодена, примыкавшего к Оверэйсселу и Дренте, где сельскохозяйственное производство не носило товарный характер, население, как и в этих провинциях, скорее росло, чем уменьшалось^{147}.

Еще одним результатом сельскохозяйственного упадка было резкое уменьшение мелиорации земель с конца 1660-х гг. в Голландии, Зеландии, Фрисландии и Гронингене. За полвека 1665-1714 гг. площадь осушенных земель составила лишь ¹/₃ от уровня предшествовавших пятидесяти лет^{148}. Но самым критическим последствием упадка для нидерландского общества была противоположная реакция в отношении использования земель и аренды между приморским западом и внутренними восточными областями. На богатых глинистых почвах запада мелкие фермеры обычно продавали свое имущество с молотка и вместе с тысячами бездомных батраков уходили в поисках работы куда-либо еще, главным образом в ближайшие города. Крупные землевладельцы и дворяне, находившиеся в более выгодном положении, могли в некотором отношении расширить свои имения, задешево покупая мелкие соседние фермы. Таким образом, наблюдалась тенденция к обезлюдению сельской местности и укрупнению ферм. Напротив, во внутренних провинциях и юго-восточной Фрисландии мелкие землевладельцы процветали, фермы становились меньше, и проблема обнищания сельского населения была не столь острой.

Но во всех провинциях, и в зонах с любым типом почв землевладельцы и фермеры прибегали к новым сельскохозяйственным стратегиям, направленным на преодоление последствий кризиса и повышение доходов. На приморском западе увеличение трудоемкости производства было бесполезным, ибо здесь притягательная сила более высоких зарплат в по-прежнему динамично развивавшихся городах не оставляла иного выбора, кроме увольнения «лишних» работников. Напротив, во внутренних областях, где рабочая сила была более дешевой, а найти работу, не связанную с сельским хозяйством, в непосредственной близости было сложнее, переориентация на более трудоемкие отрасли аграрной экономики, которые были связаны с производством продуктов питания, вполне имела смысл. В восточном Утрехте и округе Арнем, как и в соседнем герцогстве Клеве, самым предпочтительным вариантом было выращивание табака. Объемы увеличения выращивания табака в этих областях после 1670 г. и впрямь были поразительными. Между 1675 и 1710 гг. в Утрехте и Гелдерланде оно примерно утроилось^{149}. В Оверэйсселе и северном Брабанте основной сдвиг в экономике состоял в переходе к полотну в льняной промышленности. В Зеландии фермеры стали выращивать больше марены, красителя, используемого в текстильной промышленности. Быстрый рост объемов производства табака в восточном Утрехте происходил параллельно с увеличением количества небольших крестьянских хозяйств и безземельных рабочих во внутренних территориях, так как выращивание табака требовало привлечения рабочей силы в определенные времена года. Такой тип хозяйства вполне подходил для областей, где небольшие земельные наделы, растущая численность населения и низкая заработная плата позволяли мелким фермерам нанимать сезонных рабочих тогда и в таком количестве, как им было нужно.

РАСЦВЕТ РЕЛИГИОЗНОЙ ТЕРПИМОСТИ

После 1630 г. Нидерландская Республика стала более свободным и открытым обществом, по меньшей мере в том, что касалось религии и философской мысли, если не образа жизни. Ремонстранты, лютеране, меннониты, коллегианты, евреи и католики, — все они выиграли от этой перемены. В Амстердаме католики впервые получили возможность в конце 1640-х гг. крестить своих детей не в храмах официальной Церкви, а у католических священников^{150}. Та же самая перемена чуть раньше, в 1630-х гг., произошла в Роттердаме^{151}, и, несколько позже, в 1650-х гг., — в Лейдене^{152}. В 1650-х гг. во всех крупных городах в Голландии, бывших ранее центрами контрремонстрантизма — Лейдене, Харлеме, Гауде и Энкхёйзене, — разгон тайных молитвенных собраний католиков и преследование католических священников окончательно прекратились. Реформатская консистория в Харлеме жаловалась бургомистрам в июне 1665 г. на большие изменения, которые произошли в городе за последние десять лет, в результате которых целые улицы и кварталы города приобрели католический облик, а священники больше не скрывали своей деятельности^{153}.

Но, как показывают жалобы консисторий, даже в Голландии, не говоря уже о меньших провинциях, все еще сохранялось значительное сопротивление росту религиозной терпимости. Было бы ошибкой предполагать, что нидерландское общество отныне в целом усвоило терпимое отношение к представителям других конфессий. С 1630-х гг. большинство регентов в Голландии склонялись к терпимой политике, но далеко не все. Проповедник в Утрехте в памфлете в 1650 г. замечал, что, тогда как большинство голландских регентов были «испанизированными, свободомыслящими арминианами, безбожниками в душе», и, формально являясь членами официальной Церкви, сознательно не допускали ревностных приверженцев реформатского вероисповедания на руководящие должности, в то же время среди них было и некоторое количество «благонамеренных»^{154}. Он не приходил в отчаяние от изменения соотношения сил, скорее, был убежден в необходимости продолжать борьбу за контроль над общественной сферой, как непрестанную «Kulturkampf» («культурную борьбу» (нем.)), охватывавшую политику, систему образования и образ жизни, а также официальную Церковь.

Республика представляла собой общество, в котором теологически обоснованная и ставшая результатом политического компромисса терпимость осталась могущественной силой. Приверженцы веротерпимости были вынуждены несколько отступить от позиции Саравиа, Гомара или Арнольди, но никоим образом не собирались прекращать борьбу. Гисберт Воэций, глава идеологической кампании, направленной против картезианцев, декан Утрехтского университета и главный глашатай ортодоксального кальвинизма, к 1640-м гг. отошел к доктрине ограниченной терпимости под давлением тенденции, которую невозможно был обратить вспять, а скорее, следовало попытаться задержать^{155}. Католические богослужения по-прежнему должны были подвергаться жестким ограничениям, папистские «суеверия» следовало пресекать; что же касается тех, кто подвергал сомнению божественную природу Христа и Троицу, к ним не только не следовало терпимо относиться, но безжалостно искоренять. Более того, по мнению Боэция, не только государство, но и официальная Церковь должны были преследовать как явных социниан и деистов, так и скрытых «социниан», затесавшихся в ряды меннонитов и ремонстрантов^{156}. Реформатская Церковь должна была оказывать помощь второстепенным Церквям в укреплении и очищении их веры в божественную природу Христа и доктрину Троицы.

Ограничения католического культа, разрешение служить мессы только в неприметных, так называемых «скрытых часовнях» были не только пережитком прошлого, простой формальностью, скрывавшей растущую реальность терпимости. Скорее, такой полуподпольный характер католической обрядности и разделение населения по религиозному признаку были фундаментальными чертами нидерландской жизни. До сих пор среди больших слоев населения сохранялось широко распространенное сопротивление католическому богослужению, и «арминианским» регентам приходилось с осторожностью проводить в жизнь политику послаблений католицизму. В 1650-х гг. католический апостольский викарий в Утрехте по-прежнему проводил разграничение между «свободомыслящими» городами в Голландии, в первую очередь Амстердамом и Роттердамом, и такими городами, как Лейден и Харлем, где отношение властей и населения к католикам оставалось враждебным^{157}. До сих пор сохранялась возможность того, что свобода, которой добились католики, снова будет ограничена, как это происходило в Утрехте в 1630-х и 1640-х гг., когда взгляды Воэция возобладали и произошел всплеск антикатолических настроений^{158}.

Более того, хотя ортодоксальные кальвинисты считали большинство голландских регентов «неблагонадежными», практически все они утверждали, что являются членами официальной Церкви и ее защитниками.

Принадлежность к официальной Церкви была обязательным условием, без которого никто не мог рассчитывать на участие в городском управлении. Даже Адриану Ретсу, самому решительному поборнику религиозной терпимости среди «арминианских» регентов Роттердама в третьей четверти XVII в., человеку, известному своими симпатиями к ремонстрантизму, приходилось посещать богослужения в реформатской Церкви — практика, граничившая с лицемерием, но необходимая для его политической карьеры^{159}. Даже самый либеральный из всех идеологов партии Штатов, лейденский мануфактурщик Питер де ла Кур, человек, не принимавший никакого участия в политике, и отстаивавший необходимость свободы вероисповедания в Республике, убежденный в необходимости терпимо относиться к католикам и открыть свободный доступ в голландские города для иммигрантов, вне зависимости от их религиозной принадлежности, с целью стимулирования торговли и промышленности, — даже он признавал, что благо Республики требовало некоторых ограничений терпимости^{160}. Де ла Кур утверждал, что Республика нуждается в государственной Церкви, обладающей более высоким статусом по сравнению с другими Церквями, к которой должны были принадлежать все лица, занимавшие правительственные и административные должности. Он не видел иной альтернативы, кроме отстранения от государственных постов тех, кто придерживался иных вероисповеданий. Более того, он считал, что Церкви, пользующиеся терпимостью, должны находиться под бдительным надзором магистрата; что же касается католиков, то им следовало разрешить собираться лишь небольшими группами в домах уважаемых горожан, а отправление церковных обрядов их священниками должно осуществляться под надзором городских властей^{161}.

Учитывая особый статус официальной Церкви, ее ресурсы и политическую поддержку, монополию на проповедь среди крупных общин верующих и владение практически всеми зданиями, похожими на церкви, неудивительно, что (за исключением Генералитетских земель, округа Твенте в Оверэйсселе и восточной части графства Зютфен) реформатская Церковь наиболее преуспела в борьбе за конфессионализацию населения. Среди других Церквей только католической удалось добиться некоторых успехов, да и то в весьма скромном масштабе. Другие Церкви и религиозные движения в Соединенных Провинциях во второй половине века либо утратили свое влияние, как ремонстранты и меннониты, либо смогли увеличить число своих сторонников только в отдельных местностях за счет иммигрантов из-за границы, как лютеране, иудеи и квакеры.

Иностранные наблюдатели часто воспринимали Республику как открытую сцену, на которой без помех сосуществовали и процветали различные религии. К 1670-м и 1680-м гг. некоторое количество иностранных писателей, таких, как сэр Уильям Темпл и Грегорио Лети, с одобрением относилось к религиозной терпимости в Нидерландах; но большинство ее осуждало. Книга, в которой с особой силой подчеркивалась роль Соединенных Провинций в качестве европейского убежища толерантности, «par excellence» («преимущественно» (англ.)), представляла собой не панегирик, а, скорее, клеветнический пасквиль, — это было сочинение протестантского офицера, уроженца Швейцарии Ж. Б. Стоупа, находившегося на службе у Людовика XIV. Стоуп, в своей «Religion des Hollandois» (1673 г.) объявлял Республику самой терпимой из всех европейских стран не в похвалу ей, а чтобы упрекнуть за это^{162}, считая нидерландскую веротерпимость продуктом безразличия и неискренности регентов, неизбежным результатом которой был внутренний раскол общества. Он считал, что нидерландцы в его время разделялись на три примерно равные группы — реформатов, католиков и «сектантов», к которым он причислял не только меннонитов, ремонстрантов, лютеран и евреев, но также квакеров, социниан, коллегиантов, спиритуалистов, деистов и последователей учения Спинозы^{163}. Стоуп, фактически, был первым писателем, который отметил влияние Спинозы на нидерландское общество, характерно добавив, что, тогда как Спиноза ниспровергал «absolument les fondements de toutes religions» («абсолютные основы всех религий» (фр.)), практически никто в Республике не заботился о том, чтобы дать ему отпор^{164}. Это обвинение в пассивности общества впоследствии опроверг Бейль, выступив с нападками на Спинозу в принадлежавшем его перу «Dictionnaire»^{165}.

Книга Стоупа вызвала резкую отповедь со стороны критиков из числа нидерландских реформатов. Жак Брюн, проповедник Валлонской церкви в Неймегене, опубликовал опровержение, обвиняя Стоупа в том, что он представил своим читателям искаженную картину. Брюн отмечал, что иностранцы всегда поражались религиозному разнообразию в Соединенных Провинциях, но придавали ему преувеличенное значение, потому что ремонстранты, сектанты и последователи Спинозы создали свои конгрегации как раз в тех немногих городах, которые они посещали — особенно в Амстердаме и Роттердаме. Брюн подтверждал, что католики были многочисленны по всем Соединенным Провинциям, но уверял, что они составляют не более у₃ от общей численности населения^{166}.

Если не принимать в расчет земли Генералитета и Твенте, то не подлежит сомнению, что католики (хотя их количество и увеличилось) все же составляли намного меньше ⅓ нидерландского населения. Больше всего католическая община выросла в Амстердаме, где после 1630 г. они пользовались величайшей свободой. В 1656 г. само католическое духовенство насчитывало в Амстердаме 30 000 католиков; с учетом того, что численность населения города составляла тогда свыше 150 000 человек, это равнялось примерно 20%^{167}. К 1700 г. мы можем подсчитать католическое население Амстердама с большей точностью, благодаря данным статистики крещений — так как к этому времени практически все католики крестили своих детей у католических священников. Сделав скидку на то, что еврейское население (которое не вошло в приведенные данные) насчитывало около 3% от общей численности, и с учетом небольших поправок на других сектантов, отсутствующих в перечне, мы видим, что городское католическое население составляло 25% от общей численности, приближаясь к соотношению, установленному в Харлеме (см. табл. 36)^{168}.

По всей Голландии — за исключением Алкмара и Хорна — католики в целом образовали небольшую часть населения. В нескольких городах, таких, как Лейден, где их количество около 1700 г. приближалось к 20%, или Роттердам, где католическое население составляло 16%^{171}, их доля в общей численности населения была немногим меньше, чем в Амстердаме и Харлеме. Но в Делфте в 1700 г. католиков насчитывалось всего 9% населения^{172}, а в Дордрехте и Энкхёйзене, где даже в 1656 г. католики все еще жили «sub persecutione» («подвергаясь притеснениям» (лат.)), и того меньше. В отчете от 1656 г. говорилось, что в городах и прилегающей местности Схонховена и Аудеватера было лишь несколько сот католиков. Конечно, кое-где в голландской сельской местности, особенно между Лейденом и Гаудой и между Харлемом и Хорном проживало существенное количество католиков. Но, наряду с этим, имелись также территории с очень редким католическим населением. На южноголландских островах Горе и Оверлаке было не более чем несколько сот католиков^{173}. Согласно Брюну, более надежному источнику, чем Стоуп, в 1675 г. в Гааге проживало 30 000 человек, из которых только 4 000 были католиками^{174}. Таким образом, когда де ла Кур в своей «Aanwysinge» считал, что католики, даже если они и были враждебны Республике, не представляют серьезной угрозы для ее безопасности, составляя в самом лучшем случае 20% от ее населения^{175}, он, по-видимому, исходил из данных, собранных им в родном городе, Лейдене, учитывая, что приведенная им оценка для территории Семи Провинций в целом была явно завышена.

За пределами Голландии и Утрехта католицизм в целом был слабым. Согласно Брюну, в Зеландии католики практически отсутствовали. На деле, католики несколько укрепили свои позиции в Гоэсе и вокруг него, но, за исключением южного Бевеланда, в Зеландии католиков можно было пересчитать по пальцам^{176}. Во Фрисландии католической Церкви оказывали покровительство значительное количество исповедовавших католицизм дворян. Несмотря на это, количество священников в провинции, 28 в 1640 г., оставалось точно таким же и в 1689 г., тогда как число католиков также застыло на одном уровне или даже сократилось, составляя в конце XVII в. около 10% населения^{177}. Их распределение по провинции, однако, было неравномерным, и здесь решающую роль оказывало удобство доступа священников к своей пастве. Католиков было особенно много в юго-западной части Фрисландии, территории, к которой имелся наиболее легкий доступ для миссионеров из Голландии, и в городах, особенно в Леувардене, Харлингене, Сконе и Болсварде. Напротив, севернее линии Харлинген — Франекер — Леуварден католиков практически не было.

В большинстве восточных областей католицизм по-прежнему оставался слабым. В 1650-х гг. Зволле был единственным из городов Оверэйссела, где проживало сравнительно крупное католическое меньшинство, и отличавшимся столь же высокой степенью веротерпимости городских властей, как и в Голландии^{178}. Но даже в Зволле, где в 1656 г. было «по меньшей мере 1 200 католиков», они составляли около 20% населения. В Девентере и Кампене количество католиков оставалось невелико из-за продолжавшихся активных репрессий. В Кампене, как сообщалось, было «едва ли 500 католиков», то есть ^х/\₂ часть населения. В Гронингене еще имелось значительное католическое меньшинство, насчитывавшее около 2 000 человек, но оно составляло, самое большее, 10% населения города, и здесь, опять-таки, городские власти проводили политику религиозной нетерпимости. Цитаделью кальвинистской нетерпимости оставался Зютфен. Католиков здесь в 1656 г. насчитывалось «около 400 человек», и они «обладали самой ограниченной свободой вероисповедания»^{179}. В Арнеме в третьей четверти столетия царил более либеральный дух, хотя и в нем католики в 1660 г. оценочно составляли всего около 15% населения^{180}. Более того, если в целом в городах восточных провинций католицизм был слаб, то в значительной части сельской местности, в том числе в Оммеландах, Дренте, Велуве, округах Волленхове и Салланде в Оверэйсселе старая Церковь в основном полностью исчезла.

Из-за своей слабости в восточных областях католическая верхушка была вынуждена в период французской оккупации (1672-74 гг.) действовать весьма осмотрительно. Людовик XIV приказал отнять у реформатов и заново освятить для католического богослужения кафедральный собор в Утрехте и главные церкви Арнема, Неймегена, Зютфена, Девентера и Зволле^{181}. Но другие церкви в каждом городе были оставлены реформатам. По иронии судьбы, французы проводили политику всеобщей веротерпимости, или «религиозного мира», как его называли, временно предоставив возможность и католическим, и реформатским церквям функционировать в качестве официальных. В те города, где не было регулярно проводившихся католических молитвенных собраний и постоянно живших священников, как в Ренене, были отправлены священники и формально утвержден католицизм.

Итак, в период французской и мюнстерской оккупации католикам впервые с начала 1590-х гг. была дарована религиозная свобода. Несмотря на это, они вели себя очень сдержанно. Только там, где католическая поддержка была сравнительно сильной, как в Утрехте и Неймегене, проявлялись признаки воинствующего народного католицизма. В Утрехте осенью 1673 г. произошло несколько инцидентов: толпы католической молодежи бросали камни в реформатов или нападали на реформатские церкви во время проведения богослужений^{182}. Но в других местах открытых столкновений между представителями обоих вероучений почти не было.

Под властью французов веротерпимость распространялась наравне с реформатами не только на католиков, но и на лютеран, ремонстрантов и меннонитов. Однако полная религиозная терпимость, плоды которой увидело население оккупированной захватчиками области, была явлением временным, вызванным случайными обстоятельствами. Как только французские и мюнстерские армии отступили, силы нетерпимости вновь одержали верх, достаточно укрепившись в результате общей реакции. В Ренене католическое богослужение было запрещено, духовенство изгнано, и немногим католикам, оставшимся в городе, приходилось довольствоваться случайными контактами с католическими священниками, проживавшими в домах дворян-католиков юго-восточного Утрехта. В Арнеме к 1677 г. католические священники были изгнаны, и отправление католического культа снова подверглось запрету. Это была не поверхностная демонстрация. В последней четверти века Арнем был даже более нетерпимым, чем в третьей, и продолжал искоренять католическое вероучение вплоть до 1720 г.^{183}Подобным образом, raad Зютфена в 1676 г. изгнал из города католических священников и снова ввел в действие существовавший до 1672 г. запрет католических молитвенных собраний, неизменно придерживаясь этой политики на протяжении нескольких десятилетий^{184}. В Кампене также были приняты меры по подавлению ремонстрантизма^{185}.

Несмотря на это, время невозможно было обратить вспять, и случайная, как в Неймегене, оккупация способствовала широкому распространению веротерпимости. Шок от вторжения послужил смягчению конфессиональной терпимости и в более широком смысле. Угроза полного разгрома, нависшая над нидерландской армией в июне 1672 г., потеря целых провинций и бедствия, которые довелось пережить остальным, породили в обществе особый духовный подъем, разновидность национального самосознания, который проявился в форме организации специальных церковных молебнов за спасение и благополучие государства. Именно этот искренний порыв простого народа и городского ополчения, как ничто иное, летом 1672 г. спас Республику от краха. Уже перед самым вторжением население Утрехта массово собиралось в главных городских церквях, чтобы присутствовать на особых богослужениях и проповедях^{186}. В Делфте проходившие дважды в неделю особые богослужения, на которых молились о спасении Республики, были перенесены на выходные; стекавшиеся на них толпы людей были настолько велики, что консистории приходилось использовать две главные церкви одновременно^{187}.

Этот эмоциональный подъем, с одной стороны, породил антикатолические настроения. Сопротивление реформатов католическим церковным обрядам в 1672 г. усилилось. Католики Неймегена, согласно Брюну, приветствовали французов, как в 1666 г. мюнстерцев, с распростертыми объятиями, проявляя «rage furieuse contre ceux de la religion» («бешеную ярость против этой (т.е. реформатской) религии» (фр.)), и чествовали Людовика XIV как Мессию, явившегося спасти католическую веру^{188}. Но в то же самое время отмечалось, что другие Церкви были охвачены таким же горячим энтузиазмом, как и реформатская, и не меньше демонстрировали свою верность Республике. В одном случае, патриотическое поведение евреев в 1672 г. впоследствии использовалось в качестве оправдания терпимости к ним. Стоуп особо подчеркивал нидерландскую терпимость к евреям в своих письменных нападках. Брюн, возражая ему, ссылался на особые богослужения, которые устраивали евреи в своих синагогах в 1672 г., и их молитвы «pour le salutdu pais» («за спасение страны» (фр.)), замечая, что хотел бы он, чтобы все урожденные христиане оказались «aussi bons patriotes» («такими же добрыми патриотами» (фр.)), как евреи^{189}.

Отклик меннонитов также удостоился многочисленных упоминаний. Они молились за спасение государства, если (вследствие их верований) не за успех его оружия. Они также воспользовались возможностью продемонстрировать свою солидарность. Несмотря на все наложенные на анабаптистов ограничения, Республика предоставила им большую свободу, чем та, которой они пользовались где бы то ни было. В Гронингене, Заане и Девентере меннониты собрали большие суммы денег в помощь армии^{190}. Во Фрисландии меннонитская община уведомила Штаты, в то время, когда деятельность амстердамской биржи была парализована, обычный денежный рынок иссяк, а сама Республика казалась стоящей на краю гибели, что готова добровольно ссудить денежные средства, но желает некоторого смягчения своего положения^{191}. Взамен меннонитам была дарована формальная веротерпимость во Фрисландии и освобождение на основе их религиозных убеждений от повинностей, связанных с оказанием помощи при военных действиях. Как отмечал Хубер, то была важная веха в истории религиозной терпимости во Фрисландии^{192}. Анабаптистские церкви, построенные во Фрисландии после 1672 г., все еще были «тайными церквями» в том смысле, что они не привлекали к себе внимания среди других зданий, и по внешнему виду не были похожи на церкви. Но теперь, вместо страха и неуверенности в прошлом, меннониты стали общепризнанной Церковью в провинции.

ВИЛЬГЕЛЬМ III И ЦЕРКВИ

Конфессионализация, веротерпимость и баланс между Церквями и теологическими направлениями были фундаментальными социальными и интеллектуальными процессами, которые обычно не связываются в нашем представлении с конкретными личностями. Но в то время, как борьба социальных и интеллектуальных сил сформировала общие условия и в основном определила пути дальнейшего развития, ключевое влияние на ее исход оказали также отдельные политические деятели — в нидерландском контексте, в частности, штатгальтеры и пенсионарии Голландии. Так, де Витту принадлежала решающая роль в либерализации 1650-х-1660-х гг., выстроенной на основаниях, заложенных Вильгельмом Молчаливым, Олденбарневелтом и Фредериком-Хендриком. Де ла Кур считал, что личность Вильгельма Молчаливого все еще сохраняла свое значение в идеологических дебатах 1660-х гг., потому что он боролся за веротерпимость и достижение взаимопонимания между Церквями, что было широко известно рядовым обывателям. Писатели, принадлежавшие к партии Штатов, после 1650 г. находили мало добрых слов о Морице или Вильгельме II: оба они убедительно показали, насколько крупные перемены могли произойти в области политики и культуры в целом, так же как и религии, когда штатгальтер принимал сторону ортодоксальных кальвинистов. Однако к Фредерику-Хендрику за возврат к принципам веротерпимости Вильгельма Молчаливого эти авторы относились с уважением^{193}. Воэцианцы, напротив, надеялись, что политика Фредерика-Хендрика была отклонением от норм, которое никогда больше не повторится. Со свержением де Витта и приходом к власти Вильгельма III в 1672 г. воэцианцы бурно радовались грядущей эпохе конфессиональной и социальной дисциплины. Однако их ждало разочарование. Новый штатгальтер в отношении религиозных проблем стал вторым Фредериком-Хендриком, а не Морицем или Вильгельмом II^{194}.

Силы нетерпимости приложили все усилия, чтобы в следующем году после отмены Нантского эдикта (1685 г.) остановить уклон к веротерпимости. То было время роста напряженности в отношениях между католиками и протестантами, более ярко проявившейся в Британии, чем в Соединенных Провинциях, но и в последних также заметной^{195}. Возрождение антикатолических настроений, в виде реакции на преследования гугенотов во Франции, охватило всю религиозную и интеллектуальную сферу в Республике^{196}. Еще больше его усилил наплыв в Республику проповедников и других гугенотов, многие из которых в своих проповедях и памфлетах усвоили воинственную антикатолическую риторику^{197}, намереваясь воспламенить Соединенные Провинции «английской яростью против католицизма».

Многие нидерландские реформаты были встревожены совпадением новой волны религиозных гонений во Франции и в Савойе со вступлением на трон ревностного монарха-католика, Якова II, в Британии, и прокатолической политикой прежде кальвинистского княжества Пфальц. Консистории призывали городские советы не оставаться безучастными к растущей католической угрозе в Европе, настаивая на необходимости ограничения свободы, предоставленной католикам в Республике^{198}. Как и в Англии, пошли разговоры о международном католическом заговоре с целью уничтожения протестантизма. В обществе и консисториях все большую силу набирали требования предпринять решительные действия против католиков, вплоть до изгнания из Республики иезуитов и священников-иностранцев, и закрытия католических школ. Под давлением общественного мнения регенты, в конечном счете, пришли к выводу, что свободу, которой пользовались католики, действительно необходимо урезать. Лейденский vroedschap проголосовал за поддержку антикатолических мер на заседании Штатов в августе 1685 г.^{199}, Делфт присоединился к нему несколько месяцев спустя^{200}. К сентябрю 1687 г. большинство депутатов в Штатах поддерживали указ, направленный на ограничение терпимости к католицизму и изгнание иезуитов и другого «черного духовенства», оставив только «белое», — мера, которая, в случае ее осуществления привела бы к тому, что количество католических священников в провинциях сократилось наполовину^{201}. Рост антикатолических настроений не ограничивался одной лишь Голландией. Так, ожесточенные беспорядки на антикатолической почве вспыхнули в июле 1687 г. в Леувардене.

Антикатолический указ в Голландии уже находился на стадии подготовки, и был бы одобрен Штатами, если бы Вильгельм III не вмешался и не отменил его^{202}. В этом, и, как добавлял французский посол, в других случаях Вильгельм III сыграл решающую роль в срыве планов сил нетерпимости, которые одновременно использовали в своих целях протестантский фанатизм. Изменив расстановку сил в Республике — и с 1688 г. также в Британии — в пользу веротерпимости, штатгальтер в решающий момент оказал существенное воздействие на всю нидерландскую конфессиональную и культурную сцену. Отчасти он действовал, исходя из личных убеждений. Но защита и расширение терпимости в Соединенных Провинциях — и Британии — были также существенным элементом генеральной европейской стратегии принца. Успех его усилий, направленных на противодействие могуществу Людовика XIV, и обеспечение безопасности Республики зависели не только от способности создать католическо-протестантскую коалицию против Франции, но и от того, удастся ли ему сохранить поддержку Испании и императора^{203}.

Тогда как штатгальтер и пенсионарий Голландии, Гаспар Фагел, непреклонно сопротивлялись каким-либо общим переменам, некоторые меры против католиков на местном уровне все же были приняты, и синоды и консистории продолжали оказывать давление с целью ограничения религиозной терпимости. Из Лейдена в ноябре 1685 г. были изгнаны иезуиты и другие священники^{204}. Когда антикатолическая кампания достигла своего апогея в 1687 г., Северои Южноголландский синоды отправили делегацию к принцу Оранскому, дабы убедить его помочь в принятии указа «против всего черного духовенства, будь то францисканцы, иезуиты или представители любого другого ордена»^{205}. В своем ответе принц, что характерно, настаивал на том, что проповедники в Голландии должны акцентировать внимание в своих проповедях на тех бедствиях, с которыми столкнулись протестанты Европы. Вильгельм стремился отвлечь антикатолические настроения общества в сторону от пропаганды нетерпимости, направив их в то русло, которое он считал полезным для своей международной политической стратегии.

Рецидив антикатолических настроений в Соединенных Провинциях в 1683-88 гг. поставил нидерландское общество перед нелегкой дилеммой. Если некоторые католики и молились за Людовика XIV и Якова II, то в целом они хорошо понимали, что навлечение на себя подозрений в нелояльности не в их интересах. Некоторые католики пытались продемонстрировать солидарность с Республикой и неодобрение религиозной нетерпимости Людовика XIV. Во время сбора средств в Лейдене для помощи гугенотским беженцам, прибывшим в город, более ⅓ от собранных 20 000 гульденов внесли другие Церкви, кроме реформатской, причем около половины — лейденские католики. Если меннониты собрали 13% от общей суммы, а ремонстранты — 3%, то взнос католиков составил 16%, почти точно соответствуя их доле в составе населения города^{206}.

Как и в 1672 г., осознание значимости событий, происходивших в 1688 г., вызвало сильнейший эмоциональный всплеск среди реформатского населения, и демонстрацию поддержки Республике. В Лейдене проводились особые богослужения с целью испросить Божьего благословения для «Отечества, реформатской Церкви и, особенно, для величайшего и важного предприятия государства и Его Высочества принца Оранского в Англии»^{207}; они устраивались дважды в неделю по вечерам, после работы, весь ноябрь и декабрь 1688 г., и собирали такое множество людей, что консистории приходилось использовать две главные церкви Лейдена одновременно. В Делфте высадка принца в Англии вызвала не менее массовый отклик^{208}. Регенты охотно поощряли такое рвение, но в то же время, как и штатгальтер, были озабочены тем, чтобы избежать роста конфессиональной напряженности. Они не желали, чтобы народ считал всех, кто не принадлежит к реформатской Церкви, врагами государства. Бургомистры заверяли католических священников, что они и их конгрегации будут находиться под защитой. После вспышки антикатолических волнений в Англии в декабре 1688 г., которые нашли обширный отклик в нидерландской прессе, Штаты Голландии дали указания городским бургомистрам предупредить консистории воздерживаться от разжигания антикатолических настроений на проповедях, произносимых в реформатских церквях, чтобы, по выражению амстердамских бургомистров, никто не слушал проповедников, которые могли бы заявить, что «это государство начало религиозную войну против Римской Церкви»^{209}.

Цель властей состояла не только в том, чтобы предотвратить возбуждение антикатолической агитации в Республике. Они настоятельно убеждали меньшие Церкви продемонстрировать свою солидарность с Республикой в час нужды. В Харлеме бургомистры обратились к проповедникам и консисториям ремонстрантской, меннонитской и лютеранской общин с просьбой устроить богослужения за благополучие государства и разъяснить своим прихожанам всю значимость происходивших событий^{210}. Португальские евреи в Амстердаме организовали особые богослужения за успехи штатгальтера и Генеральных Штатов в их вторжении в Англию, опубликовав перевод своих молитв на голландский язык, чтобы ознакомить общественность с их содержанием. Заметной была и финансовая помощь, оказанная бароном Лопесом Суассо и другими финансистами из числа евреев-сефардов в те месяцы, когда велась подготовка нидерландского флота к экспедиции в Англию^{211}. Один из писателей, принадлежавших к партии Штатов, отметил, что в 1688 г. еврейские финансисты оказали Нидерландскому государству большую помощь, чем христианские коммерсанты^{212}.

Меннониты сплотились подобным образом, и в это время они снова стремились к укреплению веротерпимости. Главы их общин были встревожены распространявшимся реформатами обвинением в том, что они укрывают в своих рядах «социниан». Они хотели ощущать себя в большей безопасности, которая должна была наступить с ослаблением конфессиональных трений. Анабаптистские проповедники и диаконы Амстердама и Заандама написали коллективное обращение к Фагелу, хваля открытое письмо о терпимости, «Письмо к м-ру Стюарту», которое Вильгельм III и Фагел опубликовали для распространения в Британии, выражая удовлетворение тем, что штатгальтер поддерживает «свободу совести», и прося Фагела еще больше упрочить веротерпимость, прекратив нападки реформатских проповедников на меннонитов как «социниан»^{213}. Меннонитские старейшины не высказывали никаких жалоб на «добрых и умеренных» реформатских проповедников, которые не причиняли им вреда, но весьма опасались горячности фанатиков, следовавших традициям Петра де Витте (1622-69 гг.), проповедника, действовавшего в Делфте и Лейдене, который приписывал крупный взрыв пороха в Делфте в 1654 г. Божьему гневу на безнравственность городского населения, и который в 1661 г. издал памфлет, содержавший яростные нападки на «социниан» и криптосоциниан. Старейшины меннонитских общин всячески подчеркивали свою поддержку Республики и вторжения ее войск в Англию, прося Фагела «приструнить» воинствующих кальвинистов и, таким образом, позволить меннонитам пользоваться той «бесценной свободой», которая представляла «основу этой блистательной Республики с самого ее возникновения»^{214}.

ЯНСЕНИЗМ И АНТИЯНСЕНИЗМ

Яростная реакция против иезуитов и другого католического черного духовенства в Республике в 1680-х гг. способствовала тому, что католическое население все больше стало проникаться «национальным» духом. Это явление, уже отмечавшееся ранее среди отдельных групп нидерландских католиков, характеризовалось адаптацией к особым условиям и институтам Соединенных Провинций под главенством их собственной местной иерархии с центром в Утрехте, и, вследствие этого, отмежеванию от южных Нидерландов, а также набиравшим силу движением янсенизма в теологии, морали и взглядах на управление Церковью. Во второй четверти столетия янсенизм превратился в мощное течение в «Missio Hollandica», склонявшееся к достижению компромисса со светскими властями, отвергавшее указания из Брюсселя и Мюнстера и противостоящее «ультрамонтанству» в церковных делах — как и Людовику XIV.

Янсенизм получил свое название в честь голландца Корнелиса Янсена (1585-1638 гг.), уроженца Леердама. Он обучался в латинской школе в Утрехте, продолжил образование в Лувене, а затем стал седьмым епископом Ипра. Его знаменитая книга, «Augustinus», ставшая отправным пунктом названного по его имени движения, хотя и была впервые издана только после его смерти, в 1649 г., начиная с этого времени оказывала далеко идущее влияние на общество. В ней он отстаивал суровую, пессимистическую доктрину божественной благодати и свободы воли, основанную на воззрениях Августина, которая напрочь порывала с учением влиятельных церковных группировок, особенно иезуитов, и представляла основу для строгого, самоуглубленного подхода к благочестию, подвергая критике чрезмерное, по мнению янсенистов, пристрастие к обрядовой стороне церковной жизни и почитанию икон и святых. Теологическая борьба, разгоревшаяся вокруг взглядов Янсена, быстро распространилась за границы Испанских Нидерландов. Хотя янсенизм как теологическое течение в основном ограничивался Нидерландами и Францией (где его главным противником стал Людовик XIV), конфликт между янсенистами и иезуитами по поводу того, должна ли доктрина Янсена быть осуждена Церковью, вскоре вовлек в свою орбиту папский двор, Мадрид и, впоследствии, Вену.

К середине 1640-х гг. католическая Церковь в Испанских Нидерландах из-за доктрины Янсена была глубоко расколота на всех уровнях, включая епископат^{215}. Архиепископ Мехелена в 1621-55 гг., Якоб Боон, примас Церкви на юге, долгое время был почитателем Янсения — как его называли, — равно как и епископ Гента, Антони Триест (1622-57 гг.), строгий приверженец дисциплины и один из ведущих деятелей Контрреформации в южных Нидерландах со времен Альберта и Изабеллы. Преемник Янсена в Ипре также был его последователем. Напротив, другие епископы были непримиримыми антиянсенистами, не в последнюю очередь епископ Антверпена, Гаспар Немиус (1634-51 гг.), и его преемник, Марин Амброз Капелло (1654-76 гг.). Это, несомненно, внесло вклад в отсутствие янсенизма в Бреде, которая относилась к церковной юрисдикции антверпенского епископата, хотя следует отметить, что католики на землях Генералитета, находившегося вне сферы действия «Missio Hollandica», и недружественно относившиеся к Республике, в целом оказались менее восприимчивы к янсенизму, чем католики к северу от рек. Из двух южных университетов Лувен был преимущественно проянсенистским, а Дуэ — непреклонно янсенистским.

В 1650-х гг. возникла заметная реакция против янсенизма, поддерживаемая некоторыми кардиналами в Риме и испанским двором, так же как самым известным губернатором Испанских Нидерландов после кардинала-инфанта, эрцгерцогом Леопольдом-Вильгельмом из австрийской ветви Габсбургов (1647-56 гг.), учеником иезуитов и военачальником, увлекавшимся алхимией, страстным коллекционером предметов искусства^{216}. В 1651 г. епископскую кафедру Рормонда, длительное время остававшуюся вакантной, занял Андрис Крусен, вождь антиянсенистской кампании, который в 1655 г. сменил Боона в сане архиепископа Мехельна. Святейший Престол наложил запрет на длинный перечень янсенистской литературы, включая «Lettres provinciates» Блеза Паскаля. В мае 1656 г. испанский монарх проинструктировал нового губернатора южных Нидерландов, своего внебрачного сына, дона Хуана Хосе, «принять меры по искоренению этой новой доктрины «Jansenistas» и не допускать продвижения на высшие церковные должности тех, о ком известно, что они защищают или склоняются к учению янсенизма»^{217}. В декабре 1656 г. памятник Янсению в кафедральном соборе в Ипре был снесен властями, к огорчению значительной части горожан.

Несмотря на это, ни папство, ни испанский король не оказывали искренней поддержки антиянсенистской кампании, и в 1660 г. она ослабла на юге Нидерландов в то самое время, когда стала набирать силу во Франции. В долгосрочной перспективе колебания папства и растущая напряженность в отношениях между Святейшим Престолом и Людовиком, также как между Людовиком и Испанией, означали, что его враги не смогли выкорчевать янсенизм из лона Церкви и привели к долгому и бурному конфликту, охватившему Францию, Испанские Нидерланды и Северные Нидерланды.

Иезуиты и большинство черного духовенства на севере и юге страны были стойкими антиянсенистами и составляли значительную часть священнослужителей на территории, находившейся в сфере ответственности «Missio Hollandica». Но к северу от рек длительное время наблюдались некоторые трения между белым и черным духовенством, так как последнее, будучи подчинено своим провинциалам (главам административных провинций религиозных орденов. — Прим, пер.) в Брюсселе и генералу ордена иезуитов в Риме, было менее склонно бросать вызов апостольскому викарию в Утрехте и главам белого духовенства «Missio», чем местные священнослужители. С самого начала споры юрисдикционного характера относительно статуса и полномочий «Missio» и ее апостольского викария были фактором решающего значения в схватке между нидерландскими янсенистами и антиянсенистами.

Янсенистская идеология получила особенно широкое распространение в сфере ответственности «Missio», и тенденция к достижению компромисса между нидерландскими католиками и светскими властями, подстегиваемая разногласиями между белым и черным духовенством, проявилась при апостольском викарии Йохане ван Неркасселе (1661-86 гг.) — голландце из Горкума и друге таких известных французских янсенистов, как Антуан Арно и Паскье Кенель^{218}. Неркассел часто жаловался в Рим на препятствия, с которыми он сталкивался при управлении деятельностью «Missio» со стороны иезуитов и их союзников — доминиканцев и францисканцев, и в 1670-х гг. лично совершил поездку в Рим, чтобы оправдаться от возведенных на него иезуитами обвинений. В 1680-х гг. острая местная распря между янсенистами и антиянсенистами вспыхнула в нескольких основных центрах нидерландского католицизма, среди прочих, в Делфте, где в 1682-84 гг. искал убежища сам Антуан Арно, и где еще до этого янсенисты приобрели большое влияние^{219}. Регенты Голландии и Утрехта, со своей стороны, видя, что янсенисты проявляют больше уважения к власти Штатов, чем их противники, и менее склонны насаждать враждебность к Республике, а также разделяют традиционную неприязнь к иезуитам, стали оказывать янсенистам свое покровительство — и в еще большей степени за то, что они навлекли на себя гнев Людовика XIV.

Правда, во время французской оккупации Неркассел (преемник апостольского викария, который никогда формально не признавал легитимности Соединенных Провинций и не поддерживал отношений с властями Нидерландского государства или его провинций) продемонстрировал неблаговидную готовность к сотрудничеству с Людовиком XIV^{220}. Предположительно, он желал, чтобы Людовик восстановил Утрехтское архиепископство в том виде, в каком оно существовало при Филиппе II, назначив его самого архиепископом — изменение, которое неизбежно должно было встретить противодействие со стороны Испании, и, вероятно, не получило бы санкции папства. Когда французские войска отступили из Утрехта, Неркассел уехал вместе с ними, хотя отчасти из-за страха перед вспышкой народной ярости против католиков. Но после 1673 г. он быстро отказался от прежней преданности Людовику XIV, и, обнаружив, что власти Испанских Нидерландов к нему не расположены, укрылся в Хёйссене. Эта удачно расположенная местность представляла собой анклав в Гелдерланде и часть «Missio Hollandica», но в административном отношении являлась частью герцогства Клеве-Марк и находилась вне юрисдикции Республики. Курфюрст Бранденбургский разрешил здесь открыто исповедовать католицизм. Благодаря этому Неркассел ловко продемонстрировал свой нейтралитет в конфликте между Людовиком XIV и Республикой (и Испанией)^{221}. В Хёйссене он написал свой «Апгог Poenitens», бескомпромиссно янсенистский труд, впоследствии навлекший на себя огонь критики иезуитов. После того, как французы покинули Гелдерланд и Оверэйссел, Неркассел радикальным образом изменил политическую ориентацию «Missio». Откликнувшись на явное желание Вильгельма III освободить нидерландский католицизм от опеки Франции, он впервые вступил в переговоры о формальном modus uiuendi с Республикой. Начиная с 1675 г. Неркассел осуществлял свои полномочия в качестве апостольского викария, надзирая и совершая объезд ячеек нидерландской католической Церкви, с формального согласия нидерландского правительства^{222}.

Это само по себе увеличило традиционные разногласия между преимущественно нидерландским по происхождению белым духовенством, с одной стороны, и черным духовенством и иезуитами, которые были, в основном, уроженцами южных Нидерландов и иностранцами^{223}, с другой. Последнее, в свою очередь, способствовало тому, что нидерландская католическая Церковь все больше тяготела к янсенизму. В те годы, когда Арно жил в Делфте, Неркассел не только помогал ему, но и позволял налаживать контакты с нидерландскими священниками. Интеллектуальные связи, установленные в начале 1680-х гг. между поколением молодых священников и Арно и Кенелем, значительно укрепили янсенистское влияние среди католиков в северных Нидерландах и помогли заложить основы будущей широкомасштабной церковной схизмы, разделившей нидерландскую Церковь в XVIII в. (см. стр. 463-466 ниже).

В 1690-х гг. Кенель стал главным деятелем международного янсенизма и ужесточил, даже радикализировал янсенистские позиции как в теологии, так и в отношении к папской и епископальной власти, оказав влияние и на нидерландский, и на южнонидерландский католицизм, а также на положение дел во Франции. Этот поздний янсенизм, или кенелизм, его противники порицали как фактическую форму криптокальвинизма внутри Церкви. В то же время в Испанских Нидерландах, во Франции и в Риме началось новое генеральное наступление на янсенизм, которое достигло кульминации в понтификат бескомпромиссного ультрамонтанца, папы Климента XI (1700-21 гг.).

УПАДОК МАЛЫХ ЦЕРКВЕЙ

Антикатолическая и антисоцинианская кампания 1680-х гг. после 1689 г. утратила прежний напор. С 1690 г. вновь возобновилась тенденция к формированию более терпимого и свободного общества. Несмотря на это, малые Церкви все еще подвергались многочисленным ограничениям. Реформатская Церковь, при поддержке Генеральных Штатов и провинциальных, и городских властей, по-прежнему пользовалась неоспоримым превосходством над своими соперницами в общественной жизни, сфере образования, печати, благотворительности и проповедовании перед большими конгрегациями. В сложившейся ситуации тенденция к согласию с официальной Церковью оказалась сильнее, чем тенденция к отходу от нее, поощрявшаяся растущей веротерпимостью. Республика в действительности вовсе не была открытой сценой, на которой соперничавшие религии постоянно вербовали в свои ряды новых приверженцев и повышали статус. Напротив, господствующая тенденция заключалась в сведении к минимуму разнообразий и неуклонным успехам реформатской Церкви в деле конфессионализации нидерландского народа.

В отношении конфессионализации коренного нидерландского населения только реформатская Церковь и католики добились существенных результатов. Поддержка коллегиантов, квакеров и других новых «сект» временно выросла в Амстердаме и Роттердаме, но в других местностях им не удалось в какой-либо степени умножить число сторонников. «Sortez hors d'Amsterdam, de Leyden et de Rotterdam, oil il у a quelques sectaries, — отмечал Брюн, — vous en trouverez fort peu ailleurs. Dans le villages il n'y en a presque point, si que n'est quelque peu d'Anabaptistes. Pour ce qui est des Luthériens, Borellistes et d'autres je ne crois pas que le nom у soit connu». («3a исключением Амстердама, Лейдена и Роттердама, где есть некоторое количество сектантов, вы найдете немного других. Среди деревень нет почти ни одной, где можно найти хоть нескольких анабаптистов. Что касается лютеран, бореллистов и других, то я не думаю, что само их название там известно» (фр.))^{224} Нидерландское квакерство росло медленными темпами примерно до 1700 г., а затем стало угасать^{225}.

Особенно впечатляющим был стремительный упадок ремонстрантизма. Он начался после репрессий 1618-19 гг. и уже далеко зашел к 1630-м гг. Но даже если мы опустим более раннюю фазу истории ремонстрантов, прежде чем они смогли организоваться в качестве отдельной Церкви в 1630-х гг., очевидно, что эта Церковь впоследствии не сумела сохранить, не говоря уже о том, чтобы увеличить, количество своих сторонников в нидерландском обществе^{226}. Во многих отдаленных городах и местностях, где ремонстранты некогда имели сильную поддержку в массах, оппозиция официальной Церкви в 1630-х и 1640-х гг. быстро сошла на нет. В своем поздравлении, обращенном к реформатской конгрегации в Хёсдене в августе 1634 г., Воэций замечал, что если раньше город был глубоко разделен между «арминианами» и «гомаристами», то в последние годы «чистое слово Божье» взяло верх, и многие бывшие ремонстранты стали убежденными контрремонстрантами^{227}. За пределами Голландии ремонстранты уцелели в последней трети столетия в изолированных анклавах в Кампене, Леувардене, Харлингене, Доккуме и Неймегене, а также во Фридрихштадте в Шлезвиге, но полностью исчезли где-либо еще. Хубер отмечал в 1680-х гг., что количество ремонстрантов в Доккуме особенно заметно сократилось в последние годы^{228}. Хотя ремонстрантизм еще обладал некоторой силой в Гауде, Лейдене, Гааге и одном или двух голландских городах, заверения Брюна, утверждавшего, что «Arminiens ne se trouvent qu'a Amsterdam et a Rotterdam; ailleurs le nombre en est presque imperceptible» («арминиане живут только в Амстердаме и Роттердаме; в других местах их число почти равно нулю» (фр.)), нельзя назвать далекими от истины^{229}. В Амстердаме количество ремонстрантов первоначально оставалось устойчивым, но с 1650-х гг. стала наблюдаться тенденция к его сокращению как в абсолютном, так и в относительном выражении^{230}. Воэций даже предполагал, что нидерландская веротерпимость в том виде, в каком она получила развитие в Амстердаме после 1630-х гг., обрекла ремонстрантизм на упадок, ограничив ремонстрантские богослужения всего лишь одной неприметной «скрытой церковью», тем самым позволив «выпустить пар» давления со стороны ремонстрантов за свободу отправления культа, но лишив их возможностей для увеличения своей церковной общины. Таким образом, терпимость, которой пользовались амстердамские ремонстранты после 1630-х гг., была, в известном смысле, разновидностью скрытой нетерпимости, постепенно отодвигавшей ремонстрантскую Церковь на обочину духовной жизни. Еще более впечатляющим был закат некогда крупной ремонстрантской конгрегации в Роттердаме. Здесь до 1672 г. их община осталась устойчивой, но затем, в последней четверти столетия, испытала прогрессирующий упадок^{231}. Община роттердамских ремонстрантов все еще насчитывала 7 000 человек в 1670 г., немногим больше, чем католическая, составляя фактически ¹/₆ часть населения. К 1700 г. их число сократилось примерно до 6 000 человек, менее ¹/₈ общей численности горожан, и уже заметно уступало числу роттердамских католиков.

Меннониты также пребывали в упадке^{232}. Их Церковь была более старой, чем ремонстрантская, и длительное время охватывала существенную часть населения в Голландии, Утрехте, Фрисландии и Гронингене. Анабаптисты были в других провинциях, в частности, у них имелось существенное число сторонников в северо-западной части Оверэйссела, в Блокзейле и Гетхорне и вокруг них. Хотя после 1673 г. меннонитская Церковь во Фрисландии пользовалась официальной веротерпимостью и оказалась в более выгодном положении в Голландии, чем остальные, в своей деятельности она по-прежнему сталкивалась с немалыми затруднениями. Особой проблемой анабаптистов была их зависимость от проповедников и религиозных наставлений внутри Республики. В отличие от католиков, лютеран и евреев, они не имели крупных центров власти и обучения за пределами Республики, из которых они могли бы получать поддержку. Также они имели ограниченный доступ к сфере образования и прессе, и сталкивались с определенными трудностями при основании новых конгрегаций там, где их прежде не существовало, из-за сопротивления официальной Церкви и местных властей. Усилия анабаптистов по расширению своего присутствия в Оверэйсселе в 1660-х гг., особенно в областях Энсхеде и Хенгело, встречали яростное противодействие.

Как правило, нидерландский анабаптизм так и не смог упрочить свои позиции в XVII в. в тех местностях, где его последователям не удалось приобрести точку опоры веком ранее. В то же время во второй половине XVII в. наблюдалась отчетливая тенденция к ослаблению анабаптистских общин, даже в их главных центрах. В Харлеме, одном из основных центров меннонитского вероучения в Голландии, их насчитывалось в 1620 г. около 15% городского населения. С подавлением ремонстрантизма после 1619 г. в ряды меннонитов (а также католиков и лютеран) влились бывшие ремонстранты^{233}. Но ближе к концу века их численность начала сокращаться, составив менее 11% городского населения к 1707 г.^{234}

Во Фрисландии анабаптисты потеряли влияние и в городах, и в сельской местности. В конце XVI в. число анабаптистов доходило до 20% от общей численности населения. В 1666 г. во Фрисландии было примерно 20 000 анабаптистов, проживавших в 72 общинах, что составляло около 13% населения. В средних десятилетиях XVII в. анабаптисты все еще превосходили по численности фрисландских католиков^{235}. Но, несмотря на то, что католической Церкви так и не удалось умножить свою паству во Фрисландии, сокращение числа меннонитов привело, в конечном счете, около середины XVIII в., к тому, что католики сменили их в качестве второй по числу прихожан Церкви в провинции.

Характерной чертой нидерландской конфессиональной сцены в конце XVII в. была неизменная неудача, преследовавшая лютеранскую Церковь в попытке оказать сколько-нибудь реальное воздействие на нидерландское население, несмотря на близость лютеранских государств в Германии и большое количество немецких и скандинавских иммигрантов, исповедовавших лютеранство. Враждебность официальных властей также играла значительную роль, особенно за пределами крупных городов Голландии. В Зютфене лютеране, в основном солдаты и офицеры гарнизона, в 1650-х гг. устраивали тайные молитвенные собрания, но не имели разрешения приглашать лютеранских проповедников извне для проведения формальных богослужений. Больше всего raad опасался, как бы лютеране не стали проповедовать свое вероучение среди больших масс местного населения. В июле 1668 г. немецким офицерам в Зютфене было разрешено организовать церковную службу, пригласив на нее лютеранского проповедника со стороны, при условии, что она не будет иметь публичного характера, и без допуска на нее «кого-либо из местных жителей»^{236}. Только в период французской оккупации в 1672 г. лютеране Зютфена смогли беспрепятственно организовать свою общину, и только в 1681 г. у них появился первый постоянный проповедник. В Гронингене обстановка была похожей. После 1672 г. лютеранские молитвенные собрания в городе больше не подвергались преследованиям, но только в 1687 г. raad, наконец, узаконил отправление лютеранского культа^{237}. Первые лютеранские церкви были построены в Зютфене только в 1693 г., а в Гронингене — в 1696 г. В Оверэйсселе только Зволле был сравнительно терпим к лютеранам (как и к католикам), позволив им образовать свою конгрегацию в 1649 г.^{238} В Девентере лютеранские богослужения находились под запретом до 1672 г., но после учреждения лютеранской общины во время мюнстерской оккупации, с 1674 г. культ был разрешен.

Еще одной провинцией, где веротерпимость к лютеранам проходила медленный и долгий процесс становления, была Фрисландия. Петиция о свободе отправления культа, поданная «сенату» Франекерского университета в 1650 г. тридцать одним немецким и скандинавским студентом, была отклонена. Около 1660 г. лютеранские духовные общины были созданы в Харлингене, где они поддерживали тесные связи с Норвегией и странами Балтики, и Леувардене. Но петиция лютеран Леувардена о разрешении на строительство церкви в 1668 г. была отвергнута^{239}. Первая лютеранская церковь, построенная во Фрисландии, была завершена в Харлингене только в 1669 г. Город Леуварден формально распространил веротерпимость на лютеран только в 1681 г.

В Голландии основным ограничением был введенный в 1624 г. Штатами запрет лютеранства в сельской местности. В общем и целом, за исключением Бодегравена и Заандама, запрет оставался в силе. Заандам стал интересным примером ограниченного характера нидерландской веротерпимости в Золотой Век, так как он был не только передовой промышленной зоной, но и, вследствие своей обширной торговли строевым лесом, поддерживал связи с лютеранскими государствами. Заандамские лютеране, однако, столкнулись с упорным противодействием. Когда они начали строить церковь и школу в Западном Заандаме в 1644 г., классис Харлема пожаловался на это Hof'у Фрисландии, что побудило Штаты повторно издать свой общий указ, запрещавший лютеранский культ в сельской местности^{240}. Общий запрет был повторно обнародован, с особым упоминанием Заандама, в 1655 г. Жалобы продолжали поступать до конца 1680-х гг. Напротив, большинство голландских городов с начала XVII в. терпимо относились к отправлению лютеранского культа, но даже здесь встречались исключения. Дордрехт, ведущий торговлю по Рейну, отказывался дать разрешение на строительство лютеранской церкви до самого 1689 г.

Как и у лютеран, количество евреев в Республике росло вследствие иммиграции, происходившей — опять-таки подобно лютеранам — преимущественно из Германии. Община сефардов (португальских евреев) в Амстердаме быстро росла в период 1647-72 гг., когда трансокеанская торговая система достигла своего наивысшего расцвета, но после этого почти не увеличивалась. Более того, хотя она продолжала играть более значительную роль в финансах и заморской торговле, чем община немецких евреев, она была сравнительно небольшой, насчитывая в конце XVII в. максимум около 3 000 человек. Напротив, намного более бедная община немецких евреев начала быстро расти с последней четверти XVII в., как в Амстердаме, так и в Республике в целом.

К 1672 г. общины немецких евреев прочно укоренились в Роттердаме, Амерсфорте и Леувардене, так же как и в Амстердаме. Небольшие общины сефардов также имелись в Мидделбурге, Роттердаме, Амерсфорте, Марсене, Нейкерке, Гааге и Алкмаре. Но многие города и сельские территории в Республике продолжали отказывать немецким евреям и сефардам в разрешении селиться в них. Город Гронинген окончательно снял свой запрет на создание еврейской общины только в 1761 г., Утрехт — в 1789 г., а в Девентере этого пришлось ждать до 1790-х гг.^{241} Среди городов Гелдерланда только Неймеген разрешил евреям селиться в нем в конце XVII в., Арнем дал аналогичное разрешение только после того, как город стал более либеральным в конфессиональном отношении, в 1720-х гг. В Лейдене, Харлеме и Делфте евреям не разрешалось селиться до 1720-х-1730-х гг. В Амстердаме численность португальской и немецкой еврейских общин к 1700 г. была приблизительно равной и составляла в общей сложности около 6 000 человек, или около 3% городского населения. Еврейское население Соединенных Провинций после 1648 г. постоянно росло, но только в немногих местностях, и даже там — часто в условиях строгих ограничений.

ЦЕРКОВНАЯ ПОЛИТИКА В ГЕНЕРАЛИТЕТСКИХ ЗЕМЛЯХ

Совершенно иная конфессиональная ситуация сложилась в Генералитетских землях, где основная масса населения оставалась непоколебимо верной католической Церкви. Здесь церковную политику определяли не провинциальные власти и не городские советы, а Генеральные Штаты и Raad van State. Но решения по конфессиональным вопросам в Генералитетских землях принимались коллективно семью провинциями, и, особенно, Голландией, поэтому неудивительно, что в политике по отношению к диссентерским Церквям между Генералитетскими землями и Семью Провинциями было немало общего.

Единственными округами, где на основании декрета Генеральных Штатов от 1632 г. разрешалось публично исповедовать католическую веру, были Маастрихт и Овермаас. Вследствие этого конфессиональная ситуация в них коренным образом отличалась от той, что существовала в остальной части земель Генералитетских земель. Маастрихт был единственным городом в Республике, где многие церкви и значительная часть церковной собственности оставались во владении католиков, где процветали католическое образование и монашеская жизнь. В результате, здесь было несравненно большее количество католических священников (в 1662 г. белое и черное духовенство насчитывало не менее 515 человек), чем где бы то ни было еще в Республике, больше, чем во всех остальных провинциях вместе взятых^{242}. Во всей Голландской католической миссии (т.е. на территории Республики, за вычетом Генералитетских земель), даже в 1701 г. было всего 379 священников, и 36 из них проживали на соседних немецких территориях Лингена и Клеве^{243}. Большая часть населения Маастрихта сохраняла приверженность старой вере, считая протестантов чужаками и оккупантами. Но даже несмотря на это, благодаря наличию гарнизонов — и бегству сюда после 1633 г. групп немецких кальвинистов — реформатская община была существенной, составляя в конце XVII в. 20% от общей численности населения. Raad van State, несомненно, хотел бы, чтобы город и прилегающая местность утратили свой столь ярко выраженный католический облик, но, что следует особо подчеркнуть, не пытался добиться этого путем распространения веротерпимости на другие диссентерские Церкви. Неформальная лютеранская община существовала в Маастрихте с 1640-х гг., но синод Гелдерланда (который отвечал за поддержку реформатской Церкви в Маастрихте) сопротивлялся всем ходатайствам лютеран о создании собственной Церкви, и терпимое отношение в городе к лютеранам началось лишь в период французской оккупации в 1672 г.^{244}Даже после ухода французов, хотя лютеранам больше не препятствовали проводить молитвенные собрания, лишь в 1684 г. им даровали право иметь собственную церковь. А евреям в Маастрихте не разрешалось селиться до 1790-х гг.^{245}

На всех Генералитетских землях католицизм был официально запрещен, и после окончательной аннексии Республикой Бейлевика в 1648 г. был вынужден отступить в тень. Отныне его обряды совершались лишь в частных домах и временных помещениях, хотя в сельской местности, где реформатская Церковь не имела сторонников, кроме солдат и немногих представителей Генералитета^{246}, «сокрытие» носило немногим более чем поверхностный характер. В крупных городах существовали более значительные реформатские меньшинства. Но хотя Генералитет принял некоторые меры по распространению вероучения нидерландской реформатской Церкви и родственной ей Валлонской Церкви, он проводил политику нетерпимости по отношению к протестантским диссентерским Церквям и евреям. Евреи получили разрешение селиться в Статс-Брабанте только с конца XVIII в.

В Хертогенбосе католические молитвенные собрания обычно проходили беспрепятственно, за исключением случайных вмешательств, когда реформатский raad считал их чрезмерно большими или вызывающими^{247}. Чиновников, пытавшихся помешать собранию в частном доме в октябре 1673 г., прогнала разъяренная толпа. Даже несмотря на это, положение католиков в Хертогенбосе или Бреде заметно отличалось от ситуации в Маастрихте. Проблема заключалась не только в деятельности слишком рьяных или более умеренных священников: знаменитая католическая школа в Хертогенбосе была закрыта и заменена другой, имевшей воинствующе реформатский характер^{248}; среднее образование для других конфессий по большей части прекратилось. В жизни города глубоко укоренилась нетерпимость. Лютеране в конечном итоге получили свободу отправления культа в 1686 г. Но их община сохраняла сильную немецкую окраску до самого конца XVIII в.

Вопрос лютеранства в Генералитетских землях имел особое значение, учитывая большое количество солдат в гарнизонах и близость лютеранских государств. Raad Хертогенбоса всячески стремился (хотя и без особых успехов) привлекать в 1680-х гг. гугенотских иммигрантов, но никогда не пытался усилить протестантское присутствие с помощью иммигрантов-лютеран^{249}. Только Бреда, город, находившийся во владении династии Нассау, продолжала следовать традиции терпимости к лютеранству, восходившей к эпохе Вильгельма Молчаливого. После отвоевания города у испанцев в 1637 г. Фредерик-Хендрик заново учредил лютеранскую общину, которая впоследствии проявила определенную жизненную силу. Но в целом Генералитет придерживался политики нетерпимости, отражавшей страх перед лютеранами как потенциальными соперниками реформатской Церкви. В Берген-оп-Зоме лютеране не имели возможности открыто организовать свою общину до 1698 г. В Граве лютеранская конгрегация отсутствовала до XVIII в. В Вестерволде лютеране находились под запретом до 1687 г., когда Вильгельм III позволил им построить церковь рядом с Винсхотеном, где город Гронинген пытался помешать им приобрести «точку опоры», при условии, что они откажутся от колокольного звона и других признаков «официальной религии» и не будут создавать помех реформатской Церкви^{250}.

ЕДИНСТВО ОФИЦИАЛЬНОЙ ЦЕРКВИ

Постоянным предметом заботы провинциальных и городских властей в Нидерландской Республике было сохранение внутреннего единства и стабильности официальной Церкви, поскольку, если бы реформатская Церковь погрузилась в пучину смуты, как это произошло во время Двенадцатилетнего перемирия, то и все государство было бы охвачено распрями, а общество оказалось в состоянии внутренней войны.

В этом отношении между двумя крупными партиями-фракциями, «оранжистами» и партией Штатов было больше сходства, чем различий.

Соперничавшие блоки в Нидерландской Республике, естественно, не напоминали современные партии. Это были неформальные группировки, в одном случае больше, в другом меньше тяготевшие к штатгальтеру и его двору, имевшие различные взгляды на Союз и характер Генералитета. В то же время они представляли собой структуры, построенные на отношениях патронажа и клиентелы, в центре внимания которых находились контроль и распределение официальных должностей и власти на местах. Обе партии-фракции защищали официальную Церковь, расходясь во мнениях только в отношении степени влияния, предоставленной Церкви в государственной, социальной и образовательной сферах, и степени религиозной терпимости к диссентерским Церквям.

В крупных голландских городах власть к 1640-м гг. в основном находилась в руках «арминианских» регентов или партии-фракции Штатов. Но это не означает, что те, кто выступал за ортодоксальный кальвинизм, не имели перспективы снова одержать верх. Воззрения регентов не обязательно совпадали с настроениями населения. Падение Олденбарневелта в 1618 г. произошло в значительной мере из-за сильной народной поддержки, оказанной контрремонстрантам в Амстердаме, Харлеме, Лейдене и Утрехте. После 1650 г. ортодоксальные кальвинисты также могли рассчитывать на существенную поддержку со стороны реформатских общин. Упорство властей Лейдена, последнего крупного голландского города, по-прежнему разгонявшего в 1660-х гг. ремонстрантские молитвенные собрания, не так уж сильно контрастировало с нидерландскими реалиями, как это может показаться. Когда ремонстранты начали проводить в 1662 г. Лейдене молитвенные собрания, бросив вызов vroedschap'у, в городе прошли демонстрации детей — воспитанников сиротских приютов, рассадника воинствующего кальвинизма^{251}. Когда ремонстранты подали в 1664 г. петицию о веротерпимости, vroedschap отказался удовлетворить ее на том основании, что в Лейдене ремонстранты вызовут волнения и беспорядки. В ходе волнений в Роттердаме в 1672 г. главное требование негодующих горожан заключалось в том, что ректор и учителя городской латинской школы должны быть верными прихожанами реформатской Церкви^{252}. Угроза народного гнева постоянно нависала над головами сторонников смягчения церковной политики.

Во время штатгальтерства Вильгельма II среди ортодоксальных кальвинистов уже давала знать о себе тенденция к сближению с оранжистами и более либеральными проповедниками со стороны партии Штатов. Но до сих пор теологическая поляризация внутри официальной Церкви, способная усилить разногласия, отсутствовала. Раскол между ремонстрантами и контрремонстрантами был еще достаточно жив в памяти, и представители обеих сторон были решительно настроены не допустить любых признаков возрождения такой распри. Тем не менее, медленно, но неумолимо трения в правительственных кругах в 1650-х гг. переплетались с новым теологическим расколом в официальной Церкви^{253}. С одной стороны находились стойкие кальвинисты, опиравшиеся на Нидерландское исповедание, с несгибаемым Гисбертом Воэцием, деканом Утрехтского университета, в качестве своего главного глашатая; с другой — либертинское течение в нидерландской реформатской теологии, последователи Йоханна Кокцеюса (1603-69 гг.), который с 1650 г. был профессором теологии в Лейденском университете и одним из самых влиятельных кальвинистских теологов XVII в. в нидерландских и немецких землях. Кокцеюс, убежденный противник фундаментализма и догматизма, был специалистом в области ближневосточных языков и филологии, и считал, что текст Священного Писания был сложным, и его не всегда следовало понимать буквально, и что его значение могли понять должным образом только квалифицированные филологи. В частности, он доказывал в своем оказавшем большое влияние труде «Summa Doctrinae de Foedere et Testamento Dei» (1648 r.), что сущность Завета между Богом и избранным им народом следует истолковывать, исходя из менявшегося духовного контекста, в рамках которого происходила его (Завета) эволюция^{254}.

Термин «воэцианцы» впервые вошел в употребление в 1640-х гг. и приобрел четкое значение еще до того, как «кокцеянцы» выступили в качестве организованной теологической и интеллектуальной силы. Воэцианцы были ортодоксальными кальвинистами, отвергавшими либеральные тенденции в теологии, как и картезианство в науке и философии, и выступавшими за строгое применение на практике антикатолического законодательства. Что же касается кокцеянцев, то последствия их теологии для общества и политики в полной мере проявились только в 1650-х гг. В течение многих лет «прецизисты», или воэцианская группировка в реформатской Церкви в Утрехте, Амстердаме и других основных городах также оказывала нажим на светские власти с целью направить общество на путь благочестия^{255}. В разного рода бедствиях, таких, как страшный взрыв пороха в Делфте в 1654 г., они усматривали признаки Божьего гнева, призывая Штаты Голландии искоренить богохульство, проституцию, танцы и танцевальные школы, и принудить население строжайшим образом соблюдать святость субботнего дня^{256}. Таким образом, воэцианцы были также движущей силой «Дальнейшей Реформации», движения, преследовавшего цель внушить обществу более благочестивый образ повседневной жизни^{257}. Однако, по мере того, как требования соблюдения субботы с их стороны звучали все более настойчиво, и меры властей по пресечению работы и развлечений в этот день становились все более жесткими, со стороны кокцеянцев начали раздаваться протестующие голоса.

В конечном итоге, разногласия в среде теологического факультета Лейденского университета из-за соблюдения субботы, спор, в основе которого лежало теологическое расхождение между воэцианцами и кокцеянцами, распространился на общественную сферу^{258}. Союзник Воэция в Лейдене, Йоханн Хорнбек (1617-66 гг.), в 1655 г. издал написанный на голландском языке трактат, который был, по сути, воззванием к обществу и Церкви против Кокцеюса, сделанным через головы руководства университета. Кокцеюс уже высказывался о соблюдении субботы в своей «Summa» и других теологических сочинениях: по его мнению, Четвертая заповедь уже утратила прежнюю силу, и почитание Дня Господнего не обязывало соблюдать обременительные ограничения и отказываться от работы, как того требовал Воэций. Это была неотъемлемая часть теологии Кокцеюса; но он уклонялся от общей полемики и первоначально избегал открытых диспутов. Но противостояние, едва лишь возникнув, все более разрасталось, достигнув такого уровня, который заставил кокцеянцев выступить с ответом. Союзник Кокцеюса, Абрахам Хейдан, опубликовал свой «De Sabbate» (1658 г.) на латыни; но вскоре появилась голландская версия, и разразилась буря. В защиту Хорнбека коллега Воэция в Утрехте, Андрис Эссений, издал свой трактат, полный яростных нападок на Хейдана, тем самым вынудив вмешаться самого Кокцеюса. Кокцеюс издал пространный трактат на латыни, посвященный сущности христианского Воскресенья, отделяя его и его обязательства от иудейской субботы и ее соблюдения, которое некогда было предписано евреям в соответствии с данным им Заветом, теперь отмененным^{259}. Он отвергал строгость воэцианцев как не имевшую теологических оснований, настаивая, что его понимание Дня Господнего полностью соответствует Гейдельбергскому катехизису и актам Дордрехтского синода. Хорнбек отреагировал изданием расширенной версии своего трактата, на который и Хейдан, и Кокцеюс ответили очередными полемическими публикациями.

К 1659 г. Северо- и Южноголландский синоды были охвачены волнением. Синод, собравшийся в Гауде, ссылался на «пагубные споры и растущие несогласия, которые так тяжело угнетают церковь в этих провинциях вследствие публикаций профессоров и проповедников в отношении соблюдения Дня Господнего»^{260}. Большая часть синода соглашалась с Хорнбеком, что теология Кокцеюса нарушает чистоту Слова Божьего, узаконивая неблагочестивый труд и развлечения по субботам, что противоречит Четвертой заповеди. Но Синод, и, в еще большей степени, представители Штатов Голландии, присутствовавшие на его заседании, стремились не столько подержать одну из сторон теологического конфликта, сколько погасить его в зародыше. Синод попытался побудить профессоров оставить этот вопрос в покое, и воздержаться от дальнейшей печатной полемики на эту тему^{261}. Но Хорнбек отказался прекращать борьбу. Тогда Штаты Голландии дали указания своим представителям поручить Северои Южноголландскому синодам прекратить дебаты о соблюдении субботы, приказав, чтобы этот вопрос был оставлен в том виде, в каком он находился на (незавершенной) основе актов Национального Синода в Дордрехте^{262}. От кураторов Лейденского университета потребовали проследить за тем, чтобы профессора в дальнейшем не высказывались на тему соблюдения субботы ни устно, ни письменно. Внешне нейтральное, решение Штатов Голландии по сути дела было победой кокцеянцев^{263}, и считалось таковой, ибо его результатом стал отказ от всех мер по ужесточению соблюдения субботы.

Тогда как внешне теологический конфликт в Голландии был исчерпан, он разрастался в Утрехте и Гронингене. После изгнания ван де Велде и Йоханна Теллинка городские власти и Штаты Утрехта приняли меры по пресечению влияния воэцианцев в консистории, классисе и университете, что довело теолого-политическую «Kulturkampf» в городе до точки кипения^{264}. Одной из мер, принятых партией-фракцией Штатов, было назначение немецкого реформатского проповедника Франца Бурмана (1628-79 гг.), воинствующего кокцеянца, на кафедру теологии в Лейденском университете в июле 1662 г. Бурман, протеже Хейдана (на чьей овдовевшей дочери, Марии, он впоследствии женился), придя в университет Воэция, тотчас вступил в борьбу с воэцианцами, проявив себя неутомимым полемистом^{265}. Его написанная в развитие взглядов Кокцеюса «De Moralitate Sabbati» (1665 г.) стала одной из самых обсуждаемых книг середины века о соблюдении субботы, вызвав град опровержений со стороны Лоденстейна, Гентмана и других оппонентов. В конечном итоге, vroedschap и Штаты, встревоженные полемикой, запретили дальнейшие публикации на эту тему, а также вести дискуссии о ней в университете и в проповедях.

Штаты Голландии и Утрехта остановили диспуты о соблюдении субботы. Но они не смогли помешать распространению теологической конфронтации на более широком фронте, между воэцианской и кокцеянской группировками в официальной Церкви. Раскол стал фундаментальным не только в церковных и научных кругах, но и в органах государственного управления и всей культурной среде нидерландского Золотого Века. Ни у кого не вызывало сомнений, что теологический конфликт следует сдержать. Но, в то же самое время, партия Штатов и кокцеянцы проявляли все большую тенденцию к совместным действиям, так как обе группы рассчитывали смягчить конфессиональное давление и помешать кальвинистам ортодоксального толка занять господствующее положение в обществе, политике и официальной Церкви. В равной степени естественными союзниками были оранжисты и воэцианцы, так как и те, и другие стремились сломить политическое доминирование Штатов Голландии, с его конфессиональными последствиями. Арминиано-гомаристский конфликт начала XVII в. был более бурным и разрушительным, чем кокцеянско-воэцианский раскол во второй половине столетия. Но последний, который охватил нидерландскую реформатскую теологию, политику и культуру до середины XVIII в., просуществовал (на голландской сцене) намного дольше.

Продолжительное воздействие распри после смерти двух главных протагонистов (Кокцеюса в 1669 г., Воэция в 1676 г.) часто удивляло иностранных наблюдателей, которым стоило немалых трудов понять ее причины. Иностранцы, обычно принадлежавшие к интеллектуальному миру Франции или Британии, считали взгляды обоих враждующих лагерей причудливыми и трудно постижимыми. Один гугенотский автор в Нидерландах уверял, что во Франции и Англии образованные люди редко когда упоминали о Боэции и Кокцеюсе, не говоря уже о том, чтобы бесконечно спорить из-за их воззрений^{266}. Пьер Бейль с иронией предупреждал швейцарских знакомых в 1693 г., что иностранцы едва ли могли рассчитывать на получение профессорского места в голландских университетах, так как их предоставляли исключительно на основе воэцианско-кокцеянских соображений. Он объяснял, что в Лейденском университете с 1672 г. господствовали воэцианцы, поэтому «toute place vacante est toujours un morceau réservé pour quelqu'un qui s'est distingué par son opposition, et par son antipatie, au cocceianisme» («любое вакантное место всегда остается зарезервированным для того, кто известен своей оппозицией и своей антипатией к кокцеянству» (фр.)). Во Франекере, с другой стороны, «C'est tout le contraire» («Все обстоит наоборот» (фр.)), кокцеянцы изгнали воэцианцев. И он добавлял: «Et il est sür qu'hors ce pais-ci, on ne sait guère ce que c'est que cocceianisme et voetianisme» («хотя за пределами страны почти никто не знает, что собой представляют кокцеянство и воэцианство» (фр.))^{267}.

Один нидерландский реформатский писатель считал, что французы и англичане ценили только собственные книги, поэтому нидерландские публицисты, зная об этом, не пытались перенести ни воэцианство, ни кокцеянство в Англию или Францию; компенсируя это, уверял он, о нидерландских теологах много спорили в Германии^{268}. Балтазар Беккер придерживался того же мнения, отмечая, что иностранные студенты, изучавшие теологию, увозили с собой из нидерландских университетов концепции Воэция и Кокцеюса в протестантские области Германии, а также в Венгрию^{269}. Действительно, принципы и идеи Воэция и Кокцеюса получили широкое распространение в Венгерской реформатской Церкви до XVIII в., причем в целом перевес был на стороне воэцианства^{270}.

Напротив, в немецких реформатских консисториях на нижнем Рейне преобладало кокцеянство. В 1670-х гг. сила кокцеянства в Синоде Клеве, Марка и Берга и вмешательство немецких реформатских Церквей помогли смягчить воэцианскую реакцию в Республике после свержения де Витта^{271}. Большой интерес к воэцианско-кокцеянским разногласиям проявился также в Эмдене, Бремене и Гамбурге. Теология «завета», разработанная Кокцеюсом, его концепция спасения, происходящая от божественного Завета, заключенного с верными, последовательно менявшаяся на протяжении истории, оказала длительное воздействие на протестантскую теологию в Германии.

В течение многих лет Кокцеюс воздерживался от вступления в прямое столкновение с самим Воэцием. Когда открытая распря в 1665 г. все же началась, два главных протагониста ограничили свой диспут чисто теологическими вопросами, споря о Божественной благодати, Спасении и Завете^{272}. Но хотя противостояние Боэция и Кокцеюса было, в сущности, теологическим, воэцианская реакция после 1672 г. исходила не только от теологических факультетов университетов, но и от консисторий, классисов и синодов, т.е. церковных институтов, формировавших реформатское общественное мнение в целом.

Осознав центральную роль воэцианско-кокцеянских противоречий в нидерландской культуре на протяжении многих десятилетий, нетрудно понять глубину тревоги, вызванной среди широких слоев реформатского общества возникновением новой философии и науки. Кокцеянские теологи казались, и в некоторых случаях, действительно были союзниками этих новых интеллектуальных сил. Это означало, что в глазах многих людей кокцеянская теология подрывала устои веры, и особенно веры в буквальный смысл Священного Писания^{273}. Считалось, что, подвергая сомнению текст Писания, кокцеянство помогает подчинить теологию и саму религию (картезианской) философии и науке. Как показал ван дер Вайен, издав в 1677 г. в Мидделбурге в переводе на голландский язык первый крупный труд Кокцеюса, «Summa Doetrinae» (1648 г.), теология Кокцеюса снискала симпатии некоторой части реформатской общественности. Но такие воззрения были распространены, главным образом, среди более образованных людей, зачастую представителей свободных профессий, юристов и регентов. Только такие люди могли, вероятно, осознать выдвинутую Кокцеюсом идею, что определенные части Писания носили иносказательный, аллегорический характер, обусловленный невежеством и предрассудками древних «сынов Израиля», и что подлинное значение и смысл можно извлечь из них только посредством методов изощренной экзегетики (толкования смысла Библии. — Прим. пер.). Большинство же реформатской общественности было возмущено тем, что придерживавшиеся кокцеянской трактовки проповедники намекали, что Господь не в состоянии осушить Красное море или остановить солнце в небе ради Иисуса Навина^{274}. Боэций считал, что это было бы равноценным тому, чтобы отвергать Писание и поощрять неверие и атеизм.

Основная проблема воэцианцев заключалась в том, что среди старейшин консисторий и синодов было достаточное количество кокцеянцев, чтобы посеять в них раскол. Давление со стороны воэцианцев привело в 1673 г. к расколу Североголландского синода: большая часть фракции приняла резолюцию, обязывавшую классисы «неукоснительно и настойчиво» принять меры против «возмутительных новшеств», подразумевая кокцеянскую теологию. (Характерной чертой борьбы было то, что обе стороны избегали употребления терминов «воэцианцы» и «кокцеянцы» в документах формального характера и в полемике, так как доктрины ни одного из профессоров не были подтверждены или осуждены каким-либо официальным органом). Как и многие голландские классисы, классисы Зеландии требовали запретить «возмутительные доктрины», настаивая, чтобы синоды брали с кандидатов на занятие поста проповедника письменное обязательство в том, что они будут отвергать и избегать таких учений — в целом, речь шла о двадцати «возмутительных» кокцеянско-картезианских доктринах, перечень которых был составлен кураторами Лейденского университета (без упоминания самого Кокцеюса) в 1676 г.

В Голландии и Зеландии консистории и классисы были разделены: вскоре стало ясно, что такое же положение сложилось во Фрисландии и Гронингене. Отчасти в виде противодействия влиянию Вильгельма III, Хендрик-Казимир и фризские Делегированные Штаты поддержали кокцеянскую теологию. В консисториях и синодах, однако, доминировали воэцианцы, которые сопротивлялись политике своего штатгальтера^{275}. Движение началось с того, что Синод Фрисландии, собравшийся на заседание в 1680 г. под председательством Хенрика Бринка, потребовал принятия решительных мер против «дерзости» «картезианцев и кокцеянцев»^{276}. Это привело, на заседании Синода в 1681 г., кожесточенной распре между Бринком и ближайшим советником Хендрика-Казимира, профессором ван де Вейеном, и антикокцеянской кампании, которая возобновилась на собрании Синода в 1682 г. Собственный классис Бринка, Зевенволден, выступал за запрет преподавания картезианской философии, «по примеру швейцарских Церквей», в университете Франекера, и принятия мер против теологических «новшеств». Делегированным Штатам Фрисландии пришлось вмешаться, чтобы защитить кокцеянское меньшинство Синода. Тем временем, в Гронингене кокцеянцы подвергались аналогичному давлению^{277}.

Поскольку воспоминание о борьбе между ремонстрантами и контрремонстрантами еще не успело изгладиться, провинциальные Штаты, регенты, а также Вильгельм III приложили все усилия к тому, чтобы предотвратить всеобщее разрастание теологической распри. Инициатором в этом отношении стал амстердамский vroedschap, и его пример впоследствии нашел много сторонников. До 1677 г. регенты Амстердама были благожелательно настроены к идеям Кокцеюса и обычно блокировали попытки «воэцианской» консистории назначать проповедников из числа тех, кто разделял их взгляды. Но когда в 1677 г. консистория раскололась из-за назначения нового проповедника, бургомистры и консистория заключили компромисс, направленный на избежание таких расколов в будущем. Были приняты правила из шести статей, которые были обязаны подписать в индивидуальном порядке все члены консистории, включая двадцать пять городских реформатских проповедников^{278}. В них говорилось, что спорные вопросы не носят «существенного характера» и не затрагивают догмата о спасении, поэтому приверженцы обоих теологических направлений вполне могут жить и работать вместе в одной и той же консистории в согласии между собой. В статьях содержалась оговорка, согласно которой выбирать проповедника можно было только из числа тех людей, которые демонстрируют свою любовь к миру, и что при назначении консистория не должна руководствоваться партийными пристрастиями и предпочтениями. Для предотвращения манипуляций и давления vroedschap ввел систему «alternativa», в соответствии с которой каждое вакантное место проповедника должен поочередно занимать вначале представитель одной стороны, а затем — другой. Питер де л а Кур ранее сравнивал столкновение между воэцианцами и кокцеянцами из-за назначения проповедников в Лейдене с борьбой «iïoeAs» и «Cabbeljauws» («Крючков» и «Трески» (голл.)), способной ввергнуть весь город в смуту^{279}. При помощи установленной «alternativa» амстердамские бургомистры надеялись предотвратить такие неблаговидные препирательства в городской консистории и, таким образом, в городе в целом.

Со временем в лагере кокцеянцев проявилась тенденция к разделу на противоположные течения. Особый гнев у воэцианцев вызвали последователи Хенрика Гроневегена (1640-92 гг.), с 1679 г. и до самой смерти бывшего проповедником в Энкхёйзене. Сплотившаяся вокруг него группа, известная под названием «зеленые», или «лейденские» кокцеянцы доводила до крайности аллегорический и типологический подход Кокцеюса в своих проповедях, и была особенно восприимчива к картезианским идеям. Кроме того, они были менее взыскательными в отношении одежды и образа жизни, чем другие. Далее, существовали «строгие кокцеянцы», группа, которая принимала теологическую систему взглядов Кокцеюса, но сочетала их с поддержкой «Дальнейшей Реформации» и строгостью в отношении образа жизни. Ее возглавляли Давид Флуд ван Гиффен (16531701 гг.)^{280}, пользовавшийся благосклонностью Альбертины-Агнессы и фрисландского двора, когда он был проповедником в Снеке в 1680-х гг., а позднее получивший известность в Дордрехте, и Йоханн д'Утрейн (16621722 гг.), уроженец Зеландии, работавший во Франекере, Арнеме и Дордрехте, прежде чем стал проповедником в Амстердаме. Д'Утрейн был одним из вождей кокцеянцев, с которым Вильгельм III и другие видные политические деятели советовались в 1690-х гг. относительно того, как сгладить остроту воэцианско-кокцеянских противоречий в Церкви. Он был сторонником Дальнейшей Реформации, хотя по манере проповедования — чистым кокцеянцем, вовсю уснащавшим свои проповеди аллегориями и иносказаниями.

Решающим фактором в конфликте кокцеянцев и воэцианцев было отношение штатгальтера, Вильгельма III^{281}, который на протяжении своего правления придерживался, в целом, провоэцианских симпатий. Несмотря на склонность к веротерпимости, он неизменно проявлял свое предпочтение к воэцианцам, особенно в сфере оказания патронажа. Однако в 1680-х гг. он существенно пересмотрел свою позицию в церковной политике, осознав опасность, заключавшуюся в расширении теологического раскола. Главной заботой штатгальтера было уменьшение масштаба конфликта, что он достаточно убедительно продемонстрировал в начале 1690-х гг., отказавшись поддержать строгий запрет кокцеянства в синодах и консисториях и, вместо этого, совместно с Генеральными Штатами составив в 1694 г. подробный «reglement», который должен был урегулировать назначения на вакантные места проповедников и другие болезненные для обеих сторон вопросы. Это помогло снизить градус напряженности конфликта в Голландии и, в значительной степени, по всей Республике.

ВНУТРЕННЯЯ КОНФЕССИОНАЛИЗАЦИЯ

Трещина между «прецизистами» и либертинцами, разделявшая нидерландскую реформатскую Церковь с 1650-х гг., была частью более общего интеллектуального явления, которое аналогичным образом повлияло на другие Церкви. Валлонская Церковь была придатком официальной Церкви, и городские советы в сфере ее духовной юрисдикции склонялись к поддержке власти церковного Синода и старейшин, как это происходило и с самой официальной Церковью. Валлонская Церковь в Нидерландской Республике старалась держаться в стороне от воэцианско-кокцеянских противоречий, во всяком случае, до начала XVIII в.^{282} Для Валлонской Церкви главной проблемой, угрожавшей ее внутреннему единству, был наплыв гугенотов в 1680-х гг., так как гугенотские пасторы, прибывшие в это время в Соединенные Провинции, в теологическом смысле придерживались различных взглядов, и хотя многие из них были ортодоксальными кальвинистами, некоторые были либертинцами, хилиастами и, в некоторых случаях, даже подозревались в социнианстве. Для обеспечения доктринальной чистоты и единства Валлонский Синод, созванный в 1686 г., учредил наблюдательную комиссию, состоявшую из четырех пасторов и четырех профессоров теологии, которая должна была осуществлять цензуру проповедей и публикаций^{283}. Синод составил также текст клятвы подчинения официальному вероисповеданию, известную как «Роттердамская декларация», которую к 1689 г. подписали не менее 202 пасторов из числа гугенотских беженцев.

Единственный явный раскол в Валлонской Церкви был вызван делом де Лабади в конце 1660-х гг. Жан де Лабади (1610-74 гг.), бывший иезуит родом из южной Франции, обратившийся в реформатскую веру в Женеве и ставший в 1666 г. проповедником в Мидделбурге, был харизматичной личностью, чьи религиозные воззрения продолжали «лихорадить» Соединенные Провинции на протяжении десятилетий. Его богословским взглядам был присущ мистицизм с уклоном к хилиазму, сочетавшийся с крайним аскетизмом и проповедью к реформе частной и общественной жизни. Недовольный непоследовательным, медленным продвижением Дальнейшей Реформации, и тем, что Валлонский Синод не спешил присоединиться к воэцианцам в осуждении картезианской философии и науки, де Лабади бросил открытый вызов авторитету Валлонского Синода^{284}. Его «бунт», коренившийся в непреклонном фундаментализме, привел в 1669 г. к его отлучению от Церкви и отделению его сторонников. Это дело вызвало повсеместную сенсацию, и далеко не только в реформатских кругах. Мистик-спиритуалист из движения «коллегиантов» Петр Серрарий считал его отлучение ярким примером насилия организованных Церквей над совестью личности.

Валлонская Церковь, встревоженная той угрозой, которую представлял лабадизм для ее власти и единства, обратилась за поддержкой к провинциальным ассамблеям^{285}. Светские власти, прекрасно знавшие о теологической взаимозависимости Валлонской и официальной Церквей, не замедлили вмешаться. Де Лабади был изгнан из Мидделбурга, а затем из Вера. Молитвенные собрания лабадистов были запрещены в Утрехте уже в мае 1669 г. Гелдерланд последовал примеру Утрехта, приказав провинциальному Hof'у принять все меры предосторожности с целью предотвращения распространения сочинений Лабади в провинции^{286}. Прошло немного времени, и лабадистские собрания были запрещены по всей Республике.

Вскоре лабадисты были вынуждены покинуть даже Амстердам. Основная их группа переселилась в Херфорд в Вестфалии, а затем в Альтону, после чего, в конечном счете, осела в 1675 г. во фрисландской деревне Веуверд, на полпути между Снеком и Леуварденом. Локк, посетивший в 1684 г. их общину, насчитывавшую тогда около 100 человек, отметил, что ее члены отличались строгим образом жизни, совместным владением имуществом, «почти полным отсутствием связей с внешним миром» и наконец, своими беседами, в которых «полагали, что в большей степени избавлены от пороков, чем обычные люди, и что никто, кроме них, не попадет на небеса»^{287}.

Последователи де Лабади были небольшой, но сплоченной и избранной группой, сумевшей вовлечь в свои ряды несколько видных лиц. Среди них была сестра губернатора Суринама, Корнелиса Арсена ван Соммерсдейна, который управлял этим заморским владением в 1683-88 гг. Эта непреклонная дама основала в Суринаме лабадитскую колонию в том же году, в котором Локк побывал в Веуверде. Они поселились на плантации, которую назвали «La Providence» («Провидение»), в 40 милях вверх по течению реки Суринам, за пределами территории, колонизированной нидерландцами. Однако лабадисты так и не сумели обратить в христианство враждебно настроенные соседние индейские племена, и в конечном итоге бросили плантацию и покинули Суринам.

Нетерпимость, проявленная по отношению к де Лабади и его приверженцам, была характерным признаком глубокой обеспокоенности, вызванной, по меньшей мере, отчасти, тем фактом, что его бунт выражал (хотя и в крайней форме) неудовольствие, господствовавшее в кругах ортодоксальных кальвинистов. Его разрыв с Валлонским Синодом проистекал от недовольства компромиссной и умеренной позицией официальной Церкви, которую, в значительной степени, разделяли все последователи Воэция. Особую тревогу у официальных властей вызвало участие в этом деле Анны Марии ван Штурман (1607-1678 гг.), знаменитого воплощения кальвинистской строгости и одной из наиболее известных нидерландских женщин своего века. Она долгое время поддерживала дружеские отношения с де Лабади и открыто присоединилась к его группе в Амстердаме, бросив вызов и официальной Церкви, и магистратам, которые подвергали цензуре лабадизм. Анна Мария (которая в молодости восхищалась Декартом и имела обыкновение читать Писание на древнееврейском) на протяжении нескольких десятилетий была «docta sine exemplo femina» («беспримерно ученой женщиной» (лат.)) реформатского общества, и образцом и светской союзницей Воэция, ван Лодестейна и других вождей Дальнейшей Реформации. Воэций усиленно пытался убедить ее не порывать с Церковью, опасаясь, как бы ее пример не оказался заразительным для остальных. В своем ответе на обращение Утрехтской консистории она наотрез отвергла то, что мирские интересы Церкви как организации должны превалировать над фундаментальными духовными ценностями, презирая церковное осуждение доктринальной чистоты «домашней церкви» в Амстердаме, к которой она принадлежала, как «схизматической», и попытки ее закрыть, в стране, где все разновидности еретических сект пользуются терпимостью^{288}. В 1673 г. Анна Мария опубликовала свою автобиографию, «Eucleria» (написанную, что характерно, на латыни, — голландский перевод появился в 1684 г.), где не преминула отметить, что ван Лоденстейн и другие деятели официальной Церкви длительное время разделяли ее недовольство медленным продвижением более обширной и глубокой реформации Церкви и общества^{289}.

Провинциальные и городские власти были полны решимости защитить целостность официальной Церкви и ее придатка, Валлонской Церкви, и уберечь их от разрушительного действия внутренних противоречий, но, конечно, не столь беспокоились о внутреннем положении диссентерских Церквей. Тем не менее, было бы ошибочно предполагать, что власти не проявляли никакого интереса к управлению меньшими Церквями, так как они стремились поддержать общую стабильность городского и сельского общества и сознавали необходимость вмешиваться во внутренние разногласия диссентеров, когда те, по их мнению, могли вызвать масштабные волнения.

Старейшины менонитских Церквей сами в 1650 г. были встревожены распространением коллегиантских и социнианских идей среди своих последователей, и последующим ослаблением власти руководителей общин, конгрегаций, и упадком конфессиональной дисциплины^{290}. Реакция против таких тенденций достигла апогея в Амстердаме в середине 1660-х гг., где консервативные менониты организовали кампанию против народного учителя Галена Абрахамсзонаде Хана (1622-1706 гг.), полного рвения анабаптиста, участника движения коллегиантов, который был убежден в возможности диалога между анабаптистами и коллегиантами и устранения конфессиональных различий. Меннонитские прецизисты, или «Старые меннониты», как их стали называть, были конфессиональным движением, стремившимся восстановить авторитет конгрегаций, старейшин и догмы. Они настаивали на подчинении «Конфессии веры», составленной Хансом де Рисом и Люббертом Геррицем^{291}. Открытый раскол произошел среди амстердамских «ватерландцев» в 1664 г., после чего «Старые меннониты» отказались от всяких дальнейших контактов с коллегиантами, «социнианами» и другими сектантами, восставшими против того, что они считали чистым учением Менно. Раскол распространился и на Утрехт, Харлинген и Лейден, а затем и дальше, на менонитские общины в Зеландии^{292}.

Ремонстранты в 1650-х и 1660-х гг. также оказались вовлечены в водоворот теологических противоречий, вызванный движением коллегиантов, антицерковными взглядами и социнианством. Последующий распад доктринального единства и общинной дисциплины вверг Ремонстрантскую Церковь в фазу духовного кризиса, преодолению которого посвятил свою жизнь Филипп ван Лимборх (1633-1712 гг.), ведущий ремонстрантский теолог второй половины XVII в. Аналогичного характера раскол произошел в рядах лютеран, где ортодоксальным традиционалистам или «виттенбергскому» течению бросило вызов менее либеральное движение, которое возникло в Амстердаме во главе с Конрадом Хоппе (1621-70 гг.), и стало известно под названием «нидерландского течения». Хоппе находился под влиянием свободомыслящей Хельмштедской теологической школы в Германии и, подобно ее представителям, призывал к вступлению в диалог с другими Церквями, большей гибкости доктрины, учреждению хорошей библиотеки для общины и семинарии для подготовки лютеранских проповедников нового типа. До Хоппе лютеранские проповедники в Республике обучались и приглашались из Германии; сама идея подготовки проповедников в Амстердаме для традиционалистов отдавала ересью. На протяжении свыше трех десятилетий формального раскола удавалась избежать, но лишь ценой продолжительных внутренних противоречий, которые носили настолько ожесточенный характер, что городским властям Амстердама несколько раз приходилось вмешиваться. Масла в огонь борьбы добавили усилия амстердамских лютеран навязать свои правила остальным собратьям по вере. Наконец, в 1696 г. 10 из 38 лютеранских конгрегаций в Республике — во главе с Гаагой, Роттердамом, Гаудой, Алкмаром и Заандамом — откололись и основали так называемую «Гаагскую унию лютеранских церквей»^{293}.

Регенты и республиканские писатели из партии-фракции Штатов не замедлили провести параллель между борьбой воэцианцев и кокцеянцев в официальной Церкви и баталиями между прецизистами и либертинцами в меньших Церквях. С одной стороны находились консистории и советы старейшин, пытавшиеся насадить конфессиональную, организационную и моральную дисциплину; с другой — масса диссидентов, стремившихся создать более гибкие, менее догматичные церковные структуры. Идеологи партии-фракции Штатов язвительно именовали воэцианское крыло официальной Церкви «шотландским дьяволом», намекая на то, что оно происходило от шотландского кальвинизма, который нидерландские критики считали воплощением теологической жесткости и пуританского рвения^{294}. Так был озаглавлен один особенно резкий антивоэцианский памфлет 1660-х гг., по-видимому, принадлежавший перу дордретхского регента Йохана де Витта (1618-76 гг.; двоюродный брат его более известного почти полного тезки, пенсионария Голландии), — «Den Schotschen Duyvel» («Шотландский дьявол»). Согласно этому трактату, Воэций был «архисмутьяном», движущей силой мятежа против религии, разжигавший народный гнев своим фанатизмом. «Свобода — вот истинный долг и цель Союза», — утверждал де Витт, обвиняя Воэция в том, что он проповедовал на словах уважение к Утрехтской унии, но на деле пытался превратить ее в новую тиранию, ярмо конфессиональной дисциплины и ортодоксального кальвинизма. Призывая к «свободе» и терпимости, трактат восхвалял принципы Гроция — личности, ненавистной для воэцианцев.

В эпоху де Витта ортодоксы часто жаловались, что голландские регенты при назначении на «лучшие места» проповедников в крупных городах сознательно отдавали предпочтение кокцеянцам, а не «праведным» кандидатам. Регентов обвиняли в притеснении консисторий, которые были «лишены их свободы» назначать «праведных проповедников». Кем же были эти «праведные проповедники»? В «Шотландском дьяволе» давался ответ, что это были люди, подобные «Воэцию, Теллинку, Смоуту, Эссению, Лоденстейну, Гентману и Рисению… все мятежные, недовольные, преисполненные гордыни, дерзкие и бесстыжие люди, клеветавшие на людей высокого и низкого положения»^{295}. «То, что вы зовете свободой, — заявлял де Витт, — это свобода порабощения других». Питер де ла Кур даже давал понять, что воэцианцы были не сплошь благочестивыми людьми, но «безбожниками, намного хуже атеистов», которые извратили суть Реформации и значение Писания в своем беспощадном стремлении к власти»^{296}. Автор «Шотландского дьявола» ставил на одну доску воэцианцев, строгих лютеран и старых меннонитов вместе как людей одного сорта — все они выступали против «свободы» и «терпимости»^{297}.

ПОЗДНИЕ ЭТАПЫ ДЕБАТОВ О ВЕРОТЕРПИМОСТИ

В конце XVII и начале XVIII вв. борьба за религиозную терпимость в Соединенных Провинциях, таким образом, была далека от завершения. Напротив, дебаты о терпимости в Республике достигли своей кульминации в 1680-х, 1690-х гг. и первом десятилетии следующего века, как и в Англии, Франции и Германии. Призыв к веротерпимости, в принципе, стал звучать более часто в нидерландском контексте, как в английском, и как нидерландские, так и иностранные писатели, проживавшие в Республике, внесли обширный вклад в европейские дебаты. С одной стороны находилась традиция светской республиканской веротерпимости де ла Кура и Валкенера, продолженная Эриком Валтеном, Грегорио Лети и Герардом Нодтом. В своей «Raguagli politici» (1700 г.) Лети объявил Соединенные Провинции образцовым европейским обществом, родиной терпимости, «mater gentium» («матерью наций» (лат.)). Нодт, один из ведущих профессоров права в Республике, настоятельно призывал к веротерпимости в знаменитом обращении на латыни, которое он произнес в Лейдене в феврале 1706 г. Впоследствии оно было опубликовано в кратком изложении на французском языке в «Bibliothèque choisie» Ле Клерка, и Халмой в «Boekzaal» на голландском (затем на протяжении двух лет появились его полные переводы на французский и английский языки, а также немецкая версия). Нодт отстаивал веротерпимость, исходя скорее из светских принципов естественного права, чем теологических соображений^{298}. Он объявлял, что «1е seul maitre de nos consciences» («единственным господином нашей совести» (фр.)) является только Всевышний, и отрицал, что какая-либо Церковь или духовное учреждение могла обладать властью над личностью, за исключением «celle des conseils, des exhortations» («советов и увещеваний» (фр.))^{299}. В то же время произошло дальнейшее усиление традиции теологической терпимости, происходившей от Епископия и арминиан, в сочинениях Филиппа ван Лимборха, самого близкого нидерландского друга Локка, и де Клерка. В блестящей речи, произнесенной в Амстердаме в 1712 г. на похоронах ван Лимборха (ее текст был издан на английском языке в следующем году), Ле Клерк напомнил миру, как ван Лимборх выступил продолжателем дела Епископия, выпустив в 1661 г. свой трактат о терпимости, издав неопубликованный труд Епископия, его «Teologica Christiana» (1686 г.), который оставался одним из самых резонансных нидерландских теологических трудов в начале XVIII в., опубликовав в Гауде в 1687 г. свой диалог с евреем-сефардом, антихристианским полемистом Исааком Оросио де Кастро, и, наконец, издав «Историю инквизиции», посвященную латитудинаристскому архиепископу Кентерберийскому, Тилотсону, в 1692 г.^{300}

Ле Клерк забыл добавить, что именно Ван Лимборх также возродил память о давно забытом интеллектуале из среды евреев-сефардов, У риале да Коста (ок. 1583-1640 гг.), который в своем «Исследовании фарисейских традиций», опубликованном в Амстердаме (на португальском) в 1624 г., отрицал бессмертие души. Его книга была проклята старейшинами сефардской общины и публично сожжена магистратом Амстердама^{301}, а сам да Коста в приступе депрессии, вызванной развязанной против него травлей, покончил жизнь самоубийством в 1640 г. Тираж книги был практически весь уничтожен, и она считалась безвозвратно утраченной, пока в конце XIX в. в Копенгагене не был обнаружен единственный уцелевший экземпляр. Опубликовав в 1687 г. написанную на латыни автобиографию да Косты, озаглавленную «Exemplar humanae vitae» («Образец человеческой жизни» (лат.)), рукопись которой сохранилась в бумагах Епископия, ван Лимборх стремился показать, в первую очередь, все зло религиозной нетерпимости на примере трагической судьбы да Косты, чей дух был сломлен преследованиями, которым его подвергли старейшины еврейской общины в Амстердаме и раввины. Но ее результатом стало извлечение из тьмы забвения личности человека, который, вызвав к себе определенные симпатии, в то же время получил более широкую известность благодаря тому, что отвергал веру в бессмертие души. Имя да Косты неизбежно стало связываться с именем Спинозы, а его сочинение было включено в расширяющийся список книг, которые были бельмом на глазу ортодоксальных клерикалов всех мастей.

Наконец, кроме местных традиций, призывавших к веротерпимости, на общественное мнение Нидерландов оказал влияние величественный гений Пьера Бейля, который в 1680-е и 1690-е гг. стал апологетом, par excellence, главным образом на философских основаниях, неограниченной веротерпимости для каждой личности, включая право ошибаться и придерживаться необоснованных взглядов^{302}.

Тем не менее, распространение терпимости, будь то республиканская веротерпимость де ла Кура, Валтена и Лети, или теологическая веротерпимость Епископия и ван Лимборха, или философская, научно обоснованная веротерпимость Бойля, не находили полного отклика среди значительного, если не подавляющего большинства людей, представлявших общественное мнение в Республике, в том числе основное интеллектуальное общественное мнение в среде гугенотов. Регенты, университетские кураторы, профессора и проповедники, в основном, были более веротерпимыми, чем их коллеги в остальной части Европы. Но они придерживались, в большинстве своем, принципов половинчатой веротерпимости, продиктованной практическими соображениями, подавляя некоторые проявления крайней нетерпимости. До определенного момента любому позволялось обсуждать и проповедовать религиозные взгляды, расходившиеся с общепринятыми. Вполне возможно, что для иностранных гостей, привыкших жить в обществах, обладавших большим религиозным единообразием, где инакомыслие подвергалось гонениям, степень религиозной свободы, с которой они сталкивались в Республике, часто казалась, даже в конце XVII в., устрашающей и абсурдной. У Стоупа были многочисленные преемники, которые продолжали развивать эту тему. Один английский наблюдатель описывал Голландию как «университет всех религий, ярмарку все сект, куда стекаются все религиозные коробейники, дабы сбывать свои безделушки, свои ленты и свои фанатичные погремушки»^{303}. Но такая реакция в целом отражала положение дел в Амстердаме, а не в остальной части нидерландского общества, и даже по отношению к Амстердаму и Роттердаму была излишне упрощенной. Даже в этих городах существовали жесткие ограничения относительно того, что можно было издавать, открыто провозглашать или даже поверять другому в частном обсуждении. Каждому следовало помнить о том, чтобы не переступать эту критическую черту. Даже в Амстердаме, отмечал в 1701 г. Бейль, за любую публикацию, противоречившую доктрине Святой Троицы, ее автор вполне мог угодить в тюрьму^{304}. Именно эта двойственная, половинчатая терпимость была действительной отличительной характеристикой Нидерландской Республики в конце Золотого Века, частичная веротерпимость, смешанная с теологическими и политическими трениями, как внутри основных церковных групп, так и между ними, а также между ними и их сектантскими ответвлениями^{305}.

ДИСЦИПЛИНИРОВАННОЕ ОБЩЕСТВО

Декарт жаловался в 1643 г., что Соединенные Провинции были не столь «свободными», как он первоначально предполагал. Несколько десятилетий спустя Спиноза и Бейль, не говоря уже о Норбахе и Валтене (см. стр. 349, 359 ниже) имели еще более весомые причины жаловаться на ограниченный характер нидерландской свободы. В XVII — начале XVIII вв. посещавшие Республику иностранцы обычно восхваляли сравнительную свободу, которой пользовались как группы населения, так и отдельные лица в Республике. Но более проницательные из них также отмечали, что эта свобода была сложным явлением, обусловленным той глубокой заботой, которая уделялась поддержанию порядка и дисциплины в обществе.

Ни один аспект нидерландской свободы в Золотой Век не производил такого впечатления на современников, особенно иностранцев, как та свобода, которой обладали женщины всех сословий и положения. Нидерландские женщины, даже молодые и незамужние, могли свободно уходить из дому и возвращаться одни, без всякого сопровождения, работать, заниматься делами и принимать участие в беседах почти наравне с мужчинами^{306}. Все наблюдатели соглашались, что в нидерландском обществе жёны не находились в такой зависимости от своих мужей, как где бы то ни было еще. Немец Хейнрик Бентем, писавший в 1690 г., проводил разительный контраст между тем, как ходят в церкви по воскресеньям голландцы и немцы, отмечая, что в Германии мужья шли вместе, разговаривая между собой, тогда как их жёны следовали за ними, окруженные детьми. Только в Голландии, как пренебрежительно отмечал он, женщины сопровождали друг друга в церковь, сплетничая по дороге, тогда как их мужья вели детей: «ибо здесь курица кукарекает, а петух просто кудахчет»[4].

Но, как отмечает Лети, именно личная свобода, предоставленная женщинам и девушкам, наиболее ярко демонстрирует связь между вольностью и порядком. Женщины могли пользоваться большей степенью независимости, приходить и уходить, когда пожелают, по той же причине, по которой одинокий мужчина, или иностранец-путешественник, мог гулять по нидерландскому городу днем или ночью, сравнительно мало опасаясь, что станет жертвой ограбления или нападения: каждый человек находился и ощущал себя в безопасности^{307}. «On peut voyager librement par toute la Hollande seul et en compagnie sans crainte d'estre detroussé» («Вы можете свободно путешествовать по всей Голландии в одиночку и в компании, не опасаясь ограбления» (фр.)), — отмечал Жан де Париваль в 1669 г.^{308} Швейцарец Альберт фон Халлер, живший в Голландии в конце 1720-х гг., с удивлением обнаружил, что в Лейдене всякий мог без оружия гулять по городу, и любой человек был настолько спокоен за свое имущество, что мог оставить дверь дома незапертой и уехать на несколько дней, не опасаясь воровства^{309}. Уровень преступности был — и субъективно воспринимался — низким.

Не только вне дома каждый человек мог быть уверен в своей безопасности; по наблюдению Лети, основа нидерландской свободы заключалась в том, что и в своем доме было менее вероятно, чем где бы то ни было еще, подвергнуться оскорблению или насилию. Он утверждал, что для Голландии было необычно избиение мужьями своих жён, ибо соседи не потерпели бы этого и побудили церковные и городские власти принять к виновному мужу жесткие меры. Таким образом, ключевой фактор пресечения дурного поведения состоял в том, что значительная часть населения проживала в городах, где образ жизни регулировался весьма жесткими нормами. Лети также отмечал, что в Голландии лучше, чем в других странах, обращаются со слугами, утверждая, что здесь не принято было давать пощечины слугам в присутствии других людей или наедине, как то было в обычае, например, во Франции. Показательно, что в подпольном сатирическом плакате, изданном в 1679 г., представлявшем собой образец социального протеста, говорилось, что дурное обращение со слугами в Голландии возросло из-за появления построенных в неоклассическом стиле вилл и особняков, отгороженных от соседей и тем самым поощрявших разного рода злоупотребления, ибо отныне хозяева могли совращать или бить служанок, не привлекая постороннего внимания, а их жёны — «остужать жар похоти» со слугами-мужчинами^{310}. Защита слуг заключалась в строгом общественном контроле.

В основе нидерландской свободы, таким образом, лежало преимущественное положение городов и высокий уровень социальной дисциплины и контроля. Свидетельства этой дисциплины можно было увидеть повсеместно: в домах, школах, церквях, университетах, на торговых судах и в гаванях, а также на военном флоте и в армии. В 1590-х гг. в Лейдене между университетским сенатом и студентами шла борьба из-за ношения оружия. Но вскоре при поддержке Штатов университет сумел успешно ввести в действие запрет на ношение студентами шпаг и другого оружия^{311}. В городе существовали также суровые ограничения на употребление спиртного. Париваль отмечал, что немецкие студенты в Лейдене были вынуждены быть менее задиристыми, чем обычно в немецких университетах^{312}. Фон Халлер полагал, что размеренность и отсутствие спиртных напитков, характерные черты студенческой жизни в Лейдене, были продуктами холодного темперамента и регламентированного образа жизни людей. Дисциплина была особенно строгой в Колледже Штатов, где студентов поднимали в 5 часов утра летом, и в 6 — зимой для молитвы и чтения Библии, и рассчитывали, что они наведут порядок в своих комнатах до завтрака.

Еще более дисциплинированными, чем студенты, были моряки Республики, где бы они ни служили — на военно-морском флоте, в Вест-Индской компании, Ост-Индской компании, на торговых, китобойных или каперских судах, и на суше, и на море. Ни одна другая форма дисциплины не была более существенной как для успехов нидерландской торговой системы, так и для благосостояния голландского общества. Моряки составляли большую часть населения; их во множестве можно было увидеть во многих нидерландских и иностранных портах. Результат был далек от совершенства, особенно на борту каперских кораблей, команды которых были численно намного больше, чем торговых, и находились в более стесненных условиях, но где средства для поддержания дисциплины были не столь велики, как на борту военных кораблей и судов Ост-Индской компании. Но, говоря в целом, стандартный уровень дисциплины был высоким, и нидерландские суда славились по всему миру не только своей чистотой, но и опрятностью и порядком их команд. Существовали отдельные, отпечатанные своды дисциплинарных правил не только для военно-морского флота, но и для Ост-Индской компании, Вест-Индской компании, каперов, и людей знакомили с их статьями перед каждым плаванием^{313}. Они были подробными и строгими. Даже на каперских судах дважды в день, утром и вечером, вся команда в обязательном порядке должна была присутствовать на молитве и пении псалмов; отсутствовавших без разрешения моряков наказывали штрафом.

Среди выдающихся нидерландских моряков той эпохи некоторые, как и следовало ожидать, отличались весьма строптивым характером. Но такие люди подвергались не меньшему давлению, чем другие, чтобы заставить их исправиться. Михил де Рюйтер (1607-76 гг.), по его собственному признанию, в юности был изрядным шалопаем и часто ввязывался в потасовки^{314}. Хотя он был выходцем из семьи низкого происхождения во Флюшинге, он сделал блестящую карьеру до вершины командования военно-морским флотом, не в последнюю очередь благодаря своему несравненному умению установить дисциплину среди подчиненных; также, на склоне лет, он стал широко известен своим искренним благочестием. Напротив, у Абеля Тасмана характер с годами испортился. В 1642 г. он совершил свое знаменитое плавание из Батавии, в ходе которого открыл Тасманию и Новую Зеландию. Шесть лет спустя, в апреле 1648 г., он возглавил последнюю крупную нидерландскую атаку на испанцев в ходе Восьмидесятилетней войны, неудачную экспедицию на Филиппины, во время которой много пил, впадал в гнев и тяжело оскорбил двух своих подчиненных. За это он предстал перед Верховным Судом Ост-Индской компании в Джакарте, был отстранен от службы и разжалован. Реформатская консистория в Батавии также исключила его из числа старейшин Церкви. Впоследствии он вновь вернулся на службу, но другой серьезный проступок, на сей раз — дуэль, привел к тому, что он навсегда впал в немилость у руководства Ост-Индской компании и был предан поношению консисторией^{315}.

Основной призыв к насаждению дисциплины среди моряков, студентов, солдат, так же как сирот, подмастерьев и многих других групп, с целью добиться порядка в обществе, исходил от крупных городов и городских советов. Существовали различные уровни надзора, но, несомненно, самым главным из них были «соседские дозоры», местные гражданские организации в различных кварталах города во главе с избранными местными бюргерами. «Соседские дозоры» считали своей задачей не только охрану своих кварталов, предотвращение грабежей и преступлений, но и принуждение к соблюдению приличий и оповещение о недопустимом поведении городских схоутов, магистратов или консистории. Таким образом, на «соседские дозоры» были возложены полицейские функции^{316}, ибо городскую милицию, ответственную за поддержание порядка и охрану ратуши и городских ворот по ночам, следовало созывать только в случае серьезных волнений. Схоут, или шериф, и его заместители выполняли полицейские функции и в случае какого-либо серьезного правонарушения совершали арест виновных, но их было слишком мало, чтобы нести основную тяжесть полицейской службы. В Амстердаме в последней четверти XVII в. шериф и его штат насчитывали, вместе с несколькими слугами, всего восемнадцать человек.

В качестве одной из своих главных задач избранные горожанами комитеты в каждом квартале города организовывали систему регулярного ночного патрулирования улиц. В Амстердаме в 1660-х гг. каждую ночь несли стражу примерно 300 легковооруженных бюргеров, около половины из них должны были патрулировать улицы в любой момент времени. За эту работу они получали 5 стеверов за ночь. У каждого «соседского дозора» была примитивная местная тюрьма, куда запирали злоумышленников, пока у схоута и его штаба не появлялась возможность заняться рассмотрением совершенных ими правонарушений. Горожане принимали участие в этих «соседских дозорах» и сотрудничали с ними, так как хорошо знали личность любого, кто мог быть ими задержан, а также потому, что дозоры были неотъемлемой частью нидерландского общества, и пресечение хулиганства и преступлений входило в их прямые интересы.

Можно было с уверенностью сказать, что мало из того, что происходило в окрестности, могло укрыться от внимания «соседских дозоров». Именно по этой причине побои жён и служанок были сравнительно редким явлением, а вызывающе навязчивая проституция (в противоположность скрытой проституции в тавернах) — необычной. Такая система способствовала эффективному пресечению всех видов тяжких преступлений и насилия, включая изнасилования. Если молодая женщина, забеременевшая вне брака, на допросе в консистории объясняла, что стала жертвой изнасилования, она признавалась виновной, если не могла привести причины, по которой на ее крики о помощи никто не отозвался^{317}. Белошвейка, которая была изнасилована на одной из улиц Амстердама в 1616 г., уверяла консисторию, что звала на помощь, но ее крики были не слышны из-за порывов сильного ветра. Решающая важность соседей и «соседских дозоров» в искоренении дурного поведения и поддержании высокого уровня социального контроля, типичного для Золотого Века и нидерландского общества XVIII столетия, доказывается тем фактом, что статистика насилий и других тяжких преступлений обычно была значительно выше в сельской местности, чем в крупных городах^{318}. В основе всего этого лежала городская этика.

Введение уличного освещения — один из выдающихся примеров применения технологических новшеств в повседневной жизни нидерландского Золотого Века, — было вызвано несколькими соображениями, но особенно желанием еще больше упрочить порядок и сократить уровень преступности, а также свести к минимуму количество несчастных случаев с пьяными, падавшими в каналы и тонувшими в них по ночам. Первая настоящая система уличного освещения в мире была разработана амстердамским художником-изобретателем Яном ван дер Хюйгеном (1637-1672 гг.), который изобрел уличные лампы, сделанные из стекла и металла с щитками для отверстий, через которые поступал воздух, способных пропускать наружу дым, но непроницаемых для ветра. Горевшие всю ночь лампы, заправлявшиеся растительным маслом, с использованием фитилей из кипрского хлопка, изготовлялись на ламповой фабрике ван дер Хюйгена. План освещения Амстердама был принят vroedschap'ом в 1669 г., и всего через несколько месяцев приведен в исполнение^{319}. К январю 1670 г. весь город освещали 1 800 фонарей, установленных на столбах или подвешенных к стенам зданий общественного назначения. Ван дер Хюйген подсчитал, что максимальная эффективность освещения при минимальных затратах масла достигается, если разместить фонари на расстоянии от 125 до 150 футов друг от друга. Затем в том же году был опубликован свод наказаний, грозивших тем, кто повредит фонари, привязывая к столбам лодки или коней, или сваливая вокруг них мусор, тем самым препятствуя ^ТРУДУ фонарщиков и дворников^{320}. Каждый фонарщик отвечал за двадцать фонарей, так что для обслуживания всего города требовалось всего сто человек. К 1681 г. количество уличных фонарей увеличилось еще на 600 штук. Система имела оглушительный успех. Преимущества обеспечения безопасности по ночам были настолько очевидными, что ее вскоре позаимствовали Гаага и другие нидерландские и немецкие города, хотя она получила лишь частичное распространение в Англии, где города не имели городского самоуправления и финансов, нужных для таких масштабных планов. Дордрехт ввел новую систему уличного освещения в 1674 г.^{321}, Хертогенбос, установив 450 фонарей ван дер Хейдена, — в 1684 г. В Хертогенбосе муниципалитет задействовал 18 городских «фонарщиков», каждый из которых заполнял маслом и зажигал каждый вечер 25 фонарей, общей стоимостью в 3 000 гульденов в год^{322}. На то, чтобы зажечь освещение по всему городу, уходило всего пятнадцать минут. Берлин и Кельн ввели нидерландское уличное освещение в 1682 г.

Нидерландская свобода была подлинной, но имела жесткие ограничения. Более того, нидерландское общество зачастую было менее снисходительным к предосудительному, отклонявшемуся от общепринятых норм или вызывающему поведению, чем к неортодоксальным идеям. В частности, нидерландское общество было не менее, а более склонно, чем другие европейские общества обуздывать непристойные выходки, эротоманию, откровенный гомосексуализм и уличную проституцию. Все иностранные наблюдатели (Тревизано, Сен-Эвремон, Темпл и Лети) отмечали холодность, отсутствие всякого кокетства и «всеобщую добропорядочность» нидерландских женщин. Фактически, они обнаружили, что любые проявления эротики находятся под запретом. Возможно, это было необходимостью, если женщинам разрешалось свободно и без сопровождения ходить по своим повседневным делам и общаться с простонародьем. Нидерландские женщины из высшего сословия после 1650 г. охотно перенимали французские ткани и моду, за исключением, как отмечал Лети, одной-единственной черты: нидерландское общество крайне враждебно относилось к платьям с декольте и полуобнаженной грудью — моде, получившей в то время самое широкое распространение во Франции, Англии и Италии^{323}. В Республике платья с высоким воротником были de rigueur («обязательны» (фр.)) в равной мере и для благородных дам, и для простых служанок.

Проституция была широко распространена в нидерландском обществе, но, в отличие от других европейских стран, характеризовалась отсутствием навязчивых «жриц любви» на улицах и стремлением замаскировать бордели под что-нибудь другое^{324}. В Амстердаме в публичных домах играла музыка, и их часто называли «музыкальными залами», благоразумно скрывая от нескромных глаз то, что происходило на верхнем этаже. Более того, даже в Амстердаме не было «квартала красных фонарей», где проститутки открыто демонстрировали бы свои фигуры. В других городах, включая Лейден, не только фактически отсутствовала уличная проституция, но и не было борделей любого размера. Проститутки занимались своим ремеслом незаметно в гостиницах и сдаваемых внаем жилищах, разбросанных по бедным кварталам и предместьям: обычно в каждом таком заведении работала одна или две девушки^{325}. Более уважаемые округа, в том числе университетская территория в Лейдене, были избавлены от проституции, несмотря даже на то, что студенты чаще всего прибегали к услугам проституток в других частях города. Несомненно, что именно эта скрытность объясняет ту известность, которую получил в северных Нидерландах в начале XVII в. (прежде чем власти на юге также ужесточили свое отношение к проституции) квартал борделей в Антверпене, расположенный в самом центре города^{326}. В этом знаменитом районе, который посещали многие путешественники, проституция выставлялась напоказ намного более откровенно, чем это позволялось к северу от рек. В начале века считалось, что в Антверпене было свыше 125 борделей.

Широкое распространение домов терпимости в нидерландском контексте было существенным, если они оставались скрытыми и не привлекали к себе излишнего внимания. Девушки, которые в них работали, одевались как добропорядочные женщины по пути туда и оттуда, также как картины эротического содержания можно было ввозить в страну, но не демонстрировать открыто. Нидерландские бордели Золотого Века можно сравнить со «скрытыми церквями» католиков: многие люди знали об их существовании, но терпимо относились к ним только до тех пор, пока они оставались внешне безвредными и не мешали общественному порядку^{327}. Преследование содержателей борделей (которыми часто были женщины) и проституток часто становилось результатом уличных драк или других инцидентов, вызвавших негодование общества^{328}. Примечательно, что амстердамская реформатская консистория, рассматривая жалобы на существование домов терпимости, часто не знала точно, находится ли по конкретному адресу бордель или нет^{329}. Лети, который уверял, что в его дни в Амстердаме насчитывалось около 30 борделей, намного меньше, чем в Венеции или в «так называемом святом Риме», подтверждал, что основное различие между проституцией в Нидерландах и Италии состояло в том, что нидерландцы убрали ее подальше от глаз, отмечая, что в Голландии просто нельзя было увидеть, как девицы легкого поведения завлекают мужчин прямо из окон домов или на улицах, что было, по его словам, в обычае в Италии^{330}.

Преследование эротики распространялось даже на умеренно порнографические книги и картины^{331}. Возможно, как предполагалось, что в Республике второй половины XVII в. преследование эротических книг, часто французского происхождения, было менее строгим, чем в самой Франции^{332}. Но, несмотря на это, такие произведения, включая самую знаменитую среди них, «L'Ecole des filles» (1669 г.), были запрещены, как на голландском, так и на французском языке, и оставались под запретом на протяжении следующего века. Казалось бы, что эротические картины должны были преследоваться более строго, чем один только текст. В стране, где было такое изобилие талантливых художников, всегда стоило ожидать, что, по меньшей мере, несколько из них проявят интерес к пикантным темам. Но мы знаем очень мало таких примеров, и даже в обоих лучше всего известных случаях главным мотивом для художников служила высокая цена, которую им предлагали за выполнение таких работ. Одним из них был мастер натюрмортов Ян Торрентиус, который был приговорен к двадцатилетнему тюремному заключению в 1628 г. в Харлеме, главным образом, за богохульство, но в частности, так же за то, что написал серию порнографических картин. Другой пример относится к граверу-оранжисту Ромейну де Хоге (ок. 1645-1708 гг.), преследование которого амстердамским магистратом в целом приписывалось политической вражде; несмотря на это, основная тяжесть выдвинутых против него обвинений заключалась в том, что он выполнял и продавал гравюры эротического содержания.

Но и авторам печатных произведений, вторгавшихся во владения эротики, приходилось соблюдать осторожность. Видный историк Айтзема, известный филантроп, позволил себе несколько намеков на то, что во внебрачных любовных связях нет греха, но эти намеки встречались лишь в самых не вызывающих подозрения местах его огромного творческого наследия. Единственным нидерландским писателем, который дерзко бросил вызов всем понятиям приличия в этой сфере, был зеландец Адриан ван Беверланд (ок. 1652-1716 гг.), первоначально бывший вполне состоятельным человеком. На относящемся к этому периоду его жизни его портрете работы Ари де Вонса предстает молодой человек, сидящий с необычно длинной курительной трубкой в руке, в обществе элегантно одетой проститутки с провокационно глубоким декольте^{333}. Ван Беверланд, будучи студентом в Лейдене, коллекционировал эротические книги, так же как медальоны и морские раковины. Став опытным ученым в области классических языков, он занимался историей проституции в Римской империи и опубликовал книгу о первородном грехе, «De Peccato Originate» (1678 г.), в которой утверждал, что Адам и Ева были виновны лишь в том, что открыли половое влечение. Впоследствии эта книга вышла также на французском языке и была запрещена во Франции. Его скептицизм в отношении церковной доктрины первородного греха, дополненный во втором издании (1679 г.) обращением за поддержкой к Гоббсу и Спинозе, вызвал такую бурю негодования, что Штаты Голландии под давлением Южноголландского синода попросили руководство Лейденского университета арестовать и допросить Беверланда. Экземпляры его книги были изъяты и сожжены^{334}. Изгнанный из Голландии, он перебрался в Утрехт, но вскоре был выдворен и оттуда. В 1680 г. он эмигрировал в Англию, где жил до самой своей смерти обнищавшим философом. Он умер в Лондоне в 1716 г. Демонстрация открытой половой свободы ван Беверланда, с тем, что рассматривалось в качестве ее коварных интеллектуальных и религиозных последствий, была просто нетерпима в Нидерландской Республике, как и любое демонстративное проявление сексуальной провокации или безнравственного поведения, откуда бы оно ни исходило. Как отмечал по поводу Голландии в 1660-х гг. французский дворянин Сент-Эвремон, «ladebauche s'y cache, la pensee libre s'y affirme, mais Tune et l'autre se pratiquent avec serieux et a fond» («Разврат там скрыт, вольнодумство разрешено, но и то и другое практикуется со всей серьезностью и основательно» (фр.))^{335}.

Другим ключевым инструментом поддержания общественной дисциплины были реформатские консистории. Опираясь на поддержку «соседских дозоров» и пользуясь дополнительной информацией, собранной проповедниками и их помощниками, «утешителями недужных» во время обхода домов своих прихожан, консистории вели неустанную борьбу всеми доступными средствами против непристойного поведения, разврата, беспутства, пьянства, фиктивных банкротств и, не в последнюю очередь, против платьев с глубоким декольте, которые носили дамы-модницы в придворных кругах. Консистории знали о том, что много, если не большинство случаев супружеской измены и блуда оставались не разоблаченными. Несмотря на это, они считали своим долгом всякий раз, когда подобные случаи нарушения моральных норм становились достоянием окружающих, вмешиваться и принимать по отношению к виновным суровые меры, ибо ни один открытый вызов, брошенный общественным нормам, не должен был оставаться безнаказанным, особенно, если он содержал в себе элемент сознательного пренебрежения, как в случае с Рембрандтом и Хендрикой Стоффелс^{336}. Вызов на допрос в консисторию служанки Рембрандта в 1654 г. за то, что она сожительствовала с «художником Рембрандтом» словно «шлюха», был типичным примером такого рода. Количество лиц, представших перед Амстердамской консисторией по обвинению в супружеской измене, неуклонно росло в период до 1680-х гг. Главная цель церковных властей заключалась в том, чтобы пресечь разврат, и с помощью общественности принудить виновных лиц покаяться и встать на путь исправления.

Для членов официальной церкви, тревожившихся о спасении своих душ, запрет принимать причастие и публичное объявление нечестивцем было не только позорным для репутации и социального положения, но и вредным для духовного состояния. Многие из тех, кто подвергся отлучению от Церкви, впоследствии в значительной степени стремились продемонстрировать свое раскаяние и восстановить подорванную репутацию. Молодая вдова из Харлема, которая прижила ребенка вне брака и была отлучена от причастия в 1700 г., обязана прожить три года под надзором местных проповедников, сохранив безупречную репутацию, чтобы запрет был снят^{337}. В 1705 г. женщина из Харлема, у которой родился ребенок вне брака (извиняло ее то обстоятельство, что она была жертвой изнасилования), была наказана подобным образом и отдана на поруки местному проповеднику, с предупреждением, что снова будет допущена к причастию, если в течение следующих четырех лет будет вести добродетельный образ жизни^{338}.

ШКОЛЫ, ГРАМОТНОСТЬ И ТРАНСФОРМАЦИЯ НАРОДНОЙ КУЛЬТУРЫ

Задолго до 1572 г. как север, так и юг Нидерландов отличались более высоким уровнем грамотности, чем соседние страны Европы, главным образом вследствие того, что большая часть населения проживала в городах. Но, несомненно, революция и конечный триумф реформатской Церкви на севере, также как победа католической Церкви на юге придали дополнительный импульс школьному образованию и подняли уровень грамотности еще выше. Вследствие того, что развитие общественных учреждений и религии происходило разными путями, пропасть между севером и югом в отношении школьного обучения и грамотности все больше расширялась. Поскольку, хотя север и юг соперничали друг с другом по темпам конфессионализации населения, пропаганда христианского вероучения на юге часто велась устным путем, тогда как на севере центральная роль Библии и чтения катехизиса в процессе конфессионализации привела к тому, что распространение грамотности в городах и сельской местности получило мощный поступательный стимул. В результате разница между севером и югом в середине XIX в. была еще более очевидной. Достаточно одного примера: в 1843 г. 51% новобранцев, призванных в бельгийскую армию, были неграмотными по сравнению с 26% в армии Нидерландов^{339}. Очевидно, что грамотность в Нидерландской Республике как среди мужчин, так и среди женщин находилась на очень высоком уровне, и письменная культура получила развитие до такой степени, которая оставалась исключительной в Европе и стала нормой в других странах лишь века спустя. Когда великий ученый Скалигер приехал из Франции в 1593 г., он с удивлением обнаружил, что в Голландии даже служанки умели читать.

После Восстания провинциальные Штаты, городские власти и официальная Церковь на севере проявляли намного больший интерес к расширению и упорядочению сети школ в городах и сельской местности, чем светские и церковные власти до 1572 г. Первостепенным мотивом этого была необходимость конфессионализировать население в реформатском духе как можно быстрее и эффективней, как для противодействия усилиям диссентерским протестантских Церквей и католиков, так и для расширения базы поддержки мятежного государства и официальной Церкви. По этой причине основной упор в сфере начального образования всегда делался на чтении, обучении катехизису и посещении церкви. Обучение письму считалось менее важным, тогда как арифметика вообще не считалась составной частью начального образования. Но, если мотивация носила конфессиональный характер, также очевидно, что широкое распространение начального образования в Соединенных Провинциях после 1590 г. совпало с бурным ростом городов и экономики, и что распространение грамотности не только опиралось на процесс конфессионализации, но и помогало распространению многих видов технических знаний, включая обучение военному и морскому делу, и способствовало повышению социальной мобильности, увеличивая шансы «выбиться в люди» для каждого мальчика низкого происхождения, не последним из которых был великий адмирал Микель де Рюйтер. Распространение грамотности также позволило людям низкого социального происхождения, таким как моряки, лодочники и ремесленники следить за развитием политической и церковной жизни, читая многочисленные памфлеты на голландском языке, а зачастую — на народном жаргоне, массово выпускавшиеся с 1570-х гг.

Стратегия в сфере образования на Севере, хотя и сформированная с учетом потребностей новой официальной Церкви, проводилась в жизнь и находилась под контролем провинциальных Штатов и городских властей. Здесь следует отметить еще одно фундаментальное различие между севером и югом. В Испанских, а впоследствии в Австрийских Нидерландах Церковь по требованию центрального правительства в Брюсселе осуществляла прямой контроль над назначением и деятельностью школьных учителей и учительниц, превратив существовавший цех школьных учителей в городах в жестко отрегулированный механизм, без всякого вмешательства провинциальных и городских властей в этот процесс^{340}. Напротив, на севере, за исключением Мидделбурга, цеха школьных учителей исчезли^{341}. Система, существовавшая на юге, функционировала с единственной целью — обеспечить обучение населения в строго католическом духе. Система на севере гарантировала, что реформатское школьное образование будет везде занимать господствующее положение, но не возводило его в ранг абсолютной монополии.

После Восстания Штаты северных провинций приняли провинциальные школьные уставы и нормы, направленные на распространение начального образования. Они возложили ответственность за управление системой школ, назначением учителей в «официальные школы» и выдачей лицензий частным школьным учителям на городские власти и, в сельской местности, на тех, кто унаследовал или приобрел местные сеньориальные права, — т.е., в Голландии и Зеландии, зачастую опять-таки на городские управы. Но, в то же самое время, провинциальные Штаты наделили официальную Церковь важной совещательной ролью в отношении назначения школьных учителей и мер по оказанию помощи бедным родителям для отправки их детей в школу, а также решающим голосом при составлении программы занятий в «официальных школах». Так, Штаты Зеландии в изданном ими школьном уставе от 1582 г., возобновленном в 1590 г., объявили, что одна из главных их ответственностей заключается в том, чтобы зеландская молодежь «получила образование и воспитание в страхе и правильном знании Бога», поэтому только «получившим одобрение» учителям дозволялось работать в провинции; что в Зеландии должна быть создана провинциальная система деревенских школ; и что школьные учителя в последних должны назначаться теми, кому принадлежат местные сеньориальные права — будь то дворяне или города, — но только с одобрения и после консультации с местными классисами реформатской Церкви^{342}. «В городах, — говорилось в уставе, — никому не позволялось открывать «голландскую, латинскую или французскую» школы без разрешения магистрата. Школьный устав Штатов Утрехта от 1588 г. подобным образом поощрял создание охватывавшей всю провинцию систему школьного образования, находившейся под контролерам городов и, в сельской местности, дворян, но с обширным участием реформатских классисов^{343}.

Цель провинциальных Штатов, городских советов и реформатских классисов заключалась во внедрении системы дешевого, финансируемого государством начального образования, доступного для большинства детей, которое обучало бы чтению, соблюдению дисциплины и основам вероисповедания, но необязательно — письму, и редко — арифметике. Родители, которые хотели бы, чтобы их дети научились писать, должны были платить за это дополнительно. Для того, чтобы размер «школьных денег», которые платили родители за обучение своих детей, был как можно меньшим, города обычно платили школьным учителям основное (хотя и очень низкое) жалованье. С течением временем и ростом дополнительных субсидий от консисторий в некоторых областях вошло в обычай, что школьные учителя реформатских школ должны обучать детей бедняков бесплатно. Так как жалованья и «школьных денег», вместе взятых, которые получали школьные учителя, едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами, последние обычно подрабатывали еще и в местных консисториях в качестве регентов церковных хоров, звонарей и на других вспомогательных должностях.

Учебный процесс в начальной школе был организован следующим образом. Мальчики и девочки, разделенные на небольшие группы по полу и возрасту, занимались все вместе в одной вместительной комнате, причем каждая группа находилась на разном этапе обучения. Основным методом обучения было заучивание на память^{344}. По установленной системе, вначале при помощи букварей дети осваивали алфавит. Труд школьных учителей сводился, главным образом, к тому, чтобы организовать эти группы, поддерживать порядок, «слушать», как читают дети, и, на более позднем этапе, добиться того, чтобы все молитвы, псалмы и вопросы с ответами из катехизиса были выучены наизусть. Обучение в смысле объяснения и разъяснения встречалось редко. В возрасте от 6 до 8 лет дети учились читать — по слогам и слова целиком, — а также запоминали основы катехизиса. Затем начальное образование дополнялось более углубленным чтением катехизиса и отрывков из Библии. Во многих школах начальное образование носило бескомпромиссно конфессиональную окраску и происходило в форме вопросов и ответов, таких как: «Кто глава реформатской Церкви?». Ответ: «Один только Христос». «А кто тогда папа?». Ответ: «Антихрист»^{345}. Однако, передав контроль над школами городским магистратам и тем, кому принадлежали сеньориальные права в сельской местности, Штаты создали систему, которая допускала довольно широкое разнообразие в отношении способа образования и степени его конфессиональной насыщенности. Многое зависело от идеологической позиции того или иного города и, во всяком случае, в Голландии и Зеландии, от отношения местных дворян. В целом Делегированные Штаты решительно отказывались позволить католическим или криптокатолическим дворянам назначать учителей, которые не имели особого рвения к реформатской вере.

Одним из самых важных факторов в прогрессе католической и лютеранской конфессионализации в таких городах, как Харлем, Лейден, Роттердам, Гауда, а также Неймеген (где католическое духовенство добилось исключительных успехов) до 1618 г. было то, что арминианские регенты, которые тогда находились у власти в этих городах, относились к католическим, лютеранским и другим нереформатским частным школам с большей снисходительностью, чем их контрремонстрантские коллеги. Более того, в сельской местности Голландии и Утрехта католические дворяне иногда успешно назначали и поддерживали школьных учителей, которые были католиками или криптокатоликами, в деревенских школах, например, в Вармонде или Вассенаре. Несмотря на это, очевидно, что большое число детей-католиков не посещало реформатские деревенские школы, так как, если с течением времени в городах появилось много католических и других нереформатских школ, то в деревнях, как правило, существовала всего одна школа. Так, например, в населенной преимущественно католиками деревне Одейк реформатскую школу в 1660 г. посещало около 60 учеников, — вполне типичный показатель для деревенских школ по всей Республике. В то время как некоторые родители-католики определенно предпочитали не отправлять своих детей в школу, если им было доступно только реформатское образование, даже несмотря на то, что в местностях с крупным католическим населением школьные учителя часто воздерживались от излишней конфессиональной заостренности школьной программы, чтобы не отталкивать родителей и не терять плату за учебу. Таким образом, хотя уровень грамотности среди католического населения, жившего в Соединенных Провинциях, был выше, чем в Испанских Нидерландах и среди протестантов, живших в Британии или Германии, он все же уступал голландскому протестантскому населению. В конце XVIII в. приблизительно 57% женихов-католиков, вступивших в брак в сельской местности Утрехта, могли написать свои имена, тогда как среди мужчин-протестантов доля грамотных составляла 75%^{346}. Подобный, но несколько более узкий разрыв наблюдался также в городах. В Амстердаме, как уже отмечалось, к 1630 г. 57% женихов и 32% невест могли написать свое имя; к 1680 г. аналогичные показатели выросли до 70% и 40%^{347}. Веком позже, в 1780 г., поставить свою подпись под брачным договором могли 87% женихов и 69% невест, исповедовавших реформатскую веру, по сравнению с 79% женихов и 53% невест — католиков. Уровень грамотности в лютеранской общине в Амстердаме в конце XVIII столетия был лишь немногим ниже, чем у реформатов. Среди еврейской общины поставить свою подпись могли 84% женихов, но только 31% невест. Такой разрыв между мужчинами и женщинами в нидерландском обществе был характерен только для евреев-ашкенази.

Существенной чертой нидерландского начального образования был упор на дисциплине. Одна из главных целей школьного образования заключалась в том, чтобы приучить детей стройными рядами ходить в церковь под присмотром своих наставников, терпеливо высидеть до конца (зачастую очень долгой) проповеди, и вместе петь псалмы. Но дети должны были почтительно вести себя не только в церкви. Детей заставляли проявлять должное уважение к старшим, как в школе, так и вне ее, а также за пределами церкви. Зеландский школьный устав 1583 г. предписывал, что о детях, которые не уступят дорогу и не снимут шапку при встрече со взрослыми по пути в школу и из нее, следовало сообщать и подвергать их наказанию.

ДАЛЬНЕЙШАЯ РЕФОРМАЦИЯ И ОБЩЕСТВО

Все конфессиональные группировки в нидерландском обществе XVII и XVIII вв. стремились насадить среди своих членов социальную и моральную дисциплину. Главы церковных движений могли яростно спорить друг с другом из-за множества теологических и институциональных проблем, но в социальной сфере преследовали одни и те же цели, хотя и расходились в отношении средств их достижения, и все были убеждены в необходимости создания высокодисциплинированного, упорядоченного общества. Так, еврейские общины, хотя и отличались друг от друга в прочих отношениях, при посредстве советов старейшин одинаково насаждали строгую социальную и моральную дисциплину. Среди протестантов самых строгих взглядов, предусматривавших подчинение отдельной личности власти старейшин и консистории, придерживались меннониты. Все группы анабаптистов придерживались строгого морального кодекса и образа поведения, избегали таверн, вина, спиртных напитков, и порицали громкий смех, стремясь сохранять суровый вид^{348}. Они были крайне щепетильны в отношении одежды, и строго осуждали банкротов. После раскола 1664 г. оба главных течения нидерландских анабаптистов не изменили прежней строгости, хотя «старые меннониты» оставались самыми бескомпромиссными, отвергая любые уступки в угоду моде, внешней представительности, или намек на роскошь. В XVIII в. утверждалось, что главная причина неуклонного сокращения количества меннонитов заключалась в том, что они категорически отказывались принимать такие новшества, как употребление кофе и чая, ношение париков и нюхание табака.

Но если меннониты были самыми строгими из всех протестантских направлений, то реформаты оказывали более обширное влияние на общество. Здесь, однако, ситуацию усложняли глубокие расколы, существовавшие в официальной Церкви до 1619 г., и снова с 1650-х гг. Хотя и вызванные теологическими противоречиями, тем не менее, они в определенной степени затрагивали и общественную сферу, особенно в том, что касалось образа жизни и соблюдения субботнего дня^{349}. Но, даже несмотря на это, к середине XVII в. Дальнейшая Реформация — призыв к реформированию нравов и морали и созданию более благочестивого общества, — получил особый стимул и более широкое распространение по всей Республике. Воэций и другие видные проповедники в Утрехте — Йодок ван Лоденстейн (1620 — 77 гг.), Андрис Эссений (1618-77 гг.), Корнелис Гентман (1617-96 гг.), Йоханн Теллинк (ум. 1674 г.), и непреклонный Абрахам ван де Велде (1614-77 гг.) — упорно вели свою общественную кампанию за соблюдение субботы, ограничение веротерпимости и, главным образом, за тщательное очищение Церкви и общества, в результате которого и та, и другое стали бы более богобоязненными и благочестивыми. Ван де Велде в своих публикациях, таких, как «Biddaghs-Meditatie» (1659 г.) считал нидерландское общество погрязшим в безнравственности, расточительности, прелюбодеяниях, проституции и несоблюдении субботнего дня. Он предупреждал, что Господь уже явил свой гнев, отняв у нидерландцев их завоевания в Бразилии, и другими наказаниями, и что еще более тяжкие испытания будут впереди, если нидерландцы искренне не откажутся от прежней греховной жизни^{350}.

Ван Лоденстейн, человек, отличавшийся глубокой духовностью и крупный поэт, был несколько менее ригористичным, но к 1650 г. он также опасался, что только какое-то тяжелое бедствие сможет заставить регентов и остальную часть общества одуматься и согласиться на коренную реформу нравственности и образа жизни^{351}. К выдающимся деятелям Дальнейшей Реформации за пределами Утрехта в третьей четверти XVII в. относился Петр Виттевронгел (1609-62 гг.), зеландец, оказавший существенное влияние на амстердамского проповедника и писателя, оставившего ряд работ на тему образа жизни^{352} — Теодора а Бракела (1608-69 гг.), уроженца Энкхёйзена, который работал главным образом во Фрисландии, и яростного полемиста Якоба Колмана (1632-95 гг.), который с 1662 по 1674 гг. был проповедником в Слёйсе.

Дальнейшая Реформация была пуританским движением в реформатской Церкви, преследовавшим цель реформирования образа жизни и морали. Но она была неотделима от строгой конфессиональной позиции, которой придерживались ее ведущие деятели. Боэций, господствовавший в Утрехтской консистории, неукоснительно объединял «theologiapractica» с догматическим фундаментализмом^{353}. По мнению его и его сторонников, реформирование общества требовало непрестанной борьбы с сомнением, уклонением от общепринятых взглядов и ересью. Таким образом, для Воэция реформирование общества стало связано с его кампанией против Декарта и «новой философии», также как ремонстрантизма и других ошибочных теологических направлений, особенно «социнианства», проявления которого он, как и Эссений и Виттевронгел, видели сплошь и рядом. Но в Голландии и Утрехте врагов веры, также как неблагочестивую жизнь и распутство, защищали «арминианские» регенты. Таким образом, Боэций, наравне с ван де Велде и Лоденстейном, считал обязанным выйти на политическую сцену. Чтобы иметь хоть какую-то надежду на успех в поединке с эпикурейцами, атеистами, вольнодумцами, еретиками и спиритуалистами, и осуществить требуемое ими реформирование образа жизни, им необходимо было взять в свои руки власть в городских ратушах и отменить политику регентов, которая поощряла расцвет практического и теоретического свободомыслия.

Главной движущей силой Дальнейшей Реформации были консистории и миряне, с помощью которых консистории оказали давление на регентов с целью искоренения неблаговидного поведения и предосудительных верований. Основная стратегия воэцианских консисторий состояла в подаче городским советам петиций, в которых от них требовали ужесточения городских эдиктов, направленных на пресечение безнравственного и дурного поведения путем введения уголовных наказаний и штрафов виновных лиц. В этом плане типичной была ремонстрация, поданная, по предложению Воэция, регентам Утрехта в 1665 г. В ней требовалось назначить большее количество проповедников, ужесточить законодательные нормы в отношении курения табака, пьянства, сквернословия, богохульства, и нарушения святости субботнего дня, а также закрывать по воскресеньям таверны, разгонять католические молитвенные собрания и, наконец, «безжалостно бороться с прелюбодеяниями… и, подобно уже существующим указам против борделей и т.п. разврата… установить строгие наказания против обычного распутства»^{354}. «Обычным распутством» консистории называли супружескую измену, отличая ее от проституции. Одна из их главных целей заключалась в том, чтобы супружеская измена была объявлена преступлением, подлежащим наказанию в виде штрафа.

Но для того, чтобы мобилизовать консистории против «арминианских» регентов в Голландии и Утрехте, сторонникам Дальнейшей Реформации необходимо было в первую очередь одолеть своих противников в самих консисториях. Так, Воэций считал теологию Кокцеюса тормозом на пути реформирования общества, а присутствие кокцеянцев в консисториях — препятствием для их трудов. Для достижения успеха им необходимо было разгромить кокцеянскую теологию, захватить консистории, и, вдохновив своими идеями народ, осуществлять непрестанный нажим на регентов. Кокцеянская теология, по их мнению, не только подрывала соблюдение святости субботы и поощряла распространение картезианской философии и науки, но и прямо препятствовала борьбе с чрезмерной роскошью и вызывающим поведением. К концу XVII в. сложилось мнение, что кокцеянских и воэцианских проповедников можно было отличить друг от друга на улице по одному лишь внешнему виду: одни носили парики и делали другие уступки моде, другие же — нет. В отношении благовидного и неблаговидного поведения разногласия между ними были, естественно, не столь существенными. Так, например, воэцианцы безоговорочно отвергали танцы и танцевальные залы, и нетерпимо относились к танцам на свадьбах, тогда как кокцеянцы снисходительно относились к танцам, «принимая во внимание время, место и лиц»^{355}. В Амстердаме после 1650 г. консистории больше не вызывали своих прихожан покаяться за грех танцев; но несколько проповедников вели против них непрестанную кампанию с церковных амвонов. В 1681 г. амстердамская консистория постановила, что когда на приеме по случаю свадьбы гости начинали танцевать, любой проповедник официальной Церкви, присутствовавший там, должен был немедленно удалиться, чтобы продемонстрировать свое неодобрение^{356}.

Еще одной составляющей нидерландской жизни, осуждавшейся сторонниками Дальнейшей Реформации, был театр. До 1640-х гг. время от времени уже устраивались кампании, особенно против Вон дел а и других известных противников контрремонстрантизма, связанных с подмостками. Но более общая полемика против театра вспыхнула в середине века. Ее вдохновителем был Воэций, а проводил в действие в Амстердаме Петр Виттевронгел, который, особенно в своей «Oeconomia Christiana» (1655 г.), учебнике христианского благочестия, решительно осуждал насилие, язычество и супружескую неверность, так часто изображавшиеся в пьесах. Во время первой англо-голландской войны Виттевронгел внушал своим соотечественникам, что Всевышний нашлет на них ужасное возмездие, если они не откажутся от своей греховной жизни, не станут избегать распутства и пьянства и не запретят театральные представления. После войны предупреждения не утратили своей резкости, так как, по мере восстановления торговли, обеспокоенность общества пошла на спад, и с 1655 г. впервые в истории нидерландского театра в пьесах стали играть женщины, на несколько лет опередив первое появление женщин на сцене в Англии. Возмущенный растущим шквалом обвинений, Вондел в 1661 г. опубликовал свой памфлет в защиту театра, который вызвал несколько гневных возражений. Во время эпидемии чумы 1664 г. vroedschap был вынужден запретить театры, позволив снова давать представления только в 1666 г. Но вскоре на помощь идеологам Дальнейшей Реформации снова пришли обрушившиеся на Соединенные Провинции невзгоды. Запрещенный во время катастрофы 1672 г., театр оставался на замке под давлением воэцианцев в течение пяти лет^{357}. Открыть его разрешили только после решительной общественной кампании во главе с ван Бенингеном и Худде, при условии, что на сцене не будут ставить пьес, которые могли быть сочтены наносящими вред морали или официальной Церкви.

Дальнейшей Реформации не удалось окончательно закрыть амстердамский театр. Несмотря на это, она оказала глубокое влияние на нидерландский сценический мир. Если консистории лишь раз удалось убедить бургомистров запретить конкретную пьесу — «Люцифера» Вондела, запрещенную после двух представлений в феврале 1654 г. за то, что в ней были показаны на сцене небеса и ангелы^{358}, — то неослабевающее давление и периодически повторяющееся закрытие театра в 1660-е и 1670-е гг. заставили театральный совет соблюдать повышенную осторожность. Он осуществлял самоцензуру, не допуская к постановке на сцене ни одной предосудительной или непристойной пьесы. В нидерландском театре того периода невозможно было увидеть ничего, что хоть отдаленно напоминало бы пошлость комедий времен английской Реставрации. Более того, сторонники Дальнейшей Реформации добились того, что за пределами Амстердама, Гааги и Роттердама сценические представления происходили все реже, а в некоторых городах, таких, как Утрехт, театр с 1662 г. был закрыт вообще^{359}.

Другим вопросом, из-за которого было сломано немало копий, даже в маленьких городах, были органы и органная музыка в храмах официальной Церкви. В соответствии с актами Национального Синода в Дордрехте в 1578 г. было запрещено использовать органы при богослужениях. В большинстве главных церквей они никуда не исчезли, и на них продолжали регулярно играть до и после богослужений, чтобы вызвать приподнятое настроение у прихожан. Величайший нидерландский композитор, органист Ян Петерсзон Свелинк (ум. 1621 г.) именно таким образом зарабатывал себе на жизнь. Тем не менее, проблема дозволенности органов в церквях оставалась нерешенной, а споры вокруг нее приобрели особую остроту в 1640-х гг., после того, как Константин Хюйгенс опубликовал, с одобрения Хофта и других членов Мёйденского кружка, в 1641 г. трактат в защиту использования органов при богослужениях. Фредерик-Хендрик, по-видимому, также благосклонно относился к использованию органов в церквях. Но большинство проповедников выступали категорически против этого, и многие активно убеждали отказаться от них. Воэций и Хюйгенс соглашались в том, что было бы нелогично воодушевлять прихожан до и после богослужений игрой на органе, если орган был «папистским» излишеством, неподходящим для церковной службы^{360}. Воэций и другие сторонники Дальнейшей Реформации начали встречную кампанию за вынос органов из церквей, спровоцировав бесконечные дебаты на эту тему в консисториях и городских советах. Главная цель Колмана, ученика Воэция и бескомпромиссного воэцианца, во время двенадцатилетней службы проповедником в Слёйсе заключалась в том, чтобы добиться выноса органа из главной церкви^{361}.

Дальнейшая Реформация достигла своего апогея во второй половине XVII в. Она приобрела особенную силу во времена национального пробуждения — во время англо-голландской войны, французского вторжения 1672 г., и снова, в 1688 г. Ни одна провинция не осталась в стороне от ее влияния. Ибо, несмотря на высокодецентрализованную политическую структуру Соединенных Провинций, в некоторых отношениях страна была, скорее, даже более сплоченной, чем великие монархии Европы, причем не только в сферах перевозки пассажиров, путей сообщения, транспорта, финансов и коммерции, но и в сфере культуры. Система назначения проповедников в зависимости от их умения общаться с людьми привела к тому, что консистории по всей Республике (которые никогда не знали, когда им придется в следующий раз заполнять вакантную кафедру проповедника) прекрасно знали о способностях и карьере проповедников во всех провинциях, и сделала деятельность влиятельных проповедников вопросом скорее «национального», чем узколокального значения. Возможно, более чем любая другая группа, проповедники переезжали из одной провинции в другую, часто за время карьеры успевая поработать в трех или четырех провинциях. Йоханн Теллинк, например, служил проповедником во Флюшинге (1649-55 гг.), Утрехте (1655-60 гг.), Амстердаме (1660-61 гг.), Кампене (1661-74 гг.) и Леувардене (1674 г.).

На местном уровне размах влияния Дальнейшей Реформации был в значительной степени связан с политическим балансом между соперничавшими политико-теологическими группировками в городах и ратушах. Там, где муниципалитеты находились в руках регентов, проявлявших симпатии к воэцианцам, последним явно представлялись большие возможности, чем там, где ключевые должности в городском управлении занимали их противники. Но не следует полагать, что там, где в ратушах преобладали сторонники партии-фракции Штатов, Дальнейшая Реформация не оказывала никакого влияния на общественную жизнь. Ее сторонники прочно обосновались в консисториях, а это неизбежно означало, что ее поддерживала значительная часть городского населения. Так, Воэций и его последователи добились более плодотворного сотрудничества с регентами Утрехта в 1640-х гг., и снова после 1673 г., когда в городе доминировала «церковная» партия, чем в промежуточный период, когда у власти находились «арминиане». Но, несмотря на это обстоятельство, и разочарование, испытанное Лоденстейном и другими после их поражений, Дальнейшая Реформация достигла в это время в Утрехте ряда впечатляющих успехов, добившись усиления борьбы против проституции, издания указов, запрещавших театры и ограничивавших танцы, и, в 1659 г., запрета петушиных боев^{362}. В Амстердаме консистория в 1650-90-х гг. оказывала более сильное давление на власти города, чем раньше или позже, благодаря проведению расследований и вызову на допрос лиц, уличенных в прелюбодеянии, незамужних матерей и девушек, забеременевших до брака. Более того, в тот же самый период она предприняла попытку пресечь в городе наиболее вызывающие формы проституции^{363}. В течение второй половины XVII в. магистрат ежегодно отправлял за решетку от 80 до 200 содержателей борделей и проституток, что составляло около 20% всех арестов в городе.

Несмотря на это, переход политического контроля в чужие руки мог привести к большим изменениям в культуре и общем настроении жителей города. Арнем, сравнительно менее либеральный в третьей четверти XVII в., испытал, подобно другим городам, оккупированным французами и мюнстерцамив 1672-74 гг., заметное ослабление дисциплины и полную религиозную терпимость, которая преобладала в те годы. Даже при этом (что бы ни утверждали впоследствии некоторые реформатские святоши), город едва ли погряз в трясине порока. Французские солдаты были достаточно дисциплинированы, а многие местные женщины оставались равнодушными к их заигрываниям, даже служанки в тавернах. Один недовольный французский офицер писал другу о женщинах Арнема, что «невозможно увидеть их грудь, так как они так тщательно ее закрывают, что выглядят похожими на святых»^{364}. Несмотря на это, после ухода французов консистория при поддержке нового оранжистского муниципалитета воспользовалась реакцией против французов, католиков, и предполагаемого упадка нравов, чтобы на длительное время вновь изменить облик города, не в последнюю очередь благодаря тому, что предупредила своих собратьев, что только посредством тщательной реформы морали и образа жизни можно уберечься от Божьего гнева в будущем.

В последующий период raad Арнема стал принимать более активное участие, чем до 1672 г., в разгоне католических молитвенных собраний и борьбе с супружеской изменой, сводничеством и танцами. Что эти меры носили не показной характер, доказывают свидетельства городских реестров крещений. После 1675 г. произошло заметное сокращение количества детей, рожденных вне брака, и зачатий до даты свадьбы, указывая на то, что внебрачные половые связи в Арнеме пошли на спад. Такая ситуация оставалась неизменной до конца периода конфессиональной нетерпимости, наступившего около 1720 г.^{365} В разгар кампании, в 1678 г. воэцианская консистория подала петицию городскому совету, прося взять пример с «других городов» и ввести штрафы за грех прелюбодеяния среди пар, намеревающихся пожениться.

Характерной чертой Дальнейшей Реформации было требование консисторий и проповедников освободить их от контроля городских советов. С точки зрения воэцианцев, именно власть, не расположенных к ним, или недостаточно поддерживавших регентов, и была главным препятствием для церковного прогресса. Воэцианцы зачастую относились с нескрываемой враждебностью к «арминианским» регентам, поддерживавшим режим де Витта. Один проповедник в 1672 г. отмечал, что хотя регенты, которые господствовали в Штатах Голландии и пытались заставить замолчать консистории, номинально были членами официальной Церкви, фактически были не «истинно верующими», но лицемерами, которые подрывали устои общества, государства и Церкви. Он утверждал, что после заключения мира с Испанией в 1648 г. «арминиане, вместе с их союзниками, социнианами и атеистами, проникли в консистории и ратуши, и тем самым получили возможность исподволь внушать нашей молодежи новые мнения, поощряя изучение в наших университетах растлителя Декарта»^{366}. Единственное лекарство от «болезни», поразившей нидерландское общество, уверял он читателей, заключается в том, чтобы вернуть проповедническим кафедрам их «прежнюю вольность и свободу». «Лицемеры» в консисториях, были, естественно, кокцеянцами, которых воэцианцы считали сообщниками партии-фракции Штатов. Некоторые воэцианцы были склонны усматривать в сотрудничестве кокцеянцев с «лувестейнцами» часть зловещего теолого-политического заговора с целью отмены института штатгальтерства, ликвидации Союза, подрыва духовной власти консисторий, отказа от повиновения Национальному Синоду в Дордрехте, замены аристотелевской философии и науки «новой философией» Декарта и искажения моральной ткани общества.

Последняя крупная волна Дальнейшей Реформации в Голландии (в других провинциях она сохранила свое влияние дольше) совпала с растущими опасениями в отношении амбиций Людовика XIV и предполагаемого международного католического наступления в 1680-х гг. Беда, постигшая гугенотов, встревожила нидерландское общественное мнение, создав ощущение небезопасности, и в то же время усилила давление за «необходимое реформирование» общества. В Делфте консистория в ноябре 1685 г. подала vroedschap'у петицию, в которой требовала более решительных мер по ограничению свободы католических богослужений, закрытия борделей, более строгого соблюдения субботних дней, ужесточения штрафов за прелюбодеяния, и издания указа, запрещавшего празднование дня Святого Николая и других «суеверных праздников». Также от vroedschap'а требовали, «в соответствии со многими другими городами», запретить выступления бродячих комедиантов, жонглеров и канатоходцев во время ежегодных ярмарок^{367}. Искоренение проституции было особенно высоким приоритетом. Но проституция в Делфте была столь незаметной, что городской схоут мог заверить vroedschap, что, насколько ему известно, в городе не было ни одного адреса, где бы занимались проституцией^{368}.

Подобное же давление возникло в Амстердаме, особенно в ноябре 1688 г., когда армада Вильгельма III, готовившаяся к вторжению в Англию, напряженно ожидала благоприятного ветра. Консистория, ссылаясь на то, что «над отечеством и Церковью сгустились мрачные тучи», подала петицию бургомистрам с требованием провести более решительные реформы нравственности, особенно в плане искоренения проституции, «закрытия таверн и других мест, которые служат в воскресные дни очагами разгула», и ликвидации танцевальных залов^{369}. Часть консистории хотела также возобновить атаку на городской театр, но другая предпочла на время не касаться этого вопроса. В марте 1686 г. даже преимущественно кокцеянская консистория Лейдена почувствовала некоторую необходимость откликнуться на всеобщие чувства и потребовала закрытия городского (гугенотского) танцевального зала, но только по воскресеньям, — характерная кокцеянская уловка^{370}.

Продвижение Дальнейшей Реформации и последовавшее давление с целью изменения морали и образа жизни заставило критиков задаться вопросом, по какому праву официальная Церковь и ее союзники в светских органах власти пытались управлять жизнью общества и отдельной личности. Самым влиятельным оппонентом власти консисторий был утрехтский регент и медик, Ламберт ван Велтхёйзен (1622-85 гг.). Хотя номинально он принадлежал к реформатской Церкви, он был энергичным сторонником веротерпимости, другом коллегиантов и ревностным картезианцем.

В нескольких трактатах 1650-х и 1660-х гг. Велтхёйзен доказывал, что ни один церковный орган не имеет власти навязывать свои взгляды личности, и что принуждение в гражданском обществе на законных основаниях может исходить только от светских властей^{371}. Он считал обязательным строгое подчинение консисторий городским советам.

Конфликт между соперничавшими идеологическими блоками в нидерландской политической среде в середине XVII в. не был состязанием в учтивости. Слишком многое было поставлено на карту, и обе стороны часто не стеснялись в выражениях. Воэцианцы называли партию Штатов «лицемерами, либертинцами и еретиками», тогда как их оппоненты величали воэцианцев адвокатами женевского ига, врагами свободы и союзниками аморальных штатгальтеров. «Лувестейнцы» вовсе не стремились бросить тень на Вильгельма Молчаливого и Фредерика-Хендрика, которые защищали свободу и противились многим требованиям официальной Церкви. Но именно те штатгальтеры, Мориц и Вильгельм II, которые были защитниками дела Церкви и которых прославляли ортодоксы, были более чем уязвимыми для критики. Юрист Йоханн Уйтенхаж де Мист, друг Питера де ла Кура, намекал, в нескольких своих трактатах республиканского характера, на половую распущенность Морица и Вильгельма II, принцев, чья необузданная похоть была притчей во языцех в Гааге. Общественности предлагалось задуматься, могли ли они испытывать доверие к кальвинистскому пылу проповедников, которые заявляли, что почитают таких людей.

СТАНОВЛЕНИЕ «ИСТИННОЙ СВОБОДЫ»

Ни один независимый монарх (к немалому огорчению Липсия) больше не обладал суверенной властью в северных Нидерландах после 1672 г. В этом году правительственные обязанности приняли на себя Штаты Голландии, поручив принцу Оранскому руководство военными действиями и исполнительную власть, но с условием действовать только в режиме консультаций со Штатами, «которые лучше знают обстановку в стране и умонастроения людей»^{372}. Голландия, с Зеландией и Утрехтом, в отличие от Брабанта и Фрисландии, наотрез отказалась передать суверенную власть принцу Анжуйскому. Несмотря на это, правительство на севере в 1572-87 гг. еще не было полностью республиканским по своему характеру. Это было вызвано не столько тем, что Филипп II еще теоретически признавался сувереном, сколько тем, что принц Оранский — и, на короткое время, также принц Анжуйский и Лестер — властно вмешивались в процессы принятия политических решений, военного командования, и назначения на государственные должности. Только после отъезда Лестера в 1587 г. сложилась полностью республиканская система правления, в которой роль главного правительственного органа страны — на практике, если не в теории, — перешла к Штатам Голландии во главе с Олденбарневелтом. Более того, в этот первый период подлинно республиканского правления возникла и политическая философия, нашедшая свое яркое выражение в сочинениях Гроция, написанных до 1618 г., а также в примечательном трактате «De Republica Ebraeorum» (1617 г.) лейденского профессора Петра Кунеуса, который называли «самым сильным общественным манифестом республиканской теории в ранние годы Нидерландской Республики»^{373}. Но эта начальная фаза республиканского правления потерпела крах, несмотря на ее многочисленные успехи. Она закончилась через тридцать лет coup d'etat (государственным переворотом (фр.)) Морица в 1618 г., который фундаментально изменил структуру власти Соединенных Провинций на всех уровнях, заменив полностью республиканскую модель квазиреспубликанской «цезарианской» системой. Он также остановил поток сочинений в духе Гроция и Кунеуса. Отныне штатгальтер контролировал политику и систему назначения на государственные должности посредством узкого круга своих доверенных лиц и фаворитов, главным образом, выходцев из дворянского сословия и военных, и политическая среда Нидерландской Республики изменилась соответствующим образом.

Учрежденная Морицем система принятия решений, клиентелы и влияния продолжалась при Фредерике-Хендрике, хотя и в модифицированной форме, без теологической базы Морица и с предоставлением некоторой степени самостоятельности Голландии. Но Голландия оставалась, тем не менее, в подчиненном положении, и большинство назначений и решений осуществлял штатгальтер и его фавориты. Распределение влияния в Соединенных Провинциях при оранжистском режиме, другими словами, в корне отличалось от того, которое существовало при республиканской системе, восстановленной в 1650 г. Дворы иностранных держав и дипломаты в Европе середины XVIII в. были прекрасно осведомлены о разнице между этими контрастирующими системами Нидерландской Республики, так как при режиме штатгальтера последний эффективно контролировал нидерландскую дипломатию (несмотря на то, что официально послы вели переговоры с Генеральными Штатами) и принимал большинство военных решений (кроме выделения денежных средств на содержание армии), тогда как при противоположной системе, восстановленной в 1650 г., контроль над дипломатией и армией перешел к Штатам Голландии^{374}.

Режим штатгальтеров, несомненно, позволял быстрее принимать политические решения, чем более консультативная и формализованная республиканская альтернатива, и давал возможность Нидерландскому государству держать в секрете свои политические решения высшего порядка^{375}. Но, с другой стороны, ему были присущи очевидные слабые стороны. В период правления штатгальтеров большей частью власти и влияния в Республике обладала маленькая клика, зачастую — дворяне, связанные со двором штатгальтера, не представлявшая ни одной широкой группы населения и не имевшая тесных связей с ним, и ответственная, на практике, только перед штатгальтером. Соответственно, правительство было и оставалось отделено от гражданского общества, которое создавало богатство Республики и обеспечивало ее существование во всех сферах. Неизбежным последствием такой системы управления было то, что военные вопросы, имевшие жизненно важное значение для штатгальтера и его фаворитов, получали более высокий, а морские интересы Голландии — заниженный приоритет, чем это было при республиканской системе, в которой Голландия не только предоставляла ресурсы, но и контролировала их использование.

Еще одним результатом концентрации влияния в руках узкого круга людей при штатгальтерах было то, что политика становилась более подверженной коррупции извне, чем при республиканской системе. Правда, при республиканской системе коррупция также была обычным явлением, и после 1650 г. коридоры власти в Гааге обрели дурную славу за торговлю государственными должностями и секретами, а в городах коррупционные сделки при распределении должностей и благ достигли угрожающих масштабов. Но в данном случае коррупция носила в большей степени внутренний характер, так что Республика оставалась существенно менее уязвимой для связанных с подкупом махинаций иностранных дворов, чем при штатгальтерах. Чудовищно коррумпированная личность, такая как Корнелис Мус, секретарь Генеральных Штатов при Фредерике-Хендрике, сколотивший состояние, главным образом, за счет своего влияния в сфере дипломатии, был типичным симптомом оранжистской системы. Французский посол Шану отмечал это различие в 1653 г., признавая, что при Морице и Фредерике-Хендрике иностранный дипломат в Гааге всегда знал, «qui distribuoient les charges et les graces» («кто распределяет должности и блага» (фр.)), так что подкуп в высших эшелонах власти был вполне подходящим средством ведения дипломатии; напротив, при партиифракции Штатов власть — и, таким образом, также власть коррупции — была более рассредоточена, в результате чего такой подкуп стал менее эффективным инструментом. «Aujourd'hui, — заключал Шану, — cette dépense serait infinie et unfructueuse» («а теперь эти расходы являются бесконечными и бесплодными» (фр.))^{376}.

Демонтаж системы, основанной на личной власти штатгальтеров, начался в последний год правления Фредерика-Хендрика, когда Голландия взяла на себя ответственность за ведение мирных переговоров в Мюнстере и сокращение армии. Двор штатгальтера в 1646-48 гг. утратил значительную часть своего прежнего влияния. Но затем началась борьба за контроль над Республикой, в которой Вильгельм II одержал победу и даже на короткое время успешно восстановил систему, преобладавшую в 1618-46 гг., при которой штатгальтер сосредоточил в своих руках ключевые решения и назначения, а Голландия отступила на задний план. Смерть штатгальтера в ноябре 1650 г. прервала его деятельность, и структура правления после этого сразу вернулась к более республиканской модели, аннулировав изменения, вызванные революцией контрремонстрантов 1618 г. Таким образом, смерть Вильгельма II привела к намного более фундаментальной перемене, чем его сенсационный переворот — факт, который быстро осознали ведущие регенты и который впоследствии подчеркивал Айтзема в своей великой хронике^{377}. Новой эре республиканского правления суждено было продлиться 22 года.

Штаты Голландии, столь недавно подвергшиеся унижению, с готовностью ухватились за представившуюся им возможность^{378}. Голландские Gecommitteerde Raden спешно восстановили свою власть над армией и созвали Штаты в полном составе на чрезвычайную сессию. Регенты, заточенные в тюрьму Вильгельмом II в Лувестейне, были освобождены и вернулись на свои прежние должности, за исключением братьев Викеров — которые имели в амстердамском vroedschap'е как друзей, так и врагов, — и получили обратно свои места во vroedschap'ах; в связи с этим, власть в Амстердаме перешла к столь же республикански мыслящим братьям де Греф и их сторонникам. В дни смерти принца Голландия внесла предложение на Генеральных Штатах, что провинции должны собраться на специальную «Большую ассамблею» для того, чтобы решить, как лучше всего сохранить Союз в той беспрецедентной ситуации, в которой оказались Соединенные Провинции. Были сделаны приготовления к специальному съезду в Гааге, назначенному на начало 1651 г.

Но кардинальная реструктуризация правительства и властных отношений, которая произошла в течение судьбоносных месяцев между смертью Вильгельма II и созывом Большой ассамблеи, оставила на долю последней мало что иного, кроме как признать и формально узаконить восстановление гегемонии Голландии над федеративным государством. Так, большинство представителей Штатов Голландии не проявило желания назначать кого-либо штатгальтером на смену умершему принцу, и уже в ноябре было принято решение оставить должность штатгальтера в Голландии временно вакантной. Сразу после этого Голландия отправила делегацию в Зеландию, чтобы предотвратить возможные меры, которые могла принять эта провинция по назначению штатгальтера^{379}, в связи с рождением Вильгельма III.

Временно оставив должность штатгальтера и капитан-генерала Союза вакантными, Штаты Голландии начали принимать на себя политические и военные функции штатгальтерства в своей провинции^{380}. Ранее штатгальтер осуществлял верховный надзор за выборами во vroedschap, и, в большинстве городов, пользовался прерогативой избрания городских магистратов (schepenen) по двойным спискам, также как правом назначения главных магистратов в сельской местности — дростов и бальи. Никто из состава Штатов Голландии в целом не сопротивлялся присвоению этих функций Штатами, хотя ridderschap выступил против передаче городам неограниченного контроля над их выборами, призывая к активному надзору Штатов (который предоставил бы ridderschap'у некоторое влияние в процессе выборов), тогда как Лейден считал, что передача властных полномочий должна была произойти лишь «в надежде на то, что в конечном счете новорожденный принц будет служить Республике в тех же должностях, которые были возложены соответственно на его отца, деда, двоюродного деда и прадеда при их жизни»^{381}. Ни один другой голландский город не оставался столь же непоколебимо верен Оранской династии.

Штаты приняли полномочия штатгальтера провинции 8 декабря 1650 г., издав хартии для обладающих правом голоса городов, которые присутствовали на сессии, позволив им выбирать членов их vroedschap'а, магистратов и бургомистров без внешнего вмешательства, под верховным наблюдением Штатов^{382}. Тем самым регенты присвоили себе полный контроль над раздачей должностей и влиянием в своих городах. Города Голландии, не имевшие своего представительства в Штатах — Гертрёйденберг, Аудеватер, Вёрден, Нарден, Хёсден и Мидделхарнис — должны были, как и раньше, подавать двойные списки претендентов на должности регентов, выбор которых теперь осуществляли Штаты вместо штатгальтера^{383}. Аналогичным образом Штаты взяли на себя назначение бальи и дростпов.

Всё это свидетельствовало о существенных изменениях в структуре власти как в городах, так и в сельской местности. Господство регентов усилилось, тогда как влияние некоторых других групп населения, с которыми был склонен считаться штатгальтер — в том числе, в некоторых случаях, цеха и городские ополчения — было ограничено. В Дордрехте, где цеха еще имели решающий голос, возникло сильное сопротивление нововведениям, и в апреле 1651 г. вспыхнули беспорядки в поддержку цехов и коллегии цеховых представителей, называемой «Goede Lieden van Achten» (она избиралась до 1650 г. штатгальтером из числа кандидатов, предложенных цехами), которая сохраняла слово при выборе бургомистров. Дордрехтские регенты подавили волнения с помощью Штатов^{384}.

Бальи и дросты были могущественными лицами в сельской местности Голландии, и упразднение должности штатгальтера повлекло за собой переход власти, что одновременно затронуло многие небольшие города. В Горкуме дрост — в 1650 г. эту должность занимал тот же дворянин, которого назначил Мориц в 1617 г. — вплоть до этого управлял и городом, и окружающей сельской местностью^{385}. Это закончилось в 1650 г.; новый дрост, назначенный Штатами, не имел власти в городе, который, по примеру остальных, получил от Штатов хартию, позволявшую его регентам проводить собственные выборы и выбирать бургомистров без вмешательства дроста.

Голландия также пыталась, в преддверии Большой ассамблеи, инспирировать подобные изменения в Зеландии. В Зеландии были традиционно сильные оранжистские настроения; но многие регенты хотели подражать Голландии и воспользоваться смертью штатгальтера для упрочения своей местной власти и влияния. Соответственно, только два из шести городов, обладавших правом голоса — Флюшинг и Вер — стремились назначить младенца Вильгельма III штатгальтером^{386}. Большинство Штатов Зеландии проголосовало за то, чтобы оставить должность штатгальтера вакантной, отменив право голоса «первого дворянина» (т.е. принца Оранского), сократив Штаты с семи голосов до шести, и по примеру Голландии разрешив городам кооптировать собственных регентов и бургомистров, — полномочия, которые были отвергнуты Флюшингом и Вером^{387}. Зеландские дворяне в этот момент подали петицию, в которой утверждали, что «первый дворянин» должен быть представителем зеландского ridderschap'а, и что его голос должен быть теперь передан им, — аргумент, который не произвел должного впечатления на Штаты. С 1650 по 1672 гг. Штаты Зеландии были единственной провинциальной ассамблеей Республики, в которой были представлены одни города. Зеландское общество в целом, однако, было глубоко расколото в результате изменений 1650-х гг., и с апреля 1651 г. Мидделбург пережил несколько месяцев нестабильности и бунтов.

Но не только регенты Голландии и Зеландии приступили к действиям. Интенсивная политическая борьба, фактически, происходила во всех провинциях. Если Амстердам выпустил медаль, на которой Вильгельм II был представлен в образе греческого божества Фаэтона, который из-за гордыни и переоценки своих сил рухнул с высоты славы и разбился, с добавлением фразы «Magnis excudit ausis» («Пал, посягнув на великое» (лат.)), выражающей облегчение от того, что Вильгельм II исчез со сцены, то многие влиятельные люди во внутренних провинциях желали сохранить систему Морица, Фредерика-Хендрика и Вильгельма И, и точно также маневрировали с целью получения преимуществ в преддверии Большой ассамблеи. При поддержке Штатов Фрисландии Виллем-Фредерик убеждал Штаты Гронингена и Дренте без промедлений избрать нового штатгальтера, предпочтительно его самого. Фризская делегация в составе трех grietmannen, бургомистра Снека и секретаря Делегированных Штатов поспешила в Гронинген, чтобы превознести достоинства династии Нассау^{388}. Вскоре после этого Гронинген объявил своим штатгальтером Виллема-Фредерика; его примеру последовали и Штаты Дренте. В то же самое время граф обратился к элитам других провинций с просьбой не оставлять должность штатгальтера в них вакантной. Три дня спустя после рождения Вильгельма III он написал Штатам Утрехта, призывая их назначить малолетнего принца «штатгальтером Утрехта», а самого себя — «наместником штатгальтера» для осуществления его полномочия, пока принц не достигнет совершеннолетия^{389}. Он преследовал ту же цель в Гелдерланде и Оверэйсселе, где от его имени энергичные усилия прилагали местные дворяне-оранжисты^{390}. Но ни одна другая провинция не последовала примеру Гронингена и Дренте в выборе штатгальтера накануне Большой ассамблеи.

Конечно, Голландия ни в коем случае не собиралась оставлять решение вопроса о дальнейшем государственном устройстве на волю случая. Во внутренние провинции, такие как Зеландия, были отправлены делегации. Новый лидер голландского ridderschap'а, Якоб ван Вассенар, сеньор Обдам (1610-66 гг.), искусно «обработал» дворян, заседавших в штатах Гелдерланда и Оверэйссела. Военачальник, дрост Хёсдена с 1643 г., а вскоре ставший еще и губернатором гарнизона, он добился особого успеха среди молодых дворян благодаря обещаниям раздачи офицерских патентов и продвижения по службе в армии. Обдам и Корнелис де Греф, который сопровождал его в поездке в Гелдерланд, воспользовались также недовольством неймегенского raad'а поддержкой Вильгельмом II коллегии Gemeensluyden, представителей городских цехов, которые традиционно имели голос при избрании членов raad'а^{391}. Регенты Неймегена стремились контролировать свой город, как это делали другие регенты, без всякого стороннего влияния представителей цехов, и отмена штатгальтерства была очевидным путем для достижения этой цели. Оказавшись под исходящим с разных сторон давлением, но уступив проголландскому большинству, Штаты Оверэйссела проголосовали за приостановку своего решения о штатгальтерстве^{392}.

Большая ассамблея была первым примером с 1579 г., когда делегаты всех провинций собирались для обсуждения формы и структуры Союза. Среди них неизбежно возникло много разногласий. Даже статус делегаций вызвал острую дискуссию. Штаты Голландии участвовали в заседаниях ассамблеи в полном составе. Но хотя Голландия убеждала другие делегации также присутствовать в качестве «полных Штатов», уполномоченных принимать решения без оглядки на столицы своих провинций, ни одна из делегаций не сделала этого. Четыре провинции — Фрисландия, Гронинген, Утрехт и Зеландия — поручили свое представительство «чрезвычайным делегациям» из их провинциальных Штатов^{393}. Оверэйссел первоначально отправил только свою обычную делегацию Генеральных Штатов, но впоследствии наделил ее «чрезвычайным» статусом. Самым спорным было представительство Гелдерланда. Три четверти провинции, охваченной жесточайшим расколом — Неймеген поддерживал Голландию, Арнем не определился, а Зютфен занимал прооранжистскую позицию^{394} — не смогли придти к согласию, поэтому делегации, прибывшие из четвертей Неймегена и Арнема, представляли (в пику Hof'у Гелдерланда) членов полных Штатов Гелдерланда, собравшихся в Гааге, тогда как представители Зютфена присутствовали в качестве членов обычной делегации Гелдерланда на Генеральных Штатах.

Большая ассамблея открылась в Бинненхофе, в Гааге, в январе 1651 г., с торжественного обращения, в котором пенсионарий Голландии, Якоб Кате, использовал свои литературные способности, чтобы превознести республику как образцовую систему государственного устройства, по самой своей сути намного превосходящую монархии, приведя в пример славу древних и средневековых республик Афин, Спарты, Рима, Флоренции, Венеции, Швейцарии и Генуи^{395}. Неизвестно, понимал ли сам Кате всю иронию своего утверждения — ведь едва ли кто-нибудь из присутствовавших мог не знать о том, как он сам на протяжении многих лет самым постыдным образом пресмыкался перед Фредериком-Хендриком, следствием чего стало отстранение Голландии от политической жизни Соединенных Провинций.

Первым пунктом, стоявшим на повестке дня, было штатгальтерство. С ноября 1650 г. Фрисландия, самая сплоченная из «малых» провинций в середине XVII в., возглавила оппозицию Голландии, приняв на себя согласование действий в поддержку Оранско-Нассауской династии. Чтобы позволить фризской делегации без проволочек отвечать на действия голландцев, она была уполномочена Делегированными Штатами тайно вести переговоры с Виллемом-Фредериком и действовать без обращения за одобрением к Леувардену^{396}. Фрисландия и Гронинген настаивали на том, что вопрос о том, назначать или нет штатгальтера, был не чисто провинциальной проблемой, так как штатгальтерство было также органом власти Генералитета^{397}. Оговорка, сделанная в статьях 9 и 21 Утрехтской Унии, что споры между провинциями должны решаться при посредничестве штатгальтеров, была интерпретирована этими провинциями в том смысле, что каждая провинция обязана иметь штатгальтера^{398}. Учитывая несравненные услуги, оказанные Оранско-Нассауской династией государству с 1572 г., фризы добавляли, что штатгальтеров следует избирать из этого рода. Они также доказывали, что военная дисциплина требовала, чтобы во главе армии стоял «единственный предводитель», командующий соответствующего ранга и престижа, который мог бы эффективно ею руководить. Они настаивали на назначении Вильгельма III капитан-генералом и адмиралом, а до его совершеннолетия исполнять обязанности капитангенерала должен фризский штатгальтер.

Но Фрисландия не могла соперничать с Голландией по части оказания давления на другие провинции. Гелдерландский ridderschap отказался поддержать Виллема-Фредерика, отчасти из-за «продвижения на должности командующих армейскими ротами, которое [Обдам и де Греф] пообещали некоторым дворянам»^{399}. Штаты Оверэйссела приняли решение, в марте 1651 г., что назначать штатгальтера необязательно, и что штатгальтерство Оверэйссела останется вакантным на неопределенный срок^{400}.

Второй главной темой заседаний ассамблеи была религия. Защитники ортодоксального кальвинизма лишились своего принца, но никоим образом не собирались отказываться от своих планов по формированию конфессионального и в моральном отношении более дисциплинированного общества. Здесь голландцы могли ожидать более яростной критики, чем в любой другой сфере; ибо, с точки зрения малых провинций, Голландия оказывала недостаточную поддержку государственной Церкви и проявляла чрезмерную терпимость к другим религиозным направлениям. Штаты Оверэйссела, расходившиеся во мнениях по всем другим вопросам, единодушно поддержали призыв Фрисландии о принятии более энергичных мер для борьбы с католицизмом и протестантскими диссентерами^{401}. Оранжистский пенсионарий Зеландии, Йохан де Брюн (1649-58 гг.), превосходный поэт и ортодоксальный кальвинист, видел, что в этот момент не имелось никакой возможности объединить Штаты Зеландии вокруг оранжистской платформы, зато он может сплотить Зеландию на почве движения за проведение более строгой церковной политики^{402}. На ключевой вопрос, беспокоивший реформатские синоды того времени — распространение социнианской литературы и идей — Зеландия во время работы Большой ассамблеи предложила свой ответ, объявив о суровом наказании за пропаганду социнианской доктрины и книг^{403}.

Консистории и синоды Реформатской Церкви стремились повлиять на Большую ассамблею. Консистории подали свои наказы синодам, которые затем подготовили совместную петицию, зачитанную перед Большой ассамблеей. Самого Боэция попросили написать наказ от имени утрехтской консистории. Он хотел, чтобы Большая ассамблея подтвердила акты Национального Синода в Дордрехте как основу государственной Церкви, и чтобы Генералитет получил более широкие полномочия в вопросах защиты и покровительства Церкви. В частности, Союзу и провинциям, по его мнению, необходимо было более эффективно бороться с католичеством, более ревностно распространять Реформацию в Генералитетских землях, и противодействовать растущей угрозе социнианства^{404}.

В совместных петициях синодов Большой ассамблеи утверждалось, что католицизм возрождается — и что его подавление должно проводиться более эффективно во всех провинциях и в Генералитетских землях^{405}. В последних должно было вступить в силу изгнание католиков со всех должностей, заблокированное с 1649 г. В то же время синоды хотели, чтобы Большая ассамблея приняла постановление, согласно которому ни одна пользовавшаяся терпимым отношением конгрегация лютеран, меннонитов и ремонстрантов не могла быть основана там, где они пока отсутствуют, чтобы предотвратить их дальнейшее распространение, и чтобы евреям, «богохульствующим против Христа», было запрещено публично исповедовать свою веру во всех Соединенных Провинциях^{406}, а также приняла энергичные меры по подавлению социнианства. Наконец, в отношении образа жизни синоды требовали издания указов по ужесточению соблюдения воскресенья, пресечению вызывающей одежды и проституции, и закрытию танцевальных школ.

Фрисландия и Гронинген горячо поддержали эти требования и призывали к большей координации действий между провинциями в церковных делах в целом, доказывая, что хотя провинции имели общую государственную Церковь и единые правила по борьбе с католицизмом, но отсутствие органа власти Генералитета для надзора за выполнением указов на территории всех Соединенных Провинций серьезно подрывало возможность провинций проводить согласованную политику в этой сфере^{407}. Оверэйссел также одобрил петиции синодов. Но Голландия отвергла призыв Фрисландии к «гармонии и единству, которые должны совместно установить Соединенные Провинции». Государственной Церкви было отказано во многом из того, что она хотела. Голландия согласилась, впрочем, подтвердить акты Национального Синода 1618-19 гг. в качестве единой основы государственной Церкви во всех Соединенных Провинциях, ослабив опасения, что в стране могут произойти попытки обесценить завоевания контрремонстрантов 1618-19 гг., и постановила, что пользовавшимся веротерпимостью Церквям — лютеранам, анабаптистам и ремонстрантам — «в будущем не дозволено появляться в любых других местах, за исключением тех, где они уже существуют», это подразумевало, что изгнание этих вероучений из многих городов и значительной части сельской местности^{408}отныне становилось согласованной политикой Союза.

Третьей главной заботой Большой ассамблеи была организация и командная структура армии. Ни одна провинция не хотела ослабления принципа общей армии и системы обороны. Но провинции не могли придти к единому мнению относительно того, как Генералитет без штатгальтера должен управлять армией и назначать и продвигать по службе армейских офицеров^{409}. Несколько провинций, особенно Гелдерланд, который поставлял большую долю армейских офицеров нидерландского происхождения, пытались уменьшить степень влияния Голландии, переложив ответственность за назначение и продвижение по службе на Генеральные Штаты, в которых Голландии принадлежал только один голос из семи. Но Голландия, при поддержке Зеландии, предложила менее громоздкий метод, настаивая на том, чтобы продвижением офицеров по службе занимался Raad van State, где Голландия обладала двумя голосами из восьми. В конечном счете, был найден компромисс, заключавшийся в том, что назначение на армейские должности должно производиться совместно Генеральными Штатами и Raad van State.

Подход Голландии к проблемам, связанным с армией, вызвал яростный шквал критики со стороны некоторых дворян и военнослужащих во внутренних провинциях, которые сочли, что он имеет ярко выраженный политический оттенок. Ван дер Капеллен жаловался, что голландские регенты не только не имеют опыта и знаний, необходимых для правильной оценки кандидатов на продвижение по службе, но и заботятся не столько о военной эффективности, сколько о продвижении своих родственников и друзей и превратят армию в сеть политического патронажа, «обращая мало внимания на заслуги»^{410}. Изменение в структуре власти в 1650-51 гг. действительно повлекло за собой далеко идущие последствия для связей между армией и обществом. Голландия, радикально сократив размер армии, теперь попыталась политически ее подчинить и уменьшить ее статус. Кроме установления контроля над системой назначений и продвижения по службе, голландские регенты стремились нейтрализовать прооранжистские настроения в армии, — в частности, помешать назначению Фридриха-Виллема на должность «исполняющего обязанности капитан-генерала» или получению им какого-либо влияния в рядах армии. Никто не забыл, что в 1650 г. именно он командовал войсками, направленными против Амстердама. Добившись назначения Волферта ван Бредероде главнокомандующим с титулом фельдмаршала, Голландия гарантировала, что ни одна личность, которая могла бы представлять угрозу в политическом отношении, не возглавит армию и не двинет войска против гражданских властей. Большая ассамблея еще больше понизила статус военных, постановив, что в гарнизонных городах ключи от города и ответственность за открытие городских ворот на рассвете и в сумерках должны быть переданы от военных губернаторов бургомистрам^{411}. Аналогичным образом, юрисдикция армейского командования над солдатами, обвиненными в совершении правонарушений, была уменьшена до предельного минимума — случаев дезертирства и неповиновения, тогда как все дела, связанные с нападениями, грабежами, изнасилованиями и убийствами, в которых были замешаны солдаты, передавались гражданским властям^{412}.

Большая ассамблея также обсудила вопрос представительства в Генеральных Штатах и в коллегиях Генералитета. С самых первых дней существования Союза количество провинций, имевших право голоса, оставалось неизменно равным семи. Но должны ли быть постоянно исключены из их числа другие области, особенно Статс-Брабанте и Дренте, а если да, то на каком правовом основании? С 1648 г. города Статс-Брабанта, во главе с Хертогенбосом и Бредой, вербовали сторонников в провинциальных ассамблеях с целью разрешения получить право голоса в Генералитете. Для этой провинции на кону стояло многое, так как представительство в Генеральных Штатах должно было принести с собой не только повышение статуса, но и политическое влияние и то же самое право на самоуправление и налогообложение, которым обладали существующие семь провинций.

На своем собрании в Тилбуге в январе 1651 г. делегация городов Статс-Брабанта договорилась, что если им не удастся добиться признания в качестве провинции с полным правом голоса, то, во всяком случае, было бы выгодно получить «хотя бы свободу самоуправления и самостоятельного сбора налогов», как Дренте^{413}. Дренте также отправила делегации к разным провинциальным ассамблеям, прося предоставить ей полное право голоса.

На Большой ассамблее обе области имели широкую поддержку. Делегация Дренте в Леувардене в апреле 1651 г. встретила благожелательный прием, а фризская делегация в Гааге получила инструкции оказать Дренте полную поддержку^{414}. Статс-Брабант получил также положительный ответ от Фрисландии, Гронингена, Зеландии и Гелдерланда. Собственно говоря, только Голландия решительно отвергла прошения обеих провинций. Брабантцы не жалели усилий, чтобы преодолеть сопротивление голландцев, сочиняли целые трактаты, пускали в ход всевозможные юридические, политические, фискальные и исторические аргументы. Среди прочего, они отмечали, что контроль за налогообложением со стороны Генералитета нарушал древние привилегии Брабанта, вступал в прямое противоречие с принципами Утрехтской унии, и, в конечном счете, мог настроить местное население «против государства»^{415}.

Тот факт, что лишь одна Голландия сопротивлялась прошению СтатсБрабанта, показывает, что каковы бы ни были наружные аргументы, исключение этой области из числа провинций, обладавших правом голоса, не было связано с религиозными соображениями. Городские советы Хертогенбоса, Бреды, Берген-оп-Зома и Граве состояли исключительно из приверженцев Реформатской Церкви, как никто горевших желанием дать бой католицизму. В Соединенных Провинциях каждая провинция обязывалась поддерживать Нидерландскую Реформатскую Церковь на основе национального синода в Дордрехте, и официально запретить католицизм, и не существовало никакой вероятности, что какая-либо из провинций будет придерживаться в этом отношении собственного образа действий. Можно поставить под сомнение утверждение, что требование о наделении провинции полноправным статусом усилило бы реформатскую веру в Статс-Брабанте. Но политическая элита провинции никоим образом не могла придерживаться нереформатских воззрений. Голландия пыталась создать впечатление, что основой для сопротивления принятию Статс-Брабанта в число полноправных провинций является брабантский католицизм, но действительной причиной отказа Голландии дать Статс-Брабанту (и Дренте) представительство в Генеральных Штатах было ее нежелание увеличивать общее число голосов в Генералитете, что привело бы, в некоторой степени, к ослаблению голландского доминирования^{416}.

Дополнительный мотив в отношении Статс-Брабанта заключался в промышленном потенциале Тилбурга и Хелмонда. Пока Статс-Брабант оставался подчинен Генералитету, Голландия могла манипулировать делами этих городов — центров текстильной промышленности — в интересах Лейдена и Харлема. Если, однако, северный Брабант стал бы полноправной провинцией, он вскоре мог бы конкурировать с Голландией в сфере производства текстиля, причем благодаря гораздо более низким зарплатам занятых в этой отрасли рабочих преимущества находились на его стороне.

Во время работы Большой ассамблеи несколько провинций впали в хроническую внутреннюю нестабильность. Разногласия среди «четвертей» Гелдерланда усилились. В Гронингене возник глубокий раскол между городом и Оммеландами из-за провинциального Hof'а или Hooftmannenkamer'а^{417}, с одной стороны, и среди оммеландских йонкеров, с другой стороны, где одна группировка сопротивлялась Виллему-Фредерику, а другую возглавлял Осебранд Ян Ренгерс, сеньор Слохтерена, богатейший дворянин «четверти» Фивелинго и «правая рука» штатгальтера^{418}. Зеландия также стала жертвой внутренних распрей. Большая часть провинции была охвачена беспорядками, включая Зирикзее и особенно Толен, который находился в состоянии постоянного брожения. Штаты несколько раз вмешивались, чтобы успокоить население и цеха. В Мидделбурге в эти месяцы население, встревоженное последствиями экономического упадка Зеландии и подстрекаемое несколькими группами элиты — в том числе городскими проповедниками, которые находились тогда заодно с бургомистрами, — поднялось против правящей фракции. В июне 1651 г. в ходе восстания, в котором приняло участие несколько тысяч человек, бургомистр Хендрик Тиболт, бывший главным союзником Вильгельма II в Зеландии, был свергнут, и контроль над vroedschap'ом Мидделбурга временно перешел к братьям Вет, лидерам проголландской группировки. Пришедший в восторг от этого Ян де Витт объявил переворот в Мидделбурге «несомненным чудом и делом руки Господа»^{419}. Имевшие право голоса города Зеландии отныне раскололись на три против трех: Флюшинг, Вер и Гус в целом оставались верны оранжистской партии, тогда как Мидделбург, Зирикзее и (хотя и не столь решительно) Толен склонялись на другую сторону^{420}.

Полная неустойчивость малых провинций подчеркивала значение Большой ассамблеи как символа единства Соединенных Провинций. Собрание должно было любой ценой придти к согласию относительно того, как, при новых обстоятельствах, должен функционировать Генералитет и армия. Было очевидным, что малые провинции сами по себе были слабыми и нестабильными. Поэтому целостность и стабильность Голландии были теперь в большей степени, чем когда-либо, тем фундаментом, на котором покоилось всё остальное — становым хребтом Республики и ее торговли, судоходства, колоний, международного положения и военного и военно-морского могущества. Для регентов, заседавших в охваченных межфракционными спорами Штатах Зеландии, или дворян в Гронингене или Гелдерланде, безуспешно пытавшихся придти к компромиссу, Большая ассамблея представляла не более чем далекую федеративную концепцию, тогда как Союз под главенством Голландии воплощал единственную реалистичную надежду на внутреннюю устойчивость и военную безопасность. Таким образом, Большая ассамблея закончила свою деятельность в обстановке достаточно искренней демонстрации гармонии и горячих призывов к единству. Амстердам, до самого окончания ее работы, был полон решимости добиться компенсации за использование против него армии летом 1650 г., а Фрисландия продолжала упорно оправдывать Виллема-Фредерика, остававшегося главным обвиняемым с точки зрения властей Амстердама. В Штатах Голландии первоначально один лишь Лейден призывал к амнистии^{421}. Но наиболее прозорливые представители правящей голландской верхушки видели, что их провинция больше выиграет от согласия на амнистию, чем от возбуждения судебного процесса против Виллема-Фредерика, ван дер Капеллена и других глав переворота 1650 г. Способный молодой регент Ян де Витт, только начавший свою политическую карьеру, став в декабре 1650 г. пенсионарием Дордрехта, особенно активно убеждал Штаты Голландии (в том числе, своего собственного отца, который все еще испытывал на этот счет сомнения) в преимуществах предлагаемой амнистии^{422}. Эта мера позволила Большой ассамблее завершиться в обстановке почти всеобщей эйфории.

Чтобы отметить ее окончание, Штаты Зеландии выпустили любопытную памятную медаль, рисунок и надпись на которой были сочинены поэтом-пенсионарием провинции, де Бруном. На медали была изображена прочная скала с подвешенным к ней гербовым щитом Семи Провинций, на которой стояла благодарная женская фигура, поднимавшая над собой фригийский колпак (символ свободы) под солнцем процветания^{423}.

ПЕРВАЯ АНГЛО-ГОЛЛАНДСКАЯ ВОЙНА (1652-54 гг.) И КРИЗИС «УСТРАНЕНИЯ» (1654 г.)

Главным последствием реструктуризации системы нидерландской заморской торговли в конце 1640-х гг. по окончании Тридцатилетней войны (смотри стр. 610-11 выше), были кардинальные изменения в отношениях между Республикой и Англией^{424}. На протяжении предыдущего периода, третьей фазы нидерландской мировой торговой гегемонии (1621-47 гг.), сравнительная слабость нидерландской торговли с Пиренейским полуостровом, Средиземноморьем и Ближним Востоком сделала возможным фундаментальное разделение труда между двумя морскими народами, которое устранило большинство источников трений между ними. После 1621 г. Англия все больше и больше вытеснялась со своих традиционных рынков на Балтике, в Германии, России и Скандинавии, а нидерландцы шли от успеха к успеху. Но это не вызывало каких-либо осложнений, так как Англия компенсировала свои утраты новым доминированием, особенно после 1630 г., в морской торговле с южной Европой и Левантом. Падение объема английской торговли с севером происходило параллельно с сокращением объема нидерландской торговли с югом. То же самое разделение труда столь же прекрасно проявилось в реэкспорте товаров из Ост-Индии. Нидерландцы господствовали на рынке перца и специй в северной Европе, тогда как англичане продавали свои привозные товары на юге, фактически без всякой конкуренции.

Но это удобное для обеих держав сосуществование было чревато неизбежным риском. Соединенные Провинции были в то время гораздо более сильной торговой державой, чем Англия, с более развитым судоходством, более низкими ставками фрахта, лучшей финансовой системой, более низкими процентными ставками и, в целом, более широким диапазоном и высоким качеством мануфактурной промышленности. Как понимали некоторые наблюдатели в 1640-х гг., английская гегемония в южноевропейской торговле, особенно в Испании, Португалии и Италии, была основана в значительной степени на испанском эмбарго и последствиях морских рейдов фламандских и испанских каперов против нидерландского судоходства. Стоило устранить эти политические подпорки, и вся конструкция была обречена рухнуть.

Это вытеснение нидерландцами англичан с доминирующих позиций в морской торговле на юге произошло в конце 1640-х гг. и с поразительной быстротой^{425}. Его воздействие было очевидно повсюду, от Португалии до Алеппо, но наиболее заметно проявилось в случае с Испанией и торговлей продукцией испанских колоний в Америке. Наглядным примером является экспорт испанской шерсти. «Тогда как раньше мы привозили на родину 4 000 или 5 000 тюков шерстяных тканей, а голландцы — едва лишь 1 000, — жаловался в 1650 г. один англичанин, — которые они затем перегружали на корабли других стран, так как их собственные находились под запретом, теперь они вывозят от 5 000 до 6 000, а мы, самое большее, привозим 1 200 или 1 500 тюков в год»^{426}. В то же самое время цены на английский текстиль в Испании, благодаря продажам которого англичане выручали достаточные средства для закупки испанской шерсти и американских красителей, упали, так как английскую мануфактуру заменила нидерландская. От перемен к худшему такого масштаба и в столь короткий срок сильно пострадало благосостояние Лондона, английское судоходство и английская ткацкая промышленность, и они неизбежно должны были вызвать жесткую ответную реакцию. Поскольку товары из Испании, Италии и Леванта, и даже Канарские вина (пользовавшиеся большим спросом в Англии) теперь было дешевле поставлять в Нидерланды, чем в Англию, то в конце 1640-х гг. в одночасье хлынул огромный поток из Голландии в Англию, где до 1647 г. не было и следа такой торговли.

К 1651 г. экономический упадок в Англии и недовольство британских купцов, шкиперов и суконщиков подвергли серьезному испытанию англо-голландские отношения. Первоначально парламентский режим в Лондоне пытался исправить ситуацию политическими мерами. Если нидерландцы признают политическое подчинение Англии, то необходимость в конфронтации отпадет сама собой. Было предложено заключить политический союз между Англией и Соединенными Провинциями — предложение такого рода парламент недавно силой навязал Шотландии. Делегация Парламента прибыла в Гаагу в марте 1651 г., где как раз в это время заседала Большая ассамблея, и потребовала «более строгого и тесного союза и единства» между двумя странами. Нидерландские участники переговоров не дали никакого ответа на политическое требование, но попытались найти способ «разрядки» обострившихся трений, омрачавших англо-голландские отношения. Англичане, со своей стороны, дали понять, что если голландцы не согласятся с политическим подчинением, тогда на них будет оказан нажим другого рода.

Ждать его пришлось недолго. В августе 1651 г., месяце закрытия Большой ассамблеи, Парламент принял Навигационный Акт. Он преследовал специфическую цель и был вызван конкретной ситуацией. Он должен был остановить ввоз колониальной продукции и рыбы в Англию на нидерландских кораблях и пресечь импорт итальянского шелка-сырца, турецкого мохера, испанских товаров, изюма с острова Закинф, неаполитанского оливкового масла и Канарских вин из голландских гаваней в Англию. Он запрещал все перевозки южноевропейской продукции в английские порты на нидерландских судах и объявил вне закона недавно процветавшую голландскую торговлю с английскими колониями на островах Карибского моря.

Навигационный Акт вызвал негодование у купцов и всех, кто был занят в торговом судоходстве в Соединенных Провинциях. Но одно только это обстоятельство не могло привести к первой англо-голландской войне^{427}. Ибо хотя Навигационный Акт и был серьезным ударом по нидерландцам, он не представлял собой фундаментальной угрозы для их торговли. В качестве рынка сбыта Англия имела для нидерландцев намного меньшее значение, чем Франция, Испания или Балтика. Войну сделало неизбежной (поощряемое Навигационным Актом) растущее препятствование голландскому судоходству в открытом море со стороны английского военно-морского флота и каперов. Эта кампания устрашения была ответом Англии на убытки, которые она понесла по вине нидерландцев с конца 1640-х гг., и она неуклонно росла: в 1651 г. не менее 140 нидерландских купеческих судов были захвачены англичанами в открытом море, Ла-Манше, Атлантике, Ирландском и Карибском морях^{428}. Их привели в английские порты по обвинению в нарушении Навигационного Акта, торговле с роялистами на островах Карибского моря, перевозке военного снаряжения в Ирландию и Шотландию, и под иными, аналогичными предлогами. Несмотря на неоднократные протесты Генеральных Штатов, Парламент не выражал никакого намерения остановить нападения на голландские корабли, скорее наоборот. В одном только январе 1652 г. были захвачены и приведены в английские порты еще 30 голландских кораблей. Это сделало первую англо-голландскую войну неотвратимой. Либо Республика была в состоянии пресечь такой подрыв ее судоходства, либо нет — в последнем случае нидерландской мировой торговой гегемонии наступил бы конец.

Несмотря на то, что нидерландцы, привыкшие к триумфам на море в войне против Испании, первоначально были уверены в успехе, почти все стратегические преимущества находились на стороне Англии. В 1649-51 гг. Парламент значительно увеличил и улучшил английский военно-морской флот, чтобы отразить роялистскую угрозу на море. Напротив, в то же самое время нидерландский флот быстро сокращался, адмиралтейские коллегии продали многие из своих кораблей, в том числе флагман Тромпа «Эмилию» (600 тонн водоизмещения; 57 пушек), после заключения мира с Испанией^{429}. В начале новой войны в их распоряжении находились только 79 кораблей, большинство из которых были старыми и плохо отремонтированными. Ситуация была тем более удручающей, что английский военно-морской флот имел не менее чем 14 кораблей 1-го ранга {линейные корабли в английском флоте делились на ранги в зависимости от количества орудий на борту. — Прим.ред.), которые по своей боевой мощи были равны или превосходили большинство тяжеловооруженных кораблей нидерландского флота. Более того, английских кораблей 1-го ранга не только было больше, но они были оснащены более тяжелыми пушками. Кроме этого, крейсируя с наветренной стороны от Соединенных Провинций, вдоль линий нидерландских морских коммуникаций, и благодаря тому, что господствующие ветра большую часть года дули с запада на восток, англичанам было намного удобнее наносить удары по коммерции и судоходству своих противников, чем наоборот. Наконец, нидерландцы со своим огромным флотом грузовых и рыболовецких судов и необходимостью обезопасить Зундский пролив — имевший для них более жизненно важное значение, чем для англичан — были вынуждены рассредоточить свои силы в большей степени, чем их противник.

Нидерландским адмиралам, особенно Тромпу и де Рюйтеру, было не занимать смелости и решительности, но они не могли дать достойного ответа на превосходство англичан в боевой мощи и концентрации сил. Каждый раз, когда два мощных флота вступали в сражение в Северном море и Ла-Манше, нидерландские корабли получали пробоины, лишались мачт и такелажа и шли ко дну быстрее, чем их враги. Большое количество погибших и искалеченных моряков привело к неуклонному падению морального духа в портах Голландии и Зеландии. Самые тяжелые потери произошли в течение 1653 г. Вернувшись «сильно поврежденные и разбитые» из битвы у Портланд-Билля, потеряв 12 кораблей в феврале, нидерландцы были разбиты у Харвича в июне и у Схевенингена в августе. В этом последнем, сокрушительном поражении, они потеряли адмирала-главнокомандующего, Тромпа, 11 военных кораблей и 4 000 человек.

Война и потеря сотен торговых судов нанесли катастрофический ущерб Республике. Бургомистры Амстердама впоследствии подсчитали, что за время войны голландцы потеряли, в общей сложности, 1 200 торговых и рыболовецких судов — тяжелейший удар для коммерции. Ловля сельди и ее доставка были парализованы. Значительная часть нидерландской заморской торговли оказалась приостановлена на неопределенный срок. Более того, оказавшись не в состоянии прислать подкрепление в то, что осталось от Нидерландской Бразилии, Генеральным Штатам и Вест-Индской компании пришлось проглотить унижение, видя, как их некогда процветавшую колонию полностью отвоевали португальцы.

И материальные потери, и финансовые издержки войны были колоссальными. Но Голландия не могла допустить поражения, так как оно привело бы к утрате ее господствующего положения в «высокостоимостной торговле», основе процветания и величия Республики. Так или иначе, войну необходимо было довести до приемлемого, если не до успешного завершения, которое позволило бы полностью обезопасить нидерландское судоходство. Были разработаны планы по фундаментальной реорганизации военно-морских сил и постройке совершенно нового военного флота^{430}. Генеральные Штаты приказали построить 30 новых военных кораблей в феврале 1653 г. и еще 30 — в декабре того же года. Но в то же время просьбы адмиралов о пополнении состава флота большими и тяжеловооруженными кораблями игнорировались, ни одно из новых судов не было большим, чем флагман покойного Тромпа, «Бредероде» (водоизмещение 600 тонн; 54 пушки). Регенты предпочитали придерживаться стратегии рассредоточения боевой мощи с целью максимальной защиты морских путей и торговли. В январе 1654 г. Генеральные Штаты объявили 60 новых кораблей собственностью Генералитета, запретив адмиралтейским коллегиям продавать их после войны, как они продали много своих судов после 1609 и 1648 гг.

Но пока война была в самом разгаре, большинство новых кораблей еще не было готово. Кроме того, из-за тяжелых потерь становилось все сложнее находить людей, готовых рисковать жизнью под огнем английских пушек, несмотря на обилие оставшихся из-за войны безработными моряков. Нидерландские адмиралтейские коллегии, в отличие от английской морской администрации, не разрешали вербовать моряков насильственным путем, так как это считалось несовместимым со «свободой», которая была провозглашена краеугольным камнем Республики. Поэтому у Штатов не было другого выбора, кроме повышения жалования морякам до неслыханного размера и увеличения компенсаций за увечья, полученные в боевых действиях — мера, официально применявшаяся с 1645 г. Согласно расширенному списку, опубликованному в сентябре 1653 г., за потерю левой руки во время морского сражения полагалась компенсация в 266 гульденов (что примерно равнялось четырехлетней зарплате ремесленника), за потерю правой — 333 гульдена, 1 066 гульденов (от трех до четырех годовых заработков) — за потерю обеих рук или обоих глаз, и половину этой суммы за потерю обеих ног, на том основании, что человек без обеих ног все же более способен заработать себе на жизнь, чем лишившийся рук или глаз^{431}. Эти компенсационные выплаты позднее были снова увеличены, и в 1664 г., накануне второй англо-голландской войны, те, кто потерял обе руки или оба глаза, получали 1 500 гульденов.

Поражения и растущее уныние ударили рикошетом по правительству регентов, вызвав мощную волну народного негодования и антирегентских оранжистских настроений. Это народное недовольство энергично разжигали реформатские проповедники. Якоб Стермонд в марте 1652 г. произнес в Гааге проповедь, в которой подверг регентов открытой критике, что привело к его немедленному увольнению с кафедры, хотя впоследствии эта мера была отменена после того, как он пообещал в будущем не касаться политики в своих проповедях. Поддержка оранжистов росла с каждым месяцем. В июле 1652 г. фризский штатгальтер заверял, что не только в этой провинции, но и «en beaucoup de villes d'Hollande on commence a changer de langage: ils voyent qu'ils ne peuvent estre sans chef» («во многих городах Голландии начинает меняться настроение: они видят, что не могут обойтись без главы» (фр.))^{432}. Делфтский проповедник Йохан Гоэталс, пламенный оранжист, сообщал Виллему-Фредерику (также в июле), что, как обнаружил он к большой своей радости на недавнем собрании южноголландского синода, «почти все братья испытывают горячую любовь к Оранско-Нассауской династии и особе Вашего превосходительства в частности»^{433}. Он добавил, что Йохан Теллинк (политический активист, и вместе с тем глава Дальнейшей Реформации) настраивал народное мнение в Зеландии против регентов, комментируя, что «когда дело созреет здесь, то на поддержку оранжистского дела в других провинциях и Генеральных Штатах устремится больше добрых друзей и надежных людей»^{434}. Гоэталс признавался, что не ожидал такой быстрой перемены народного настроения в Голландии и Зеландии «в столь короткий срок».

Так как Теллинк, Гоэталс, Стермонд и их единомышленники не могли открыто обвинять регентов с кафедр, они предпочитали нападать на правительство посредством анонимных печатных памфлетов, «предназначенных для того, чтобы простой народ прозрел, ради спасения страны», и поощрить «благочестивых регентов», то есть регентов, расположенных к ортодоксальному кальвинизму, Дальнейшей Реформации и Оранской династии^{435}. Но в Голландии такой метод пропаганды столкнулся с препятствиями, поскольку большинство печатников опасалось издавать такие памфлеты, вынудив Гоэталса спросить Виллема-Фредерика, может ли он устроить так, чтобы политические трактаты, написанные им самим и другими оранжистскими активистами, печатались и распространялись из Фрисландии^{436}.

Виллем-Фредерик стремился разжечь народный гнев против регентов, но так, чтобы не вызвать подозрений, что он собирается узурпировать законное положение и наследие малолетнего Вильгельма III. Он написал Штатам Зеландии и Гронингена, заверяя их, что желает только стать генерал-лейтенантом армии и исполняющим обязанности адмирала военно-морского флота, и никоим образом не собирается посягать на положение юного принца^{437}. Он уверял зеландцев, что Оранско-Нассауская династия избавит Соединенные Провинции от «глубочайшего и постыдного рабства» и выведет к вершине «самой славной, основанной на законе, свободы».

К концу лета агитация в пользу Оранской династии, направляемая Теллинком, глубоко встревожила партийный блок Штатов в Мидделбурге, где vroedschap, во главе с Адрианом Ветом, под оказанным на него давлением предложил объявить Вильгельма III штатгальтером, а Виллема-Фредерика — лейтенантом штатгальтера Зеландии. Сильно обеспокоенные этим поворотом событий, Штаты Голландии отправили в Зеландию свою делегацию, в состав которой входили Ян де Витт и Ян Хюйдекопер, глава республиканской фракции в Амстердаме. Их приезд вызвал гневные демонстрации протеста во Флюшинге и Вере, так же как и в Мидделбурге, в которых принимали участие многие оставшиеся без работы матросы и рыбаки, и жёны моряков-калек^{438}. Сложилась угрожающая ситуация, в которой 27-летний де Витт проявил больше хладнокровия и присутствия духа, чем его старшие коллеги. Проголландская партия в Мидделбурге настаивала на том, что они не собираются отказываться от защиты принципа «свободы», но что, в данное время, народ настолько разгневан, что у них нет другого выбора, кроме как следовать по течению. В результате Зеландия проголосовала за назначение Вильгельма III и Виллема-Фредерика в Генеральные Штаты, при условии — предусмотрительная оговорка! — что другие провинции (имея в виду Голландию) будут придерживаться такого же мнения. Голландия убедила Штаты Зеландии как следует обдумать этот вопрос, и, на этот раз, приняла меры предосторожности, чтобы помешать лицам, «не являющимся членами правительства», вмешаться в их размышления.

В борьбе с оранжистским движением де Витт и его коллеги отстаивали идеологию своей партии «Штатов» с удвоенным пылом. К концу 1652 г. де Витт сменил на посту исполняющего обязанности пенсионария Голландии Адриана Паува; Паув, в свою очередь, сменил на этой должности в предыдущем году Катса, и все еще оставался символом голландского вызова штатгальтерам, но он уже был пожилым и больным человеком. Как Гроций и Грасвинкель, де Витт решил поддержать принцип суверенитета каждой провинции, и в мае 1652 г. он сделал выговор нидерландским послам в Англии за то, что они позволили Парламенту обращаться к Соединенным Провинциям как «республике», вместо множественного числа «Respubliсае Foederatae»^{439}. Он также настаивал на праве Штатов осуществлять надзор за государственной Церковью, и подчеркивал, что если этот контроль сосредоточится в руках одного человека, «выдающегося главы», то не может быть никакого ответственного осуществления власти через представителей и ассамблеи и никаких средств исправить злоупотребления, за исключением опасных народных волнений. Для де Витта сущность того, что он позже назовет «Истинной свободой», то есть республиканского правительства, заключалась в разделе властных полномочий среди тех, кто подходил для этой задачи по своему происхождению, образованию и опыту, распределении влияния и совещательной форме правления, и поисках компромисса, который стал бы наиболее эффективным механизмом для пресечения злоупотреблений властью и дурного управления^{440}.

Оранжистское движение 1652-53 гг. в Соединенных Провинциях было вызвано давлением войны с Англией, но и сдерживалось им же. Штаты Гелдерланда на своем собрании в сентябре 1652 г. раскололись: Неймеген поддерживал Голландию, Арнем все никак не определился, а Зютфен был на стороне оранжистов^{441}. Но даже непреклонно оранжистский raad Зютфена, горевший желанием назначить Вильгельма III штатгальтером, а Виллема-Фредерика — лейтенантом штатгальтера, стремился не ввергать Союз посреди войны в опасную смуту, призывая к осторожности и использованию всех видов возможных аргументов, чтобы убедить провинции, которые не были согласны с ним (то есть Голландию), изменить свое мнение^{442}. Штаты Гронингена, как и следовало ожидать, присоединились к Фрисландии в агитации на Генеральных Штатах за назначение Вильгельма III и Виллема-Фредерика капитан-генералом и лейтенант-генералом Союза^{443}. Но целых три провинции — Утрехт и Оверэйссел, а также Гелдерланд — были слишком разобщены, чтобы занять четкую позицию.

Весной 1653 г. к уже существующей запутанной ситуации добавился еще один неожиданный поворот. Услышав о разгроме нидерландцев при Портланд-Билле, Карл И, претендент на английский, шотландский и ирландский престолы, живший в изгнании в Париже, написал находившемуся в столице Франции нидерландскому послу, что испытывает «глубокую скорбь», и предложил, «если Штаты Голландии выделят мне несколько кораблей… я лично готов сражаться на их стороне, вместе с их флотами, и либо по милости Божьей одержать верх с ними, либо погибнуть в попытке сделать это»^{444}. Перспектива заключения такого союза глубоко встревожила Парламент в Англии, поскольку существовали опасения, что в этом случае значительная часть английского флота перейдет на сторону претендента. Оранжисты, естественно, стремились к союзу с Карлом II. Но де Витт и правящая верхушка Штатов Голландии отвергли предложенную помощь, посчитав, что она неизбежно придаст еще более ожесточенный и затяжной характер войне, из которой они хотели бы выпутаться при первой возможности^{445}. Тем более они не желали допустить, чтобы сотрудничество между английскими роялистами и нидерландцами усилило партию оранжистов.

Самым опасным периодом для партии голландских Штатов было лето 1653 г., когда Республика потерпела на море тяжелейшие поражения. В Дордрехте, Гааге, Роттердаме, Алкмаре, Хорне, Медемблике и — особенно масштабные — в Энкхёйзене вспыхнули бунты, во время которых взбешенная толпа, враждебно настроенная как против католиков, так и против регентов, на несколько дней захватила в свои руки власть над городом. Народные волнения произошли также в Зеландии, в Мидделбурге, в Зирикзее и в Берген-оп-Зоме. Не менее тревожным для голландских Gecommitteerde Raden и де Витта — который в июле полностью вступил в должность пенсионария — было распространение оранжистской агитации на самом военно-морском флоте. Это не только увеличило риск мятежа и неподчинения, но и препятствовало сотрудничеству между адмиралами, так как Тромп и Ян Эвертсен придерживались оранжистских симпатий, а де Рюйтер и Витте де Витт были тесно связаны с партией Штатов. После смерти Тромпа Штаты Голландии старательно пытались найти ему замену на посту главнокомандующего, причем потенциальный кандидат должен был быть надежным в политическом отношении, но, в то же самое время, обладать более высоким статусом, чем остальные адмиралы, и способностью объединить военно-морской флот^{446}. Война с Англией была, возможно, самым опасным морским конфликтом, в котором когда-либо участвовала Республика, но обстановка на внутриполитической сцене была настолько напряженной, что правящей элите Соединенных Провинций представлялось более важным назначить главой флота человека, обладавшего правильными политическими и социальными убеждениями, чем того, кто имел практический морской опыт. И действительно, понадобилось немало времени, прежде чем де Витт убедил Обдама, главенствующего дворянина партии-фракции голландских Штатов, и способного, но полностью лишенного опыта участия в морских кампаниях человека, возглавить флот одной из двух великих морских держав той эпохи.

Пойманная в ловушку между англичанами снаружи и оранжистами изнутри, «Истинная свобода» республиканцев была спасена благодаря единству Голландии, отсутствию единства малых провинций и уязвимости Англии к встречному давлению на море. Прижатые к стене, голландские регенты сплотили ряды. Даже Лейден, хотя и бывший оранжистским городом, не желал уступать перед народным давлением, которому уже подчинилась Зеландия, или ослаблять единство Голландии в такой критический момент^{447}. Голландия оставалась устойчивой, тогда как другие провинции (в том числе Гронинген, где имелся свой штатгальтер) всё больше погружались в смуту. Во время пребывания в Гронингене де Витт поинтересовался у своих оппонентов, где же то единство, которое, по их мнению, должно было наступить после назначения «высшего главы»?

Англия выиграла битвы в Северном море, но не могла выиграть войну из-за воздействия голландской стратегии и контрнаступления в других регионах. Тогда как нидерландцы занимались оснасткой флота метрополии, англичане не могли рассредоточить свои силы, чтобы сломить нидерландское господство на морских путях вдали от вод северной Европы. В результате английские судоходство и торговля были парализованы даже в большей степени, чем нидерландские. В конечном итоге, продолжать дальше войну стало невозможно. Заключив союз с Данией и держа свою эскадру в Зундском проливе, нидерландцы полностью прервали английскую торговлю с Балтикой. В течение 1653 г. ни один английский корабль не прошел через Зунд. В Средиземноморье нидерландцы добились аналогичных успехов. Поймав в ловушку в Ливорно (в итальянской области Тоскана. — Прим. ред.) возвращавшийся на родину из Леванта английский флот, адмирал ван Гален разгромил другой флот, отправленный ему на помощь, в Ливорно в марте 1653 г. После этого англичане уступили нидерландцам Средиземноморье на всю оставшуюся часть войны^{448}. В Ост-Индии ОИК быстро установила господство на море от Персидского залива до Южно-Китайского моря. Более того, даже в Северном море к лету 1653 г. нидерландские каперы начали захватывать английские торговые суда так же быстро, как английские корсары ранее захватывали нидерландские корабли.

К ноябрю 1653 г. Кромвель и Парламент сочли, что с них довольно, и начали зондаж условий заключения мира, так и не получив в результате войны ожидаемых крупных преимуществ^{449}. Пока мирные переговоры тянулись месяц за месяцем, английским властям пришлось оставить все мысли о материальных выгодах. К весне 1654 г. единственное оставшееся требование заключалось в том, что Республика не должна никогда в будущем назначать принца Оранского или любого другого представителя Оранской династии на «высшую должность» государства — штатгальтера или капитан-генерала. Когда это пожелание стало известно в Республике, поднялся сильный ропот. Оранжисты утверждали (вероятно, справедливо), что это требование исходило от де Витта, а не Кромвеля, или, как минимум, оно было результатом тайного сговора между ними. Разразился шквал жестких обвинений.

Видя, что малые провинции никогда не примут такого условия, де Витт снял его с повестки дня формальных переговоров. Таким образом, опубликованный текст мирного договора не содержал никакого намека на устранение Оранской династии. Но Генеральные Штаты не знали, что де Витт подписал секретное дополнение, обязывавшее одни только Штаты Голландии принять Акт Устранения в отношении их провинции, с оговоркой, что Парламент не ратифицирует мирный договор, пока Голландия не выполнит этого требования^{450}. Из четырех уполномоченных представителей Генералитета в Англии один, зеландец, умер еще до того, как была достигнута эта договоренность, и не был никем заменен, тогда как из числа других двое были голландцами. Из них, Иероним ван Бевернингк из Гауды, один из самых способных людей в Штатах Голландии, действовал в тайном контакте с де Виттом, оставив своих коллег, особенно четвертого — фриза Йонгесталя — в неведении. Так и получилось, что Генеральные Штаты ратифицировали предполагаемый мирный договор 22 апреля 1654 г., не подозревая о секретном условии, которым была обусловлена его ратификация в Англии.

Голландская элита активно агитировала Штаты сплотиться в поддержку Устранения. Главными среди его сторонников, как утверждается, были де Витт, де Греф, Обдам и главнокомандующий армией Бредероде^{451}. Амстердам, Дордрехт и Гауда оказали ему солидную поддержку, но большинство других городов первоначально колебались или выжидали. Когда дело дошло до первого голосования, только половина голландских городов поддержала де Витта, и не менее девяти городов — Лейден, Харлем, Делфт, Роттердам, Горкум, Алкмар, Хорн, Энкхёйзен и Эдам — проголосовали против^{452}. В коллегии ridderschap'а шесть из десяти дворян (Обдам, Бредероде, Дёйвенворде, Вименум, ван дер Миле и Мероде) поддержали Устранение, а другие четверо (Беверверт, Нордвейк, Схаген и Вермонд) были против. Наблюдатели были удивлены позицией Вермонда, поскольку он был католиком и его семья никогда не поддерживала дружественных отношений с Оранско-Нассауской династией. Де Витт незамедлительно принялся «обрабатывать» большинство, в котором он нуждался, склонив на свою сторону Делфт, Роттердам и Горкум. Но остальные продолжали сопротивляться его совету, Лейден протестовал, что Акт Устранения нарушает принципы независимости Соединенных Провинций в целом и Голландии в частности. Харлем также сопротивлялся. Альберт Рёль, пенсионарий Харлема, хотя и был одним из шести «лувестейнских узников», заточенных в тюрьму Вильгельмом II в 1650 г., впоследствии «всегда проявлял себя весьма преданным Оранской династии и был одним из главных противников Акта Устранения»^{453}. Но шесть городов, которые противились Устранению, не подали никакой апелляции Генералитету против большинства в Штатах Голландии. Хотя меньшинство в Голландии было согласно с точкой зрения Штатов Фрисландии, Гронингена и Зеландии, что Устранение нарушает условия Утрехтской Унии и общепринятые процедуры управления государством, они предпочли не вносить раскол в свою провинцию и не объединяться с другими провинциями против собственной^{454}. Штаты Голландии приняли Акт Устранения 4 мая 1654 г.

Его принятие, как и следовало ожидать, вызвало взрыв возмущения в стране и государственной Церкви, направленный как против самого Акта, так и особенно против де Витта, Бевернингка и Обдама, но де Витт был не из тех людей, кого мог запугать народный гнев. Он спокойно стал убеждать остальные провинции принять сложившуюся ситуацию. Неделю спустя после принятия Акта Устранения он две недели беседовал с Виллемом-Фредериком в Гааге, но не смог успокоить возмущений последнего или развеять его подозрений, что всё это дело закулисно организовал сам де Витт^{455}. Самая бурная реакция последовала от Делегированных Штатов Фрисландии, которые сочли себя глубоко оскорбленными Голландией. 18 мая Фрисландия выступила на Генеральных Штата с резким протестом, который де Витт назвал «неким наглым и выходящим за всякие рамки документом». В конце мая, на чрезвычайной сессии, Штаты Фрисландии, собравшись в полном составе, поддержали позицию своих Делегированных Штатов и призвали Генеральные Штаты отменить Акт Устранения и провести расследование поведения своих представителей в Англии^{456}.

Негативная реакция против Акта Устранения среди большей части общества была сильной, но в провинциальных ассамблеях — сравнительно сдержанной. Только Фрисландия яростно сопротивлялась поведению Голландии^{457}. Сила позиции де Витта — а она всегда совпадала с позицией Голландии — заключалась в том, что малые провинции были неспособны действовать согласованно из-за раздиравших их внутренних противоречий. Вследствие разногласий между «четвертями» Штаты Гелдерланда не сумели выработать декларацию в поддержку Фрисландии до самого конца июля^{458}. Гронинген, парализованный двойным расколом в провинции, принял декларацию, осуждавшую Голландию, только в августе. Штаты Утрехта вообще не смогли дать единогласный ответ. Утрехтский ridderschap, традиционно оранжистский, осудил Акт как узурпацию полномочий «Генералитета и всех провинций вместе взятых, которые одни только наделены полномочиями заключать мир»^{459}. Но новый утрехтский городской совет, придерживавшийся проголландской ориентации, решительно отмежевался от этого заявления.

Все эти расколы, однако, были детскими шалостями по сравнению с беспорядками, которые теперь сотрясали Оверэйссел. В Оверэйсселе были пять дростов — Салланда, Твенте, Волленхове, Эйсселмёйдена и Хаксбергена — и в сентябре 1653 г. смерть тогдашнего дроста Твенте повлекла за собой бурную распрю в Штатах из-за выбора его преемника, распрю, которая имела глубокие корни в прошлом. Главным кандидатом на наследование полномочий и приносящей большой доход должности был дворянин-оранжист Рутгер ван Хэрсолте, который уже был казначеем Салланда и дростом Лингена. Его поддержали Зволле и Кампен, но против его кандидатуры выступил Девентер, который в то время был связан с партией голландских Штатов. На собрании Штатов Оверэйссела в апреле 1654 г. две из трех «четвертей» поддержали Хэрсолте. Но Девентер упорно стоял на своем, и возник раскол, который привел к отъезду представителей Зволле и Кампена и дворян-сторонников Хэрсолте. Они устроили свое параллельное собрание в Зволле, несмотря на то, что в этом году была очередь Девентера принимать у себя Штаты^{460}. Меньшинство, оставшееся в Девентере, включая ridderschap Твенте, объявило собрание в Зволле «незаконным» и издало указ, запрещавший жителям Зволле подчиняться их «незаконно» назначенному новому дросту.

Таким образом, получилось, что, кроме Фрисландии и Голландии, только Зеландия единодушно участвовала в конституционных дебатах между провинциями по поводу Акта Устранения. Как и фризы, зеландцы осудили Акт и сделку Голландии с Лондоном как нарушение Утрехтской унии и общепринятых процедур Республики. Но несмотря на это, критика Акта со стороны Зеландии была облачена в более мягкие выражения, сильно отличавшиеся от бурных протестов Фрисландии. Наблюдатели отмечали, что Зеландия была неискренна, осудила Голландию только pro forma (формально), чтобы успокоить народное возмущение в провинции^{461}. Многие зеландские регенты, не говоря уже о населении и проповедниках, выражали сильное неодобрение тому, что сделала Голландия. Но судоходство Зеландии серьезно пострадало от войны и, в контексте 1654 г., лишь немногие зеландские регенты — или купцы — были готовы более энергично отстаивать интересы Оранской династии до такой степени, которая угрожала бы только что заключенному миру. Для полной убедительности, в этот момент пришло письмо от Кромвеля к Штатам Зеландии, освобождавшее де Витта от ответственности за принятие Акта Устранения и угрожавшее возобновлением войны в случае его отмены. Это письмо было сфабриковано оранжистами в качестве еще одного примера лицемерия де Витта, но оказалось в этом отношении неэффективным.

«Хорошо обоснованная резолюция» Зеландии была составлена Адрианом Ветом, которого ни в коем случае нельзя было отнести к числу сторонников оранжистов. Ее текст обвинял Голландию в нарушении статей 9 и 10 Утрехтской унии, запрещавшей любой отдельно взятой провинции вести сепаратные переговоры или вступать «в конфедерацию или союз» с иностранной державой^{462}. Она также обвиняла голландцев в нарушении Частной Унии Голландии и Зеландии от 1575 г. и выражала глубокую благодарность Оранско-Нассауской династии.

Чтобы оправдать действия Голландии, де Витт написал пространный текст, который он зачитал вначале перед Штатами Голландии, а затем приказал от имени Штатов довести до сведения самых широких слоев общества. «Deduction» де Витта, которое содержало несколько важных статей и принципов, обсуждалось Штатами Голландии на почти пятичасовой сессии и было одобрено почти всей ассамблеей — одни только Лейден и Эдам выступили против его публикации. Энкхёйзен, ранее один из злейших противников де Витта, неожиданно впал в молчание, которое наблюдатели небезосновательно связывали с тем, что город накануне получил провинциальную субсидию на ловлю сельди. Согласно «Deduction» де Витта от июля 1654 г., Утрехтская уния была не более чем союзом семи «суверенных государств», каждое из которых имело право беспрепятственно, по своему усмотрению принимать собственные решения относительно штатгальтеров и одобрять, или не одобрять любого кандидата на должность капитан-генерала без учета мнений других провинций. Де Витт считал, что «истинные цели» противников Голландии, если подвергнуть их проверке на пробном камне «истинной свободы», явно заключались в том, чтобы нанести ущерб «нашей дорого выстраданной свободе». Обращаясь к опыту республик прошлого, особенно Флоренции под властью Медичи, де Витт настаивал на том, что «каждый должен осознать, что, по мнению всех здравомыслящих политических писателей, высшим положением в республике не могут быть наделены те, чьи предки занимали эти должности, без значительного риска для ее свободы»^{463}. Наследственные принципы и принцип «верховного главы», доказывал он, разрушили Флорентийскую республику и были по самой своей сути угрозой для республик в целом.

Де Витт пережил подъем оранжистского движения 1652-53 гг., добился принятия Акта об Устранении и заключил мир с Англией, не сделав ни одной уступки английским морским и колониальным интересам. Этот эпизод был триумфом для де Витта и смысла существования и солидарности Голландии. Тем не менее, в обществе от него остался привкус горечи. Официальные торжества, состоявшиеся в конце мая в ознаменование мира с Англией, были довольно холодными по сравнению с празднествами, устроенными по случаю заключения мира с Испанией в 1648 г., с которыми их часто сопоставляли. Как и в более раннем случае, Лейден вообще отказался участвовать в торжествах^{464}. Жители Роттердама, по сообщению одного англичанина, «зажгли бочки со смолой… но лишь нехотя, ибо большинство людей, понимающих, что к чему, было недовольно условиями мира»^{465}. «Ни один гражданин, ни одно частное лицо не запускало петард и не выражало радости», как предполагалось, «но только те, кто зависел либо от магистратов, либо от адмиралтейства». В Дордрехте «один молодой человек… дерзко вывесил на улице цвета принца Оранского, и де Витт не посмел их сорвать». Только в Амстердаме празднества отмечали с большим энтузиазмом, и «тысячи людей вышли на улицы, чтобы услышать и увидеть зрелища, показываемые на Даме»^{466}. Текст мирного договора был зачитан перед массой собравшихся людей «под звуки труб и пальбу больших пушек», после чего «по всему городу… запустили петарды и фейерверки, и трубачи также играли «Wilhelmus», к удивлению толпы, которая не в состоянии была понять, сделано ли это в соответствии с приказами vroedschap'а или в знак вызова ему». Но и в Амстердаме также отмечалось, что «при оглашении мира между Испанией и этим государством среди горожан было больше радости, чем теперь».

ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ДЕ ВИТТА В КОНЦЕ 1650-х гг.

В Дордрхете, Роттердаме и других голландских городах значительная часть простого населения отнеслась с неодобрением к Устранению и поведению своих регентов. В Энкхёйзене реформатскому проповеднику, пропустившему традиционную молитву за принца Оранского, местные моряки сказали, что если он еще раз допустит такую оплошность, они швырнут его в море; на следующей неделе он прочитал более длинную, чем обычно, молитву за принца, несмотря на то, что это противоречило его убеждениям. Регенты Энкхёйзена, как сообщалось, в мае 1654 г. воспротивились Устранению, несмотря на то, что поддержали его частным образом, лишь «pour complaire 'a leur people» («в угоду своему населению» (фр.))^{467}. Это был отголосок поведения зеландских регентов, которые, как утверждалось, денонсировали Устранение исключительно из уважения к народу. Значительная часть населения Голландии, также как дворяне и регенты малых провинций, была настроена против де Витта и его коллег. Но партия голландских Штатов обладала гораздо более сильными позициями, чем Олденбарневелт и его сторонники во время кризиса 1616-18 гг. Голландия могла теперь диктовать свою волю другим провинциям почти по своему желанию, вместо того, чтобы они вмешивались в голландские дела, как в 1618 г., и, кроме того, «Барневелт и Штаты Голландии не были хозяевами ополчения [то есть армии], как Штаты Голландии в настоящее время»^{468}.

Конец 1650-х гг. был одним из периодов наибольшего процветания Нидерландского Золотого Века, во всяком случае, для Голландии. Как только давление, вызванное войной с Англией, было устранено, нидерландское доминирование в сфере «высокостоимостной торговли» возобновилось и было, собственно говоря, укреплено англо-испанской войной 1655-60 гг., полностью уничтожившей остатки английской торговли с Испанией, южной Италией и, через Испанию, с Испанской Америкой. Конечная ирония первой англо-голландской войны заключалась в том, что именно после нее — в конце 1650-х гг. — голландцы добились наибольших коммерческих выгод за счет англичан, особенно в Испании, Испанской Америке, Италии и Леванте. Кто бы ни остался победителем в этой войне, несомненно, что голландцы выиграли от мира. Также именно в конце 1650-х гг. голландцы завершили завоевание Цейлона, установив монополию на поставку корицы по всему миру, и укрепили свои позиции в Индии. Только в Португалии, которая в то время находилась в конфликте с Республикой (и с Испанией), нидерландская торговля не сумела получить точку опоры. Все голландские города продолжали расти и богатеть. В Амстердаме арендная плата за наем дешевого жилья в 1650-х гг. оставалась стабильной. Напротив, ценность больших домов, расположенных вдоль каналов Амстердама, начала расти, особенно в конце 1650-х гг., несмотря на быстрое строительство все большего количества особняков, или herenhuisen^{469}.

Результатом «Кризиса Устранения» в нидерландской политике было усиление позиций де Витта в Голландии и позиций самой Голландии внутри Республики. К концу 1650-х гг. де Витт подчинил своему главенству Энкхёйзен и успокоенный Харлем, оставив Лейден в изолированной и бессильной оппозиции к партийному блоку Штатов в Голландии^{470}. Де Витт в письме к голландскому послу в Лондоне в апреле 1655 г. изображал сложившуюся обстановку с нескрываемым удовлетворением. Сопротивление голландской политике повсеместно сошло на нет, и Генеральные Штаты прониклись «миролюбивым настроем»^{471}. Что касается малых провинций, то все из них, за исключением Фрисландии, были охвачены внутренними распрями. С точки зрения де Витта, это было скорее преимуществом, чем угрозой для жизнеспособности и процветания Соединенных Провинций в целом, ибо остальные провинции не имели другого выбора, кроме как пойти на уступку Голландии и искать ее покровительства и помощи. В Зеландии города были расколоты на три против трех: Мидделбург, Зирикзее и Толен находились на стороне Голландии, а остальные — оранжистов.

Однако в отношении того, насколько далеко можно было позволить зайти нестабильности и волнениям в малых провинциях, существовал лимит: и здесь Гронинген и, особенно, Оверэйссел давали основания для озабоченности. В октябре 1654 г. «Штаты Оверэйселла», собравшиеся в Зволле, одобрили предложение ван Хэрсолте, что для прекращения «беспорядков, которые день ото дня возрастают в этой провинции», необходимо назначить Вильгельма III штатгальтером Оверэйссела, а Виллема-Фредерика — лейтенантом штатгальтера^{472}. Этот демарш встревожил де Витта и Gecommitteerde Raden Голландии, которые отправили циркулярное письмо голландским муниципальным комитетам, предупреждая, что последние события в Оверйэсселе могут повлечь за собой опасные последствия для Голландии, и призывая созвать чрезвычайную сессию Штатов^{473}. Делегаты Штатов собрались в мрачном настроении: город Делфт за несколько недель до этого серьезно пострадал от сильного порохового взрыва, который привел к сотням человеческим жертв и большим разрушениям.

Пока голландские регенты размышляли, что же делать с Оверйэсселом, Виллем-Фредерик поспешил в Зволле, где его ждала радушная встреча и где он принес присягу в качестве «лейтенанта штатгальтера», поклявшись соблюдать «инструкции» провинции от имени четырехлетнего «штатгальтера Оверэйссела», пока Вильгельм III не достигнет «совершеннолетнего возраста». Утвердив свою власть в Зволле и Кампене, фризский штатгальтер в начале ноября направился в Девентер, стремясь «посулами и обещаниями» привлечь город на свою сторону. Но не имея при себе наличных денег для дачи взяток и сдерживаемый распрей между городами и ridderschap'ом, он ничего не добился, особенно из-за того, что оппозицию активно поддерживала Голландия.

Виллем-Фредерик, штатгальтер Фрисландии, Гронингена и Дренте, и исполняющий обязанности штатгальтера (по крайней мере, согласно двум третям депутатам Штатов) Оверэйселла, столкнулся с трудной задачей, бросив вызов де Витту и главенству партии-фракции Штатов. В Гронингене его власть к 1655 г. находилась на грани краха, подточенная распрями в Оммеландах и между Оммеландами и городом^{474}. Его надежды на успех в Утрехте, где ridderschap и церковные капитулы проголосовали в июле 1654 г. за провозглашение штатгальтером Вильгельма III и наделение его самого полномочиями «лейтенанта штатгальтера», были вдребезги разбиты «про-Штатовским» (с 1654 г.) городом Утрехт, который блокировал каждую оранжистскую инициативу^{475}. В Гелдерланде происходили обычные столкновения между округами провинции, осложненные их внутренним расколом, так как в четвертях Арнем и Зютфен главные города — Арнем и Зютфен — утверждали, что их голоса были равнозначны голосам прочих городов вместе взятых, тогда как Хардевейк, Вагенинген и другие малые города настаивали на том, что каждый город должен иметь один голос. Как и в прошлом, Зюфтен оставался оранжистским, Неймеген — антиоранжистским, а Арнем был разделен. Столь же бесплодными были усилия Виллема-Фредерика использовать оранжистские настроения Лейдена, Харлема и Энкхёйзена. В отчаянии он оплакивал «малодушие» «добрых городов» Голландии, означавшее их отказ объединиться с Фрисландией против большинства в Штатах Голландии^{476}.

Слабость оранжистов возрастала вместе с разрастающейся распрей в их собственном лагере. Принцесса Мария ненавидела Виллема-Фредерика, которого она подозревала в том, что он пытается добиться преимуществ для самого себя за счет ее сына. Амалия фон Сольмс, по-прежнему представлявшая собой немалую силу в оранжистских кругах, враждовала с фризским штатгальтером, как и курфюрст Фридрих-Вильгельм в Берлине, который, в качестве мужа Луизы-Генриетты (1627-67 гг.), старшей дочери Фредерика-Хендрика и тёти Вильгельма III, отвергал Устранение и проявлял повышенный интерес к нидерландской внутренней политике. Было устроено несколько встреч между фризским штатгальтером, двумя принцессами и представителями курфюрста и дяди по матери Вильгельма III, Карла II Английского. Но интриги и подозрения продолжали отравлять их отношения. Среди прочих мер, призванных воодушевить оранжистскую публику, Виллем-Фредерик через Делегированные Штаты добился указания для реформатских проповедников Фрисландии включить в свои богослужения, наряду с существующими молитвами за провинциальные Штаты и штатгальтера, молитвы за принца Оранского, хотя ранее в этой провинции такая практика отсутствовала^{477}.

Обстановка в Оверэйсселе продолжала накаляться. «Штаты Оверэйссела», собравшиеся в Девентере, денонсировали назначение Вильгельма III и Виллема-Фредерика «Штатами», собравшимися в Зволле, как нарушение законов провинции^{478}. Ridderschap Твенте, во главе с Адольфом Хендриком ван Раэсфелтом (ок. 1625-82 гг.), heer'ом (владетелем) ван Твикела, обвинив ван Хэрсолте во всевозможных злоупотреблениях, решительно воспротивился его власти в Твенте, где местная администрация была, в большинстве своем, смещена со своих должностей. По мере возрастания трений «Штаты» Девентера стали опасаться, что их противники прибегнут к силе. Делегация из Девентера предстала перед Штатами Голландии в марте 1655 г., прося разместить в провинции большее количество войск Генералитета для предотвращения возможного переворота, направленного против города. Штаты Голландии согласились (преодолев возражения Лейдена) и убедили Генеральные Штаты выслать войска, хотя их отправка была временно задержана по распоряжению Raad van State^{479}. Голландия также потребовала, чтобы Виллем-Фредерик разорвал отношения со «Штатами» Зволле и отказался от своего «незаконного» назначения и титула «лейтенанта штатгальтера» Оверэйссела.

Ключевым рычагом воздействия Голландии был контроль над армией Генералитета, что стало более чем когда-либо очевидным в сентябре 1655 г., когда скончался фельдмаршал барон ван Бредероде. Фризский штатгальтер хотел стать командующим армией на смену ван Бредероде, и рассчитывал улучшить свое положение посредством rapprochement (сближения (фр.)) ^с Д^е Виттом, с весны 1655 г., когда Голландия помогла ему восстановить порядок в Гронингене. Комиссия Генералитета во главе с де Виттом выехала в Гронинген, чтобы выслушать все партии на диспуте и выработать компромиссное решение, тем самым (временно) восстановив власть штатгальтера в провинции. Но де Витт усмотрел в смерти Бредероде возможность укрепить собственную партию и посеять еще большие разногласия среди оранжистской верхушки. Забросив наживку, он намекнул фризскому штатгальтеру, что тот может стать командующим армией, если признает незаконность назначения Вильгельма III и себя самого «штатгальтером» и «лейтенантом штатгальтера» Оверэйссела, соответственно^{480}.

Политический курс, который проводил де Витт, выглядел весьма сомнительным для многих людей из числа его собственных сторонников. Амстердам был возмущен предположением, что человек, который возглавил войска во время переворота 1650 г., должен стать фельдмаршалом армии его прежних жертв^{481}. Vroedschap учредил специальную комиссию из старших регентов во главе с Корнелисом де Грефом для изучения вопроса командования армией. Члены комиссии признали, что необходимо было в краткие сроки найти опытного и пользовавшегося популярностью главнокомандующего для военных сил Генеральных Штатов, чтобы сохранить дисциплину и организацию армии в то время, когда малые провинции Союза были охвачены смутой. Но человек, назначенный фельдмаршалом, должен был, по их мнению, быть политически благонадежным. В результате Амстердам предложил кандидатуру единственного подходящего голландского соперника Виллема-Фредерика — графа Иоганна-Морица Нассау-Зигена, бывшего губернатора Нидерландской Бразилии, а в описываемое время штатгальтера Клеве от имени курфюрста Бранденбурга. Граф никоим образом не был другом Виллема-Фредерика и давно проявлял дружеское расположение к Штатам Голландии.

Но де Витт уговорил амстердамских представителей в Штатах в Гааге, что если Голландия не использует возможность назначить Виллема-Фредерика, в то же время нейтрализовав его, связав полномочия главнокомандующего новыми конституционными ограничениями, существует реальная опасность, что Фрисландия и Гронинген сумеют достаточно сплотить другие провинции в поддержку своей кандидатуры на должность штатгальтера, чтобы добиться его назначения без новых конституционных гарантий безопасности, оставив Голландию изолированной и уязвимой. Цель де Витта заключалась в том, чтобы укрепить «Истинную свободу», полностью подчинив армию гражданскому контролю. После конфиденциальных переговоров с Виллемом-Фредериком он убедил Амстердам, что фризский штатгальтер примет командование, при условии предложенных Голландией ограничений, и «в таком случае откажется от управления Оверэйсселом»^{482}.

Переговоры между де Виттом и Виллемом-Фредериком привели к выработке пакта, представленного Генеральным Штатам в декабре 1655 г.^{483}Соглашение предусматривало, что Генеральные Штаты должны составить новые «инструкции» для командующего армией; что фельдмаршал в будущем не сможет совмещать свою должность с должностью штатгальтера, или лейтенанта штатгальтера (за исключением уже существующей на момент принятия инструкций ситуации, когда Виллем-Фредерик был штатгальтером Фрисландии и Гронингена); что Виллем-Фредерик должен отказаться от своего титула «лейтенанта штатгальтера Оверэйссела»; и что в будущем не должно быть никаких споров вокруг принятого Голландией Акта об Устранении — подразумевая его молчаливое признание Виллемом-Фредериком и Генеральными Штатами. Наконец, сопротивление назначению ловкого (и в скором времени очень разбогатевшего) ван Бевернингка генеральным казначеем Генералитета должно быть прекращено.

Этот пакт, известный под названием «Гармонии» 1655 г., вызвал довольно оживленную дискуссию по всей Республике, особенно в отношении того, кто кого одурачил. Де Витту пришлось выслушать много скептических замечаний от собственных сторонников, в том числе от своего отца, сомневавшегося в том, что назначение Виллема-Фредерика главнокомандующим армией будет способствовать укреплению «Истинной свободы». Уверенность де Витта в своих «мерах предосторожности и статьях ради сохранения свободы», и убежденность в том, что его «Гармония» подразумевает признание отстранения Оранской династии Генералитетом, не разделяли другие наблюдатели. Историк Айтзема, бывший также дипломатическим агентом, бонвиваном, вольнодумцем и шпионом, считавшийся за границей одной из наиболее ярких личностей Республики, в лицо сказал де Витту, что сталь сильнее бумаги, и как только Виллем-Фредерик станет главнокомандующим армией, он постепенно использует ее для того, чтобы стать повелителем Республики^{484}. Но еще до того, как «Гармония» была одобрена Генеральными Штатами, она принесла свои плоды в виде растущего раскола среди оранжистской верхушки. Для принцессы Марии и ее свиты сделка Виллема-Фредерика с пенсионарием была предательством ее сына. Хотя Амалия — которая не ладила со своей невесткой — по слухам, поддержала «Гармонию», оранжистская группировка в голландском ridderschap'е во главе с личным советником Марии, Лодевейком ван Беревертом, и heer'ом ван Нордвейк, сопротивлялась назначению^{485}.

Ратификация «Гармонии» в Генеральных Штатах оказалась нелегкой задачей. Де Витт и фризский штатгальтер разработали компромиссный пакт в феврале 1656 г., чтобы покончить с проблемами в Оверэйсселе, отменив назначение «штатгальтера» и «лейтенанта штатгальтера», и назначение ван Хэрсолте дростом Твенте. Но это просто спровоцировало разрыв между фризским штатгальтером и сторонниками Хэрсолте, которые отказались признать, что Вильгельм III не был штатгальтером Оверэйссела, ван Хэрсолте не был дростом Твенте, и «Штаты» Зволле не были Штатами Оверэйссела^{486}. По мере затягивания этой тупиковой ситуации Виллем-Фредерик разочаровался в своей сделке с голландским пенсионарием. К концу 1656 г. он вновь перешел в оппозицию Голландии и попытался восстановить свои связи с оранжистами. Отвергнув «Гармонию» де Витта, Штаты Фрисландии настаивали в январе 1657 г. на назначении своего штатгальтера командующим армией, на той же самой основе, что и Бредероде. Выбрав момент, когда еженедельно переизбиравшимся председателем Генеральных Штатов был оранжист, и убедив принять участие в голосовании только пять из семи присутствовавших провинциальных делегаций, сторонники Виллема-Фредерика провели его назначение фельдмаршалом, без новых конституционных гарантий и в обход «Гармонии», преодолев сопротивление Голландии голосами четырех провинций против одной^{487}. Голландские Gecommitteerde Raden и де Витт бурно отреагировали на этот шаг, предупредив Генеральные Штаты, что военные полки, состоявшие на жаловании у Голландии, не будут подчиняться приказам «незаконно» назначенного фельдмаршала. Другим провинциальным ассамблеям был разослан циркуляр, отменяющий назначение как недействительное и нарушающее общепринятые процедуры. Фрисландия отклонила его, использовав возможность подтвердить правомочность принятия решений большинством голосов в Генеральных Штатах, несмотря на то, что несколько провинциальных делегаций вообще отсутствовали на заседании^{488}.

Идеология партии «Штатов» опиралась на утверждение, выдвинутое Гроцием и Грасвинкелем, что каждая провинция Соединенных Провинций была сувереном. Это была явная фикция, и все знали об этом. В Генеральных Штатах всегда существовало голосование путем простого большинства, и это было неизбежно, чтобы Республика могла функционировать. Голландия регулярно участвовала в голосованиях методом простого большинства в Генералитете. Но это происходило в тех случаях, когда Голландия была на стороне большинства. Принцип доктрины провинциального суверенитета был настолько жизненно важным для партии голландских Штатов и де Витта, что они не могли признать, что большинство малых провинций, или даже все провинции, могли взять верх в Генералитете над Голландией. Если Голландия была вынуждена подчиняться воле большинства, то coup d'etat Морица в 1618 г. был законным, точно так же как и действия Вильгельма II против Голландии в 1650 г. Реальность заключалась в том, что провинции — или, по крайней мере, малые провинции — не были суверенами, и что решения принимались простым большинством голосов в Генералитете при условии, что Голландия находилась на стороне большинства, но не в том случае, когда она не поддерживала это большинство. В теории такую модель действий никак нельзя было оправдать; и единственный способ, посредством которого ее можно было поддержать в конституционной теории, заключался в акценте на фикции провинциального суверенитета. Выступая в Генеральных Штатах, де Витт предупредил другие провинции, что попытка большинства навязать свою волю Голландии должна привести, как в 1618 и 1650 гг., к «серьезным потрясениям в государстве»^{489}.

Пенсионарий Голландии нашел выход из узла противоречий в Генеральных Штатах, склонив на свою сторону малые провинции, и 1 февраля прежнее решение о назначении Виллема-Фредерика было отменено четырьмя голосами против трех: только Фрисландия, Гронинген и Зеландия поддержали назначение. Но раскол в Оверэйсселе и Гронингене было не так легко преодолеть. Более того, неблагоприятный эффект от брожения в этих провинциях, для Республики в целом, был сильнее, чем прежде, из-за событий, которые развивались по ту сторону границы, в княжествеепископстве Мюнстер. Усилия нового князя-епископа, Кристофа Бернарда фон Галена, направленные на создание абсолютистского государства на большой и богатой во всех отношениях территории Мюнстерланда, упразднив автономию города Мюнстер, и настойчивое распространение Контрреформации, вызвали беспокойство по всему Оверэйсселу, Дренте, Гронингену и Гелдерланду, и начали представлять потенциальную угрозу для Соединенных Провинций в целом; и не в последнюю очередь после того, как фон Гален принялся активно возрождать мюнстерские притязания на Боркуло^{490}.

Пока в Оверэйсселе продолжались беспорядки, «Штаты» Девентера начали подбивать малые города к северу от Зволле — Хасселт и Стенвейк — восстать против Зволле и требовать предоставить им статус голосующих в Штатах Оверйэссела^{491}. Эти города начали перечислять свои налоговые взносы в Девентер вместо Зволле. Весной 1657 г., опасаясь сильной реакции, Хасселт также разместил в своих стенах гарнизон из Девентера. В ответ на это ван Хэрсолте собрал войска и три дня обстреливал Хасселт из четырех пушек, выпустив 700 ядер и причинив городу существенный ущерб. Девентер отправил второй военный контингент, чтобы снять осаду, что привело к небольшому сражению в окрестностях, в котором несколько человек было убито и намного больше получило ранения. Хасселт отправил письма в Голландию, умоляя избавить его от «невыносимой тирании» Зволле и Кампена.

Хасселт капитулировал перед «Штатами» Зволле 7 июня 1657 г. Но ван Хэрсолте и его коллеги переоценили свои возможности. Де Витт и Gecommitteerde Raden Голландии сочли, что с них достаточно. По настоянию Голландии Генеральные Штаты сформировали комиссию с целью покончить с беспорядками в Оверэйсселе, во главе с де Виттом и де Грефом^{492}. Два предводителя партии голландских Штатов выслушали ходатайства всех фракций и надлежащим образом представили свой «компромисс». Он аннулировал назначения Вильгельма III и Виллема-Фредерика «штатгальтером» и «лейтенантом штатгальтера» Оверэйссела, заново объединил Штаты Оверэйссела на основе «status quo ante» («положения дел, существовавшего раньше» (лат.)), с исключением Хасселта и Стенвейка, отменил назначение ван Хэрсолте дростом Тренте, урегулировал налоговый спор и провозгласил всеобщую амнистию для всех участников событий 1653-57 гг.^{493} Также было постановлено, что официальные акты, которые опубликовала каждая из сторон, денонсируя полномочия другой, должны быть отозваны и уничтожены. Это был не столько «компромисс», сколько полный разгром оверэйсселских оранжистов. Но Зволле и Кампен молчаливо согласились с ним, приняв участие в досконально разработанной церемонии примирения враждующих сторон Штатов Оверэйссела — состоявшейся, что было достаточно уместным, в зале заседаний Штатов Голландии. Спокойствие в Оверэйсселе было восстановлено, хотя провинция осталась глубоко разобщенной^{494}.

Голландия также вмешалась (уже во второй раз) ради пресечения беспорядков в Гронингене. Компромиссный «reglement», который комиссия Генералитета во главе с де Виттом выработала в мае 1655 г., вскоре оказался нарушен. К 1656 г. Гронинген был еще больше охвачен волнениями, чем когда-либо. В августе 1656 г. оммеландская фракция во главе с Ренгерсом добилась такого перевеса в округах Хюнсинго и Фивелинго, что смогла изгнать своих противников из сельских магистратов^{495}. Город в ответ на это усилил свою поддержку противостоявшей Ренгерсу фракции в Оммеландах; в отместку Ренгерс начал подстрекать цеха против правящей фракции в городском raad'e. Хотя Ренгерс и его сторонники, такие, как оммеландские йонкеры, отвергали стапельные привилегии, на которые притязал город в Оммеландах, они никоим образом не противились претензиям цехов в самом городе, усматривая в них полезное средство ослабления raarf'a. В марте 1657 г. в Гронингене вспыхнул довольно крупный бунт, в ходе которого бургомистр едва не был убит, а его дом разграблен. Виллем-Фредерик, на правах штатгальтера послал войска в город, но когда они были атакованы и забросаны камнями агрессивно настроенной толпой, то приняли решение отступить, поскольку в противном случае им пришлось бы открыть огонь и устроить массовое побоище^{496}.

Чтобы усмирить Гронинген, Генералитет отправил комиссию, состоявшую из представителей четырех провинций, в том числе Голландии. После продолжительного расследования уполномоченные Генералитета, среди которых находился изобретательный ван Бевернингк, составили радикально новый «reglement», который был опубликован в марте 1659 г. Суть нового соглашения заключалась в разделе оммеландских округов на субокруга, каждый из которых обладал своей сферой юрисдикции, с целью помешать в будущем любому сверхмогущественному йонкеру приобретать должности и влияние во всем округе. Чтобы более эффективно распределить властные полномочия, новый «reglement» изложил детальные правила по части избрания судейских и налоговых чиновников на уровне субокруга, округа, и провинции, запретив одному субокругу вмешиваться в дела другого, также как одному округу — в вопросы, относившиеся к компетенции другого^{497}. Результатом стало более равномерное распределение власти в Оммеландах, но, в то же время, произошло усиление контроля йонкерских семей над отдельными административными должностями и местностями.

В то же самое время Голландия вмешалась во внутренние дела Мюнстерланда. Как правило, ни Генералитет, ни Штаты Голландии не считали своим долгом сопротивляться княжескому абсолютизму и поддерживать «Свободу» за пределами своей территории. Но немецкие земли непосредственно к востоку от Рейна, исторически тесно связанные с восточными нидерландскими провинциями, представляли особый случай. Стратегическое и экономическое значение эстуария Эмса и долины нижнего Рейна, где был расположен целый ряд герцогств и Мюнстерланд, вместе с кальвинистским графством Бентхейм, а также непрекращающаяся трехсторонняя борьба католицизма, кальвинизма и лютеранства во всех этих областях, от восточной Фрисландии до Ахена, неразрывно переплели политику этих немецких государств с политикой внутренних территорий Республики (см. карту 12). В случае княжества-епископства положение еще более усугубляла неразрешенная проблема приграничных анклавов. Особенно острая борьба шла вокруг Боркуло, Бредеворта, Алхолта, Лихтенворде и замка Бевергерн, который Фредерик-Хендрик силой присоединил к Лингену, но на который претендовал Мюнстер и который в 1652 г. был захвачен мюнстерскими войсками.

Борьба, происходившая в 1650-х гг. между князем-епископом и городом Мюнстер, тревожила нидерландцев по трем причинам. Если бы в Мюнстерланде появилось сильное абсолютистское государство, давление Мюнстера на приграничные анклавы возросло^{498}; а активность католических миссий в Твенте и восточном Гелдерланде, уже бывшая источником напряженности, достигла бы еще большего размаха. Третья, самая серьезная причина — консолидированная враждебная держава, контролировавшая большую территорию на восточной границе, вызывала в сознании нидерландцев призрак грозного альянса между этой державой и потенциальным неприятелем, таким как Англия, на западе, который мог взять Республику в клещи. Понадобилось немного времени, прежде чем стало очевидным, насколько серьезную стратегическую угрозу это представляет.

Борьба в Мюнстере достигла своей наивысшей точки в 1661 г., когда князь-епископ успешно осадил город, чьи привилегии де Витт пытался защитить^{499}. Кристоф-Бернард одержал победу не только над городом, но и над усилиями Голландии защитить его автономию, — де Витт зашел настолько далеко, что в октябре 1657 г. пригрозил отправить войска на помощь городу. Один из уроков мюнстерской эпопеи 1650-х — начала 1660-х гг. заключался в том, что Гелдерланд и Оверэйссел сами по себе были абсолютно неспособны дать отпор княжеству-епископству. Так как они находились за пределами Священной Римской империи, их интересы могла отстаивать только Голландия. Но интересы Голландии были направлены, прежде всего, в сторону моря, и не все ее города поддерживали интервенционитскую политику де Витта в Мюнстерланде. Амстердам, в частности, выступил против решения Голландии в 1657 г. пригрозить князю-епископу военным вмешательством^{500} — разногласие, которое впоследствии было охотно использовано.

В конце 1650-х г. де Витт постоянно разрывался между тревожной ситуацией внутри Республики и вызовами, исходившими для нидерландских интересов извне, что вынудило его довести до предела свой талант политического маневрирования. Амстердам отказался придавать проблеме Мюнстера такое же значение, как де Витт, но был глубоко обеспокоен конфликтом, разгоравшимся на Балтике и вокруг датского Зунда. Республика совершила вторжение на Балтику, отправив флот под командованием Обдама в Данциг летом 1656 г., чтобы не допустить захвата Данцига и устья Вислы шведами. Когда Карл X Шведский в ходе молниеносной кампании в 1658 г. опустошил значительную часть Дании и перекрыл датский Зунд, взяв в осаду Копенгаген, Обдам был отправлен с флотом освободить Копенгаген и вырвать контроль над Зундом из шведских рук. Когда в 1659 г. в датские воды вошел английский флот, чтобы укрепить решимость шведов, второй нидерландский флот под командованием де Рюйтера был послан в подкрепление к датчанам и сыграл значительную роль в датском контрнаступлении того же года и заключении датско-шведского мирного договора 1660 г.

Но если Амстердам и западнофризские порты отдавали наибольший приоритет датскому Зунду и Балтике, Южная Голландия и Зеландия, как и в 1640-х гг., не считали Балтику настолько важной для своих интересов^{501}. Зеландия, как и Утрехт и Гронинген, была больше озабочена тем, чтобы заставить Португалию заплатить компенсацию за потери, понесенные Вест-Индской компанией в Бразилии, чем борьбой со Швецией из-за Зунда. В 1657 г., незадолго до того, как пригрозить силой Мюнстеру и Швеции, Соединенные Провинции объявили войну Португалии и отправили флот под началом Обдама блокировать Лиссабон. Нидерландские корсары совершали нападения на португальские торговые суда в Атлантике, а Ост-Индская компания завершила завоевание острова Цейлон.

Мюнстер, Балтика, Португалия — все эти регионы затрагивали главные нидерландские интересы и получили высший приоритет со стороны той или иной части Соединенных Провинций. Но всё это было вопросами второго порядка для значительной или даже большей части Республики. Де Витт пытался проводить в жизнь политику Соединенных Провинций как единого целого, хотя и отдавая предпочтение голландским интересам, примирить разнонаправленные течения и создать баланс, составлявший «интересы государства». Де Витта с немалым на то основанием можно назвать политиком, руководствовавшимся «raison d'état» (государственными соображениями)^{502}. Таким он и был. Но его концепция «raison d'ét at» была республиканской, глубоко отличавшейся от «raison d'état» князей и монархов. Это были «raison d'état», которые отвергали территориальную экспансию, военную мощь как самоцель и концентрацию власти в руках государства. Он пытался обеспечить безопасность государства, его независимость от внешнего вмешательства, развитие его торговли и судоходства. Это были три столпа его «raison d'état». Так как безопасность и процветание были его главными целями, то можно сказать также, что «raison d'état» были направлены на благо общества, законными представителями и попечителями которого он считал класс регентов, к которому принадлежал и сам. Де Витт искренне считал, что по контрасту с республикой, такой, как Соединенные Провинции, европейские короли и немецкие князья стремились только к династическим преимуществам и приращению территорий — целям, которые не только не были идентичны, но часто вступали в конфликт с интересами их подданных^{503}.

«ЮГ» И «СЕВЕР» ПОСЛЕ ПИРЕНЕЙСКОГО МИРА 1659 г.

Новая эпоха наступила в обеих частях Нидерландов с окончанием великой франко-испанской войны 1635-59 г. Пиренейский мир (1659 г.), который завершил франко-испанский конфликт, схватку, которая вовлекла в свою орбиту большую часть западной Европы на четверть столетия, также ознаменовал фундаментальное изменение роли Испании в Нидерландах и роли Республики в южных провинциях. До 1659 г. Республика практически не принимала участия в событиях на юге, и, с 1648 г., она была избавлена от каких-либо конфликтных ситуаций на суше, вызванных угрозой ее безопасности или коммерции. Голландцы подвергались сильному давлению со стороны Англии. Но английская угроза, как бы суровой она ни являлась, была ограничена морской сферой и Индиями. До 1659 г. Испания несла на своих плечах основное бремя сдерживания французского могущества в западной Европе и укрепления южных Нидерландов.

До заключения Пиренейского мира Испания сохраняла непоколебимую верность своей старой политике использования южных Нидерландов в качестве молота и наковальни испанской монархии и узды для Франции. Она добилась этого, удерживая свои основные военные силы в Испанских Нидерландах и направляя львиную долю своих военных трат на этот театр боевых действий. Даже потрясение, вызванное восстанием в Каталонии и Португалии против правления испанских Габсбургов в 1640 г., не смогло поколебать веры испанских министров в то, что эта стратегия является лучшим средством сохранения позиций Испании в Европе. Военные действия в Португалии, продолжавшиеся без всякого видимого результата, имели сравнительно низкий приоритет.

Произошло даже последнее возрождение испанской власти в южных Нидерландах во время губернаторства эрцгерцога Леопольда-Вильгельма (1647-56 гг.), который получил в свое распоряжение войска и деньги, чтобы воспользоваться временным ослаблением Франции во время Фронды (1648-52 гг.). Испанские власти отвоевали некоторые из утраченных территорий в 1640-х гг., ив 1652-м году, в котором Филипп IV снова завоевал Барселону, Леопольд Вильгельм вернул сильно укрепленный порт Дюнкерк. Именно неспособность французов одержать верх над противником в 1650-х гг. дала возможность Кромвелю ввести Англию в войну, чтобы склонить чаши весов не в пользу Испании. Только в результате «битвы в дюнах», близ Дюнкерка, в июне 1648 г. испанская армия в Нидерландах потерпела решительное поражение.

Но после 1659 г. картина быстро и кардинально изменилась. Поток субсидий в серебре, поступавший из Мадрида в Антверпен, который «смазывал шестерни» испанской военной машины со времен герцога Альбы, иссяк. Дон Хуан Хосе Австрийский, генерал-губернатор Брюсселя в 1656-60 гг., был последним наместником Испанских Нидерландов, командовавшим мощной армией. Почти сразу после заключения мира испанские министры переключили свои приоритеты, решив использовать солдат и ресурсы, ранее направлявшиеся в Нидерланды, в упорной попытке отвоевать Португалию и ее колониальную империю. Однако масштабное испанское наступление против Португалии обернулось унизительным провалом, и в 1668 г. Филипп IV решил оставить безнадежное дело и признать португальскую независимость. Но Испания к тому времени была истощена, а армия Фландрии, низведенная до такого состояния, что уже больше не представляла значительной силы в нидерландских делах, так и не смогла в будущем вернуть себе даже отдаленное подобие прежних размеров и боевой мощи.

Армия Фландрии сократилась с более чем 70 000 человек в 1658 г. до 33 000 к 1661 г.^{504}, и в скором времени стала насчитывать всего 20 000 солдат. Последний испанец, занимавший должность губернатора Испанских Нидерландов, маркиз де Кастаньяга (1685-92 гг.), признал на ранней стадии Девятилетней войны (1688-97 гг.), в которой Испания объединилась с Нидерландами, Британией, Австрией и Бранденбургом против Франции, что Испания могла играть только второстепенную роль в обороне южных Нидерландов, которые считались бастионом Германии, Италии и Испании, так же как и Нидерландской Республики, в борьбе против Людовика XIV^{505}. В декабре 1690 г. он оценивал численность боеспособной армии Испанских Нидерландов не более чем в 15 000 человек. В 1692-93 гг. французы задействовали ок. 100 000 человек в кампании в Нидерландах, а союзники ок. 75 000 — цифра, которая выросла до 90 000 в 1694 г. и до 120 000 в 1695 г. Но испанский вклад в эту, самую крупную и важнейшую армию антифранцузской коалиции, так и не увеличился — из-за отсутствия денежных поступлений из Испании — поэтому доля союзной армии, которую выставляла Испания, продолжала уменьшаться. К концу 1695 г. некогда мощная армия Фландрии сократилась всего до 6 500 боеспособных солдат^{506}.

Но даже на этом ограниченном уровне оказалось невозможным финансировать военные усилия Испании за счет средств, собранных испанской короной. Штаты Фландрии и Брабанта проголосовали за выделение на военные нужды существенных сумм, но кредит и престиж испанской короны настолько уменьшились, что антверпенская биржа — с 1659 г. лишь тень самой себя в прежнее время — оказалась, по большому счету, не в состоянии предоставить требуемый аванс. Было в прямом смысле слова немыслимо полагаться на обещанные денежные переводы из Испании. Соответственно, пришлось занять 8 миллионов гульденов на амстердамской бирже, с помощью нидерландских властей, несмотря на то, что в Амстердаме просьба о займе для короля Испании вызывала на редкость малый энтузиазм. Тем временем значительная часть финансов была собрана бароном Франциско Лопесом Суассо, ведущим финансистом общины сефардских евреев в Амстердаме, который играл активную роль в организации финансирования нидерландской экспедиции в Англию в 1688 г. Отец Лопеса Суассо был первым евреем, возведенным в баронское звание королем Испании. В июле 1696 г. Государственный Совет в Мадриде признал, что Лопес Суассо почти в одиночку спас испанскую военную машину в Нидерландах от полной катастрофы^{507}.

Но, несмотря на слабость Испании в южных Нидерландах после 1659 г. и неоднократные французские вторжения с 1667 по 1712 гг., юг страны продолжал демонстрировать заметную стойкость как политическое, культурное, а также экономическое единое целое. Значительный ущерб был причинен военными действиями, передвижениями армий, но, главным образом, в валлонских областях. Во Фландрии и Брабанте после 1660 г. сельское хозяйство вошло в полосу той же длительной депрессии, которая охватила северные Нидерланды и остальную часть западной Европы, но на протяжении следующей половины века арендная плата за использование сельскохозяйственных угодий и цены на землю во Фландрии и Брабанте упали не так сильно, как это произошло в северных Нидерландах (см. стр. 59-61 выше), и фламандское сельское хозяйство сохранило прежний высокий уровень производительности. Правда, после 1648 г. здесь наблюдался значительный качественный упадок в более специализированных отраслях городской промышленности, таких, как выделка гобеленов, шелков, изготовление ювелирных изделий и книгопечатание^{508}; но он был компенсирован дальнейшим ростом более трудоемких отраслей промышленности, в которых значительная часть работ могла быть выполнена силами по-прежнему растущего сельского населения, прежде всего, полотняной индустрии^{509}. Тогда как экспорт французского полотна в Испанию и Испанскую Америку пришел в упадок после 1688 г., фламандское полотно (как и нидерландское) выиграло от растущих возможностей продаж в Испанской империи.

По мере ослабления власти Испании появлялось все больше признаков обеспокоенности среди Штатов Фландрии и Брабанта и городской элиты Антверпена, Брюсселя и Гента из-за ухудшившегося качества работы администрации и особенно недостаточной поддержки, оказываемой властями коммерции, промышленности и судоходству. Лишь немногие чиновники режима, будь то местные уроженцы или испанцы, проявляли большие способности. Однако существовало и примечательное исключение в виде достопамятного Яна ван Броусховена, графа Бергейка (1644-1725 гг.), которого французские чиновники, отправленные в 1702 г. Людовиком XIV для установления контроля над администрацией южных Нидерландов от имени нового короля Испании из династии Бурбонов, Филиппа V, описывали как «lе seul homme capable» («единственного способного человека» (фр.)), которого только можно найти в Брюсселе^{510}. В качестве министра, на которого больше всего в равной мере опирались и пришедший в упадок испанский режим, и провинциальные Штаты, Бергейк стал главным центром притяжения и координатором давления за перемены. С его помощью Штаты и городские элиты пытались добиться, чтобы южные Нидерланды играли более активную роль и в коммерции Испанской империи, и в международной коммерции в целом. Было предпринято несколько инициатив, связанных с Испанской Америкой. В сентябре 1686 г., например, Штаты Фландрии подали петицию королю о разрешении прямой навигации между Остенде и Буэнос-Айресом, а также другими испанскими портами, в которые не заходили официальные трансатлантические конвои, отплывавшие из Испании. Они просили также дать разрешение на колонизацию Санто-Доминго в качестве составной части испанских усилий, направленных на предотвращение опустошения острова французами. Оба аспекта вызвали оживленную дискуссию при мадридском дворе, но закончились ничем. К концу 1690-х гг. испанская власть настолько деградировала, что последний генерал-губернатор Испанских Нидерландов Макс-Эммануэль Баварский — который был призван на эту должность в качестве чрезвычайной меры, по просьбе штатгальтера-короля Вильгельма III, и имевший некоторые связи с Испанией — по совету Бергейка в 1699 г. действительно издал хартию, учреждавшую фламандскою Ост-Индскую компанию, предтечу позднейшей Остендской компании, от имени короля Испании, но без его санкции^{511}. Этот шаг неизбежно вызвал обеспокоенность и гнев в Гааге, где Генеральные Штаты быстро издали эдикт, запрещавший нидерландским подданным под каким бы то ни было видом участвовать во фламандской инициативе.

Городские элиты юга, желавшие получить больше возможностей в торговле на дальнем расстоянии, сопротивлялись продолжавшемуся закрытию Шельды для морской торговли и с неодобрением относились к пассивной таможенной политике испанского режима в «верных» провинциях. Купцы и мануфактурщики Фландрии и Брабанта хотели бы более обширной защиты со стороны короля, особенно от нидерландских продуктов и конкуренции, и по мере ослабления испанской власти давление за такой протекционизм возрастало, несмотря на нежелание Мадрида задевать интересы нидерландцев и (после 1688 г.) англичан. В 1699 г. Бергейк созвал собрание городских делегаций для обсуждения торговли, промышленности и тарифов, которое привело к обнародованию новых тарифов на смену тарифному списку 1680 г. (благоприятному для нидерландцев), направленным на пресечение импорта нидерландских тканей, обработанной соли и сахара, и других продуктов^{512}. По крайней мере, в отношении соли эти меры нарушали условия Мюнстерского договора, содержавшего статью, по которой Испания сделала уступки в пользу зеландской солепромышленности. Генеральные Штаты в Гааге в отместку ввели запрет на импорт стекла, бумаги, полотна и шерстяных тканей, пока брюссельские меры не будут отменены. Эта растущая напряженность между севером и югом из-за тарифов затем стала составной частью, с 1700 г., более обширного конфликта из-за испанского наследства и будущего южных Нидерландов.

Для Соединенных Провинций было жизненно важным соблюдение условий Мюнстерского договора, особенно закрытие Шельды для морской торговли и сохранение юга в состоянии экономического подчинения. Отсюда следовало, что Республика была крайне заинтересована в сохранении испанского режима на юге, ибо Испанская корона была единственной стороной, обязанной в соответствии с договором следить за соблюдением его статей на юге. В то же время Республика проявляла сильный стратегический интерес в сохранении юга как буфера против Франции. Но это никоим образом не означало, что нидерландские регенты или купеческая элита стремились к военному сотрудничеству с испанским режимом в южных Нидерландах. В первую очередь, с точки зрения коренных интересов Республики в интерпретации де Витта было крайне важно избежать втягивания в систему долгосрочных военных обязательств, соперничества и территориальных амбиций, которые были вечной страстью королей^{513}.

Более того, Испания была в то время серьезно ослаблена, и ее полезность в качестве союзника вызывала неизбежный скепсис. И со стратегической, и с экономической точек зрения де Витту — и многим другим — представлялось, что первоочередная задача Республики состоит в том, чтобы уклониться от вовлечения в конфликт с Францией. Таким образом, именно штатгальтер Вильгельм III (1672-1702 гг.) стал крупнейшим поборником стратегических связей между севером и югом.

Единство южных Нидерландов в конце XVII в. было экономическим и политическим, но, в первую очередь, религиозным и культурным. Прежний пыл Контрреформации в южных Нидерландах после 1650 г. неизбежно ослабел. Но к этому времени она уже выполнила свою задачу и превратила юг в неприступный бастион ортодоксального католицизма; единственной крупной проблемой на религиозном и культурном фронте было запутанное разделение Церкви и университетов на янсенистскую и антиянсенистскую партии (см. стр. 77-78 выше). Если большая волна строительства церквей и заказов по их украшению, которая возникла с началом Двенадцатилетнего перемирия, пошла на убыль в середине столетия, и художники и ремесленники стали гораздо реже привлекаться к работам над церквями, часовнями, иконами и другими предметами культа, сформировавшаяся культура по-прежнему обладала нерушимым господством над всеми слоями населения. Во всяком случае, в городах и начальное, и высшее образование, стимулируемое программой повторного насаждения католицизма, получило впечатляющий размах. За десятилетие 1656-65 гг. число учеников школ в Амстердаме превысило 4 000 человек, составляя почти половину антверпенских детей в возрасте от 7 до 15 лет^{514}. Фактически, все дети посещали религиозные занятия по воскресеньям.

Преобладание католической веры было теперь настолько сильным, что присутствие во многих городах крупных нидерландских гарнизонов, начиная с 1689 г., не вызывало никаких опасений и оказало мало, или вообще никакого, влияния на сельское общество. Само собой разумеется, ни одна форма неуважения по отношению к Церкви со стороны некатоликов не была терпима. Даже португальской общине «новых христиан» в Антверпене, по крайней мере часть которой составляли криптоиудеи, не было позволено отбросить свое наружное почтение к Церкви, как разрешили сделать с 1640-х гг. «новым христианам» во Франции. Давление против такого отступничества сделало церковные и гражданские власти в Антверпене чрезвычайно подозрительными к существованию контактов между португальскими «новыми христианами» в Антверпене и голландскими иудеями-сефардами, приходившихся, в некоторых случаях, близкими родственниками друг другу. К 1670-м гг. в Антверпене сохранялась лишь небольшая группа ревностных иудеев, которые отказывались крестить своих детей, преклонять колени или снимать шляпы перед иконами. Епископ не смог убедить Тайный Совет в Брюсселе изгнать их из Испанских Нидерландов. Но и церковные, и светские власти оказывали достаточное давление, чтобы добиться того, что иудейский культ отправлялся только втайне^{515}.

Испанские Нидерланды не были Испанией. Между ними существовало определенное пространство для разногласий, при условии, что они были достаточно завуалированными. Если папство жаловалось в Мадрид в апреле 1671 г. на то, что власти в Брюсселе закрывают глаза на тайные иудейские богослужения в Антверпене^{516}, то французские картезианцы отмечали в 1670 г., что, несмотря на осуждение картезианской философии и науки со стороны Церкви, в Лувене остались придерживавшиеся картезианских воззрений профессора, которые скрытно, но также беспрепятственно распространяли запрещенные идеи^{517}. Но факт остается фактом, что ни власти, ни учению Церкви нельзя было бросать открытый вызов. Таким образом, хотя антикартезианское наступление, которое началось в университетах юга по наступлению папского интернунция в 1662 г., не смогло искоренить картезианское влияние, тем не менее, верно и то, что разрешалось публиковать только нападки на Декарта. Ни один университет в южных Нидерландах не мог открыто издавать изложение доктрин Декарта, и на юге не существовало абсолютно никаких параллелей с жаркими философскими и теологическими диспутами, которые кипели в университетах севера.

Открытое несогласие было просто нетерпимым, и существовало несколько тому примеров. Один из наиболее показательных — дело французского еретика-кальвиниста, возможно, еврейского происхождения, Исаака де ла Пейрера (1596-1676 гг.). Ла Пейрер прибыл в Испанские Нидерланды в качестве секретаря принца Людовика Конде, одного из высших аристократов Франции, который бежал в Брюссель после краха Фронды. Ла Пейрер написал сенсационную книгу «Prae-Adamitae», в которой утверждал, что на земле были люди до Адама, и что Библия, в том виде, в каком она была известна, представляет собой лишь искаженную вследствие ошибок переписчиков версию оригинального откровения Бога. Его труд был издан в Амстердаме в 1655 г. и немедленно подвергся запрету как богохульство Hof'ом Голландии. В этот момент сам Ла Пейрер проживал в Намюре, где епископ приказал публично предать анафеме его книгу во всех церквях города, месяц спустя после ее осуждения в Нидерландах. Ла Пейрер вернулся в свите Конде в Брюссель, но был арестован и брошен в тюрьму в феврале 1656 г. После нескольких месяцев допросов он сломался, отрекся от своих еретических взглядов и обратился в католицизм^{518}.

Возможно, самым загадочным столкновением на почве культуры XVII в. в Брюсселе и Антверпене было то, в котором оказалась замешана незаурядная личность королевы Кристины Шведской. Она находилась в Испанских Нидерландах в 1654-55 гг., вскоре после отречения от шведского престола. И Леопольд-Вильгельм, и церковные власти горячо приветствовали ее официальную миссию, которая состояла в прохождении католической индоктринации и отречении от лютеранства, в котором она была воспитана. Но Кристина вынашивала мистические, мессианские теолого-политические идеи и во время пребывания в Брюсселе уделяла много времени пропаганде своих грандиозных планов по примирению католицизма и протестантизма, христианства и иудаизма, и — для ровного счета — вдобавок Испании и Франции, делясь своими замыслами с такими людьми, как амстердамский раввин Менахия бен Израэль, и секретарь Конде, Ла Пейрере, который также выполнял функции посредника между ней и Конде, которому она отводила важную роль в своих планах^{519}. И словно всё это было недостаточно тревожным для испанских властей, она во всеуслышание объявила после своего тайного обращения в католицизм в Брюсселе в канун Рождества 1654 г. о своем желании стать вице-королем Испанских Нидерландов после Леопольда-Вильгельма, который в то время уже готовился покинуть страну.

Ослабление Церкви и уменьшение количества придворных заказов после 1648 г., а также общий упадок специализированных отраслей промышленности в Антверпене, Брюсселе и Генте в конце XVII в., в свою очередь, привели к неизбежному упадку декоративных и изящных искусств к югу от рек. Но, учитывая внушительный объем и превосходное качество художественных достижений в Испанских Нидерландах в начале XVII в., еще оставался резерв для существенного сокращения, прежде, чем искусства на юге окажутся в состоянии полного прозябания. Рубенс умер в 1640 г., ван Дейк в 1641 г., и после завершения великолепной церкви бегинок в Брюсселе в конце 1650-х гг. больше не предпринималось никаких крупных барочных архитектурных проектов^{520}. Эпоха подошла к концу. Но изящные искусства продолжали процветать, хотя и на меньшем уровне, в Антверпене и Брюсселе на протяжении третьей четверти века. Только в 1680-х гг. великий расцвет искусств, который сопутствовал Контрреформации в южных Нидерландах, окончательно прекратил свое существование.

Самым известным из живописцев, работавших на юге в третьей четверти XVII в., был Давид Тенирс Младший (1620-90 гг.), плодовитый мастер жанровых и пейзажных сцен, начавший свою карьеру в Амстердаме, но переехавший в Брюссель в 1651 г., став придворным художником Леопольда-Вильгельма, знаменитого коллекционера и ценителя искусств. Впоследствии он был также придворным художником дона Хуана Хосе, для которого он написал много крупномасштабных батальных полотен. После смерти ван Дейка в антверпенском мире искусств главенствовал Якоб Йордане (1593-1678 гг.), не столь талантливый, но не менее заметный художник, который работал под эгидой Рубенса и написал некоторые из самых крупных картин на религиозные сюжеты, которые можно найти в антверпенских церквях. Возможно, самым утонченным антверпенским художником был Гонзалес Кокес (1618-84 гг.), фаворит Леопольда-Вильгельма, которому впоследствии покровительствовал также двор Монтеррея. Как и Йордане, Кокес также работал в Хёйс-тен-Босхе в Гааге в начале 1650-х гг., прославляя своими большими картинами героические свершения Фредерика-Хендрика. В качестве придворного портретиста Гонзалес Кокес был утонченным и достойным преемником ван Дейка.

После заключения Пиренейского мира и отъезда дона Хуана Хосе прежний блеск испанского двора в Брюсселе начал тускнеть, и великолепие Антверпена — угасать. Серебряный Век южных Нидерландов, который начался с Альберта и Изабеллы и возвращения Рубенса из Италии, окончательно завершился в 1670-х гг. Но подспудная экономическая и культурная сила единства юга сохранилась и сформировала основу для первых проблесков замечательного нового развития искусств к концу грядущего столетия.

ПАРТИЯ И ФРАКЦИЯ В НАЧАЛЕ 1660-х гг.

Пиренейский мир и Реставрация Стюартов в Британии дали Республике основания и для оптимизма, и для тревоги. Оранжисты, естественно, испытали прилив энтузиазма, так как новый король Англии был дядей юного принца Оранского, которому в то время исполнилось десять лет. Можно было ожидать, что Карл II будет благоволить интересам мальчика и его политическим перспективам. Но в то же самое время купеческие и регентские элиты могли надеяться на мир в Европе, отсутствие помех в торговле и на морских путях, и улучшение отношений с Англией^{521}. Кромвелевский режим внушал страх и ненависть как голландцам, так и южным нидерландцам из-за его агрессивной морской политики, которая причинила большой ущерб коммерции и судоходству обеих частей Нидерландов. Никто не был расположен недооценивать способность англичан совершать нападения и наносить ущерб нидерландской торговле и колониальной империи также и в будущем. Соответственно, многие регенты и купцы считали вопросом величайшей важности заручиться дружбой нового короля и установить гармоничные англо-нидерландские отношения. Некоторые оптимисты в амстердамском городском совете даже считали, что демонстрация доброй воли могла убедить тридцатилетнего монарха отменить ненавистный Навигационный Акт 1651 г.^{522}

Карл провел два месяца на территории Нидерландов весной 1660 г., в Бреде и Гааге, прежде чем отплыл из Схевенингена в Англию в июне. В эти недели провинциальные ассамблеи и городские советы старались превзойти друг друга в стремлении угодить новому королю, устраивая торжественные приемы, банкеты и всевозможные церемонии в его честь. Живший в отставке на своей вилле в Зоргвлите Якоб Кате (который, в отличие от Вондела, практически никогда не затрагивал государственных дел в своей поэзии)^{523} сочинил поэму, прославлявшую «короля Великой Британии», и призывал к заключению пакта дружбы между Британией и Республикой. Карл был доволен оказанным ему вниманием и почестями, но, в то же самое время, подчеркивал свое расположение к юному племяннику, принцу Оранскому, и намерение покровительствовать ему и его матери, «королевской принцессе» Марии, своей сестре. Штаты Зеландии, разочарованные тем, что Карл не принял их приглашение вернуться в Лондон через Зеландию, поспешили продемонстрировать больше почтения к Вильгельму, чем они проявляли прежде. В июне Штаты Зеландии проинструктировали своих Gecommitteerde Raden пересмотреть все их постановления о штатгальтерстве с 1650 г. и подготовить рекомендации^{524}.

Больше всего беспокойства у де Витта вызывала готовность многих оппортунистов среди регентов изъявлять почтение Оранскому дому после того, как удача вновь повернулась к нему лицом в связи с английской Реставрацией. Такие люди оправдывали свое угодливое отношение как прагматичное и соответствующее интересам коммерции, судоходству и колоний Республики. У де Витта было несколько надежных союзников в амстердамском vroedschap'е, особенно Корнелис и Андрис де Грефы, Ян Хюйдекопер, и новый пенсионарий Питер де Грот, сын Гроция, — все люди с твердыми республиканскими убеждениями и глубокой подозрительностью к политическим и династическим амбициям Оранского дома^{525}. Но эти люди составляли меньшинство в городском совете. Традиционно, большинство их коллег придерживалось более гибких взглядов на нужды и интересы города, и политические и экономические преимущества улучшения отношений с Англией перевешивали в их глазах любую угрозу, которую могло представлять оранжистское возрождение для внутренней стабильности Республики и гегемонии Голландии. Как считал сам де Витт, существовала неподдельная опасность, что в своем стремлении к дружбе с Англией Амстердам мог избрать неразумные методы, которые могли, в конечном счете, подорвать власть партии Штатов.

Беспокойство де Витта достигло своего апогея в июне, когда Амстердам совместно с Харлемом и Лейденом пригласил принцессу Марию и принца нанести официальный визит^{526}. Амстердам оказал им роскошный прием, превознося блеск Оранского дома и его славное прошлое^{527}, — яркий признак того, что крупнейший город Голландии, ревностно бойкотировавший Оранский дом с 1650 г., теперь хотел «восстановить мосты» с Вильгельмом III. Демонстрация симпатий к оранжизму была, собственно говоря, неотъемлемой частью «английской» стратегии Амстердама в 1660-61 гг. и достигла своей кульминации в плане, с готовностью принятом остальными Штатами, отправить чрезвычайное посольство в Лондон с таким великолепным подарком для короля от Генералитета, который затмил бы все предыдущие дары, изгладил воспоминания о нежелании Нидерландов помочь Карлу в его трудные времена и заложил основания для нового начала. Vroedschap назначил комитет во главе с Корнелисом де Грефом для составления «концепции» некой разновидности соглашения о дружбе, которое, как надеялся Амстердам, примет Карл. Главными пунктами этого соглашения были оборонительный союз против агрессии третьей стороны, «неограниченная торговля», что означало отмену Навигационного Акта, и применение принципа «свободный корабль, свободные товары» (Vrij schip, vrij goedt) везде, где одна из двух держав будет вести военные действия с третьей^{528}. Этот последний пункт был вызван опытом англо-испанской войны 1655-60 гг., когда англичане часто брали на абордаж нидерландские корабли, обыскивали их и конфисковывали товары, происходившие из Испании или Испанских Нидерландов, или принадлежавшие испанским подданным. Начиная с 1660 г. один из главных приоритетов Амстердама во внешней политике состоял в том, чтобы убедить Англию признать принцип, согласно которому корабли Республики, когда она является нейтральной стороной в конфликте, и перевозимые ими товары, независимо от их происхождения, должны быть избавлены от досмотра и конфискации.

«Нидерландский дар» 1660-61 гг. был поразительным подарком, самым роскошным из всех, которые Генеральные Штаты когда-либо преподносили иностранным правителям. Регенты Амстердама не пожалели ни сил, ни средств, чтобы обеспечить успех своего плана. Корнелис и Андрис де Грефы были друзьями Говерта Флинка и, как и многие амстердамские регенты, страстными ценителями искусств. Они согласовали состав дара английскому монарху с Герритом Уйленбургом, самым известным торговцем предметами искусства в городе и бывшим спонсором Рембрандта и других виднейших художников. В итоге были приобретены итальянские картины, среди них — полотна Тициана и Тинторетто, вместе с греко-римскими древностями из знаменитой коллекции, хранившейся в Херенграхте и принадлежавшей бывшему бургомистру Герарду Рейнсту, знаменитому ценителю искусств, который специализировался на торговле с Венецией. Штаты заплатили 80 000 гульденов за одну только эту часть подарка. К этому изобилию итальянского и античного искусства были добавлены четыре «современные» картины — одна работа Элсхеймера и три нидерландские картины, одна из которых принадлежала кисти Санредама, а две другие — Геррита Доу, самого прославленного художника Лейдена, а затем и всей Республики^{529}. Доу, который, как и многие другие современные ему живописцы, был еще и торговцем, принял участие в определении цены на картину Санредама, которую Штаты приобрели у Андриса де Грефа. В дополнение к «Нидерландскому дару» Амстердам оснастил красивую яхту, получившую название «Мэри». На церемонии презентации в банкетном зале Уайтхолла в ноябре 1660 г. Карл долго беседовал с послами Генеральных Штатов, «искренне благодаря их за столь ценный подарок, и изъявил желание вступить с ними в более тесный союз»^{530}. Картины Доу — одна из них называлась «Молодая мать» (Морицхёйс), как сообщалось, произвели на короля и двор столь же большое впечатление, как итальянские картины.

Со своей стороны, принцесса Мария направила циркулярное письмо всем провинциальным ассамблеям, прося назначить ее сына на те же высшие государственные должности, которые занимали в прошлом принцы Оранские, умышленно опустив всякую просьбу о временной передаче полномочий в руки Виллема-Фредерика. Зеландия проголосовала 7 августа за оказание нажима в Генеральных Штатах с целью избрания Вильгельма будущим штатгальтером и капитан-генералом Союза, с тем, чтобы он был назначен на эти высокие должности по достижении восемнадцати лет^{531}. Фрисландия последовала ее примеру, настаивая также на том, что принцу с шестнадцатилетнего возраста (или еще раньше, если другие провинции согласятся) должно быть предоставлено место в Raad van State, добавив, что фризы гордятся возможностью проявить свою «старую и давнюю» любовь к «дому Оранских и Нассау», которую они неизменно питают с 1650 г. — намек на непостоянство Зеландии^{532}. Оверэйссел и Гелдерланд проголосовали аналогичным образом. За всеми этими событиями пристально следил Карл II, который в письме к Штатам Зеландии выразил благодарность за их усилия в поддержку своего племянника^{533}.

Де Витт подвергался всё более растущему давлению. Кроме Голландии, ни одна другая провинция не признала Акт Устранения, тогда как, даже в Голландии, растущий энтузиазм за назначение принца Оранского фактическим главой государства означал, что Устранение является отныне мертвой буквой. Лейден и Харлем выбрали этот момент, чтобы предложить назначить принца штатгальтером, зная, что несколько малых городов поддержат их^{534}. Де Витт, вместе с Корнелисом де Грефом и союзниками в ridderschap'е, маневрировал, стремясь помешать предложению Лейдена получить широкую поддержку в Штатах Голландии. Отвергнув нажим и предложив в качестве приманки более чем щедрый пенсион для принца от имени Штатов Голландии, де Витт склонил принцессу Марию к компромиссному соглашению, в соответствии с которым принц временно должен быть объявлен только «Дитём государства», чтобы он смог получить надлежащее образование и подготовку (под контролем Штатов Голландии) для занятия тех высоких должностей, на которые его прочили, подразумевая, что в конечном счете он их получит^{535}. С помощью этой уловки де Витт и де Греф надеялись достаточно удовлетворить Марию, чтобы она убедила брата придти к устраивающему обе стороны соглашению в переговорах, которые тогда велись в Лондоне. Соответственно, в конце октября Голландия отменила Акт Устранения и взяла на себя содержание и образование принца.

Сделка Марии с де Виттом имела определенные весомые преимущества и для ее сына, и для стабильности Республики. Однако ее уступчивость вызвала немало упреков, не только со стороны тех (в том числе проповедников, бывших сторонниками Воэция), для кого поддержка Оранского дома была, главным образом, формой сопротивления голландским регентам, но и со стороны прооранжистских регентов, которые посчитали, что Мария предала их долговременные усилия в пользу ее сына, ничего не сделав для упрочения их влияния^{536}. Их негодование возросло, когда выяснилось, что в комиссию, назначенную голландскими Штатами для наблюдения за образованием молодого принца, вошли де Витт, де Греф и другие регенты из партии Штатов, но никто из числа голландских оранжистов. Вдовствующая принцесса Амалия фон Сольмс бранила свою невестку за то, что она позволила де Витту обвести себя вокруг пальца и отказалась от испытанных друзей Оранско-Нассауской династии в Голландии — Лейдена, Харлема и Энкхёйзена^{537}. Курфюрст Бранденбургский также был взбешен, ибо план де Витта лишил влияния и его. В отчаянии курфюрст и вдовствующая принцесса предложили назначить другую комиссию для контроля над наставниками и окружением принца, состоявшую из Амалии, Виллема-Фредерика, бургомистра ван дер Аа из Лейдена, и делегатов от ridderschap'а, Харлема и Энкхёйзена.

Но только де Витт, казалось, справился с одним препятствием, как всё снова пришло в замешательство из-за внезапной смерти Марии: «королевская принцесса» скончалась от оспы в январе 1661 г. Мария назначила опекуном сына короля, своего брата, и это поставило перед де Виттом целый ряд новых проблем. Со времени Лестера ни один иностранец не обладал таким рычагом влияния на внутреннюю политику Нидерландов, как отныне английский монарх. Понятно, что с Карлом нелегко было иметь дело. Англо-нидерландские переговоры в Лондоне, на которые Амстердам возлагал столь большие надежды, шли без особого успеха. Вместо отмены Навигационного Акта король был близок к тому, чтобы издать его заново от собственного имени. Старая борьба между двумя Ост-Индскими компаниями нисколько не угасла, скорее, разгорелась с новой силой. Вдобавок к этому, возникли новые трения на Карибских островах, в Западной Африке и из-за Новых Нидерландов (в Северной Америке. — Прим. ред.). Западнофризские порты, живущие рыболовством города Мааса, порты ловли сельди в Зеландии — Зирикзее и Броуверсхавен — и снова Амстердам также были глубоко встревожены биллем, внесенным на рассмотрение в Парламент, который запрещал заниматься ловлей рыбы всем, кроме подданных английской короны, в пределах десяти миль от английского побережья^{538}. Более того, в Штатах Голландии оранжистская партия-фракция с конца 1650-х гг. добилась значительных успехов. Предложению де Витта о выделении средств на содержание принца Оранского воспротивились как недостаточному семь городов — Лейден, Харлем, Энкхёйзен, Роттердам, Горкум, Схонховен и Пурмеренд^{539}.

Ко всему этому присоединились удручающие новости о том, что Карл назначил своим постоянным послом в Гааге сэра Джорджа Даунинга — бывшего сторонника Кромвеля, перешедшего затем на сторону роялистов, известного своим грубыми манерами и враждебностью к нидерландцам. Он был вооружен инструкциями, предписывавшими мобилизовать оранжистский лагерь для оказания давления на Голландию с целью добиться от нее согласия на возложение контроля за образованием принца на трех опекунов — Карла, Амалию и Великого Курфюрста, — и сразу после своего приезда в июне вступил в закулисные переговоры с оранжистскими представителями и военными. В одном из своих докладов из Гааги Даунинг отмечал: «Не подлежит сомнению, что де Витта нужно как можно больше скомпрометировать»^{540}.

К осени 1661 г. сложилось впечатление, что Карл загнал партию голландских Штатов в ловушку между растущим английским давлением на море и волной оранжистских симпатий внутри страны. Уже многие в Амстердаме сожалели о расходах, понесенных в связи с «Нидерландским даром». Ведущий представитель фризской делегации на Генеральных Штатах предрекал в ноябре 1661 г., что, если между Республикой и Англией разразится война, «провинции Зеландия, Фрисландия, Оверэйссел и Гронинген не поднимут оружия против Англии и не станут вносить вклад в войну»^{541}. Более того, Гелдерланд, а также Утрехт, чей ridderschap был преимущественно оранжистским, но сам город «un peu holladnisée» («несколько проголландский» (фр.)), были безнадежно внутренне расколоты.

Самой острой проблемой, разделявшей Соединенные Провинции в 1661 г., кроме будущего статуса принца Оранского, являлся проект мирного договора для окончания войны с Португалией. До мая четыре провинции — Зеландия, Гронинген, Утрехт и Гелдерланд — упорно отказывались утвердить договор без возвращения Нидерландской Бразилии. Еще одна главная задача Даунинга в 1661 г. как раз и состояла в том, чтобы сыграть на этом расколе и использовать его к выгоде для Англии, сделав всё возможное (тогда как его монарх также оказывал нажим на Португалию), чтобы помешать заключению мира^{542}. Таким образом, Англия могла одновременно помешать нидерландцам возобновить свою торговлю с Португалией и получить коммерческие привилегии, равные английским, а также расширить брешь между провинциями, ослабив Республику изнутри.

Де Витт, при помощи Питера де Грота, в конечном счете, сумел перетянуть Утрехт и половину Гронингена на свою сторону, но Зеландия и Гелдерланд по-прежнему оставались в лагере оппозиции. В ходе эпических четырехчасовых дебатов в Генеральных Штатах 23 июня 1661 г., в которых участвовали, помимо регулярных провинциальных делегаций, 26 чрезвычайных депутатов от Зеландии, три от Утрехта, и Штаты Голландии в полном составе^{543}, Зеландия и Гелдерланд отказались заключать договор «без возвращения земель Бразилии», настаивая на том, что «заключение мира или объявление войны без согласия всех провинций противоречит статьям Унии». Голландцы напомнили собранию, что в 1648 г. «мир с Испанией был одобрен большинством голосов без согласия Зеландии и Утрехта»^{544}. Наконец, еженедельно сменявшийся председатель, глава гронингенской делегации Схюйленборг (который, по своекорыстным соображениям, примкнул к Голландии, сопротивляясь поддержке Вест-Индской компании со стороны города Гронинген), закрыл дебаты, постановив, что Генеральные Штаты заключают мир с Португалией, одобренный большинством пяти провинций против двух.

В следующие месяцы выяснилось, что положение де Витта было менее опасным, чем представлялось ранее. Распря между Голландией и Зеландией из-за Португалии утихла, и стало ясно, что двойная стратегия Карла II в нидерландской политике — вытеснить нидерландцев в морской сфере, одновременно расколов их изнутри, — была, до определенной степени, взаимно противоречивой, по крайней мере, в приморских провинциях^{545}. В Амстердаме регенты, купцы и директора Вести Ост-Индской компаний, поняв, что их «Дар» не принес им никаких преимуществ, и столкнувшись с растущей конфронтацией вместо примирения в торговле, утратили интерес к принцу Оранскому и сплотились вокруг де Витта — сильная, единая Голландия отныне была их единственным прибежищем. Во многом аналогичный процесс произошел в других городах Голландии и Зеландии.

В Зеландии традиционно были сильны оранжистские симпатии. Но Зеландия понесла больше потерь от английской морской экспансии и приобрела больше выгод на островах Карибского моря и в Западной Африке, чем от отсутствия штатгальтера, несмотря на неприязненное отношение зеландцев к голландской политике религиозной терпимости. В августе 1661 г. Штаты Зеландии выразили серьезную озабоченность из-за посягательств новообразованной Королевской Африканской компании на гвинейское побережье, где Вест-Индская компания с 1630-х гг. доминировала в торговле золотом и рабами, приносившей высокие доходы. Они проголосовали за тесное сотрудничество с Голландией в вопросе сопротивления растущему английскому давлению^{546}. Чем больше Карл поощрял амбиции лондонских купцов и торговых компаний, тем больше Зеландия отдалялась от Англии и оранжизма.

Новые веяния в политике Зеландии привели к изменениям в балансе партий-фракций в городских советах. В Мидделбурге, антианглийски настроенном городе, партийный блок Штатов, который пришел к власти с конца 1661 г., призывая к сотрудничеству с Голландией, возглавлял ни кто иной, как Хендрик Тибалт, который был «правой рукой» Вильгельма II в Голландии в 1649-50 гг. и свергнут партией-фракцией Штатов в 1651 г. как непреклонный оранжист. Этот удивительный разворот на 180 градусов отражал весь узел противоречий политики партий-фракций и сильное влияние народного мнения в Зеландии. Соперничавшие группировки в ратуше представляли смесь идеологических, теологических, финансовых, семейных и честолюбивых интересов, испытывавших к тому же воздействие иммигрантского фактора. Английский наблюдатель, писавший в августе 1663 г., зашел настолько далеко, что истолковал мидделбургскую политику как борьбу между «местными» регентами, то есть потомков старых и уважаемых зеландских семей, с блоком новичков, состоявшим из «валлонов и французов»; «местных» возглавлял Вет, валлонов-Тибалт^{547}. Он объяснял ярый оранжизм Тибалта в 1649-50 гг. как следствие народного давления, а его новую политическую позицию в 1662 г. приписывал тому факту, что «акции принца Оранского… упали столь низко, что месье Тибалт больше его не опасается». К январю 1662 г. только Флюшинг и Вер из шести зеландских городов еще сохраняли верность оранжистам, все остальные перешли на сторону партии Штатов. Даунинг был встревожен растущим сотрудничеством между Голландией и Зеландией и тем, что он называл «известным заговором с целью заключения новой разновидности акта об устранении принца Оранского»^{548}.

Пока в Лондоне продолжались англо-нидерландские переговоры, а англо-нидерландские отношения все больше ухудшались, де Витт решительно сопротивлялся требованиям Карла о компенсации за потери и ущерб в Ост-Индии, тогда как Фрисландия и оранжистский лагерь требовали уступок с нидерландской стороны, надеясь тем самым обеспечить заключение англо-нидерландского договора о дружбе, который урегулировал бы морские споры и открыл бы оранжистам путь к укреплению своих позиций на внутриполитической сцене как друзьям и сторонникам англичан. Таким образом, на протяжении большей части 1662 г. конфронтация между соперничавшими политико-теологическими блоками в голландской политике зависела от того, будет или нет дан ответ на английские требования о компенсации за ущерб, понесенный в Индиях^{549}. В апреле 1662 г. партия-фракция Штатов добилась новых успехов благодаря тому, что де Витт сумел успешно заключить договор о союзе с Францией, содержавший статью, которая гарантировала нидерландскую рыбную ловлю в Северном море. Де Витт и, по определению Даунинга, «хунта» ведущих регентов — Питер де Грот, ван Бервернингк из Гауды, и пенсионарий Дордрехта (кузен де Витта, Говерт ван Слингеланд) — начали настаивать на том, что если нидерландские уполномоченные с Англией не смогут придти к соглашению в соответствии с данными им инструкциями, их следует отозвать. Де Витт и его сторонники предпочитали скорее увеличить напряженность, даже пойти на новую войну с Англией, лишь бы не уступать нажиму Карла. Их поддержали Зеландия и Утрехт, а против выступили Фрисландия, Гелдерланд, Оверэйссел и Гронинген^{550}.

В своей основе это был раскол между приморскими и внутренними провинциями. Но последние были внутренне и внешне слишком неустойчивы, чтобы долго сопротивляться де Витту и голландской элите. Тогда как Оверэйссел колебался, Гронинген снова погрузился в хаос, в июле в городе вспыхнули крупные беспорядки, в которых цеха, требовавшие «отмены их налогов… и чтобы правительство не было монополизировано несколькими семьями», свергли магистрат и парализовали работу Штатов^{551}. Город оставался в неспокойном состоянии вплоть до ноября, когда Виллем-Фредерик вступил в него с сильным отрядом войск и восстановил порядок. Де Витт использовал смуту, чтобы получить голос провинции, так что к августу только Фрисландия и Гелдерланд по-прежнему упорствовали в том, что не будут разрывать отношений с Англией из-за морских споров, касающихся только Голландии и Зеландии.

Летом 1662 г. Даунинг оставался уверенным в том, что де Витт и его приверженцы потерпят крах под неослабевающим давлением, и что они зажаты в тиски, откуда нет выхода. В августе он передавал слова фризского депутата, что де Витта и его «хунту» следует «списать со счетов, ибо, если случится раскол, они не только не должны ожидать какой-либо помощи от них, но… наоборот»^{552}. «В самой Голландии, — уверял Даунинг министров в Лондоне, — (как бы ни упорствовал мистер де Витт) нет никаких признаков разрыва с Англией, и (не говоря уже обо всем остальном), они слишком любят себя и свою торговлю, и знают, что у них больше оснований думать об экономии и о способах оплаты того непомерного долга, который они уже накопили, чем влезать в новые долги…». Налоги, пошлины «и акцизы», объяснял он, «на данный момент в Голландии высоки как никогда, а их границы защищены лишь слабыми гарнизонами, а со всеми своими соседями не урегулированы споры, что им очень хорошо известно». В этой последней фразе содержится намек на нерешенный вопрос Овермааса, из-за которого Соединенные Провинции по-прежнему спорили с Испанией, и анклавов, оспариваемых епископом Мюнстера, который в 1661 г. завладел этим городом и активизировал свой конфликт с Республикой.

Всё это было правдой, и всё же утверждение Даунинга, что Голландия не выдержит английского нажима, было ошибочным. Было нелегко оценить степень разобщенности в Голландии, так как оранжисты ради собственных выгод старались преувеличить свое предполагаемое влияние. Даунинг отмечал в августе 1662 г., что «Харлем и другие утверждают, что не настолько слепы, чтобы втянуть себя в разногласия с Англией», но не смог объяснить, почему они зашли так далеко, и почему они оказывают ему так мало помощи^{553}. Если мы тщательно проанализируем доверенных лиц Даунинга среди нидерландских регентов, то увидим, что он поддерживал хорошие отношения с фризской делегацией в Гааге и Леувардене, регулярно встречаясь и переписываясь с двумя фризскими депутатами, Эно ван Боотсма и Виллемом ван Хареном, но что (несмотря на пресловутую продажность голландских и зеландских регентов) ему, по большей части, так и не удалось завязать доверительные отношения и найти коллаборационистов среди Штатов Голландии и Зеландии^{554}. Реальность заключалась в том, что к лету 1662 г. Голландия и Зеландия единым фронтом выступали на стороне де Витта, до такой степени, которая позволяла ему проводить независимую политику, наращивать военно-морские силы и бросать вызов английскому королю. Английская тактика, по сути, подрывала позиции оранжистской партии. Как сформулировал это один из фризских корреспондентов Даунинга в июне, де Витт «afferme de jour a autre son party en les Provinces Unies et celuy de sa Majesté, et Monsieur le Prince d'Orange, commence 'a decliner» («добился того, что позиции его партии в Соединенных Провинциях изо дня в день укрепляются, а позиции Его Величества и монсеньера принца Оранского начинают ослабевать» (фр.))^{555} -

Это было подтверждено событиями осени 1662 г. Англо-нидерландский договор о дружбе был, наконец, подписал в сентябре, но в столь накаленной атмосфере и после столь длительных проволочек, со столь многими спорами, возникавшими со всех сторон, что оказался не в состоянии обеспечить стабильную основу дружественных отношений, в которых нуждались оранжисты. Тем временем Штаты Голландии и Зеландии пришли к соглашению о штатгальтерстве, а также о ратификации мира с Португалией. Ранее Даунинг сообщал, что «соглашение между пенсионариями [де Виттом и Ветом] снова взбудоражило эту ассамблею и побудило оказать давление на Штаты Зеландии, но безрезультатно, города Флиссинг и Тен Вер по-прежнему упорно выступали против него, в ответ на что вдовствующая принцесса написала им письмо с выражением самой искренней благодарности»^{556}. В сентябре он докладывал в унынии, что, несмотря на его и Амалии усилия, направленные на то, чтобы этому помешать, оба пенсионария преуспели, и де Витт «объявил перед ассамблеей Штатов Голландии, что… ни одна провинция не должна говорить о возложении каких-либо государственных функций на принца Оранского, пока ему не исполнится 18 лет [т.е. не ранее 1668 г.]»^{557}. Тибалт и мидделбургский vroedschap поддержали соглашение, которое было одобрено Зеландией четырьмя голосами против двух — Флюшинга и Вера. На протяжении середины 1660-х г. де Витт гармонично сотрудничал с Тибалтом и господствующей фракцией в Мидделбурге и в Штатах Зеландии.

Тем временем мирный договор с Португалией снова оказался на грани срыва из-за английского сопротивления его заключению и отказа трех провинций — Зеландии, Гронингена и Гелдерланда — его ратифицировать^{558}. Выход из тупика снова был найден благодаря сотрудничеству Голландии и Зеландии. Преодолев противодействие Флюшинга и резкие возражения Гронингена и Гелдерланда, Голландия и Зеландия договорились (в обмен на прекращение сопротивления ратификации со стороны Зеландии и сотрудничество по вопросу штатгальтерства) о применении нового метода по разделу соли, уступленной Португалией по условиям договора в виде компенсации Вест-Индской компании за ее потери в Бразилии, что было особенно выгодно Зеландии.

К тому времени, когда в январе 1663 г. в Нидерланды прибыл новый французский посол, Годфруа д'Эстрада, де Витт одержал целый ряд политических и дипломатических успехов. Кроме заключенных им соглашений с Португалией, Францией и Англией он, наконец, уладил спор из-за Овермааса с Испанией, остававшийся неразрешенным с 1648 г. Испанцы надеялись сохранить за собой большую часть этой территории, подстрекаемые религиозными орденами в южных Нидерландах, которых беспокоила участь многочисленных монастырей и церковных земель в этой области. Но после Пиренейского мира Испания поменяла свой взгляд на этот вопрос, поставив улучшение отношений с Республикой выше всех других соображений^{559}. В соответствии с временным испанско-нидерландским соглашением о разделе от декабря 1661 г. спорная территория была разделена пополам, и города Валкенбург, Херлен и Далхем отошли нидерландцам.

На д'Эстраду произвело сильное впечатление политическое мастерство де Витта и очевидный закат Оранской династии. «Je vois bien а présent, — докладывал он в феврале, — que c'est une Maison entièrement détruite, et qu'il ne faut pas songer a prendre d'autres mesures qu'avec Messieurs les Etats, c'est a dire avec Monsieur de Witt» («Насколько я вижу, эта династия в настоящее время находится в самом плачевном состоянии, и должна найти какие-то другие меры против господства Штатов, то есть месье де Витта» (фр.))^{560}.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ В НАЧАЛЕ 1660-х гг.

Еще одним последствием оранжистского возрождения 1660-61 гг. было возобновление идеологической войны, которая охватила политику, общество и культуру, вызвав самые затяжные и важные дебаты Золотого Века о природе Нидерландского государства, наследовании власти и республиканской форме правления. К началу 1660-х гг. со времени кончины Вильгельма II прошло целое десятилетие; «Истинная свобода» вновь получила возможность утвердить себя и свою легитимность в общественном мнении. Но, как показало оранжистское движение 1660-61 гг., тоска народа по «верховному главе», происходившая от воспоминаний об Отце Отечества, который верховенствовал бы над государством и Церковью, была столь же глубоко укорененной, как и всегда. В то же самое время республиканские идеи нашли поддержку среди части представителей свободных профессий и интеллектуальной элиты в Соединенных Провинциях, как и в Англии. Одним из признаков этого был возросший интерес к трудам великого флорентийского политического мыслителя Макиавелли, новое голландское издание сочинений которого появилось в 1652 г.^{561}

Ожесточенная идеологическая борьба начала 1660-х гг. черпала свой импульс отчасти из политического контекста — улучшения перспектив Оранской династии после английской Реставрации, вслед за чем произошел новый спад надежд оранжистов, вызванный воскрешением англо-нидерландских противоречий; но она была обусловлена также более обширным культурным фоном — результатом острых философских и теологических дебатов 1650 г. Оранжистское господство продемонстрировало продолжающееся господство старых традиций в народном мышлении; очевидным ответом была борьба с оранжизмом посредством подрыва народного уважения к номинальным главам государства, наследственной власти и реформатской Церкви. Но это, в свою очередь, вызвало со стороны оранжистов и кальвинистов яростную теолого-политическую реакцию такого рода, которая заставила скептически настроенного стороннего наблюдателя задаться вопросом: а были ли у партии-фракции Штатов реальные шансы на победу в этом споре? Айтзема, всегда скептически относившийся к «Истинной свободе» де Витта и находившийся под большим впечатлением Реставрации в Англии, объявлял в опубликованном в 1661 г. шестом томе своей великой истории, что нидерландцам не подходит жить в Республике, так как у них не было в прошлом такого опыта: в Риме, Венеции, Генуе и Швейцарии, утверждал он, республики процветали, потому что республиканские формы и идеи пустили глубокие корни. Английская республика, напротив, быстро прекратила свое существование, будучи лишена корней в английском прошлом, тогда как нидерландцы просто не хотели, чтобы ими управляли люди, которых они не считали стоящими выше себя в социальном отношении. Они желали того, чтобы ими правил «вышестоящий глава», которого они уважали^{562}.

Двумя самыми заметными публицистами с республиканской стороны были лейденский ткацкий фабрикант Питер де ла Кур (1618-85 гг.) и его друг, гаагский юрист Йохан Уйтентаж де Мист. Последний, получивший известность благодаря своим нападкам на Оранскую династию, не в последнюю очередь в своем «Stadhouderlijke regeeringe in Hollandt» (1662 г.), в котором высказывал мнение, что Вильгельм Молчаливый не был ни основателем, ни защитником «нидерландской свободы»^{563}, в прочих отношениях являлся заурядным публицистом. Но де л а Кур был писателем международного масштаба, чьи идеи затрагивали все аспекты современной экономической, политической и культурной жизни. Он спровоцировал беспрецедентный фурор во всех Соединенных Провинциям своим 272-страничным трактатом «Interest van Hollandt», изданным в Амстердаме в 1662 г., в котором утверждал, что Голландии лучше, и сейчас, и в будущем, оставаться без штатгальтера. Перед публикацией текст был показан де Витту, и пенсионарий лично отредактировал его^{564}, смягчив в некоторых местах остроту выражений, но в целом согласившись с политической философией его автора, что республика органически превосходит монархию и является более надежной формой государственного устройства; что короли и капитан-генералы, обладая большим влиянием, когда их страны воюют, держат весь мир в состоянии вечного конфликта; и что на содержание придворных, фаворитов, дворян и солдат, которые окружают правителей, неизбежно расходуются производительные силы простого народа. Замечания де ла Кура о штатгальтерстве вызвали бурю негодования у значительной части публики и породили шквал публикаций — самой известной из них стала «Le Vray Intérêt de la Hollande» Жана де Париваля, изданная на голландском и французском языках в 1662 г.

Однако более значительными с теоретической точки зрения были «Political Discources» (1662 г.), переработка де ла Куром текста своего брата Йохана, написанная простым и доступным голландским языком; адресованный широкой публике, этот труд разъяснял республиканизм, на который оказали глубокое влияние сочинения Макиавелли и Боккални^{565}. В представлении де ла Кура все монархи и квази-монархи нарушали истинные интересы граждан, ибо любой элемент наследственной власти подчиняет свободу и общественное благо династическим соображениям. Таким образом, в республике живут граждане, а в монархиях — подданные, что для де ла Кура составляло принципиальное различие. Наконец, он доказывал, что для процветания «свободы» и истинного блага необходимо пресечь влияние государственной Церкви в общественных делах, выходящее за пределы ее собственной сферы.

Неудивительно, что государственная Церковь поспешила выразить свое неодобрение. Осужденный лейденской консисторией за нападки на реформатских проповедников как карьеристов и врагов индивидуальной и общественной свободы, де ла Кур был отлучен от причастия и оказался под сильным давлением. Через посредство своего друга-регента де Грота, сына Гроция, он обратился за помощью к де Витту^{566}. Но пенсионарий Голландии, как бы он ни стремился распространять республиканские идеи в нидерландской жизни и постепенно расширять степень индивидуальной (если не политической) свободы, был достаточно осторожным и не желал ассоциировать себя или Штаты с лобовой атакой де ла Кура на Оранский дом и власть Церкви. Стратегия де Витта скорее состояла в наружной поддержке Церкви, одновременно способствуя развитию ее кокцеянско-картезианского крыла изнутри.

Борьба из-за книг де ла Кура оказалась прелюдией к более широкомасштабным спорам относительно формы государственного устройства и места в нем Церкви, которые вспыхнули в следующем году. После того, как дебаты из-за соблюдения субботы затихли, схватка между противостоящими крыльями Церкви вошла в вялотекущую фазу, которая оставила много нерешенных вопросов. Но один вид несоответствия Штаты Голландии не намерены были терпеть — разнобой в общественных молитвах за светские власти. В обществах раннего Нового времени молитвы за правительство были важным аспектом политической и народной культуры, и Соединенные Провинции в этом отношении не составляли исключения. Проблема состояла в том, что, несмотря на отсутствие штатгальтера, воэцианские проповедники по-прежнему возносили молитвы за принца Оранского и умышленно пропускали молитвы за Штаты Голландии, что не могло не вызвать недовольства партии-фракции Штатов^{567}. Для достижения единообразия в этом животрепещущем вопросе комитет Штатов Голландии разработал утвержденный требник для использования Церковью по всей провинции. Этот требник затем был разослан городским советам в марте 1663 г., с инструкцией, требовавшей от консисторий следить за соблюдением единообразной практики^{568}. Утверждая, что многие проповедники читали общественные молитвы, «словно Генеральные Штаты были законной высшей властью в этой провинции… так что у простых, необразованных и простодушных людей могло сложиться впечатление, что ridderschap и города Голландии не являются бесспорными суверенами и (после Бога) единственной высшей властью в нашей провинции»^{569}, Штаты предписали, что отныне молитва за Штаты Голландии, «наше законное высшее правительство», должна читаться первой среди молитв за светские власти. Следом должна идти молитва за благополучие Штатов других провинций, партнеров Голландии по Унии, и только на третьем месте — молитва за Генеральные Штаты^{570}. Общественные молебны должны заканчиваться молитвой за магистрат данного города (или, если молебны происходили в деревне, за дроста или бальи), но за принца или Оранскую династию молиться не допускалось.

В Голландии вряд ли кто-то из проповедников открыто заявил свой протест с кафедры, зная, что они немедленно будут уволены, если бросят вызов Штатам перед своей конгрегацией. Де ла Кур отмечал неохоту, с которой подчинились предписанию властей лейденские проповедники^{571}. Но в консисториях было много жалоб, проповедники в Амстердаме и Харлеме утверждали, что новый требник противоречит актам Национального Синода 1619 г. В Лейдене проповедники обратились к vroedschap'у с просьбой провести разграничение между «политическими» аспектами вопроса, которые, по их мнению, их не касались, и способом действия Штатов, наставая на том, что новый требник должен быть утвержден синодами и в консультации с ними. Они также отвергали содержавшийся в циркуляре намек, что проповедники государственной Церкви сознательно разжигают «серьезные разногласия в молитвах за высшую и подчиненные ей власти», чтобы посеять «среди народа» заблуждение, что Генеральные Штаты являются высшей властью в Голландии, — такое обвинение, комментировали они, часто звучало от диссентеров вне Церкви^{572}. Создавалось впечатление, жаловались они, что Штаты желали сделать их «подозрительными» в глазах народа.

Сопротивление в общественной сфере вспыхнуло, главным образом, в малых провинциях. Фризские Штаты денонсировали требник Голландии как несовместимый с властью Генеральных Штатов, утверждая, что он противоречит устоявшимся более чем за восемьдесят лет обычаям в церквях Соединенных Провинций, актам Национального Синода 1619 г., подтвержденным Большой ассамблеей в качестве основы государственной Церкви, а также Государственной Библии. Фрисландия отрицала принцип, согласно которому суверенитет принадлежал только провинциям, напоминая, что Штаты Голландии сами составили резолюцию от 25 марта 1621 г., ответив канцлеру Пекиусу формулой, что «верховная власть и суверенитет в Соединенных Нидерландах неоспоримо принадлежат Генеральным штатам и Штатам отдельных провинций»^{573}. Генеральные Штаты были «высшим и суверенным органом власти всех Соединенных Провинций», настаивали Штаты Фрисландии, требуя, чтобы Голландия отменила свой требник и вернула первое место в молитвах за власти Генералитету. Они проинструктировали своих депутатов в Гааге совместно с другими провинциальными делегациями оказать нажим на Голландию.

Фризы подбивали к сопротивлению и другие провинции, побудив де Витта и голландских Gecommitteerde Raden вмешаться и помешать принятию резолюции, осуждающей голландский требник. Де Витт написал пенсионарию Зеландии, предполагая, что Зеландия не будет спорить, что Штаты Голландии являются сувереном в своей провинции, как другие Штаты в своих, наотрез отвергая аргументы Фрисландии, что суверенитет отчасти принадлежит Генеральным Штатам, и отрицая, что требник необходимо согласовывать с актами Дордрехтского синода^{574}. Флюшинг и Вер стремились объединить Зеландию с Фрисландией; но другие зеландские города колебались. Они также всегда сопротивлялись аргументам, что суверенитет принадлежит одним лишь провинциальным Штатам и оставались на той же позиции и теперь, но в данный момент воздерживались от антагонизма с Голландией. В Мидделбурге большинство проповедников встало на сторону фракции Вета, которая имела девять голосов в ridderschap'е, тогда как фракция Тибалта с ее пятнадцатью голосами тяготела к де Витту^{575}. Но, в конечном счете, ни одна группировка не поддержала Флюшинг и Вер. Вместо этого Штаты Зеландии осторожничали, сопротивляясь фрисландской точке зрения в отношении существования утвержденного требника, который якобы нарушила Голланлдия, но одновременно считая, что «несколько суверенных провинций, вступив в конфедеративный союз, так тесно связаны друг с другом, что словно являются единым целым и составляют одно государство, одно правительство и одну республику, не отказываясь, однако, от своих прав суверенитета»; частичный суверенитет Генеральных Штатов со всей очевидностью вытекал из того факта, что «самые благородные и самые существенные части суверенитета» были переданы Генералитету^{576}. Таким образом, Зеландия соглашалась с Фрисландией, что суверенитет частично принадлежит Генеральным Штатам и частично отдельным провинциям. Мидделбург, Зирикзее, Толен и Гус были согласны остановиться на этом и «не беспокоить больше господ из Голландии», к немалому разочарованию зеландской общественности, проповедников и регентов Флюшинга и Вера.

Полемика, которая немедленно находила отклик в народных массах, без конца шла в Генеральных Штатах, провинциальных ассамблеях, городских советах, консисториях и, в случае с Гелдерландом, который в сентябре примкнул к Фрисландии в осуждении голландского требника, в окружных ассамблеях. Де Витт неустанно доказывал, что провинции были суверенами — за исключением Генералитетских земель, где суверенами были Генеральные Штаты. Его позицию подкрепило своевременное издание внушительного трехтомного труда «Public Gebedt» (Амстердам, 166364 гг.), принадлежавшего перу его тезки и кузена и ярого антиоранжиста Йохана де Вита (1618-76 гг.). Этот труд также был лично отредактирован пенсионарием и содержал все возможные аргументы для доказательства того, что суверенитетом в Голландии обладали Штаты Голландии, «то есть ridderschap и города, причем регентов городов коллективно представляли Штаты Голландии». Де Вит считал, что «аристократическая республика», такая как «Голландия», была самой лучшей формой государственного устройства и была избрана самим Богом «ради его народа, детей Израиля»^{577}, и приводил принцип Тацита, что молитвы за кого-либо, кроме суверенной власти, в публичных богослужениях ослабляют само государство. Де ла Кура особенно порадовал второй том, опубликованный в ноябре; он считал, что публика, прочитав его, будет «всё больше ценить поведение своего законного правительства и отвергнет суровое господство и тиранию, которую стремились навязать Голландии другие провинции»^{578}.

В 1663 г., когда споры достигли апогея, Уйтенхаж де Мист опубликовал еще несколько книг, проникнутых бескопромиссно-республиканскими идеями. Он также цитировал римскую политическую мудрость и Тацита, доказывая необходимость, в целях сохранения «свободы», подчинения государственной Церкви светским властям. Коренные «интересы» Республики, утверждал Уйтенхаж де Мист, заключались в сохранении мира, надлежащем отправлении правосудия, рачительном обращении с государственными финансами, позволении ее гражданам богатеть, и, в первую очередь, «гарантировании свободы жизни и совести и, особенно, религии»^{579}. Один из главных доводов, которые он приводил в защиту своего тезиса о том, что интересы Голландии будут лучше соблюдаться без штатгальтера, состоял в том, что влияние государственной Церкви на общество возросло именно через институт штатгальтерства. «Где теперь, — язвительно вопрошал он, — те пламенные проповедники, которые в 1650 г. без всяких стеснений бичевали Штаты Голландии с кафедры?»^{580} — напоминая, что при Вильгельме II проповедники были более смелыми и более влиятельными.

Самым убедительным трудом, призывавшим к более широкой роли государственной Церкви, изданным в 1663 г., был первый том «magnum opus» (центрального труда (лат.)) Воэция, его «Politica Ecclesiastica» (4 тома, 1663-76 гг.). Он бескомпромиссно отвергал эрастианство партии Штатов, защищая автономию и широкую ответственность государственной Церкви^{581}. Труд Воэция был издан на латыни, но из-под прессов печатных станков в ответ на книги де Витта, де Вита, де ла Кура и Уйтенхаж де Миста выходило множество голландскоязычной, популярной литературы воэцианского направления. Одним из самых нелицеприятных был «Воскресший Барневелт», трактат, написанный кем-то из близкого окружения Воэция или, возможно, самим Воэцием, который язвительно высмеивал принципы Гроция, «принципы, губительные для страны и противоречащие Унии», рассматривая доктрину провинциального суверенитета как уловку, направленную на превращение шести малых провинций в «планеты-спутники», вращающиеся вокруг «солнца-Голландии». Этот трактат осуждал новый требник как нарушение резолюций Генеральных Штатов 1618 и 1651 гг., считая, что вопросы, связанные с государственной Церковью, насколько это касалось светских властей, были прерогативой Генералитета^{582}, и, опять-таки, напоминая читателям, что именно Штаты Голландии составили ответ Генеральных Штатов Пекиусу, в котором утверждалось, что суверенитет в Соединенных Провинциях «неоспоримо принадлежит Генеральным Штатам и Штатам провинций». Такая напористая пропаганда привела к тому, что Воэция и тех его последователей, которых оппозиционеры называли «реформатскими иезуитами», обвинили в стремлении к подчинению регентов и населения власти Церкви и подрыву власти Штатов. В качестве составной части своей кампании они якобы исподволь внедряли в сознание молодежи и необразованных людей представление о том, что Олденбарневелт был «предателем, негодяем и врагом страны и религии, справедливо осужденным и казненным»^{583}.

В этот момент у воэцианцев не было особого выбора, кроме как оправдывать казнь Олденбарневелта, ибо этот эпизод был, более чем когда-либо, излюбленной темой публицистики партии Штатов. «Паламед» Вондела (см. стр. 488 выше), запрещенный между 1625-50 гг., заново вышел в свет в 1652 г. и переиздавался в 1660, 1662 и 1663 гг. Его первые театральные постановки произошли в разгар ожесточенных споров в Роттердаме в 1663 г. и в Амстердаме в феврале 1665 г. После того, как Роттердам и Амстердам прибегли к «Паламеду», оранжисты нанесли свой контрудар на театральной сцене. Он принял форму трагедии «Wilhem, of gequetste vryheyt» (1662 г.) Ламберта ван дер Босха, непреклонного антикатолика и соректора дордрехтской латинской школы. Его пьеса прославляла Вильгельма Молчаливого, напоминая публике, сколь многим обязана ему и Оранскому дому в целом нидерландская «свобода», и способствуя росту почтения к штатгальтерству^{584}. В этой-то наэлектризованной атмосфере Вондел написал свою последнюю политическую пьесу, «Батавские братья, или Подавленная свобода» (1663). В ней Вондел воспевал батавское восстание против римского угнетения таким способом, который позволил ему, прибегнув к ассоциациям и намекам, встать на защиту «Истинной свободы» против оранжизма. Он титулует римского наместника, чья жестокость, коррупция и злоупотребления вызвали восстание, «штатгальтером», чья власть опиралась на контроль над армией, и чьи противоправные действия поощряли корыстолюбивые фавориты^{585}. Так как антиоранжизм Вондела был направлен, главным образом, против Морица и Вильгельма II, акцент на незаконных действиях был также способом разжечь народное негодование, особенно против этих двух штатгальтеров.

Идеологическая распря между партиями-фракциями достигла своей кульминации в 1663 г. Но пока оранжисты оставались слабыми в политическом отношении, они не могли эффективно атаковать «Истинную свободу». Как выразительно замечал де л а Кур, то была «vana sina viribus ira» («пустая бессильная ярость» (лат.))^{586}. Более того, с течением времени Штаты Фрисландии добивались всё меньших успехов в своих усилиях мобилизовать оппозицию голландской гегемонии среди других провинций. Дело в том, что к возраставшей английской угрозе прибавились трения в нидерландско-немецких пограничных землях, вызванные растущим могуществом и честолюбивыми устремлениями Кристофа-Бернарда, князя-епископа Мюнстера. И за морями, и на восточной окраине Республика столкнулась с небезопасным и туманным будущим, и с каждым прошедшим месяцем становилось все более очевидным, что единственный способ противодействия этим трудностям заключался в признании верховенства Голландии. На своем собрании в июле 1661 г. Штаты Гелдерландауже выразили обеспокоенность агрессивной, воинственно католической политикой Мюнстера. Овладев городом Мюнстер и собрав одну из сильнейших армий в Германии, князь-епископ заставил обхаживать себя королей Англии и Франции. Гелдерланд и Оверэйссел могли сколько угодно утверждать, что являются суверенными провинциями, но знали, что были беспомощны перед лицом мюнстерского могущества и притязаний без защищавшего их «зонта» Голландии. КристофБернард формально потребовал вернуть Боркуло в феврале 1664 г. «Гелдерландцы, — сообщал Даунинг, — говорят, что они скорее рискнут всем, что имеют, нежели уступят его, ведь он расположен на их границах и представляет собой исключительно сильное место». «Но до сих пор, — отмечал он, — Голландия сохраняет внешнюю безучастность в этом вопросе, надеясь тем самым вынудить Гелдерланд согласиться с ней в отношении новой молитвы, и отменить свою резолюцию, направленную против нее»^{587}. Вскоре стало ясно, что покровительство Голландии больше значит для Гелдерланда, чем упорствование в дискуссии об общественных молитвах — предмет, по которому Штаты Гелдерланда внезапно впали в молчание.

ВТОРАЯ АНГЛО-ГОЛЛАНДСКАЯ ВОЙНА, 1664-1667 гг.

Вторая англо-голландская война официально началась в марте 1665 г., но в действительности военные действия открылись в начале 1664 г. Еще с того времени, когда Англия заключила мир с Испанией в 1660 г. и возобновила мировую морскую экспансию, трения между соперничавшими английской и голландской торговыми империями стали обостряться. Интересы Англии и Нидерландов пересекались в разных регионах земного шара, но особенно сильно в Западной Африке, на островах Карибского моря и в Восточных Индиях, — глобальная конфронтация, запутанная и острая, которая, по всей вероятности, вела к новой войне еще с 1661 г. и объясняла холодный прием «Нидерландского дара». Это была одна из тех войн, которые ожидались всеми и готовились на протяжении многих лет. К 1664 г. английское притеснение нидерландского судоходства и стычки в колониях достигли такой высоты, что обе стороны неизбежно двигались к конфликту. К тому времени, когда Карл II официально объявил войну, около 200 нидерландских судов уже были захвачены и несколько голландских колоний опустошены, в том числе — предыдущей осенью — Новые Нидерланды, название главного города которых, Нового Амстердама, было изменено на Нью-Йорк. В Англии и английских колониях царили ярые антиголландские настроения. Сэмюэль Пепис не преувеличивал, когда писал в 1664 г., что и королевский двор, и город Лондон «были одержимы войной с Нидерландами», предвкушая получить от нее большие выгоды.

Как и в 1652-54 гг., другие европейские державы (кроме Португалии и Мюнстера) не испытывали особых сомнений в правоте Республики, но отмечали, что Англия обладала военной силой и почти всеми стратегическими преимуществами^{588}. Республика, подстрекаемая Голландией, непрерывно стремилась к усилению и увеличению своего военно-морского флота и морской администрации, приведя свои адмиралтейские коллегии, доки, арсеналы и склады в состояние боевой готовности^{589}. У нидерландцев отныне был гораздо более крупный военно-морской флот, чем раньше, с более профессиональными морскими офицерами, больше и лучше построенных военных кораблей и более тяжелые пушки. Но англичане также не теряли даром времени и накапливали ресурсы, чтобы помешать нидерландцам «залатать бреши» и, в целом, сохраняли свои преимущества, особенно по части веса орудий. В апреле 1665 г. королевский военно-морской флот насчитывал в своем составе 8 кораблей 1-го ранга, вооруженных более чем 70 пушками, по сравнению со всего лишь четырьмя с нидерландской стороны^{590}.

Голландские регенты значительно улучшили свой военно-морской флот, но были бессильны избавить его от идеологических трений — как и саму Республику в целом. Эти трения угрожали принять столь же хронический характер, как и во время первой войны. Когда капитан «Гауды» (56 тонн) поднял флаг Штатов в начале первой битвы в Северном море, его подчиненные отказались сражаться, пока он не заменит его цветами принца (Оранского). После первых поражений партийные распри стали принимать все более растущий масштаб, так как республиканские адмиралы стремились возложить вину на Корнелиса Тромпа и Яна Эвертсена, своих коллег-оранжистов^{591}. Отношения между де Рюйтером и Тромпом становились все более напряженными. Донесения, что последний «негласно подстрекал разных лиц распускать толки… что их главой должна стать некая сиятельная особа, и так переводить разговор на принца Оранского», едва не привели к аресту Тромпа в июне 1665 г.^{592} В конечном счете, в самый разгар войны, в августе 1666 г., он был уволен с флота за нарушение субординации, несмотря на то, что был способным командующим и пользовался популярностью в народе^{593}. Он оставался в опале до самого конца существования республиканского режима, вновь поступив на военно-морскую службу только после того, как Вильгельм III примирил его с де Рюйтером в 1673 г. Портреты младшего Тромпа писали так же часто, как и любого из его коллег, и он позировал для многих художников, в том числе для Каспара Нетшера и Сэмюэля ван Хогстратена. Но здесь также не обошлось без вмешательства идеологии. На одной картине Абрахам Виллертс (Рейксмузеум, Амстердам) изобразил его в древнеримском костюме и плаще ярко-оранжевого цвета.

Большинство иностранных наблюдателей было уверено в том, что Голландия была слабейшей стороной и, будучи представителями монархов и презирая республиканскую систему правления, пришло к выводу, что ее децентрализованная, консультационная структура роковым образом сдерживала ее эффективность. Если республиканские регенты считали республику более совершенной формой государственного устройства, чем монархию, типичный европейский дипломат того времени полагал иначе, особенно в том, что касалось силы и боеспособности. И по сравнению с Венецией или Генуей Нидерландской Республике, с точки зрения стороннего наблюдателя, вдвойне препятствовала ее трехуровневая структура. Даунинг предсказывал еще до начала войны, что, если король останется непреклонным, нидерландцы капитулируют без боя; и что, если они все же решатся воевать, то будут безнадежно разобщены и быстро потерпят поражение.

Даунинг приводил многочисленные аргументы в поддержку своего утверждения^{594}. Он отмечал, что сотрудничество де Витта с Амстердамом ослабело после смерти Корнелиса де Грефа в 1664 г., и что даже в Голландии «каждый город завидует другому, и нет ничего более легкого, чем договориться с одним, оторвав его от другого». С 1660 г. количество оранжистских городов в Голландии — теперь сюда относились Лейден, Харлем, Роттердам, Энкхёйзен, Горкум, Схонховен и Пурмеренд — ощутимо возросло. Но самую ключевую роль, доказывал он, играла система провинциальных правительств, слабость внутренних провинций и отсутствие у них заинтересованности в войне с Англией. Даунинг уверял своих хозяев, что каждая провинция была сувереном, и что внутренние провинции не будут участвовать ни финансово, ни каким-либо иным образом в войне. Наконец, он подчеркивал, что население было обременено высокими налогами, а Генералитет и Штаты Голландии — громадными долгами.

Первая большая битва у Ловестофта в июне 1665 г. как будто бы полностью подтвердила предсказания об английском превосходстве и оправдала самоуверенность английских купцов и колониальных губернаторов. Нидерландцы отправили против англичан самый мощный флот, который они когда-либо выводили в море: 103 корабля с 21 613 человек на борту (количество, эквивалентное примерно одной трети совокупных людских ресурсов нидерландского торгового и рыболовецкого флотов) и 4 869 пушек^{595}. Но нидерландские крупные боевые корабли существенно уступали по своей огневой мощи английским трехпалубным. 17 нидерландских военных кораблей были потоплены или захвачены. Флагман Обдама «Эндрахт» (84 пушки, 500 человек) взлетел на воздух, унеся жизни адмирала и почти всего экипажа, за исключением всего пяти человек, причем взрыв был такой силы, что его, как утверждается, было слышно даже в Гааге.

Моральный дух на флоте, на амстердамской бирже (см. табл. 39) и по всей Республике стал падать. К 1660-м гг. купцы и регенты, так же, как и иностранные дипломаты, привыкли рассматривать колебания курса акций на амстердамской фондовой бирже, особенно на акции в амстердамской палате ОИК, как индикатор уверенности в перспективах Республики в целом, равно как и великих колониальных компаний. В начале 1664 г. курс акций ОИК оставался высоким, на уровне 498%, отражая процветание и политическую стабильность начала 1660-х гг. Курс акций ВИК несколько оправился от катастрофического падения в конце 1650-х — начале 1660-х гг. Весной 1664 г., однако, по мере того, как обе морские державы двигались к войне, произошло резкое падение курса акций, которое привело к банкротствам и разорительным долгам^{596}. Осенью того же года, после успехов де Рюйтера в Западной Африке, где он отвоевал форты, захваченные англичанами у нидерландцев в предыдущем году, курс акций ВИК временно поднялся. «Сведущие люди» покупали акции ВИК после триумфа де Рюйтера, но недолго тянули, прежде чем снова их перепродать.

Весной 1665 г, курсы акций ОИК и ВИК возобновили свое падение. После сражения при Ловестофте деловая активность пошла на убыль, курс акций ОИК упал с 336 до 322, — один из самых низких показателей, зафиксированных за всю вторую половину XVII в. Но в скором времени и общий моральный климат, и деловая активность оживились. Это было вызвано, главным образом, укреплением военно-морских сил Республики, значительная часть которых еще не была задействована в первом сражении. Благодаря тому, что основная часть флота, принимавшего участие в сражении, оставалась невредимой, «строительству в Роттердаме больших кораблей, с которыми в быстрые сроки оказались готовы объединиться три крупных корабля, недавно сошедшие со стапелей в Амстердаме, и надеждам, что флот скоро снова выйдет в море, курс акций ОИК опять поднялся с 336 до 348%»^{597}. Найдя достаточное количество моряков, адмиралтейская коллегия в Амстердаме увеличила их жалование до беспрецедентного уровня в 30 гульденов ежемесячно. В конце лета моральный дух еще больше окреп благодаря новостям, что возвращающийся из Индии флот, обогнув с севера Шотландию и Ирландию, уклонился от встречи с английским флотом и нашел сравнительное безопасное убежище в норвежском порту Берген. Курс акций ОИК вырос до 395%^{598}.

Война началась с поражения и в обстановке большого уныния. Но внутренние раздоры и нехватка единства, предсказанные Даунингом, так и не воплотились в жизнь. Действительно, внутренние провинции, как он утверждал, не имели прямой заинтересованности в войне с Англией. Но Соединенные Провинции были, в конце концов, не лигой «семи союзных суверенов», и Генералитет, неустанно подталкиваемый Голландией, предоставлял людей и ресурсы пропорционально численности населения на гораздо более высоком, а не низком уровне, чем в то время могли себе позволить монархические страны, такие как Англия, Франция или Испания^{599}.

По общему мнению, сотрудничество Гелдерланда, Оверэйссела и Гронингена, — хотя и не Утрехта и Фрисландией — могло частично объясняться угрозой, которую представлял для них князь-епископ Мюнстера. Но Мюнстер не был новым или непредвиденным элементом в ситуации, а долгосрочным фактором, формирующим реальность Нидерландской Республики. Восточные провинции отлично знали — но знали давно — что никто другой не защитит их от воинственного контрреформатского княжества-епископства или любого другого могущественного восточного соседа, кроме Голландии, и что Голландия защитит их только в том случае, если они будут взамен сотрудничать с ней.

Де Витт и Генеральные Штаты старались отговорить князя-епископа от союза с Англией, продемонстрировав силу на востоке. В начале 1664 г. Кристоф-Бернард изгнал нидерландцев из форта в долине Эмса — Дилершанса, занятого гарнизоном от имени графа Восточной Фрисландии. В мае 1664 г. нидерландские войска под командованием фризского штатгальтера вторглись в Мюнстерланд и отвоевали форт. Но на князя-епископа это не произвело желаемого впечатления, и не без оснований. Ибо голландские регенты сократили армию Генералитета как в количественном, так и в качественном отношении до такой степени, что она больше не представляла надежного сдерживающего фактора. В сентябре фон Гален официально потребовал возврата Боркуло-Лихтенворде; не получив удовлетворительного ответа, он объявил войну. Затем, опираясь на английские субсидии, он вторгся в Гелдерланд и Оверэйссел с двадцатитысячной армией.

Нидерландская армия на востоке, находившаяся под командованием теперь уже пожилого Йохана Морица Нассау-Зигена, в беспорядке отступила за линию Эйссела. Мюнстерские войска заняли Олдензал, Алмело и большую часть округа Твенте и, дальше на юг, Бредеворт, Дотинсхем и большую часть «Ахтерхока» Гелдерланда. Неудача армии в защите восточных провинций повредила престижу партии Голландских Штатов, вызвав новые дискуссии о том, кто должен командовать армией и как она должна быть организована. Значительная часть критики обрушилась на брата де Витта, который, как один из «военных депутатов» Генеральных Штатов, санкционировал отход к Эйсселу.

После этого князь-епископ опустошил Дренте или, как охарактеризовал это негодующий Спиноза, «безрассудно вторгся во Фризию, как козел Эзопа, бросившийся в колодец»^{600}. Большие части Республики охватила паника, не в последнюю очередь Гронинген, который теперь оказался под угрозой. Понадобилось прибытие французских вспомогательных сил в ноябре, чтобы стабилизировать фронт, и прекращение английских субсидий, чтобы принудить мюнстерцев к бесславному отступлению, которое с уверенностью предсказывал Спиноза своим корреспондентам в Лондоне.

Но хотя мюнстерская угроза объясняет растущую наклонность Оверэйссела, Гелдерланда и Гронингена к сотрудничеству с Голландией, ей нельзя приписать широкую народную поддержку режима де Витта во время войны, ослабление оранжистского движения в 1665-66 гг. по сравнению с его размахом в годы первой англо-голландской войны, или солидарную позицию Фрисландии. Штаты Фрисландии давно знали, что война с Англией повредит делу оранжистов в Республике. В октябре 1664 г. Фрисландия требовала всё больших уступок от Англии ради восстановления «мира и дружбы»^{601}. Но прошло совсем немного времени, и Фрисландию также захлестнула волна патриотических чувств, поднявшаяся в Республике. Некоторые депутаты Штатов Фрисландии сопротивлялись уплате фрисландской квоты в расходах на снаряжение экспедиции де Рюйтера в Западную Африку, на том основании, что Фрисландия не имеет никакого отношения к находившимся там фортам. Но большинство согласилось с точкой зрения, что английские нападения в Гвинее были агрессией против «нашего дорогого общего Отечества» и «всего государства Соединенных Нидерландов», и что Фрисландия должна уплатить свою квоту^{602}.

Военные и военно-морские расходы Генералитета возросли в 1665 г. примерно в два с половиной раза по сравнению с уровнем 1664 г. 11,6% -нал квота Фрисландии — вторая по величине после голландской — составила в этом году свыше 3 миллионов гульденов, заставив Штаты взять особые займы. Основная часть собранных во Фрисландии средств была потрачена на военно-морской флот. Адмиралтейская коллегия в Харлингене, две трети денежных средств которой поступало из Фрисландии, и одна треть — из Гронингена, оснастила в июне 1665 г. 14 военных кораблей, на борту которых находилось 3 115 человек и 700 пушек. Это представляло около У? людских ресурсов и пушек, задействованных с нидерландской стороны в сражении при Ловестофте. К лету 1666 г. фризско-гронингенский контингент нидерландского военно-морского флота увеличился до 28 кораблей с 5 000 человек и 1100 пушек на борту^{603}. Поведение фризских Штатов отражало умонастроение фризского общества.

Решающим фактором, благодаря которому Республика сумела оправиться от поражений 1664-66 гг., не сдалась и, в конечном счете, вышла из войны победителем, было отношение населения. Французский посол рано осознал всё значение этого, когда писал в январе 1665 г., что «les peuples sont fort animez, et accordant pour cette guerre tout ce qu'on leur demande» («народ полон воодушевления и согласен предоставить всё, что нужно для этой войны» (фр.))^{604}. В результате ведущие оранжистские и проанглийски настроенные личности, такие как фризский депутат Виллем ван Харен, член Raad van State и один из ближайших союзников Даунинга в Республике, обнаружили, что идут не в ногу с настроениями в своих провинциях и в Генералитете. Война уменьшила влияние оранжистской знати в Фрисландии, укрепив так называемую фракцию Айлвы среди grietmannen и знати, в которой доминировали семьи Айлва и Гровестинов, и которая была также, в целом, проголландской партией в Фрисландии. Виллем-Фредерик умер в 1664 г., и хотя его сторонники по-прежнему сохраняли влияние, а его вдова, графиня Альбертина-Агнесса, в качестве регентши при их младшем сыне, Хендрике-Казимире II (1664-96 гг.), стремилась защитить интересы фризского штатгальтерства, на какое-то время антиголландская партия не имела иного выбора, кроме как затаиться.

Особенно острым вопросом, не только для де Витта и оранжистов, но и для английского двора, была роль юного принца Оранского. Де Витт стремился свести к минимуму любое возрождение народных чувств в пользу Оранской династии. Оранжисты не имели никакого желания поддерживать де Витта; но они не могли позволить себе отмежеваться от войны. Сама сила народной поддержки войны сделала императивом, с их точки зрения, отделение принца от Карла II, а не военные усилия. Щекотливость ситуации была ясна всем, когда в апреле 1665 г. 15-летнему принцу Оранскому предложили посетить флот в Текселе. Республиканские регенты, оказывается, «не выразили никакого удовлетворения или энтузиазма от его приезда; с другой стороны, если он приедет, ему придется пить за процветание флота, а недооценивать такие вещи недопустимо для Вашего Величества»^{605}. Однако были разработаны спешные меры, которые удовлетворили де Витта и оранжистов, одновременно расчистив пространство для того, чтобы затушевать английские связи принца в пользу бранденбургских родственных отношений. В мае 1666 г. на борту флота в Текселе состоялись большие торжества, когда принц посетил флагманский корабль де Рюйтера в сопровождении курфюрста Бранденбургского собственной персоной, а также герцога Голштейнского и других немецких князей^{606}. На этот раз моряков угостили крепким пивом, которое, несомненно, увеличило всеобщее ликование.

Постепенно на протяжении 1666 г. стратегическая ситуация Республики улучшилась. Французское вмешательство и прекращение поступления английских субсидий вынудили князя-епископа к бесславному отступлению. Посредники от Генеральных Штатов во главе с ван Бевернингком в апреле 1666 г. заключили с Кристофом-Бернардом Клевский мир, по которому он оставлял занятые им местности и отказывался от притязаний на Боркуло. Все нейтральные коммерческие центры — Гамбург, Любек, Венеция, Ливорно, Генуя и Кадис — за исключением одного лишь Лиссабона, оставались на прочных проголландских позициях. Дания-Норвегия, вместо того, чтобы принять сторону Англии, как надеялся Карл II, снова объединилась с Соединенными Провинциями, оказав помощь в отражении англичан от Бергена и закрыв Зунд для английского судоходства. Нидерландская вспомогательная эскадра, отправленная в датские воды, гарантировала, что англичане не смогут силой прорвать блокаду Зунда. В 1666 г. ни одно английское судно не вошло в Балтику или вышло из нее^{607}. В Восточных Индиях ОИК снова освободила моря от присутствия англичан и захватила несколько английских фортов. В северных водах голландские каперы, более многочисленные и лучше организованные, чем в 1652-54 гг., начали захватывать английские суда в ощутимом размере^{608}. В целом были захвачены около 500 английских торговых кораблей, в том числе 27 — де Рюйтером у Западной Африки и в Карибском море. Значительное число захваченных английских кораблей было продано с аукциона в Испании, 28 в одной только Корунье.

На какое-то время спад английской торговли не оказал большого воздействия на военные усилия англичан. Крупные морские сражения, запечатленные в серии мастерских картин Виллемом ван де Велде, продолжали оставаться очень ожесточенными. Нидерландцы под командованием де Рюйтера имели преимущества по части военного искусства и развертывания своих сил, но англичане по-прежнему обладали превосходством по весу пушек. Нидерландцы одержали слабо выраженную победу в «четырехдневном» сражении в июне 1666 г., но снова были разгромлены, с тяжелыми потерями, в сражении в день Св. Иакова (4 августа 1666 г.). Вскоре после этого нидерландцы потерпели тяжелое поражение, когда английский адмирал Холмс проник между северо-голландскими островами и сжег 150 купеческих судов, укрывавшихся за Терсхеллингом. Но в то время как нидерландцы имели в своем распоряжении деньги, военное снаряжение и припасы для оснащения своих флотов, Карл II и Парламент оказались не в состоянии сохранить их на прежнем уровне. Затраты были огромными, и английская морская торговля была почти полностью парализована. Потеря торговли и кораблей, нехватка достаточного количества припасов и воздействие Великой чумы и лондонского пожара, — все эти факторы внесли свой вклад в ослабление военных усилий. Деморализации общественного настроения способствовал и недостаток угля, который возник в Лондоне зимой 1666-67 гг. из-за того, что груженые им суда не пропускали нидерландский военно-морской флот и каперы. Психологически нидерландцы к концу 1666 г. уже одержали победу^{609}. Оставалось только использовать инициативу, оказавшуюся теперь в их руках.

В 1667 г. нидерландцы установили морскую блокаду юго-восточного побережья Англии до самого Хариджа на севере. В июне де Рюйтер совершил свой знаменитый рейд на Мидуэй (поднявшись по Темзе. — Прим. ред.), прорвав оборону, проплыл до замка Апнор, сжег береговые строения и пять кораблей Королевского военно-морского флота, и увел с собой в качестве трофея «Ройал Чарльз», английский флагман. Триумф де Рюйтера вызвал в Республике настоящую бурю восторга: звонили церковные колокола, запускались победные фейерверки и сжигались изображения короля Карла. Удача повернулась лицом к нидерландцам и на Карибах. В 1665 г. казалось, что английские губернаторы в Новом Свете были близки к «полному изгнанию голландцев из всех мест в Западных Индиях». Вскоре Новые Нидерланды, Синт-Эстатиус, Саба, Эссекибо и Померун были захвачены, и король был «полон надежд вскоре услышать об аналогичных успехах против Кюрасао»^{610}. В отличие от его успехов в Западной Африке, экспедиция де Рюйтера на Карибах ничего не достигла. Но Кюрасао устоял, и в конечном итоге нидерландцы отвоевали Эссекибо и Померун. В 1667 г. зеландская экспедиция из семи кораблей и 1 000 человек захватила английский форт в Парамарибо и, вместе с ним, всю потенциально богатую сахаром колонию Суринам. ВИК также снова заняла Тобаго.

Мир был подписан в Бреде в июле 1667 г. В соответствии с его условиями, Англия сохраняла за собой Нью-Йорк, но возвращала Синт-Эстатиус и Сабу, уступала Суринам и бывшую английскую западноафриканскую торговую базу в Коромантине, переименованную после этого в Форт-Амстердам, отказывалась от своих давних притязаний на остров Пола-Рун в архипелаге Банда, признавала принципы «Свободный корабль, свободные товары», и соглашалась модифицировать Навигационный Акт, позволив Германии считаться частью естественной внутренней периферии Республики^{611}.

Бредский мирный договор был триумфом Республики, партии-фракции Штатов, де Рюйтера и военно-морского флота, а также лично братьев де Витт. Корнелис де Витт, потерпевший унизительное фиаско в 1665 г. на Эйсселе, теперь был прославлен на аллегорической победной картине, повешенной в дордрехтской ратуше, где он был изображен представителем Генеральных Штатов на флоте, руководившим рейдом (смотри илл. 22) на Мидуэй, и увенчанным лавровым венком. На долю военно-морского флота, и не в последнюю очередь де Рюйтера, также достались почести. Одна из аллегорических победных картин, в настоящее время хранящаяся в Рейксмузеуме, изображает де Рюйтера и других адмиралов символически возрождающими рыбную ловлю, вытягивая сеть, полную сельди.

Напротив, для оранжистов война закончилась в обстановке растерянности и унижения. На ранних ее этапах юный принц и вдовствующая принцесса искусно лавировали между Сциллой, делая вид, что являются орудиями в руках де Витта, с одной стороны, и Харибдой, не проявляя энтузиазма к войне, с другой. Во время мюнстерского вторжения, когда внимание было сосредоточено на прискорбном состоянии армии и слабости обороны Республики на востоке, даже возникли некоторые предпосылки для продвижения дела принца. Всеобщей агитации за вручение командования армией лицу благородного происхождения было трудно сопротивляться. Но принцу было только шестнадцать лет, и партия Штатов доказывала, что военный опыт был более важным качеством, чем наличие прославленных предков. Чтобы отвлечь внимание от принца, были предложены кандидатуры двух знаменитых иностранных военачальников, которые могли бы взять на себя верховное командование — маршала Тюренна и шведского генерала Врангеля^{612}. В 1650-х гг. среди членов партии-фракции Штатов возникло республиканское представление, что единственный способ решения проблемы командования армией Республики заключается в том, чтобы найти иностранного военачальника с большим военным престижем, но не представлявшего политическую угрозу им самим. Это была традиция, которой в свое время воспользовался Мальборо.

Рассматривая сложившееся положение, в марте 1666 г. лейденский vroedschap пришел к выводу, что у принца было мало шансов получить назначение на высшую должность в ближайшем будущем, но что в скором времени в его судьбе можно было ожидать перемен к лучшему. В связи с этим члены городского совета считали жизненно важным убедить вдовствующую принцессу отослать всех людей, тесно связанных с Англией, подальше от принца, — особенно это касалось его гувернера Виллема ван Нассау, heer'а ван Зюленстейна, и передать опеку над Вильгельмом только ведущим деятелям «этого государства»^{613}.

Несомненно, оранжисты были более склонны, чем партия-фракция Штатов, агитировать за скорейший мир с Англией, даже если это означало признание поражения. В августе 1666 г., когда военное счастье Республики, казалось, окончательно от нее отвернулось, харлемский vroedschap рекомендовал «приложить все возможные усилия» ради заключения мира, ибо «продолжение войны с этой короной будет означать полную гибель нашего возлюбленного Отечества»^{614}. Но лишь немногие оранжисты мыслили в категориях активной соглашательской политики с Англией. Главное значение «Заговора Бюата», раскрытого в августе 1666 г., заключалось в том, что он показал, несмотря на острую партийно-фракционную вражду, существование довольно высокоразвитого чувства верности «этому государству»^{615}. Анри Бюат был французским офицером на службе Генеральных Штатов, прикомандированным к свите юного принца, и страстным оранжистом, который стоял в центре заговора, организованного английским министром, лордом Арлингтоном. Цель заговора состояла в совершении оранжистского coup d'etat, который должен был свергнуть де Витта, положить конец войне, возобновить англо-нидерландскую дружбу и восстановить институт штатгальтерства. Бюат выдал себя при самых комичных обстоятельствах, перепутав в спешке свои письма, и лично по ошибке вручив де Витту секретное послание от лорда Арлингтона, которое раскрыло всё. Он был арестован и назвал имена своих сообщников. Но выяснилось, что кроме двух регентов-экстремистов в Роттердаме — одним из них был Йохан Кевит, который сумел бежать в Англию, — лица, замешанные в заговоре против режима, не были ни многочисленными, ни влиятельными. Этот эпизод, тем не менее, вызвал большой резонанс и оставался причиной неутихающей вражды между партиями-фракциями в последующие годы.

Раскрытие дела Бюата, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, значительно усилило власть де Витта. В письме к вдовствующей принцессе, написанном 30 августа — за день до похорон Франса Хальса в Харлеме — он описал разоблачение заговора как «явное чудо, сотворенное Богом». До ареста Бюата в Республике велась общественная кампания за назначение принца главнокомандующим армией — в том числе и в Голландии. Так, в апреле 1666 г. де Витт и Gecommitteerde Raden пришлось разъяснить «Несколько важных принципов управления государством», то есть республиканскую концепцию, чтобы убедить Штаты Голландии категорически отвергнуть предложение, убедив в этот момент особенно Зеландию, что принц Оранский должен стать капитан-генералом, но не штатгальтером^{616}. В следующие месяцы после ареста Бюата вся эта кампания прекратилась. Де Витт и его союзники смогли ужесточить контроль над окружением и образованием принца, в конечном счете, избавившись от Зюленстейна и других нежелательных оранжистов. Де Витт продолжал уверять вдовствующую принцессу, что с предельной серьезностью относится к образованию принца, и что Голландия отстранила его от военного командования не из-за враждебности к Оранскому дому, но только из «государственных соображений». Рассматривая ситуацию несколько месяцев спустя, лейденский vroedschap посчитал бесполезным на данное время настаивать на том, чтобы принцу Оранскому было предоставлено место в Raad van State, придя к заключению, что следует дождаться «более благоприятной возможности»^{617}.

КОНФЛИКТ РЕСПУБЛИКИ С ЛЮДОВИКОМ XIV

В первые годы личного правления Людовика XIV (1661-1715 гг.) казалось, что прежняя холодность, преобладавшая в отношениях между Францией и Соединенными Провинциями с 1647-48 гг. (когда последние заключили сепаратный мир с Испанией) закончилась. Франция и Республика снова были после подписания франко-голландского договора 1662 г. официальными союзниками, и Нидерланды выиграли от этого в целом ряде отношений. В противостоянии с Англией партия-фракция Штатов нашла в союзе с Францией противовес стюартовским связям оранжистов, как у себя на родине, так и за ее пределами. Во время второй англо-голландской войны союз с Францией помог Республике скорее косвенным образом, чем напрямую, но, тем не менее, представлял для нее значительную ценность. Французские войска не сражались против англичан (кроме как на Карибах), но Людовик оказывал закулисную поддержку, по крайней мере, на первых порах, не желая, чтобы Республика была побеждена и Англия стала владычицей морей; прежде всего, он помог остановить войска князяепископа Мюнстера. Сложившаяся ситуация, таким образом, на протяжении нескольких лет напоминала баланс сил, существовавший во время Двенадцатилетнего перемирия, когда Англия поддерживала Морица, а Франция — Олденбарневелта и «арминиан».

Первоначально Людовик стремился к установлению дружественных отношений с партией-фракцией Штатов. В 1660-х гг. испанская монархия все еще считалась главным противником Франции, по крайней мере, до 1668 г., а Испанские Нидерланды — главным центром соперничества великих держав. Более того, всей Европе было очевидно, что французская гегемония должна значительно усилиться, если Соединенные Провинции станут, в некоторой степени, клиентским государством Франции. Людовик безуспешно предлагал де Витту — который гордился тем, что он выше коррупции — щедрый ежегодный пенсион. В качестве составного элемента его стратегии, направленной на превращение де Витта в оружие французской политики, французский посол д'Эстрада по приезду в Республику в 1663 г. привез инструкции по примирению враждующих фракций Вета и Тибалта в Мидделбурге, а также улучшению сотрудничества между Зеландией и Голландией, к выгоде партиифракции Штатов и в ущерб оранжистам^{618}. В это время пресса в Республике в целом подчеркнуто благожелательно относилась к Людовику^{619}.

Но с самого начала эту зарождающуюся дружбу Франции и Республики омрачали трения. Два главных источника напряженности, один стратегический и территориальный, другой — экономический, разрушили франконидерландское согласие и сыграли решающую роль в формировании последующего политического курса обеих держав. Первым было будущее Испанских Нидерландов. После того, как Испания вывела большую часть своих сил из Нидерландов, в одной из самых стратегически важных зон Европы возник вакуум власти, который стал источником опасной нестабильности, испанское могущество шло на убыль одновременно с формированием Людовиком крупнейшей и самой сильной армии тогдашнего мира. Результатом этого стало фундаментальное изменение баланса сил. С 1540-х гг. южные Нидерланды играли роль испанского, а также европейского барьера для французской экспансии, сдерживая французские амбиции на всем континенте. Теперь же этот барьер внезапно рухнул, и на пути у французских амбиций и территориальной экспансии, казалось, больше не было преград.

Слабость Испании в южных Нидерландах тревожила де Витта еще с 1663 г.^{620} Людовик откровенно давал понять, что вынашивает планы на этот регион, хотя, на данном этапе, был не против обсуждения своих экспансионистских намерений с голландским союзником. Де Витт посчитал благоразумным вступить в переговоры о возобновлении франко-нидерландского соглашения о разделе от 1635 г., в соответствии с которым большая часть Испанских Нидерландов должна быть аннексирована Францией, а территории к северу от линии, соединявшей Остенде с Маастрихтом, включая Брюгге, Гент, Мехельн и Антверпен, отойти к Республике^{621}. Он также обсуждал с Людовиком возможность превращения южных провинций в «свободные» кантоны, по швейцарскому образцу, под совместным франко-нидерландским протекторатом. Но регенты испытывали сильные сомнения и оговорки насчет такого предложения, вызванные, не в последнюю очередь, опасениями Амстердама, что Антверпен в случае его реинтеграции в состав Соединенных Провинций сможет восстановить свое былое величие и, таким образом, освободиться от блокады устья Шельды, препятствовавшей его торговле с 1572 г. Ибо закрытие Шельды для морской торговли должно было продолжаться, очевидно, только до тех пор, пока Антверпен оставался под властью Испании и пока действовали условия Мюнстерского договора. Что было еще более тревожным, в случае раздела южных провинций возникала перспектива того, что увеличившая свою территорию Франция будет напрямую граничить с Республикой.

Опасения нидерландцев возросли весной 1663 г., когда Людовик забрал назад свой отказ, торжественно сделанный во время женитьбы на его невесте из династии Испанских Габсбургов, от ее наследственных прав на Испанские Нидерланды, на том основании, что он не получил обещанного за ней приданого^{622}. Испанская корона, чьи войска тогда были направлены против Португалии, попыталась уравновесить французское давление, предложив Соединенным Провинциям стать гарантом границ Испанских Нидерландов, сыграв на опасениях Голландии, что Франция станет ее непосредственным соседом. Но де Витт, считая, что было бы фатальной ошибкой связывать будущее Республики с ослабевшей испанской монархией, отверг предложение Мадрида о нидерландско-испанском оборонительном пакте для защиты южных Нидерландов от Франции^{623}. Пенсионарий сказал испанскому послу, дону Эстебану де Гамарра, что если Испания не сможет защитить южные провинции, они должны стать либо автономной конфедерацией, по нидерландскому или швейцарскому образцу (решение, известное под названием «кантональное устройство»), либо же быть переданы императору, который смог бы лучше защищать их. Когда в декабре 1663 г. Гамарра снова стал настаивать на заключении нидерландско-испанского союза, де Витт ответил, что не считает «хорошим планом прислоняться к стене, которая вот-вот рухнет». Гамарра возразил на это, что именно поскольку такой риск существует, нидерландцы должны подпереть ее, ибо, если стена падет, они «будут погребены под ее обломками»^{624}.

Другим источником трений были коммерция и колонии. До 1662 г. французская корона была настолько заинтересована в обеспечении нидерландского сотрудничества против Испании, что избегала любых радикальных мер, которые могли бы поставить барьер на пути растущего нидерландского проникновения на французский рынок, или преобладание нидерландцев в перевозке основных предметов французского экспорта — вина, бренди и соли. Точно так же французская корона не вкладывала особой энергии в создание конкурирующей империи торговли, навигации и заморских колоний. Но это положение изменилось с началом личного правления Людовика. Дружба с Нидерландами отныне стала не столь существенна для Франции, чем в эпоху Генриха IV и Ришелье, тогда как, особенно с 1640-х гг., объем продаж во Франции голландских тканей, остендских товаров, рыбы, продуктов китобойного промысла, табака, керамики и сахара-рафинада, также как балтийских товаров, многократно увеличился. К 1660-м гг. эти растущие успехи нидерландской коммерции во Франции вызвали массовое негодование среди французских купцов и мануфактурщиков, а в то же время Людовик, стремясь уравновесить морское могущество и колониальную экспансию нидерландцев и англичан, приступил к амбициозной программе меркантилистских инициатив, которые во многих местах сталкивались с нидерландскими интересами, как в Европе, так и в Индиях.

Начало франко-нидерландского экономического конфликта восходит еще к периоду, предшествовавшему второй англо-голландской войне. Но на этом этапе Людовик воздерживался от открытого соперничества, которое так отравляло отношения между Англией и Республикой. В 1664 г. был введен новый генеральный тариф, детище Кольбера, по которому импортные пошлины были сохранены на уровне более или менее приемлемом, хотя и вызывавшем некоторое недовольство, для нидерландцев^{625}: только импорт сахара-рафинада во Францию был обложен непомерно высоким тарифом. Это нанесло тяжелый удар по амстердамской отрасли переработки сахара, которая с 1640-х гг. сбывала значительную часть своего конечного продукта во Францию. Но Амстердам получал большую прибыль от своего нового сахара-сырца (в глазах французов — незаконного) из французской Вест-Индии, поставки которого Людовик желал зарезервировать для французских сахарозаводчиков, что не было, само по себе, неразумной целью. Также в 1664 г. Людовик учредил новые, опиравшиеся на поддержку государства, французские Ости Вест-Индскую компании, что знаменовало начало регулярного импорта товаров из Французской Ост-Индии, и новой и более динамичной фазы французской торговли и колонизации в Новом Свете. Французская заморская экспансия стремительно набирала оборот. Это опять-таки встревожило нидерландцев, но не могло само по себе стать причиной для официальных жалоб. На данное время французская колониальная политика была достаточно мирной — за единственным исключением. В 1664 г. Людовик отправил экспедицию в Кайенну (на которую Франция выдвигала в течение нескольких лет свои притязания, но которая была колонизирована ВИК), захватив колонию у нидерландцев. Но в период надвигающейся войны с Англией и Мюнстером, и невозможности обойтись без французской помощи, де Витт предпочел оставить этот афронт без внимания. Амстердам уже подозревал французского монарха в том, что он замышляет «нанести ущерб коммерции этого государства… перенаправив ее к себе»^{626}, но де Витт не видел другой альтернативы, кроме как по возможности стоически примириться со сложившейся ситуацией.

К весне 1667 г., однако, Людовик понял, что больше не было риска, что англичане победят голландцев, захватят их колонии и станут доминирующей силой в мировой морской торговле (перспектива, которой весьма опасались в Европе), и решил, пока есть возможность, воспользоваться взаимным истощением англичан и голландцев на последних этапах их войны. Король начал более агрессивно, чем раньше, отстаивать французские интересы и на суше, и на море, и в Европе, и за ее пределами. В частности, ситуацию изменили две инициативы: публикация второго тарифного списка Кольбера в апреле 1667 г. и вступление французских войск в Испанские Нидерланды. Новый список Кольбера вводил драконовские пошлины на импорт иностранных товаров во Францию, особенно нидерландских тонких полотен, камлотов, сельди, продукции китобойного промысла, делфтской керамики, гаудских курительных трубок и ост-индской продукции. Так как для многих из перечисленных товаров Франция была крупнейшим рынком сбыта^{627}, новый список вызвал оторопь и возмущение в нидерландских портах, существенно сократив объем нидерландской торговли с Францией и негативно повлияв на многие нидерландские отрасли промышленности.

Также именно в апреле 1667 г. французские войска вторглись в Испанские Нидерланды. Первоначально они не продвинулись далеко, но летом вторжение начало приобретать более угрожающий характер, особенно после того, как 28 августа Людовику сдался Лилль. Комитет Штатов Голландии по французским делам лихорадочно искал средств, как остановить вторжение, в то же время не нанеся непоправимого оскорбления французскому монарху, игнорируя все просьбы Испании о помощи. Когда Гамарра пригрозил, в соответствии с полученными из Брюсселя инструкциями, что если нидерландцы не окажут помощи, Испания может уступить южные Нидерланды Франции, в обмен на Руссильон и французскую Наварру, де Витт ответил, что считает это блефом, а не серьезной возможностью^{628}. Он судил верно: когда министры в Мадриде услышали об этом, они направили резкий выговор генерал-губернатору в Брюсселе, маркизу де Кастель-Родриго, за то, что он допускает предположения, столь угрожающие моральному духу в южных провинциях. Испанский двор проинструктировал Кастель-Родриго попытаться вновь заключить оборонительный пакт с Республикой, уполномочив его передать нидерландцам Остенде, Брюгге и Дамме, с правом разместить в этих пунктах свои гарнизоны в виде залога за заем в размере миллиона гульденов и военную помощь^{629}.

Де Витт и голландская правящая элита в этот момент вступили в переговоры с испанскими министрами не потому, что всерьез замышляли военные действия против французов, но чтобы оказать психологическое давление на Францию и «застолбить» зону нидерландского влияния, если испанская власть в южных Нидерландах рухнет, и не будет другой альтернативы, кроме раздела этих территорий. Если бы это действительно произошло, то нидерландцы собирались аннексировать части Фландрии, граничившие с Республикой, а также верхний Гелдерланд (округ Рормонд). Де Витт заблаговременно заручился одобрением Штатов Голландии на размещение голландских войск в Остенде, Брюгге, Бланкенбурге и Гелдерне в качестве залога возвращения нидерландского займа Испанией.

Ни де Витт, ни Амстердам не желали военного вмешательства или раздела южных Нидерландов^{630}. Наконец, вынужденный действовать, как бы нежелательны ни были открывавшиеся перед ним политические перспективы, де Витт предпочел то, что стало известно под название Тройственного Альянса 1668 г. Это была вооруженная коалиция Республики, Англии и Швеции, образованная для посредничества между Францией и Испанией. Тройственный Альянс потребовал немедленно прекратить военные действия, призвав Испанию уступить либо Люксембург, либо Франш-Конте вместе со значительной территорией, уже завоеванной французами — Дуэ, Сент-Омером, Лиллем и Камбре (см. карту 13). От Людовика требовалось только остановиться и удовлетвориться теми уступками, к которым союзники принудят Испанию. Ультиматум был, таким образом, средством умиротворить Францию за счет Испании, но содержал в секретном приложении жесткое условие, обязывавшее коалицию начать военные действия против Франции, если Людовик откажется пойти на предложенный ему компромисс^{631}. Де Витт пытался этими мерами остановить Людовика, не принося в жертву официально пока еще дружественные отношения Республики с Францией. Собственно говоря, де Витт продолжал считать жизненно важным для нидерландских интересов избегать конфликта с Францией и сохранять некоторую видимость франко-нидерландской дружбы ради безопасности Республики, чтобы избавиться от необходимости содержать большую и сильную армию и, не в последнюю очередь, сохранить Францию в качестве противовеса тому, что он называл «обычной надменностью английской нации». Заключение Тройственного Альянса никоим образом не подразумевало, что де Витт не считал нужным сдерживать в будущем «порочные принципы Англии».

Разногласия относительно взаимоотношений с Францией и Испанией между де Виттом и Амстердамом переросли в серьезные трения внутри партийного блока Штатов в 1668 г. Влиятельный регент Конрад ван Бёйнинген (1622-93 гг.), который был голландским послом в Париже и самым опытным дипломатом Республики, в своем секретном докладе Генеральным Штатам в сентябре 1668 г. утверждал, что даже если Людовик примет ультиматум, предъявленный ему Тройственным Альянсом, его истинное отношение к Соединенным Провинциям в настоящее время было настолько враждебным, что больше не было смысла ограничиваться полумерами или поддерживать видимость того, что франко-нидерландское соглашение о дружбе от 1662 г. еще сохраняет силу^{632}. Ван Бёйнинген призывал к решительной антифранцузской позиции в союзе с Испанией и императором и энергичной программе морских и тарифных ответных мер, чтобы заставить Людовика умерить свои меркантилистские проекты. Для Амстердама подход ван Бёйнингена был предпочтительнее, чем курс де Витта, так как новый французский тарифный список вызвал здесь особый гнев, и потому что Испания и Испанская Америка с 1647 г. стали двумя из самых важных рынков сбыта для Амстердама. Также нидерландские купцы пользовались бы большими преимуществами в торговле с Испанской Америкой — фактически, они многое уступили французам после 1659 г. — если бы Соединенные Провинции установили более тесные отношения с Испанией.

Людовик уступил требованиям Тройственного Альянса и остановил продвижение своих армий в южных Нидерландах, но с трудом мог скрыть свой гнев на ту роль, которую сыграли нидерландцы в отказе от продолжения кампании^{633}. Начиная с этого момента его дипломатия и меркантилистская политика приобрели ярко выраженную антиголландскую направленность. Вест-Индская компания, опиравшаяся на поддержку короны, организовывала регулярные патрули на Карибских островах, чтобы держать голландские корабли подальше от Мартиники и других французских колоний^{634}. Была подготовлена крупномасштабная экспедиция в Ост-Индию, которая отплыла в марте 1670 г. с инструкциями захватить постоянные базы и установить торговые связи с Цейлоном и южной Индией (являвшиеся монополией ОИК) — при необходимости, используя силу. В1669 г. Кольбер учредил «Compagnie du Nord» («Северную компанию» (фр.)), морскую организацию, поддерживаемую короной, которая должна была отрезать нидерландское судоходство от перевозки товаров между Францией и Балтикой.

В то же самое время Людовик искал союзников среди восточных соседей Республики. Немецкие государства нижнего Рейна были плодотворной почвой для новой политики Людовика — разжигания вражды к Республике. Курфюрст Бранденбургский выступал против продолжавшейся нидерландской оккупации Везеля, Реса, Эммериха и Орноя и крепости Схенкенсханс в герцогстве Клеве. Но главные свои усилия французская дипломатия сосредоточила на курфюршестве Кёльн и епископстве Мюнстер. Регенты хорошо знали, чего можно было ожидать от Кристофа-Бернарда, князя, «toujours mal intentionné pour les Estats» («всегда злонамеренного к Штатам» (фр.)), как выражался французский посол в Гааге^{635}. В 1668 г. князь-епископ, использовав разногласия в кальвинистском графстве Бентхейм, убедил графа — ранее бывшего клиентом нидерландцев — обратиться в католицизм, занял своими войсками графство и вновь ввел католическую веру^{636}. Тем временем он постоянно увеличивал свою армию и, не в последнюю очередь, свой знаменитый артиллерийский парк, насчитывавший в своем составе 60 осадных гаубиц, благодаря которым он получил прозвище Bommen Berend («Бомбящий Бернард»). Людовик также подстрекал курфюрста Кёльна потребовать от нидерландцев вывести свои войска из Рейнберга и передать часть Овермааса епископству Льежскому, и поощрял усилия курфюрста, направленные на подчинение свободного имперского города Кёльн, который был со всех сторон окружен его владениями. Для противодействия французскому влиянию Республика оказывала поддержку городу Кёльну. Подобно тому, как в 1650-х гг. партия голландских Штатов пыталась спасти город Мюнстер от абсолютистских поползновений князя-епископа, так и теперь де Витт стремился защитить автономию Кёльна от курфюрста. С Кёльном были заключены соглашения, по которым город обязался принять нидерландский гарнизон, если курфюрст будет угрожать ему силой^{637}.

Однако своим главным приоритетом де Витт считал восстановление отношений с Людовиком, согласившись ради этого возобновить переговоры о будущем разделе, или кантональном устройстве, Испанских Нидерландов. Французскому послу в Гааге, Арно де Помпонне, было поручено вести переговоры таким образом, чтобы усыпить бдительность де Витта ложным ощущением безопасности и еще больше поссорить Соединенные Провинции с их соседями. И действительно, де Витт долго не мог осознать полный масштаб опасности, с которой столкнулась Республика. Ключевой неудачей нидерландского государственного аппарата в то время было низкое качество разведывательных данных, которые правящая группа получала из Англии^{638}. К осени 1669 г. Людовик и Карл договорились, в принципе, предпринять комбинированную атаку с суши и моря на Соединенные Провинции, чтобы сломить их могущество, наказать голландцев за их «неблагодарность» и завладеть некоторыми их территориями и колониями. Но пожилой и неэффективный нидерландский посол в Лондоне, безнадежно заблуждаясь, по-прежнему уверял де Витта, даже накануне подписания секретного англо-французского Дуврского договора (июнь 1670 г.), что Англия будет хранить верность Тройственному Альянсу.

Другой проблемой де Витта было растущее сближение в Штатах Голландии между Амстердамом и оранжистскими городами, Лейденом и Харлемом — обстоятельство, связанное с угрожающей экономической ситуацией. Ван Бёйнинген и Гиллис Валкенир, все более набиравший вес в политических кругах Амстердама, отвергали примирительный подход де Витта по отношению к Франции, призывая вместо этого к меркантилистскому контрнаступлению, которое готовы были поддержать и Лейден, и Харлем, по текстильному экспорту которых тарифы Людовика нанесли тяжелый удар. Вопреки совету де Витта, был учрежден комитет Штатов Голландии для рассмотрения ответных мер экономического характера против Франции, который в ноябре 1669 г. рекомендовал запретить импорт французских шелков и обложить разорительно высокими таможенными тарифами французские вина, бренди, соль, уксус и бумагу, а также принять эдикт, предписывавший голландским больницам, сиротским приютам и домам престарелых бойкотировать французские продукты и потреблять только продукцию голландского производства^{639}. Собственный комитет Амстердама по вопросам коммерции, во главе с ван Бёйнингеном и Валкениром, договорился ввести запрет на французский шелк и бойкотировать импорт французского бренди и соли, но, перед принятием дополнительных мер, провести расследование, чтобы выяснить, можно ли было получить из других стран достаточное количество бумаги и оценить результаты запрета на импорт французских вин. Из-за опасений Амстердама (и оппозиции со стороны Роттердама, города, через который отныне проходила львиная доля импорта французских вин), в изданный в январе 1671 г. Генеральными Штатами первоначальный указ об экономических ответных мерах против Франции не был включен запрет на французские вина — главный продукт, импортировавшийся из Франции^{640}. Но Амстердам вскоре выступил за более широкий запрет, включавший французские вина, бумагу, уксус и парусину, в дополнение к уже принятым мерам и, после достижения соглашения о том, как компенсировать Роттердаму его убытки, в ноябре 1671 г. был утвержден второй и более всеобъемлющий пакет ограничений, направленный против Франции.

В конце 1671 г. брат де Витта, Корнелис, возглавил чрезвычайное посольство в Кёльне, в надежде положить конец распрям с Кёльном и Мюнстером и отговорить эти государства от союза с Францией, но тщетно^{641}. Людовик довел до конца свои планы по окружению и ослаблению Республики, заключив в январе 1672 г. союз с Кёльном^{642}. Франция и Англия, вместе с Кёльном и Мюнстером, были готовы сокрушить Республику, уничтожить ее могущество и независимость и лишить ее существенных территорий и большинства колоний. Князю-епископу был обещан весь анклав Боркуло-Лихтенворде, включая Грол и Бредеворт; архиепископ-курфюрст, готовый к вторжению с 18 000-ной армией, должен был получить обратно Рейнберг и аннексировать Маастрихт и нидерландский Овермаас. Карлу II, по условиям Дуврского договора, отходили части Зеландии и Статс-Фландрия^{643}. Предполагаемые территориальные приобретения Людовика не были четко указаны в договорах, но должны были быть еще более обширными, чем у его союзников, чей вклад в предстоящую кампанию в отношении денег и войск был меньше, чем его собственный.

СУМЕРКИ «ИСТИННОЙ СВОБОДЫ»

Последние годы «Истинной свободы» совпали с возрождением идеологических баталий, а также углублением теолого-политических и философских дебатов, тесно связанных с идеологическим контекстом. Временно уйдя в тень во время второй англо-голландской войны, оранжизм сильно возродился после 1667 г., опираясь как на видимое улучшение отношений Республики с Англией, так и на ее крайне затруднительное положение, вызванное растущей враждебностью Франции и церковных князей нижнего Рейна. Вильгельм III уже достиг совершеннолетия и, какие бы изощренные уловки ни пускал в ход де Витт, решение о том, как именно он должен быть включен в государственную структуру Республики, нельзя было дальше откладывать. Эта возобновившаяся борьба вокруг Оранского дома, вместе с усилившейся схваткой из-за религиозной терпимости, власти Церкви и личной свободы создала крайне накаленную атмосферу и вызвала целый поток публикаций.

Кроме кальвинистского оранжизма воэцианцев, в Нидерландах процветал также светский, республиканский оранжизм, отвергавший бескомпромиссный республиканизм де ла Кура, который появился в наиболее законченном виде в «Verwerd Europa» Валкенира (1668 г.). Петрус Валкенир (1638-1712 гг.), голландец, живший в Швейцарии, был согласен с тем, что республика превосходит монархию, и что «свобода» и «процветание» были неотъемлемыми свойствами республик^{644}; но он настаивал также на необходимости существования штатгальтерства, которое обеспечивало сплоченность государства. Он признавал, что веротерпимость играла существенную роль, но считал также, что голландские регенты меньше, чем следовало, поддерживают государственную Церковь, позволив «атеизму и свободомыслию» слишком сильно распространиться в обществе^{645}. В более поздних изданиях он добавлял, что де Витт лично несет основную ответственность за чрезмерную веротерпимость, отмечая, что когда Штаты Голландии начали оказывать нажим за запрет работы де ла Кура «Aanwysinge», призывавшей к бескомпромиссной защите терпимости, де Витт попытался помешать ее запрету.

«Aanwysinge der heilsamepolitike Gronden» де ла Кура (1669 г.), переработанная версия «Interest van Hollandie», была запрещена Штатами Голландии в мае 1669 г. по просьбе южноголландского синода, за содержавшуюся в ней критику государственной Церкви и бескомпромиссный призыв к «свободному существованию всех религий и сект»^{646}. Но этот труд взбесил как оранжистов, так и воэцианцев тем, что содержал много острых нападок на институт штатгальтерства и много замечаний, связывавших оранжизм с нетерпимостью воинствующих кальвинистов. В качестве составной части его кампании по дискредитации воэцианского крыла государственной Церкви де ла Кур подчеркивал антагонизм между Вильгельмом Молчаливым и кальвинистами во время Восстания, и напоминал читателям, что ортодоксальные кальвинисты были тесно связаны с Лестером^{647}. В любом случае, по его мнению, веротерпимость была существенным фактором для стимулирования иммиграции, в которой так настоятельно нуждались экономика и население голландских городов^{648}.

Основная идея де ла Кура о том, что нетерпимость и кальвинистская ортодоксия были угрозой для истинных интересов «Голландии» и всегда были политическими союзниками Оранского дома, распространялась также посредством различных анонимных трактатов, опубликованных в конце 1660-х гг. ревностными республиканцами. Один из них высмеивал жалобы зеландцев на излишнюю веротерпимость Голландии, утверждая, что «ни один голландец не чувствовал стыда из-за того, что его провинция якобы» является «свободной провинцией, где свободой наслаждаются не только все христиане, но и иудеи, персы и турки, которые приезжают туда — и этим мы гордимся»; он был озаглавлен (воспоминания о деле Бюата тогда еще были свежи в памяти) «Den Zeeuwsen Buatist» (1668 г.), тем самым постулируя в общественном сознании связь между нетерпимостью, оранжизмом и кальвинистской ортодоксией, с одной стороны, и предательством с другой^{649}.

Но намного более сокрушительной критикой нетерпимости и церковной власти был, конечно, «Tractatus Theologico-Politicus» Спинозы (1670 г.), труд, имевший ключевое значение в нидерландской и европейской истории, не только за радикальный характер его библейской критики, бескомпромиссный республиканизм и силу атаки на церковную власть, но и за ярко выраженный демократический оттенок, который в нем получил нидерландский республиканизм. Утверждение Спинозы, что «демократия — самая естественная и наиболее соответствующая индивидуальной свободе форма правления», и в целом наиболее подходит для получения «благ от свободы государства»^{650}, было неотъемлемо связано с его защитой веротерпимости и атакой на религиозную власть. Ибо Спиноза понимал, что концепция Государства, не основанная на увеличении благосостояния граждан и сохранении личной свободы, должна покоиться на церковных санкциях.

Философия и религиозная критика Спинозы были глубоко переплетены между собой в более обширной кампании, развязанной голландскими радикальными картезианцами и республиканцами, которая набрала силу в 1660-х гг. и которая всё в большей степени начала конфликтовать с тем, что можно назвать элитарным регентским республиканизмом Гроция, де Витта и де Грота. Самый знаменитый антиоранжистский идеолог той эпохи, де ла Кур, был в этом контексте в некотором роде промежуточной фигурой, писателем, более демократичным по своим взглядам и стоявшим в оппозиции к власти Церкви, чем регенты, но не столь демократичным и не выработавшим столь систематическую философию, как радикальные республиканцы в интеллектуальном кружке, который сформировался около 1660 г. вначале в Амстердаме, а затем в Гааге, Роттердаме и Лейдене вокруг Франциска ван дер Эмдена, Спинозы и таких союзников, как Лодевейк Мейер, Ян Хендрик Глаземакер (еще один откровенный «атеист» и переводчик на голландский язык трудов Декарта), Абрахам ван Беркел, который перевел «Левиафан» Гоббса на голландский (книга, опубликованная в 1667 г., вызвала значительный резонанс в Голландии), и Адриан Коэрбах, арестованный за богохульство после издания его «Bloemhof van Allerley Lieftijkheid» (1668) и умерший в тюрьме в Амстердаме в 1669 г.^{651}

Старейшим представителем этой группы и наиболее влиятельным после Спинозы был Франциск ван дер Энден (1602-74 гг.), бывший иезуит родом из Антверпена, который нашел убежище в Амстердаме в 1640-х гг. и на протяжении многих лет зарабатывал себе на жизнь в качестве учителя латыни — одним из его учеников был юный Спиноза. Согласно отчету от 1662 г., ван дер Энден в то время считался главой философствующих атеистов в Амстердаме^{652}. Его республиканский трактат, «Vrije Politijke Stellingen», изданный в 1665 г., обладал огромным значением благодаря его интеллектуальной изощренности, его предвосхищению идей Спинозы в некоторых аспектах, и, возможно, больше всего из-за его ярко выраженного республиканского характера, став одним из самых ранних систематизированных манифестов демократического республиканизма в западном мире^{653}. С точки зрения ван дер Эндена, правительство не только должно работать на благо граждан и опираться на республиканские ценности, но и создавать равенство возможностей и находиться под контролем народа^{654}. Как и де ла Кур и английские республиканцы-классики, ван дер Энден был сильно увлечен формулами Макиавелли. У этого незаурядного человека несколько раз происходили стычки с регентами в Амстердаме, и в 1670 г. он переехал в Париж, где впоследствии, в 1677 г., оказался замешан в неудачном заговоре с целью избавить Францию от Людовика XIV. Он был повешен в Бастилии в 1674 г., в возрасте 72 лет.

В конце 1660-х гг. Спиноза и его кружок были, несомненно, политическими и идеологическими союзниками де Витта и партии-фракции Штатов — для них не было какой-либо другой стратегии — но, в то же самое время, определенно стремились зайти намного дальше в отношении подрыва церковной власти и распространения веротерпимости и индивидуальной свободы, чем считали благоразумным для себя регенты. В результате, лишь немногие из последних — если таковые вообще были — одобряли их взгляды, что не могло не вызвать трений, сосредоточенных вокруг практических вопросов, таких как цензура книг, а также глубоких философских проблем. Де Витт и его союзники-регенты пытались расширить свободу печати и максимально смягчить цензурные правила. Но в то же время они были решительно настроены провести «красную черту», за пределы которой не разрешалось переступать интеллектуальным исследованиям, а также критике регентов и половой распущенности. Де Витт пытался помешать запрету книги де ла Кура, «Aanwysinge», но безуспешно. Коэрбах подвергся довольно суровому обращению, однако это было связано с тем, что он вызывающе переступил черту, установленную в отношении богохульства. Но критика Мейера (см. стр. 348-349 ниже), более завуалировано выраженная (хотя и опубликованная на латинском и голландском языках), не была запрещена, как и голландское издание Гоббса. Для Спинозы главный тактический вопрос 1660-х гг. заключался в том, как нанести свой, по всем признакам сокрушительный удар против библейской основы церковной власти и ограничения индивидуальной свободы, чтобы его труд не был запрещен светскими властями и не навлек на себя всеобщий шквал протестов. Он работал над своим «Tractatus» с начала 1660-х гг., или даже раньше, и иногда показывал текст рукописи разным республиканским, либерально мыслящим регентам (в том числе Адриану Паэцу), которые, однако, вовсе не горели желанием увидеть его напечатанным^{655}. На протяжении нескольких лет Спиноза сдерживал себя, столкнувшись с неодобрением своих друзей-регентов, прекрасно отдавая себе отчет, что общественная реакция могла серьезно повредить, вместо того, чтобы способствовать, его делу. И только в 1670 г. он, наконец, сделал решительный шаг, возможно, под влиянием гнева на обращение, которому подвергся Коэрбах^{656}; знаменитые слова из его предисловия, провозглашавшие «редкой удачей жить в государстве [Соединенных Провинциях], где суждения каждого человека свободны и раскованы, где каждый может почитать Бога так, как велит ему совесть, и где свобода ценится превыше всех самых дорогих вещей», безусловно, звучат в некоторой степени иронично или даже саркастически^{657}. Главная цель, которую поставил Спиноза в своем «Tractatus» — продемонстрировать, что сочетание теологического рвения и церковной власти, которое свергло режим Олденбарневелта (эпизод, на который он намекает в заключительных разделах книги)^{658}, и которое теперь угрожает режиму де Витта и распространению философских исследований — ничем не подкреплено, и что его библейские основания не заслуживают уважения. Таким образом, та же самая свобода, которая защищает веротерпимость и индивидуальную свободу, обеспечивает законное правительство. «Такая свобода не только может быть допущена без всяких опасений для спокойствия в обществе, — уверяет он своих читателей, — но и без такой свободы не может существовать благочестие или быть обеспечен общественный мир»^{659}.

Спиноза опубликовал свою сенсационную книгу в 1670 г., придерживаясь тщательно продуманной стратегии. Книга была издана анонимно, и он принял меры к тому, чтобы его труд был издан только на латыни, поскольку из опытов Мейера, Коэрбаха и других было очевидно, что власти снисходительнее относятся к более смелым утверждениям, если они сделаны на латыни, а не на голландском. Когда он узнал в феврале 1671 г., что неизвестный переводчик готовит голландское издание для публикации, без его разрешения, он уговорил одного из своих союзников помочь выявить и остановить переводчика, объяснив, что «это не только моя просьба, но также многих моих хороших друзей, которые не хотели бы, чтобы книга подверглась запрету, как, несомненно, случится, если она будет издана на голландском»^{660}. Спиноза попросил помочь заблокировать голландское издание не только ради его самого, но и ради «нашего дела». Запрещение книги в Нидерландской Республике могло не привести к ее исчезновению с прилавков, но определенно повредило бы статусу и репутации и книги, и автора, в уважаемом обществе^{661}. То обстоятельство, что с текстом книги можно было ознакомиться только на латыни, занимало существенное место в политико-философской стратегии Спинозы.

Среди виднейших республиканских регентов, которые зашли дальше, чем де Витт, в установлении связей с республиканскими писателями и оппонентами государственной Церкви, были Питер де Грот, Адриан Паэц, Конрад ван Бёйнинген и утрехтский философ-регент Ламберт ван Велтхёйзен. Де Грот был близок к де ла Куру и до, и после 1672 г., когда оба они нашли убежище в Антверпене. Ван Бёйнинген, происходивший из семьи с сильными проремонстрантскими симпатиями, был поклонником Эразма, Корнхерта и Гроция, хорошо известным защитником свободы теологических исследований, другом коллегиантов (таких, как Паэц и Спиноза) и приверженцем картезианской философии^{662}. Ван Велтхёйзен также был горячо убежденным картезианцем, защитником веротерпимости и противником церковной власти.

Но все эти люди прекрасно отдавали себе отчет об опасностях, грозивших на пути, по которому шли де ла Кур, радикальные картезианцы и последователи Спинозы. Де Грот оказал большую, чем де Витт, помощь де ла Куру в его словесных баталиях с лейденской консисторией, но вместе с тем сдерживал его пыл и лично изъял нежелательные места из его книги. Ван Бёйнинген воздерживался от слишком открытого проявления радикальных идей. Паэц и ван Вельтхёйзен были ветеранами идеологии партии-фракции Штатов и поборниками веротерпимости и новой философии. Но они также были обеспокоены новыми, гораздо более радикальными интеллектуальными тенденциями, которые появились в Голландии в конце 1660-х гг. Когда роттердамский коллегиантский проповедник Якоб Остене (1630-78 гг.), хирург-анабаптист и человек, подозревавшийся в приверженности к социнианству, близкий к республиканским регентам Роттердама^{663} и непримиримый антиоранжист, написал ван Велтхёйзену в 1671 г., спрашивая о его мнении относительно «Tractatus», утрехтский регент (который на протяжении нескольких десятилетий боролся против воэцианского влияния) обрушился в ответ с разгромной критикой, осудив книгу Спинозы как труд, который «отменяет и в корне подрывает все культы и религии, и подспудно насаждает атеизм»^{664}. Тогда Остене переслал ответ ван Велтхёйзена самому Спинозе, с которым он находился в дружбе и который возмущенно сравнил отповедь ван Вельтхёйзена с нападками Воэция на Декарта.

Всё это время де Витт стремился пресечь радикальные проявления социнианства, картезианства и республиканизма, а также защитить и выпестовать основу «Истинной свободы». Открытое выражение экстремистских идей могло сильно подорвать стабильность и власть режима и, в конечном счете, уничтожить саму «свободу». В то же самое время, защита стабильности и режима, как и свободы, не меньше зависела от нейтрализации оранжистского движения в союзе с воэцианской ортодоксией. Для достижения этой цели де Витту пришлось до некоторой степени инкорпорировать оранжистов в структуру власти, контролируемую голландскими регентами, что должно было удовлетворить оранжистов и одновременно предотвратить все перспективы реставрации штатгальтерства. В долгосрочной перспективе «Истинная свобода» могла сохраниться, только если политические и идеологические трения, столь долго сотрясавшие органы власти, церковные дела, университеты и интеллектуальную жизнь, будут нейтрализованы.

В последние годы своего пребывания у власти стремление де Витта к политической стабильности под властью голландских регентов было сосредоточено вокруг его «великой концепции гармонии»^{665}. Это была формула, в соответствии с которой молодой принц мог получить место в Raad van State, особое положение в государстве и, в конечном счете, нечто вроде назначения капитан-генералом, но только на основе отстранения от штатгальтерства в каждой из провинций.

Согласно версии «Гармонии», изложенной перед Генеральными Штатами в 1667 г., принц считался недостаточно подготовленным для занятия должности капитан-генерала, пока ему не исполнится 23, а не 18 лет (или еще на год больше), как настаивали оранжисты. Но ключевой чертой «Гармонии» в том виде, в котором она сложилась в Голландии, была знаменитая дополнительная статья, которая навсегда отменяла штатгальтерство во всех провинциях. Это дополнение, сделанное — по одному из ироничных поворотов судьбы в истории Республики — не де Виттом, а Гаспаром Фагелем, пенсионарием Харлема, и Гиллисом Валкениром, позднее ставшими ключевыми фигурами режима Вильгельма III, тем не менее следует считать центральным конституционным элементом «Истинной свободы» де Витта^{666}. Летом 1667 г. оранжисты все еще держались в тени, и поэтому меры Штатов Голландии почти не встретили сопротивления. В ходе своего обсуждения 2 августа лейденский городской совет с сожалением констатировал, что хотя несколько других городов — Энкхёйзен, Алкмар, Схонховен и Эддам — без особого энтузиазма отнеслись к предложенному проекту, только Лейден категорически воспротивился отмене штатгальтерства в принципе^{667}.

«Вечный эдикт… ради сохранения свободы», как был назван закон, был должным образом принят и обнародован. Тремя его главными пунктами были отмена штатгальтерства, постоянное отделение должности капитангенерала от штатгальтерства во всех провинциях, и передача политических функций штатгальтера Голландии провинциальным Штатам^{668}. Несколько оранжистских городов, особенно Лейден, долго вели арьергардные бои против новой присяги городских чиновников в Голландии, введенной наряду с отменой штатгальтерства, по которой городские должностные лица клятвенно обязывались соблюдать «Вечный эдикт». Здесь, однако, на кон был поставлен фундаментальный политический принцип. Доктрина Гроция, Грасвинкела и де Витта предусматривала, что Штаты были абсолютным сувереном в пределах провинции и поэтому могли обязать магистратов и других чиновников придерживаться основных принципов государства. Но оранжисты отвергали такое представление о полном суверенитете Штатов, не только из уважения к Генералитету, но и из уважения к нижестоящим властям провинции. Лейден утверждал, что Штаты были не полноправным сувереном, а представителями vroedschap'ов и городов, которые являлись конечными носителями провинциального суверенитета. Это означало, согласно лейденскому vroedschap'у, что депутаты Штатов были только выразителями интересов своих «начальников» в городских советах и поэтому не могли осуществлять суверенную власть над ними^{669}.

Вечный эдикт 1667 г. рассматривался писателями, поэтами и художниками, а также регентами, как наивысшее воплощение и венец «Истинной свободы». Одним из тех, кто с энтузиазмом приветствовал его издание, был поэт-коллегиант из Роттердама, Йоахим Оудан (1628-92 гг.), почитатель де Витта, Паэца и Остенса, который написал в ее честь эвлогию (хвалебную речь), озаглавленную «Свобода, возведенная на свой трон»^{670}. Превознесение Вечного эдикта шло рука об руку с празднествами по случаю недавно заключенного мира в Бреде, еще одной темы сочинений Оудана, так как мир, по всем признакам, должен был покончить с прежней ролью Англии во внутренней нидерландской политике, сделав возможным более последовательное ограничение штатгальтерства, чем то было возможно раньше, в любой момент времени после реставрации Стюартов в 1660 г. Оудан также восхвалял Питера де Грота, опубликовав поэму в ознаменование вступления последнего в новую должность — пенсионария Роттердама в 1670 г., как воплощение триумфа партии Штатов в городе и возвращения «принципов свободы» Гроция.

К январю 1668 г. Утрехт, Гелдерланд и Оверэйссел, а также Голландия приняли «Гармонию» — и она была утверждена голосами четырех провинций против трех в Генеральных Штатах. Но в 1668 г. позиции де Витта снова ослабели, оставив многие вопросы, связанные с «Гармонией», нерешенными — среди прочих, и тот, должен ли принцу принадлежать просто консультативный или «решающий» голос в Baad van State. В Оверэйсселе раскол между оранжистами и партией-фракцией Штатов привел к новой вспышке смуты, напоминавшей события 1653-57 гг. Принц вскоре должен был отметить свой восемнадцатый день рождения и достичь совершеннолетия, и это само по себе обостряло трения, так как его советники и сторонники поощряли его укрепить свое влияние и маневрировать ради получения высокой должности. Напряженность росла также между идейными республиканцами и прагматиками из партии Штатов, склонными колебаться по мере того, как принц укреплял свои позиции. Небольшой инцидент, являвшийся своего рода предзнаменованием грядущих событий, оживил званый обед, происходивший в замке утрехтского дворянина в 1668 г., на котором присутствовали все четыре амстердамских бургомистра^{671}. В самый разгар трапезы неожиданно появился Вильгельм III собственной персоной. Трое из бургомистров, в том числе Гиллис Валкенир, поспешно встали из-за стола, сняли свои очки и объявили себя «слугами» принца, тогда как четвертый, Корнелис ван Влосвейк (1601-87 гг.), более принципиальный республиканец, ловко выпутался из затруднительного положения, учтиво объяснив, что если бы он также объявил себя «верным слугой» принца, он сделал бы это искренне.

Еще до декабря 1668 г. принц и его свита начали действовать так, словно он уже достиг совершеннолетия. В сентябре он совершил поездку в Зеландию, где его торжественно приветствовали Штаты, и принял титул «первого дворянина Зеландии». Он поручил сыну Беверверта, Виллему Адриану, heer'у ван Одвейк, исполнять обязанности его представителя в Штатах Зеландии и участвовать в голосовании в качестве седьмого члена этого органа. В октябре 1668 г. вдовствующая принцесса формально сложила свои опекунские полномочия. Голландия, однако, возразила, что принц еще не достиг совершеннолетия, отказываясь на протяжении всего 1669 г. предоставить ему заранее отведенное место в Raad van State, несмотря на протесты, особенно со стороны фризов и зеландцев.

Постепенно, по мере того, как внешняя опасность и внутренний раскол из-за отношений с Францией увеличились, позиции де Витта ослабевали. Амстердамский vroedschap, расколотый между прагматиками и стойкими республиканцами, под руководством Валкенира и ван Бёйнингена вступил в тактический союз с оранжистами, чтобы изменить политический курс по отношению к Франции, укрепить военные союзы с Республикой и достичь компромисса с принцем. В мае 1670 г. было решено, что последний должен получить место в составе Raad van State с «решающим» голосом. По мере того, как оранжисты выигрывали, а он проигрывал, де Витт стремился вернуть Валкенира и ван Бёйнингена обратно в свой лагерь. Когда он потерпел в этом неудачу и разрыв между ним и Валкениром стал открытым, он попытался сместить их и, на первых порах, как будто бы преуспел. На амстердамских муниципальных выборах в феврале 1671 г. Валкенир и ван Бёйнинген проиграли, и к власти пришла бескомпромиссно-республиканская фракция Андриса де Грефа и ван Влосвейка^{672}. Но поскольку vroedschap оставался глубоко расколотым, это, само по себе, мало чем усилило пошатнувшуюся позицию де Витта.

Растущая угроза войны с Францией спровоцировала новое мощное движение в провинциях за назначение принца Оранского капитани адмирал-генералом. Энкхёйзен выступил с этим предложением в Штатах Голландии 4 декабря. Большинство провинций проголосовало в его поддержку на протяжении следующих нескольких дней. Де Витт пытался вначале прямо заблокировать предложение, утверждая, что такое назначение явилось бы нарушением Вечного эдикта, так как принц уже получил высокую государственную должность в качестве члена Raad van State. Затем, видя, что он не может ему помешать, де Витт поддержал предложение о временном назначении, но только на период предстоящей военной кампании, отвергая пожизненное капитан-генеральство, на котором настаивали оранжисты. Вопрос о том, назначать ли принца капитан-генералом «ad tempus» («временно» (лат.)) или «ad vitam» («пожизненно» (лат.)), бурно обсуждался на провинциальных ассамблеях; Штаты Утрехта^{673}, как и большинство других малых провинций, проголосовали за последнее в декабре. После этого Генеральные Штаты в январе 1672 г. попросили Голландию смириться с волей большинства провинций и провозгласить принца постоянным капитан-генералом. Голландия, в которой по-прежнему доминировала партия Штатов, а Дордрехт и Делфт были самыми упрямыми антиоранжистски настроенными городами, отказалась, предложив принцу только временное назначение^{674}. Но принц, в свою очередь, отказался от него. Тупиковая ситуация продолжалась еще несколько недель; но в конечном счете, так как внешняя ситуация продолжала обостряться, Голландия уступила. 24 февраля Генеральные Штаты формально назначили принца Оранского капитани адмирал-генералом, хотя и под строгим наблюдением «военных депутатов» Генералитета^{675}.

После этого урегулирования всеобщее внимание обратилось к бедственной ситуации Республики и военной стратегии. Положение Республики было к тому времени настолько тяжелым, что фактически никто из потенциальных союзников не готов был оказать ей помощь. Армия была серьезно сокращена и ослаблена, а большинство укреплений находилось в удручающе обветшавшем состоянии. В ключевых гарнизонах на Эйсселе и Рейне численность солдат, количество припасов и моральный дух находились на катастрофически низком уровне. Курс акций ОИК в Амстердаме упал еще до того, как Франция и Англия в апреле объявили войну Нидерландам, хотя он немного отыграл назад в мае, когда из Лондона были получены письма, извещавшие о том, что союз Карла II с Францией был непопулярен в Англии. Регенты на протяжении этих весенних месяцев 1672 г. вели бесконечные диспуты о том, не лучше ли будет направить людей и ресурсы для постройки внутренней линии обороны, проходящей через Утрехт и Вехт к Нардену, или же разместить все наличные силы на линии Эйссела. Никто пока не подозревал, что ситуация была настолько тяжелой, что и линия Эйссела, и Вехт были близки к тому, чтобы почти без борьбы пасть перед Людовиком XIV.

ОТ «ГОДА КАТАСТРОФЫ» ДО НЕЙМЕГЕНСКОГО МИРА, 1672-78

За катастрофой июня 1672 г. последовали новые поражения. В июле французы захватили Неймеген и часть северного Брабанта, тогда как мюнстерцы опустошили Коворден, Дренте и значительную часть Гронингена. К концу лета большая часть Республики была оккупирована французами или мюнстерцами, а остальная охвачена бунтами или политической смутой. Единственной провинцией, не захваченной врагом и не затронутой мятежами, была Фрисландия. Но даже здесь сложилась довольно напряженная обстановка, вызванная реформатскими проповедниками. Изгнание «арминиан», как их продолжали называть, из городских советов Голландии и Зеландии под давлением народа, убежденного в том, что «лувестейнцы» предали родину вследствие коррупции, откровенно пренебрегали обороной границ страны по причине предательства и намеревались «изменить реформатскую религию, установленную Дордрехтским синодом, и вернуть папистам свободу отправления их культа», вызвало сильные отголоски и во Фрисландии^{704}. Проповедники и «réformateurs» («реформаторы» (фр.)) требовали углубленных реформ администрации провинции и борьбы против коррупции. Критика встревожила и Делегированные Штаты, и фризское дворянство в целом, которое с середины XVII в. все более и более укрепляло власть над сельскими магистратурами провинции. В этот момент великий фрисландский юрист Ульрих Хубер анонимно опубликовал во Франекере, где он преподавал право, получивший широкую известность памфлет, призывавший к успокоению и объявлявший, что политика и конституция Фрисландии полностью отличаются от политики и конституции Голландии, и что неизбежно произойдет катастрофа, если беспорядки и неуважение к властям, захлестнувшие Голландию, распространятся и на Фрисландию^{705}.

Положение на оккупированных территориях быстро ухудшалось. Гронинген стал театром военных действий, столица провинции была взята в осаду. Сельская местность Гелдерланда, Оверэйссела и Утрехта, а также Дренте и Статс-Брабанта была опустошена вражескими солдатами, несмотря на то, что их командиры прилагали определенные усилия, чтобы обуздать грабеж и насилия. Прекрасные особняки и сельские виллы на реке Вехт, «Аркадия» амстердамского патрициата, между Утрехтом и Мёйденом, были разграблены и разрушены^{706}. Экономическая активность во внутренних провинциях почти повсеместно была сильно подорвана^{707}. Дополнительным источником нестабильности стало бегство многих магистратов и чиновников — как из городов, так и из сельской местности. Французские военные губернаторы в оккупированной зоне выпускали прокламации с приказом отсутствующим бургомистрам и магистратам вернуться на свои должности, угрожая сместить их в случае неподчинения. Это вызвало щекотливую дилемму. Если бы чиновники вернулись к своим обязанностям, они рисковали навлечь на себя клеймо коллаборационистов и вызвать неудовольствие штатгальтера. Если бы они не подчинились и остались в стороне — как многие и сделали — то рисковали потерять не только свои должности, но и имущество и влияние. Многие дворяне и магистраты из внутренних областей, нашедшие убежище в Голландии, вернулись только после вывода французских войск. Другие остались, причем без особого ущерба для своей репутации — среди них Эверард ван Веде ван Дейквелт (1626-1702 гг.) в Утрехте, впоследствии ставший одним из ближайших доверенных лиц Вильгельма III. Но те из них, кто остались под французской властью и имели в прошлом связи с партией-фракцией Штатов, подверглись дискредитации — среди них Ламберт ван Велтхёйзен в городе Утрехт, и дворянин Годард Виллем, heer ван Велланд, который в конечном счете стал главой антиоранжистского крыла в утрехтском ridderschap'е^{708}.

После окончания процесса чисток городских советов молодой штатгальтер держал Штаты Голландии и Зеландии под своим жестким контролем. Из 460 регентов в Голландии в 1672 г. он сместил 130 как политически неблагонадежных. Некоторые из них впоследствии так и не вернули прежнее влияние, в том числе некогда могущественная семья де Грефов в Амстердаме, а те, кто был тесно связан с режимом де Витта, посчитали нужным бежать за границу. Кроме Питера де Грота, бывшие роттердамские бургомистры Пессера, Врёйсена и Гаэля вместе с их семьями все нашли убежище в Антверпене^{709}. В 1672 г. из Республики произошел большой отток капиталов регентов и купцов.

Но, несмотря на отстранение многих регентов, Оранский не смог отменить разделение регентского класса на соперничавшие идеологические и клиентские группировки. Во-первых, далеко не все сторонники «принципов де Витта» подверглись чистке. Во-вторых, многие новички, вошедшие в состав vroedschap'ов, были незнакомы с муниципальным управлением, не имели опыта, влияния, и, зачастую, даже времени для занятия общественными делами. Более того, как отмечал Питер де Грот, лишение влиятельных местных семей контроля над распределением должностей и благ, к которому они привыкли и считали своей собственностью, неизбежно привело, в более широком контексте гражданского общества, к обострению, а не смягчению партийно-фракционной вражды^{710}. Наконец, идеологические корни соперничества между фракционными блоками — трения между противостоящими направлениями государственной Церкви и споры из-за веротерпимости и дисциплины в обществе — были слишком всеобъемлющими, чтобы чистки могли устранить тенденции к поляризации, будь то на местном, провинциальном, или Генералитетском уровне.

Чистки штатгальтера покончили с бунтами и политической смутой, но волнения лета 1672 г. оставили длительный отпечаток на нидерландском обществе и, не в последнюю очередь, на самих элитах^{711}. Зрелище массового восстания против непопулярных чиновников и политиков вызвало у некоторых честолюбивые устремления, а у других — тревогу, которая не исчезла сама собой в сентябре 1672 г. Давние наблюдатели, такие как де Грот или Хубет, люди, глубоко приверженные институциональным формам Республики и убежденные в правоте и преимуществах правления немногочисленной, богатой, пустившей глубокие корни олигархии, ненавидели народное давление в политике, так как усматривали в нем угрозу Республике, которую они так превозносили^{712}, но в то же самое время воспринимали Республику как всеобщее благо. Вновь и вновь повторяя республиканское кредо в своих письмах, относившихся к началу 1673 г., де Грот оставался столь же убежденным, как и всегда, что республики превосходят монархии — и что вызывавшее всеобщую зависть процветание нидерландцев было, по большей части, следствием их республиканской системы правления^{713}. Только республики, по его мнению, могли гарантировать свободу совести и частной собственности — функции, которые он считал двумя столпами процветания, неоценимыми преимуществами, которые Нидерландское государство даровало своим подданным. Для де Грота «liberté de conscience et la süreté des biens» («свобода совести и гарантия частной собственности» (фр.)) были самой сущностью Республики, а квинтэссенцию республиканизма составляла его вера в то, что «il est impossible que cette liberté, et cette süreté, demeure sous le gouvernement d'un souverain» («невозможно, чтобы эта свобода и эта гарантия сохранились под властью монарха» (фр.))^{714}. Но могла ли стабильность вернуться под властью штатгальтера, отстранившего многих голландских регентов от их должностей? Де Грот утверждал, что такие чистки подрывали Республику, независимо от их краткосрочных последствий. Ибо дух соперничества и раздоров глубоко разъел ткань гражданского общества и сделал городские органы власти более фракционными; конкурирующие блоки были вынуждены все более и более уступать давлению со стороны народа и искать у него поддержки, что порождало хроническую нестабильность.

Де Грот считал, что государственный переворот Вильгельма III не мог привести к стабильности правления по нескольким причинам. Во-первых, было маловероятно, что первоначальная популярность штатгальтера, вспыхнувшая с такой неистовой силой в 1672 г., долго просуществует. В годы правления де Витта, доказывал он, голландские торговля и судоходство процветали больше, чем раньше^{715}. Это было правдой и оставалось неизменной точкой зрения писателей партии Штатов впоследствии. Но теперь вместо процветания и роста благосостояния времен правления де Витта население пережило войну, неурядицы, тяготы. Подвергшиеся чистке Штаты Голландии не имели другого выбора, кроме как все больше повышать налоги. Более того, не только меннониты, ремонстранты и католики, но и кокцеянское крыло государственной Церкви опасалось, что новый режим может прислушаться к призывам воэцианского блока к пресечению веротерпимости и сектантства. К февралю 1673 г., согласно де Гроту, уже появились признаки народного недовольства и разочарования, направленных против штатгальтера, оранжистов и воэцианских проповедников^{716}. Он предупреждал, что если отстраненным регентам будет запрещено вернуться в состав муниципалитетов, существует настоящая опасность того, что их гнев сольется с народным недовольством и озлоблением католиков, ремонстрантов и меннонитов, которые, по его утверждению, все поддерживали партию-фракцию Штатов. В результате этого могла начаться новая эпоха беспорядков и распрей, похожих на те, что отравляли жизнь итальянских республик во времена гвельфов и гибеллинов и северных Нидерландов в позднее средневековье: «Toute la province se séparera, — предупреждал он, — en deux parties tel qu'ont été autrefois les Houx et Cabelliaux» («вся провинция разделится на две части, как было во времена Крючков и Трески» (фр.))^{717}.

Подспудные трения в Нидерландской Республике — политические, социальные и идеологические — остались. То, чего добился Вильгельм III своим переворотом 1672 г., был больший уровень влияния на Голландию и более доминирующее положение в политике, чем имел кто-либо из штатгальтеров в истории Республики, за исключением, возможно, только Морица в 1618-25 гг. Но даже если авторитет самого принца был непоколебим, его фавориты и их зачастую коррупционные методы с самого начала провоцировали недовольство, которое в некоторой степени прорывалось наружу на уровне городских советов. Так, в Хорне штатгальтер в 1672 г. отправил в отставку тринадцать регентов. Последующая стратегия принца заключалась в опоре на его местного фаворита — Франсуа ван Бредехоффа, который сочетал должности схоута и бургомистра с различными второстепенными постами и креслом директора ОИК. Ван Бредехофф наполнил vroedschap ревностными оранжистами, даже ввел в его состав в 1681 г. одного из участников покушения на де Витта в июне 1672 г.^{718} Но его коррумпированное господство над городом также вызывало сопротивление, подпитывая антипатию регентов к режиму штатгальтера. В Горкуме из состава муниципалитета были устранены десять человек и назначен новый дрост в лице Лодевейка Хюйгенса (сына Константина), чиновника из окружения принца, который в то же время восстановил прежние полномочия дроста, урезанные в 1650 г.^{719} Но откровенная коррумпированность Хюйгенса вызвала возмущение, отзвуки которого докатились до штатгальтера. Голландские регенты эпохи де Витта также могли быть замешаны в коррупции. Но спустя непродолжительное время многие наблюдатели пришли к выводу, что подчиненные штатгальтера были намного хуже, и, сконцентрировав власть на местах в руках небольшой кучки лиц, превратились в мелких деспотов и вызывали больше недовольства и беспорядков, чем их предшественники.

Привести к власти фаворитов и отстранить людей, связанных с прежним режимом, оказалось легче осуществить в городах небольшого и среднего размера, чем в главных голландских городах, где влияние штатгальтера неуклонно уменьшалось. В крупных городах сопротивление власти принца и стремление добиться большей независимости проявились уже в 1673 г. В Делфте vroedschap попытался в ноябре 1673 г. заново ввести в свой состав нескольких регентов, отправленных в отставку в прошлом году, что привело к обсуждению вопроса о смещенных регентах в Штатах Голландии^{720}. Принц, делавший вид, что желал вывести этих людей из состава городского органа власти лишь с целью избежать новых вспышек народных волнений, предупредил Штаты и особенно Делфт, что не желает возвращения отстраненных регентов, объявив, что следует назначать только «достойных уважения патриотов», не имевших связей с прежним режимом. Делфт неохотно уступил, но вскоре стало очевидным, что влияние штатгальтера в городе становится все более зыбким. В следующем году он упрекнул vroedschap за избрание трех человек, кандидатуры которых он не одобрял^{721}. Кроме Делфта и Амстердама (над которым ни один штатгальтер не обладал влиянием), к другим крупным городам, где влияние Оранского быстро шло на спад, относились Лейден, который с 1618 г. занимал твердую прооранжистскую позицию, но в описываемое время стал все более плодотворной почвой для республиканских идей, и Мидделбург, где изменениями в 1672 г. руководили местные противники Вета, а не штатгальтер. Результат чистки в Мидделбурге ослабил группировку Вета и укрепил фракцию Тибалта; это привело к середине 1670-х гг. к превращению Мидделбурга в оплот республиканских идей и кокцеянской теологии^{722}.

Пока большая часть Республики оставалась под французской и мюнстерской оккупацией, оппозиция штатгальтеру безмолвствовала. Всеобщее внимание было приковано к войне. Республика была спасена почти чудесным образом. «Водная линия», несмотря на то, что первоначально пребывала в запущенном состоянии, выстояла. С осени 1672 г. французы обнаружили все пути в Голландию перерезанными. Союзные договоры, заключенные Генеральными Штатами с императором и Бранденбургом в 1672 г., принесли плоды в конце года, когда наступление императорских и бранденбургских войск на Кёльн вынудило Людовика перебросить часть своей армии на юг. Зимой 1672-73 гг. нидерландская оборона окрепла. Маршалу Люксембургу, главнокомандующему французской армией в Республике после отъезда Людовика, представилась кратковременная возможность, когда затопленная земля, препятствовавшая его наступлению, покрылась прочной коркой льда, но он не смог с достаточной скоростью сконцентрировать свои войска. Когда маршал с 10 000-ным авангардом все же устремился вперед, прорвавшись до самого Зваммердама около Лейдена, было уже слишком поздно, и внезапно начавшаяся оттепель заставила его вернуться.

В 1673 г. Англия и Франция приложили совместные усилия, чтобы разгромить Республику на море. Оборонительная кампания де Рюйтера в том году была, бесспорно, величайшим достижением адмирала^{723}. Под его командованием нидерландский военно-морской флот достиг вершины своей боевой эффективности. Атакованный на зеландских отмелях в начале июня многократно превосходящими силами англо-французского флота из 76 кораблей с 4 812 пушками на борту, де Рюйтер, использовав большую скорость и маневренность своей эскадры, сумел рассечь линию союзников и сильно потрепал их корабли огнем больших пушек. Во втором сражении, у побережья Зеландии, неделей позже, результат был аналогичным. В третьей и последней пробе сил англичане и французы поставили всё на карту, чтобы расчистить путь для вторжения с моря в Голландию. Английский экспедиционный корпус, собранный в Ярмуте, был готов к высадке в случае разгрома де Рюйтера. Английский и французский флот насчитывал вместе 86 кораблей, вооруженных 5 386 пушками. Де Рюйтер встретил их у Текселя с намного меньшим флотом, вооруженным 3 667 пушками. На протяжении одиннадцати часов в значительной части Северной Голландии можно было услышать несмолкающую пушечную канонаду, мрачным эхом вторившую особым молебнам в церквах. Снова де Рюйтер отбил атаку, изрешетив ядрами достаточное количество английских трехпалубных кораблей, чтобы вынудить противника прекратить наступление. Три одержанных в 1673 г. победы имели далеко идущие последствия. Английские неудачи, вкупе с эффектом нидерландских каперских рейдов для английской морской торговли не только в водах метрополии, но и у побережья Северной Америки, Испании и в Карибском море (оказавших значительно большее воздействие, чем в предыдущих двух англо-голландских войнах)^{724}, сделали невозможным для Карла II продолжение военных действий. Английская торговля и судоходство были серьезно подорваны и, в некоторых секторах, парализованы, сделав войну настолько непопулярной в Англии, что у Карла не оставалось иного выбора, кроме как отступить. Англо-голландский мирный договор в феврале 1674 г. был прямым следствием нидерландских успехов на море^{725}. Договор, несмотря на катастрофические нидерландские поражения в 1672 г., не принес Англии никаких выгод.

Тем временем, в августе 1673 г., Испания вступила в войну на стороне императора и Республики, вынудив французов еще больше сократить свою армию в Соединенных Провинциях и позволив Вильгельму III перейти в наступление. Первым его успехом была капитуляция трехтысячного французского гарнизона, удерживавшего Нарден. В конце осени императорские и нидерландские войска вторглись в курфюршество Кёльн, что, в конечном счете, заставило французов эвакуировать свои части, стоявшие на «водной линии» и отступить к Эйсселу. Католическая месса была в последний раз отслужена в Утрехтском «Доме» наутро французского отступления; несколько часов спустя толпа горожан ворвалась в кафедральный собор, вынесла из него иконы, картины и ризы и побросала их в разведенный снаружи костер.

Через два месяца после Англии Мюнстеру пришлось со сравнительным унижением выйти из войны^{726}. До осени 1673 г. князь-епископ с уверенностью рассчитывал аннексировать не только Грол, Бредеворт, Лихтенворд и Боркуло, но также Вестерволде и Линген. Однако по условиям мирного договора, заключенного в апреле 1674 г., он был вынужден отказаться от всех своих территориальных притязаний. В мае 1674 г. французские войска покинули линию Эйссела и весь Гелдерланд и Оверэйссел. Когда они выходили из Арнема, реформаты-горожане, хлынувшие в городскую церковь, вынесли из нее алтарь и иконы, повесили большое оранжистское знамя в «знак радости» над шпилем, и отслужили благодарственный молебен^{727}. Нидерландские войска вновь заняли цитадели, оставленные французами, и помогли предотвратить ответные меры против католического населения. Нидерландские войска также снова заняли графство Линген^{728}.

До сих пор Вильгельм III укреплял свою популярность и престиж благодаря своему решительному поведению в отношении обороны страны. После возвращения линии Эйссела, а также Гелдерланда и Оверэйселла авторитет и власть штатгальтера в Республике достигли вершины. К июню 1674 г. из всех нидерландских завоеваний Людовик удержал только два укрепленных города — Граве и Маастрихт. За эти два года нидерландская армия коренным образом усилилась и представляла собой крупную и эффективную боевую силу. Заключенные Республикой союзы защищали ее от любой новой попытки французского вторжения. Молодой принц купался в лучах всеобщей славы. По настоянию Фагеля, «правой руки» штатгальтера в Штатах, Харлем в январе 1674 г. предложил, что штатгальтерство Голландии должно стать вечным и наследственным в мужской линии Оранско-Нассауского дома. Штаты Голландии единодушно проголосовали за это предложение.

Но сами успехи Вильгельма по защите страны и укреплению штатгальтерства подготовили почву для возобновления оппозиции его власти. Прижатая к стене, Республика проявила неожиданный запас стойкости. Но окончание критической ситуации, вынудившей регентов подчиниться принцу и без особого энтузиазма поддержать войну, создало атмосферу безопасности, в которой снова возникли опасения перед чрезмерным могуществом штатгальтерства и угрозой «свободе». С лета 1674 г. простые обыватели утратили интерес к тому, что отныне казалось далекой и прямо их не касающейся войной, и начали задаваться вопросом, почему штатгальтер взимает высокие налоги, необходимые на ее продолжение.

После окончания французской оккупации и появления перспектив реинтеграции Утрехта, Гелдерланда и Оверэйссела партийно-фракционные и идеологические трения оживились. При вступлении нидерландских войск в Утрехт часть реформатов-горожан составила петицию, похожую на те, которые подавались в голландских городах летом 1672 г. Они жаловались на то, что «старые регенты» дурно управляли делами города, пренебрегали нуждами государственной Церкви и допустили «чрезвычайную» степень веротерпимости^{729}. Генеральные Штаты приостановили полномочия всех коллегий провинциального правительства — Штатов, Делегированных Штатов, Hof'а, ridderschap'а и городского совета — на период расследования их действий при французской власти, которое должен был провести штатгальтер. Вследствие этого возник вакуум власти, продолжавшийся до 1674 г., в котором буйным цветом расцвели яростные партийно-фракционные распри. Прозванные «представителями воэцианской общины» своими оппонентами, утрехтские петиционеры, в свою очередь, называли своих противников «арминианами», «вольнодумцами» и врагами штатгальтера и государственной Церкви, которые в прошлом поддерживали де Витта и Вечный эдикт, слишком быстро сдались французам, терпимо относились к католикам и диссентерам и притесняли «воэцианские» консистории и проповедников^{730}.

В апреле 1674 г. Генеральные Штаты согласились заново включить три только что отвоеванные провинции в состав Союза; но, в то же самое время, обязали их подчиниться изменениям их провинциальных систем управления, которые посчитал целесообразным осуществить Генералитет на основе рекомендаций штатгальтера^{731}. Генеральные Штаты, таким образом, не только уполномочили штатгальтера уволить из провинциальных ассамблей и коллегиальных органов власти меньшего значения трех провинций тех должностных лиц, чье поведение он не одобрял, но и поручили ему провести расследование их действий, позволив получить больший объем влияния, чем был у кого-либо из предыдущих штатгальтеров. В общей сложности под наблюдением принца были смещены со своих постов 120 должностных лиц в одном только Утрехте, что в пропорциональном отношении намного превышало количество чиновников, отстраненных в Голландии и Зеландии в 1672 г.^{732} Только из состава городского совета был уволен двадцать один регент, среди них Ламберт ван Велтхёйзен. Вильгельм и его советники разработали новый генеральный «reglement» для провинции Утрехт, сразу получивший одобрение Генеральных Штатов (в которые тогда входили четыре провинции, обладавшие правом голоса). Многочисленные чиновники и регенты были аналогичным образом отстранены от своих должностей в Гелдерланде и Оверэйсселе. Но в этих провинциях введение нового «reglement'а» было отложено на много месяцев из-за начала нового сезона военных действий.

В течение этих месяцев, прежде чем оформление нового режима на востоке страны вступило в завершающую фазу, друзья принца весьма активно укрепляли свое влияние и влияние оранжистско-воэцианского блока. После того, как почва была подготовлена, Оранский посетил гелдерландские окружные ассамблеи, а затем собрание Штатов в полном составе в январе 1675 г. В порыве верноподданнического рвения Штаты Гелдерланда предложили принцу титул «герцога Гелдерланда» и формальный суверенитет над их провинцией. Этот шаг должен был вызвать сенсацию по всей Республике. Но последовавшая реакция оказалась вовсе не той, на которую рассчитывал принц. Несмотря на более ранние признаки некоторого возрождения лувестейнской фракции, Оранский и его сторонники были удивлены силой негативных откликов, особенно в Голландии и Зеландии. Некоторые из этих осуждающих заявлений исходили от регентов, и штатгальтер с неудовольствием отметил, что голоса многих из тех, кого он пощадил от чистки в 1672 г., думая, что отныне они ни в чем не будут противоречить его желаниям, звучали громче других^{733}. Но настоящая оппозиция исходила от высших и средних слоев городского общества. Амстердамские купцы были возмущены тем, что штатгальтер стремился к суверенной власти над Гелдерландом, придерживаясь той точки зрения, что наделение суверенной властью наследственного правителя, а не Штатов, угрожало деловому и финансовому доверию. Ходили слухи, что присвоение титула «герцога Гелдерланда» было всего лишь первым шагом на пути к монархическому суверенитету над всеми Соединенными Провинциями, что, среди прочих последствий, вызвало падение курса долговых обязательств Штатов Голландии на амстердамской бирже^{734}. Несмотря на все это, штатгальтер, утвердив свою власть над малыми городами Голландии, мог бы принудить пойти навстречу его желаниям, если бы это не грозило ему потерей политического капитала. Но как бы там ни было, вся затея лишь показала, насколько ограничено влияние штатгальтера в крупных городах. Не только Амстердам, но и Делфт, Лейден и Харлем воспротивились принятию герцогского титула. В Амстердаме Валкенир и Хофт — обычно враждовавшие друг с другом — объединили усилия и выступили единым фронтом. Амстердамский vroedschap, как утверждается, «был категорически и решительно намерен отговорить принца от этого, доказывая, что принятие титула герцога было бы прямым нарушением условий Унии». В Штатах Голландии большинство депутатов высказалось в пользу того, чтобы принц принял предложенный титул, только шесть городов проголосовали против, и «это было недопустимым, чтобы мнение каждого города было представлено принцу». Но Амстердам проигнорировал это замечание, отправив принцу официальное послание с изложением причин, «по которым они возражали против принятия Его Высочеством герцогского титула»^{735}.

Если принц был недоволен реакцией Голландии, то реакция Зеландии его просто взбесила. Здесь также общественное мнение играло важную роль, обнаружив неожиданно сильные республиканские тенденции. Как и во времена де Витта, города разделились на три против трех: Флюшинг, Вер и Толен выступали на стороне друзей принца, а Мидделбург, Зирикзее и Гус — против^{736}. Отвечая на возражения, выдвинутые Штатами Зеландии, принц не пытался скрыть своего раздражения. Это привело к еще более грубому промаху, так как его ответ был опубликован, и, как утверждалось, «стоил ему потери значительной степени поддержки этой провинции и простых людей, горячо одобрявших своих магистратов за их совет принцу, и заверявших, что будут выступать в этом вопросе заодно с ними»^{737}.

Дело о «суверенитете над Гелдерландом» обернулось дорогостоящей ошибкой со стороны Оранского. Принц выехал в Гелдерланд «собственной персоной, — комментирует один наблюдатель, — что было воспринято как проявление слабости с его стороны, тогда как, если бы он вызвал их [депутатов гелдерландских Штатов] в Гаагу и отказался от их предложения без чьего-либо совета, он значительно выиграл бы во мнении всех людей»^{738}. Лувестейнцы одержали психологическую и пропагандистскую победу, заставив многих людей «смотреть отныне на принца как на человека, наделенного большим лицемерием и честолюбием, но, после гелдерландского дела, не столь благоразумным поведением, каким его считали»^{739}. «Faux pas» («Ложный шаг» (фр.)) принца вызвал волну сатирических комментариев и пасквилей, которые взбесили режим^{740}. Один трактат, сатирически именовавший штатгальтера «Его Величеством королем Вильгельмом III», вызвал такое возмущение, что Штаты Голландии объявили награду в 1000 гульденов за имя издателя и сведения о нем. Оранжисты, взбешенные тем, что «мы с каждым днем все больше и больше узнаём, что злонамеренные люди распространяют слухи среди добрых жителей», намекая, что штатгальтер стремится к «суверенитету» над Отечеством, обвиняли критиков принца в попытке посеять раздор и внушить населению нежелание платить налоги. Генеральные Штаты издали строгий указ, запрещавший любому лицу утверждать, или повторять услышанное от других, что принц стремится к суверенной власти над провинциями, под угрозой сурового наказания^{741}. Соединенные Провинции никогда не допускали свободу слова в современном смысле: диссентерам не разрешалось дурно отзываться о государственной Церкви, антитринитариям — отрицать Троицу, иудеям — оспаривать христианство, богохульникам — богохульствовать, и, во многих городах, божба наказывалась муниципальными штрафами; также не позволялось непочтительно отзываться о светских властях. Но это был первый указ, направленный на пресечение политических дискуссий как таковых.

Принц предстал перед Штатами Гелдерланда 20 февраля 1675 г. в Арнеме, отказавшись от герцогского титула на том основании, что его принятие вызовет недоразумение относительно его намерений. Но он не прогадал, ибо это, в дополнение к проведенной им чистке и разработке нового «reglement'а» для Гелдерланда предоставило ему как штатгальтеру беспрецедентную степень контроля на всех уровнях. В целом, 126 членов городских советов были заменены известными оранжистами в качестве доверенных лиц штатгальетра; новые люди были избраны в консультации с ополчениями и коллегиями представителей цехов. «Reglement» закреплял за принцем решающий голос при назначении большинства провинциальных и сельских чиновников и позволял назначать членов коллегий «gemeenslieden», которые выбирали членов городских советов^{742}. Став хозяином Гелдерланда, принц приступил к приобретению аналогичных полномочий в Оверэйсселе, где в марте был введен новый генеральный «reglement» на собрании Штатов в Зволле. В качестве завершающего штриха к внушительному новому зданию власти и влияния штатгальтера Генеральные Штаты 20 апреля объявили должности капитан- и адмирал-генерала Союза наследственными в мужской линии принцев Оранских.

Принц никогда не стремился льстить народу. Безусловно, в 1672 г. он воспользовался народной поддержкой и в некоторых случаях сотрудничал с городскими ополчениями против действующих регентов. Но он оставил без внимания большую часть содержания народных петиций, и к 1675 г. было очевидно, что пути принца и народа всё дальше расходились. Это было, отчасти, неизбежно в сложившейся ситуации. Но разрыв был ускорен угрюмым, мизантропическим темпераментом принца, который со временем становился все менее склонен к завоеванию народной популярности. Его внезапный уход с празднеств, устроенных по случаю столетия Лейденского университета в феврале 1675 г., привел к еще большему отчуждению от него многих рядовых жителей города^{743}. «Трудно поверить, — отмечал один наблюдатель, — как резко охладела народная любовь к принцу после попытки сделать его герцогом Гелдерланда»^{744}. Если первоначально его главным оружием была обращенная к нему волна народной симпатии, то после 1675 г. Вильгельм III опирался, главным образом, на закулисное влияние, силу патронажа и «выкручивание рук». Упадку его популярности способствовал и тот факт, что, несмотря на значительное сокращение военных расходов в 1675-76 гг., беспрецедентная величина государственного долга препятствовала снижению налогов, — затруднительное положение, к которому простые обыватели едва ли могли отнестись с пониманием. Нидерландцы, докладывали в Лондоне, «с сочувствием вспоминали судьбу де Витта, начали оплакивать его утрату и ставить его принципы превыше всего, на что они могли надеяться»^{745}.

Когда опасность миновала, высокий уровень налогообложения и военных расходов стал решающим фактором, определявшим политические умонастроения в Республике. Ибо налоговый гнет казался невыносимым. Если де Витт и его коллеги низвели армию и состояние фортификационных сооружений до минимального уровня, то Вильгельм III и Генеральные Штаты за три года восстановили статус Республики как крупной сухопутной и морской державы. Укрепления и оснащение армии существенно улучшились. На военную службу было призвано большое количество рекрутов, численность нидерландских вооруженных сил возросла приблизительно до 100 000 человек. Расходы Генералитета в 1673 г. составляли более 100 миллионов гульденов, или более чем в пять раз превышали ежегодные доходы Голландии, — несмотря на то, что половина Республики находилась под вражеской оккупацией. К 1675 г. армия была сокращена до 68 000 человек, а расходы Генералитета — до 50 миллионов гульденов^{746}. Но эти меры не привели к снижению высокого налогового бремени. Ежегодный доход Голландии составлял 18 миллионов, семи провинций вместе взятых — около 30 миллионов гульденов, а государственный долг продолжал быстро увеличиваться. «Расходы этого государства на военные нужды, — предсказывал сэр Уильям Темпль в феврале 1676 г., — вместе с сокращением их торговли, по-видимому, не позволят им вести войну дольше, чем следующую кампанию»^{747}. Французы придерживались такого же мнения. Но и те, и другие ошибались. Вильгельм III не только не вывел Республику из войны в 1676 г., но в 1677 г. численность армии была увеличена до 90 000 человек.

Бедственное положение системы заморской торговли и остальной экономики было серьезным. Катастрофа 1672 г. привела к тяжелому экономическому упадку. После того, как положение Республики в 1674 г. улучшилось, экономика также возродилась. Но восстановление торговли, промышленности и судоходства после заключения мира с Англией и Мюнстером было лишь частичным^{748}. Непосредственная угроза Республике миновала, но ее судоходство по-прежнему подвергалось большой опасности, даже большей, чем раньше; ибо в 1672-74 гг. им было настолько рискованно заниматься, что Генеральные Штаты держали торговый и рыболовецкий флоты в гавани, тем самым лишив англичан и французов возможности захватывать нидерландские суда. После заключения мира с Англией нидерландское судоходство возобновилось. Но именно по той причине французские каперы, базировавшиеся в Дюнкерке и Сен-Мало, стали наносить растущий урон торговому судоходству и рыболовецкому флотам. На Карибах французы также постоянно совершали нападения. Соответственно, возрождение деловой активности, амстердамская биржа и курс акций ОИК и ВИК оставались инертными. В мае 1675 г. курс акций в амстердамской палате ОИК упал до 428% от номинальной стоимости (см. табл. 39), а долговые обязательства Штатов Голландии даже в марте 1676 г. котировались на уровне всего в 80% от номинала^{749}.

Принцу Оранскому необходимо было консолидировать внутреннюю поддержку и готовность общества придерживаться союза с Испанией и императором, пока Франция не будет побеждена. В его глазах основное значение имело более обширное политическое и стратегическое противоборство в Европе, — точка зрения на фундаментальные интересы Республики, в корне отличавшаяся от точки зрения де Витта и партии-фракции Штатов. Стремясь поддерживать в Нидерландах приверженность к войне, принц всячески обхаживал английский двор, надеясь в некоторой степени столкнуть Англию, пусть даже в качестве посредника, с Францией. В этой связи он начал уже в 1676 г. просить руки принцессы Марии, дочери наследника трона, Иакова, принца Йоркского.

Также именно в надежде укрепить поддержку войны, и свое положение в целом, принц покровительствовал воэцианскому блоку в государственной Церкви. Проповедники, бывшие ярыми сторонниками Оранского и Унии и придерживавшиеся жестких кальвинистских убеждений, могли своими проповедями раздувать патриотический пыл и убеждать не роптать на высокие налоги. Таким образом, Оранский, как выражался английский наблюдатель в апреле 1675 г., «выказывал очень много любезности… предикантам» (священнослужителям Нидерландской реформатской Церкви (голл.) — Прим. пер.)^{750}. Это, в свою очередь, привело к вмешательству принца в незатихающую распрю между воэцианцами и кокцеянцами, которая к тому времени уже четверть столетия разделяла государственную Церковь на две противостоящие группировки. Его вмешательство наиболее ярко проявилось в Мидделбурге, где борьба была в то время особенно бурной. До 1670-х гг. Зеландия была провинцией Дальнейшей Реформации par excellence^{751}. Но с 1672 г. здесь произошли отчетливые изменения, отчасти вызванные победой фракции Тибалта, и отчасти усилиями харизматичного Йоханна ван дер Вайена, бывшего воэцианского проповедника из Фрисландии, перешедшего в лагерь кокцеянцев, который с 1672 г. с таким успехом приступил к изменению взглядов консистории, проповедников и населения Мидделбурга (в чем ему немало способствовали антиоранжистские настроения), что мидделбургская консистория стала преимущественно кокцеянской. В результате вспыхнула конфронтация с воэцианским классисом острова Валхерен, к которому относился Мидделбург; она переросла в ожесточенный конфликт в 1676 г., когда мидделбургский vroedschap и консистория назначили хорошо известного кокцеянца Вильхельма Момму на вакантную кафедру проповедника в городе, вопреки желаниям классиса. Последовавший взрыв возмущения предоставил принцу в ноябре предлог для личного вмешательства. Принц не только изгнал и ван дер Вайена, и Момму из Зеландии — Момма вернулся в Делфт, где умер в следующем году, — но и удалил из vroedschap'а и консистории шесть членов партии Штатов, придерживавшихся кокцеянских взглядов. Затем, в следующем году, «придя к выводу, что консистория Мидделбурга недостаточно очищена от тех, кто ходатайствовал за упомянутого священнослужителя», он написал в Мидделбург из своего лагеря в Шарлеруа, приказав провести еще более радикальную чистку кокцеянских старейшин и диаконов^{752}. Вследствие этих мер в мидделбургской консистории и по всей Зеландии до самой смерти Вильгельма III преобладали воэцианские воззрения^{753}.

Другая стратегия, принятая принцем, была направлена на расширение его влияния во Фрисландии, и особенно Гронингене и Дренте, в целях пресечения оппозиции его политике, группировавшейся вокруг личности молодого фризского штатгальтера Хендрика-Казимира II (штатгальтер 1664-96 гг.). В прошлом принцы Оранские, как правило, гармонично сотрудничали со своими кузенами и коллегами, штатгальтерами Фрисландии. Но эта традиция была нарушена после 1672 г., из-за растущих трений между Вильгельмом III и фризским двором. После смерти Вильгельма-Фредерика в 1664 г. (он случайно выстрелил сам в себя в спальне, проверяя новые пистолеты), его вдова и кузина, Альбертина Агнесса, одна из трех дочерей Фредерика-Хендрика, взяла в свои руки управление маленьким двором в Леувардене в качестве опекунши его семилетнего сына. Он получил образование, которое должно было подготовить его к будущей военной и политической карьере, но проявил гораздо меньше способности в обоих качествах, чем его старший кузен, которого ему постоянно ставили в пример и которого он постепенно возненавидел^{754}.

То, что началось с личной антипатии, переросло в политические трения, так как Оранский использовал молодость и неопытность Хендрика-Казимира, чтобы распространить собственное влияние на традиционную сферу владений фризского штатгальтера. Это началось во время французской оккупации, в июле 1672 г., когда Генеральные Штаты назначили Оранского штатгальтером Вестерволде, несмотря на то, что прежде Вестерволде всегда имел общего штатгальтера с Гронингеном, которым был назначен Хендрик-Казимир^{755}. Хендрик-Казимир достиг совершеннолетия в 1675 г., и в том же году Штаты Фрисландии объявили штатгальтерство наследственным по линии его потомков мужского пола. Гронинген и Дренте, однако, не возлагали «упований» на графа; и в 1676 г. Штаты Дренте избрали вместо него штатгальтером Вильгельма. Тем временем, влияние фризского двора в Штатах Гронингена сильно уменьшилось. Собственно говоря, к середине 1670-х гг. состояние дел в провинции, как часто случалось и раньше, было настолько хаотичным, что Генеральные Штаты неоднократно вмешивались во имя защиты интересов Генералитета, предоставив Оранскому еще один предлог для расширения своего влияния. Когда принц заявил о желании возглавить комиссию Генеральных Штатов, направленную в Гронинген в феврале 1677 г. для урегулирования самых последних разногласий между городом и Оммеландами, был сразу сделан вывод, что «его цель состоит в том, чтобы стать наследственным штатгальтером этой провинции, воспользовавшись этим случаем»^{756}. На данное время Хендрик-Казимир мало что мог противопоставить влиянию своего кузена. Даже во Фрисландии его власть была очень шаткой из-за агитации среди простого народа в городах, поощряемой воэцианскими проповедниками и направленной против его матери и его самого, а также городских патрициатов. Поскольку Оранский покровительствовал воэцианскому направлению, Хендрик-Казимир предпочитал кокцеянскую теологию. В 1677 г. Йоханн ван дер Вайен, изгнанный принцем из Мидделбурга, был назначен на кафедру во Франекере. Вскоре новый фрисландский профессор теологии стал одним из ближайших советников Хендрика-Казимира.

Несмотря на растущую непопулярность войны, до 1677 г. организованная оппозиция Оранскому фактически отсутствовала. В 1675-76 гг. господство принца оставалось незыблемым из-за слабого представительства в ратушах «партии общин», как называли ее англичане, и слабости Хендрика-Казимира. Но неэффективность партии-фракции Штатов в эти годы, насколько можно судить, была обусловлена не только контролем Оранского над малыми голландскими городами, но и расколом в амстердамском городском совете, где соперничество между Валкениром и Хофтом в значительной степени лишило город способности заставить считаться с собой. Однако ситуация изменилась в январе 1677 г., когда большое собрание регентов из среды городского патрициата добилось «дружеского урегулирования всех разногласий между ними» и выработало «порядок избрания бургомистров»^{757}. На следующих выборах в феврале 1677 г. Хофт, истинный глава республиканских сил в Амстердаме, стал председательствующим бургомистром с опорой на большинство vroedschap'а^{758}. Как и в 1622-23 гг., экономический упадок помог городу дистанцироваться от штатгальтера, укрепив партийный блок Штатов.

Отныне Хофт мог руководить настоящей оппозицией главенству Вильгельма III. Однако здесь необходимо было отвоевать много утраченных позиций: ибо теперь было абсолютно ясно, насколько велик контраст между Республикой и ее государственным устройством под верховной властью штатгальтера, и республиканским безштатгальтерным режимом. Кроме ропота из-за продолжения войны по причинам, малозначащим для простых обывателей, невыносимо тяжелых налогов и бедственного состояния коммерции, регентам был не по душе авторитарный стиль правления принца. Это относилось не только к его манипуляциям с выборами в провинциальные ассамблеи и vroedschap'а, но также и к его внешней политике и командованию армией^{759}. До 1672 г. комитет «военных депутатов» Генеральных Штатов всегда сопровождал капитан-генерала во время кампаний и участвовал в принятии основных военных решений. Напротив, после падения де Витта «военные депутаты» были освобождены от своих обязанностей, и участие Генералитета в руководстве военными действиями фактически закончилось^{760}. Аналогичным образом, дипломатия принца разительно отличалась от дипломатии безштатгальтерного периода. Отныне многое передавалось по неформальным каналам, через неофициальных послов, отчитывавшихся перед принцем и работавших на него, а не на Генералитет^{761}.

Часто звучали жалобы, что Оранский «предпочитал набирать в армию иностранцев и солдат удачи, которые зависели бы только от его милости, и не принимал на военную службу нидерландцев»^{762}. Вильгельм сознательно вербовал в армию немецких дворян, покровительствуя им больше всех остальных, даже при принятии главных военных решений, особенно доверяя Георгу Фридриху, графу фон Вальдеку. Впрочем, и нидерландские фавориты принца, в первую очередь Ханс Виллем Бентинк и Дейквелт, обладали значительным влиянием в военной сфере, как и в других, но это был опять-таки вопрос неформальных связей, через штатгальтера, а не формального военного патронажа в ассамблеях и Raad van State. Наконец, Оранский взял на себя назначение на командные должности в полках, содержавшихся за счет Фрисландии и Гронингена. Это, по мнению Хендрика-Казимира, было вопиющим нарушением его собственной власти.

Многие аспекты нового режима были уязвимы для критики, и в начале 1677 г., как раз в период укрепления оппозиции, принц потерпел серьезное военное поражение. Французы вторглись в Испанские Нидерланды, захватили Валансьен и начали осаду Сент-Омера. В апреле Вильгельм с 30 000 нидерландских, испанских и австрийских солдат попытался освободить город от осады, но был отброшен с тяжелыми потерями в битве при Мон-Касселе. Разгром «сильно повлиял на предубеждения принца», и способствовал осуждению его метода командования армией.

К 1677 г. авторитет Оранского уже был довольно сильно подорван, как показала новая вспышка волнений в Гронингене. Нестабильность в этой провинции была еще более хронической, чем где-либо. Тогда как Оммеланды платили налогов больше, чем город, последний обладал «половиной власти в провинции», и присутствие в его стенах провинциального казначейства и его чиновников предоставляло ему несоразмерное влияние над финансовой администрацией провинции. Также нерешенными оставались притязания оммеландцев на «право первенства при подаче голосов, при подписании и скреплении печатью [официальных документов]». Комиссия Генералитета, отправленная в Гронинген в феврале 1677 г., рекомендовала разделить провинцию для административных нужд, разрешив Оммеландам учредить отдельное казначейство, назначить ответственных за него чиновников и вести отдельные от города налоговые реестры. Это новое вмешательство Генералитета, инспирированное Оранским, удовлетворило Оммеланды, но возмутило власти города, которые объединились с Фрисландией и Хендриком-Казимиром в оппозиции к принцу.

Голосование в Генеральных Штатах, разрешившее Оммеландам создать отдельную финансовую администрацию, происходило методом простого большинства при молчаливом согласии Голландии, в то время, когда Штаты Голландии отсутствовали на заседании. Город Гронинген и Хендрик-Казимир бурно протестовали. Во время открытия сессии Штатов Голландии в июле принц поспешно вернулся из армии, стремясь «помешать принятию этими Штатами любой резолюции, которая могла бы оказаться благоприятной для города»^{763}. Оммеландская ассамблея в соответствии с решением Генералитета приказала не производить больше никаких платежей в провинциальную казну в городе. В ответ на это Хендрик-Казимир «приказал им обратное». Когда оммеланцы бросили вызов своему штатгальтеру, он отправил «офицеров из Гронингена для захвата всей их казны и бумаг, что они и сделали, и привезли их обратно штатгальтеру этого города».

Тем временем в Штатах Голландии Оранский и Фагель перетянули на свою сторону ridderschap и малые города, но не крупные города — «амстердамцы протестовали против разделения… нескольким другим городам, и среди них Лейдену, понадобилось больше времени для консультаций со своими властями на этот счет»^{764}. После того, как Амстердам и Лейден присоединились к Фрисландии, заблокировав резолюцию Генералитета, а другие колебались, возникли сомнения, сможет ли Оранский добиться своего. Хендрик-Казимир напомнил Генеральным Штатам, что раздел финансовой администрации на две части нарушает доктрину, согласно которой каждая провинция была «сувереном, как было утверждено в 1651 г. в качестве фундаментального принципа государства»^{765}.

Оранский надеялся укрепить свою власть — как в Республике, так и за ее пределами — заключив свой давно планировавшийся брак с принцессой Марией. Он отбыл в Англию с разрешения Генеральных Штатов в октябре. Карл II предпочел бы подождать, пока Франция и Республика заключат мир, не желая, чтобы его втягивали в финальную стадию их конфликта в любом качестве. Но Оранский настаивал, и свадьба состоялась в Лондоне в ноябре. Он также уговорил Карла принять участие в мирных переговорах и помочь попытаться принудить Людовика к возращению Испании захваченных им пограничных крепостей. Принц настаивал на возвращении Валансьена, Шарлеруа, Турне, Кортрейка и Ауденарде^{766}. Англо-голландский договор, формально скрепивший новое близкое родство между правителями обеих стран, был подписан 10 января 1678 г.

Людовик рассчитывал использовать раскол между принцем и Амстердамом. Он надеялся склонить партию-фракцию Штатов к разрыву с союзниками Республики — Испанией, императором и Бранденбургом — и заключению сепаратного мира с Францией. В качестве приманки он предложил голландским депутатам на Неймегенском мирном конгрессе отмену тарифного списка 1667 г., заменившего список 1664 г. Эта уступка имела огромное значение для Голландии, а особенно для Амстердама и Лейдена, где тогда ощущалась растущая тревога из-за сокращения объемов торговли и успехов Англии, как нейтральной державы, после 1674 г., в перехвате коммерции у Республики. Мир на основе тарифного списка Кольбера 1664 г. был, таким образом, для голландских городов слишком заманчивым, чтобы ему сопротивляться. Кроме того, Людовик предложил вывести французские войска из Маастрихта и вернуть Валансьен и Турне испанцам.

Весной 1678 г. раскол между Оранским и Амстердамом стал открытым и ожесточенным^{767}. Бургомистр Хофт, возглавлявший партию сторонников мира, склонил большинство голландских городов требовать принятия предложения Людовика. Принц предупредил провинциальные ассамблеи об ущербе, который будет причинен репутации и интересам Республики, если она покинет своих союзников в тяжелом положении. Он сумел затянуть мирные переговоры на несколько месяцев, а также приостановил большое сокращение армии, предложенное Голландией^{768}. Но в июне партия-фракция Штатов в Штатах Голландии во главе с Хофтом и Паэцем добилась того, что большинством голосов в Генеральных Штатах было принято решение о немедленном прекращении военных действий.

В тот самый момент, когда казалось, что Голландия победила, Людовик внезапно смешал все карты, объявив, что не снимет осаду Монса и не выведет войска из городов, от которых согласился отказаться, пока его союзник — Швеция — не получит обратно все земли, захваченные у нее Бранденбургом. Возмущенные Штаты Голландии немедленно отменили прекращение огня, проголосовав не заключать никакого мира до тех пор, пока французы не выведут свои гарнизоны из оговоренных «барьерных» городов. 2 августа принц, при полной поддержке Штатов Голландии, в том числе и Хофта, начал наступление на Моне во главе 35 000 нидерландских, испанских и бранденбургских солдат. Поняв свою ошибку, Людовик поспешно согласился отступить из оговоренных городов и отменить тарифный список 1667 г. Мирный договор, закончивший войну, был вскоре после этого подписан в Неймегене. Четыре дня спустя, еще не получив официального подтверждения слухов о заключении мира, принц атаковал французские линии в Монсе. Битва, кровавая и не принесшая решающего успеха ни одной из сторон, привела к обмену резкими обвинениями в нарушении обязательств.

Голландцы одержали политическую победу и добились снижения таможенных тарифов. Последнее обстоятельство, несомненно, имело большую ценность для Республики и внесло значительный вклад в экономический подъем 1680-х гг. Но за него пришлось заплатить высокую цену. Разочарование Оранского разделяли также император, Испания и курфюрст Бранденбургский, который, в результате сепаратного франко-голландского мира, не смог удержать западную Померанию — у Франции теперь были развязаны руки для поддержки Швеции, отказавшейся уступать эту область^{769}. На протяжении следующих лет за Республикой закрепилась репутация ненадежного союзника, учитывавшего только свои коммерческие интересы.

ОТ НЕЙМЕГЕНА ДО ОТМЕНЫ НАНТСКОГО ЭДИКТА, 1678-1685 гг.

Вильгельм III вернулся в Гаагу в августе 1678 г., полный решимости восстановить свою пошатнувшуюся власть. В Европе, как и на внутренней нидерландской сцене, по-прежнему царила политическая напряженность.

Продолжавшиеся трения между партиями-фракциями происходили отчасти от неразрешенной проблемы, вызванной французским экспансионизмом в южных Нидерландах и Германии. Партия-фракция Штатов, в традициях де Витта, желала консолидировать и упрочить мир и свести к минимуму франко-голландский антагонизм, считая это самой надежной гарантией охраны благоденствия и торговли Республики. Ее представители также полагали, что мир с Францией избавит от необходимости содержать большую и дорого обходящуюся армию и сеть неформальной дипломатии, «сотканную» принцем. Оранский и его окружение, напротив, считали мир не более чем временной паузой в военных действиях перед новой бурей, так как Франция (в их глазах) оставалась главной угрозой для безопасности обеих частей Нидерландов.

Это различие воззрений вызывало новый виток политической борьбы еще до ратификации Неймегенского договора из-за новых разногласий между Францией и Испанией из-за пограничных местностей в Испанских Нидерландах. Оранский требовал от Генеральных Штатов отсрочить ратификацию, чтобы поддержать Испанию и оказать давление на Францию, тогда как его оппоненты предпочитали отложить в сторону всё, что могло затруднить имплементацию мирного договора^{770}. Когда оговоренные шесть недель, отведенные на ратификацию, почти истекли, Амстердам в раздражении пригрозил бойкотировать все прочие дела до полной ратификации мира, напомнив регентам, склонявшимся к поддержке штатгальтера, что срыв ратификации не только будет угрожать миру, но и может обратить вспять недавний рост курса акций ОИК и долговых обязательств Штатов Голландии, так что они, как и купцы, многое потеряют, если договор будет сорван.

Внутренние проблемы, в том числе и спор из-за Маастрихта и Овермааса, также внесли свой вклад в продолжавшиеся трения между партями-фракциями. Французы совсем недавно вывели свои войска из этих местностей, и оранжисты настаивали на том, что все тамошние чиновники должны быть смещены, как это произошло в Утрехте, Оверэйсселе, Гелдерланде и Дренте. Напротив, Амстердам, стремясь поставить преграду на пути дальнейшего расширения власти Оранского, настаивал, что на них это правило не должно распространяться. В завязавшейся по этому вопросу борьбе, благодаря контролю Оранского над малыми городами Голландии, Амстердам был легко побежден. Среди провинций Фрисландия и Гронинген поддержали Амстердам, но остальные были на стороне штатгальтера. Генеральные Штаты большинством из четырех провинций против двух уполномочили принца провести чистку.

Маастрихт в очередной раз продемонстрировал различие между стилем и методами эпохи де Витта и восстановленного штатгальтерства, при котором была сохранена внешняя республиканская форма, но существенно изменилось содержание, и штатгальтер был способен, через своих представителей на местах, сосредоточить в своих руках власть и патронаж над всеми провинциями. Фавориты Вильгельма III и на провинциальном, и на местном уровнях часто были непопулярны. Но это, похоже, не беспокоило принца, при условии, что они выполняли его пожелания и обеспечивали ему голоса, в которых он нуждался. Он терпимо относился к откровенной коррупции, которой прославились его фавориты, как к неизбежному элементу в сети влияния и клиентских отношений, от которых зависела его власть. Одвейк, его доверенное лицо в качестве первого дворянина и управляющего в Зеландии, сын одного из побочных отпрысков Морица, вызывал к себе ненависть по всей Зеландии^{771}. Тем не менее, это никак не влияло на его способность манипулировать провинциальными Штатами. Довольно часто Мидделбург, Зирикзее и Гус, города, которые поддерживали Амстердам в 1675 г. и повторно во время мирных переговоров в Неймегене в 1677 г., оказывались побеждены на провинциальных ассамблеях четырьмя голосами против трех, в силу того, что Од вейку принадлежал решающий голос. В Утрехте, Гелдерланде и Оверэйсселе было сильное сопротивление против новых политических веяний и представителей принца^{772}.

Хотя и трудно узнать, были ли фавориты принца чрезмерно коррумпированы по европейским стандартам того времени — поскольку для чиновников было нормальной практикой дополнять свое жалованье при помощи коррупционных махинаций за счет тех людей, которыми они управляли, — не вызывает сомнений, что казнокрадство среди подчиненных Вильгельма III было общественной проблемой еще до заключения Неймегенского мира, и оставалось таковой на протяжении всего его штатгальтерства. С отменой штатгальтерского режима в 1650 г. тенденция к борьбе с чиновничьей коррупцией, — зарождающийся сдвиг к более современным представлениям об общественной морали, — по-видимому, укрепилась в сознании общества, позволив де Витту приобрести политический капитал благодаря своей репутации порядочного человека. Возврат к более традиционным методам и образу действий после 1672 г. привел в итоге к столкновению между ожиданиями и реальностью^{773}.

Хотя Одвейк остался неприкосновенным, другие фавориты Оранского настолько дискредитировали себя в глазах общественного мнения, что штатгальтер был вынужден лишить их своей милости — пусть даже временно. Вымогательства Лодевейка Хюйгенса привели к тому, что он был привлечен к суду Hof'а Голландии в 1675 г., хотя это не помешало ему вновь стать дростом Горкума в 1678 г. О бальи, назначенном Оранским в 1672 г., заклятом враге де Витта, «много говорили, что он снял для женщин легкого поведения несколько домов, за которые сам платил арендную плату, с тем условием, что когда к ним придут любые женатые люди, что было бы большой удачей, они дадут ему знать об этом». Этот метод удачно сочетал вымогательство с Дальнейшей Реформацией; ибо общественное порицание, связанное с наказанием и штрафом за нарушение муниципальных эдиктов как против «обычной», так и «двойной» проституции, вынуждало лиц с определенным положением в обществе «откупаться большими суммами денег, чтобы не подвергнуться позору, которому, по закону, подлежали прелюбодеи»^{774}. Отмечалось, что «привязанность этого бальи к Его Высочеству, назначившему его на высокую должность, внушила ему уверенность в том, что он не лишится его поддержки, но, думая так, он понял, что заблуждался». Несмотря на это, принц с крайней неохотой увольнял даже своих самых безнравственных подчиненных.

Поражение, нанесенное Оранскому Амстердамом в 1678 г., показало, что для полного восстановления своей власти ему нужно было привлечь на свою сторону хотя бы часть оппозиции и расширить свою базу поддержки. После Неймегена он пошел в политических видах на некоторые уступки, направленные на преодоление раскола между партийно-фракционными блоками, что заставило его смягчить свое бывшее жесткое отношение к регентам, которых он отправил в отставку в 1672 г., и свою прежнюю готовность поддерживать воэцианское направление в государственной Церкви и местной политике. До 1678 г. принц сопротивлялся всем призывам к возвращению в состав органов власти уволенных им людей, и ожидал, что его подчиненные и союзники будут делать то же самое. Даже в Амстердаме до 1677 г. Валкенир упорно противился желанию Хофта вернуть обратно регентов, отстраненных в 1672 г.

Однако к 1679 г. принц, осознав, что не может контролировать крупные голландские города или Мидделбург теми методами, которые он обычно использовал в малых городах, начал искать «modus vivendi», способ раздела влияния и власти в ключевых городах с сохранением основы своего господства. В письме к делфтскому vroedschap'у от декабря 1679 г. он отмечал, что Делфт был самым настойчивым из всех городов в стремлении вернуть регентов, отстраненных в 1672 г., допуская, что они являлись более квалифицированными, чем другие, и что нажим за их возращение на прежние должности исходил от уважаемых горожан в целом, а не только от регентского сословия^{775}. Тем самым, Оранский фактически соглашался с широко распространенным мнением, что те, кого он «ввел в состав [органов власти], в целом обладали меньшими способностями, чем те, кого он отправил в отставку»^{776}. Он объявил, что больше не будет препятствовать возвращению четырех ведущих делфтских регентов, лишившихся мест в 1672 г. — Гисберта ван Берестейна, Адриана Богарта, Геррита ван дер Аала и Йохана ван дер Дуссена.

Тем самым принц аннулировал резолюцию Голландии от декабря 1673 г., на принятии которой сам же и настаивал, отвергнув просьбу Делфта о разрешении вернуть в состав муниципалитета уволенных чиновников. Вскоре это было подтверждено на встрече Gecommitteerde Raden с принцем и формально закреплено в новой резолюции Штатов^{777}. Затем принц разослал письма всем городам, разрешая реабилитировать тех, кого он отправил в отставку^{778}. Поиску «modus vivendi» помогла смерть Хофта в 1678 г. и Валкенира в 1680 г., хотя Валкенир был в некотором роде союзником Оранского, — оба они были сильными личностями, ревностно оберегавшими независимость Амстердама, не желая, чтобы штатгальтер обладал в городе каким-либо влиянием. После их смерти ситуация изменилась: новые главы города, Йоханн Хюдде (1628-1704 гг.) и Николас Витсен (1641-1717 гг.) были людьми более мягкого типа, известными тем, что предпочитали компромисс конфронтации, и стремились уменьшить и политические, и кокцеянско-воэцианские трения в своем городе.

Временное затишье на международной сцене продолжалось недолго. В конце 1679 г., воспользовавшись тем, что внимание императора было отвлечено к Венгрии, и уговорив Бранденбург на время занять профранцузскую позицию, Людовик начал генеральное наступление вдоль границ Испанских Нидерландов, Лотарингии и Эльзаса. Эти местные аннексии, называвшиеся «reunions» («присоединения» (фр.)), оправдывались на основании того, что по условиям Неймегенского мирного договора завоеванные пограничные города отходили к Франции без демаркации границы, так что округа, юридически «зависевшие» от этих завоеванных территорий, могли быть на законных основаниях включены в состав Франции. В то же самое время Людовик предложил нидерландцам договор о дружбе. Амстердам и Штаты Фрисландии и Гронингена желали его подписать, но принц убедил остальные провинции не делать этого. Новый французский посол, граф д'Аво, в январе 1680 г. предупредил Фагеля, что Людовик не станет терпеть никаких проволочек. Если Республика не даст своего ответа в течение четырнадцати дней, Его Величество «использует всю свою власть, чтобы предоставить преимущества коммерции своим подданным»^{779}. Таким образом, французский король в очередной раз угрожал использовать французские тарифы в качестве инструмента для манипуляций Республикой. Если нидерландцы желают торговать с Францией на благоприятных условиях, то они не должны сопротивляться территориальным притязаниям короля в Испанских Нидерландах, Лотарингии и империи. Ответа от Генеральных Штатов не последовало.

Французский посол приписывал более примирительную позицию Амстердама к Оранскому новым главным бургомистрам. Выяснив, что Хюдде не особо расположен сопротивляться штатгальтеру, д'Аво презрительно назвал его «чрезвычайно робким» регентом. Но затишье, которое установилось во внутренней нидерландской политике в 1680-82 гг., следует приписать скорее не отдельным личностям, а признанию всеми партиями (за исключением, возможно, Хендрика-Казимира) того, что примирение принесет больше преимуществ, чем конфронтация. Этот период был также отмечен растущими международными трениями и пессимизмом относительно экономики. Амстердамские купцы продолжали нервничать. Курс акций ОИК к апрелю 1681 г. опустился ниже уровня, достигнутого в 1678-79 гг., до 408% от номинальной стоимости^{780}. В обстановке всеобщего беспокойства Вильгельм и Фагель могли ожидать, что Голландия будет сотрудничать в укреплении системы союзов Республики — даже если Хендрик-Казимир останется в оппозиции. Ратификация союза со Швецией произошла в октябре 1681 г. при поддержке Амстердама, голосами пяти провинций против двух, вопреки возражениям Фрисландии и Гронингена. После французской аннексии Страсбурга в ноябре пессимизм углубился, курс акций ОИК упал до 395% (см. табл. 39). Стоимость богатых домов в Амстердаме резко пошла вниз^{781}.

Положение Людовика в Европе никогда не было сильнее, чем в начале 1680-х гг. Утверждение штатгальтера, что Неймегенский мир сделает Францию сильнее, а коалицию, противостоявшую ее гегемонии, слабее, оказалось в сущности верным^{782}. В феврале 1682 г. французы увеличили давление на Испанские Нидерланды, блокировав Люксембург. Испанские министры обратились к Гааге, потребовав военной помощи — 8 000 солдат, оговоренных по нидерландско-испанскому пакту 1673 г. Это привело к обострению борьбы на севере — Амстердам и другие города сопротивлялись отправке экспедиционных сил^{783}. В речи, произнесенной перед Штатами Голландии 7 марта, принц объявил, что усиление Испании и сдерживание Франции отвечали коренным интересам Соединенных Провинций, ибо в противном случае вся Европа окажется под игом Людовика. Если Республика останется безучастной, пока Король-Солнце присоединяет Испанские Нидерланды и соседние земли, то получит в награду лишь незавидную участь стать последней жертвой аннексии. Совет Оранского был принят в Штатах Голландии, несмотря на возражения Амстердама, Роттердама и Дордрехта, и в Генеральных Штатах — пятью провинциями против двух, Фрисландии и Гронингена. Однако это решение осталось без последствий, так как Людовик в этот момент снял осаду города Люксембург.

В начале 1683 г. Людовик снова сосредоточил войска на границах Испанских Нидерландов, зная о том, что император, поглощенный войной с турками, не вмешается. Турки (тайно подкупленные Людовиком), к испугу нидерландцев, в это время начали большое наступление, достигшее своей кульминации во второй осаде Вены. Цены на амстердамской бирже в ответ на эти изменения колебались то вверх, то вниз: акции ОИК снова поднялись до 462% в конце 1682 г. после отступления Людовика (и захвата голландцами Бантама в Ост-Индии), упали до 402% после того, как Людовик возобновил свое давление на южные Нидерланды в мае 1683 г., и до 395% после осады Вены в июле^{784}.

После возобновления французского наступления испанский генерал-губернатор в Брюсселе, Грана, снова стал просить об отправке оговоренных 8 000 солдат. Оранский отреагировал в точности как раньше. Штаты Голландии одобрили совет принца — преодолев возражения Амстердама, Делфта и Лейдена. Штаты Фрисландии раскололись; но большинство, а также Делегированные Штаты, поддержали Хендрика-Казимира в сопротивлении нидерландскому военному вмешательству в Испанские Нидерланды, учредив тайный комитет из шести grietmannen и двух бургомистров для координации оппозиции Вильгельму III^{785}. Войска были отправлены, но оставлены в резерве.

Принц решил, что необходимо набрать новые войска и повысить боеготовность армии, если Соединенные Провинции собирались убедить Людовика или потенциальных союзников, что всерьез готовы сдержать французское могущество в Нидерландах. Принц и raad убедили провинции увеличить размер армии еще на 16 000 человек и проголосовать за выделение необходимых денежных средств. Это требование поддержали ridderschap и подавляющее большинство депутатов в Штатах Голландии, но не три города, составлявшие отныне ядро оппозиции штатгальтеру — Амстердам, Делфт и Лейден, — и, так как это было финансовой мерой (так что согласие должно быть единодушным), ее не удалось принять. Во Фрисландии два города — Остерго и Зевенволен — оказали поддержку Хендрику-Казимиру, позволив заблокировать согласие Штатов^{786}. В Гронингене имел место обычный раскол между городом и Оммеландами — последние поддержали Вильгельма, а город — Хендрика-Казимира^{787}.

Всё внимание теперь было приковано к Амстердаму. В этот момент ведущей личностью во vroedschap'е был Конрад ван Бёйнинген, который был столь же мало склонен соглашаться с оценкой европейской ситуации в 1683 г., данной Вильгельмом III, как и принимать точку зрения де Витта в 1668 г. Будучи крупным инвестором в акции ОИК, он также не нуждался в напоминании, что политика принца привела к стагнации фондового рынка. Депутаты от Амстердама на заседании Штатов 4 ноября выступили против дополнительного набора 16 000 солдат: такой шаг, настаивали они, сделает войну скорее более, чем менее вероятной, и она, учитывая, что Бранденбург и Дания находятся на стороне Франции, а император отвлечен другими событиями, будет не просто опасной, а разрушительной и для безопасности Нидерландов, и для их торговли. Отвечая на эти возражения, Оранский возмущенно обвинил ван Бёйнингена в том, что он отстаивает французские интересы едва ли не с большим красноречием, чем сам д'Аво. Он признавал, что «коммерция — это опора государства», и что внешняя политика Республики должна принимать во внимание торговлю и судоходство, но настаивал на том, что если безопасность государства была подорвана, то и всей его коммерции также грозит гибель^{788}.

Стремясь поощрить сопротивление принцу, д'Аво отправил в Амстердам обнадеживающее послание, и заверил Генеральные Штаты 5 ноября, что его господин возьмет лишь то, что ему причитается по праву, то есть Люксембург и Намюр, оставив нетронутыми укрепленные города во Фландрии, оговоренные в Неймегенском соглашении в качестве «барьера» для нидерландцев. Но он ни словом не обмолвился, что французские войска оккупировали два «барьерных» города — Кортрейк и Диксмёйден. Большинство в Штатах Голландии, по указке Фагеля, проголосовало за отправку чрезвычайной делегации во главе со штатгальтером для оказания нажима на Амстердам. Принц и пенсионарий прибыли в город в сопровождении двух депутатов от каждого из девяти городов, которые поддерживали политику штатгальтера, и трех делегатов от ridderschap'а. Vroedschap сплотился вокруг ван Бёйнингена, который считался отныне воплощением достоинства и независимости Амстердама. На нескольких проходивших в напряженной обстановке встречах в ратуше vroedschap настаивал на том, что вербовка дополнительных 16 635 солдат не заставит Людовика отказаться от планов аннексии, и что Республика не должна рисковать войной с Францией и катастрофой для своей торговли ради нескольких анклавов в Испанских Нидерландах^{789}. Дурное настроение принца усугубилось из-за очевидных признаков того, что рядовые жители Амстердама поддерживали vroedschap. На улицах распространялись слухи, что Оранский «посягает на суверенитет» и был «неудачлив в последней войне». Волна «дерзких и в высшей степени крамольных разговоров в Даме, на бирже и в других общественных местах, направленных против принца во время его пребывания здесь», явно «испугала некоторых особ в [городском] правительстве», которые в иных обстоятельствах были готовы согласиться с принцем^{790}. Некоторые горожане, как утверждается, придерживались точки зрения, что «Амстердам был великой и могущественной республикой и должен скорее отделиться от других провинций и объединиться с Фрисландией и Гронингеном и иметь другого штатгальтера (т.е. Хендрика-Казимира), чем оставаться под властью принца». Хорошо помнившие о 1650 г., бургомистры внимательно наблюдали за любым признаком необычного передвижения войск в любом месте Республики. Устроив пышный, почти подобающий монарху въезд в город, принц был вне себя от гнева, подвергаясь, по словам одного наблюдателя, «язвительным и скандальным упрекам простого народа».

Затем Вильгельм принялся убеждать большинство в ассамблеях Голландии и Зеландии, что увеличение армии на 16 000 человек было вопросом, разрешимым простым большинством голосов. Оказавшись под сильным давлением, Лейден уступил, оранжистские регенты приводили в качестве прецедента для преодоления возражений Амстердама отношение к Лейдену «во время мира с Испанией», когда ему пришлось пойти на уступку^{791}. Хотя с самого начала сопротивлялись шесть городов — Амстердам, Лейден, Делфт, Алкмар, Энкхёйзен и Схидам — штатгальтер сократил это количество до трех — Амстердама, Делфта и Схидама — позволив Фагелю «закончить обсуждение» 31 января 1684 г.^{792}

Амстердам бурно протестовал, отправив другим городам циркулярное письмо, в котором осуждал голосование «волей большинства» как нарушение процедур провинциальных Штатов, установленных в 1581 и 1651 гг. В то же время были отправлены делегаты, чтобы укрепить решимость Фрисландии и Гронингена. Хотя власть Оранского над провинциями, «реформированными» в 1673-74 гг., оставалась в силе, его деспотические методы повсюду вызвали скорее обратную реакцию. При поддержке Mindergetal'а Хендрик-Казимир, наконец, сплотил все фризские округа против дополнительного набора 16 000 солдат, чтобы предотвратить «разрушительную войну», которую Фрисландия, истощенная сельскохозяйственным упадком, была неспособна оплачивать (см. стр. 60-61 выше), и которая не могла быть выиграна из-за отсутствия союзников^{793}. Хендрик-Казимир, при помощи Амстердама, также склонил на свою сторону оммеландцев, так что в марте объединенные Штаты Гронингена проголосовали против данной меры^{794}.

В Зеландии штатгальтер также столкнулся с упорным сопротивлением. Первоначально четыре зеландских города одобрили вербовку 16 000 новых рекрутов, и только Мидделбург и Гус выступили против. Но Мидделбург оказался более непреклонным. В марте 1684 г. принц лично совершил поездку в Зеландию, чтобы «уломать» Мидделбург^{795}. Он с глазу на глаз побеседовал с каждым членом vroedschap'а, пытаясь убедить их изменить свое мнение. Когда эта попытка провалилась, он потребовал, чтобы пенсионарий де Хюйберт принял резолюцию большинством голосов, как Фагель сделал в Голландии. После его отказа Вильгельм лично занял кресло председателя и провел резолюцию шестью голосами против одного, несмотря на протесты Мидделбурга.

С конца 1683 г. амстердамские депутаты в Гааге несколько раз тайно встречались с д'Аво. Принц попытался обратить это к своей выгоде, использовав перехваченное письмо от д'Аво к Людовику, в котором содержался намек на его контакты с Амстердамом, чтобы дискредитировать действия Амстердама в Штатах и оппозицию города его политике^{796}. Зачитав текст письма перед Штатами, 16 февраля, принц обвинил Амстердам в закулисном заговоре с враждебным монархом и выдаче государственных тайн. В ходе поднявшейся из-за этого дела шумихи ridderschap предложил Штатам провести расследование действий Амстердама и сразу опечатать все бумаги бургомистров, чтобы не допустить уничтожения уличающих свидетельств. Большинством в пять голосов Штаты проголосовали за рассылку копий перехваченного письма для всеобщего ознакомления и за изъятие бумаг городских депутатов в Гааге. Письмо было пущено по рукам; Амстердам формально отозвал свою делегацию из Штатов.

Но несмотря на все «выкручивание рук», к апрелю стало ясно, что принц проиграл. Несмотря на то, что большинство голосов было за Оранского, Амстердам сумел существенно помешать ему в достижении своих целей, так как общественное мнение в главных городах Голландии и Зеландии было настроено против штатгальтера и за партию-фракцию Штатов. К апрелю Роттердам, который был ареной острой борьбы между оранжистами и лувестейнцами, поменял свою позицию и перешел в республиканский лагерь Адриана Паэца. В Лейдене существовала сильная реакция против манипулирования принцем городом^{797}. В то время в гостиницах и тавернах Голландии было много разговоров о пресечении того, что многие считали чрезмерной властью, полученной принцем в 1672 г. Нередко о нем отзывались как о «тиране, убийце де Виттов», и «предателе оказанного ему доверия и страны… не имевшем друзей, кроме презренных испанцев» и о «лишении принца (если они смогут) полномочий выбора должностных лиц [в городах Голландии], что, если удастся осуществить, отнимет у него половину власти»^{798}. 13 мая Штаты Голландии приняли тайную резолюцию, запрещавшую отправлять войска в Испанские Нидерланды для участия в военных действиях против Франции, и тем самым воспрепятствовав их использованию в попытке прорыва возобновленной Людовиком осады Люксембурга.

Тем временем Фрисландия и Гронинген вступили в спор с Генеральными штатами. По иронии судьбы, теперь именно оранжистская Голландия настаивала на том, что Фрисландия должна подчиняться решениям Генералитета, принятым большинством голосов, а Фрисландия в ответ ссылалась на прежние резолюции Штатов Голландии, объявлявшие о суверенных правах каждой провинции. Фрисландия и Гронинген потребовали отвести войска, находившиеся на их содержании, которые были отправлены в Испанские Нидерланды — не только на территорию Республики, но в их собственные провинции^{799}. Они угрожали прекратить выплату жалованья солдатам, которые откажутся подчиниться приказам провинции, оплачивавшей их содержание, настаивая, что статьи Утрехтской унии, гласившие, что оборона Нидерландов и содержание ее армии являются общим делом, не отменяют их «суверенного права» распоряжаться солдатами, которым они платили жалованье. Штаты Фрисландии также приняли тайную резолюцию, запрещавшую фрисландским войскам покидать провинцию, даже по приказу Генералитета или капитан-генерала, без разрешения властей самой провинции^{800}.

Все перспективы создания эффективной коалиции с целью помешать захвату Людовиком XIV Люксембурга к маю 1684 г. исчезли. Разногласия между двумя сторонами нидерландского политического спектра шли главным образом вокруг того, как достичь урегулирования с Францией в отношении оспариваемых округов. Город Гронинген агитировал в Штатах Гронингена за договор о дружбе с Францией, по образцу предложенного Людовиком в 1679 г.^{801} Но в настоящее время Людовик предлагал перемирие сроком на 21 год в Испанских Нидерландах, по которому Франция оставляла за собой Люксембург и другие недавно аннексированные территории. 5 июня д'Аво объявил, что его господин предоставляет Генеральным Штатам двенадцать дней на обсуждение его предложения. Амстердам убеждал принять его; штатгальтер рекомендовал Генеральным Штатам предложить Людовику другое перемирие, которое должно было распространяться также на французскую границу с империей, и предусматривавшее выплату компенсации за ущерб, нанесенный владениям принца в Люксембурге и княжестве Оранж.

Штаты Голландии проголосовали 16 июня за принятие французского предложения — резолюция, проведенная Амстердамом, Дордрехтом, Энкхёйзеном, Алкмаром, Схидамом, Брилем, Делфтом и Эдамом вопреки совету принца^{802}. Вильгельм III на данный момент утратил контроль над провинцией. Он также временно лишился власти над Утрехтом, где в апреле были предприняты отчаянные усилия, направленные на то, чтобы «отнять провинцию… у принца и объединиться с фризами, Гронингеном и Амстердамом». Вначале в Штатах произошел раскол: города выступили на стороне Голландии, а ridderschap примкнул к принцу. Но делегация из Голландии обеспечила голос Утрехта. Даже Оверэйссел колебался. 24 июня Генеральные Штаты утвердили предложение Голландии о заключении перемирия на предложенных Францией условиях, голосами пяти провинций против двух, преодолев протест только со стороны Зеландии и Гелдерланда; и перемирие было должным образом заключено.

Штатгальтер пытался восстановить свою власть, сделав борьбу из-за ратификации классической игрой в перетягивание каната. Он сумел вернуть на свою сторону Штаты Утрехта. Одвейк обеспечил нужное голосование Штатов Зеландии, которые отвергли ратификацию четырьмя голосами против трех — оппозицию составили Мидделбург, Зирикзее и Гус, которые, как обычно, поддерживали партию Штатов Голландии^{803}. Но 19 августа, в последний день, оставшийся для ратификации, Оверэйссел — где Штаты приняли секретную резолюцию, предписывавшую их депутатам воздерживаться при голосовании, во имя интересов принца, как можно дольше, но не допустить срыва перемирия — высказался в пользу договора^{804}. При поддержке Оверэйссела Генеральные Штаты ратифицировали перемирие голосами четырех провинций против трех.

Оранский перенес еще один чувствительный удар по своему престижу. Европейский кризис был урегулирован в августе 1684 г. благоприятным для Франции способом — по настоянию Амстердама. Его враги с нетерпением предвкушали еще большее умаление власти штатгальтера. После ратификации Амстердам отправил посла в Леуварден для переговоров с Хендриком-Казимиром и его кокцеянским советником, профессором ван дер Вайеном, о других целях партии Штатов^{805}, таких, как дальнейшее сокращение армии, улучшение отношений с Францией, возвращение Утрехта, Оверэйссела и Гелдерланда к их конституционному статусу, существовавшему до 1674 г., и отставке Вальдека — непопулярной фигуры, за которой закрепилась репутация главного адвоката антифранцузской политики^{806}.

Но принц, намереваясь восстановить свою власть, извлек надлежащие уроки из допущенных ошибок и соответствующим образом скорректировал свою внутриполитическую стратегию, перейдя от конфронтации к диалогу и компромиссу. События 1683-84 гг. научили его, что он не может эффективно управлять Республикой и противостоять амбициям Людовика XIV, враждуя с Амстердамом и собственным кузеном. Безусловно, ему нужно было добиться широкомасштабного консенсуса, который предоставил бы достаточные преимущества Амстердаму и Хендрику-Казимиру, чтобы заручиться их сотрудничеством, и, пока он не добьется этого, Соединенные Провинции будут оставаться погруженными в смятение и разобщенными. Совладав со своим раздражительным характером, он начал терпеливо готовить почву для компромисса, вступив, в частности, в контакты с двумя ведущими фигурами (кроме ван Бёйнингена) в Амстердаме, Витсеном и Хюдде. В проведении нового политического курса ему благоприятствовал тот факт, что многие амстердамские регенты чувствовали беспокойство из-за того, что, как стало ясно, в долгосрочной перспективе противостояние ван Бёйнингена с принцем не отвечало интересам ни Республики, ни Амстердама^{807}.

Зимой 1684-85 гг. между провинциями происходили напряженные дебаты по поводу военных и военно-морских расходов. В 1682 г. по настоянию штатгальтера военно-морские затраты были урезаны, а военные расходы увеличены до 960 000 гульденов ежемесячно. Амстердам, при поддержке Фрисландии и Гронингена, настаивал на еще большем сокращении военных расходов. В Штатах Голландии Амстердам поддерживали Делфт, Лейден и Дордрехт. Принц подчеркнуто придерживался срединной политической линии. Петиция Raad van State Генералитету, запрашивавшая на 1685 г. только 775 000 гульденов в месяц, привела к уменьшению размера армии до 40 000 человек^{808}. Когда Амстердам, Фрисландия и Гронинген стали после этого настаивать на еще более значительном сокращении, принц отказал им, опираясь на поддержку Утрехта, Гелдерланда и Оверэйссела. Но он согласился с доводами Амстердама, что из-за недостаточности военно-морских расходов Республика позволила своему флоту отстать, а Англии — стать «владычицей морей». Он выразил готовность до определенной степени пойти навстречу Амстердаму, оказав нажим на внутренние провинции, чтобы договориться о существенном увеличении военно-морских расходов.

Вильгельм III больше никогда не предпринимал крупных инициатив, не заручившись прежде сотрудничеством Амстердама. В данный момент он также предложил придти к соглашению Хендрику-Казимиру. Фризский штатгальтер настолько подпал под влияние профессора ван дер Вайена, что последний фактически управлял им, поэтому Оранский направил к ван дер Вайену Вальдека для обсуждения ряда компромиссов, которые послужили бы основой будущего сотрудничества между обоими штатгальтерами. Несомненно, принц также намекнул, что готов смягчить свою провоэцианскую позицию в церковных и интеллектуальных вопросах. В результате был заключен формальный контракт, по которому Вильгельм уступал право патронажа во фризских и гронингенских подразделениях армии своему кузену и в целом соглашался уважать его положение^{809}. Вильгельм написал ему о своем удовлетворении: «que vous estes satisfait de ce que Mr van der Waeyen a convenu avec moi sur les differens qu'il у avoient entre nous» («Вы будет удовлетворены тем, что мы урегулировали с месье ван дер Вайеном существовавшие между нами разногласия» (фр.))^{810}.

Умиротворив своих главных противников, Оранский получил свободу действий для восстановления своего влияния и влияния своих сторонников в голландских городских советах путем балансирования между фракциями, распределения должностей и покровительства обеим крыльям государственной Церкви. Было непросто погасить острую межфракционную рознь. Одной щекотливой проблемой была напряженная ситуация в Дордрехте^{811}. Переход города в лагерь партии-фракции Штатов сильно встревожил штатгальтера. Он мобилизовал Hof Голландии в ноябре 1684 г. для проведения расследования якобы имевших место, по его утверждению, злоупотреблений при назначении бургомистров, которых он не одобрял. Тогда оппозиционная группировка в Дордрехте отправила циркулярное письмо другим голландским городским советам, обвиняя штатгальтера в посягательстве на «привилегии и права, и мир, и спокойствие» Дордрхета^{812}. Оранский ответил собственным циркуляром муниципалитетам, в котором осуждал «излишний пыл» дордрехтского vroedschap'а и его усилия по разжиганию недовольства им среди голландских городов, ставил под сомнение мотивы действий города, и заверял Штаты, что всегда уважал и будет скрупулезно уважать должные пределы своей власти в провинции.

Этот акцент на соблюдении конституционных норм и необходимость в посредничестве ярко характеризуют метод обращения принца с регентскими группировками, которые находились в оппозиции к нему. Его подход отныне заключался в нахождении равновесия между соперничавшими кликами, поощрении их к переговорам и заключении «письменных контрактов» по распределению муниципальных должностей между партийно-фракционными блоками. Первым примером новой политики Вильгельма была его конфронтация с Лейденом. В 1683-84 гг. отношения штатгальтера с Лейденом постоянно были напряженными, и хотя в 1685 г. его отношения с Амстердамом улучшились, с Лейденом они ухудшились, оказавшись на несколько месяцев в фокусе всей нидерландской внутренней политики — дело, которое, по сообщению д'Аво, «fait bien de bruit» («вызвало много шума» (фр.)). В идеологическом отношении Лейден был в то время одним из самых разделенных городов в Республике. Республиканский блок партии Штатов во vroedschap'е в 1685 г., как утверждалось, численно превосходил своих соперников в соотношении 26 к 13^{813}. Как и в других городах, идеологические, клиентские и теологические расколы во vroedschap'е распространялись также на ополчение и консисторию. В 1685 г. восемь капитанов лейденского ополчения были разделены поровну между обеими сторонами, а из двенадцати городских проповедников, принадлежавших к реформатской Церкви, семь выступали «за город» (кокцеянцы) и пять «за принца» (воэцианцы).

Эта конфронтация достигла своего апогея, когда vroedschap, в соответствии с установленной процедурой представил Оранскому двойной список кандидатов на занятие должностей в магистрате, но, с точки зрения принца, лишил его права выбора, включив в этот список двух человек, не отвечавших необходимым условиям по своему происхождению и прежней деятельности. Он дал vroedschap'у три недели на исправление списка, а когда его члены отказались это сделать, приступил к назначению собственных кандидатов. Лейден отреагировал «с бурным возмущением», обвинив штатгальтера в нарушении лейденских привилегий и подрыве автономии голландских городов^{814}. Бургомистры удвоили численность городской стражи из числа ополченцев, сознательно разжигая кризис, и поклялись, что готовы пожертвовать жизнью и имуществом ради свободы своего города. Принц, не появлявшийся на заседаниях Штатов Голландии на протяжении года после своего поражения в 1684 г., внезапно предстал перед ними в октябре 1685 г., непоколебимо уверенный в правоте своих действий по отношению к лейденскому магистрату, пообещав, что если города будут подавать ему списки кандидатов в надлежащем виде, он будет пунктуально придерживаться имен, содержащихся в них. Принц не только сумел изолировать Лейден в Штатах, но заставил vroedschap принять его посредничество между враждующими партиями в городе.

Для выполнения этой задачи принц и Штаты выбрали ван Бевернингка, бывшего лувестейнца, заключившего позднее мир со штатгальтером, кокцеянца, искусного дипломата и эксперта по «письменным контрактам». Ван Бевернингк объявил выборы в ноябре 1685 г. недействительными и навязал компромисс, предусматривавший назначение двух бургомистров от каждой фракции. Один из них, Якоб ван дер Мейер, впоследствии стал «правой рукой» принца в Лейдене и самой влиятельной личностью в городе вплоть до его смерти в 1696 г.^{815} Но особое значение представлял способ, при помощи которого принц и ван Бевернингк нарушили гегемонию партии-фракции Штатов. Основной принцип заключался в отказе от односторонности, выборе бургомистров «в соответствии с должным порядком и рангом», и гарантии сохранения равновесия между партиями со стороны штатгальтера^{816}. Несомненно, значительная часть членов vroedschap'а приспособилась к новой ситуации без особых трудностей. В большинстве случаев преобладали своекорыстные интересы. Д'Аво отмечал в декабре 1685 г., что только четыре или пять членов амстердамского vroedschap'а можно было назвать «bons républicains» («истинными республиканцами» (фр.)) в том смысле, что они были невосприимчивы к посулам штатгальтера и последовательны в своих принципах. Остальные держали нос по ветру: «Leur interest particuleir, ou leur foiblesse, les oblige souvent a avoir de la complaisance pour le Prince» («их личные интересы, или их слабость, часто вынуждали их подчиняться самовластию принца» (фр.))^{817} В Лейдене баланс между принципами и своекорыстными интересами — когда они вступали в столкновение друг с другом — несомненно, был во многом аналогичным.

Поддержание равновесия между партиями-фракциями в городских советах подразумевало также баланс между теологическими фракциями, ибо одно было тесно связано с другим. Практика чередования воэцианцев и кокцеянцев при назначении новых проповедников как способ балансирования фракций и сведения к минимуму трений впервые была опробована в Амстердаме в 1677 г. К середине 1680-х гг. чередование предпочитали многие городские советы и штатгальтер как средство снизить градус кокцеянско-воэцианского конфликта. В Лейдене, однако, консистория и vroedschap на протяжении нескольких лет выбирали исключительно кокцеянцев. Новые бургомистры изменили этот порядок весной 1685 г. Была введена процедура, при которой в случае появления вакантной кафедры проповедника консистория составляла список кандидатов и подавала его затем на утверждение бургомистрам. Однако, когда консистория так и сделала в марте 1686 г., бургомистры отклонили список, заметив, что они предпочли бы, чтобы не все кандидаты были «этого сорта». Когда же им подали измененный список, ответ был тем же самым, бургомистры добавили, что они не сомневаются в эрудиции кандидатов, «но они не были людьми того сорта, который они (бургомистры) желают видеть, и что, по их мнению, они уже достаточно ясно выразились, какого сорта (кандидатов) предпочитают»; ввиду разделения Церкви между теми, кого называли «кокцеянцами» и «воэцианцами», они посчитали, что второй список «по-прежнему отдает перевес только одной стороне», что не отвечало их желаниям^{818}. Затем они потребовали от консистории «выдвинуть в кандидаты на назначение трех проповедников того сорта, которых они называют воэцианцами».

Консистория выразила «удивление и сожаление», что бургомистры считают государственную Церковь разделенной между «воэцианцами» и «кокцеянцами», уверяя, что «они никогда не используют этих названий… но, скорее, считают опасным для мира в Церкви так поступать»^{819}. Они попытались удовлетворить желания бургомистров. Но при внимательном просмотре третьего списка бургомистры, к своему изумлению, снова не смогли обнаружить в нем «воэцианцев». Тогда они сами назвали несколько имен и настояли на том, чтобы консистория включила их в список; именно один из них, Исаак Зевенховен во Флюшинге, был должным образом назначен^{820}.

Начиная с 1685 г. и до Славной Революции (1688-91 гг.) принц мог полагаться на успешно работающие взаимоотношения и эффективное сотрудничество с Амстердамом, Лейденом, Дордрехтом, Делфтом, словом, всеми голландскими городами, с которыми у него существовали столь острые противоречия в начале 1680-х гг. Этому способствовали местные факторы. Но перемена произошла также из-за новых направлений в общественном настроении, вызванных отменой Нантского эдикта во Франции и все более мрачной перспективой в международной политике. Религиозная нетерпимость Людовика XIV и бедствия гугенотов произвели глубокое впечатление на нидерландское общество^{821}. Д'Аво и другие дипломаты часто отмечали это. «Они начали очень громко протестовать здесь, — писал английский посол Скелтон в октябре 1685 г. — против обращения, которому подвергаются во Франции французские протестанты, и во всех этих провинциях были установлены дни покаяния и поста по причине этих гонений»^{822}. В результате Фагель с облегчением увидел, что д'Аво «в значительной степени потерял свой кредит в Амстердаме». Среди гугенотов, поселившихся в Соединенных Провинциях, было много проповедников, лиц свободных профессий и офицеров, которые во многом способствовали росту враждебности к Людовику XIV в глазах нидерландского общественного мнения.

Массовая иммиграция гугенотских беженцев, с их душераздирающими рассказами о гонениях и притеснениях, внесла свой вклад в изменение атмосферы и способствовала приданию сплоченности политике нидерландского государства в годы, предшествовавшие Славной Революции. Но ее значение не следует преувеличивать. Сами амстердамские бургомистры рассказывали д'Аво, что обращение Людовика XIV с гугенотами «avoit change la face des affaires de ce pays» («изменило положение дел в этой стране» (фр.))^{823} Д'Аво знал, что его отношения с Амстердамом были далеки от желаемых. Тем не менее, он оставался уверен, не только в 1685-86 гг., но и до самой осени 1687 г., что Вильгельм был бессилен мобилизовать Голландию против политики своего господина. Оценивая ситуацию, д'Аво придавал большое значение тому факту, что Амстердам, Роттердам, Мидделбург и Лейден, а также Делфт и Гауда, сделали ставку, учитывая, насколько важную роль играла для них торговля с Францией, на сохранение существующего мира. Амстердамские бургомистры неоднократно повторяли свои уверения, что при условии соблюдения Людовиком пунктов Неймегенского договора и продолжения нидерландской торговли с Францией на выгодных условиях они проследят за тем, чтобы принц не втянул Республику в вооруженную коалицию, направленную против Франции^{824}. Гугенотские беженцы и воэцианские проповедники и их сторонники выступали с гневными речами против Людовика; но регенты, которые составляли оппозицию Оранскому в 1683-84 гг., не были рьяными кальвинистами и не были заинтересованы в нагнетании враждебности к католикам и католицизму. Религия в данной ситуации была мощным фактором. Но в своих религиозных взглядах нидерландские правящие группы и простые граждане не были единодушны. «Tous les bons républicains, — как писал об этом д'Аво, — sont Arminiens» («Все истинные республиканцы — арминиане» (фр.))^{825}, под которыми он понимал скорее номинальных, чем искренне верующих прихожан государственной Церкви, людей, сопротивлявшихся кальвинистской воинственности воэцианцев.

РЕСПУБЛИКА И СЛАВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ, 1685-1691 гг.

Исторические судьбы и Нидерландов, и Англии радикальным образом изменило одно из великих событий всемирной истории — Славная Революция. Свержение последнего монарха мужского пола из династии Стюартов в Британии и возведение на трон Парламентом Вильгельма и Марии имело далеко идущие последствия, и не только для Британии и Соединенных Провинций, но и для других стран. События 1688-89 гг. фундаментально преобразовали Британию, впервые создав стабильную и могущественную конституционную монархию, в которой главную роль всё больше играл Парламент. Это редко контрастировало с тем, что было раньше, ибо при Карле II и Иакове II (1685-89 гг.) Англия двигалась к абсолютизму; ослабление Парламента с 1660-х гг., наряду с религиозными трениями, сделали Англию, Шотландию и Ирландию внутренне разделенными и нестабильными. Эти сложности еще больше усугубила религиозная политика Иакова, ревностного католика, правившего преимущественно протестантским населением с зачастую воинственными антикатолическими настроениями.

Как и у любого другого из поворотных событий в мировой истории, некоторые из этих предпосылок и причин уходили корнями далеко в прошлое. Многие политические и религиозные трения в Британии не стихали на протяжении нескольких десятилетий. Кроме того, Вильгельм III, главная движущая сила Славной Революции, будучи племянником и Карла, и Иакова, а также мужем старшей дочери последнего, давно уже проявлял острый интерес к будущему британского престола^{826}. Было естественно, что он частным образом вынашивал амбиции, связанные со своей будущей ролью в Британии, так как (до рождения единственного сына Иакова в июне 1688 г.) жена принца, принцесса Мария, была следующей в линии наследования трех престолов: Англии, Шотландии и Ирландии.

Но, несмотря на все это, было мало признаков, что в правление Карла II или в первые два года царствования Иакова может случиться хоть что-то отдаленно похожее на Славную Революцию. Положение Карла было непоколебимым, и хотя виги пытались помешать наследованию престола Иаковом на основе того, что он исповедовал католицизм, они были побеждены. Провал восстания Монмута в Англии в 1685 г. не только еще больше ослабил оппозицию, но и предоставил Иакову предлог для набора и последующего сохранения постоянной армии в 40 000 человек, первой крупной постоянной армии в Англии при монархическом правлении и основной опоры его власти. На этом этапе не существовало и никаких перспектив активного сотрудничества между вигской оппозицией в Англии и нидерландским штатгальтером. Принц Оранский не мог вмешиваться во внутренние дела других стран даже в самом скромном масштабе, используя войска и военные корабли Соединенных Провинций, без разрешения и сотрудничества Голландии, в том числе Амстердама, а в свете событий 1683-84 гг. казалось маловероятным, что это произойдет для какой-либо крупной военной интервенции, не говоря уже об интервенции за море, в страну, с которой штатгальтер был связан династическими узами, но в которой у регентов и Штатов Голландии не стояли на кону никакие очевидные интересы. Было невозможно представить, что Голландия пойдет на большой риск и расходы ради продвижения династических интересов Оранского дома в Британии. Соответственно, в 1685-87 гг. не было никаких перспектив для крупномасштабной военной экспедиции в Британию. Такая возможность появилась лишь в 1688 г. из-за изменившейся обстановки во Франции^{827}.

Именно Франция, а не Британия находилась в центре внимания нидерландского общества и регентов. Но с 1685 до конца 1687 гг. Людовик XIV (и Иаков II) могли с уверенностью рассчитывать на то, что Оранскому не удастся вовлечь Республику в европейскую коалицию против Франции, так как Амстердам и «bons républicains» помешали бы этому. На протяжении 1686 г. Амстердам отказывал в увеличении военных расходов, тогда как еще летом 1687 г. была построена только половина из согласованного в 1682 г. количества в тридцать шесть новых военных кораблей. Штаты Голландии не планировали и не желали быть втянутыми в крупные военные предприятия за границей. Вместо этого, нидерландцы предпочитали политику пассивного ожидания. «За те полтора года, что я прожил среди них, — докладывал английский дипломат в октябре 1686 г., — Штаты не приняли ни одной резолюции, но только предлагали и обсуждали разные вопросы, так и не придя ни по одному из них к какому-либо окончательному решению… они серьезно задолжали своей армии, — добавлял он, — их военно-морской флот гниет, их судоходство находится в таком удручающем состоянии, что расходы на строительство новых кораблей были бы не намного больше, чем на ремонт старых, и все их склады пусты»^{828}. Все усилия «по сбору денег» оказались бесплодными. Некоторые голландские города предложили ввести новые налоги, но другие отвергли эту меру, предлагая вместо этого сократить размер процентного дохода по долговым обязательствам Штатов Голландии (в соответствии с другими процентными ставками) с 4 до 3%.

Более того, международная обстановка в 1685-87 гг. способствовала укреплению вероятности нидерландского нейтралитета в случае новой войны между Людовиком XIV и Габсбургами. Смерть курфюрста Карла II Пфальцского в мае 1685 г. привела к тому, что бывшее кальвинистское курфюршество перешло в руки католического князя Филиппа-Вильгельма, герцога Юлих-Берга, который был близким союзником императора. Аугсбургская лига, образованная в июле 1686 г. императором, различными немецкими князьями, Испанией и Швецией, бросила открытый вызов французскому господству над Эльзасом, Страсбургом и верхним Рейном. Победы императора над турками в Венгрии в 1687 г. и его возросший престиж только увеличили перспективу полномасштабного конфликта между Францией и императором на Рейне^{829}.

Хотя Голландия и Генеральные Штаты не предприняли никаких мер по усилению своих военных сил в середине 1680-х гг., коммерция все больше набирала обороты. Первоначально восстановление Нидерландов после войны 1672-77 гг. было медленным и неустойчивым и не затронуло в полном объеме сельскохозяйственный сектор, строительство зданий общественного назначения и рынок искусств. Цены на дома состоятельных людей в Амстердаме достигли исторического минимума в 1683 г. и лишь незначительно выросли в 1684-88 гг.^{830} Но восстановление заморской коммерции, судоходства и промышленности в середине 1680-х гг. ускорилось; лучших результатов достигли две великих колониальных компании и экспорт в западную Европу, Средиземноморье и Испанскую Америку. Курс акций ОИК и ВИК на амстердамской бирже в 1685-87 гг. стремительно пошел вверх.

Но это восстановление экономики в меньшей степени коснулось балтийской торговли (к тому времени заметно сократившейся) и рыболовной отрасли; главными движущими силами экономического роста были «высокостоимостная торговля» и мануфактурное производство^{831}. Более того, главным рынком сбыта, стимулировавшим возрождение, была Франция, потреблявшая большое количество нидерландского полотна, камлотов, продукции китобойного промысла, товаров из Ост-Индии, гаудских курительных трубок, обработанного табака, красителей, материалов для нужд военно-морского флота и значительную часть улова сельди. Но по этой причине, а также благодаря тому, что расширение нидерландского экспорта в Испанию и Испанскую Америку происходило, главным образом, за счет вытеснения французской продукции, нидерландский экономический бум 1680-х гг. был неразрывно связан с экономическим кризисом, охватившим Францию. Этот упадок французской экономики был вызван несколькими причинами, но, несомненно, усугублен массовой утечкой за границу гугенотских капиталов и эмиграцией большого количества квалифицированных ремесленников в середине и конце 1680-х гг. Понятно, что снижение французских тарифов в 1677 г. также внесло свой вклад в подъем нидерландской экономики и кризис французской, даже если современники преувеличивали действительное влияние тарифов. Франция извлекла ощутимые политические выгоды из Неймегенского договора, но, по всей видимости, сильно проиграла в экономическом отношении.

Было лишь вопросом времени, когда вспыхнет новая франко-нидерландская «guerre de commerce» («торговая война» (фр.)) с ее неисчислимыми последствиями. Возврат Людовика XIV к агрессивному антиголландскому меркантилизму произошел в августе 1687 г., за пятнадцать месяцев до начала Славной Революции и Девятилетней войны, в ноябре 1688 г.^{832} Эти пятнадцать месяцев оказались поистине судьбоносными. Процесс начался с запрета на импорт во Францию голландской сельди, за исключением той, которая была засолена французской солью. Затем, в сентябре, Людовик снова ввел генеральный тарифный список Кольбера от 1667 г., разом удвоив пошлины на нидерландское полотно и резко повысив пошлины на все нидерландские мануфактурные товары, завозившиеся во Францию^{833}. Реакция Соединенных Провинций была немедленной и бурной, ибо Людовик нарушил свои обязательства по Неймегенскому договору и, по сути, разорвал соглашение. Тем не менее, голландские регенты первоначально надеялись, что это было всего лишь временным охлаждением во франко-нидерландских отношениях, что Людовик смягчится, и нидерландская торговля с Францией возобновится. Многие члены амстердамского vroedschap'а надеялись на это не только на экономических, но и на политических основаниях; ибо если Людовик будет упорно проводить в жизнь жесткие протекционистские меры и франко-голландские отношения ухудшатся, это лишь приведет к усилению позиций принца Оранского и позволит ему оправдать свою политику. Хюдде, несомненно, был искренен, когда обещал д'Аво в октябре 1687 г. сделать всё, от него зависящее, для сохранения установившихся после 1677 г. отношений между Республикой и Францией. В присутствии д'Аво и амстердамских бургомистров он провозгласил тост «lа bonne union entre sa Majesté et la République a la confusion de tous ceux qui la veulent traverser» («за добрый союз между Его Величеством и Республикой к замешательству тех, кто хочет ему помешать» (фр.))^{834}.

Но Людовик не только не смягчил, а удвоил свое меркантилистское наступление. Дополнительные протекционистские установления и повышение тарифов на отдельные товары еще сильнее подорвали импорт нидерландской мануфактурной продукции, рыбы и других товаров во Францию. В декабре 1687 г. нидерландские факторы в Париже, Меце, Лионе и Лилле сообщали, что больше не было возможности продавать во Франции нидерландские ткани любого вида. В марте 1688 г. лейденские депутаты жаловались в Штатах Голландии, что новый французский тариф, «по сути дела, означал абсолютный запрет на продажу наших lakens во Франции»^{835}. Экспорт сельди во Францию рухнул, причинив тяжелые убытки южноголландскому рыболовству и Роттердаму. По мере того, как месяц проходил за месяцем, становилось также все сложнее считать, что новый экономический курс Людовика представляет собой что-либо иное, кроме планомерной, долгосрочной, систематической атаки на нидерландскую коммерцию. Фагель убеждал Штаты Голландии в мае, что все дипломатические меры уже были испробованы, и что настало время перейти к более решительным действиям^{836}. Д'Аво был уже не так уверен, но все еще не терял надежды, несмотря на возмущение, вызванное политикой Людовика, что Амстердам при поддержке Роттердама, Делфта и других городов заблокирует ответные меры и помешает росту конфронтации между Республикой и Францией.

К началу лета общественное мнение в Нидерландах ужесточилось, убежденное в том, что Людовик намеревается, по выражению д'Аво, «detruire leur religion et surtout leur commerce» («уничтожить их религию и, в особенности, их торговлю» (фр.)). Опасения нидерландцев еще больше возросли вследствие международного кризиса, возникшего из-за курфюрста Кёльн после смерти курфюрста Макса-Генриха в июне 1688 г. Кёльн был стратегически важным перекрестком для Франции, Германии и Нидерландов, и Людовик считал необходимым, чтобы он оставался протекторатом Франции. Когда его кандидат на смену Максу-Генриху был отвергнут императором и папой, Людовик пригрозил прибегнуть к силе оружия. Хотя французские войска оккупировали курфюршество только в сентябре, в ходе общего вторжения в рейнские земли, угроза французского нападения на Кёльн встревожила Генеральные Штаты, а также Бранденбург и императора, которые мобилизовали крупные военные силы на среднем и нижнем Рейне.

В то же время растущие трения с Францией сами по себе побуждали Штаты Голландии и Генеральные Штаты более настороженно реагировать на события, происходившие в Англии. Иаков II мог столкнуться с растущей внутренней оппозицией, но именно по этой причине он становился все более зависим от поддержки Людовика XIV; он также владел мощным флотом и внушительной армией. Воспоминания о 1672 г. и предыдущем англо-голландском антагонизме привели к тому, что регенты готовы были преувеличивать малейшие признаки тайного англо-французского союза и считать его направленным против них^{837}. Независимо от того, действительно ли Вильгельм III всерьез верил в существование угрозы нового совместного англо-французского нападения на Республику — Иаков II позднее отрицал существование такого договора — он, несомненно, использовал опасения на этот счет среди регентов. Такие страхи возросли после того, как Иаков II потребовал от Генеральных Штатов в феврале 1688 г. вернуть на родину английские и шотландские полки, служившие в нидерландской армии. Когда Генеральные Штаты отказались их отпустить, король издал в ответ прокламацию, призывавшую всех его подданных, служивших в нидерландской армии и на флоте, вернуться домой. Эта мера не могла не усилить англо-голландские трения.

Но на протяжении всего этого времени решающим фактором, определявшим нидерландскую политику по отношению к Британии, был разрастающийся коммерческий конфликт между Соединенными Провинциями и Францией^{838}. Именно новая «guerre de commerce» Людовика XIV против Нидерландов сделала реальной возможность войны между Францией и нидерландцами и, в свою очередь, сделала опасной вероятность заключения тайного англо-французского договора, направленного против Республики. И с политической, и со стратегической точек зрения экономическая война между Францией и Нидерландами была тем стержнем, вокруг которого всё вращалось, позволив штатгальтеру вместе с Амстердамом вступить в общую коалицию с Габсбургами против Людовика и подготовить свое вторжение в Англию. Д'Аво ощущал глубокие изменения, происходившие в Амстердаме, задолго до получения конкретных доказательств. В июне 1688 г. Оранский установил доверительные отношения с тремя из четырех амстердамских бургомистров, положив начало искреннему стратегическому сотрудничеству эпохального значения в европейской истории, в котором два доверенных лица принца, Бентинк и, в первую очередь, Дейквелт, постоянно совещались с бургомистрами, особенно с Хюдде и Витсеном^{839}.

Какое-то время амстердамский городской совет, внутренне разобщенный, следовал средним курсом: воздерживался от предложенных ответных мер против Франции, но закулисно оказывал поддержку стратегии штатгальтера по перевооружению Республики, заключению союза с немецкими государствами и подготовке армады для возможного вторжения в Англию^{840}. Не позже августа д'Аво уже был полностью осведомлен о масштабе тайного сговора между Амстердамом и принцем, но к тому времени еще не знал, что Роттердам также решил поддержать предложенный запрет на французский импорт; что теперь только Амстердам и Делфт воздерживались; и Амстердам больше не зависел от блокирования военных и стратегических планов Вильгельма III. Д'Аво предупреждал своего господина, что регенты и купцы были «trop aigries sur les affaires du commerce pour attendre une opposition vigoureuse de la part de la province de Hollande» («слишком разгневаны из-за коммерческих дел, чтобы ожидать со стороны провинции Голландия проявления энергичной оппозиции» (фр.)). Посол пытался разжечь недовольство во Фрисландии и Гронингене, но обнаружил, что Хендрик-Казимир предпочитает придерживаться своей договоренности с принцем.

Но Вильгельм III также был встревожен. Хотя амстердамские бургомистры больше не сопротивлялись его политике и даже сотрудничали в наращивании сил армии и военно-морского флота, в то же время Хюдде и Витсен были обеспокоены риском, связанным с попыткой осеннего вторжения в Британию, и Оранского терзали сомнения, может ли он рассчитывать на них. Летом при поддержке Амстердама он сумел заключить ряд контрактов о найме солдат с Бранденбургом, Гессен-Касселем, Целле и Вюртембергом, благодаря которым удалось привлечь на военную службу под знаменами Генеральных Штатов 14 000 опытных солдат по нидерландским ставкам оплаты^{841}. С ними он надеялся развеять опасения Амстердама о недостаточной численности гарнизонов в восточных крепостях после того, как лучшие полки Республики будут отозваны для погрузки на флот вторжения, отплывающий к берегам Англии. В начале сентября принц написал из «Миндена магистратам Амстердама, уверяя их в необходимости довести до конца заключение союзов с немецкими князьями, чтобы они прибыли на собрание (Штатов) Голландии… с единодушным решением о запрете французских товаров»^{842}. Это помогло остановить катастрофический обвал на амстердамской бирже, который начался 25 августа (см. табл. 39), но Амстердам все еще колебался^{843}.

19 сентября принц и Фагель частично раскрыли свой стратегический план перед собравшимися в полном составе Штатами Голландии на тайной сессии. Оранский считал, что Франция причинила огромный ущерб нидерландской коммерции, судоходству и рыболовству — и что Республика не имеет другой альтернативы, кроме как взяться за оружие, что и побудило его заключить договоры о найме 14 000 первоклассных солдат из четырех немецких княжеств^{844}. По предварительной договоренности Амстердам одобрил то, что сделал принц, и чрезвычайные заседания провинциальных ассамблей последовали его примеру в следующие несколько дней. Принц переслал Хендрику-Казимиру речь Фагеля к Штатам Голландии, прося его привести те же самые аргументы, чтобы заручиться поддержкой Штатов Фрисландии. Фризский штатгальтер на состоявшейся тайной сессии Штатов Фрисландии сделал особый упор на «заговор, в который вступили короли Франции и Англии против этого государства»^{845}. Фрисландия аналогичным образом одобрила действия принца.

В рядах амстердамского vroedshap'а не было единства. На его собрании 24 сентября непреклонные регенты из партии Штатов по-прежнему отказывались ввести запрет на французский импорт, доказывая, что это никогда не поздно сделать, и потребовали новых переговоров с д'Аво в поисках способа «отмены тарифов, введенных во Франции»^{846}. Но в этот критический момент Людовик сыграл прямо на руку Оранскому. Взбешенный тем, что голландские регенты «дерзко» осмеливаются обсуждать экономические контрмеры против Франции, Людовик наложил арест на все голландские корабли, стоявшие во французских портах, захватив свыше ста судов, по большей части нагруженных вином, в Бордо, Ла-Рошели и Нанте. После этого жребий был брошен. Взрыв гнева среди нидерландской общественности и купеческого сословия был настолько велик, что больше не было возможности откладывать ответные экономические меры против Франции, которые, в свою очередь, означали, вероятно, войну с ней. Это также означало — поскольку Оранский, Фаге ль и Штаты сходились на том, что Британия была самым слабым звеном в европейской системе Людовика XIV — что запланированное вторжение в Британию больше не встретит сопротивления. По получении новостей об аресте кораблей во Франции амстердамский vroedshap немедленно одобрил запрет французского импорта и общий арест французских кораблей в нидерландских портах, и отправил дополнительных старших депутатов в Гаагу, чтобы тайный комитет мог работать с принцем и Фагелем над планами по вторжению в Англию, не запрашивая каждый раз мнения vroedshap'а^{847}.

Полностью стратегический план был оглашен на тайной сессии Штатов Голландии 29 сентября. Аргументы Оранского заключались в том, что Франция причинила огромный ущерб нидерландской коммерции, судоходству и рыболовству; в результате, война с Францией была отныне неизбежна; но если Республика будет придерживаться оборонительной стратегии, велика вероятность того, что короли Франции и Англии возьмут верх над ней, как это уже почти произошло в 1672 г. По мнению принца, лучше было вторгнуться в Англию, пока Англия была разделенной и слабой, и прежде чем Иаков сможет заполнить своими сторонниками Парламент и справиться с внутренней оппозицией; вторжение позволит Республике сломить «абсолютную власть» Иакова II и основать антифранцузскую, антикатолическую парламентскую монархию в Британии, обратив ее против Франции^{849}. Такова была логика, которой руководствовались Нидерланды, бросив все лучшие свои силы на вторжение в Англию, ставшее катализатором Славной Революции. Как говорилось в секретной резолюции Штатов Голландии, планируемая экспедиция преследовала цель сделать англичан «полезными для их друзей и союзников, а в особенности, для этого государства».

Английский посол в Гааге, маркиз д'Албевилль, к началу октября понял, чего надеются достичь регенты: «Абсолютное завоевание предполагается осуществить под всеобъемлющими и обычными предлогами религии, свободы, собственности и свободного Парламента, и религиозными, точнее, соблюдения законов; на это, и [вовлечение Англии в] войну против Франции, по их подсчетам, уйдет всего месяц»^{850}. Армия вторжения состояла из 14 352 солдат регулярной нидерландской армии, массивного артиллерийского парка и 5 000 гугенотских, английских и шотландских волонтеров, насчитывая в общей сложности свыше 21 000 человек^{851}. Это была армия, которая должна была быть столь же крупной, или даже большей, и лучше оснащенной и обученной, чем любая армия, которую мог выставить Иаков И. Для доставки экспедиционных сил в Британию адмиралтейские коллегии, главным образом, амстердамская и роттердамская, собрали около 400 транспортных судов (90 из них предназначались для перевозки одних только лошадей), и военный флот из 53 кораблей для их сопровождения.

Дипломаты-наблюдатели в Гааге были поражены быстротой и эффективностью, с которой была оснащена нидерландская армада 1688 г. По количеству кораблей нидерландский флот вторжения в четыре раза превосходил испанскую армаду 1588 г. Секретность, с которой велась подготовка к операции, и тщательное планирование при разработке такого масштабного предприятия удостоились многочисленных комментариев еще до того, как флот вторжения снялся с якоря. «Il faut convenir, — комментировал один дипломат в Гааге, — que се projet ne peur être ny plus grand ny mieux concerts» («По общему мнению, этот проект не мог быть ни более грандиозным, ни лучше скоординированным» (фр.))^{852}. Рассматриваемое как организационное совершенство, нидерландское вторжение в Британию в ноябре 1688 г. знаменовало апогей эффективности Республики как великой европейской державы. Штатгальтер, регенты, адмиралтейские коллегии, армия, военно-морской флот и, в некоторых решающих случаях — в том числе в отношении реквизиции купеческих судов для перевозки войск, артиллерии и лошадей, — городские власти работали рука об руку друг с другом. Принимая во внимание все составляющие — военную, военно-морскую, финансовую, логистическую, дипломатическую, внутриполитическую, — вместе с умелой пропагандистской кампанией, спланированной Бентинком, которая оказала важное воздействие в Англии^{853}, это было, бесспорно, одно из самых впечатляющих организационных достижений, на которые был способен любой правящий режим раннего Нового времени. Д'Албевилль рано понял, что главная трудность для Иакова и его министров заключалась в том, чтобы просто осознать, к чему им следует готовиться. «Во всем христианском мире нет лучшей армии такой же численности, — предупреждал он государственного секретаря Иакова, — вы можете думать, что вам угодно, но они [нидерландцы] не верят, что встретят серьезное сопротивление»^{854}.

Генеральные Штаты, Штаты Голландии и штатгальтер пошли на огромный риск, отправляя лучшие полки нидерландской армии вместе с отборной полевой артиллерией Республики — 50 тяжелыми пушками, около 5 000 лошадей и значительную часть военного флота к британским берегам в штормовую погоду, которая ожидалась поздней осенью. Оппозиционная Иакову партия вигов в Англии пообещала оказать вторжению обширную поддержку; но Вильгельм и регенты не могли быть полностью уверены в том, что эта поддержка материализуется; и нидерландские правящие круги, как правило (после десятилетий англо-голландской вражды), считали всё, связанное с Англией, в высшей степени ненадежным. Таким образом, они должны были гарантировать, что экспедиционный корпус будет достаточно сильным, чтобы победить Иакова даже при минимальной английской поддержке. В то же время армия должна была обладать достаточными резервами, чтобы сохранить равновесие сил на тот случай, если в Британии начнется гражданская война. Тем временем голландские войска (а также немецкие и шведские вспомогательные подразделения) в Нидерландах должны быть приведены в состояние боеготовности. Ибо фактически не было сомнений, что Франция объявит войну Республике сразу после начала вторжения, Людовик уже предостерег Генеральные Штаты в сентябре, что сделает это, если они откроют военные действия против Англии^{855}. Таким образом, Республика сознательно ускорила одновременную войну с королями Франции и Англии, считая, что эта стратегия, какой бы рискованной она ни была, предоставляла ей наилучшую возможность изменить баланс сил в Европе и перехватить инициативу у Людовика XIV. Людовик формально объявил войну Соединенным Провинциям через две недели после отплытия флота вторжения.

Великая армада из почти 500 судов была собрана в Хеллевутслёйсе, к югу от Роттердама, в конце сентября. Этот процесс занял несколько недель и сразу после его завершения армаду на целый месяц задержали встречные ветра, а солдаты и лошади испытали значительные тяготы. 11 октября д'Албевилль докладывал из Гааги, что нидерландские «католики истово молятся о спасении Его Величества и за успех армии [Иакова] против его врагов; ветер, всё это время остающийся встречным, они называют “папистским ветром”»^{856}. Первая попытка выйти в море была сорвана штормом и закончилась лишь тем, что корабли армады были еще больше потрепаны. Наконец, флот отплыл в начале ноября, подгоняемый сильным восточным ветром, который вскоре окрестили «протестантским». Окончательного решения о том, где произвести высадку — в Йоркшире или Девоне — не было принято. Вильгельм и Бентинк планировали лишь пристать к суше в том или ином месте, чтобы оказаться при высадке вне досягаемости английской армии (которая была сосредоточена на юго-востоке), предоставив остальное на волю ветров. Нидерландский флот вначале проследовал вдоль восточного побережья Англии до самого Хариджа (в Эссексе, к северо-востоку от Лондона. — Прим. ред.), а затем повернул назад. Английский военный флот, задержанный в устье Темзы все тем же сильным восточным ветром, дважды видел, как вражеская армада проходит мимо, но не смог выйти в море и перехватить ее.

Оранский прошел через Дуврский пролив, вытянув свой огромный флот от Дувра до Кале, по 25 кораблей в ряд, военные корабли с обоих концов насмешливо салютовали из пушек Дуврскому замку и Кале одновременно, нидерландские полки выстроились в парадном строю на палубах «под звуки труб и барабанный бой». Армия беспрепятственно высадилась в Девоне (в юго-западной Англии. — Прим, ред.) и вскоре захватила Эксетер. Первые три недели после высадки, пока не стало ясно, что армия Вильгельма сильнее армии Иакова, поддержка его вторжения со стороны англичан действительно носила ограниченный характер. Но как заявил сам Оранский, обращаясь к дворянству Девона, Сомерсета и Дорсета с речью в Эксетере спустя десять дней после высадки, он не нуждался в их «военной помощи», а только в «моральной поддержке и присутствии», чтобы оправдать свою экспедицию и действия^{857}. В первый месяц после высадки исход предприятия выглядел крайне неопределенным. Почти не вызывает сомнений, что если бы Иаков действовал более решительно, то его армия и флот вступили бы в бой с голландцами. Но его роковая нерешительность привела в декабре к краху его власти, по мере того, как Вильгельм неумолимо продвигался к Лондону.

Славная Революция достигла своей высшей точки 18 декабря — день, когда Оранский и его армия с триумфом вступили в Лондон. Все английские войска, находившиеся в столице, в том числе придворная гвардия, по приказу Оранского должны были отступить более чем на 20 миль за пределы Лондона. В городе находились только голландские войска; Уайтхолл, Сент-Джеймский дворец и остальная часть Лондона оставались под их охраной на протяжении многих следующих месяцев^{858}. Оранский стал хозяином армии и установил контроль над армией, военно-морским флотом и финансами страны задолго до того, как Парламент собрался на заседание и неохотно провозгласил его королем вместо низложенного Иакова, обязав править совместно с Марией. В январе 1689 г., еще до открытия парламентской сессии, Вильгельм и Бентинк уже планировали отправку большей части английской армии во Фландрию для укрепления «барьера» Республики и Испанских Нидерландов против ожидавшегося французского вторжения^{859}.

Официально Вильгельм стал монархом-соправителем Англии в феврале. В мае Англия и (отдельно) Шотландия под его главенством вступили в войну против Франции. Но штатгальтер-король, которым он теперь являлся, тем не менее, был вынужден держать в Британии (а с 1689 г. и в Ирландии) привезенные им нидерландские войска на протяжении 1689-91 гг. Ибо сильная якобитская оппозиция новому режиму возникла не только в Шотландии и Ирландии, но и в самой Англии. Многие английские дворяне, а также англиканская Церковь без всякого энтузиазма восприняли свержение Иакова и его замену Вильгельмом и Марией. В первые полтора года после бегства Иакова из Лондона не только многие англичане, шотландцы и ирландцы, но также Людовик XIV, д'Аво и, в сущности, сам штатгальтер считали, что без присутствия в Британии нидерландской армии (и дополнительного наемного контингента из Дании) Славная Революция столкнулась бы с большими препятствиями и, возможно, потерпела бы крах, так как английская поддержка, которой она первоначально пользовалась, в 1689 г. все более уменьшалась^{860}. В глазах нидерландцев и всей Европы положение Вильгельма III в Британии — а вместе с тем судьба Нидерландской Республики и европейский баланс сил — оставались крайне ненадежными, по крайней мере, до битвы при Бойне (июль 1690 г.), которая решительно склонила на его сторону чаши весов в Ирландии.

Присутствие большей и лучшей части нидерландской армии в Британии и Ирландии на протяжении трех лет, в то время как сама Республика воевала с Францией, поставило перед Генеральными Штатами и Штатами Голландии целый ряд новых стратегических и логистических проблем. Амстердам и остальная часть Штатов Голландии поддержали вторжение в Британию по той причине, что считали неизбежной новую войну с Францией, а лучший способ выиграть ее заключался в сокрушении «абсолютной власти» Иакова II, преобразовании Англии в антикатолическую парламентскую монархию и вовлечении ее в антифранцузскую коалицию. Таким образом, хорошие перспективы тесного сотрудничества между Оранским и Штатами Голландии с июня 1688 г. должны были продолжаться на протяжении военных действий в Британии и Ирландии. Собственно говоря, в новом стратегическом контексте Голландия не имела иного выбора, кроме как использовать свои войска для защиты Славной Революции. Цена не составляла проблемы, так как с января 1689 г., когда Вильгельм распорядился оставить 17 000 нидерландских солдат в Британии, оплата их содержания легла на плечи английских, а не голландских налогоплательщиков^{861}. Но многие особенности новой ситуации вызвали беспокойство у регентов; и, в долгосрочной перспективе, как только новый режим в Британии утвердился и главный центр европейской войны переместился обратно в Нидерланды, неизбежно возникло растущее расхождение по части политических методов и кругозора между штатгальтером-королем и голландскими регентами, или, по крайней мере, некоторыми элементами среди них^{862}. Разделение голландской армии между Британией и Нидерландами до окончания войны в Ирландии в 1691 г. вызвало затруднительную ситуацию, в которой нидерландцы оставались привержены стратегии обороны на континенте, предоставив своим союзникам, императору и Бранденбургу, взять в свои руки инициативу на театре военных действий в северо-западной Германии. Также это означало, что Вильгельм и его фавориты из числа нидерландских дворян, особенно Бентинк, Дейквелт и Гинкель — главнокомандующий англо-голландской армией в Ирландии в 1691 г. — могли более свободно, чем раньше, принимать ключевые стратегические решения без консультации со Штатами. Более того, до тех пор, пока Вильгельма устраивало, что нидерландцы будут предоставлять большие наземные силы для защиты «барьера» в южных Нидерландах, тогда как Англия — играть ключевую роль на море, обеспечивая военно-морские силы в соотношении 5:3 по сравнению с Нидерландами, Республика неизбежно уступала Англии в сфере морского господства, что вызывало значительные опасения в Республике^{863}. Таким образом, подспудные противоречия в отношениях между штатгальтером-королем и голландскими регентами, связанные с фундаментальными интересами Соединенных Провинций, оставались нерешенными. В то время как первый оставался заинтересован, главным образом, в изменении европейского баланса сил и разгроме Людовика XIV, для Амстердама и голландских городов на первом плане находились интересы безопасности их государства и защиты его судоходства и торговли.

Еще больше тревожил многих регентов тот факт, что Вильгельм III в качестве короля Англии и фактического главнокомандующего армиями Англии и Республики обладал теперь более сильной позицией, чем до 1688 г. (а не более слабой, как надеялись многие регенты) для расширения своей власти и влияния в качестве штатгальтера в Республике. Именно эту обеспокоенность стремились использовать французские пропагандисты: в 1689 г. один писатель комментировал, что регенты позволили Оранскому стать королем не только трех королевств: Англии, Шотландии и Ирландии, но и «четвертого», то есть Соединенных Провинций^{864}. И действительно, во многих аспектах структура оранжистской власти и влияния в Республике продолжала расти после 1688 г. Правда, Вильгельм III уже обладал беспрецедентным контролем над армией, военной стратегией и назначением на высшие государственные должности, по сравнению с предыдущими штатгальтерами. Но в 1690-х гг. Вильгельм III и его нидерландские фавориты получили в свое распоряжение, кроме этого, беспрецедентную степень влияния над военными финансами и тайной дипломатией государства^{865}.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ШТАТГАЛЬТЕРСТВА ВИЛЬГЕЛЬМА III

Козырь штатгальтера-короля в нидерландской внутренней политике между 1688 и 1697 гг. состоял в том, что почти никто из регентов не считал возможным заключить сделку с Людовиком XIV или доверять ему вообще, пока Франция не будет ослаблена, а ее амбиции — пресечены. Поскольку этого было невозможно добиться иными способами, кроме союза с Англией и сотрудничества с Оранским, регенты были вынуждены избегать каких бы то ни было нападок на власть штатгальтера или систему фаворитизма, патронажа и влияния, образовавшую основу его власти. В этих обстоятельствах было мало перспектив заменить систему штагальтерства более коллегиальной, ориентированной на Голландию структурой власти в традициях «Истинной свободы» де Витта.

Тем не менее, признаки возрождения оппозиции голландских регентов штатгальтеру на короткое время появились в 1689-90 гг. в Амстердаме, Роттердаме и Лейдене. Собственно говоря, зимой 1689-90 гг. Оранский стал заметно обеспокоен тем, как бы вся его европейская и британская стратегия не оказалась поставлена под удар из-за новой борьбы за власть в амстердамском vroedschap'е, в которой друзья принца, Витсен и Хюдде, на какое-то время уступили место более республикански настроенной группировке во главе с Яном Хюйдекопером (1625-1704 гг.) и Герардом Ворсом ван Вавереном (1630-93 гг.)^{866}. Первая настоящая схватка между Вильгельмом и Амстердамом после 1684 г. произошла в декабре 1689 г., когда vroedschap рискнул выступить против того, чтобы штатгальтер по-прежнему мог выбирать семь городских магистратов по двойному списку кандидатов (система, восстановленная в 1672 г.), проживая в это время — как в данный момент — за границей. В Штатах Голландии депутаты Амстердама утверждали, что в отсутствие штатгальтера голландских городских магистратов должны выбирать по двойному списку либо Штаты, либо Hof Голландии. В другие голландские города были разосланы соответствующие циркулярные письма. «Я так встревожен поведением Амстердама, — писал Вильгельм Антони Хейнсиусу, новому пенсионарию Голландии, в январе 1690 г., — учитывая, какие последствия оно может иметь не только для меня лично, но и для всей Европы, что решил отправить [Бентинка] в Гаагу»^{867}. Порученная Бентинку миссия состояла в том, чтобы согласовать необходимые меры с Хейнсиусом и отразить любую угрозу, исходившую от партии-фракции Штатов, для власти штатгальтера в целом и предстоящего второго англо-голландского вторжения в Ирландию, в частности. Штатгальтер-король не мог допустить возникновения осложнений со Штатами Голландии на любом этапе с 1688 по 1691 гг., но менее всего в данный момент. Ибо он не только нуждался в одобрении Генеральными Штатами использования большей части нидерландских войск в Британии в качестве основной ударной силы его наступательных действий в Ирландии (в битве при Бойне именно голландская гвардия возглавила атаку), но также требовал больше очень крупных пушек, не отливавшихся тогда в Британии, и кораблей, подходивших для транспортировки артиллерии и лошадей из Республики в Англию^{868}.

Хюйдекопер и Боре ван Ваверен ответили на приезд Бентинка попыткой помешать ему занять свое место в голландском ridderschap'е, заявив, что он больше не имеет на это место полномочий, будучи натурализованным подданным английской короны. Эта запутанная ситуация вызвала всплеск тревожных настроений по всей Республике, не в последнюю очередь, на амстердамской бирже, где курс акций упал в предвидении нового раскола в нидерландских органах власти^{869}. Но амстердамские регенты действовали с предельной осторожностью, не желая подрывать англо-голландский союз или общее стратегическое положение Республики. Лейденский vroedschap, где в этот момент также возродились республиканские настроения, встал в тупик перед той же дилеммой, и Бентинк вскоре смог обнадежить своего господина, что хотя некоторые регенты сопротивлялись его власти, в нидерландской внутренней политике «dans la grande affaire ils sont bien» («в целом дела идут хорошо» (фр.))^{870}. Это было неудивительно, ибо ни торговля Амстердама с Францией, ни продажа лейденских lakens не могла возобновиться до тех пор, пока французская корона не будет вынуждена прекратить свой меркантилистский натиск против голландской коммерции. В результате выборов в амстердамский vroedschap в феврале 1690 г. обстановка изменилась в пользу Витсена и Хюдде. На последовавшем голосовании из-за того, следует ли vroedschap'у и далее бросать вызов штатгальтеру по вопросу о магистратах, Хюйдекопер и Боре ван Ваверен были побеждены 19 голосами против 12^{871}. Друзья принца в Штатах Голландии ликовали, а вместе с ними и амстердамские финансовые круги: «мы возлагаем большие надежды на амстердамское дело», сообщал один наблюдатель в Лондон; «месье Витсен трудится над этим, не покладая рук; действия в Амстердаме чудесным образом повлияли на увеличение надежд о соглашении»^{872}. Чтобы сохранить лицо, амстердамский vroedschap отправил свой двойной список из пятнадцати кандидатов Штатам Голландии, «чтобы они, на правах их суверена, делали с ним всё, что посчитают нужным». Французская пропаганда могла только сокрушаться, что «les bons républicains qui ont encore quelques bluettes de l'esprit de De Witt sembloient voulour respirer, mais se n'a été qu'un petit soupir d'agonizant» («истинные республиканцы, у которых еще сохранились искры духа де Витта, казалось, дышали, но это были лишь последние вздохи агонии» (фр.))^{873}.

Еще одним свидетельством подавления партии-фракции Штатов в то время была поразительная скудость антиоранжистских памфлетов и карикатур, особенно по сравнению с их массовым выпуском 1675 и 1683-84 гг. Напротив, оранжистская печатная полемика и искусство стали еще более обильными. Виднейший нидерландский автор, специализировавшийся на политической тематике 1690-х гг., Эрик Валтен, прославляя конституционную монархию в английском стиле, воспевал Славную Революцию и намекал, что между политическими системами Англии и Соединенных Провинций не было особого различия, и сутью стабильного, ответственного правительства был «высший глава», скрупулезно соблюдавший конституционные ограничения его власти. Для Валтена нелегитимным правительством было деспотическое правление наподобие Людовика XIV. Ромейн де Хоге (1645-1708 гг.), самый известный гравер позднего Золотого Века, был также ведущим оранжистским пропагандистом, выпустившим многочисленные гравюры, в которых превозносились подвиги штатгальтера на полях сражений. Когда штатгальтер-король посетил Республику в феврале 1691 г. (в первый раз с 1688 г.), в Гааге была устроена по этому поводу беспрецедентно пышная церемония^{874}, ознаменованная процессиями, поэтическими панегириками (в том числе несколькими, написанными на испанском языке образованными представителями амстердамской общины евреев-сефардов), а также установкой триумфальных арок, обелисков и других героических декораций, которые помог разработать де Хоге, и бывших симптомом растущего культа личности Вильгельма III, напоминавшего культ Фредерика-Хендрика. Среди пышных литературных произведений, посвященных 1688 г., была длинная героическая поэма «II Prodigio» (Амстердам, 1695 г.), написанная на итальянском языке в Амстердаме неутомимым Грегорио Лети, и состоявшее из 9000 строф вдохновенное произведение «Willem III» (первая объемная эпопея на голландском) амстердамского поэта Лукаса Ротганса (1654-1710 гг.), сына купца (чья вилла на Вехте была разграблена французами в 1672 г.), первые четыре книги которого появились в 1698 г., остальные — в 1700 г.

Тем временем, в 1692 г. престарелый поэт-коллегиант Оудан обдумывал на смертном ложе судьбу своих неизданных рукописей, в том числе трагедии «Haagsche Broeder-Moord», написанной в 1672-73 гг. и драматизировавшей судьбу братьев де Витт. Кроме простой невозможности публикации в 1690-х гг. произведения, прославлявшего де Виттов и изобиловавшего враждебными намеками на Оранского и его фаворитов^{875}, это было неуместно также по той причине, что Оудан с запозданием научился ценить некоторые качества Вильгельма, особенно его смелую защиту веротерпимости. Оудан не смог найти никакого иного выхода, кроме как поручить своей дочери уничтожить текст. Она не исполнила его последней воли; но трагедия осталась неизданной до 1712 г.

Таким образом, положение Оранского во внутренней нидерландской политике в 1690-х гг., укрепленное международными экономическими и стратегическими факторами, еще более усилила политика веротерпимости, которую он неуклонно и энергично проводил с середины 1680-х гг. в Республике и в Британии. Штатгальтер продемонстрировал, что (несмотря на предпочтение, отдаваемое им воэцианской теологии и профессорам), он был главным защитником католиков, меннонитов и иудеев Республики, и, в некоторых случаях, шел на крайние меры, чтобы настоять на этом. Именно он также защищал кокцеянцев в Церкви от всей тяжести воэцианской реакции. Придерживаясь такого образа действий, штатгальтер-король лишил антиоранжистскую оппозицию многих ее традиционных сторонников. Диссентеры не только стали более благожелательно относиться к нему, но, во многих случаях (среди них можно упомянуть Оудана) прославляли его как великого защитника веротерпимости и свободы от нетерпимости и деспотизма Людовика XIV^{876}.

Над «Истинной свободой», безусловно, сгущались сумерки. Ограниченная в Амстердаме и Лейдене, она была затем отвергнута в Роттердаме после вспышки серьезных волнений осенью 1690 г., направленных против одного из самых ненавистных фаворитов принца, бальи Якоба ван Зюйлена ван Нивелта. Дом этого чиновника, ухитрявшегося совмещать лицемерную наружность ортодоксального кальвиниста с вымогательством и манипулированием проститутками, был разграблен взбешенной толпой, подстрекаемой его политическими противниками. Среди них был Бернард Мандевиль (1670-1733 гг.), впоследствии ставший знаменитым писателем в Англии. Мандевиль произвел сенсацию, расклеив на стенах городских домов свою язвительную сатиру, обличавшую бальи как «тиранастяжателя»^{877}. После беспорядков Нивелт предстал перед судом Hof'а по обвинению в казнокрадстве, но был освобожден в результате вмешательства штатгальтера, заставившего также роттердамский vroedschap выплатить огромную сумму в виде компенсации. После этого дела в 1692 г. принц произвел чистку vroedschap'а, уволив семь республиканских регентов и пенсионария и заменив их ярыми оранжистами^{878}. За этим последовала общая политическая, идеологическая и теологическая реакция, которую возглавил новый пенсионарий Исаак ван Хорнбек, сын профессора-воэцианца Иоганна ван Хорнбека. Военные ценности приобретали все больший вес, а наследие Паэтса и других поборников «Истинной свободы» подвергалось нападкам. Мандевиль, вероятно, к тому времени уже покинул Нидерланды. Пьер Бейль, «философ из Роттердама», давно враждовавший с твердолобыми кальвинистами из числа гугенотов, оказался мишенью в глазах подвергшейся чистке нидерландской консистории. Свою профессорскую должность он получил благодаря ходатайству Паэтса. Он был одним из главных поборников веротерпимости в Европе своего времени. В следующем году vroedschap по требованию консистории лишил его профессорского места в «Блистательной школе»^{879}.

Общественность признавала необходимость войны против Людовика XIV. Тем не менее, упадок нидерландской экономики в течение десятилетия после 1687 г. был настолько значителен, что неизбежно возникли трудности. Возобновившаяся «guerre de commerce» Людовика и начало Девятилетней войны (1688-1697 гг.) фактически ознаменовали поворотный пункт в истории нидерландской системы заморской торговли^{880}. Между 1590 и 1687-88 гг., несмотря на серьезные перерывы и реструктуризацию между фазами, подспудная тенденция в экономической и городской жизни была направлена в сторону роста. Неоспоримым доказательством этого является тот факт, что процесс урбанизации в Голландии продолжался без остановок до конца 1680-х гг. — хотя и с резким временным спадом 1672-74 гг. Напротив, после 1687-88 гг. базовая тенденция, до конца существования Батавской Республики в 1805-06 гг., пусть даже развивавшаяся быстрее или медленнее на разных фазах, была направлена к сокращению и абсолютному упадку, и убедительным доказательством этого является тот факт, что Республика с конца 1680-х гг. испытывала непрерывный процесс дезурбанизации (см. стр. 435-436 ниже).

Ухудшение экономического положения в 1690-е гг. вызвало много негативных социальных последствий. Статистика снижения реальных заработков и уровня жизни в Амстердаме в 1690-х гг. показывает, что этот процесс начался как раз в 1688 г.^{881} Несмотря на резкое падение заработков, арендная плата за наем жилья, которую платили бедняки в Амстердаме, выросла после 1688 г., тогда как цены на большие дома существенно снизились — безошибочный признак уменьшения процветания^{882}. В Харлеме и Лейдене произошло ярко выраженное сокращение занятости в нескольких отраслях текстильного производства, особенно в сфере производства камлотов. Поставка мохера, как и других видов сырья из Леванта, была подорвана морским конфликтом в Средиземноморье^{883}. Бунт в Харлеме в 1690 г., начавшийся как протест против проведения в городе мер Дальнейшей Реформации, в частности, запрета курения на городских улицах и в лодках на каналах под угрозой штрафа в 6 гульденов, закончился тем, что рабочий люд заглушил пытавшихся их успокоить бургомистров выкриками, что у них нет работы^{884}. В эти годы в Голландии было немного городских бунтов, но даже они в достаточной мере свидетельствуют о том, что население обостренно ощущало воздействие изменившихся обстоятельств. Еще более тяжелые беспорядки вспыхнули в Амстердаме в феврале 1696 г. в ответ на введение дополнительного налога на военные нужды^{885}. Город целую неделю был охвачен волнениями, толпа неоднократно совершала нападения на жилища сборщиков акцизов, одного или двух еврейских финансистов и английского «агента» в городе.

Война продолжалась, вызвав растущие тяготы в Республике, как и во Франции. В Британии и Ирландии якобиты, которых поддерживали французы, были разгромлены в ходе кампаний 1690-91 гг. Но в континентальной Европе сложилась патовая ситуация — объединенных сил Республики, Британии, императора, Испании и Бранденбурга оказалось недостаточно для победы над Францией. В результате Вильгельм III, тесно взаимодействуя с Хейнсиусом, который был приверженцем сотрудничества со штатгальтером, в то же время внешне поддерживая достоинство Штатов Голландии и своей должности, вступил в серию тайных переговоров с французским двором во второй половине 1693 г. Примечательная черта этих закулисных переговоров, которые на протяжении следующих трех лет создали предпосылки для заключения мира, состояла в том, что ни Парламент в Англии, ни голландские провинциальные ассамблеи, ни Генеральные Штаты не играли никакой роли и не имели о них ни малейшего представления. От имени штатгальтера-короля главным посредником в них был Дейквелт, а кроме него — Хейнсиус, Бентинк и — лишь в той мере, чтобы сохранить их доверие — амстердамские бургомистры^{886}. Только когда были выработаны общие условия соглашения с Людовиком XIV, Парламент и нидерландские ассамблеи были поставлены в известность о нем и начались формальные переговоры в Рейсвейке, дворце Фредерика-Хендрика в Гааге (см. илл. 14).

Когда условия мирного договора были впервые обнародованы, они, похоже, удовлетворили все существенные военные цели Генеральных Штатов. Французы согласились вывести войска из герцогства Люксембург и стратегических пограничных укрепленных городов: Шарлеруа, Моне, Кортрейк, Ат и Шини, наряду с многочисленными зависевшими от них пограничными замками и деревнями. Людовик отказался от своих притязаний на Испанские Нидерланды. Англо-голландский союз был подтвержден, и Людовик обязался признать Вильгельма III королем Англии, Шотландии и Ирландии. Наконец — и это было особенно важно для нидерландцев — Людовик согласился отменить французский тарифный список 1667 г., столь ненавистный нидерландским купцам и владельцам мануфактур, гарантировав возврат к тарифному списку 1664 г. и нормальным торговым отношениям между Францией и Республикой по отдельному коммерческому соглашению из пятнадцати статей.

Нидерландцы получили свой «барьер» и думали, что получат и торговые уступки. Франко-голландский коммерческий договор предусматривал отмену тарифа 1667 г. и выработку нового тарифа, приемлемого для голландцев, в трехмесячный срок; если сторонам не удастся придти к компромиссу, «lе tarif de l'an 1664 autra lieu pour l'avenir» («то в будущем должен применяться тариф 1664 г.» (фр.))^{887}. Это условие казалось совершенно ясным и было одобрено и ратифицировано Генеральными Штатами. Но после того, как трехмесячный срок истек, министры Людовика повергли в ступор нидерландских дипломатов, интерпретировав ключевую статью в том смысле, что тарифный список должен применяться во всех тех случаях, где список 1667 г. ранее не был заменен в отношении конкретных товаров. Так как значительная часть нидерландского экспорта во Францию была обложена в те годы еще более высокими пошлинами, чем в соответствии со списком 1667 г., такого рода истолкование договора полностью аннулировало те выгоды, которые, по мнению Генеральных Штатов, они из него извлекли. Возвращение нидерландского судна из Франции с грузом гаудских курительных трубок на борту из-за того, что французские портовые власти настаивали на уплате разорительно высоких таможенных пошлин военного времени, узаконенных в 1692 г., глубоко возмутило нидерландских купцов и мануфактурщиков^{888}.

Людовик предложил договориться; Генеральные Штаты отправили в Париж свою делегацию, и нидерландские и французские посредники на протяжении многих месяцев по три раза каждую неделю вели дебаты по поводу тарифов — но без малейшего успеха. В частной беседе с нидерландским послом в октябре 1698 г. Людовик лично пустился в пространные рассуждения об импорте во Францию китового жира и испанской шерсти, отказавшись пойти навстречу нидерландским требованиям о снижении тарифов. Тем временем Генеральные Штаты отказались уступить базу в Пондишерри в Индии, которую ОИК захватила у французов ценой больших потерь в 1693 г., но которую Республика должна была вернуть Франции по условиям мирного договора. Только в июне 1699 г. Соединенные Провинции и Франция, наконец, согласовали новый тарифный список, устанавливавший французские тарифы на голландские тонкие полотна и большинство других товаров примерно посредине между уровнями 1664 и 1667 гг. Это был максимум того, что могли достичь голландцы; но эпизод с тарифами оставил после себя привкус горечи, укрепив в Республике впечатление, что Людовику XIV невозможно доверять, и что безопасность Республики и ее судоходство и коммерцию еще нельзя гарантировать.

Международная обстановка, действительно, оставалась напряженной. В 1697 г. статус и престиж Вильгельма III на международной сцене, во всей видимости, оставались выше, чем когда-либо. Но ни личная «дуэль» между Людовиком XIV и штатгальтером-королем, ни спор за гегемонию в Европе и в Индиях не были окончательно решены, и в связи с тем, что здоровье бездетного короля Испании Карла II все более ухудшалось, надвигавшийся кризис Испанского Наследства отбрасывал тень не только на Европу, но и на весь земной шар. Неопределенность, царившая в течение краткого промежутка (1697-1700 гг.) между Рейсвейкским миром и смертью Карла II, ускорившей глобальный конфликт из-за будущего Испании, Испанских Индий и Испанских Нидерландов, несомненно, внесла свой вклад в поразительное отсутствие какого бы то ни было реального возрождения республиканских настроений в Соединенных Провинциях в эти годы.

После 1697 г., в последние годы жизни Вильгельма III, его власть и репутация начали уменьшаться, особенно за пределами Соединенных Провинций. Во-первых, его положение в Британии было отныне существенно слабее, чем в начале 1690-х гг. Парламент, ослабленный в 1688-91 гг., к концу 1690-х гг. превратился в доминирующую силу в английской политике и все больше и больше ограничивал власть короля-штатгальтера, по крайней мере, во внутренних делах. Во-вторых, его репутация, начиная с 1697 г., пострадала из-за непрекращающихся слухов о скандальной гомосексуальной связи с его новым фаворитом, гелдерландским дворянином Арнольдом Йостом ван Кеппелем, лордом Албемарлем, и прилюдной отчужденности между монархом и Хансом Виллемом Бентинком, бывшим его «правой рукой» на протяжении свыше тридцати лет, который ненавидел и завидовал Альбемарлю^{889}. Но хотя эта волна инсинуаций активно распространялась в Англии и при французском дворе и была у всех на устах в Гааге, она не вызвала какого-либо всплеска враждебной к штатгальтеру пропаганды или публикаций в Республике, где не происходило каких-либо изменений во внутренней политике, достойных сравнения с теми, что были очевидны в Англии или Ирландии. В целом, окончание войны оказало поразительно мало воздействия на положение штатгальтера во внутренней нидерландской политике. В Амстердаме к 1700 г. появились признаки незначительного возрождения группы, сплотившейся вокруг Жана Корвера, преемника тех регентов, которые бросили вызов Витсену и Хюдде в 1690 г., но в целом, власть штатгальтера оставалась прочной. В Лейдене vroedschap безропотно подчинялся власти Вильгельма вплоть до его смерти в 1702 г.^{890}

Самой амбициозной международной инициативой, предпринятой штатгальтером-королем после Рейсвейкского мира, была попытка предотвратить новую мировую войну из-за испанской монархии, договорившись о ее разделе (который так никогда и не был осуществлен) с Людовиком XIV. Два соглашения были заключены в Париже в 1698 и 1699 гг., и снова в них участвовал лишь узкий круг доверенных лиц, тогда как, пока шли переговоры, и Парламент, и нидерландские ассамблеи оставались о них в неведении^{891}. На этот раз от переговоров был отстранен даже Дейквелт, а Бентинк (который в качестве посла Вильгельма III в Париже был, по всей видимости, представителем интересов Англии), хотя и участвовал в них, обладал меньшим влиянием, чем раньше. Амстердамские бургомистры также по большей части оставались в стороне, штатгальтер-король полагался, главным образом, на Хейнсиуса. Когда император и король Испании в конечном счете были поставлены в известность о том, что происходит, то, разумеется, не испытали никакого удовольствия, узнав, что Вильгельм III и Людовик намереваются принудить их к разделу империи между дофином и наследником императора.

РОСТ ГОРОДОВ, ГОРОДСКАЯ ПЛАНИРОВКА И ИСКУССТВА

Новая фаза в истории голландских искусств и архитектуры, как и в экономической деятельности, началась в конце 1640-х гг., аскетизм предыдущей четверти века закончился в середине 1640-х гг. Новый этап в развитии нидерландского Золотого Века был одним из самых крупномасштабных, поражающих воображение, богатым и более ярким, и стремившимся к еще большей сложности в отношении подробностей и перспективы. Как мы видели, в 1647-72 гг. нидерландская коммерция (за исключением балтийских насыпных грузоперевозок) находилась в более растущей и динамичной фазе, чем в предыдущей четверти столетия — как отмечали Айтзема, Питер де ла Кур, Питер де Грот и другие современники — и прямым результатом этого, как отмечал Эммануэль ван дер Ховен в начале XVIII в., было то, что большинство самых красивых, больших и роскошных зданий и скульптурных памятников не только в его родном городе, Амстердаме, но и в Гааге, Лейдене, Харлеме и Дордрехте появилось в 1650-х и 1660-х гг.^{892} Это был также самый плодотворный период нидерландского Золотого Века по части городского развития и планировки. Более того, то, что относится к городской планировке, архитектуре и скульптуре, применимо также к живописи и декоративным искусствам. Эта новая фаза в развитии искусств и архитектуры, которая ознаменовала зенит нидерландских художественных достижений с точки зрения масштаба, сложности и международного воздействия, непрерывно продолжалась до великого краха (художественного, как и финансового, и политического) 1672 г.

Неудивительно, что в период экономического упадка 1620-х и 1630-х гг., отмеченного участием Нидерландов в конфликте с Испанией и продолжающейся Тридцатилетней войной, существовали ярко выраженные тенденции к приостановке проектов городского развития и строительства крупных зданий. Сельское хозяйство процветало, как никогда раньше, и работа над проектами по осушению земель и строительству гидротехнических сооружений ускорилась. Но города находились в достаточно стесненном положении, и на протяжении четверти века с 1621 г. их власти не помышляли о крупных переменах или сносе старых и обветшавших зданий, чтобы расчистить место для новых строений. Таким образом, несмотря на то, что этот период был отмечен исключительно быстрым ростом населения приморских провинций, городские советы в целом отложили в долгий ящик проекты по строительству новых домов, городских стен и ворот, церквей, портовых сооружений и образовательных учреждений.

В Амстердаме и, несомненно, также в других городах резкое замедление темпов строительства жилых домов после 1621 г. означало рост перенаселенности в беднейших частях города.

Самым известным примером такой приостановки были планы строительства новой амстердамской ратуши. Существующая ратуша не соответствовала ее расширившимся функциям задолго до того, как vroedschap в 1648 г., году заключения Мюнстерского мира, решил выделить средства для постройки главной ратуши подходящего размера и убранства^{893}. Но можно привести много других примеров. Так, в Лейдене пришедшие в упадок привратные здания нуждались в замене задолго до 1647 г., но только после 1648 г. началось строительство новых привратных зданий. Существовала также настоятельная потребность в новой большой церкви, способной вместить увеличившееся количество реформатских прихожан. Архитектурные планы лейденской «Marekerk», первой из ряда великих монументальных церквей, построенных в Голландии и Зеландии в середине века, были готовы к 1639 г.; но большая часть работ была оставлена на конец 1640-х гг., а внушительный фасад, стоивший больше всего, — на 1650-е гг., когда в городе одновременно осуществлялся ряд других крупномасштабных проектов^{894}.

В некоторых случаях отсрочка строительства новых церквей вызвала ощутимые проблемы тесноты. Во Флюшинге реформатские богослужения до 1616 г. проводились только в главной церкви, а затем еще и во второй церкви, которая была расширена в 1620-х гг. Но хотя строительство третьей церкви Флюшинга началось только после 1648 г., всем прихожанам давно уже было негде поместиться, что заставило vroedschap испрашивать у штатгальтера разрешение на использование для проведения богослужений его резиденцию в городе, Принценхоф, из-за чрезмерного наплыва людей. Третья реформатская церковь Флюшинга была построена в 1650-54 гг.^{895}

Стимул к быстрой урбанизации и развитию городов, характерный для новой фазы, начавшейся в первой половине 1640-х гг., был, таким образом, прежде всего экономическим и социальным. В таких городах, как Лейден, Харлем и Делфт, где мануфактурное производство составляло основу городского процветания и роста, регенты и владельцы мануфактур считали планы городского развития средством стимулирования дальнейшего роста производства, а также обеспечения жильем населения^{896}. Существование этих городов зависело от притока рабочей силы, навыков и инвестиций извне, и в гонке за привлечение иммигрантов они соперничали друг с другом. Вызвавшие широкое обсуждение планы по разбивке нового квартала в Лейдене в 1640-х и 1650-х гг. активно лоббировали текстильные «магнаты», такие, как Питер де ла Кур, предупреждавший бургомистров, что арендная плата, которую платили рабочие-текстильщики за свои дома, растет слишком быстро, и что если город не предпримет крупномасштабного увеличения жилой застройки, то перспективы роста и жизнеспособности Лейдена окажутся фатально ослабленными. Еще более продолжительные споры относительно программы городского обновления шли в Харлеме, где архитектурную экспертизу и планы предоставили ван Кампен, Питер Пост и Саломон де Брей^{897}. После завершения нескольких крупных проектов в центре города vroedschap решил в 1671 г. приступить к масштабному расширению городской территории, побуждаемый к этому быстрыми темпами развития городской текстильной промышленности и необходимостью в более дешевом жилье для рабочих-текстильщиков, и вдохновляемый надеждой способствовать тем самым промышленному развитию Харлема. Это было рискованное решение, неудачно приуроченное и оказавшееся слишком амбициозным. Но в 1671 г. никто не мог знать об этом. Программа расширения городской застройки, принятая в Амстердаме в 1671 г., крупнейшая в истории развития города в XVII в. и ставшая предметом обсуждения на протяжении многих лет, по предсказанию английского посла Даунинга, была слишком амбициозной; но он ошибся. Новые каналы и расширенные старые, проложенные в это время в Амстердаме, быстро стали обрамляться красивыми домами, среди которых было много самых прекрасных городских особняков в Республике^{898}. В середине и конце 1640-х гг., еще до начала осуществления крупномасштабных строительных проектов, цены на большие дома в Амстердаме резко подскочили; в 1650-х гг. они устойчиво росли; в конце 1660-х гг. дома богачей в Амстердаме немного подешевели, но в основном цены на них оставались неизменными до 1672 г.^{899}

Крупные проекты были предприняты также в Роттердаме и Гааге. Власти Дордрехта были менее амбициозными, но ван дер Ховен справедливо включил город в свой список, так как в нем в 1647 г. также начались работы по расширению площади застройки, была увеличена гавань, чтобы соответствовать произошедшему после 1647 г. росту речной торговли, и город построил много новых привратных зданий. Кроме главных голландских городов, Мидделбурга и Гронингена, который приступил к постройке новой большой церкви, Утрехт также проводил многочисленные дебаты о расширении и обновлении города в 1650-х и 1660-х гг. Размышления отцов города в Утрехте воплощали смесь экономических, социальных, политических и культурных мотивов, которые лежали в основе проектов развития голландских городов того периода. Утрехтские регенты преследовали цель обеспечить ремесленников более дешевым жильем и способствовать тем самым росту промышленности, а также привлечь богатых людей путем строительства роскошных домов. Но они также беспокоились о том, чтобы Утрехт не уступал голландским городам по своей помпезности, надеясь, украсив свой город, возвысить его престиж и побудить жителей больше им гордиться^{900}.

Таким образом, соперничество между городами проявлялось не только в сфере экономики, но также в политике и в области искусств. Практические соображения играли большую роль, но эстетические принципы также немало значили. Многие регенты, такие как Герард Рейнст, Йохан Хюйдекопер и Корнелис, и Андрис де Греф в Амстердаме, или Говарт ван Слингеландт, пенсионарий Дордрехта, были известными ценителями искусств^{901}. Но искусство для этих людей было не только частным делом — оно считалось также средством придать большее великолепие своим городам. Это желание возвышения, в большом масштабе, столь типичное в голландском контексте для зенита Золотого Века, объясняет высокую степень взаимодействия между архитектурой, скульптурой, живописью и декоративными искусствами, которая представляла собой еще одну характерную черту периода после 1647 г.

Типичной особенностью кульминационной фазы, охватывавшей промежуток времени от середины 1640-х до 1672 г., было возведение ряда больших церквей. Большинство крупных церквей, построенных в Нидерландской Республике между 1572 г. и ее падением в 1795 г., было воздвигнуто и украшено в 1645-75 гг. Церковное строительство было результатом роста численности населения и прогресса конфессионализации, но, что касается больших нереформатских церквей (в том числе двух больших синагог в Амстердаме), — также следствием роста веротерпимости, характерной для первого безштатгальтерного периода. Первой в этом ряду стало «Marekerk» в Лейдене, внушительное шестиугольное здание, построенное по проекту Арента ван Гравесанде, отчасти работавшего совместно с Якобом ван Кампеном, величайшим из пяти основных архитекторов нидерландского классицизма середины XVII столетия^{902}. Затем последовала Новая церковь в Харлеме, возведенная по проекту ван Кампена в 164551 гг. Следующей — и одной из самых красивых — была «Oostkerk», построенная в Мидделбурге в 1647-67 гг., как раз в то время, когда количество реформатских проповедников в городе достигло максимальной величины, увеличившись с десяти до одиннадцати. Архитекторами этой, второй большой шестиугольной церкви в Республике, были Гравесанде и Питер Пост, взявший за образец, главным образом, лейденскую «Marekerk»^{903}. Красивая Новая церковь в Гааге, третья из больших городских церквей и первая, построенная за несколько столетий, была сооружена в 1649-56 гг. по совместной инициативе vroedschap'а и Hof'а Голландии, по проекту Питера Норвитса, брата Гравесанде. Амстердам, в отличие от других городов, построил несколько новых церквей в начале XVII в.; но и здесь также в связи с продолжающимся разрастанием города возникла необходимость в еще одной, реформатской «Oostkerk», возведенной в 1669-71 гг.

Но в Амстердаме, что было особенно характерно, в течение этого периода появились также огромные, монументальные церкви, построенные для тех общин горожан, которые не принадлежали к реформатам. Особенно впечатляющими были великолепная круглая церковь, построенная лютеранской общиной в 1667-71 гг., здание с внушительным куполом, производившее неизгладимое впечатление на ценителей архитектуры и вмещавшее 5 450 человек^{904}; главная синагога евреев-ашкеназов, построенная в 1669-71 гг. по проекту Элиаса Боумана (1635-86 гг.); и большая «Португальская синагога», одно из самых крупных зданий в Голландии, начатая в 1671 г., также по проекту Боумана, но завершенная только в 1675 г. из-за приостановки работ во время французского вторжения 1672-74 гг. Эти две синагоги были не только первыми внушительными культовыми зданиями иудаизма, построенными в Республике, но и первыми в западной Европе — ибо те, что было разрешено строить в итальянских городах, в том числе Венеции и Риме, были красивыми только внутри^{905}. Им не дозволялось производить впечатление снаружи.

Параллельно с большими церквями, на протяжении четверти века после Мюнстерского мира было построено множество других монументальных зданий и сооружений. В Амстердаме большие суммы денег и ресурсов были затрачены на новую ратушу, которая была, несомненно, самым впечатляющим архитектурным проектом, когда-либо предпринимавшимся в Республике. Ко времени начала работ в октябре 1648 г. бургомистры вместе с ван Кампеном, Вингбонсом и другими архитекторами уже целое десятилетие обсуждали планы строительства своей новой резиденции. Партийный блок Штатов, доминировавший в амстердамском городском совете, и особенно Корнелис де Греф, который главным образом повлиял на конечный результат, хотели, чтобы здание новой ратуши было самым большим во всей Республике и воплощало не только величие Амстердама, но и светские ценности и гордость жителей, элиты и регентов за свой город^{906}. Но в конце 1640-х гг. пришлось пойти на некоторые уступки строгим кальвинистским элементам во vroedschap'е, ибо Новая церковь, расположенная рядом с тем местом, где предполагалось построить ратушу, сильно пострадала от пожара в 1645 г. и требовала существенной реставрации и расширения, чтобы ее не затмевала своей (по мнению многих проповедников и ортодоксальных кальвинистов) чрезмерной пышностью планируемая ратуша. Ван Кампену и скульптору Квеллину, руководившему строительством ратуши, также было поручено отремонтировать соседнюю церковь. Однако строительство главного дополнения к последней, направленного на то, чтобы уравновесить величие ратуши, было прекращено после смерти Вильгельма II, в связи с новым возвышением партийного блока Штатов.

Амстердамская ратуша, крупнейшее архитектурное и художественное сооружение той эпохи, была также, по своему великолепию и классицистскому стилю, самым наглядным воплощением кульминационной фазы Золотого Века. Работая в беспрецедентном масштабе (ибо у него не было настоящего образца для подражания), ван Кампен успешно сочетал различные палладианские и другие итальянские классические влияния в единое целое с безошибочно нидерландским оттенком^{907}. Новое здание было торжественно открыто с многочисленными церемониями — официальными, художественными и литературными, в том числе декламацией Вонделем своих написанных по заказу стихов, — в 1655 г. Но это была всего лишь архитектурная оболочка. Большая часть работ над скульптурами и большими, предназначенными для публичного обозрения картинами, украсившими ратушу изнутри, была выполнена в конце 1650-х-1660-х гг.

Но Амстердам был единственным городом в центре Республики, нуждавшимся в новой ратуше в середине XVII в. Более типичными городскими проектами за пределами Амстердама между 1640-ми и 1672 гг. были привратные здания, Палаты весов, благотворительные учреждения и орнаментированные ворота, такие, как те, что были спроектированы Гравесанде для украшения средневекового форта в центре Лейдена. Следующими, после Амстердама в плане обновления и возвышения городского статуса, были Лейден и Харлем. Городское развитие в Лейдене было направлено, по большей части, на расширение города и количество имевшегося в нем дешевого жилья, но повышение статуса также имело высокий приоритет. Примечательно, что виноторговец Жан де Париваль (с простительным энтузиазмом) называл Лейден, в то время один из крупнейших мануфактурных городов Европы, «cette ville la plus nette et la plus plaisante qui soit en l'Europe» («самым чистым и самым приятным городом в Европе» (фр.)), особенно в связи с «la beauté des edifices» («красотой зданий» (фр.))^{908}. Процветающая индустрия производства lakens и камлотов с 1640-х гг. стала источником средств для оплаты этой роскоши; формирование будущего образа города и архитектурное вдохновение происходили от гордости за свой город — желания превзойти Харлем, Гаагу и Делфт и встать вровень с Амстердамом.

Прокладка новых каналов и улиц в Лейдене достигла своей кульминации в 1650-х и начале 1660-х гг., до вспышки чумы середины 1660-х гг.^{909}Vroedschap поручил разработку главных архитектурных планов Гравесанде, который был городским архитектором в 1638-55 гг., а впоследствии — Питеру Посту. Гравесанде, овладевший всеми тонкостями своей профессии, работая над дворцом Фредерика-Хендрика в 1630-х гг., получил более широкое признание благодаря своим архитектурным планам «Marekerk».

Он был также архитектором лейденского «Lakenhal» (Зала тканей), построенного для размещения в нем штаб-квартиры бурно растущей новой индустрии laken в начале 1640-х гг. Увлеченный вихрем архитектурных работ в Лейдене в начале 1650-х гг., он разработал планы первого привратного здания города, «Doelenpoort» (1648 г.); городского общежития для официальных посетителей (1654 г.); изящного здания библиотеки «Bibliotheca Thissiana» (1655 г.); и нескольких казенных зданий, наряду с самым великолепным каналом города — Рапенбургом. После отъезда Гравесанде на авансцену выдвинулся Пост, спроектировавший Палату весов (1657 г.) и соседний «Дом масла».

«Doelenpoort» Гравесанде было первым из восьми великолепных привратных зданий вокруг Лейдена, построенных в 1648-72 гг.^{910} Они были возведены из дорогостоящих материалов и должны были производить впечатление^{911}. «Zijlpoort» (1657 г.) было украшено великолепным мраморным рельефом, обрамленным барочными трофеями, львами и пушками, изваянными Ромбоутом Верхульстом, самым известным скульптором, работавшим в Республике в этот период, и самым влиятельным, не в последнюю очередь, благодаря его скульптурам для амстердамской ратуши. При украшении Лейдена vroedschap'ом овладела настоящая мания к часам и часовым башням. Одни из них были установлены на вершине Белых ворот (1650 г.), около которых пассажирские барки брали на борт и высаживали пассажиров, и служили средством поощрения пунктуальности отхода барок. Одни из самых больших из городских часов Лейдена, изготовленные в Гааге, были установлены на восьмиугольной башне «Marekerk» в 1648 г.

В Амстердаме новая ратуша затмила собой всё остальное (см. илл. 26). Тем не менее, кроме нее, церквей и синагог в городе с конца 1640-х по 1672 г. осуществлялось много других строительных проектов. Оба главных городских сиротских приюта были заменены большими зданиями; реформатский сиротский приют, построенный по проекту Элиаса Боумана в 1657 г., был рассчитан на 800 детей — население целой деревни^{912}. Было построено большое здание нового адмиралтейства с внушительным фасадом, напоминавшим ратушу, для соответствия разросшимся функциям амстердамского адмиралтейства после первой англо-голландской войны в 1656-61 гг. По этому случаю vroedschap также заказал Вонделу написать стихи для декламации во время торжественного открытия здания. Для украшения интерьера Фердинанду Болу было поручено написать четыре большие аллегорические картины, за которые он получил 2 000 гульденов^{913}.

Большая часть новой городской территории, которая возникла в результате расширения границ города, начавшегося в 1663 г., продавалась с аукциона большими участками под строительство широкофасадных особняков для элиты купечества, финансистов и регентов. У самых успешных людей в городе отныне появился сильный стимул застраивать и переезжать в престижные новые районы Херенграхт и Кейзерсграхт, или, по крайней мере, застраивать другие места в сопоставимом масштабе, если они хотели поддержать свой статус. К числу наиболее внушительных новых домов относились построенный для братьев Трип (Триппенхёйс), начатый в 1660 г. по проекту Юстаса Вингбонса, и резиденции Йосефа Дёйтза и Иеронима Хассе, построенные в 1670-72 гг. на Херенграхт по проекту Филипса Вингбонса^{914}. Триппенхёйс был украшен картинами Николаса Маса и Цезаря ван Эвердингена и знаменитыми портретами Якова Трипа и его жены, написанными для этого дома Рембрандтом в 1661 г.

Амстердам и Лейден превосходили все остальные города по своему величию. Но в других городах также выполнялись многочисленные перестройки, среди которых было много крупномасштабных проектов. Значительную часть центра Делфта пришлось перестраивать после чудовищного взрыва пороха в 1654 г., который разрушил сотни домов и стал причиной гибели многих горожан, в том числе самого талантливого ученика Рембрандта, Карела Фабрициуса. Несколько проектов было осуществлено в Гауде, особенно большая новая Палата весов, построенная в 1668 г. по проекту Поста, — место, где на протяжении следующей половины столетия, возможно, были сложены самые высокие «башни» из голов сыра, чем где-либо еще на земле. Роттердам также обзавелся в этот период новыми каналами и прекрасными зданиями, среди них Схеландсхёйсом, построенным в 1662-65 гг. по проекту Поста, и ставшим одним из шедевров нидерландской классицистской архитектуры.

Особое значение имели архитектурные и художественные проекты, выполнявшиеся в Гааге. Если амстердамская ратуша была наивысшим воплощением гордости за свой город и республиканских ценностей, слава Оранского дома получила свое самое полное выражение в изящном Хюйс тен Босх, наполовину законченном ко времени смерти Фредерика-Хендрика в 1647 г. и достроенном Амалией фон Сольмс в 1650-х гг. Параллель между обоими великими предприятиями подчеркивает тот факт, что ван Кампен был также архитектором и осуществлял общее наблюдение за работами по украшению Хюйс тен Босх. Художественным шедевром дворца был так называемый Оранский зал (Oranjezaal), стены которого были покрыты фресками, прославлявшими подвиги Фредерика-Хендрика^{915}. Некоторые из них были написаны антверпенским художником Якобом Йордансом и Гонсалесом Кокесом, другие нидерландскими художниками: ван Кампеном, Герритом Хонтхорстом, Цезарем ван Эвердингеном, Саломоном де Бреем, Яном Ливенсом и Питером Саутманом.

Хюйс тен Босх и Новая церковь являлись двумя главными проектами, осуществленными в Гааге в 1650-х гг. — но был также и третий, Зал Штатов, или «Statenzaal». Это был зал во дворцовом комплексе Бинненхоф, где проходили заседания Штатов Голландии. Ян де Витт был одним из самых активных уполномоченных Штатов, которые осуществляли надзор за этой обширной перестройкой, отчасти в тесной связи с архитектором Питером Постом.

Процветающие голландские города находились так близко друг к другу, и транспортное сообщение между ними на барках — которое достигло апогея своего развития в 1660-х гг.^{916} — сделало удобный осмотр достопримечательностей настолько легким занятием, что рядовые граждане также могли наслаждаться новой архитектурой, общественной и частной, сравнивая изменения в одном городе с другим. Покуривавшие трубки, дружески беседующие между собой пассажиры, сидя на барках, могли также осматривать многие из сельских вилл, направляясь в Голландию и Утрехт. Таким образом, эти две провинции превратились в своего рода витрину, неотъемлемой чертой которой стали также разбитые в классическом стиле сады.

Эти сельские виллы и окружающие их сады были разбросаны по сельской местности, особенно к северу от Харлема, вокруг Гааги и вдоль реки Вехт, между Утрехтом и Зюйдер-Зее, особенно вокруг Марссена и Брюкелена. Большинство из этих особняков, часто наполненных картинами, гобеленами, фарфором и другими предметами роскоши, принадлежало амстердамским купцам и регентам реформатского происхождения, в том числе один из самых красивых, Гаудестейн, в Марссене, который принадлежал амстердамскому бургомистру Йохану Хюйдекоперу и неоднократно изображал на своих картинах художник, которому он покровительствовал — Ян ван дер Хейден. Но вдоль Вехта располагались также загородные дома и сады, принадлежавшие католикам, меннонитам и португальским евреям.

Мода на строительство уединенных вилл в сельской местности, где можно было наслаждаться безмятежной жизнью, началась в конце 1620-х и 1630-х гг., как только угроза испанского вторжения вглубь Республики стала не столь острой — но классическая эпоха нидерландских сельских особняков продолжалась с середины 1640-х гг. до 1672 г. В эти годы были построены многие из самых красивых и некоторые из самых ранних зданий этого типа, в том числе «Гаудестейн» Хюйдекопера, перепланированный и заново отделанный. Виллы были наглядным воплощением богатства и патрицианского статуса торговой элиты, но также богатства высших чиновников Гааги. Среди расположенных вблизи Гааги были «Зоргвлит», построенный для Якова Катса в начале 1650-х гг., и резиденция Константина Хюйгенса «Хофвейк». Хюйгенс дал толчок моде на сельские виллы, написав поэму о сельском доме в 2 824 стихах александрийским метром в 1651 г., в которой идеализировал сельскую жизнь и пренебрежительно отзывался о жизни в городе^{917}. Среди самых известных вилл к северу от Харлема был «Вреденбург», на польдере Пурмер, построенный для Фредерика Алевина, чья семья фигурировала среди самых крупных инвесторов проекта по осушению польдера; архитектурный план этого дома, завершенного около 1652 г., разработали и Филипс Вингбонс, и Питер Пост. Еще одной известной виллой был «Элсбут» около Харлема, построенный в конце 1650-х гг. для состоятельного амстердамского купца Габриэля де Маркелиса, «агента» датской короны.

Масштаб и интенсивность архитектурной деятельности, особенно в Голландии, но не только там, с 1640-х гг., вместе с планами развития городов, вызвали рост интереса к архитектуре и ее изучению. В отличие от большинства европейских стран, где крупные строительные проекты осуществлялись по инициативе князей, дворян и могущественных прелатов, обсуждавших их в частном порядке с художниками и архитекторами, в нидерландских городах существовала практика назначения регентских комитетов для контроля за исполнением заказов. В результате, в Нидерландах было больше обсуждения, формального соперничества между архитекторами и сравнения предложенных образцов. Якоб ван Кампен, пользовавшийся обширной славой в качестве архитектора, оказал первостепенное влияние на архитектуру в Амстердаме, Гааге и на Вехте, в провинции Утрехт, не считая его родного города, Харлема. Но его архитектурный план Новой церкви, построенной в Утрехте в 1640-х гг., тем не менее, был выбран лишь после тщательного изучения и сравнения с альтернативными планами и моделями Поста и де Брея^{918}.

Ключевая особенность городской реконструкции и развития заключалась в том, что все архитекторы, планировщики и художники, к которым обращались в связи с крупными проектами, прошли обучение в северных Нидерландах. Палладианские и другие итальянские влияния в духе классицизма были самым главным компонентом. Но нидерландские архитекторы не стремились слепо копировать итальянские, французские или английские образцы^{919}. Константин Хюйгенс, как влиятельный представитель голландского архитектурного вкуса второй четверти века, сознательно разработал аутентичный и отличительный северо-нидерландский классицистский стиль. Иностранные учебники по архитектуре сыграли свою роль в этом процессе; но главное влияние на решения регентов оказывали самые новейшие веяния в соседних нидерландских городах. Аналогичным образом, регенты и купцы, приступавшие к строительству сельских особняков, ориентировались на соседние виллы, а не на иностранные проекты. Именно этим объясняются самобытность и единство развития нидерландской архитектуры в Золотой Век и пристальный интерес к новым архитектурным проектам по всем Соединенным Провинциям, возникавший еще до того, как сами строения получали материальное воплощение.

Примеру Хендрика де Кейсера, который благодаря своей книге «Architectura Moderna» (1631 г.) сделал свои планы известными всей Республике, подражали ван Кампен, Пост, де Брей и Филипс Вингбонс, исчерпывающее собрание архитектурных чертежей которого было издано амстердамским торговцем предметами искусства Клементом де Йонге в 1665 г. Малые провинции, Генералитетские земли, а также соседние немецкие кальвинистские города, такие как Эмден и Клеве, где предпринимались крупные строительные проекты, аналогичным образом черпали свое вдохновение из Голландии, хотя и со значительным временным промежутком. Так, в 1643-47 гг. Эмден построил Новую церковь по образцу амстердамской «Zuiderkerk», сооружение которой началось более чем за сорок лет до того; тогда как для гронингенской «Noorderkerk», построенной в 1660-65 гг., примером послужила амстердамская «Noorderkerk», работы над которой начались в 1620 г.^{920}

Другим, еще более поздним и выразительным памятником государственной классицистской архитектуры нидерландского Золотого Века в его зените была красивая «Oostkerk» в Мидделбурге, построенная, главным образом, под наблюдением ван Гравесанде около 1660 г. Хотя и подверженное сильному влиянию лейденской «Marekerk», мидделбургское строение также демонстрирует много новых черт и производит даже более сильное впечатление, представляя собой, по сути, одно из самых главных зданий Нидерландской Республики, возведенных за пределами провинции Голландия. Как и следовало ожидать, гравюра, демонстрирующая архитектурные чертежи мидделбургской церкви, циркулировала в Голландии к 1657 г., задолго до того, как само строение было близко к завершению. Еще одним указанием на тесное архитектурное единство Соединенных Провинций был выбор Питера Поста для разработки плана новой маастрихтской ратуши, построенной в 1659-64 гг. Маастрихт находился далеко от Голландии. Но, несмотря на это, чертежи Поста вскоре стали настолько же известны голландским регентам и ценителям архитектуры, как и другие его работы, благодаря впечатляющим гравюрам строительства, опубликованным им в 1664 г.

ТРЕТЬЯ ФАЗА: НАИВЫСШИЙ РАСЦВЕТ ЖИВОПИСИ, ОКОЛО 1645-1672

Городское развитие и волна новой архитектуры, также как общая реструктуризация нидерландской коммерции во время Третьей фазы заморской торговой системы (см. стр. 610-19 выше), неизбежно оказали фундаментальное влияние на живопись на многих уровнях. Очевидным выражением трансформации жанра городской сцены в живописи было появление нового жанра городского ландшафта и городской панорамы, и растущий интерес к архитектурной живописи. Питер Санредам (15971665 гг.) стал провозвестником последнего жанра, первым разработав «реалистическую архитектурную» картину в 1620-х гг. Он непрерывно продолжал рисовать тщательно измеренные и соблюдающие пространственную перспективу виды церквей внутри и снаряди на протяжении своей карьеры. Но более широкая мода на такую живопись возникла только в конце 1640-х гг., а ее основателями стала группа художников, самыми совершенными классиками из которых во введении новых и более сложных перспектив, использовавшихся в нидерландской архитектурной живописи с 1650 г., были Герард Хоукгест (ок. 1600-61 гг.), Эрман де Витте (ок. 1617-92 гг.) и Хендрик ван Влит (ок. 1611-75 гг.)^{921}. Живопись с видами городского ландшафта как особый жанр впервые возникла в 1650-х гг. и достигла своего зенита, в отношении усложненности и пышности, в том же десятилетии, в котором достигло своего апогея само городское развитие — в 1660-х гг. В какой-то мере новый жанр можно считать реакцией на трансформацию и разрастание главных городских центров и воздействие новых взглядов и перспектив. Так, величайший из архитектурных проектов этого времени, новая амстердамская ратуша, была одним из самых популярных объектов для архитектурных картин. Ведущими мастерами нового жанра были Иов Беркхейде (1630-93 гг.), который писал многочисленные виды Амстердама, в том числе недавно обновленной биржи, в 1668 г., его брат Геррит (1638-98 гг.), который написал панораму обширных перестроек в Харлеме в 1671 г., и гениальный художник-изобретатель Ян ван дер Хейден (1637-1712 гг.), который выполнил великолепные виды Амстердама. Сенредам также проявлял повышенный интерес к новым зданиям, растущим со всех сторон. После завершения строительства новой церкви ван Кампена в Харлеме в 1649 г. Сенредам создал не меньше трех картин и восьми набросков ее внешнего и внутреннего вида^{922}. Одной из главных задач и архитектурных художников, и живописцев, специализировавшихся на изображении городских видов, было изображение зданий, которые были символами городского величия, хорошо освещенных и показанных с высоких точек обзора. Мода, возникшая среди делфтских церковных художников на виды интерьера городской Новой церкви, часто приводила к тому, что на их картинах оказывалась запечатлена гробница Вильгельма Молчаливого, что, несомненно, вызывало прилив сентиментальных чувств у покупателей-оранжистов^{923}.

Одним из самых оригинальных жанров нидерландского Золотого Века была городская панорама 1660-х и 1670-х гг., самые сложные образцы которой были написаны Якобом ван Рёйсдалем, величайшим голландским художником-пейзажистом^{924}. Эти картины, искусно передающие сущность взаимодействия между городом и сельской местностью, и мимолетные эффекты облаков и света, показывают, что художник достиг новых высот в умении воспроизвести на холсте физическую реальность, в некоторых случаях в буквальном смысле слова. Одна из самых прекрасных панорам Рёйсдаля была написана в середине 1660-х гг. на вершине строительных лесов вокруг башни, венчающей новую ратушу, или, по крайней мере, основана на сделанных здесь эскизах. Другая, написанная около 1675 г., демонстрирует преобразившийся облик города с юга, показывая новые привратные здания и фортификационные сооружения, а также Португальскую синагогу.

Лишь немногие картины предназначались для украшения новых церквей или привратных зданий. Но для амстердамской ратуши, великолепных новых домов на Херенграхте и сельских вилл требовалось намного больше художественных произведений, чем было написано в прошлом. Если вторая фаза нидерландского Золотого Века искусств (1624-47 гг.) характеризовалась монохромной строгостью, небольшими размерами картин и интимностью, то третья (1647-72 гг.) была эпохой роскоши и сложности. Это не означает, что спрос на небольшие картины с изображением кухонной утвари и уличных сцен совсем иссяк; для таких картин всегда можно было найти место. Но тон и направление живописи изменились, по мере того, как на рынке искусств стали преобладать богатые купцы, регенты и взыскательные знатоки живописи, которые предпочитали большие, роскошные и утонченные картины. В то же время для официальных зданий, таких как амстердамская ратуша или новое здание амстердамского адмиралтейства, существовала потребность в новом виде больших, предназначенных для публичного обозрения картин с республиканским посылом.

Это изменение проявилось во многих жанрах. В области натюрмортов сумрачная цветовая гамма и скромная бытовая утварь 1620-х и 1630-х гг. уступили место так называемому «pronk stilleven» («Пышному натюрморту»), тремя непревзойденными мастерами которого были утрехтский художник Ян Давидсзон де Хем (1606-83 гг.), Абрахам ван Бейерен (1620-90 гг.) и Виллем Кальф (1619-93 гг.)^{925}. Картины де Хема, в частности, продавались по высокой цене. Почти все из пышных натюрмортов Кальфа, которые также высоко ценились, были написаны в 1650-х и начале 1660-х гг.^{926} В области пейзажной живописи произошел переход от одноцветной мрачности работ ван Гойена к величественным, более поэтическим эффектам ван Рёйсдаля и Хоббемы. В области маринистики наблюдался переход от небольших картин с изображением немногих и небольших по размеру кораблей к великолепному морскому стилю Виллема ван де Велде Младшего (1633-1707 гг.) и Людольфа Бакхейзена (1631-1708 гг.)^{927}. Ван де Велде длительное время работал вместе со своим отцом, Виллемом ван де Велде Старшим, который, поощряемый адмиралтейскими властями, писал панорамы великих битв англо-голландских войн с близлежащей яхты и делал многочисленные наброски. Это позволило его сыну достичь высокой степени реализма и сделало его великие морские сцены, в определенной мере, историческим документом. Их часто приобретали для развешивания в общественных местах, таких как ратуши и помещения адмиралтейских коллегий.

Другим аспектом реструктуризации мира искусств 1640-х гг. было господство итальянского пейзажа и появление средиземноморской портовой сцены. Решающим изменением в коммерции и судоходстве конца 1640-х гг. было сильное возрождение нидерландской средиземноморской торговли, и едва ли можно считать случайным совпадением, что именно в это время возникла мода на виды средиземноморских портов^{928}. Эти южные портовые сцены и новый ряд более грандиозных итальянских пейзажей — жанр, ранее ограниченный Утрехтом, но теперь, с 1640-х гг., интенсивно производившийся также в Харлеме и Амстердаме — были изысканными, дорогостоящими картинами для домов представителей купечества и регентской элиты, таких, как Ян Рейнст, один из главных амстердамских торговцев с Венецией, близкий друг Карела Дюжардина (ок. 1622-78 гг.)^{929}, богатого художника, бывшего, наряду с Яном Баптистом Вениксом (1621-60 гг.), Адамом Пинакером (1623-73 гг.), Яном Ботом (1615-52 гг.), Иоганном Лингельбахом (1624-74 гг.) и Николасом Берхемом (1620-73 гг.), главными представителями нового стиля. Эти яркие картины, с изображением античных руин и закованных в цепи галерных рабов, едва ли можно назвать «реалистичными». Скорее, цель их создателей заключалась в напоминании об экзотическом, безмятежном мире, купающемся в ярком солнечном свете, ненавязчиво отвлекая их владельцев от обычных занятий с южными странами, чаще всего связанными с деловыми операциями. К этому добавлялся скрытый эротический подтекст, особенно в творчестве Веникса и его сына, Яна Веникса (1642-1719 гг.), пользовавшимися преимуществами экзотического антуража, далекого от современного нидерландского общества, чтобы изображать смуглокожих женщин в декольтированных, легких платьях с полуобнаженной грудью, которую нередко ласкают пастухи^{930}.

Многие нидерландские художники приобрели и известность, и богатство в четверть столетия после заключения Мюнстерского мира. Их успехи позволили повысить не только собственное реноме, но и статус городов, в которых они работали. Несмотря на то, что два из нидерландских центра искусств — Харлем и Утрехт — плодотворно работали для нидерландского рынка и на экспорт, тем не менее, имела место ярко выраженная тенденция, даже в случае Харлема, к тому, что более высокая доля художественной продукции продавалась и оставалась в стенах города, где она производилась^{931}. Коллекционеры и ценители искусств испытывали разное отношение и большую любовь к художникам, жившим и работавшим в их собственных городах, чем к художникам из других мест. Процветание местных школ художников в Дордрехте, Гааге, Роттердаме и Мидделбурге, как и в пяти главных центрах — Амстердаме, Харлеме, Утрехте, Лейдене и Делфте — было вызвано в немалой степени сильным ощущением городской идентичности и гордости за свой город. Это особенно касалось выдающихся художников. Чем более художника ценили князья и дворяне за границей, тем более он пользовался спросом у знатоков искусств своего собственного города, в некоторых случаях поднимая цены за свои картины чуть ли не до небес. Поразительный пример такого подхода представляют коллекции Доу. Доу заслужил всеевропейскую известность и продавал свои картины по астрономическим ценам. Но большинство заядлых коллекционеров его работ жили в самом Лейдене и желали, чтобы все жители Лейдена знали об этом. Двумя самыми решительно настроенными из них были ремонстрантский лидер Йохан де Би и знаменитый профессор медицины Франциск де ла Боэ Сильвий. Этот профессор владел большим домом на Раненбурге и, ко времени своей смерти, 162 картинами, многие из которых принадлежали кисти Доу и ван Мериса, еще одного лейденского художника того времени, чья слава гремела по всей Европе^{932}. Де Би был незаурядным человеком, который сильно досаждал лейденскому vroedschap'у в начале 1660-х гг. своими усилиями добиться терпимости для ремонстрантского богослужения в городе. В ходе скрытого противостояния с городскими властями он выставил всю свою коллекцию из 29 картин Доу на публичное обозрение в 1665 г. в комнатах напротив ратуши, рекламируя свою выставку любителям искусств в других городах^{933}. Это был способ сказать, что никто не заботится о репутации и славе Лейдена больше, чем он.

Известность местных художников была источником престижа, но вместе с тем и затруднений для городских властей. В 1669 г. поклонник искусств Козимо III, будущий великий герцог Тосканский, во время поездки по Республике посетил Лейден и больше всего горел желанием увидеть мастерскую ван Мериса. Это была почесть в равной мере для Лейдена и для ван Мериса. После этого лейденский vroedschap решил, поскольку и Мерис и Доу пользовались такой славой за границей и по всей Республике, заказать каждому из них по картине, чтобы в городе было несколько образцов их творчества. Vroedschap продолжал обсуждать этот вопрос несколько месяцев, но затем охладел к этой идее, предположительно, из-за очень высоких цен, которые запросили художники^{934}.

Другие художники заслужили широкое признание в Голландии, но их картины пользовались спросом, главным образом, в их родном городе. Большинство картин Вермеера осталось в Делфте при его жизни и в последней четверти века, значительная часть — в том числе «Молочница» — в коллекции его местного покровителя, богатого делфтского «rentenier» («рантье» (фр.)) Питера Клаэсзона ван Рюйвена, который также был владельцем нескольких картин Эммануэля де Витте и Симона де Влигера. Другие находились в собственности делфтского пекаря, владевшего также, по меньшей мере, двумя картинами еще одного известного делфтского художника, Антони Паламеда^{935}. Делфт обладал любопытной притягательной силой для плеяды одаренных художников — его уроженцев. Альберт Кёйп (1620-91 гг.), написавший много привлекательных видов города и его окрестностей, провел здесь почти всю свою жизнь, женившись на даме из дордрехтского регентского сословия, стал членом реформатской консистории и продавал большинство своих картин известным жителям города^{936}. Самюэль ван Хогстратен (1627-78 гг.) обучался в 1640-х гг. у Рембрандта в Амстердаме и много путешествовал за границей, но, находясь в Республике, жил в основном в Дордрехте, где занимал должность на провинциальном монетном дворе; он написал как минимум два больших групповых портрета дордрехтских монетчиков для украшения стен монетного двора. Николас Мае (1632-93 гг.) также учился у Рембрандта, но вернулся в Дордрехт и работал в качестве независимого мастера, оставаясь здесь с 1653 г. до краха рынка искусств вследствие французского вторжения 1672 г., когда он переехал в Амстердам^{937}. Готфрид Схалкен (1643-1706 гг.), крайне успешный художник, сын дордрехтского реформатского проповедника и ректора латинской школы, обучался у ван Хогстратена, а затем у Доу, чью крайне утонченную технику он перенял. Он также осел в Дордрехте и стал известным человеком, служа офицером в ополчении; только ближе к концу карьеры он перебрался в Гаагу. Эта приверженность художников к постоянной жизни в конкретных городах, отражавшая более общее распределение городского процветания, поощрялась системой цехов Св. Луки, что привело в каждом городе (по крайней мере, за пределами Амстердама) к ограничению цен на картины тех художников, которые принадлежали к местному цеху и были, поэтому, жителями города^{938}.

Большинство известных художников было выходцами из среднего класса общества и состоятельных семей. Но поразительно, что, во многих случаях, благодаря своим талантам на ниве живописи они увеличили свое богатство и, зачастую, повысили свой статус. В третьей четверти столетия признание за границей получили больше нидерландских художников, чем ранее, и это признание способствовало повышению их общественного положения и росту интереса к ним со стороны ценителей искусств из среды местных регентов и купечества, и владельцев художественных «кабинетов», а также цен, которые они готовы были заплатить. В своей книге об искусстве, изданной в 1678 г., ван Хогстратен подчеркивал, что искусство, в голландском контексте, было путем к славе, открывало доступ в дома и на званые обеды знаменитых и могущественных особ и позволяло обратить на себя внимание иностранных дворов^{939}. Это признание за рубежом усиливало гордость за свой город и местную репутацию художников, особенно поразительно в случаях Хонтхорста, Доу, ван Мериса, ван де Велде, Бакхейзена, де Хема, ван дер Хейдена, Флинка, Бола, ван дер Хелста, Тер Борха, Маса, Нетшера и Схалкена.

Слава и известность художников укрепляла городскую идентичность и гордость. Но, кроме пополнения «кабинетов» регентов, купеческой элиты и чиновников, ведущие художники были также востребованы для украшения большими, предназначенными для всеобщей демонстрации картинами ратуш, адмиралтейских зданий и других общественных учреждений. Такие заказы обычно хорошо оплачивались и приносили художникам большой престиж. Так как в 1650-72 гг. в Голландии и Утрехте, двух провинциях, являвшихся основными центрами художественной деятельности, не было штатгальтера, и партия-фракция Штатов нуждалась в средствах для наглядной пропаганды своих политических и социальных идей и ценностей среди публики, это привело к появлению в 1650-х гг. специфически нидерландского политического искусства — явления, особенно ярко выраженного в Амстердаме.

Самым грандиозным предприятием этого рода были картины, в которых нуждалась «Burgerzaal», общественная галерея новой амстердамской ратуши. Часть здания, как видно из ее панорамы, написанной Питером де Хогом около 1670 г., была открыта для доступа рядовой публики и случайных посетителей, даже собак. Братья де Греф и их коллеги из vroedschap'а всерьез обдумывали этот заказ, направленный, в первую очередь, на прославление «свободы» и республиканских ценностей. Они хотели, чтобы картины составляли единый сюжетный ряд и выбрали в качестве их сюжетов историю борьбы батавов за независимость против древних римлян. Это было любимой тематикой партии голландских Штатов, так как она подчеркивала голландский, а не городской партикуляризм, но обособляла Голландию от других провинций, идеализируя борьбу за свободу как центральную тему ее истории и не оставляя места для оранжистской пропаганды. Флинку, другу братьев де Греф и самому престижному художнику города — Рембрандт в некоторой степени находился в его тени — было поручено написать всю серию, но он умер в 1660 г., едва успев приступить к работе^{940}. Тогда vroedschap решил разделить заказ и распределить различные эпизоды батавской войны между разными художниками. Рембрандту поручили открыть ряд картиной с изображением заговора батавского вождя Клавдия Цивилиса против римлян. Картина была на короткое время вывешена в «Burgerzaal» в 1662 г., но навлекла на себя критические отзывы, после чего ее сняли и вернули художнику, так и не заплатив^{941}. Негативную реакцию вполне могла вызвать неуместная корона, которой Рембрандт увенчал Клавдия Цивилиса, и его доминирование в сцене — едва ли подходящая черта для консультативного, республиканского образа.

Центральная функция нидерландского республиканского искусства для общественных зданий заключалась в том, чтобы прославить общественную сознательность, неподкупность и гражданские добродетели. Самой подходящей в этом отношении считалась ранняя римская история, и она оставалась плодотворным источником вдохновения. Знаменитые римляне изображались как образцы неподкупности и общественной доблести. Известным примером была большая картина, написанная Фердинандом Болом в 1656 г. для бургомистерской палаты в Амстердаме, за которую он получил 1 500 гульденов; картина воспроизводит историю римского посла, который успешно сопротивлялся всем попыткам царя Пирра Македонского (Пирр был царем Эпира. — Прим. ред.) сначала подкупить, а затем запугать его^{942}. Картины Бола для здания адмиралтейства в Амстердаме носили аналогичный характер.

Естественно, волнующие события Восстания против Испании и исторические эпизоды, важные для местной городской идентичности, также заслуживали внимания. Главные помещения в ратушах Лейдена, Харлема и Делфта в 1660-х гг. подверглись обширной перепланировке, и, в то же самое время, были украшены большим количеством новых, созданных по заказу картин и гобеленов. Нидерландское республиканское искусство также преследовало цель превознести некоторых современных героев Нидерландской Республики, хотя, как правило, не самих ведущих регентов. Для общественных зданий было заказано лишь немного официальных портретов бургомистров или регентов, за исключением прекрасного группового портрета девентерского raad'а, почти уникального в своем роде, который написал в 1667 г. Герард тен Борх и который до сих пор висит в девентерской ратуше^{943}. Обычно портреты регентов-политиков, в том числе мраморный бюст де Витта, созданный Квеллином в 1667 г. и находящийся в наши дни в Дордрехтском музее^{944}, предназначались для частных собраний, как и картины с изображением хорошо известных регентов, действовавших от имени государства, такие как полотно Терборха с изображением приезда Адриана Паува в Мюнстер в 1646 г., или картина Каспара Нетшера с изображением приема ван Бевернингка испанской королевой в 1671 г. Явным отступлением от общепринятой практики была картина с изображением Корнелиса де Витта, «торжествующего в Мидуэе» (на которую жаловался Карл II), вывешенная в дордрехтской ратуше в 1670 г. Она просуществовала недолго, будучи уничтожена толпой во время бунтов 1672 г.^{945}

Регенты также не испытывали желания прославлять военные подвиги, так как общее настроение республиканского режима после 1650 г. заключалось в принижении военных ценностей и роли армии в жизни государства. В любом случае, воспевание военных деяний означало бы выдвижение на первый план образа принца Оранского, который до 1650 г. возглавлял армию, и других военачальников, которые — в тех случаях, когда они не были иностранцами — обычно являлись дворянами из других провинций, а не из Голландии. Таким образом, самой предпочтительной для прославления группой в публичном искусстве Республики во время первого безштатгальтерного периода были адмиралы, голландцы или зеландцы по происхождению, не принимавшие никакого участия в политическом процессе. Их превозносили как в живописи, так и в скульптуре. После Четырехдневного сражения в 1666 г. Фердинанд Бол получил заказ написать официальный портрет адмирала де Рюйтера, копии которого затем были вывешены во всех пяти адмиралтейских коллегиях Республики. Особое значение имели надгробные монументы, установленные Генеральными Штатами и Штатами Голландии и Зеландии в память о ведущих адмиралах, погибших в бою или умерших на службе Республики. После смерти Тромпа в сражении с англичанами в августе 1653 г. Генеральные Штаты решили увековечить его память, воздвигнув большой общественный монумент в Старой церкви в Делфте. В марте 1654 г. Генеральным Штатам были представлены на рассмотрение конкурирующие проекты авторства ван Кампена, Поста и Верхульста; выбор пал на проект Верхульста^{946}. Верхульст воплотил свой замысел, создав величественное надгробие в стиле барокко, облицованное мраморным барельефом с изображением последнего сражения Тромпа. Оно положило начало ряду других таких же роскошных адмиральских надгробий, установленных с пышными церемониями в Делфте, Амстердаме, Утрехте и в Зеландии. Самым великолепным из них было надгробие де Рюйтера, опять-таки созданное Верхульстом, которое было установлено в Новой церкви в Амстердаме, где находится и по сей день.

ИСКУССТВО ПОСЛЕ КАТАСТРОФЫ 1672 г.

Французское вторжение 1672 г. разрушило нидерландский рынок искусств и мир искусств в целом, подобно тому, как оно парализовало коммерцию и строительство общественных зданий и подорвало финансовое доверие. Паника привела к оттоку капиталов из банков. Общество находилось в полном смятении. Большое количество предметов роскоши, ювелирных украшений и произведений искусства, также как и наличных денег, было вывезено за границу, временно, в Антверпен и Гамбург. В Харлеме были остановлены работы над крупным проектом по расширению города, начатые в 1671 г.^{947} В Амстердаме старейшины общины португальских евреев, видя, что строительство всех других общественных зданий прекратилось, решили, что в сложившейся обстановке было бы неуместным продолжать работы над большой синагогой, и они также были приостановлены на два года.

Сложный механизм рынка искусств пришел в расстройство. Никто не желал покупать; напротив, все стремились продавать. Большинство роскошных вилл на Вехте было разграблено французскими солдатами, и большая часть находившихся в их стенах предметов искусства и декора была расхищена и, предположительно, продана по низким ценам, в том числе в Утрехте. В Амстердаме цены на предметы искусства претерпели катастрофическое падение. Герард Уйленбург, ведущий торговец предметами искусства в Амстердаме, объявил себя в 1672 г. банкротом, несмотря на то, что у него оставались в запасе 50 статуй и картин Тициана, Тинторетто и Рубенса, а также Рембрандта, Доу, ван Мериса и Метсю. Уйленбург засвидетельствовал в нотариально оформленном завещании в январе 1673 г., что цены на всё, «особенно на картины и тому подобные раритеты сильно упали и понизились в стоимости, в результате этих бедственных времен и злополучного состояния нашего возлюбленного Отечества»^{948}.

Все нидерландские центры искусств перенесли тяжелый удар, и многие художники разорились или были вынуждены сменить место жительства. Ян Давидсзон де Хем нашел убежище в Антверпене. Виллем ван де Велде Младший эмигрировал в Англию. Карел Дюжардин в 1674 г. вернулся в Италию и провел последние четыре года своей жизни в Венеции. Другие остались в Нидерландах и пытались выжить. Вскоре после смерти Вермеера, в декабре 1675 г., его вдова подтвердила, что «ее муж во время войны с королем Франции и в последующие годы зарабатывал очень мало или почти ничего, поэтому те предметы искусства, которые он купил раньше и которыми торговал, пришлось распродать чуть ли не за бесценок, чтобы прокормить наших детей»^{949}. Собственные работы Вермеера были проданы с аукциона в Делфте на нескольких распродажах в 1676-77 гг. (аукционистом был никто иной, как знаменитый ученый ван Левенгук), по сильно сниженным ценам^{950}.

Кризис не был всего лишь временным явлением. В 1680-х и 1690-х гг. в нидерландских городах продавалось гораздо меньше новых картин, чем раньше. Доля картин, перечислявшихся в амстердамских инвентарных описях, написанных современными художниками, снизилась по сравнению с их доминирующим соотношением в 1660-х гг., до 42% в 1670-х гг. и всего до 14% в 1680-х гг.^{951} Более того, опустившись до этого уровня, сфера деятельности современных художников впоследствии так и не восстановилась. Количество художников, обучавшихся и работавших по профессии, вероятно, начало уменьшаться в 1660-х гг. Но в 1670-х гг. темпы сокращения ускорились, а спрос на картины всех видов существенно упал. Полотна самых высоко ценившихся мастеров прошлого, в том числе Рембрандта, продолжали продавать по сравнительно высоким ценам, но, тем не менее, намного меньшим, чем до 1672 г., и в этом отношении рынок до начала XVIII в. оставался вялым.

Если некоторые художники отправились в эмиграцию, то другие обладали достаточным статусом и богатством, которое позволило им отказаться от дальнейших занятий живописью и жить в комфорте за счет других доходов, или, по крайней мере, писать меньше картин, чем раньше. Количество картин, созданных Виллемом Кальфом, уже уменьшилось с середины 1660-х гг., но продолжало сокращаться и дальше, в 1670-х гг., причем в этот период упадок носил как количественное, так и качественное выражение^{952}. К 1672 г. эпоха «роскошных натюрмортов» окончилась^{953}. Особенно часто в творчестве многих художников после 1672 г. присутствовала безошибочная тенденция к деградации, проявлявшаяся в повторении одних и тех же сюжетов, уделении меньшего внимания эффектам света и тени и изображаемым им фигурам, а также в использовании цветовой гаммы и манере письма. Часто отмечался упадок вдохновения и как общее явление, и в отношении отдельных мастеров кисти. Питер де Хог, написавший некоторые из самых прекрасных образцов нидерландской жанровой живописи в 1650-х и 1660-х гг., создал 45% своего сохранившегося творческого наследия, 75картин, в 1670-84 гг.; но эта часть его работ несет печать очевидного упадка в плане проработки деталей, утонченности и общего качества^{954}. Николас Берхем также написал много картин после 1672 г., но, по контрасту с его «итальянизированными» видами, относящимися к периоду до 1672 г., теперь создавал лишенные вдохновения, заурядные работы. В творчестве Якоба Охтервелта (1634-82 гг.) после 1672 г. наблюдается аналогичное ухудшение и в отношении композиции, и по части прорисовки фигур, и эффекта светотени^{955}. Можно не испытывать сомнений, что в значительной мере это ухудшение качества живописи было вызвано отсутствием желания тратить время и лучшие материалы на создание утонченных эффектов. Редкие шедевры конца XVII в., такие как «Авеню Мидделхарниса» Мейндерта Хоббемы, написанная в 1689 г., были созданы случайно — в случае Хоббемы, художником, который зарабатывал себе на жизнь другими средствами, почти полностью забросив занятия живописью. Главным фактором, объяснявшим эту деградацию, было изменившееся положение дел на рынке искусств. Но эмиграция также могла привести к упадку качества. Творчество Виллема ван де Велде ухудшилось после его переезда в Лондон в 1672 г., предположительно, из-за того, что, находясь в Англии, он пользовался худшими красками и очками^{956}.

Количество жанров живописи, процветавших до 1672 г., после этого резко сократилось — среди них ландшафт, натюрморт и сцены из жизни городских низов. Но другие жанры, лучше соответствовавшие вкусу нидерландской элиты, в более стесненных обстоятельствах конца XVII в. — мифологическая живопись, изображения цветов, виды городов и, в некотором смысле, жанровая живопись, — лучше пережили тяжелые времена. Если нидерландский мир искусств испытал серьезное потрясение в результате событий 1672 г., то он никоим образом не был полностью уничтожен. Опыт в приготовлении красок, и обучение, полученное в лучших мастерских — навыки, приобретенные за более чем столетний срок, — не исчезли в одночасье, и с ними нелегко было соперничать за границей. Репутация нидерландского искусства и художников фактически оставалась очень высокой вплоть до первых десятилетий XVIII в. Стоит особо подчеркнуть это обстоятельство; ибо европейский вкус в XIX и XX вв. и принципы отбора картин, которыми руководствовались владельцы современных публичных собраний, привели к тому, что мы остались в неведении о многих произведениях искусства, которые в отношении качества, а также высокой оценки, которой они пользовались в Европе XVIII в., представляли истинное и впечатляющее продолжение Золотого Века живописи. Современный вкус и музеи, другими словами, создали впечатление, что сокращение объема и качества живописи около 1672 г. было более всеобъемлющим, чем в действительности^{957}.

Количество художников, работавших в Соединенных Провинциях в середине XVII г. было настолько велико, что, даже несмотря на резкое сокращение в 1670-х гг. (по оценочным данным, примерно до ¼ от уровня 1650-х гг.^{958}), в Республике по-прежнему создавалось гораздо больше произведений искусства, чем где-либо еще в северной Европе, и на территории Нидерландов по-прежнему проживали многие из самых высоко ценившихся художников. Самой блестящей историей успеха была история роттердамского художника Адриана ван дер Верфа (1659-1722 гг.), сына мельника, к которому пришла известность в 1696 г., когда Иоганн Вильгельм, курфюрст Пфальца, во время путешествия по Республике был настолько восхищен одной из его картин, приобретенной им в Амстердаме, что совершил поездку в Роттердам, чтобы лично нанести визит художнику в его мастерской. Курфюрст назначил ему придворный пенсион, выросший до 60 000 гульденов ежегодно, купил много его картин, часто приглашал его к своему двору в Дюссельдорфе и, в конечном счете, возвел во дворянство. Но хотя ван дер Верф стал фаворитом курфюрста, он, тем не менее, предпочел остаться в Роттердаме, где приобретенная за границей репутация — его мастерскую часто посещали также Август, курфюрст Саксонии и король Польши, и герцог Антон-Ульрих Вольфенбюттельский, — принесла ему высокий статус. Он стал офицером ополчения и управляющим домом престарелых, и получал заказы от vroedschap'а — самым важным из них был составленный им проект украшения роттердамской Новой биржи. Вскоре после битвы при Бленхейме (1704 г.) герцог Мальборо поручил ван дер Верфу написать (также в Роттердаме) его портрет.

Но ван дер Верф был лишь частным примером более широкого явления. Ромейн де Хоге продолжал работать в последние годы XVII в. и первые годы XVIII в., и был повсеместно известен как один из самых талантливых граверов Европы. Схалкен по-прежнему трудился и сохранил высокую репутацию около 1700 г., когда роттердамская адмиралтейская коллегия заказала ему ряд портретов принцев Оранских. Людольф Бакхёйзен также продолжал творить в первые годы нового века; он пользовался большой известностью, и его мастерскую посещали великий герцог Тосканы и несколько немецких князей, а также Петр Великий^{959}. Рашель Рюйш (1664-1750 гг.), дочь ученого Фредерика Рюйша и Марии Пост (дочери архитектора), начала заниматься живописью в 1680-е гг., и, несмотря на то, что у нее было десять детей, добилась больших успехов своими тщательно выписанными натюрмортами и в Республике, и за границей. Одним из наиболее известных художников в Амстердаме и в Гааге в 1670-х и 1680-х гг. и самым успешным был Герард де Лересс (1641-1711 гг.), эмигрант из Льежа. Де Лересс был известен своим акцентом на стремлении к объединению живописи с архитектурой, и своими инновациями в сфере крупномасштабной росписи сводов^{960}. Он специализировался на создании аллегорических картин в уточенном, подражающем классицизму стиле — хотя и наотрез отвергал итальянскую манеру живописи — которые хорошо соответствовали общей тенденции к более аристократическому искусству и архитектуре после 1672 г. В своей книге, написанной на основе собственных лекций по искусству, которые он читал после того, как в 1690 г. ослеп, де Лересс стремился умалить репутацию Рембрандта как художника, лучше всего известного публике, восхваляя ван Дейка за его возвышенный, утонченный стиль и отвергая реализм прошлого^{961}. Он был, фактически, одной из самых типичных фигур четвертой, и последней фазы нидерландского Золотого Века живописи, начавшейся после 1672 г.

Как и живопись, и искусство гравюры, архитектура пережила тяжелые времена 1670-х гг. и демонстрировала больше динамизма, чем это обычно признается, до начала следующего века. Но в области архитектуры произошло изменение акцента. В третьей четверти столетия, когда нидерландская торговая система достигла своего наивысшего расцвета, памятники новой архитектуры появлялись в основном в городах прибрежных провинций и в Утрехте, или, по мере их расширения, в виде сельских вилл, принадлежавших купеческой элите и регентам. После Неймегенского мира, напротив, внимание сместилось в сторону строительства и перестройки дворцов штатгальтера и сельских резиденций его фаворитов и старших чиновников Генералитета. Новые веяния в архитектуре и декоративных искусствах, также как планировке садов, теперь исходили от сельского и дворянского, а не городского, контекста, и отражали, в большей степени, чем раньше, французские и другие иностранные влияния. Но, несмотря на это, и особое пристрастие Вильгельма III к художнику-гугеноту Даниэлю Маро (1663-1752 гг.), который со времени своего переезда в Соединенные Провинции, вскоре после отмены Нантского эдикта, стал одним из любимцев принца, нидерландскую архитектуру последней четверти столетия можно, в значительной части, считать — как и живопись — аутентичным продолжением традиций городского классицизма третьей четверти. Маро стал кем-то вроде генерального советника по искусству для штатгальтера, но его влияние преобладало, в основном, в сфере внутреннего декора, плана разбивки садов, и вкуса к скульптуре, чем собственно в архитектуре.

Двумя основными архитекторами, сформировавшими нидерландское классицистское архитектурное возрождение после 1672 г., были Стивен Веннекол (1657-1719 гг.) и Якоб Роман (1640-1715 гг.). Оба научились своей профессии, спроектировав несколько зданий в нидерландских городах, а также работая для Вильгельма III и его фаворитов. Главным городским зданием Веннекола была новая ратуша в Энкхёйзене, построенная в конце 1680-х гг., жемчужина позднего нидерландского классицизма^{962}. Роман, чей отец был скульптором, работавшим над украшением дворцов Фредерика-Хендрика, был назначен лейденским городским архитектором в 1681 г. Лейденская эпоха расширения городской застройки и крупных проектов закончилась. Он получал лишь небольшие заказы в городе, но строил красивые здания, в основном в классицистских традициях; это привело к его назначению главным архитектором короля-штатгальтера в 1689 г.

Роман много работал над всеми нидерландскими дворцами Вильгельма III. Хет Лоо, спроектированный и построенный в конце 1680-х гг., был результатом совместных творческих усилий нескольких архитекторов, причем остается нерешенным вопрос, кто же играл в этом основную роль — Роман или Маро. Роман также создал план изящного дворца в Зейсте, принадлежавшего Одвейку, и различных внушительных сельских резиденций, самой известной из которых стал «Де Ворст», построенный в конце 1690-х гг. для Арнольда Йоста ван Кеннела, лорда Альбемарля. И Веннекол, и Роман получили заказ на создание, совместно с Ромейном де Хоге и другими художниками и писателями, триумфальных арок и других сооружений, воздвигнутых перед Бинненхофом в Гааге в 1691 г. в качестве части празднеств в ознаменование первого пребывания Вильгельма III в Республике после 1688 г.

Иностранные посетители, которые, как правило, больше видели Голландию, чем другие провинции, отмечали, что около 1700 г. в области архитектуры было мало что нового или достойного внимания, кроме прекрасных и оставлявших неизгладимое впечатление садов. Большинство садов, снискавших международное признание, находились в окрестностях Гааги и были доступны для осмотра иностранных дипломатов и дворян. Сады Дёнреля, изящного дома Корнелиса де Йонга ван Эллемета, генерального сборщика налогов Генеральных Штатов, к северу от Гааги, спроектированные Романом в начале 1680-х гг., считались и очень красивыми, и новомодными. Еще больше хвалили сады в Зоргвлите, бывшем доме Якоба Катса, купленном Бентинком в 1674 г. и существенно перепланированном. Бентинк, назначенный суперинтендантом королевских садов в Англии в 1689 г., считался одним из первостепенных знатоков садового искусства в Соединенных Провинциях и оказал сильное влияние на разбивку садов в Хет Лоо^{963}. Еще один знаменитый сад около Гааги, находившийся у Клингендаль-хауса, один из первых, демонстрировавших ярко выраженное французское влияние, был разбит в 1670-х гг. и принадлежал Филиппу Дублету, генеральному сборщику налогов Генералитета и поклоннику французских садов. Нидерландское садовое искусство, достигшее своего зенита в последней четверти XVII и первой четверти XVIII вв., несомненно, было многим обязано французскому примеру, но в некоторых отношениях в корне отличалось от французского. Вместо унификации и центральной планировки нидерландские сады были разделены на отдельные части, имевшие мало общего между собой, высокими живыми изгородями, которые превращали сады в то, что можно назвать анфиладой «зеленых комнат»^{964}. Нидерландские сады были небольшими, классическими и полными диковинок и разного рода редкостей — не только растений, скал и фонтанов, но раковин, статуй и гротов. Характерной особенностью садов Бентинка была «коллекция» морских раковин и кораллов, хранившаяся в особых павильонах.

Хотя лучше всего известные сады были разбросаны вокруг Гааги, архитектура и внутреннее убранство получили новый размах в Утрехте, Гелдерланде и Оверэйсселе, где строительство и перепланировка сельских домов были одним из самых определяющих и типичных культурных явлений Республики в последней четверти столетия. Французская оккупация этих провинций в 1672-74 гг. и мюнстерские вторжения в Гронинген и Дренте привели к разграблению и опустошению многих дворянских резиденций. По общему мнению, глубокая сельскохозяйственная рецессия с конца 1660-х гг. сильно отразилась на материальном положении дворянства. Но во время штатгальтерства Вильгельма III дворяне-оранжисты сумели компенсировать свои потери и сколотить новые состояния, занимая должности командующих армиями, военных губернаторов и дипломатов и, как Одвейк, Бентинк, Дейквелт и Кеппел, сполна воспользоваться возможностями, которые им предоставляла политическая власть и система патронажа. В результате немало дворян получили возможность проектировать и строить новые дома в большем масштабе, чем раньше, и немедленно приступили к этому, зачастую разбивая вокруг них сады в подражание изысканной утонченности Хет Лоо и Зейста и включавшие многочисленные посаженные тут и там апельсиновые деревья — эмблема, тесно связанная со штатгальтером, который, как было известно, часто гулял в своих садах в Хет Лоо^{965}.

Среди достойных упоминания примеров такой перепланировки был замок в Миддахтене, около Арнема, разрушенный в 1672 г. Он был полностью перестроен ценой больших затрат, по планам ван Веннекола, Годардом ван Реде ван Гинкелем, одним из самых испытанных генералов Вильгельма, которому он даровал в 1691 г. титул графа Атлона. Также сильно пострадал в 1672 г. старый замок в Амеронгене в Утрехте, который был великолепно перестроен в конце 1670-х гг. по планам архитектора Морица Поста, сына Питера Поста. В некоторых случаях, как с замком в Батенбурге, замок сохранил свой внешний вид, но был целиком обновлен изнутри. В Батенбурге эти работы были предприняты еще одним из военных любимцев Вильгельма III, Виллемом Адрианом, графом Хорном, который успешно снова превратил замок в главный центр блестящей дворянской жизни в Гелдерланде.

Архитектура и сады в 1680-е и 1690-е гг. отражала реалии изменения власти, которые произошли в Республике в 1672 г. Несмотря на то, что Голландия осталась казной и движущей силой государства, тон в нидерландской культуре на данное время задавала новая элита из дворян-фаворитов, генералов и бюрократов.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ КРИЗИС

XVII век, век «Новой философии», «Научной революции» и «Кризиса европейской мысли», знаменует одну из самых значительных переломных вех в интеллектуальной, культурной и религиозной истории западного мира. Но этот переход не произошел одновременно во всей западной Европе — процесс был, скорее, в высшей степени неравномерным. Три страны, в частности, находились в его авангарде — Англия, Франция и Нидерландская Республика. И последняя, в некоторых отношениях, была впереди двух других. Соответственно, интеллектуальная и научная история Соединенных Провинций в XVII в. имеет решающее значение для надлежащего понимания интеллектуального кризиса Европы в целом.

Именно в Голландии и Утрехте Декарт написал и опубликовал свои основные труды, и здесь всерьез началась общеевропейская борьба вокруг — ко десятилетий до того, как это произошло в самой Франции. После первой схватки Декарта с воэцианцами в начале 1640-х гг. стало ясно, что попытки сокрушить картезианскую механистическую философию в голландской научной среде на данный момент потерпели неудачу. Знание идей Декарта и споры из-за них не только не были искоренены, а проникли во все университеты и высшие школы и охватывали все больше и больше сфер мысли и исследования. К концу 1640-х гг. в нидерландской интеллектуальной жизни произошли глубокие изменения.

Воэцианцы настаивали на том, что картезианство было основано на сомнении и означало отказ от принципов аристотелевской науки и философии, доходивший в своей основе до разновидности скрытого атеизма. Но хотя они убедили университетские власти, что картезианство подрывает саму основу того, чему обучают в университетах, и угрожает самой вере, как и гармонии в Церкви, вследствие чего органы университетского управления запретили картезианство, они не смогли пресечь или замаскировать разрастающийся идейный конфликт, наэлектризовавший нидерландский академический мир, или быстрое негласное распространение картезианской философии и науки. Таким образом, между официальной академической политикой и тем, чему в действительности обучали и обсуждали «закулисно», возникло вопиющее несоответствие. Регент колледжа Штатов в Лейдене жаловался кураторам в июне 1648 г., что его коллега, Йохан де Рай, открыто разъяснял картезианство на лекциях, «в связи с чем благие намерения ваших сиятельств, направленные на искоренение этой секты из университета, не принесли желаемого результата»^{966}. Университет подтвердил свой запрет, но не смог осуществить его на практике. «В Лейденском университете, — отмечал ван Велтхейзён в 1656 г., — почти все студенты, изучающие философию — картезианцы»^{967}. Проблема приобрела еще большую остроту в июне и июле 1651 г., когда граф Нассау-Диленбург, столкнувшись с проникновением картезианства из нидерландских университетов в кальвинистские высшие учебные заведения Германии, должен был принять решение, позволить ли изучать картезианство в Херборнском университете в своих владениях. Он предложил последовать примеру нидерландцев, как было в порядке вещей в Херборне, и, чтобы выяснить их мнение по данному вопросу, отправил циркулярное письмо всем пяти нидерландским университетам с просьбой сообщить, какую позицию они занимают в отношении картезианства^{968}. Все пятеро ответили, что картезианство является предосудительным учением и должно быть запрещено, в частности, Утрехтский университет сослался на свое постановление от 1642 г., запрещавшее картезианское мышление как несовместимое с «philosophia recepta» («общепринятой философией» (лат.)) и ортодоксальной теологией, а Лейденский — на свое отрицательное заключение от 1648 г., тогда как Хардевейский университет осудил картезианство как «тлетворное». Однако гронингенские власти несколько подпортили общее впечатление, добавив, что их университет, в отличие от Лейденского и Утрехтского, придерживается этого запрета и на практике.

Антикартезианскую кампанию сдерживали ведущие профессора, которые все более открыто пропагандировали идеи Декарта, «обратив» в картезианство значительную часть студенчества и, тем самым, интеллектуальной и политической элиты Республики (и кальвинистской Германии). Более благоприятная обстановка для картезианства возникла в Утрехте, после победы партии-фракции Штатов на выборах во vroedschap в 1651 г., позволив таким людям, как Хенрик Регий, профессор медицины и до того тайный апологет картезианской науки, выступать все более открыто^{969}. В Лейдене один из трех профессоров теологии, Абрахам Хейдан (1597-1678 гг.), близкий союзник Кокцеюса, вскоре стал открыто высказываться в пользу картезианства. Уже в начале 1653 г. Кристофер Виттихий (1625-87 гг.), бывший одним из ведущих светочей нидерландского картезианства и кокцеянства, издал спорный труд на латыни, в котором доказывал, что те места из Священного Писания, которые приводил Воэций как несовместимые с картезианством, не следует воспринимать буквально^{970}. Даже в Гронингенском университете ведущий профессор, Тобиас Андреа (1604-76 гг.) — немецкий кальвинист, как Хейдан и Виттихий — решительно сжег за собой все мосты в 1653 г., выступив, в ответ нанападки Ревия, защитником картезианства. Регию, Хейдану, Виттихию и Андреа приходилось отбивать ожесточенные атаки воэцианских теологов и приверженцев аристотелевской философии и науки на протяжении всей оставшейся части своей карьеры.

В начале 1650-х гг. университетские власти в Лейдене и Утрехте благоволили, или, по крайней мере, не препятствовали распространению картезианства, но при этом не отменяли прежнего официального осуждения идей Декарта^{971}. Неудивительно, что это вызвало бурные разногласия относительно того, разрешено ли обучать картезианству или нет. В Утрехте Ламберт ван Велтхёйзен, занимавший главенствующее положение в новом vroedschap'е, считал, что картезианство теперь было дозволено^{972}. Воэций настаивал, что нет^{973}. В определенном смысле, оба они были правы. Один ведущий профессор теологии, Маресиус, в Гронингене, враг и Воэция, и Кокцеюса, придерживался неоднозначных мнений в отношении Декарта, в результате чего к нему попеременно обращались за поддержкой обе стороны. В «Высших школах» Неймегена, Бреды, Хертогенбоса и Девентера наблюдалась аналогичная двойственная тенденция, с официальным потворством пропаганде картезианства некоторыми профессорами^{974}.

Эта противоречивость привела к двусмысленной реакции Лейденского университета на издание в 1654 г. «Clavis Philosophiae» де Рая, книги, посвященной университетским кураторам, в которой автор утверждал, что Декарт был родоначальником новой философии и героем свободы, но также, что разница между новой философией и аристотелианством была не настолько велика, как предполагали оппоненты Декарта. Кураторы вначале приняли посвящение де Рая и наградили его денежной премией, но затем, по зрелом размышлении, потребовали от него убрать имя Декарта с титульных страниц еще не проданных экземпляров своей книги. Именно в 1653 г., в самый разгар борьбы, когда авторитет Аристотеля был наполовину развенчан, Рембрандт написал свою знаменитую картину с изображением Аристотеля, погруженного в размышления над бюстом Гомера — возможно, намек на относительность философской истины.

Центральное место, которое занял этот конфликт в нидерландской жизни и культуре, было вызвано утверждением Воэция, что картезианство подрывает всю существующую религию, философию и науку. Именно это отрицали все нидерландские картезианцы, представлявшие академическую науку, — Хейдан, Регий, Виттихий и Тобиас. Они были искренне верующими прихожанами государственной Церкви и считали, что Декарт отделил философию от теологии, оставив здание веры и теологической доктрины нетронутым. Андреа в своем труде, написанном в защиту Декарта в 1653 г., навлек на себя гнев воэцианцев тем, что назвал их «детьми тьмы».

Воэцианцы обвиняли профессоров-картезианцев в распространении тлетворной доктрины на латыни, а Велтхёйзена — в распространении порочных идей на нидерландском языке. «Мало того, что эти новые философы пропагандируют свои новые идеи в университетах и среди студентов, — бушевал антикартезианский проповедник в Лейдене, — они еще стремятся обратить в картезианство простых людей»^{975}. Этот пункт действительно вызывал особые опасения у воэцианцев; ведь в 1656 г. появилось первое издание трудов Декарта на нидерландском, переведенное амстердамским анабаптистом Яном Хендриком Глаземакером (ок. 1619-82 гг.), который впоследствии также перевел сочинения Спинозы^{976}. В этом году на нидерландском языке вышли декартовы «Discours», «Meditationes» и «Passions de l'ame»; в следующем настал черед «Principia Philosophica». Также в 1656 г. в Утрехте был опубликован ответ ван Велтхёйзена (на нидерландском языке) на антикартезианскую атаку; в нем автор заверял читательскую аудиторию, что ни принципы Декарта, ни (все более становившаяся предметом споров) доктрина о том, что Земля вращается вокруг солнца^{977}, не противоречат «слову Божьему», и что различные знаменитые профессора Утрехтского, Хардевейкского и Гронингенского университетов, а также профессор Виттихий в Неймегенской академии, одобряют картезианство^{978}.

Утверждение картезианцев, которое больше всего взбесило воэцианцев, было именно тем, которое образовало связующее звено между картезианством и кокцеянской теологией: утверждение, что определенные части Писания не следует воспринимать буквально, а интерпретировать в переносном смысле и в условиях исторического контекста. Так как чудеса выходили за рамки математических законов природы, установленных Декартом, картезианцы придерживались скептического отношения к чудесам, о которых говорилось в Писании, что вызывало большие разногласия. Воэцианские проповедники жаловались, что обычные, необразованные люди теперь у себя дома и в тавернах с жаром обсуждали, действительно ли Земля вращается вокруг солнца, действительно ли Бог превратил посох Моисея в змею, и действительно ли по молитве Иисуса Навина он заставил солнце на час остановиться в небе^{979}.

В классисах и синодах реформатской Церкви в середине 1650-х гг. возникла сильная реакция. Классис Гааги подал пример, призвав на синоде в апреле 1656 г. убедить Штаты Голландии прекратить подрыв авторитета Писания и разногласия среди профессоров и студентов в «разных университетах»^{980}. Демарш Южноголландского синода сильно встревожил Хейдана, который апеллировал к де Витту и верхушке партии-фракции Штатов.

Де Витт воспринял угрозу со всей серьезностью, уделив много внимания этому вопросу на протяжении следующих месяцев. Он полностью осознавал, что новая философия и наука вызывали большие раздоры в государственной Церкви и обществе, способные возыметь также политические последствия, и что в интересах Штатов Голландии необходимо было найти какие-то меры, чтобы смягчить раскол в профессорской среде и раздражение, накопившееся в синодах^{981}.

Проблема картезианства уже вышла за рамки собственно Нидерландов. На собрании синодов Клеве, Марка, Юлиха и Берга в июле 1656 г. немецкие кальвинистские церкви нижнего Рейна осудили картезианство как учение, представлявшее опасность для веры обычных людей, договорившись следовать любым действиям, которые предпримут нидерландские реформатские синоды^{982}. Хейдан надеялся, что де Витт убедит Штаты Голландии вмешаться и запретить Южноголландскому синоду принять резолюцию, осуждавшую картезианскую философию и науку, утверждая, что философия не входит в компетенцию провинциального синода, будучи национальной и интернациональной по своему масштабу областью знания. Чтобы склонить де Витта, большого поклонника картезианской математики, на сторону картезианства, Хейдан отправил ему экземпляр своих «Bedenckingen» (1656 г.), или размышлений о картезианской философии; де Витт ответил, что сразу прочитает книгу, чтобы заранее вкратце ознакомиться с сутью спора^{983}.

Главной заботой де Витта, как показывают его письма, было смягчение интеллектуальных трений и поиск «мирного» решения проблемы. Но, действуя в рамках этого контекста, он проводил в основе своей «картезианскую» стратегию, тесно сотрудничая с Хейданом на протяжении всего рассматриваемого периода. Картезианцы на данное время находились в сравнительно сильной позиции. Южноголландский синод оказался расколот, некоторые его члены были «умеренными», пользуясь излюбленным теологическим термином де Витта, или, по крайней мере, восприимчивы к «умеренным» аргументам. Более того, кураторы Лейденского университета поддержали Хейдана, опровергнув утверждение гаагского классиса, что профессора безнадежно разошлись во мнениях по поводу картезианства, или что в Лейденском университете теология отныне была служанкой философии — а не наоборот, как в прошлом^{984}. Хейдан также заручился поддержкой своего коллеги Кокцеюса, понимавшего, что воэцианская атака на картезианскую философию была тесно связана с наступлением против кокцеянской теологии^{985}. Де Витт желал защитить свободу философских исследований и самих философов от цензуры проповедников и синодов; но придерживался точки зрения, что для достижения этой цели Штатам нужно принудительно разделить философию и теологию, подразумевавшиеся в картезианском учении.

Тогда как Хейдан и Кокцеюс, вместе с де Виттом, желали, чтобы Штаты Голландии своим эдиктом отделили теологию от философии, третий профессор теологии Лейденского университета, Иоганн Хорнбек (1617-66 гг.) яростно противился этому, настаивая, что в Лейдене следует преподавать только аристотелевскую философию и науку. Но, к немалому облегчению де Витта и Хейдана, Хорнбека убедили формально не противоречить общему решению лейденского факультета теологии, так что Штаты Голландии смогли издать постановление в соответствии с «рекомендацией» всего университета^{986}. Все голландские городские советы одобрили проект эдикта, за исключением оранжистского Лейдена, который энергично выразил свой протест, несмотря на то, что де Витт тактично описал текст эдикта в письме к лейденскому бургомистру как направленный на «пресечение нарушения свободы философских исследований в ущерб истинной теологии и Святому Писанию»^{987}. Эдикт, принятый в октябре, объявлял, что философия и теология являются отдельными отраслями науки, но в тех случаях, когда их сферы пересекаются и между теологической и философской истиной возникают очевидные расхождения, профессора философии должны проявлять уважение к теологии и воздерживаться от спорной интерпретации Писания «согласно своим принципам». Южноголландский синод принял формулировку де Витта в качестве способа сохранения единства в университетах и Церкви и предотвращения пагубных расколов^{988}, хотя Хорнбек и многие другие считали, что указ лишь для вида подчинял философию теологии, и что основным его пунктом было отделение и, следовательно, освобождение философии от «опеки» над ней теологии.

Кураторы Лейденского университета разослали копии указа шести профессорам теологии и философии, призвав их 8 января 1657 г. подписать и поклясться соблюдать его условия. Три теолога — Хейдан, Кокцеюс и Хорнбек — и три философа — де Рэй, Херебордт и Борний — так и сделали^{989}. Всё это привело к устранению препятствий на пути преподавания и обсуждения картезианской философии и науки, при условии избегать прямых отсылок к Декарту и его книгам и обсуждения проблематичных мест в Писании. Принудив теологов и философов разделиться и смягчив их полемику, де Витт, по сути, пресек все попытки запретить картезианскую философию и ограничить свободу философских исследований в университетах.

Между 1657 и 1672 гг. картезианские споры в Лейдене и Утрехте перешли в более спокойную фазу, но стали более бурными в Гелдерланде, Гронингене и, особенно, Фрисландии. В 1653 г. Вельтхёйзен утверждал, что картезианская философия доминировала в Гронингене, как в Лейдене и Утрехте, открыто преподавалась в кальвинистском университете Дуйсбурга, и что «Высшая школа» в Неймегене санкционировала картезианство, назначив годом раньше у себя Виттихия профессором теологии^{990}. Вокруг Виттихия в конце 1650-х гг. в Гелдерланде поднялась шумная кампания, но синод Гелдерланда в 1660 г. решил дело в его пользу^{991}. Напротив, во Фрисландии картезианство начало распространяться в университетской среде только после назначения неоднозначного Йохана Виббемы профессором теологии во Франекере в 1666 г. Лекции Виббемы вызвали сильную антикартезианскую реакцию среди проповедников, и в апреле 1668 г. классис Лейдена объявил картезианскую философию угрозой для веры и учебы, требуя принятия провинциального «reglement», запрещавшего картезианство в провинции и обязывавшего кандидатов на занятие кафедр проповедников приносить формальное отречение от списка запрещенных картезианских тезисов^{992}.

Однако синод Фрисландии, в ответ на давление со стороны Делегированных Штатов, решил на данное время воздержаться от таких действий. В этот момент на сцене появился красноречивый защитник картезианской философии в лице молодого проповедника во Франекере, которому суждено было сыграть весьма важную роль в нидерландской интеллектуальной жизни в последней трети XVII в., — Балтазара Беккера (1634-98 гг.). В своей книге «De Philosophia Cartesiana» (1668 г.) Беккер утверждал, что теология и философия являются разными сферами знания, и что Природу можно объяснить на основе Писания не в большей мере, чем вывести теологические истины из Природы. Он признавал, что в последние годы определенные авторы, называвшие себя «картезианцами», опубликовали новые доктрины, вредоносные для веры и государственной Церкви, но считал, что картезианская философия сама по себе не может нанести ущерб вере^{993}. Он одобрительно отзывался о Хейдане, Виттихии и своем бывшем учителе Андреа как о порядочных людях, лояльных государственной Церкви и «картезианцах». Те, кто выходили за рамки философии Декарта и сбивали с толку людей, доказывал он, недостойны зваться «картезианцами»^{994}. В скором времени Беккер стал знаменитым человеком во Фрисландии.

Тем временем в Гронингенском университете вспыхнула яростная полемика между профессорами теологом Самюэлем Маресиусом и другом и наставником Беккера, Яковом Алтингом, — неприглядная склока внутри ведущего факультета, которая встревожила Штаты Гронингена, не в последнюю очередь из-за ущерба для репутации учебного заведения^{995}. Алтинг был картезианцем-кокцеянцем, обучавшимся у Андреа. В прошлом Маресиус (с известной долей осторожности) благожелательно относился к картезианству и, по крайней мере, был также враждебно настроен к Воэцию (которого он ненавидел на протяжении нескольких десятилетий), как и Кокцеюс. Теперь же он написал книгу, озаглавленную «De Abusu Philosophiae Cartesianae» (1670 г.), в которой и восхвалял, и осуждал Декарта, но определял вредоносный элемент в картезианстве более широко, чем двумя годами раньше Беккер, особенно яростно нападая на Виттихия^{996}. В то же самое время он с удвоенной силой возобновил свой натиск на Кокцеюса, чью теологию он считал «pestem teterrimam Ecclesiae et Religionis» («ненавистной язвой Церкви и религии» (лат.)).

Кураторы Гронингенского университета передали обвинения Маресиуса против Алтинга на рассмотрение теологического факультета в Лейдене. Кокцеюс и Хейдан, что неудивительно, поддержали Алтинга. Это так взбесило Маресиуса, что он примирился со своим старым недругом, Боэцием. Оба согласились с тем, что Кокцеюс и «злоупотребления картезианской философии» были двумя величайшими угрозами для государственной Церкви, и все ортодоксальные кальвинисты должны сплотиться ради победы над этим злом^{997}. Три описания распри Маресиуса с Алтингом были опубликованы в Амстердаме в 1669 г., к сильному раздражению Штатов Гронингена, опасавшихся пагубного раскола в провинциальном синоде. Штаты попросили Штаты Голландии наложить запрет на эти книги, обещая, что если Голландия пожелает, чтобы Гронинген помог запретить какие-либо книги, провинция охотно это сделает.

Интеллектуальная атмосфера ощутимо изменилась с падением режима де Витта и началом штатгальтерства Вильгельма III^{998}. С 1672 г. воэцианская реакция свирепствовала в Лейдене и Утрехте, хотя и отсутствовала во Франекере. Университетские власти в Голландии и Утрехте избегали кокцеянцев и картезианцев при назначении профессоров. В Лейдене отныне преобладало влияние теолога (и университетского библиотекаря) Фредерика Спанхейма (1632-1701 гг.). Спанхейм был учеником своего отца (и тезки), жесткого кальвиниста, уроженца Пфальца, а также Иоганна Хорнбека, решительного противника и картезианства, и кокцеянства. «Умеренные» реформатские картезианцы впали в опалу и подвергались давлению. В то же время они сами с большим рвением стали подвергать нападкам радикальных картезианцев и последователей Спинозы, чтобы дистанцироваться от них — и во имя самозащиты. Спиноза жаловался на это в письме от сентября 1675 г., где он упоминает, что реформатские проповедники обвиняли его перед принцем Оранским и городскими магистратами, добавляя, что «картезианцы, желая избавиться от подозрений, поскольку их считают разделяющими мои взгляды», отныне энергично оспаривали его доктрины^{999}. Осуждение радикальных картезианцев и сторонников Спинозы становилось все более жестким на протяжении последней четверти столетия.

К 1675 г. признаки реакции и против кокцеянско-картезианства, и против радикального картезианства и учения Спинозы стали предельно очевидными. В Утрехте новый профессор теологии, Герард де Врис, воэцианец и ярый антикартезианец, искоренил всякое картезианское влияние из читавшегося в этом университете курса философии. В январе 1676 г. с подачи Спанхейма лейденские кураторы составили список из двадцати кокцеянско-картезианских доктрин, которые они предлагали запретить при изучении теологии, философии и науки, как особо вредоносные, в том числе предположения, что «Писания вещают согласно ошибочным предрассудкам простого народа», и что философия должна выступать «посредником» при объяснении текста Библии^{1000}. Принц Оранский одобрил список запрещенных взглядов и новую политику кураторов по назначению только тех профессоров, которые соглашались воздерживаться от кокцеянских и картезианских постулатов^{1001}.

Воэцианская реакция проявлялась не только в университетских кругах, а оказывала широкое воздействие на образованную публику и классисы, и синоды, где в это время росла агитация против кокцеянской теологии и картезианства. Двадцать тезисов, которые запрещалось преподавать в Лейдене, были взяты в такой же мере из дебатов в классисах, осуждавших новые идеи, распространявшиеся в обществе, и доктрин, оспаривавшихся воэцианскими проповедниками в памфлетах, так и из лекций университетских профессоров. Прилавки книжных магазинов в Амстердаме в 1670 г. были, как утверждалось, заполнены книгами и памфлетами на нидерландском языке, в которых обсуждались картезианские и кокцеянские разногласия. Резолюция лейденских кураторов от января 1661 г. сама по себе стала бестселлером, за считанные дни в Амстердаме было продано 2 000 экземпляров. Некоторые из ее заядлых читателей злословили, что Спанхеймом и Антони Хульсием (единственными двумя профессорами, с которыми консультировались кураторы по данному вопросу) двигала больше зависть (студенты предпочитали лекции кокцеяно-картезианцев их лекциям), чем рвение к божьей истине.

В Зеландии также имел место активный интерес к спорным догмам и яростная реакция против кокцеянско-картезианского течения. В сентябре 1673 г. классис Южного Бевеланда жаловался, что доктрина, согласно которой Земля вращается вокруг Солнца, использовалась для убеждения простого народа в том, что Писание не следует воспринимать буквально, и что во всех тех случаях, где встречается несоответствие между Писанием и законами природы, текст Библии является аллегорией или ложью^{1002}. Такое неуважение к Слову Божьему классис считал происходившим отчасти от Декарта, а отчасти от кокцеянства — в особенности от лекций профессора Виттихия, самого ненавистного кокцеянца после смерти самого Кокцеюса. Зеландский классис рекомендовал зеландцам, учившимся в Лейденском университете, бойкотировать лекции Виттихия.

В защиту кокцеянско-картезианского мировоззрения Хейдан, Виттихий и Бурхард де Волдер (1643-1709 гг.) — профессор, который ввел в Лейденском университете практические физические опыты и основал университетский «theatrumphisicum» (1675 г.) — совместно написали пространный ответ кураторам, также опубликованный в 1676 г., в котором утверждали, что двадцать запрещенных доктрин были извлечены из трудов Декарта, Мейера и других лиц, не являвшихся университетскими профессорами, и не отражали содержания обучения в Лейдене^{1003}. Хейдан (взявший на себя единоличную ответственность за анонимную публикацию) был вызван к кураторам и лишен профессорского звания. Однако эта мера только способствовала росту интереса к книге, дважды переиздававшейся после 1676 г. Увольнение Хейдана не помешало кокцеянству и картезианству и в дальнейшем преобладать на лекциях в Лейденском университете и среди большинства самых творческих умов. Но реакция привела к тому, что воэцианцы бесспорно одержали верх над противниками и заставили картезианококцеянцев во все большей степени прибегать к намекам и околичностям.

В Лейдене и Утрехте над картезианством и кокцеянством отныне сгущались тучи. Но предпочтение Вильгельма III к воэцианству неизбежно вызвало противоположный эффект во Фрисландии, где фризский штатгальтер и его двор проявляли растущее пристрастие к кокцеянству. В 1677 г. по желанию Хендрика-Казимира профессором теологии во Франекере был назначен ван дер Вайен, открыв период кокцеянской гегемонии в университете, который плохо сочетался с фундаментализмом фризского синода. Ван дер Вайен был скорее политическим и идеологическим знаменосцем, чем одаренным мыслителем. Но немецкий кокцеянец Герман Александр Рёль (1635-1718 гг.), ученик Вилхелма Моммы, кокцеянца, изгнанного Вильгельмом III из Мидделбурга в 1676 г., стал главной движущей силой в нидерландской интеллектуальной жизни после своего назначения на кафедру теологии во Франекере в 1685 г. Рёль зашел дальше, чем любой из предшествовавших кокцеянских теологов в выработке теологии, связанной с разумом, и в попытке примирить новую философию с реформатской теологией. Он отстаивал божественную природу Христа и высказывался против социнианцев, но таким способом, который шокировал чувства воэцианцев. Он также втянулся в яростные диспуты с Хубером и Кампегием Витрингой (1659-1722 гг.), который взял на себя роль академического поборника консервативного кокцеянства во Фрисландии. Хубер, величайший ученый-правовед и ведущий представитель консервативного толка во Франекере, упрекал ван дер Вайена и Рёля за применение картезианского метода в теологии, к чему никогда не отваживался прибегать сам Декарт^{1004}. Хубер не был антикартезианцем как таковым, но был сильно встревожен тем направлением, которое принимало нидерландское картезианство. Делегированным Штатам Фрисландии неоднократно приходилось вмешиваться, чтобы успокоить накал страстей во Франекере. После издания своей «Aphorismi» (1688 г.), труда, обращенного к самой широкой читательской аудитории, который выдержал пять изданий на латыни и четыре — на нидерландском, Витринга стал одним из самых известных кокцеянских теологов в Республике.

УНИВЕРСИТЕТЫ

В XVII в. Нидерландская Республика славилась по всей Европе, помимо прочего, своими университетами и академической культурой. Как и в Англии, и Франции, многие первостепенные изменения в развитии научной мысли произошли за пределами сугубо академической среды. Но, в нидерландском случае, вклад университетов был более важен, чем в Англии или Франции. Если мы учтем все аспекты интеллектуальных достижений, Соединенные Провинции займут место наряду с Францией и Англией в качестве одного из трех главных центров европейской мысли конца XVI — начала XVIII вв. Но если сконцентрироваться только на университетах, Республика, бесспорно, обогнала все прочие европейские страны, включая Англию и Францию, по масштабу и общему значению научных достижений. Религиозный раскол в Европе, вызванный Реформацией, привел к исчезновению общеевропейского академического мира, в том смысле, в каком он существовал в средневековье. Университеты и высшие школы Соединенных Провинций были протестантскими учебными заведениями. Но три ведущих нидерландских университета — Лейденский, Утрехтский и Франекерский — совместно образовали академический форум, интернациональный и общеевропейский, по крайней мере, в пределах протестантской сферы, в гораздо большей степени, чем можно было найти где-либо еще.

На протяжении того полувека, в котором нидерландские университеты достигли апогея своего расцвета, примерно с 1620 по 1672 гг., количество студентов в пяти высших учебных заведениях незначительно превышало общую численность студенчества в двух английских университетах Оксфорде и Кембридже, которые за четверть века 1626-50 гг. приняли примерно 16 000 студентов. Из пяти нидерландских университетов Хардевейк никогда не достигал такого же статуса, как другие, и оставался очень небольшим — в 1650 г. здесь учились только 84 студента; хотя и основанный Штатами Гелдерланда, Хардевейк в действительности был всего лишь местным университетом четверти Арнем. С другой стороны, Лейден был крупнейшим из всех, хотя Утрехт, Франекер и Гронинген также привлекали большое число студентов, примерно 40% от общего их числа. Как мы видели, Лейденский университет также принимал наибольшую долю студентов из-за границы, хотя остальные также были известны благодаря большому количеству обучавшихся в них иностранных студентов. Почти треть из 6 400 студентов, обучавшихся в Гронингене между его основанием и 1689 г., были немцами. К последней четверти XVII в., однако, влияние нидерландских университетов на остальную протестантскую Европу ощутимо ослабело^{1005}, хотя из-за одновременного сокращения зачисленных в них нидерландских студентов (см. табл. 40) доля иностранцев по-прежнему оставалась очень высокой — свыше 40% в Лейдене и около 36% во Франекере, отражая тот факт, что нидерландские университеты продолжали пользоваться большим международным престижем. Это в особенности (но не исключительно) относилось к Лейдену. Когда Джон Локк посетил Франекер в 1684 г., на него не произвели особого впечатления университетские здания и библиотеки, зато он отметил: «это показывает, что знания не зависят от таких вещей», так как «этот университет выпустил много образованных людей, и среди его профессоров в настоящее время много очень ученых»^{1006}.

Иностранные студенты в университетах и высших школах происходили из всей протестантской Европы. Однако популярность этих высших учебных заведений в разных странах была далеко не равномерной. Нидерландские университеты привлекали непрерывный поток студентов из Франции, Англии и Шотландии. Но в этих странах имелись свои прославленные протестантские университеты, во всяком случае (если взять пример Франции) до 1685 г., так что роль нидерландских университетов в формировании академической жизни была второстепенной и вспомогательной. Иным было положение дел в некоторых частях Германии и в Дании-Норвегии, Швеции-Финляндии и Венгрии-Трансильвании, где влияние нидерландских учебных заведений было глубоким и, в некоторых дисциплинах, оказывалось преобладающим.

Самую большую часть иностранных студентов в нидерландских высших учебных заведениях составляли немцы-протестанты. На протяжении четверти столетия 1626-50 гг. в один только Лейденский университет было принято 5 713 иностранных студентов, большинство из которых, около 3 000 человек, происходило из протестантской Германии^{1007}. Похожим было положение во Франекере, где за полвека 1620-70 гг. немецкие протестанты составляли до 56% от общего числа студентов-иностранцев^{1008}. Эти студенты происходили из всей протестантской Германии, но, в особенности, из прибалтийских немецких земель (Восточная Пруссия, Курляндия и Данциг), и кальвинистских областей, граничивших с Республикой — Восточная Фрисландия, Клеве-Марк, Юлих-Берг и Бентхейм.

Кроме немцев, основными группами среди иностранных студентов — если не считать французов, англичан и шотландцев (которые составляли в Лейдене около 20% от общего числа студентов, но меньшую долю в других университетах) — были шведы, датчане, поляки и венгры. В Лейдене венгры были четвертой по величине группой до 1650 г., а затем стали третьей, после исчезновения со сцены польских студентов в третьей четверти XVII в. Но если для других национальностей главным центром притяжения был Лейден, то венгры, вообще многочисленные во всех нидерландских университетах, установили особо тесные связи с Утрехтом — и, не в последнюю очередь, с Воэцием, пользовавшимся очень большим уважением со стороны реформатской Церкви в Венгрии-Трансильвании. Венгры были также непропорционально сильно представлены во Франекере, где не менее 26% всех иностранных студентов за период полвека 1620-70 гг. происходили из Венгрии-Трансильвании. Между 1643 и 1795 гг. свыше 700 венгров обучались в Утрехте^{1009}. Венгры оставались многочисленной группой в Утрехте и Франекере до 1770-х гг.

В пропорциональном соотношении к численности населения своей родины венгры образовали вторую самую крупную группу среди иностранного студенчества. Но венгерские студенты в Республике, как правило, концентрировались на теологических факультетах^{1011}. Большинство из них готовилось стать реформатскими проповедниками в Венгрии-Трансильвании и проходило соответствующий курс обучения. Теологические факультеты пользовались особой популярностью у студентов из реформатских областей Германии, где университеты, такие как Херборнский в Нассау-Диленбурге, или Дуйсбургский в Клеве стремились подражать нидерландским университетам в отношении методов преподавания, теологических подходов и приобретения книг. Но если преобладание нидерландских высших учебных заведений в Венгрии-Трансильвании и кальвинистской Германии проявлялось, главным образом, в сфере теологии, совершенно иным было положение в отношении студентов из протестантских стран и областей. Лишь немногие датчане и шведы изучали теологию в нидерландских университетах; большинство скандинавов, как и немцев-лютеран, поступали на другие факультеты. Последние в основном тяготели к факультетам права и теологии^{1012}, а датчане и шведы предпочитали факультеты свободных искусств, хотя их было немало также среди студентов-медиков. Всемирно признанное главенство Лейдена в изучении медицины было в особенности вызвано высокими стандартами практического обучения и клинических исследований, особенно очевидных после основания университетской больницы в 1637 г., и под воздействием профессора Франциска де ла Боэ Сильвия (1614-72 гг.; коллекционер картин Доу), который усилил акцент на практических инструкциях и подчеркивал использование химии^{1013}.

Датчане и шведы встречались на всех факультетах, но проявляли особое пристрастие к классическим и филологическим исследованиям. В некоторой степени о престиже нидерландских высших учебных заведений в скандинавском контексте можно судить по тому факту, что между 1640 и 1660 гг. фактически половина профессоров Упсальского университета училась в Лейдене, как и половина преподавателей, приглашенных занять кафедры в новом университете в Або (Финляндия), основанном в 1640 г.^{1014}Практически все датские математики, врачи и любые сколько-нибудь известные ученые в середине XVII в. проходили обучение в Соединенных Провинциях.

Определенная часть и нидерландских, и иностранных студентов, официально зачисленных на факультеты права и медицины — основные дисциплины для светских профессий — также изучала научные предметы или философию, из интеллектуального интереса. Начиная с середины XVII в., по мере распространения новой картезианской философии, дух интеллектуального азарта стал отличительной чертой нидерландской университетской жизни и оставался таковой на протяжении нескольких десятилетий. Многие нидерландские регенты второй половины XVII в. были известны своим сильным интересом к новым предметам, приобретенным ими, главным образом, в те годы, когда они были студентами в Лейденском университете.

НАУКА

Картезианская философия и наука оказали глубокое влияние на нидерландскую культуру в 1640-х и 1650-х гг. и на протяжении многих следующих десятилетий. Но, кроме картезианства, существовало еще два основных фактора, способствовавших формированию великой эпохи нидерландской науки, продолжавшейся от первых картезианских споров 1640-х гг. до первой четверти XVIII в. Одним из них был результат технологического прогресса, связанного с ростом и все более увеличивавшейся сложностью нидерландской промышленности середины и конца XVII в. Постоянный поиск новых технических приемов и методов во многих отраслях производства, особенно в капиталоемкой промышленности и изготовлении предметов роскоши, и общественный интерес к новым изобретениям, таким, как уличные фонари ван дер Вайена и пожарные насосы, стимулировали развитие науки, предоставляя новые инструменты и устройства, которые, в свою очередь, подразумевали новые виды исследований. Часто отмечалось, что Лейденский университет был одним из первых, где профессора использовали инструменты и проводили практические демонстрации при изучении медицины и физики. Действительно, так оно и было; но это обстоятельство не может вызвать удивления в обществе, где делался исключительный акцент на технологических новинках. Третьим фактором было культурное воздействие «высокостоимостной торговли» во время четвертой (1647-72 гг.) и пятой (1672-1702 гг.) фаз нидерландской заморской торговой системы. Успехи в торговле с дальними странами вызвали у купеческой элиты и регентов массовую страсть к коллекционированию и классификации «редкостей» — флоры, фауны, окаменелостей, раковин и минералов — со всего мира за пределами Европы, которая продолжала существовать вплоть до упадка в XVIII в. и оказалась одним из самых важных вкладов нидерландцев в европейское Просвещение.

Величайшим нидерландским ученым был Христиан Гюйгенс (162995 гг.), сын секретаря Фредерика-Хендрика, Константина Хюйгенса. Гюйгенс придерживался комплексного подхода к науке, математике и технологиям, основанного на картезианской традиции, искавшей механистические принципы, которые лежали в основе всего видимого мира^{1015}. Он был великим математиком, обучавшимся у ван Схоутена, и достиг немалых успехов в нескольких отраслях, особенно в математике кривых. Он был также выдающимся астрономом и прославился тем, что создавал и совершенствовал телескопы и микроскопы. В 1655 г., используя огромный 12-футовый телескоп, он открыл кольца Сатурна и один из его спутников, и впервые получил широкую известность благодаря своей книге о Сатурне и планетарной системе «Systema Saternium» (1659 г.).

Гюйгенс сочетал глубокие знания в математической теории с навыками в практических экспериментах. В 1656 г. он изобрел часы с маятником, измерявшие время с большей точностью, чем все предыдущие виды часов.

Вместе с опытным мастером-часовщиком Саломоном Костером в Гааге, и получив патент от Штатов Голландии, которые в эти годы часто выдавали патенты на изобретения, он начал в конце 1650-х гг. выпускать настенные часы с маятником. До 1672 г. Гаага и Лейден были главными центрами в Европе по изготовлению точных часов. Старейшие сохранившиеся нидерландские напольные часы с футляром — они же самые ранние, имевшие вторую стрелку — были созданы в 1670 г. в Рапенбурге, в Лейдене, напротив главного университетского корпуса (Музей часов, Zaanse Schans).

Де Витт, регенты, а вскоре и английские адмиралтейские власти начали проявлять живой интерес к часам с маятником Гюйгенса, по мере того, как он изготавливал всё более совершенные модели в 1660-х гг. и демонстрировал их использование при определении долготы в море. Генрих Ольденбург, секретарь Королевского Общества в Лондоне, спрашивал Спинозу в письме от сентября 1665 г. (вскоре после начала второй англо-голландской войны), что он думает о «часах с маятником Гюйгенса, особенно о той их разновидности, которая, как утверждается, измеряет время с такой точностью, что их можно использовать для определения долготы на море»^{1016}. Спиноза активно работал с оптическими инструментами Гюйгенса в Гааге в середине 1660-х гг., но вряд ли у него было желание обсуждать изобретение Гюйгенса в письмах в Англию в такой неподходящий момент.

На более позднем этапе своей карьеры Гюйгенс несколько лет работал в Париже, получая пенсион от Людовика XIV, а затем вернулся в Гаагу, где провел последние годы жизни. Его самый долговечный вклад в развитие науки относился к сфере оптики, к которой он всю жизнь проявлял особый интерес. Здесь он также опирался на труды Декарта, пытавшегося включить явление света в свою механистическую философию, объясняя свет в категориях материи и движения, прибегая к механистическим аналогиям. Гюйгенс разработал и усовершенствовал картезианскую концепцию, сформулировав свою знаменитую волновую теорию света, и, в конечном счете, законы отражения, преломления и двойного лучепреломления в математическом выражении. Он подвел итоги своей работы в «Traité de la luméire» (Лейден, 1690 г.).

Гюйгенс уважал Декарта как «auteur qui voulait tout réduire a des raisons mécaniques» («автора, который хотел свести всё к механистическим причинам» (фр.))^{1017} > но, в более поздние годы жизни, разочаровался в картезианской метафизике, настаивая на более чисто математической и эмпирической философии. Хотя внешне, во время пребывания в Париже, Гюйгенс оставался членом Нидерландской Церкви, он, по всей видимости, не считал Библию божественным откровением и был скорее деистом, чем христианином в подлинном смысле слова^{1018}. Гюйгенса, с его ревизионистским отношением к Декарту, и взглядами на людскую природу, которая исключала любые прямые отношения между Богом и человеком, можно сравнить с его современником Спинозой, не в последнюю очередь, в тенденции отдавать приоритет математическим концепциям над экспериментом.

Гюйгенс был одним из многих известных людей, тесно общавшихся со Спинозой в Гааге в 1660-х гг. Заманчиво было бы предположить, что великий ученый проявлял интерес к идеям великого философа. Но нет никаких доказательств этого. Возможно, единственной причиной, по которой Гюйгенс сблизился со Спинозой, был его интерес к линзам и микроскопам последнего. Спиноза проявлял неподдельный интерес к практической стороне научных исследований. В письме, написанном незадолго до смерти Рембрандта в 1669 г., он описывал довольно сложный эксперимент, который он только что провел над давлением воды, использовав специально построенные трубы и потребовавший помощи двух ассистентов. Но если в физике Спиноза был любителем, то по части микроскопов и телескопов философ считался одним из главных экспертов в Республике. Гюйгенс признавал, что в некоторых отношениях микроскопы Спинозы качественно превосходят его собственные^{1019}.

Микроскоп изобрел в начале века самый гениальный из всех изобретателей этого периода, Корнелис Дреббель (ок. 1572-1633 гг.) — ранее он также изобрел термометр — но его потенциал в качестве инструмента научных исследований начал осознаваться только в 1660-е гг., после того, как он был значительно усовершенствован амстердамским математиком и ученым Йоханном Хюдде (1628-1704 гг.)^{1020}. И Гюйгенс, и Спиноза внесли свой вклад в развитие микроскопа, но применение нового прибора в научных целях связано с именем ученого Яна Сваммердама (1637-80 гг.), сына амстердамского аптекаря, получившего известность благодаря своей выдающейся коллекции экспонатов натуральной истории. Сваммердам изучал анатомию, клиническую практику и вскрытие трупов под руководством знаменитого лейденского профессора Ле Боэ Сильвия и, как и Гюйгенс, был увлечен картезианскими идеями и теми исследовательскими возможностями, которые предоставляли новые приборы и линзы. Исследуя механику человека, он открыл целую новую сферу анатомии и физиологии и был первооткрывателем красных кровяных телец и структуры головного мозга, легких и спинного мозга. Однако многие из его открытий в области анатомии стали широко известны лишь гораздо позже, после выхода в свет его оставшегося неопубликованным труда, под заглавием «Biblia Naturae» (1737-38 гг.). Устав от ожесточенной полемики за и против предосудительной анатомии Декарта, Сваммердам переключился на изучение насекомых, вскрывая и исследуя структуру их тел, положив начало традиции, которая стала одной из славных страниц нидерландской науки. Его главный труд, «Algemeene Verhandeling van de bloedeloose dierkens»(1669 г.), заложивший основы энтомологии, в 1680-х гг. появился также в переводе на латынь и французский языки^{1021}.

Изучая насекомых, Сваммердам открыл новый мир. Он также открывал его более эффективно, чем кто-либо раньше, сохраняя образцы насекомых посредством гениальной препарации, которая принесла ему известность. Однако в 1670-х гг. он забросил науку и целиком посвятил себя религии. Его место занял Антони ван Левенгук (1632-1723 гг.) из Делфта, исследователь-самоучка, слабо знавший латынь, из-за чего к нему свысока относились другие представители научного мира; но это не помешало ему добиться международной славы в качестве исследователя. Во время своего посещения Голландии в 1697 г. царь Петр Великий совершил поездку в Делфт специально для того, чтобы увидеть его микроскоп, подобно тому, как в 1668 г. великий герцог Козимо Тосканский в ходе путешествия по Голландии нанес визит Сваммердаму, чтобы осмотреть его модель прибора^{1022}. Неутомимо проводя исследования в области анатомии, энтомологии и ботаники, ван Левенгук усвоил научный кругозор, во многом аналогичный картезианскому механистическому мировоззрению^{1023}. Свои методы он, главным образом, позаимствовал у Сваммердама и других предшественников. Как Гюйгенс и Спиноза, он достиг большого мастерства в работе с линзами и оправами, но превзошел их, постепенно увеличивая разрешающую способность от 0 до 40 раз. Он создал приблизительно 520 микроскопов, с медными, а иногда серебряными оправами; самый мощный из сохранившихся увеличивает предметы до 270 раз; но, кажется, он мог делать линзы с 500-кратным увеличением^{1024}.

Ван Левенгук достиг больших результатов в своих исследованиях в 1670-х гг.; самые важные его публикации появились в 1680-х гг. Продолжая с того места, где остановился Сваммердам, он еще глубже изучил структуру крови. В 1676 г., году, в котором он руководил продажей с аукциона в качестве младшего городского чиновника ряда картин Вермеера, он открыл существование бактерий. В следующем году, году смерти Спинозы, он открыл состав человеческой спермы. Впоследствии он работал над структурой крови и спермы собак, кроликов, лягушек и рыб^{1025}. Он также превзошел Сваммердама в исследовании механики тел и крыльев насекомых. Уже на ранних этапах признав его достижения, Королевское Общество в Лондоне сделало его своим членом-корреспондентом в 1680 г.; позже он передал в дар Обществу 26 своих микроскопов. В самой Республике не было ни одной научной академии или соответствующего учреждения.

Наряду с ван Левенгуком в Делфте, Гюйгенсом (с 1666 г.) в Париже (но также временно приезжавшего, а с 1681 г. постоянно жившего в Гааге), главным действующим лицом в научной среде в Амстердаме, после Сваммердама, был Фредерик Рюйш (1638-1731 гг.). Рюйш был praelector ом анатомии в городе и, кроме прочих задач, осуществлял надзор над женщинами легкого поведения. Также следуя примеру Сваммердама, Рюйш исследовал много областей человеческой анатомии и физиологии^{1026} и, используя духи для сохранения органов, собрал одну из самых известных анатомических коллекций в Европе (см. стр. 473 ниже). Он издал много работ, а венцом его деятельности было «Thesaurus Anatomicus» (10 томов, 1701-15 гг.). Рюйш был также ботаником и в 1685 г. был назначен главой нового амстердамского «hortus botanicus» (ботанического сада (лат.)), который был одним из самых важных центров ботанических исследований в Европе. Его знаменитая дочь, Рашель Рюйш, так сказать, унаследовала его страсть к растениям, установив новые стандарты точности в цветочной живописи.

Еще одним опытным классификатором, который улучшил методы сохранения образцов, хотя и не профессиональным ученым, был анабаптист Левин Винцент (1658-1727 гг.). Винцент создал, возможно, самый знаменитый из всех естественнонаучных «кабинетов редкостей» в Голландии конца XVII столетия^{1027}. Он превратил увлечение насекомыми Сваммердама в один из самых модных видов деятельности в Амстердаме конца XVII в., препарируя с помощью новых методов и демонстрируя большое количество насекомых. Его коллекция также включала раковины, птиц, травы и много зарисовок цветов. Петр Великий и несколько менее известных европейских князей посетили музей Винцента в 1690-х гг. Он опубликовал каталог своей коллекции под названием «Wondertoneel der Nature» (1706 г.), красивый титульный лист которого был создан Ромейном де Хоге.

Регентские круги Амстердама, особенно бургомистр Хюдде, благоволили картезианскому подходу и помогали новым исследованиям, выделяя средства из государственной казны для закупок необходимых принадлежностей. Ван Бёйнинген был одним из главных спонсоров Сваммердама. Регенты также входили в число виднейших коллекционеров редких растений и насекомых, особенно славился музей насекомых семьи Витсен^{1028}. Они следовали новым направлениям в ботанике и помогали их развитию. Ключевой фигурой в этой области был состоятельный аптекарь Йоханн Коммелин (1629-92 гг.), один из новых регентов, введенных в состав городского совета в 1672 г. Он был одним из основателей нового амстердамского «hortus» в 1682 г., и способствовал последующему быстрому развитию сада на научной основе. Выдающийся ботаник, он внес огромный вклад в «Horti Medici Amstelodamensis Rariorum Descriptio» (1697 г.), генеральный каталог редких растений в амстердамском «hortus», над составлением которого работали также Рюйш и его племянник, Каспар Коммелин.

Классификация редких и экзотических растений и составление иллюстрированных каталогов стали одной из главных специализаций нидерландской науки. Эта традиция восходила к началу XVII в., но впервые получила свое воплощение в ботанических разделах знаменитого издания «Historia Naturalis Brasiliae» (1648 г.), генерального компендиума исследований, проводившихся в Нидерландской Бразилии при официальной поддержке Йохана Морица ван Нассау-Зигена, когда он был губернатором этой колонии. Трактаты, посвященные растениям, птицам и животным Бразилии, отличались исключительно высоким качеством, особенно труд немецкого ученого, обучавшегося в Лейдене, Георга Маркграфа, знаменовавший начало великой эпохи нидерландских исследований и публикаций в сфере ботаники.

Самым монументальным проектом до 1700 г. был «Hortus Indicus Malabaricus» (Амстердам, 1678-93 гг.), исчерпывающий и великолепно иллюстрированный обзор в двенадцати томах, содержащий не менее 1 794 цветных гравюр на отдельных листах. Спонсором и вдохновителем проекта был Хендрик Адриан Реде тот Дракенстейн (ок. 1636-91 гг.), офицер ОИК на Малабарском побережье, ставший в 1660-х гг. комендантом нидерландского форта в Кочине. В 1678 г. он вернулся в Нидерланды, где непродолжительное время участвовал в деятельности ridderschap'а Утрехта, но затем вернулся в качестве высшего чиновника в Южную Индию. В работе над великим проектом по обозрению флоры Малабара ему оказывал помощь амстердамский регент Коммелин, добавивший некоторые иллюстрации и текст. Труд был настолько монументальным, что большей частью был опубликован только на латыни, от планов по изданию нидерландской и английской версий отказались на ранней стадии.

Но, возможно, самым творчески мыслившим из всех исследователей ботаники был Георг Эверард Румфий (ок. 1627-1702 гг.), так называемый «Плиний Индий»^{1029}. Румфий был служащим ОИК, немцем по национальности, проведшим большую часть своей взрослой жизни на Молуккских островах. Он стал увлеченным ботаником и ученым в области естественной истории в целом, и даже после того, как в 1670 г. ослеп, продолжал свои исследования с помощью властей в Батавии, оказывавших ему финансовую и другую помощь. Его «magnum opus», фундаментальное изучение растений Амбоины, «Amboinsch Kruidboek», несколько раз едва не было утрачено для потомства. Когда его труд частично пострадал от пожара, от которого выгорела значительная часть Амбоины в 1687 г., Румфию пришлось заново перерисовать все свои наброски. Затем труд пропал снова, в 1692 г., по пути из Батавии в Голландию, на борту корабля, потопленного французами. К счастью, в Батавии сохранился единственный экземпляр, и несколько лет спустя он благополучно дошел до Heren XVII («Семнадцать господ», совет директоров Ост-Индской Компании. — Прим. пер.) в Амстердаме. Однако они были устрашены его объемом и попросту похоронили неопубликованным в своих архивах. Наконец, труд Румфия все же увидел свет, выпущенный консорциумом издателей в шести монументальных томах в 1740-х гг. Румфий скончался, не дождавшись также издания другой своей книги, «Amboinsche Rariteitenkamer», описания рыб, кораллов и минералов Амбоины, основанного на скрупулезных исследованиях, продолжавшихся свыше сорока лет. Он был опубликован в Амстердаме в 1705 г. Румфий был ученым Золотого Века, но его наследие стало известно Европе только в эпоху Просвещения.

К первому десятилетию XVIII в. нидерландская наука, как и искусство и философия, находилась в полном расцвете. Не было ни единого признака упадка ее активности или творческой силы. Она по-прежнему оставалась во многих областях ведущей наукой в Европе, особенно в отношении микроскопов, анатомии, ботаники, энтомологии, оптики, некоторых отраслях химии, и — самый широко известный аспект — в клинических методах и применении науки в медицине.

АНТИСОЦИНИАНСКАЯ КАМПАНИЯ

К 1640-х гг. жесткие кальвинисты под воздействием веротерпимой политики Фредерика-Хендрика, ремонстрантского возрождения и отсутствия активного преследования католических молитвенных собраний были вынуждены в некоторой степени отступить от бескомпромиссной нетерпимости контрремонстрантов 1619 г. Сам Воэций в 1640-х гг. разработал несколько вынужденную, ограниченную доктрину терпимости, изложенную им позднее в «Politica Ecclesiastica»^{1030}. После постигшего их неожиданного удара — преждевременной смерти Вильгельма И, ортодоксальным кальвинистам воэцианского склада пришлось признать, что они живут в государстве, которое гарантирует свободу отправления религиозного культа диссентерским Церквям, и что католические богослужения, проводившиеся в частных домах (пока количество присутствовавших на них верующих было не слишком велико), были вне их досягаемости. Но Воэций и его последователи составили перечень доктрин, которые, по их мнению, подрывали сами основы христианства, особенно тех, что отрицали божественную природу Христа, Троицу и первородный грех, то есть социнианство и деизм, а также скрытый и откровенный атеизм. Антисоцинианская кампания, набравшая силу в Соединенных Провинциях около 1650 г., оставаясь главным элементом в нидерландской мысли и культуре на протяжении более чем полувека, став основным орудием и оправданием политики, направленной на ограничение и пресечение интеллектуальной и религиозной свободы.

Один из центральных принципов «Politica Ecclesiastica» Воэция заключался в том, что социнианство и антитринитаризм в целом недопустимы и нетерпимы в христианском обществе^{1031}. Для Воэция это означало, что пользовавшиеся веротерпимостью диссентерские Церкви, такие, как ремонстранты и менониты, которым недоставало теологической дисциплины и авторитарной структуры реформатов и лютеран (а также католиков), должны были находиться под постоянным надзором и давлением с целью предотвращения пропаганды внутри их антитринитаристских идей, и принуждения к изгнанию из своих рядов тех собратьев, которые оказывались «заражены» антитринитаристскими взглядами. Кроме того, светские власти не должны поощрять распространение интеллектуальных влияний, в том числе идей Эразма^{1032}, в любом случае благоприятных для арианских и социнианских методов мышления. Воэций утверждал, что искоренение социнианства и других антитринитаристских воззрений из общества — и в первую очередь, из их родной гавани, диссентерских Церквей и их ответвления, коллегиантов — было обязанностью государства и должно проводиться в жизнь в сотрудничестве с руководством меннонитов и ремонстрантов или без него. В письме от 1664 г. он с радостью хвалил старейшин нидерландских меннонитов за сотрудничество со светскими властями в борьбе с социнианством в собственных рядах^{1033}.

Кокцеянцы были не столь строго нетерпимы на практическом уровне, но с теологической точки зрения такими же противниками антитринитаризма, как и воэцианцы. Значительная часть «Summa Doctrinae de Foedere» Кокцеюса (1648 г.) написана в форме диалога с Социном и другими социнианскими авторами^{1034}. В своих экзегетических пассажах Кокцеюс постоянно упоминает постулируемые им ошибки социнианцев в истолковании Писания и отказ увидеть в нем ссылки на Троицу. Воэций и Кокцеюс были в равной мере твердо убеждены в том, что о божественности и пришествии Христа говорится как в Ветхом, так и Новом Завете, и что социнианские воззрения на Христа как на человека, лишенного божественных свойств, и на Ветхий Завет как всего лишь маловажное предисловие к Завету Новому, подрывали основы христианской веры. Хейдан, старейшина кокцео-картезианства, считал антитринитаризм главной угрозой христианству и посвятил много интеллектуальной энергии борьбе с ним. Рёль в конце столетия также оправдывал свои радикальные новшества как лучший способ защиты против социнианства и антитринитаризма.

Очевидно, что к 1640-м гг. социнианские и антитринитаристские взгляды получили широкое распространение в нидерландском обществе, во всяком случае, в приморских провинциях и Фрисландии. Йоханн Сарторий, польский социнианский проповедник, нашедший убежище в Амстердаме, сообщал в 1638 г., что многие здешние люди частным образом отвергают догмат Троицы и являются, таким образом, скрытыми антитринитаристами или «никодемитами», как он их называет^{1035}. Партия-фракция Штатов в пору своего подъема в конце 1640-х гг. и после смерти Вильгельма II в 1650 г. выступала за веротерпимость. Но входившие в нее регенты также опасались ущерба для своей репутации среди населения, который могли причинить реформатские проповедники. Около 1650 г. существовало много признаков, что Штаты Голландии были весьма обеспокоены на этот счет. В указе от июля 1653 г. Штаты выступили с осуждением кампании инсинуаций, развязанной некоторыми проповедниками с целью «дискредитации искренних намерений и полезных решений Штатов Голландии», и «распространения превратных представлений относительно благочестия и праведности регентов этой провинции»^{1036}. Воэцианские проповедники считали, что голландские регенты проявляют недопустимую мягкотелость, когда речь идет о защите религии и государственной Церкви, и Штаты болезненно реагировали на такую критику. Несколько раз проповедников Голландии предупреждали, чтобы они проявляли «подобающее уважение и повиновение, которое подданные должны испытывать к своим законным суверенам»^{1037}, как в своих проповедях, так и в частных беседах.

Центральное место социнианской проблемы в конце 1640-х и 1650-х гг. было отчасти вызвано наплывом в Амстердам польских и немецких социниан в результате усилившихся гонений в Польше и Бранденбурге, и изданием в Республике нескольких социнианских трудов на нидерландском языке. Книги печатались и продавались тайно и уничтожались властями, когда их удавалось перехватить. В 1645 г. роттердамские бургомистры обнаружили тираж из 100 экземпляров труда Креллия, в переводе на нидерландский, и приказали его уничтожить. Но на озабоченность властей развитием социнианства повлияло также распространение коллегиантского движения, особенно в Амстердаме в 1640-х гг., и было всё больше признаков того, что некоторые нидерландцы подпали под влияние социнианских доктрин^{1038}. К тому времени, когда Северои Южноголландский синоды подали петицию Штатам Голландии в 1653 г., Зеландия уже активно боролась с этим «недугом», который ее власти называли самой опасной и самой «иудейской» из всех христианских ересей, давая понять, что она быстро распространялась, особенно в Голландии, Фрисландии и Гронингене, — указание, что меннониты считались особенно восприимчивы к социнианским аргументам^{1039}.

В сентябре 1653 г. Штаты Голландии запретили социнианские и другие антитринитаристские «молитвенные собрания», предупредив их участников, что они предстанут перед судом по обвинению в богохульстве и в «нарушении общественного мира»^{1040}. Книготорговцы, у которых будут найдены тиражи книг антитринитаристского содержания, должны быть оштрафованы на 1000 гульденов, а издатели антитринитаристской литературы — на 3 000 гульденов. Эдикт был направлен против коллегиантов и других диссентеров, восприимчивых к антитринитаристскому влиянию, а также открытых социниан, собравшихся в группы. Он положил начало жесткому преследованию антитринитаризма по всей Голландии и в соседнем Утрехте, которое продолжалось на протяжении 1650-х гг. и, несомненно, произвело значительный эффект. В Роттердаме консистория «фламандских» анабаптистов посчитала себя обязанной соблюдать эдикт и закрыла коллегию свободных анабаптистских дискуссий, которая собиралась каждую неделю^{1041}. Роттердамская ремонстрантская консистория раскололась: некоторые либералы (при поддержке молодого Адриана Паэтса) хотели бросить вызов эдикту, но большинство решило проявить уважение к властям и закрыло «Пятничную коллегию». В Амстердаме коллегианты также были вынуждены в течение нескольких лет собираться в частных домах меньшими группами, чем ранее, и вести себя более осмотрительно^{1042}. Реформатский классис докладывал на собрании Южноголландского синода в Дордрехте в 1656 г., что власти удовлетворительно исполняли антисоцианский указ, по крайней мере, в больших городах, что подтверждает очевидные изменения интеллектуальной атмосферы в Роттердаме, Гааге и других местах^{1043}. Суровые меры, принятые против антитринитаризма, не обошли стороной и сельскую местность. Бальи Алкмара писал де Витту в марте 1655 г., сообщая о том, что провел расспросы в деревнях, расположенных вокруг города, с помощью «регентов основных деревень» на предмет того, есть ли в окрестностях какие-либо социнианские или антитринитаристские книги, но не обнаружил ни одной^{1044}.

Штаты Голландии, как и Штаты Зеландии и Утрехта считали благоразумным действовать против антитринитаризма; такой же позиции придерживались Штаты Фрисландии и Гронингена. Эта мера отчасти имела политический подтекст и была направлена на защиту их репутации, а отчасти была вызвана действительной нетерпимостью к антитринитаризму во всех, кроме самых либеральных, регентских кругах. Однако, это никоим образом не означало, что партия-фракция Штатов проявляла почтение к государственной Церкви в таких вопросах. Синоды хотели более радикальных мер, особенно в отношении цензуры книг, но Штаты отказались предоставить синодам больше влияния, чем они уже имели, в Штатах и городских советах. В декабре 1654 г. Штаты Голландии отклонили совместное требование голландских синодов о создании провинциального органа цензуры, или «visitatores librorum», который должен был действовать как недремлющий сторожевой пес, заявив, что «такая практика в этих землях будет иметь опасные последствия»^{1045}.

В Голландии, по сравнению с другими провинциями, движение против социнианства и всего антитринитаризма, кроме самых откровенных его проявлений, несколько лет спустя ослабело. В Амстердаме оказалось невозможным остановить поток социнианских публикаций. В конце 1650-х гг. Франс Купер, бывший ремонстрантский проповедник, ставший социнианцем, начал издавать ряд трудов под общим названием «Bibliotheca Fratrum Polonorum», печатая и распространяя книги тайно. В эту серию входили труды самого Социна, а также Креллия, Йонаса Шлихтинга и других ведущих социнианских теологов. В 1659 г. коллегиант Ян Корнелисзон Кнол опубликовал нидерландскую версию Раковского катехизиса, символа веры польских социниан. Также в 1659 г. бывший чиновник Hof'а Голландии и дворянин Ланселот ван Бредероде анонимно опубликовал 563-страничную книгу, полную нападок на государственную Церковь и отвергавшую доктрину Троицы^{1046}. Книга была издана тиражом 900 экземпляров и предназначалась для распространения среди коллегиантских книготорговцев в Амстердаме. Но и Штаты, и Hof Голландии отреагировали весьма энергично. Книга сразу же была запрещена, личность ее автора установлена, он предстал перед судом и подвергся большому штрафу; были также приняты меры по изъятию всех экземпляров, находившихся в обращении, хотя власти так и не смогли полностью уничтожить ее.

Коллегиантские собрания большими группами, или «коллегии», возродились в начале 1660-х гг. К 1661 г. амстердамская реформатская консистория жаловалась vroedschap'у на «вызывающе дерзкие социнианские собрания, сообща устраиваемые квакерами и борелистами, так что на них присутствует сто, сто пятьдесят, а иногда еще больше человек»^{1047}. Суть жалобы заключалась не в существовании коллегиантских групп как таковых, а в том, что оказываемое до сих пор давление с целью заставить их собираться только небольшими группами в частных домах, оказалось недостаточным. Консистория уже предупредила об опасных последствиях, «которые уже проявились среди меннонитов» — намек на рост разногласий из-за Троицы в рядах амстердамской анабаптистской общины. Правда, далеко не все коллегианты были антитринитаристами. Основатели коллегиантского движения в Амстердаме — Даниэль де Брин, Адам Борель и менонитский лидер Гален Абрахамсзон де Хан — не были откровенными антитринитаристами. В 1660-х гг. борелисты и ведущие личности, такие как мистик-милленарист Петр Серрарий, продолжали по инерции придерживаться доктрины Троицы^{1048}. Но реформатская консистория считала коллегиантское возрождение главным изменением в религиозной жизни города. Сущность коллегиантского движения в идеале заключалась в свободном изучении Библии и стремлении подражать образу жизни Христа, с отказом от всякой церковной власти и конфессиональных различий^{1049}. Движение рейнсбуржцев было полной противоположностью церковной власти, создавая атмосферу, в которой процветал антитринитаризм. В Амстердаме значительная часть коллегиантского движения, в том числе Купер, Кнол и союзник Спинозы Лодевейк Мейер, были откровенными антитринитаристами.

Антисоцинианская кампания несколько смягчилась в 1660-72 гг., по крайней мере, в Амстердаме, Роттердаме и некоторых других городах Голландии. Но в большей части Республики репрессии против антитринитаристов оставались фундаментальным аспектом религиозной, культурной и политической жизни на протяжении конца XVII и начала XVIII вв. В 1680-х гг. синод Оверэйссела был встревожен ростом социнианского влияния среди меннонитов в северо-западной части провинции, вокруг Блокзейла^{1050}. «Коллегия» в рейнсбургском духе, основанная в Гронингене в 1680-х гг., вела яростные баталии с гронингенскими «старыми фламандскими» меннонитами и неоднократно подвергалась обвинениям в антитринитаризме, хотя гронингенские коллегианты настаивали на том, что не принадлежат ни к одной конфессии и не имеют догм, но просто верят, что Христос был сыном Божьим, «нашим пророком, первосвященником и царем». В 1702 г. гронингенский raad запретил коллегию и продолжал разгонять собрания коллегиантов до 1712 г.^{1051} Но главной проблемой в провинциальной жизни социнианство стало во Фрисландии. Здесь влияние социниан, квакеров и коллегиантов постепенно укреплялось, особенно среди либеральных анабаптистов. В 1662 г. фризскими Штатами был издан жесткий указ против социниан и квакеров, который не только угрожал высокими штрафами и тюремным заключением, но и уполномочил реформатских проповедников провинции «экзаменовать… лиц, на которых пали подозрения», перед магистратом — разновидность неформального метода инквизиции, никогда в прошлом не вводившейся в Голландии^{1052}. Указ от 1662 г. был заново издан в 1687 г. во время обострения споров по поводу новых либеральных менонитских «коллегий», появившихся в 1680-х гг. в Леувардене, Харлингене и нескольких малых городах.

Ключевым эпизодом антисоцинианской кампании, особенно наглядно продемонстрировавшим, что необязательно принадлежать к откровенным социнианам или антитринитаристам, чтобы подвергнуться репрессиям, был случай фриза Фоке Флориса (ок. 1650-1700 гг.). Флорис был либеральным анабаптистским проповедником, кузнецом по профессии, основавшим кружок последователей, или «коллегию», в Гроуве. Реформатский проповедник Гроуве обвинил его в «социнианстве», вначале без особого успеха. Однако в 1687 г. в ответ на печатные нападки противников на «язву социнианских еретиков» в целом и себя самого в частности Флорис издал в Леувардене книгу, свой «Bescherming der Waerheyt Godts»^{1053}.

После выхода книги синод Фрисландии обвинил Флориса в том, что он является «социнианцем». Делегированные Штаты запретили книгу, приказав сжечь все ее экземпляры, и запретили Флорису проповедовать. Он также на непродолжительное время был посажен в тюрьму в Леувардене, а после этого изгнан из провинции. Затем Флорис эмигрировал в Голландию и возобновил проповеди в области Заана. Североголландский синод сразу пожаловался бальи Кеннемерланда, который начал расследование. Флорис, с помощью Галена Абрахамсзона, апеллировал к Вильгельму III, находившемуся тогда в Хеллевоэтслёйсе, готовя армаду для вторжения в Англию. Вильгельм, который в то время особенно желал подчеркнуть свои принципы веротерпимости, приказал приостановить все процессуальные действия. В начале 1690-х гг., однако, синод возобновил свое давление, и в августе 1692 г. бальи запретил Флорису проповедовать. Позднее Флорис возобновил проповеди, и дело закончилось без какого-либо однозначного результата. Его группа в Гроуве неоднократно подвергалась дознаниям на предмет «социнианства»^{1054}.

В Соединенных Провинциях во второй половине XVII в. существовали две основные причины для запрета книг, которые не имели политического или эротического содержания — антитринитаризм и «атеистические» философские тенденции. Формальное запрещение социнианства и антитринитаризма стало в 1650-х гг. и оставалось на протяжении многих десятилетий краеугольным камнем интеллектуальной и теологической цензуры, даже в Амстердаме. В 1669 г. Hof Голландии пожаловался схоуту в Амстердаме, что тома серии «Bibliotheca Fratrum Polonorum» в нарушение указа от 1653 г. почти свободно распространяются в городе, предписав ему провести внезапный рейд по книжным магазинам, конфисковать все обнаруженные экземпляры и наказать продавцов-правонарушителей^{1055}. Амстердамские бургомистры посчитали себя обязанными выполнить предписание, по крайней мере, формально. Однако практический результат этой меры был сведен на нет «арминианскими» регентами, которые предупредили книготорговцев о предстоящем обыске.

Нидерландская Республика была, несомненно, более свободной, чем другие европейские страны того времени и более терпимо относилась к Церквям и религиям, позволяя многочисленным конфессиям издавать свои книги и соперничавшие интерпретации Писания. Тем не менее, Республика придерживалась достаточно строгих методов цензуры, которые создавали подлинный и непреодолимый барьер на пути распространения определенных видов религиозных и философских идей. Когда в 1678 г. город Утрехт заново выпустил свой антисоцинианский указ, опубликованный городом и Штатами Утрехта в 1655 г., vroedschap описывал свою политику в отношении цензуры как направленную на пресечение выхода всех «социнианских, арианских, богохульных и полностью тлетворных книг, и, в частности, «Bibliotheca Fratrum Polonorum», «Левиафан» [Гоббса], «Philosophiae Scripturae Interpres» [Мейера], «Tractatus Theologico Politicus» Спинозы, вместе c «Opera Posthuma» Б. д. С[пинозы]»^{1056}.

РАДИКАЛЬНЫЕ КАРТЕЗИАНЦЫ И СПИНОЗИСТЫ

Картезианские принципы и кокцеянство совместно создали широкое течение либеральной мысли в философии, теологии и науке в Нидерландской Республике во второй половине XVII в., которое было теологически гибким, терпимым к философским новшествам, и стремилось к дальнейшему развитию механистического мировоззрения Декарта. Тем не менее, это широкое либеральное направление в философской мысли и науке, энергично, если и не совсем беспрепятственно развивавшееся как внутри, так и вне университетов, городских органов власти и государственной Церкви, также оставалось в строго определенных границах, за пределы которых философу, теологу, ученому и поэту не разрешалось переступать. Главными среди этих ограничений были: доктрина божественности Христа и Троицы, первородный грех, бессмертие души, и божественное авторство Писания. Ограничения в равной мере поддерживались городскими властями, государственной Церковью и университетами, и были санкционированы Кокцеюсом, Хейданом и Релеем, а также Воэцием и воэцианцами.

На основе этого, учитывая, что картезианские принципы могли быть применимы разного рода способами, которые нарушали эти границы, в нидерландском (и немецком реформатском) контексте возникло фундаментальное различие между умеренным и радикальным картезианством. Умеренные картезианцы и кокцео-картезианцы не только настаивали на этом размежевании, но и утверждали, что те, кто переступает черту, не имеют права называться «картезианцами». Но эти радикальные картезианцы, хотя против них выступали единым фронтом и воэцианцы, и кокцео-картезианцы, в 1660-х гг. стали играть центральную роль на нидерландской культурной и интеллектуальной сцене.

Мыслители, осмелившиеся нарушить установленные пределы, вторгались на опасную территорию. Самыми первыми и одними из самых одаренных среди тех, кто последовал за Ланселотом ван Бредероде в эту запрещенную область, был Франциск ван дер Эмден, Лодевейк Мейер, Адриан Коэрбах и, в первую очередь, Спиноза. Спиноза, родившийся и выросший в общине португальских евреев в Амстердаме, был в июле 1656 г. отлучен от синагоги за то, что «философски» осмыслял Бога и ставил под сомнение Писание и авторитет раввинов; это произошло за несколько недель до того, как Штаты Голландии издали указ, отделявший философию от теологии. После отлучения от синагоги Спиноза примкнул к коллегиантам, вначале в Амстердаме, а затем в Рейнсбурге, около Лейдена. Находясь в Рейнсбурге, во время дела Бредероде, он написал свой «Краткий трактат о Боге, человеке и его блаженстве», который он еще исправил в 1662 г.^{1057}Уже в нем Спиноза характеризовал Бога и мир в таких выражениях, которые полностью отрывались от традиционных иудейских и христианских взглядов, отрицая божественное вмешательство в дела людей, равно как и существование сатаны и дьявола.

Видя меры, которые принимались против его собратьев-коллегиантов в Амстердаме и Роттердаме, Спиноза не испытывал никаких иллюзий в отношении того, что случится, если он опубликует свой трактат. «Я не отделяю Бога от Природы, — сообщал он своему корреспонденту в Лондоне, Генриху Ольденбургу, — как делают это все остальные, кого я знаю»;^{1058}однако, «у меня нет какого-либо определенного решения насчет издания… я опасаюсь, разумеется, что теологи нашего времени могут почувствовать себя оскорбленными и с обычной для них ненавистью наброситься на меня, человека, которого так страшат ссоры». Ольденбург убеждал Спинозу не бояться «раздражить пигмеев нашего века» и положиться на ту свободу, которой славилась Нидерландская Республика. Но Спиноза знал Республику, в которой жил, лучше, чем Ольденбург, и оставил свой трактат неизданным. Он впервые появился в печати только в середине XIX столетия.

Спиноза был гениальным мыслителем, оказывавшим глубокое влияние на тех, кто его окружал. К 1662-63 гг. он сумел создать и в Амстердаме, и в Рейнсбурге кружок последователей, посвятивших себя чтению и обсуждению его рукописей, и готовых, как сформулировал это один из них, Симон де Врис, «защищать истину против святош… и отражать атаки всего мира»^{1059}. Спиноза никоим образом не был философом-отшельником, удалившимся от мирских забот и довольствовавшимся тем, что держал свои идеи при себе. Напротив, он был решительно настроенным и великим философом, стремившимся оставить свой след в истории мысли, но в то же время реалистом, постоянно следившим за тем, что происходит на нидерландской политической, теологической и философской сцене вокруг него. Вся его стратегия, в его сочинениях и публикациях, была направлена на современную нидерландскую сцену.

Спиноза не любил конфликтов и знал, что должен соблюдать всемерную осторожность, чтобы избежать не только угрозы спокойствию, в котором нуждался для занятий философией, но и нападок, травли и гибели. Но его цель заключалась в том, чтобы произвести впечатление, сравнимое с тем, которое произвел Декарт, осуществив революционные изменения во всех аспектах мысли и науки в окружающем его обществе. Очевидно, что лучший и самый безопасный способ занять сильную позицию в центре нидерландской интеллектуальной сцены на данное время заключался в том, чтобы скрывать собственную философию и представать перед публикой в обличье умеренного картезианца. Таким образом Спиноза надеялся добиться признания и приобрести высокопоставленных друзей среди многих регентов и ученых, которые были привержены защите «philosophica cartesiana» от воэцианцев. «Возможно, это вызовет у кое-кого из лиц, занимающих высокое положение в моей стране, — объяснял он Ольденбургу, — желание прочитать другие написанные мной работы, которые я признаю своими, и позаботиться о том, чтобы я смог издать их без угрозы подвергнуться гонениям»^{1060}. Если бы он добился в этом успеха, Спиноза собирался опубликовать свою философию как можно быстрее; в противном же случае он намеревался «скорее хранить молчание, чем навязывать свои мнения людям против желания моей страны и навлечь на себя их враждебность». Тем временем, он упорно работал над своим главным философским трудом, «Ethics».

Неслучайно, поэтому, что первым опубликованным трудом Спинозы было его изложение философии Декарта (1663 г.). Книга вызвала интерес; но результат, с точки зрения Спинозы, не вполне оправдал его ожидания. Он стал известным лицом. За латинской версией в следующем году последовал перевод на нидерландский язык, подготовленный Питером Беллингом, одним из последователей Спинозы, предпринимателем-меннонитом, поддержавшим связи с Испанией. Но горизонт еще оставался затянут тучами. Спиноза показывал черновики своих рукописей влиятельным друзьям, но воздерживался от публикации собственной философии из-за того мнения, «которое сложилось обо мне у простых людей; они не перестают обвинять меня в атеизме, и я вынужден всеми силами отражать эти обвинения»^{1061}. Он также по-прежнему опасался «предрассудков теологов, ибо я не знаю большего препятствия для людей, обративших свои мысли к философии»^{1062}. Видя, что он не сможет опубликовать свою «Этику» даже в сравнительно либеральном интеллектуальном климате 1660-х гг., Спиноза, как и Мейер, отважился на разновидность критики Библии, которая подвергала сомнению ее божественное авторство, подрывая притязания теологов, рассчитывая ослабить почтение народа к государственной Церкви и, тем самым, открыть путь для публикации и признания «философской истины». Реформатские проповедники Соединенных Провинций обладали духовной властью, вооруженные Писанием как божественным откровением. Достаточно было развенчать догмат о богодухновенности Писания — и противники оказались бы обезоружены.

Мейер вступил в бой первым — и, вполне возможно, без одобрения Спинозы — со своей «Philosophia S. Scripturae Interpres», которая была издана в Амстердаме без указании имени автора в 1666 г. Книга вызвала всеобщий взрыв страстей. В предисловии Мейер утверждал, что применил метод Декарта к единственной области, к которой он еще не применялся — к теологии. Теология, «принцесса научных дисциплин», доказывал Мейер, находилась в состоянии такого беспорядка, вызванного множеством взаимно противоречивых интерпретаций Писания, что обычные люди были ввергнуты в глубокое замешательство и полны сомнений. Лекарство от этого, считал он, заключалось в том, чтобы последовать подходу Декарта и одно за другим устранять все сомнительные положения, пока не останется лишь одна настолько очевидная истина, что в ней невозможно будет сомневаться^{1063}. Так как Писание являлось основой теологии, он предлагал исследовать его как философ, временно закрыв глаза на знание, что оно было божественным откровением. Результат этого исследования состоял в том, что Писание было полно противоречий, разночтений и несообразностей, и что Бога, если он и был автором оригинала, нельзя считать автором того текста Библии, который дошел до нас^{1064}. Тем самым Мейер предоставил воэцианцам самое лучшее из всех возможных доказательств, что если философия не подчинена строго теологии, то она неизбежно подорвет теологию.

Воэцианцы и кокцео-картезианцы осудили книгу Мейера. Обвинительный акт, изданный теологическим факультетом Лейденского университета, был подписан Кокцеюсом и Хейданом. Среди десятков проповедников, принадлежавших к обоим главным течениям, которые осудили труд, был и Беккер. Тринитаристские коллегианты также были возмущены. Мистик-милленарист Петр Серрарий в Амстердаме, близко знакомый с Мейером и Спинозой (и, вероятно, знавший, кто был автором книги), обвинил автора в низкопоклонстве перед идолом философии^{1065}. Серрарий соглашался, что Церковь находилась в состоянии недуга, но утверждал, что преобладающий духовный кризис не имеет ничего общего с разночтениями в Писании, а вызван чтением Писания, не проникшись Святым Духом.

Книга Мейера была сразу же запрещена во Фрисландии и (хотя и более эпизодически) подвергалась преследованию в Голландии. За Мейером на арену борьбы последовал другой представитель кружка Спинозы, Адриан Коэрбах (ок. 1632-69 гг.), чей труд демонстрировал ярко выраженное пристрастие к коллегиантам и квакерам и враждебное отношение к государственной Церкви. «Bloemhof van Allerley Lieftijkheid» Коэрбаха (1668 г.), неосмотрительно изданная под его собственным именем, изобиловала антицерковными, антитринитаристскими и спинозистскими положениями. Второй, еще более радикальный труд, уже находился в печати, когда поднявшаяся против первого буря возмущения убедила издателя поставить в известность власти. Коэрбах пытался скрыться, но был найден, арестован магистратами в Кулемборге и передан их коллегам в Амстердаме. Приговоренный к десяти годам тюремного заключения и штрафу в 4 000 гульденов, он умер в темнице, к большой печали своих союзников, в октябре 1669 г. Его брат Иоганн также был посажен в тюрьму за антитринитаристские взгляды, но освобожден амстердамскими магистратами на том основании, что в Соединенных Провинциях лицо, не писавшее книги и не устраивавшее незаконных собраний, не могло быть наказано только за безбожные мысли.

Коэрбах атаковал доктрину Троицы, подчинял теологию философии, считал Библию источником заблуждений и был более категоричен в своей оценке, чем Мейер, что Писание не является божественым откровением^{1066}, настаивая на том, что это необходимо разъяснять народу, чтобы его больше не вводили в заблуждение церковники^{1067}. Он изложил все свои взгляды на нидерландском языке и дорого поплатился за это. Именно после постигшей Коэрбаха печальной участи и, возможно, отчасти вследствие этого Спиноза вступил в борьбу со своим «Tractatus Theologico-Politicus» (1670 г.), анонимно опубликованным в Амстердаме с ложно указанным местом издания в Гамбурге. Спиноза сам рассказывает в предисловии к книге, что его цель состояла в том, чтобы освободить личность и общество от предрассудков, коренившихся в страхе, и, освободив общество от предрассудков, вызволить личность из интеллектуального рабства^{1068}. Намекая на кокцеянско-воэцианские словесные баталии, он отмечал, что теологи его времени «разглагольствуют, не заботясь о наставлении людей, но стремятся вызвать удивление, осыпая противников клеветой, и распространяют новшества и парадоксы», все из которых он считал бесполезными. Он обвинял Церкви в искажении религии, в результате чего «вера стала всего лишь смесью легковерия и предрассудков»^{1069}. Привнеся свет разума в изучение Библии, и отвергнув «принцип, согласно которому оно во всем божественно и истинно», Спиноза надеялся положить конец теологическим спорам и ненависти, нетерпимости и раздорам, сопутствовавшим им.

Издание «Tractatus» Спинозы немедленно вызвало ажиотаж по всей Голландии, хотя Спиноза нарочно опубликовал книгу только на латыни и принял энергичные меры, чтобы предотвратить ее издание на нидерландском языке (см. стр. 219-20 выше). Нидерландская версия (в переводе Глаземакера) появилась только в 1693 г. В Лейдене, как и в Харлеме, в мае 1670 г. латинский текст стал предметом обсуждения взбешенной консистории^{1070}. Была отправлена делегация к бургомистрам, согласившимся, что те фрагменты, на которые обратили их внимание, были недопустимы, и распорядившимся изъять книгу из продажи в книжных магазинах. Когда Южноголландский синод собрался несколько недель спустя в Схидаме, «Tractatus Theologico-Politicus» был признан самым оскорбительным из всей недавней волны «глупых и богохульных книг», которую консистория была решительно настроена пресечь^{1071}. Было решено, что примеру Лейдена должны последовать все. Делегатам было предписано убедиться, что все городские магистраты активно противодействуют распространению книги в соответствии с существующим антисоцинианским законодательством, как большинство из них и поступало на деле.

Тем временем Спиноза публично отрицал свое авторство. Несмотря на это, он все больше подвергался поношению и подозрениям. В это время он переехал из Ворбурга в центр Гааги, несомненно, отчасти с той целью, чтобы оказаться «под крылом» Штатов и де Витта, тем самым сведя к минимуму риск преследования со стороны любых местных властей. Здесь, в доме старейшины лютеранской консистории, он провел последние годы жизни.

Но книга Спинозы вызвала сенсационный эффект далеко не только в негативном смысле. Она произвела глубокое впечатление и безоговорочно убедила в правоте суждений автора многих из тех, кто ее прочитал. Беккер впоследствии отмечал, что влияние Спинозы широко распространилось в обществе, и «совратило» многих из лучших умов^{1072}. Уже в 1673 г. Стоуп сообщал, что Спиноза «а un grand nombre de sectateurs qui sont entièrement attachez a ses sentimens» («имеет большое количество последователей, всецело разделяющих его взгляды» (фр.))^{1073}. В качестве составной части своей кампании, направленной на подрыв репутации Соединенных Провинций, Стоуп добавлял, что хотя «Tractatus» «а pour but principal de détruire toutes les religions, et particulièrement la Judaique et la Chrétienne, en introduire Г Athéisme, la libertinage, et la liberté de toutes les religions» («ставит своей главной целью уничтожение всех религий, в особенности иудаизма и христианства, и насаждение атеизма, вольнодумства и свободы всех религий» (фр.)), нидерландские теологи прилагают на редкость мало усилий, чтобы опровергнуть его аргументы, — утверждение, горячо оспариваемое Брюном.

После свержения режима де Витта в 1672 г. — события, глубоко встревожившего Спинозу, его «Tractatus» был окончательно запрещен в 1674 г. Штатами и Hof'ом Голландии, вместе с философией Мейера и «Левиафаном» Гоббса. Однако год спустя, в период некоторого возрождения республиканских настроений и реакции против Вильгельма III, в 1675 г. он предпринял последнюю попытку издать в Амстердаме свой «magnum opus» — «Этику». Но одни только слухи о том, что Спиноза готовится это сделать, вызвали такую реакцию, особенно среди регентов, что он отступился от своего замысла, найдя общественный климат по-прежнему неблагоприятным.

После смерти великого философа в феврале 1677 г. Мейер и другие союзники, не теряя времени, стали готовить к печати его философское наследие. Через десять месяцев после его погребения в Новой церкви в Гааге они издали его «Этику» и незавершенный «Tractatus Politicus», вместе с письмами и грамматикой древнееврейского языка; все эти труды вышли и на латыни, и на нидерландском, но не содержали места издания или имени переводчика или издателя. Все издания трудов Спинозы были полностью запрещены Штатами Голландии в июне 1678 г., как содержащие «очень много профанных, богохульных и атеистических предположений, в связи с чем не только необразованный читатель может быть сбит с единого и истинного пути, ведущего к спасению»^{1074}. Указ Штатов также запрещал все будущие переводы и извлечения из трудов Спинозы.

Существовали все признаки того, что этот декрет, как бы слабо он ни выполнялся на практике — труды Спинозы продолжали продавать и читать — оказал ощутимый эффект. Было нежелательно публично пропагандировать или защищать Спинозу, и ни один человек, вынашивавший далеко идущие амбиции, не считал благоразумным ассоциировать свое имя с идеями этого мыслителя. Поток опровержений, хлынувших со стороны воэцианцев, кокцеянцев, анабаптистов и евреев, не ослабевал с годами. В 1680 г. ван Вельтхёйзен, поощряемый Паэтсом^{1075}, опубликовал свой «Tractatus», направленный против Спинозы; сефардский публицист Исаак Орозио де Кастро заявил о себе как об одном из глав антисоцинианской кампании трудом «Certamen philosophicum» (1684 г.); в 1690 г. Виттихий опубликовал свой трактат «Анти-Спиноза». Но идеи Спинозы продолжали распространяться среди обычной публики, и в 1690-х гг. в гораздо большем масштабе, чем раньше, о чем свидетельствует тот факт, что бурная полемика вокруг них теперь велась не на латыни, а на нидерландском^{1076}. В 1693-94 гг. появились две разных нидерландских версии «Tractatus Theologico-Politicus», а за ними в 1694 г. — перевод «Анти-Спинозы» Виттихия^{1077}. Но наибольшее волнение вызвала публикация в 1697 г. продолжения философско-теологического романа «Het leven van Philopater» («Жизнь Филопатера»), написанного Иоганном Дейкерием (ок. 1661-1702 гг.).

Первая часть этого замечательного произведения, описывавшего этапы духовного развития молодого человека, начавшего с пылкой приверженности воэцианству, вызвала возмущение, представив кокцеянско-воэцианские баталии как бессмысленную полемику, похожую на средневековую борьбу «Hoeks» и «Cabeljauws». Но книга хорошо продавалась, и ее успех поощрил автора и издателя задуматься о продолжении, которому был гарантирован читательский спрос и которое могло стать мощным оружием для пропаганды запрещенных идей среди рядовой публики. Дейкерий, проповедник государственной Церкви по образованию (однако не получивший должность из-за своего заикания), и безработный школьный учитель, жил в нищете в Амстердаме, зарабатывая себе на пропитание шлифовкой линз — как и его герой, Спиноза^{1078}. У издателя, амстердамского книготорговца Арта Волсгрина, хорошо известного поставщика кокцеянской, картезианской и радикально-картезианской литературы амстердамской публике (и, по всей вероятности, ярого последователя Спинозы), уже проскальзывали спинозистские взгляды в эпилоге к нидерландскому переводу знаменитой итальянской пасторальной поэмы, «Il Pastor Fido», изданной им в 1695 г.^{1079}. Но продолжение «Филопатера» было гораздо более смелым шагом. В книге открыто и подробно разъяснялось то, что было названо «крайне материалистической» интерпретацией учения Спинозы, применялся его подход к Писанию, отрицание чудес и много других формулировок, но, как и Уриэль да Коста, ее автор более смело отвергал бессмертие души, чем сделал Спиноза в своей «Этике»^{1080}.

Не составляло труда предвидеть, что такая дерзкая попытка популяризации учения Спинозы будет пресечена властями с крайним рвением. Со времени ван дер Эмдена радикальные философы и «атеисты» размышляли над тем, каким образом эффективнее всего пропагандировать свои революционно новые концепции. Ван дер Эмден возлагал в этом отношении большие надежды на театр^{1081}. Но репертуар нидерландских театров оставался жестко ограниченным. Своим философским романом Дейкерий проложил новый путь, обещавший блестящие возможности.

Книга вышла в Амстердаме тиражом в 1500 экземпляров в декабре

г. В этом же месяце роттердамская консистория забила в набатный колокол, требуя от магистрата принять меры. Гаагская консистория вскоре после этого заручилась поддержкой городского vroedschap'а для апелляции к Hof'у Голландии. Hof приказал уничтожить книгу, попросив все муниципалитеты Голландии и Зеландии изъять тираж. Экземпляры, конфискованные в Роттердаме, были сожжены властями в ратуше в мае

г. Делегированные Штаты Фрисландии также запретили книгу. Тем временем, хотя на титульном листе отсутствовало имя издателя и местом публикации был ложно назван Гронинген, амстердамские власти выяснили личность издателя. Волсгрин был арестован, допрошен — и в апреле 1698 г. приговорен к восьми годам тюрьмы с последующей высылкой из Голландии на двадцать пять лет, помимо штрафа в размере 4 000 гульденов — всё это в соответствии с требованием указа от 1653 г. против социниан, ведь «Филопатер», не говоря уже обо всем остальном, по своему содержанию был, несомненно, антитринитаристской книгой^{1082}. Таким образом, антисоцинианское законодательство Голландии оставалось ключевым элементом интеллектуальной цензуры. Сам Дейкерий также был вызван в суд, но упорно отрицал, что является автором романа. Он остался безнаказанным светскими властями, хотя и впал в немилость у консистории. Умер он в крайней нищете в 1702 г.

Распространение упрощенного спинозизма на нидерландском языке, и еще более яростная реакция, которую он вызывал у светских и церковных властей, было явлением, имевшим глубокие последствия для последующей интеллектуальной и культурной истории Соединенных Провинций. Атмосфера, созданная витавшими в воздухе идеями Спинозы 1690-х гг., в некоторой степени точно подмечена в анекдоте, переданном несколько лет спустя великим Германом Бургаве, самым знаменитым ученым-медиком Республики. В 1693 г., будучи студентом и находясь на борту пассажирской барки, он услышал оживленную дискуссию среди попутчиков относительно Спинозы. Высказывавшиеся ими взгляды были настолько негативными, что он не смог удержаться и спросил у одного из критиков, читал ли он что-то из трудов Спинозы. На это другой пассажир поинтересовался именем Бургаве и записал его, в результате чего он стал заподозрен в Лейдене в спинозизме и потерял возможность сделать карьеру в государственной Церкви^{1083}.

Прогрессирующая кампания в 1690-х гг., направленная на развенчание Спинозы и его последователей, была, главным образом, делом рук не воэцианцев, а картезианцев, кокцеянцев и других основных представителей раннего Просвещения в Республике. Сражаясь со Спинозой и его учением, ведущие интеллектуальные круги Республики могли ослабить нападки воэцианцев на самих себя, показав, что новая философия и наука не приводят к атеизму, и представ в обличье защитников религиозного и нравственного порядка. Пожалуй, наиболее влиятельная критика Спинозы, написанная в это время в Голландии, принадлежала Пьеру Бейлю, «философу из Роттердама». Статья Бейля, посвященная Спинозе, была самой пространной и одной из самых важных в его «Dictionnaire historique et critique», первое издание которого появилось в 1696 г. Ведущий нидерландский переводчик того времени с французского языка, Франсуа Халма, книготорговец и составитель голландско-французских словарей, затем перевел и издал статью Бейля на нидерландском отдельной брошюрой. В предисловии к ней Халма писал о своей глубокой обеспокоенности распространением идей Спинозы среди публики после издания его «Филопатера» и выражал надежду, что нидерландское издание статьи Бейля было самым лучшим противоядием от них^{1084}. В то время существовали подозрения, что Бейль вложил такой пыл в обвинение Спинозы в «атеизме», чтобы отразить обвинения в атеизме, выдвинутые Пьером Жюрье и другими гугенотскими критиками против себя самого.

Осуждение Бейлем «Tractatus Theologico-Politicus» как «livrepernicieux et detestable ou [Spinoza] fit glisser toutes les semences de l'Atheisme qui se voit a decouvert dans ses Opera Posthuma» («пагубной и отвратительной книги, в которой у него [Спинозы] уже просматриваются все семена атеизма, проявившиеся более явно в его «Opera Posthuma» (фр.))^{1085} означало кульминацию атаки на Спинозу в печати. Бейль сам объяснял, что его цель заключалась больше в борьбе со «спинозистами» своего времени, чем с самим Спинозой^{1086}, и таково же, безусловно, было намерение Халмы и Питера Рабуса, издателя главного нидерландскоязычного литературного обозрения в 1690-х гг., «Boekzaal van Europe», и ключевой фигуры раннего нидерландского Просвещения^{1087}. Халма и Рабус руководили светской общественной кампанией, направленной против Спинозы, которая придала дополнительный импульс усилиям теологов и университетов, и эффект которой на нидерландскую культуру в целом был отчетливо виден до конца XVIII в. и даже позже.

СМЕРТЬ ДЬЯВОЛА

Одним из главных вкладов Спинозы в развитие европейской мысли было отрицанием им существования Сатаны и дьявольских сил в целом. Создается впечатление, что главные интеллектуальные споры раннего нидерландского Просвещения шли именно по вопросу дьявола, и вспыхнули в начале 1690-х гг., когда дискуссии, связанные с учением Спинозы, находились в своем зените.

Картезианское движение сформировало в Соединенных Провинциях широкую интеллектуальную среду, способную относиться к Сатане, демонам, колдовству и ангелам со все более растущими неприятием и скептицизмом. Одним из яблок раздора между воэцианцами и их кокцеяно-картезианскими оппонентами в государственной Церкви было то, что последние обычно относились к ангелам как к образным фигурам речи, упомянутым в Библии ради поэтического эффекта, но не существовавшим в действительности^{1088}. Следующий шаг вперед по направлению к подрыву народных представлений о сверхъестественном сделал харлемский врач-анабаптист Антони ван Дале (1638-1708 гг.), описываемый Жаком ле Клерком как «ennemi jure de toute sorte de superstititon» («заклятый враг всех суеверий» (фр.)) в его «De Oraculis» (1683 г.), произведении, в котором утверждалось, что пророчества, упомянутые в древнеримских и древнегреческих книгах, были основаны на суеверной доверчивости простых людей, и что жречество использовало в своих интересах народную веру в демонов и магические силы. Нидерландское и французское издания книги ван Дале появились в 1687 г. В 1690-х гг. Рабус восхвалял ван Дале в «Boekzaal» как одного из главных апологетов борьбы против народных предрассудков.

Борьба против предрассудков началась, но в 1690-х гг. большая часть общества, в том числе и духовенства, по-прежнему была глубоко убеждена в существовании Сатаны, дьяволов, ангелов и, зачастую, колдовства. Соответственно, самая длительная и системная атака на дьявола, написанная и опубликованная в Соединенных Провинциях — «De Betoverde Weereld» Балтазара Беккера (1691 г.), вызвала сенсационный эффект. Это была одна из основных книг раннего Просвещения в Европе, и почти наверняка, самая спорная.

Беккер воздержался от категорического утверждения, что Сатана, демоны и ангелы не существуют. Но никто до него не исследовал всю проблему дьявола так методично и не доказывал так убедительно, преимущественно на основе самого Писания, что дьявол, демоны и ангелы, постоянно присутствующие в сознании, страхах и снах людей, не реальные духи, а плоды их суеверного воображения. Его центральное предположение, объясненное с многочисленными подробностями, заключалось в том, что все намеки на Сатану, демонов и ангелов в Писании оказывались, при более тщательном изучении, всего лишь иносказаниями, поэтическими аллегориями греха и греховности и всемогущества Бога^{1089}. Ни Иов, ни Павел, ни Христос, ни кто-либо еще из библейских персонажей в действительности никогда не встречались с дьяволом. Придя к этим выводам, Беккер довел до предела возможности кокцеянско-картезианского аллегорического толкования, представив Писание полным поэтического вымысла и иносказательных речей, написанных с учетом суеверных представлений древних иудеев.

Беккер был увлеченным адептом картезианского мышления и кокцеянской теологии, но заклятым врагом картезианских радикалов и спинозистов. Поэтому он был поражен до глубины души, узнав, что его книга вызвала величайший за несколько десятилетий интеллектуальный фурор в Республике и оказалась под ударом со стороны умеренных кокцеянцев, как и воэцианцев. Его обвинили в том, что он открыл шлюзы для атеистических взглядов Гоббса, Спинозы и Коэрбаха, идеям, к которым он сам относился с отвращением^{1090}. Несколько критиков также связывали отрицание существования дьявола Беккером с библейским либертинством Давида Йориса, чья «Wonder-Boeck» считалась в сфере мышления раннего нидерландского Просвещения воплощением дофилософского вольнодумства и превратного толкования Писания^{1091}.

И воэцианцы, и кокцеянцы ополчились на Беккера. Но между теми и другими существовало значительное различие в тоне и линии атаки. Беккер был главным «bete noire» («черным зверем», предметом особой ненависти (фр.)) для воэцианцев после его вдохновенной защиты картезианства во Фрисландии в 1660-х гг. Они считали его также удобным орудием для атаки на кокцеяно-картезианство в нидерландской культуре в целом. Воэцианцы акцентировали внимание на том, что отрицание дьявола Беккером имело и кокцеянские, и картезианские корни. Кокцеянцы, напротив, считали Беккера одним из своих единомышленников до публикации его трактата о пророчестве Даниила в 1688 г.^{1092} В этом труде Беккер соглашался с тем, что ветхозаветные пророчества предсказывают пришествие Христа, но отвергал кокцеянскую точку зрения, согласно которой Даниил предрекал появление христианской Церкви. В целом, он соглашался с тем, что Ветхий Завет был написан в выражениях, приспособленных к суеверным представлениям древних израильтян, но, в то же самое время, обвинял Кокцеюса и его последователей в том, что они излишне увлекались их аллегорическим методом и недостаточно придерживались буквального значения Писаний, считая, что Даниил относился только к истории Израиля^{1093}. В связи с этим, кокцеянцы, особенно Гроневеген и Иоганн ван дер Вайен — опубликовавший 651-страничное опровержение Беккера во Франекере в 1691 г. — подвергли его нападкам как лжекокцеянца, исказившего кокцеянские методы и экзегетику^{1094}. И воэцианцы, и кокцеянцы упрекали Беккера за издание своей книги на нидерландском, тем самым распространяя «духовную отраву» Спинозы и Коэрбаха — Коэрбах, наряду со Спинозой, постоянно упоминался в нападках на Беккера, — среди бедных, необразованных и полуграмотных людей^{1095}. Фундаменталист Коэлман обвинял Беккера в том, что он поощрял всех не блиставших способностями студентов теологии считать, что тот или иной фрагмент Государственной Библии был неверно переведен с древнееврейского или греческого языков^{1096}.

Атака на Беккера, таким образом, шла с двух сторон. Но два острия атаки имели различные мотивы и цели. Воэцианцы через Беккера стремились связать кокцео-картезианство со Спинозой и Коэрбахом; кокцеянцы, отождествляя Беккера со Спинозой и Коэрбахом, надеялись исторгнуть его из своей среды, оставив кокцео-картезианство невредимым. Беккер, вынужденный уехать из Фрисландии за несколько лет до этого, с 1679 г. был реформатским проповедником в Амстердаме. Его новая книга настроила против него фактически всю амстердамскую консисторию. Но если воэцианцы требовали принятия по отношению к нему строгих мер, другие, особенно светские члены консистории, состоявшей тогда из 49 членов, призывали Североголландский синод уладить эту проблему без формального осуждения книги или изгнания Беккера из рядов духовенства. Умеренные хотели бы, чтобы Беккер изъял некоторые места из своей книги и исправил другие в последующих изданиях, и подписался под «разъяснениями», что позволило бы ему остаться на кафедре реформатского проповедника. Беккер, со своей стороны, выразил готовность написать разъяснения, «чтобы избавиться от всяких подозрений в спинозизме»^{1097}.

Но умеренные проиграли схватку. Воэцианские консистории Роттердама и Утрехта начали широкую общественную кампанию травли Беккера и его книги, максимально раздувая обвинения в спинозизме и стараясь как можно больше запятнать репутацию кокцеянства и картезианства. Роттердам разослал циркулярное письмо другим реформатским консисториям по всей Республике, осуждая чрезмерную осторожность Амстердама и утверждая, что если Беккер не будет осужден и лишен своего духовного сана, уважение к Писанию будет подорвано, а спинозизм еще больше распространится среди народа. Воинствующее рвение роттердамской и утрехтской консисторий с готовностью поддержали Мидделбург, Кампен, Леуварден и Гронинген^{1098}.

Реакция в государственной Церкви была предельно враждебной. Но за пределами Церкви и теологических факультетов у Беккера было много сторонников, и случилось так, что в глазах всё большего числа представителей «просвещенной» публики Беккер стал героической фигурой, атаковавшей дьявола и бросившей вызов мракобесам. Дейкерий в «Филопатере» с восхищением называет его «Фризским Геркулесом». Бейль ранее отмечал тенденцию лейденских студентов и «ceux qui se piquent d'esprit» («тех, кто претендует на остроумие» (фр.)) фрондировать против воэцианского догматизма правящего режима и университетских властей, отдавая предпочтение лекциям Виттихия, полным «картезианства» и «кокцеянства»;^{1099}в Лейдене многие студенты и образованные миряне отреагировали таким же образом на поднявшуюся против Беккера шумиху, встав на его защиту^{1100}. Сам Беккер отмечал, что в Амстердаме именно образованное мирское население поддерживало его, тогда как кальвинистский средний класс, традиционный оплот кальвинистского фундаментализма, принял сторону воэцианских проповедников^{1101}.

То, что значительные элементы общества проявляли интерес к вспыхнувшим из-за Беккера спорам, более чем очевидно. В 1691 г. вышло два издания «De Betoverde Weereld», и все 5 000 экземпляров амстердамского издания и 750 экземпляров фризского были быстро распроданы^{1102}. За Беккера вступился целый ряд известных мирян и публицистов. По инициативе таких людей, как Эрик Валтен, Антони ван Дале и Питер Рабус были отчеканены несколько памятных медалей, прославлявших низвержение Беккером дьявола. Ван Дале, осуждавшийся Коэлманом как вольнодумец, тяготевший к «атеизму и богохульству» в своих высказываниях, снабжал Беккера материалом. Он поддержал его, связав свое имя с именем Беккера, а позже выпустил созвучную книгу с собственной критикой суеверий — «De Origine et Progressu Idolatriae et Superstitionis» (1696 г.), исследование происхождения и разнообразия религиозных «суеверий», в которой он обвинял Церкви, в том числе и Реформатскую, в сознательном поощрении народного легковерия.

Бейль и гугенотские публицисты не имели возможности вмешаться в полемику вокруг Беккера, так как она велись, главным образом, на нидерландском языке, которым они очень плохо владели. Однако, Рабус, как издатель единственного нидерландскоязычного периодического издания, оказывал Беккеру ценную поддержку. Рабус, сам подвергавшийся нападкам со стороны воэцианской консистории в Роттердаме, был вынужден соблюдать осторожность. Его обзор разногласий, вызванных книгой Беккера, был образцом крайней осмотрительности. Однако это не помешало роттердамской консистории с негодованием отреагировать на его про-Беккеровскую позицию и подать петицию бургомистрам о запрете «Boekzaal». В течение нескольких лет Рабусу и его сторонникам пришлось вести борьбу за сохранение журнала^{1103}. Наконец, в марте 1694 г. роттердамский vroedschap решил не закрывать «Boekzaal», но приказал Пабусу не публиковать впредь никаких материалов, которые не прошли бы сначала проверку «visitadores» консистории. Тем самым, воэцианцы заткнули рот единственному нидерландскоязычному журналу Республики.

Самым откровенным союзником Беккера был писатель-республиканец и панегирист Славной Революции Эрик Валтен. Хотя и оранжист, Валтен был кем угодно, но не сторонником церковной власти воэцианцев. Скорее, его можно назвать горячим сторонником веротерпимости и злейшим критиком влияния проповедников в нидерландском обществе. В 1691 г. он анонимно издал хлесткий памфлет «Aardige Duyvelary», в котором заявлял о поддержке Беккера и высмеивал его оппонентов^{1104}. Беккер признавал, что Валтен «многим открыл глаза» на правду о дьяволе и о том, что в действительности его не существует, но считал также, что Валтен придал всей дискуссии новый опасный поворот своими нелицеприятными комментариями в адрес реформатских проповедников и консисторий. Впоследствии Валтен придал делу еще более опасное направление тем, что привлек внимание к политическому подтексту спора.

В начале 1690-х гг. воэцианцы развернули согласованную кампанию во всех провинциях Республики, чтобы побудить Вильгельма III и оранжистов к решительным действиям с целью прекращения споров в государственной Церкви. В последний раз в истории Республики ортодоксальные кальвинисты надеялись привлечь власти к преследованию своих теологических противников, дабы заставить их умолкнуть и изгнать из государственной Церкви^{1105}. Бентинк, фаворит штатгальтера, повсеместно считался занимавшим более энергичную провоэцианскую позицию, чем его господин. В 1692 г., когда воэцианцы использовали дело Беккера, чтобы увеличить нажим на кокцеянство и картезианство, Валтен немедленно опубликовал открытое письмо к Бентинку, в котором утверждал, что, подобно тому, как якобиты в Британии строили заговоры с целью низложения штатгальтера-короля и реставрации Иакова II, так и враги Беккера планировали уничтожить веротерпимость и вновь возвести на трон низвергнутого дьявола. Если принц поддержит защитников дьявола, увещевал Валтен, то Беккер не только будет побежден, но его враги будут изгонять всех профессоров и проповедников, в Соединенных Провинциях, которые окажутся им неугодны. В прошлом штатгальтер защищал терпимость; пусть же он останется ее поборником, призывал Валтен, и в будущем. Из-за этой вспышки он сразу превратился в объект нападок и утратил милость тех, кто мог бы его защитить. Воэцианцы усилили свою кампанию против него. Он был арестован Hof'ом Голландии в марте 1694 г., том же месяце, когда «Boekzaal» был подчинен воэцианской цензуре. Его бумаги были опечатаны; он предстал перед судом по обвинению в богохульстве, оскорблении государственной Церкви и распространении атеистических идей в отношении Писания. Одно из обвинений заключалось в том, что он называл новозаветную историю об искушении Христа дьяволом «нелепой побасенкой»^{1106}. Эрик Валтен, самый бескомпромиссный поборник веротерпимости, конституционного правления и ограничения церковной власти раннего нидерландского Просвещения, умер в тюрьме в Гааге через три года после его ареста, в 1697 г., в нескольких шагах от того места, где Ян и Корнелис де Витты были растерзаны толпой четверть века назад.

В Голландии битва из-за Беккера и существования дьявола двигалась к своему апогею. Роттердам требовал прямого осуждения возмутителя спокойствия. Но многие консистории в Голландии были расколоты, или преимущественно кокцеянскими. Делфт и Дордрехт отказались поддержать меры по мобилизации Южноголландского синода к оказанию нажима на Североголландский синод. Делфтская консистория придерживалась точки зрения, что вопрос следует передать на рассмотрение амстердамской консистории^{1107}. Беккер обвинял своих воэцианских оппонентов в Голландии в подстрекательстве классисов Леувардена, Гронингена и Мидделбурга к вмешательству в процесс, чтобы «стереть в пыль тех, кто следует учению Декарта и Кокцеюса», объединив их с Гоббсом и Спинозой, а также в стремлении разжечь протест в реформатских кругах в Германии^{1108}.

Мало-помалу в Североголландском синоде стало нарастать негодование против умеренности амстердамской консистории. Классис Хорна (в то время воэцианский и фундаменталистский, в отличие от кокцеянского Энкхёйзена) возглавил кампанию по публичной дискредитации Беккера. На собрании Североголландского синода в Алкмаре в июле 1692 г. большинство отвергло позицию Амстердама, и сам Беккер был вынужден отрицать право синода на цензуру всех изданных им произведений. Он был должным образом осужден и объявлен недостойным служить проповедником государственной Церкви. Синод потребовал от амстердамского vroedschap'а. лишить его кафедры. Амстердамские бургомистры понимали, что должны подчиниться; ибо если бы они разрешили Беккеру продолжать проповедовать, бросив вызов синоду, то оказались бы в конфликте с государственной Церковью, что было чревато волнениями в городе. С другой стороны, они не испытывали никакого желания всецело подчиняться синоду, и были вынуждены учитывать, что значительная часть города и vroedschap'а симпатизирует Беккеру. Соответственно, они временно отстранили его от кафедры, но формально не лишили должности и продолжали выплачивать жалованье, и отказались запрещать его книгу, как того требовал синод. Утрехт и несколько других городов ввели местный запрет на «De Betoverde Weereld»^{1109}. Но Амстердам и Штаты Голландии так и не сделали этого.

ДВА НИДЕРЛАНДСКИХ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Взрыв страстей из-за «De Betoverde Weereld» Беккера был одним из самых продолжительных и имевших далеко идущие последствия в Европе эпохи раннего Просвещения. Книга вызвала беспрецедентную шумиху. В течение трех лет после ее издания появилось приблизительно 170 книг за и против Беккера и за и против веры в дьявола. Некоторые из откликов на нее, в том числе Коэлмана и ван дер Вайена, даже превосходили по объему сам «De Betoverde Weereld». Но этот огромный идейно-мировоззренческий переворот почти не вызвал резонанса во Франции или Англии. Английский перевод первой части книги Беккера, озаглавленной «Околдованный мир», появился в 1695 г., но интерес к ней в Британии был незначительным, и вскоре книга «казалась забытой»^{1110}. Французский перевод (1694 г.) также, по всей видимости, произвел мало впечатления. Даже в наше время при рассмотрении раннего Просвещения обычно начисто игнорируют происходившие в Нидерландах споры.

Это является симптомом любопытного расхождения путей, которые привели к раздвоению раннего Просвещения, особенно в Соединенных Провинциях. Бейль и другие гугенотские писатели и интеллектуалы в Голландии, так много сделавшие для развития нового образа мышления в Европе, не сумели осознать картезианское и кокцеянское движения в Республике. Отчасти проблема состояла в лавине материалов, выходивших на нидерландском языке, что оставило ее вне поля зрения гугенотской интеллигенции, плохо знавшей этот язык. Бейль был несколько разочарован этим^{1111}, но и сам внес значительный вклад в развитие процесса, вследствие которого нидерландские диспуты остались за пределами того, что гугеноты и другие французские и английские интеллектуалы считали современными проблемами. Поразительная особенность великого произведения Бейля, его «Dictionnaire historique et critique» (которое в большей степени, чем какие-либо другие книги, позволяет получить представление о том, что читалось и обсуждалось в Европе эпохи раннего Просвещения) — то, что в ней ни разу не упоминаются нидерландские споры или их участники. Если не считать Спинозы и Виттихия, остальным — Кокцеюсу, Хейдану, Рёлю, ван Лимборху, Мейеру, Коэрбаху, ван Дале, Валтену и Беккеру — просто не нашлось места на его страницах. Это была тенденция, подкрепленная правилом, введенным Валлонским синодом в Соединенных Провинциях, что франкоязычные проповедники должны воздерживаться от участия в кокцеянско-воэцианских диспутах и связанных с ними вопросах.

Но главная интеллектуальная трансформация, произошедшая в Республике в конце XVII в., фактически не имела прямой связи с гугенотами, зато ее последствия вышли далеко за пределы Соединенных Провинций. Это было изменение идейных представлений голландскоязычной элиты, а также, в определенной степени, изменение представлений народных масс. Как отмечал воэцианский проповедник Якоб Лейдекер в 1692 г., в том факте, что многие обычные церковные прихожане и некоторые реформатские проповедники больше не верили в ангелов или Сатану, нельзя просто обвинять Спинозу и Гоббса. Это было вызвано картезианством и кокцеянством, движением, охватившим каждый уголок нидерландского культурного мира, и, в первую очередь, трудами Кокцеюса, Рёля и Беккера^{1112}. Более того, глубокие изменения в Республике, хотя и оказавшие мало прямого влияния на Британию и Францию, произвели ощутимый эффект в центральной Европе, где нидерландское культурное влияние давно уже было более ярко выраженным, чем в Англии и Франции и оставалось достаточно сильным в начале XVIII в. «Betoverde Weereld» Беккера, о котором Бейль отзывался едва ли не с презрением^{1113}, считался в Германии крупным событием. Первый немецкий перевод книги появился в Амстердаме в 1693 г., второй — в Гамбурге, в 1695 г. В 1694-95 гг. оживленные дебаты относительно Беккера и нидерландских споров шли во влиятельном лейпцигском журнале, «Acta Eruditorum», сообщения о дискуссии частично публиковались в «Boekzaal» Рабуса — обозрении, неизвестном в Британии и Франции, но, опять-таки, бурно обсуждавшемся в Германии^{1114}. Большинство немецких участников споров по делу Беккера отреагировало таким же образом, как и нидерландские воэцианцы, настаивая на том, что Беккер был наследником Гоббса и Спинозы и поборником новой разновидности атеизма.

Но и в Германии Просвещение носило смешанный характер, и хотя французское и английское влияния были значительными, нидерландское интеллектуальное воздействие на первых стадиях, вероятно, превосходило все прочие. В особенной мере это относится к влиянию радикальных идей в 1690-е гг. и первые годы нового столетия. Ведущий немецкий лютеранский критик отмечал в предисловии к новому теологическому журналу, в 1701 г., что двадцать лет назад немецкая публика и духовенство пребывали в счастливом неведении о надвигавшихся угрозах. Вначале они с удивлением услышали о той буре возмущения, которую вызвал в «исключительно свободной» стране «Голландии» поток новых тлетворных книг, затем с ужасом услышали об идеях «некоего Спинозы», а также Беверланда, да Косты и Гоббса, и, наконец, «в последние десять лет», увидели, как во «все книжные магазины нашей протестантской Германии» хлынули безбожные, «безнравственные» тексты^{1115}. Распространившись по всей Германии, беккеровские противоречия не только придали дополнительную силу этому нидерландскому вторжению в немецкие книжные магазины, но и заметно увеличили влияние новых представлений на обычных, необразованных людей. Некоторые из немецких критиков Беккера оправдывали дополнительную публичность, которую они придавали его трудам, на том основании, что его попытка ввергнуть благочестивых людей в соблазн, заставив придти к выводу о том, что Сатана и ангелы не существуют, уже оказала широкое и тревожащее воздействие на немецкое общество. «De Duobus Impostoribus, Benedicto Spinosa et Balthasare Bekkero, Dissertatio» Фридриха Эрнста Кеттнера (Лейпциг, 1694 г.) сравнивал Беккера со Спинозой как одну из двух главных интеллектуальных угроз немецкому благочестию и спокойствию мысли^{1116}. Энох-Цобельн, в своей «Declaratio Apologetica» (Лейпциг, 1695 г.), аналогичным образом считал, что протестантская Германия была подорвана тлетворными веяниями из «Голландии», объединяя имя Беккера с именами Спинозы, Гоббса и (что примечательно) Давида Йориса^{1117}.

Но далеко не вся немецкая научная среда придерживалась такого негативного взгляда, во всяком случае, в отношении Беккера. Христиан Томасий, глава интеллектуальной кампании по развенчанию веры в колдовство в Германии, осторожно, но положительно отзывался о Беккере в своем «De Crimine Magiae» (1701 г.). Беккер не был полностью забыт в Германии и в эпоху позднего Просвещения. Подобно тому, как Лессинг и другие ведущие представители «Aufkldrung» («Просвещения» (нем.)) пришли к более положительной оценке Спинозы, так в конце XVIII в. произошло некоторое умеренное признание заслуг Беккера. Йохан Мориц Швагер, реформатский проповедник в графстве Равенсберг, опубликовал положительное описание жизни Беккера в 1780 г., считая его ключевой фигурой раннего Просвещения в Германии и одним из тех, кто многое сделал для борьбы с предрассудочной верой в дьявола и колдовство. Швагер объяснял тот факт, что Беккер оказался почти повсеместно забыт, следствием небрежного и неточного перевода его труда на немецкий^{1118}. Швагер подготовил новый перевод, опубликованный им в Лейпциге в 1781 г.

ТЕРРИТОРИИ

В 1640-х гг. казалось, что нидерландцы находились на пути к консолидации обширной и приносящей высокие доходы колониальной империи как в восточном, так и в западном полушариях. Нидерландская Бразилия, или «Новая Голландия», как ее называли, простиравшаяся от эстуария Амазонки до Форт-Морица, в устье реки Сан-Франциску (примерно на полпути между Ресифи и Байей), выглядела и безопасной, и процветающей под управлением ВИК, особенно во время, по большей части, успешного правления первого (и последнего) генерал-губернатора Новой Голландии, назначенного Компанией, графа Иоганна-Морица ван Нассау-Зигена (1637-44 гг.), того самого, который впоследствии был старшим командующим нидерландской армией и штатгальтером Клеве-Марка от имени курфюрста Бранденбургского. Завладев северной Бразилией, нидерландцы полностью доминировали на европейском рынке сахара. ВИК также занимала лидирующие позиции в трансатлантической работорговле и являлась самой мощной европейской силой в Африке. После завоевания Эльмины у португальцев в 1637 г., Чамы и Вотри в 1640 г. и Азима в 1642 г. нидерландцы полностью контролировали гвинейское побережье, и в мае 1641 г. экспедиция из 3 000 человек, отправленная из Нидерландской Бразилии под началом одноногого командующего ВИК, Питера Корнелизсона Йола (ум. 1641 г.), также отвоевала у португальцев Анголу. Тем временем, к северу от Бразилии нидерландцы сохранили свои небольшие поселения в Эссекибо, Демераре и Бербике в Гайане и, после захвата Кюрасао (1634 г.), приобрели еще несколько небольших островов в Карибском море. К 1648 г. все шесть современных нидерландских Антильских островов — три острова «Кюрасао» (сам Кюрасао, Аруба и Бонайр) и более северная группа «Наветренных островов» (Синт-Эстатиус, Саба и половина Сен-Мартена) — находились под нидерландским флагом. Наконец, существовали и «Новые Нидерланды» (Nova Belgica), откуда ВИК контролировала североамериканскую торговлю мехами со своих двух баз в Манхэттене (Новый Амстердам) и Форт-Оранже (совр. Олбани).

Но эта внушительная империя, раскинувшаяся по обоим берегам Южной Атлантики, рухнула еще более внезапно, чем появилась. В 1645 г. португальские плантаторы-католики из северной Бразилии подняли восстание против правления Компании, а также против нидерландских протестантов вообще и португальских евреев в частности (обе эти группы они ненавидели как по экономическим и религиозным, так и по политическим причинам), начав войну, которая быстро распространилась по сельскохозяйственным областям Новой Голландии и привела к опустошению плантаций сахара. К концу 1645 г. ВИК фактически потеряла контроль над большей частью северной Бразилии, голландцы и евреи были заблокированы в Ресифи и нескольких других укрепленных пунктах. Хотя в Соединенных Провинциях имелись оптимистические ожидания, что окончание войны с Испанией в 1648 г. позволит Генеральным Штатам отправить достаточно войск в Бразилию, чтобы оказать помощь ВИК и подавить восстание, посланные туда силы, хотя и существенные, не смогли выполнить эту задачу. После прибытия экспедиции Генералитета во главе с Витте де Витом, в марте 1648 г. нидерландская армия в Бразилии насчитывала в общей сложности свыше 6 000 человек. Но при попытке отбросить португальцев из окрестностей Ресифи армия под руководством немецкого командира Сигизмунда ван Схоппе была разбита уступавшими ей по численности португальскими силами в первой битве при Гуарарапе (апрель 1648 г.), а отправленная вскоре после этого португальская экспедиция из южной Бразилии вынудила капитулировать нидерландцев в Анголе. Вторая попытка разорвать кольцо блокады вокруг Ресифи — вторая битва при Гуарарапе (февраль 1649 г.) — привела к еще более деморализующему поражению, чем первая, и фактически предопределила дальнейшую судьбу Нидерландской Бразилии, ибо теперь было трудно представить, как в регионе можно было восстановить правление Компании и стабильность. Эти три крупных колониальных поражения 1648-49 гг., естественно, вызвали взрыв возмущения в Республике, существенно повлияв на развитие в ней политического кризиса, позволившего Вильгельму III и Штатам Зеландии, Утрехта и Гронингена — трех провинций, главным образом поддерживавших еще более энергичное вмешательство Генералитета в Бразилии — возложить вину за унижение Республики на руководство Штатов Голландии. Между 1645 г. и окончательным падением Нидерландской Бразилии с капитуляцией Ресифи в 1654 г. акции Компании потеряли почти всю стоимость, и общественное доверие к ее предприятиям было почти полностью подорвано.

Но насколько бы мрачным ни выглядел горизонт в эти годы, и несмотря на потерю всех перспектив создания крупной Нидерландской империи в западном полушарии, ВИК, тем не менее, добилась успехов в 1650-х и 1660-х гг. в создании процветающей трансатлантической торговой империи в сотрудничестве с частными купцами Республики (см. стр. 374 ниже). ВИК навсегда отказалась от своих грандиозных устремлений и прежних методов и образа действий. В отличие от ОИК, она перестала быть значительной военной и военно-морской силой. Но ее небольшие Карибские острова и колонии в Гайане, а также западноафриканские крепости превратились в сеть торговых постов и перевалочных баз, которые позволили Нидерландам остаться одной из основных европейских держав, ведущих торговлю в Атлантике^{1119}. Особое значение с конца 1640-х гг. получила нидерландская торговля на Карибах, а вскоре также между Карибами и испанскими материковыми владениями в Южной Америке (и та, и другая базировались в основном на Кюрасао) и нидерландская трансатлантическая работорговля через Кюрасао с испанскими колониями в Америке. Последняя развивалась параллельно с «асиенто», предоставлявшейся на определенный срок монополией на поставку рабов, которую сохраняла за собой испанская корона^{1120}. ВИК продолжала удерживать за собой нидерландскую работорговлю, а также торговлю золотом с Гвинеей и всю навигацию к ее западноафриканским фортам.

Тем временем в Ост-Индии ОИК добилась впечатляющих успехов в 1630-х и начале 1640-х гг., захватив три из шести главных португальских крепостей на Цейлоне в 1638-41 гг. в союзе с королем Канди, сингальским правителем внутренней части острова, и в 1641 г., после длительной и дорогостоящей осады, большую португальскую базу Малакку, контролировавшую проливы между Индийском океаном и Южно-Китайским морем. Таким образом, к 1640-м гг. нидерландцы прочно укрепились на Индийском субконтиненте и Малайском полуострове, а также в Индонезии (и до 1662 г. владели Тайванем). В 1650-х гг. Компания продолжала сосредотачивать свои главные военные усилия на борьбе с португальцами за Цейлон. После знаменитой осады Коломбо (1655-56 гг.) ОИК установила контроль над всей производящей корицу зоной острова. Во время войны в 1657-61 гг. между Соединенными Провинциями и Португалией (главным образом, из-за Бразилии) и ее эпилога — военных действий в Южной Индии — нидерландцы не только завершили завоевание побережья Цейлона, но также захватили и аннексировали всю цепочку португальских укрепленных баз (Негапатам, Тутикорин, Каннанор, Кранганор и Кочин), протянувшуюся вдоль южной оконечности Индии (см. карту 14). С 1660 г. до 1720-х гг. Нидерланды оставались ведущей европейской державой в Индии.

Поэтому, несмотря на потерю Нидерландской Бразилии в 1654 г., Тайваня в 1662 г. и Новых Нидерландов в 1664 г., нидерландская колониальная империя во второй половине XVII в. и первой четверти XVIII в. находилась в апогее своего развития. В течение этого периода нидерландская торговля и судоходство простирались и на восточное, и на западное полушария, и вклад колониальных предприятий в функционирование нидерландской системы торговли в целом неуклонно возрастал. На Индонезийском архипелаге ОИК значительно расширила подконтрольные ей территории, особенно после завоевания Макассара в 1667 г. армией под командованием Корнелиса Спелмана (1628-84 гг.), соперника Рейклофа ван Гунса (1619-82 гг.), творца нидерландских побед в южной Индии, и аннексии Бантама в 1682 г. Тем временем на западе нидерландцы расширили свою прежде незначительную территорию в Гайане в 1667 г. в результате завоевания (войсками, отправленными Штатами Зеландии) Суринама и его последующего превращения в одну из самых процветающих колоний с сахарными плантациями в западном полушарии. Со временем Суринам стал считаться более чем достойной компенсацией за потерю Новых Нидерландов.

Колония ОИК на южной оконечности Африки, Капская колония (буквально «колония на мысе») или «Таверна двух морей», была основана в 1652 г., в начале первой англо-голландской войны, для закрепления имевшей ключевое значение станции на пути между Республикой и Ост-Индией. Колония выполняла, в первую очередь, стратегическую и логистическую функции, снабжая водой и провизией идущие из метрополии и возвращавшиеся флоты ОИК. Так как на месте неоткуда было взять черных рабов, подходивших для целей Компании, здесь поощряли селиться белых фермеров, и «Мыс» стал единственной нидерландской колонией, кроме Новых Нидерландов, где колонисты собственноручно трудились. Вначале очень незначительная, колония быстро расширялась. Особенно во время губернаторства Симона ван дер Стела (1679-99 гг.) фермы, сады, виноградники протянулись за пределы самого полуострова, и в колонию прибывал небольшой, но постоянный поток иммигрантов.

Спрос на провизию был существенным и постоянно возрастал. В среднем около 33 нидерландских кораблей становились на якорь в Кейптауне каждый год между 1652 и 1700 гг., и 69 — между 1715 и 1740 гг. Земледелие в Стелленбосхе и вокруг него началось в 1680 г., и к 1685 г. здесь уже поселилось более ста семей. По мере расширения населенной территории нидерландская реформатская Церковь в южной Африке разделила колонию на три конгрегации — Кейптаун (1666 г.), Стелленбосх (1685 г.) и Дракенстейн (1691 г.). Каждая из них имела свою консисторию, школу и благотворительную организацию. К 1690-м гг. нидерландская Южная Африка была достаточно продуктивной, чтобы регулярно экспортировать пшеницу в Батавию для снабжения местного нидерландского населения и гарнизона. Для выполнения самых тяжелых сельскохозяйственных работ в 1690-х гг. в колонии начал применяться труд рабов, завозившихся из Западной Африки. Если в 1673 г. в колонии было всего 53 черных раба, то к 1711 г. белые бюргеры, которых насчитывалось 1 756 человек, владели не менее чем 1 781 черным рабом^{1121}. Для дальнейшего развития колония ОИК, также в конце 1680-х гг., приложила некоторые усилия по привлечению беженцев-гугенотов. Несколько сот гугенотов поселилось на Мысе. Но ОИК, в отличие от провинциальных и городских правительств в самой Республике, не приняла никаких мер по учреждению отдельной франкоязычной церкви, школы и благотворительной системы, и предпочла растворить гугенотов в среде уже существовавшего нидерландского и немецкого населения. В результате этого французская культура быстро исчезла.

В Азии нидерландское могущество достигло своего апогея в 1680-х гг. с оккупацией султаната Бантам и утверждением нидерландской власти на Суматре. В 1688 г. ОИК владела более чем двадцатью крепостями в Азии, в каждой из которых служило более чем 100 человек; ее главные базы находились в Батавии и на северо-западной Яве, Амбоине, Макассаре, островах Банда, Малакке, Цейлоне и на южной оконечности Индии (см. табл. 41). В Южной Африке ОИК держала гарнизон из около 200 солдат. Кроме того, Компании принадлежала цепь торговых факторий без фортов в северной Индии и Сиаме, и единственная европейская фактория в Японии. В целом, у ОИК было около 11 500 служащих в Азии, у₃ из которых находилась на Яве, и чуть большая доля, немногим выше у₃, в Индии и на Цейлоне.

Таблица 41. Служащие Ост-Индской компании в десяти крупнейших голландских владениях в Азии, 1688 г.^{1122}

Поворотный пункт, ознаменовавший начало нидерландского упадка в азиатской торговле, можно датировать, как и в Западной Африке (и в нидерландской заморской системе торговли в целом), Девятилетней войной (1688-97 гг.). Эрозия власти ОИК началась с относящегося к концу XVII в. изменения структуры спроса на азиатские продукты в Европе, стимулировавшего импорт таких товаров, как хлопок, муслин, шелксырец, чай и кофе из тех областей, где у нидерландцев не было гарнизонов. В изменившейся ситуации, особенно в случае с торговлей китайским чаем, нидерландцы продемонстрировали намного меньше динамизма, чем англичане и французы, в открытии новых направлений коммерции. Упадок нидерландской гегемонии уже отчетливо обозначился в 1690-х гг., а в южной Индии — с 1700 г.^{1123} Хотя нидерландцы захватили французскую базу в Пондишерри в 1693 г. и удерживали ее до 1699 г, в долгосрочной перспективе у них было мало шансов противостоять французской или английской экспансии, а отвод главных нидерландских военных сил на Коромандельском побережье из Пуликата в расположенный дальше на юг Негапатам фактически означал прекращение нидерландского влияния в центральной и северной частях Коромандельского побережья^{1124}.

Напротив, для Суринама, нидерландской западной Гайаны (Эссекибо, Демерара, Бербик и Померун) и шести Карибских островов, особенно Кюрасао и Синт-Эстатиуса, первые две трети XVIII в. были Золотым Веком, во всяком случае, для белых колонистов и плантаторов. Для Суринама и западной Гайаны основой процветания были сахар, кофе и черные рабы, Кюрасао и Синт-Эстатиуса — морская торговля с остальным регионом Карибского моря и с Нью-Йорком, Филадельфией и Бостоном в Северной Америке. Количество плантаций в Суринаме выросло с около 50 в 1680 г. до более чем 600 к 1800 г., хотя экспорт сахара достиг своей максимальной величины в 1750-х гг. Производство кофе стремительно росло в первой половине XVIII в., но после этого начало сокращаться. Колонизация происходила также в западной Гайане, хотя она оставалась менее важной и процветающей территорией, чем Суринам, вплоть до ее окончательного подчинения Британии в 1815 г. В отчете от 1782 г. сообщалось, что в нидерландской западной Гайане насчитывалось 387 плантаций, на которых трудилось в общей сложности 34 000 рабов.

КОММЕРЦИЯ, СУДОХОДСТВО И МОРЯКИ В ИНДИЯХ

В 1657 г. у ОИК было не менее 160 кораблей в азиатских водах^{1125}. Торговля и судоходство были основой нидерландской колониальной империи, главной движущей силой и стимулом ее становления и развития. Но процветающая система торговли, созданная нидерландцами в Азии, Африке и Новом Свете, всегда была основана на владении колониями, флотами и морскими путями, строго контролируемыми Республикой и ее двумя великими колониальными компаниями в жестких имперских рамках. Нидерландская меркантилистская система в неевропейских водах была, в полном смысле слова, империей торговли.

Во время третьей фазы (1621-47 гг.) нидерландской мировой торговой гегемонии нидерландцы утвердили себя в качестве сильнейшей европейской державы в Азии, но резкое сокращение поступления в Республику серебряных слитков из Испании и Испанских Индий в результате испанского эмбарго серьезно затруднило для ОИК финансирование закупок перца, пряностей и шелка-сырца для европейского рынка. В XVII и XVIII вв. европейские товары почти не пользовались спросом у народов Азии, и все европейцы в Азии были вынуждены приобретать нужные им местные товары за наличные. Для поддержания своей экспансии, в свете сокращения потока испанского серебра, главного источника драгоценных металлов в Европе, Компания пошла по тому пути, по которому в раннее Новое время еще не следовала ни одна другая европейская держава в сопоставимом масштабе, создав эффективную систему внутриазиатской торговли, чтобы восполнить недостающую покупательную способность^{1126}. Таким образом, в отличие от английской ОИК, которая всегда специализировалась на прямой торговле между Азией и Англией, нидерландская ОИК создала сеть внутриазиатских торговых маршрутов, став крупномасштабным азиатским купцом.

Во второй четверти XVII в. самыми важными элементами в этой нидерландской внутриазиатской торговле были перевозка южноиндийских хлопковых тканей в Индонезию, китайского шелка-сырца с Тайваня в Японию, в обмен на японское серебро и медь в фактории ОИК в Нагасаки, и индонезийских пряностей в Индию и Персию с целью выручки средств для закупки индийских тканей и персидского шелка-сырца. Последний предназначался, главным образом, для европейского рынка. После 1660 г. нидерландская торговля с Китаем через Тайвань и с Японией пришла в упадок, как и внутриазиатская торговля с базой в Малакке. Несмотря на это, экспансия ОИК в Азии продолжалась, стимулируемая с 1647 г. возобновлением поставок испанского серебра в Соединенные Провинции. Таким образом, сравнительно высокое значение нидерландской внутриазиатской морской торговли также уменьшилось. Количество судов ОИК, участвовавших во внутриазиатской торговле, выросло с 56 кораблей в 1641 г. до максимальной величины в 107 около 1670 г., после чего стало постепенно сокращаться^{1127}. Но потеря торговли в Южно-Китайском море была частично компенсирована, после завоевания ОИК Цейлона и южной оконечности Индии, новой внутриазиатской торговлей между этими областями и северной Индией, особенно Бенгалией, ставшей с 1650-х гг. главным источником шелка-сырца, который ОИК во все более растущих объемах экспортировала в Республику. Соответственно, хотя количество нидерландских кораблей, задействованных во внутриазиатской торговле, уменьшилось, оно оставалось внушительным на протяжении всего XVIII в., сократившись до 66 в 1700 г., 52 в 1725 г., 43 в 1750 г. и 30 в 1775 г.^{1128}

Пока нидерландская внутриазиатская торговля процветала, большая часть кораблей ОИК курсировала от одной части Азии к другой. Так продолжалось и в 1680-х гг., но к 1700 г., по мере сокращения внутриазиатской торговли и роста прямой коммерции между Республикой и Батавией, баланс изменился. К 1725 г. менее ¹/₃ судов ОИК использовалось в первую очередь для внутриазиатской торговли. Большинство кораблей ОИК были крупными, хорошо вооруженными, укомплектованными многочисленными экипажами, хотя в Индонезийском архипелаге использовалось также некоторое количество малых судов. В результате, потребности ОИК в моряках и для прямой, и для внутриазиатской перевозки товаров по меркам раннего Нового времени были весьма обширными, превышая максимально возможные ресурсы моряков-уроженцев Нидерландов. В XVIII в. ОИК использовала небольшое количество азиатских моряков, но большинство моряков, как и солдат, на службе Компании составляли завербованные ею немецкие и скандинавские протестанты и другие европейцы-неголландцы.

В 1688 г. у ОИК было около 12 000 служащих в ее крепостях и торговых постах в Азии, но, кроме этого, еще 6 000 человек на флотах, плывших из метрополии или возвращавшихся обратно, вместе с еще 4 000 человек, входившими в состав экипажей 80 с лишним кораблей, участвовавших во внутриазиатской торговле, что составляло в итоге внушительное число — почти 22 000 человек^{1129}. Более трети из них, почти 8 500 человек, были моряками (см. табл. 42). К 1750 г., хотя количество моряков, занятых в нидерландском торговом судоходстве и рыбной ловле в европейских водах, существенно сократилось с 1680-х гг., количество моряков, находившихся на службе у ОИК, возросло с 1688 г. на треть. В пропорциональном соотношении к общему количеству всех моряков, служивших на нидерландском торговом флоте, количество работавших на ОИК возросло со скромных 6% от общего числа в 1610 г. до 17% к 1680 г. и не менее чем 25% к 1770 г.^{1130}

Количество кораблей ОИК, плававших в Азию, удвоилось — со 117 за десятилетие в 1620-х гг. до 235 за десятилетие в 1690-х гг.; впоследствии это количество продолжало расти до 1720 г., после чего стало постепенно убывать, хотя и с резким падением в 1740-х гг. Аналогичным образом, количество кораблей, возвращавшихся из Азии в Соединенные Провинции (им не разрешалось заходить в порты любых других стран Европы) удвоилось с 70 за десятилетие в 1620-х гг. до 140 за десятилетие в 1680-х гг., еще больше возросло до 1720-х гг., а затем сократилось, особенно в 1740-х гг.^{1131} Но хотя размер флотов ОИК уменьшился после 1730-х гг. (и еще больше доходность от рейсов, хотя эта тенденция началась ранее), поразительно, что доля иностранцев среди моряков Компании продолжала расти, составляя около половины к 1770 г.^{1132} Подавляющее большинство из них было немцами-лютеранами и скандинавами.

В азиатских водах ОИК монополизировала за собой всю нидерландскую навигацию. В докладе о положении Компании в 1662 г. Питер ван Дам, секретарь Амстердамской палаты ОИК, а впоследствии автор самого исчерпывающего описания ОИК, составленного в раннее Новое время, предложил разрешить частным голландским предпринимателям и колонистам использовать их собственные суда для торговли «от берега к берегу» в Азии^{1134}. Но директора отклонили это предложение. Напротив, ВИК после потери Нидерландской Бразилии в 1654 г. зарезервировала навигацию за своими кораблями только в отношении Западной Африки, где она стремилась сохранить абсолютную монополию в торговле, и в тесно связанной с ней нидерландской трансатлантической работорговле. Частным кораблям разрешалось совершать торговые рейсы, более того, они были просто необходимы не только на Карибах для осуществления обширной межостровной торговли с центром в Кюрасао, и коммерции с испанскими владениями на Американском материке, но и для торговли на большие расстояния между Республикой и Карибами.

В XVII в. и начале XVIII в. нидерландская работорговля была, по большей части, монополией ВИК, хотя в ней некоторую роль играли и сторонние участники, особенно зеландцы, которые (не имея прав напрямую поставлять своих рабов в любую из нидерландских колоний на Карибах), часто использовали датский остров Сен-Томас (один из Виргинских островов. — Прим. ред.) в качестве перевалочной базы. Нидерландская работорговля в период монополии ВИК, в отличие от английской и французской, была ориентирована преимущественно на испано-американский рынок, особенно — Картахену, Венесуэлу и Панаму. В последней четверти XVII в. ВИК ежегодно отправляла от трех до четырех кораблей на Карибы из Западной Африки, не считая ее судоходства в нидерландские колонии в Гайане^{1135}. Так как вся деятельность ВИК была разделена между пятью палатами, согласно системе очередности, на основе раздела на девять частей, причем Амстердамская палата отвечала за ⁴/₉ деятельности, Зеландская — за ²/₉, а остальные три палаты — Маас, Северная четверть и Гронинген — за ¹/₉ каждая (система, отражавшая распределение мест в федеральном управляющем совете ВИК), то рейсы кораблей ВИК за рабами в Западную Африку и на Карибы планировались в серии по девять, согласно установленной очередности (Амстердам организовывал четыре, Зеландия — два, а остальные — по одному). Амстердамские корабли забирали первую, третью, пятую и девятую партии груза, а гронингенские — восьмую.

Кроме невольничьих кораблей ВИК и других судов, совершавших плавания к Гвинейскому побережью, Компания, как и частные фирмы, регулярно отправляла в Гайану и на Карибы, особенно в Кюрасао, крупнотоннажные корабли с грузом тканей, бренди и других европейских товаров. Большая часть этих товаров предназначалась не для нидерландских колоний, а для накопления на складах Виллемстада (на Кюрасао. — Прим. ред.), обладавшего одной из самых безопасных и больших гаваней в непосредственной близости от испанских колоний на американском материке, с целью последующей редистрибуции по всем областям Карибского моря, и особенно в Венесуэлу, Новую Гранаду (Колумбию), Пуэрто-Рико, СантоДоминго, Сан-Томас и английские колонии, в том числе североамериканские. Хотя по английским законам такая торговля была нелегальной, много кораблей совершали плавания на Кюрасао из Нью-Йорка, Бостона и Филадельфии с грузом муки, засоленной свинины и другого продовольствия (которое было в дефиците на островах Кюрасао), увозя обратно нидерландские пряности и товары мануфактурного производства в английскую Северную Америку^{1136}. Таким образом, одной из главных шестеренок в механизме коммерческой империи в западном полушарии был флот барков и шлюпов, многие из которых принадлежали еврейским владельцам, базировавшийся в Кюрасао, который развозил грузы в бассейне Карибского моря, возвращаясь в Виллемстад с грузом венесуэльского какао, красителей, сахара, индиго и серебра. Во время своего наивысшего расцвета в 1680-х и 1690-х г. базировавшийся в Кюрасао флот состоял примерно из 80 барков, каждой из которых управляли от 15 до 80 человек^{1137}.

«Kleine vaart» (местная торговля) на Карибах велась на частных судах, управляемых моряками, которые жили в Кюрасао. «Grote vaart», трансатлантическая торговля, велась и на кораблях ВИК, и на крупнотоннажных частных судах, плативших пошлины и налоги Компании. Также, в отличие от ОИК, корабли ВИК перевозили товары не для самой Компании, но от имени частных купцов, которые резервировали место для своих товаров через брокеров. С 1707 г. торговля между Амстердамом и Кюрасао была отчасти организована в виде системы конвоев, сопровождаемых военными кораблями. На Кюрасао в конце XVII в. и начале XVIII в. главными факторами были протестанты, зачастую немцы, но большинство средних и мелких торговцев в Виллемстаде были евреями-сефардами, обычно тесно связанными с семьями в Амстердаме и Суринаме.

В течение XVIII в. Синт-Эстатиус также получил большое значение в качестве общего склада и для Карибского бассейна, и для Северной Америки. Начиная приблизительно с 1720 г. сюда приходило большое количество кораблей, чтобы забрать колониальные продукты, предназначавшиеся для европейского рынка, и выгрузить товары, привезенные из Соединенных Провинций. Но в отличие от Кюрасао, который использовал главным образом свой собственный флот, Синт-Эстатиус был, в сущности, удобной перевалочной базой, и большинство кораблей, останавливавшихся в его гавани, было французскими, английскими, испанскими, американскими и нидерландскими, а не местными судами с Нидерландских Наветренных островов. В 1773 г., например, из 146 кораблей, бросивших якорь в гавани Синт-Эстатиуса, ¹/₃ пришла из французских колоний Мартиника и Гваделупа, и существенную часть составляли американские корабли из Новой Англии и Средних колоний (Средние колонии (англ. «Middle Colonies») — четыре колонии, расположенные между Новой Англией и т. наз. «Южными колониями» — Нью-Джерси, Пенсильвания, Нью-Йорк и Делавэр. — Прим. пер.)^{1138}. Во время великих войн XVIII в. между Францией и Британией Синт-Эстатиус был одной из основных лазеек, через которые французская колониальная продукция продолжала поступать на европейский рынок.

Другим основным направлением нидерландской трансатлантической коммерции была торговля между Республикой и Суринамом (и западной Гайаной), землями сахарных и — после 1700 г. — кофейных плантаций. Они в огромном количестве экспортировали свой сахар и кофе в Голландию и Зеландию, импортируя европейские товары только из Республики, и, до утраты ВИК своей монополии на нидерландскую работорговлю в 1730 г., официально получали рабов только через ВИК. С постепенным увеличением продукции сахара и кофе количество судов, ходивших из этих колоний в Амстердам, возросло до более чем 20 в год после 1720 г. и свыше 40 в год, когда эти колонии достигли апогея своего развития, между 1740 и 1780-ми гг., сделав маршрут Амстердам-Суринам одним из самых важных в нидерландской навигации на дальние расстояния XVIII в.^{1139}

Подвергаясь давлению со стороны частных купцов, Штаты Голландии и Зеландии и Генеральные Штаты к 1730 г. были вынуждены пойти на отмену монополии на работорговлю, рассчитывая этими мерами увеличить поток рабов в нидерландские колонии, сбить цены на них и сделать нидерландские плантации более конкурентоспособными по сравнению с французскими и английскими плантациями^{1140}. Отныне нидерландские купцы — преимущественно зеландцы, специализировавшиеся на этой торговле — были обязаны только платить ВИК за разрешение на покупку рабов в Западной Африке. Это привело к резкому увеличению потока рабов в Суринам и западную Гайану, хотя Кюрасао так и не восстановил свою прежнюю гегемонию в качестве перевалочной базы для рабов после передачи «асиенто» на поставку невольников в Испанскую Америку Британии в соответствии с условиями Утрехтского договора (1713 г.). Во время пика этой торговли, пришедшегося на 1750-1780 гг., в Суринам приходило в среднем по десять невольничьих кораблей в год, привозя от 3 000 до 4 000 рабов^{1141}.

ВЛАСТЬ, ПОЛИТИКА И ПАТРОНАЖ

Во всей нидерландской империи в Азии и южной Африке ОИК была единственной и высшей властью под суверенным контролем Генеральных Штатов. ОИК в Республике управлял федеративный совет директоров, т.н. «Семнадцать господ» (Heren XVII), состоявший из представителей четырех палат Компании. Более того, хотя все палаты были расположены в Голландии или Зеландии, Heren XVII и Генеральные Штаты всегда придерживались принципа, что Компания воплощала и объединяла на федеративных началах коммерцию и дипломатию всех Соединенных Провинций в Азии; и что, в качестве военной организации, содержавшей армии, флоты и гарнизоны, она была дополнением Генералитета. Таким образом, все губернаторы, командующие военными и военно-морскими силами и дипломаты ОИК в Азии и южной Африке всегда действовали в двойном качестве и приносили двойную присягу — Генералитету Соединенных Провинций и ОИК. Когда в 1619 г. Ян Питерсзон Кун, генерал-губернатор Нидерландской Ост-Индии (1619-23 гг. и 1627-29 гг.), основал постоянную штаб-квартиру Компании в новой укрепленной гавани, в Джакарте, выбранное им название для нового города, «Новый Хорн», в честь его родного города, было отвергнуто Heren XVII, которые предложили назвать его «Батавия» именно из-за ее общих северо-нидерландских коннотаций. Главная база Компании в Индии в первые десятилетия ее существования, в Пуликате на Коромандельском побережье, называлась «Форт-Гелдрия». С целью представительства инвесторов от других провинций, кроме Голландии и Зеландии, с 1613 г. Утрехту, Фрисландии и Гелдерланду было выделено по одному из двадцати мест в совете директоров Амстердамской палаты, тогда как Гронинген с 1647 г. имел пост директора в Зеландской палате, а Оверэйссел был представлен в Делфтской субпалате. Существовали также правила, по которым отдельные города в Голландии и Зеландии, где не имелось своих палат ОИК, имели постоянных представителей в палатах. Так, с 1648 г. Харлем и Лейден имели постоянное место в Амстердамской палате, тогда как из двенадцати мест директоров Зеландской палаты девять были закреплены за Мидделбургом, два — за Флюшингом, и одно — за Вером^{1142}.

После первых лет в Амстердаме, а тем более в малых палатах вошло в обычай назначать директорами регентов^{1143}. Это означало, что всегда существовала тесная связь между политикой и интересами регентов в Голландии и Зеландии и управлением империей в Азии, и что на должности директоров назначались представители городских патрицианских кругов, связанные, главным образом, с местным управлением и администрацией. Это также означало, после первых десятилетий, что директора получали свои должности благодаря влиянию в городских муниципалитетах, а не благодаря опыту в коммерческих или административных вопросах. Среди самых влиятельных фигур, управлявших ОИК в конце XVII в., были такие ведущие амстердамские регенты, как Конрад ван Бёйнинген, Ян Хюйдекопер и Жан Хюдде. С самого начала ОИК, таким образом, отображала распределение власти, типичное для нидерландского федеративного государства в целом. До 1795 г. нидерландская колониальная империя никогда не управлялась бюрократами в Гааге или Амстердаме, каким бы решающим ни было влияние Амстердама на протяжении всего периода.

Так как сама Республика и палаты ОИК в Голландии и Зеландии избегали монархического принципа в вопросах управления, администрации и патронажа в пользу распределения властных функций и принятия решения на консультативной основе, было вполне естественно, что ни ОИК, ни ВИК не желали, чтобы их генерал-губернаторы и местные губернаторы в Индиях напоминали могущественных королей и губернаторов испанской и португальской империй. Обе Компании настаивали на том, чтобы осуществление властных полномочий и принятие решений в Индиях было консультативной процедурой, от генерал-губернаторов в Батавии и подчиненных им губернаторов требовалось действовать только совместно с их политическими советами.

На вершине правительственного аппарата в Ост-Индии стояли генерал-губернатор и raad (совет) Индий в Батавии. В отличие от испанского и португальского вице-короля или губернатора генерал-губернатор ОИК считался просто «первым лицом» raad'а, и не имел полномочий принимать решения или отправлять официальные донесения Heren XVII по своему усмотрению. Официальная переписка и эдикты должны были направляться на имя генерал-губернатора и raad'а^{1144}. Следующий по старшинству член raad'а, генеральный директор, осуществлял верховный контроль над торговлей Компании по всей Азии. Кроме них, в состав raad'а входили визитор-генерал, отвечавший за ведение счетов, председатель raad van justitie (совета юстиции) Батавии, и главы военных и военно-морских сил Компании.

Эта система консультативного правительства воспроизводилась на региональном уровне по всей империи. Когда в 1651 г. raad в Батавии узнал, что тогдашний губернатор нидерландского Цейлона принял определенные решения без одобрения raad'а Цейлона, ему сообщили, что «впредь Вы не должны совершать или обсуждать какие-либо важные действия без предварительного согласия и общего решения совета — как происходит здесь и везде, где соблюдается надлежащий порядок»^{1145}. Вся сколько-нибудь важная корреспонденция из главных нидерландских баз в Азии должна была отправляться генерал-губернатору и raad'у в Батавии — и подписываться местным губернатором и его «политическим советом». В южной Африке колониальное правительство также состояло из raad'а, заседавшего совместно с губернатором. Тот же совет, за вычетом губернатора, также функционировал в качестве «совета правосудия». Начиная с 1685 г. в последнем совете также регулярно заседали сначала два, а затем три представителя бюргеров, но лишь в редких случаях получали разрешение представлять колонистов в руководстве «политического совета»^{1146}.

Кем были генерал-губернаторы и губернаторы? В испанской, португальской, британской и французской колониальных империях XVII и XVIII вв. вице-короли и губернаторы непременно были дворянами и представителями своих монархов. Но всё обстояло иначе в Нидерландской империи, где губернаторы, как правило, не принадлежали к дворянскому сословию. Контроль над Компаниями в Республике был сосредоточен в руках регентов вместе с немногочисленными купцами, не принадлежавшими к регентской элите. В связи с этим, директора в метрополии неизбежно использовали свое влияние для назначения на управленческие должности своих друзей и родственников, особенно в коммерческой организации Компаний в Индиях (где коррупция была широко распространенным явлением), в значительной степени на основе личной протекции, а не способностей кандидата. Некоторые чиновники назначались на высшие должности в Батавии, не имея предыдущего опыта службы в Индиях^{1147}. Тем не менее (особенно до оранжистской революции 1747 г.), поскольку Heren XVII и региональные палаты в первую очередь стремились к получению прибыли, а прибыль требовала компетентности, они предпочитали в высших кругах администрации и руководстве военными предприятиями империи опытных людей, уже зарекомендовавших себя с хорошей стороны. Соответственно, генерал-губернаторы и губернаторы обычно были людьми сравнительно скромного, а в некоторых случаях довольно низкого происхождения, при условии, что они были достаточно энергичными и решительными людьми. Генерал-губернатор, юрист Ян Метсёйкер, занимавший свой пост дольше всех предшественников и преемников (1653-78 гг.), происходил из ничем не примечательной католической семьи, и когда в первый раз был выдвинут на должность старшего судьи в Батавии в 1636 г., его кандидатуру отклонил один из Heren XVII на том основании, что он лишь номинально принадлежал к реформатской Церкви^{1148}. Благодаря своим исключительным способностям Метсёйкер быстро прошел все ступени в судейской и дипломатической администрации Компании и стал губернатором Цейлона (1646-50 гг.), а затем генеральным директором коммерции в Батавии (1650-53 гг.). Рейклоф ван Гуне, командующий нидерландскими войсками на Цейлоне и в Индии в 1657-63 гг. и 1672-75 гг., завоеватель Малабарского побережья, губернатор Цейлона (1653-72 гг.) и, наконец, генерал-губернатор в Батавии (1678-81 гг.), был сыном младшего офицера фризской армии, родившимся в Ресе, герцогстве Клеве; осиротев в Батавии в десятилетнем возрасте, он поднялся по карьерной лестнице от клерка до «старшего купца» в 1640-х гг., став агентом ОИК в Сиаме в 1650 г.^{1149}Третий знаменитый генерал-губернатор, Корнелис Спелман (1681-84 гг.), происходил из роттердамской бюргерской семьи и отплыл в Ост-Индию в восемнадцатилетнем возрасте, чтобы провести там всю оставшуюся жизнь. Он начал карьеру с должности младшего чиновника, получив пост через Роттердамскую палату, но поднимался с одной ступени административной иерархии на другую благодаря своим способностям, став губернатором фортов на Коромандельском побережье (1663-65 гг.) и командующим экспедицией, завоевавшей Макассар в 1667-69 гг. Генерал-губернатор Иоганн Кампхёйс (1684-91 гг.), глубоко религиозный кальвинист, прибыл в Азию в 1659 г. и занимал посты в различных местах, в том числе в Японии, пока не стал членом raad'а в Батавии в 1678 г. Одним из немногих дворян, занимавших высокие должности в Нидерландской империи во второй половине XVII в., был член утрехтского ridderschap'а, известный Хендрик Адриан ван Реде тот Дракенстейн, который поступил на службу ОИК в 1656 г., став командующим войсками ОИК на Малабарском побережье, в честь которого названы Драконовы горы в южной Африке.

В империи на западе первоначально планировалось (в 1622 г.) предоставить верховную власть одной торговой компании, ВИК, опять-таки под конечным суверенитетом Генеральных Штатов. Но в этом случае, в отличие от Ост-Индии, с самого начала существовал целый ряд окраинных колоний и зон влияния, которые не управлялись напрямую ВИК. С целью получения прибыли от частных предприятий в не имевших столь жизненно важного значения регионах, ВИК выдавала патенты определенным лицам, собиравшимся колонизировать оговоренные местности, предоставляя им право самим управлять новыми территориями под генеральной эгидой ВИК. Ни одна из них не стала процветающей колонией, но некоторые действительно развились на окраинах Нидерландской империи. Одно из территориальных дарений было сделано зеландскому регенту Абрахаму ван Пере в 1627 г., по которому он получил устье реки Бербик в западной Гайане. Маленькая колония на Бербике продолжала управляться династией ван Пере на протяжении многих десятилетий. В 1650 г. еще одна зеландская регентская семья, Лампсины, получила разрешение на колонизацию Тобаго, который они переименовали в «Новый Валхерен». На протяжении большей части периода (1654-78 гг.), когда Тобаго принадлежал нидерландцам, им управляли Лампсины, главный форт на острове назывался Лампсинсберг.

Более того, хотя Нидерландская Бразилия и форты на гвинейском побережье управлялись ВИК в целом, в случае с другими, принадлежавшими ВИК территориями или зонами влияния, существовала тенденция к передаче ответственности одной из пяти палат — Амстердамской, Зеландской, Маасской, Северной четверти и Гронингенской. Таким образом, Амстердамская палата несла особую ответственность за острова Кюрасао и Новые Нидерланды, тогда как Зеландская палата управляла западной Гайаной и, на начальном этапе периода, нидерландскими Наветренными островами. Среди зон торгового влияния область Гамбия в Западной Африке была отведена Гронингену.

В 1657 г. Зеландская палата передала свою ответственность за западную Гайану трем городам — Мидделбургу, Флюшингу и Веру, которые учредили совместный директорат во главе со своими бургомистрами для управления этим регионом под новым названием «Новая Зеландия», который, помимо Эссекибо и Бербика, включал поселение, основанное зеландцами еще дальше на западе, в Померуне. Когда первоначальная ВИК была ликвидирована и в 1674 г. учреждена новая ВИК, западная Гайана впервые перешла под ее прямое управление, за исключением Бербика, оставшегося во владении семьи ван Пере.

Проблема стала еще более сложной после того, как Суринам был завоеван зеландцами в 1667 г. Новой колонией вначале управлял директорат трех городов Валхерена (Мидделбурга, Флюшинга и Вера), пока в 1674 г. не была учреждена новая ВИК, после чего она перешла под прямое управление Штатов Зеландии. Наконец, в 1682 г. был создан новый орган, получивший название «Общество Суринама», главными партнерами в котором были совместно ВИК и город Амстердам, но большая доля принадлежала также семье Арсен ван Соммелсдейк^{1150}. Тем временем, нидерландские Наветренные острова — Саба, Синт-Эстатиус и Сен-Мартен — оставались в частном владении, пока не были захвачены англичанами во время третьей англо-голландской войны. Когда они были возвращены по условиям мирного договора 1674 г., владение островами Синт-Эстатиус и Саба было разделено в соотношении 50:50 между ВИК и семьей ван Пере. Затем ван Пере в 1683 г. продали свою часть имущественных прав Компании, после чего все три острова впервые попали под прямое управление ВИК^{1151}.

Но несмотря на эту более фрагментарную картину, некоторые принципы колониальной администрации на западе, по крайней мере, в основных колониях, напоминали положение в Ост-Индии и Южной Африке. Снова губернаторы и главные должностные лица Компании не были дворянами и управление осуществлялось на консультативной основе. Нидерландские базы на гвинейском побережье управлялись из крепости Эльмина генеральным директором ВИК на гвинейском побережье. Но он, как предполагалось, принимал основные решения только совместно с raad'ом, также находившимся в Эльмине. Аналогичным образом, губернатор Кюрасао, который также нес ответственность за Арубу и Бонайр, назначался федеральным советом ВИК, которому он приносил присягу вместе с Генеральными Штатами. Но в соответствии с данными ему инструкциями он был обязан управлять всеми островами совместно с raad'ом в Виллемстаде, в состав которого входили, кроме командующего гарнизоном и агента ВИК по работорговле, три представителя от горожан. Похожим было положение в Суринаме, где функции обороны, отправления правосудия и поддержания общественного порядка, в том числе подавление восстаний рабов, совместно осуществляли губернатор и raad в Парамарибо.

РЕЛИГИЯ И ДИСЦИПЛИНА

В своей деятельности ОИК и ВИК могли преследовать, главным образом, торговые интересы, но для получения прибыли в том объеме, к которому они стремились, невозможно было обойтись, в Европе или в Индиях, без военной и территориальной власти; а в рамках раннего Нового времени религия была одним из самых могущественных инструментов контроля над территориями и населением.

Хартии, выданные ОИК (1602 г.) и ВИК (1622 г.), делегировали им суверенную власть Генеральных Штатов над военными и военно-морскими силами, а также дипломатами, состоявшими у них на службе в Индиях. Все военные и военно-морские предприятия ОИК и ВИК в Азии, Африке и Америке, и дипломатическая деятельность осуществлялись от имени Генеральных Штатов, также как и соответствующих компаний. Но в других отношениях великие колониальные компании также были придатками нидерландского конфедеративного государства. Так, обе компании в соответствии с пожалованными им хартиями и инструкциями их директоров были обязаны всемерно покровительствовать и защищать нидерландскую реформатскую Церковь как единственную государственную Церковь в своих колониях, а также предоставлять свободу совести отдельным лицам в соответствии с Утрехтской унией. Точно так же компании и их колониальные правительства не забывали направлять часть своих средств на сохранение и расширение верховенства государственной Церкви. По сути дела, веротерпимость в нидерландской колониальной империи была едва ли менее ограниченной и вынужденной (и в еще большей степени в Новых Нидерландах и Южной Африке), чем в самой Республике.

Экипажи кораблей и гарнизоны ОИК, а также ее старшие чиновники были в духовных вопросах подчинены нидерландской реформатской Церкви. Несмотря на вербовку на службу Компании большого количества иностранцев в качестве моряков и солдат, на кораблях и в гарнизонах ОИК не разрешалось проводить ни лютеранских, ни католических богослужений. В период до 1660 г. около 65% всех солдат и 35% моряков, завербованных ОИК на службу в Ост-Индии, были европейцами-иностранцами, и хотя нидерландский элемент несколько увеличился между 1660 и 1700 гг., доля немцев и скандинавов всегда оставалась высокой. Однако в течение XVII и первой четверти XVIII вв. нигде в нидерландской империи в Азии^{1152}или Южной Африке не разрешалось строить ни одной лютеранской церкви.

Дисциплинарный кодекс, введенный в гарнизонах и на кораблях ОИК, и наказания за его нарушения были составлены Генеральными Штатами^{1153}. На кораблях ОИК запрещалось богохульствовать или неуважительно отзываться о реформатской вере или ее проповедниках, под угрозой штрафов и других видов наказаний. Можно было получить разрешение отсутствовать на реформатских богослужениях, но отсутствие без разрешения наказывалось штрафом. Существовали также наказания за разжигание споров на религиозную тему. Помимо штрафов, провинившимся лицам зачастую приходилось целыми днями подряд работать за корабельными помпами или сидеть на вершине мачты. Суровые меры взыскания предусматривались также за пьянство и азартные игры.

Среди неевропейцев, находившихся под властью ОИК в Азии, львиную долю составляли не христиане; многие из остальных были католиками. До известной степени, у Компании не было иного выбора, кроме как позволить неевропейскому населению свободно отправлять свои религиозные обряды. Но даже в отношении неевропейцев и директора в Республике, и правящий raad, и генерал-губернатор в Батавии были далеки от великодушной терпимости. Прежде всего, Компания, особенно в первые десятилетия своего существования, считала себя заклятым врагом католической Церкви. Католические священники, главным образом, португальцы, были изгнаны с Амбоины и других островов, оккупированных голландцами, в 1605 г., из Малакки в 1641 г., из нидерландских владений на Цейлоне в 1647 г. и из остальной части прибрежного Цейлона после того, как голландцы завершили ее завоевание в 1658 г.^{1154} Были изданы эдикты, объявлявшие о суровых наказаниях за укрывательство католических священников. Но на голландские власти, даже на те, кто не отличался особым религиозным рвением, не могло не произвести впечатления огромное воздействие, оказанное португальскими миссионерами на многих территориях, которые перешли под управление ОИК, и большое количество католиков среди туземного населения на целом ряде индонезийских островов, на Цейлоне и на южной оконечности Индии. Католицизм неизбежно представлял политическую и стратегическую, а также духовную угрозу интересам Компании. С момента начала Реформации на Цейлоне в 1640-х гг. значительное число тамилов и сингальцев были обращены, по крайней мере, внешне, в нидерландскую реформатскую веру. Но было очевидно, что достаточно легко склонить к переходу в протестантизм можно было лишь бывших католиков, а буддисты, индуисты и мусульмане в большинстве своем оставались невосприимчивы к усилиям протестантских миссионеров. В то же самое время многие бывшие католики продолжали втайне исповедовать католицизм или же оставались колеблющимися, которых можно было без труда вернуть в лоно прежней религии. Нидерландская реформатская Церковь в Ост-Индии и ее соперники, таким образом, вели борьбу между собой за одну и ту же религиозную общность, представлявшую собой большую часть туземного населения, особенно на Амбоине и Цейлоне. Только на Тайване нидерландцы смогли создать достаточно существенную паству для реформатской Церкви среди нехристиан, где их ранее не успел опередить католицизм^{1155}.

Нетерпимость ОИК к католицизму и меры против католиков были, таким образом, крупным элементом ее имперской политики и оставались такими до конца XVIII в. Более того, можно отметить некоторое сходство между механизмами соперничества реформатской Церкви и католицизма в Нидерландской Ост-Индии и самой Республике. Там, где бывшее католическое население невозможно было оградить от регулярных контактов с католическим духовенством, действовавшим по соседству, как на южной оконечности Индии, процветал открытый католицизм. Там же, где, как на Цейлоне, доступ католического духовенства можно было пресечь, реформатская Церковь добивалась больших успехов, во всяком случае, до тех пор, пока контакты с католическим духовенством извне не становились более легкими. Реформатская Церковь могла добиться наилучших результатов там, где, как на Амбоине, существовало католическое население, которое можно было успешно изолировать от внешнего католического мира. В конечном счете, кальвинизм на Амбоине, проповедуемый на малайском языке, глубоко укоренился в местной среде^{1156}.

Кроме Цейлона, Тайваня (до 1662 г.) и Амбоины, нидерландская реформатская Церковь в Ост-Индии добилась существенных успехов в Батавии, если не среди китайцев (которые лишь в редких случаях обращались в кальвинизм), то, определенно, среди смешанного малайскоязычного населения, а также среди белых. В 1652 г. количество реформатских проповедников в Батавии увеличилось до пяти, в 1675 г. — до семи, и в 1683 г. — до десяти; к 1730 г. оно достигло семнадцати человек, больше, чем в любом нидерландском городе, за исключением Амстердама^{1157}. Общее количество нидерландских реформатских проповедников на Востоке всегда оставалось невелико, но постепенно выросло с 17 в 1647 г. до 41 в 1683 г. и 48 к 1727 г. Проповедников дополняли, как и на родине, помощники, которых называли «ziecken-troosters» («утешителями больных»), и школьные учителя, которые на Востоке обычно были тамилами, сингальцами или представителями других туземных народов.

Борьба с католицизмом шла с переменным успехом в Батавии, на Амбоине и Цейлоне, в меньшей степени в Малакке, на Тиморе и в южной Индии. Но Компания стремилась ограничить распространение не только католицизма и протестантов-диссентеров. Если буддизм и индуизм приходилось терпеть, как неизбежное зло, то ОИК заняла гораздо более враждебную позицию по отношению к исламу. В определенной степени, это было неизбежным в религиозной диалектике на Востоке. Ислам начал быстро распространяться на Индонезийском архипелаге и, в меньшей степени, в южной Азии в XVI в., в виде реакции на миссионерский пыл португальцев-католиков. В период нидерландского господства ислам продолжал считаться формой политической (и экономической), а также теологической оппозиции европейцам. Хотя направленные против ислама указы Компании в долгосрочной перспективе оказали незначительный эффект в большей части Индонезии, эпизодически она успешно пресекала распространение ислама в некоторых местностях, особенно на Цейлоне, где Компания была настроена по отношению к мусульманам более жестко, чем к буддистам и индуистам^{1158}.

Политика ВИК в Нидерландской империи в западной Атлантике также не отличалась терпимостью. В Нидерландской Бразилии (1630-54 гг.) ВИК предоставила католикам свободу совести, как обязана была поступить в соответствии с условиями выданной ей Генеральными Штатами хартии, но не формальную свободу богослужений. Когда первый и единственный губернатор Нидерландской Бразилии, граф Иоганн-Мориц ван Нассау-Зиген, тем не менее, предпочел последовать примеру Фредерика-Хендрика и снисходительно относиться к отправлению католических обрядов, он столкнулся с жесткой оппозицией со стороны кальвинистской консистории Ресифи. Различные ограничительные меры в отношении католического богослужения и прозелитизма оставались в силе, пусть даже местные католики и пользовались большей свободой, чем в Республике. Исключительно многочисленной (сефардской) еврейской общине, при поощрении ВИК обосновавшейся в Ресифи, была также дарована большая свобода, чем та, которой она пользовалась в Соединенных Провинциях; но против таких послаблений также выступала реформатская Церковь и они не считались уступкой генерального характера, относившейся ко всем территориям ОИК. В нидерландских владениях в Америке численность евреев росла быстрее других групп, благодаря особо успешно работавшим связям с ВИК в сфере торговли, и потому, что евреев, в отличие от католиков, лютеран и радикальных диссентеров, можно было религиозно сегрегировать от остального населения. Тем не менее, только в 1659 г. ВИК предоставила свободу отправления культа евреям в Кюрасао, хотя, когда еврейские беженцы после 1645 г. покинули охваченную военными действиями Нидерландскую Бразилию, многие из них мигрировали на Барбадос и другие территории, находившиеся под властью Англии^{1159}.

Однако на Кюрасао формальной свободой богослужения, вне реформатской Церкви, пользовались только евреи; более того, после потери Нидерландской Бразилии Кюрасао на какое-то время был единственной принадлежавшей ВИК территорией, где эта свобода существовала. В третьей четверти XVII в. евреи пользовались такой же, как в нидерландских, или даже большей свободой в некоторых английских колониях. Когда нидерландцы захватили Суринам в 1667 г., некоторые жившие там евреи переселились в другие английские колонии, а оставшиеся работали в условиях тяжелых ограничений, пока колония оставалась под властью Штатов Зеландии до 1682 г.^{1160} Только в этом году, с переходом колонии под власть «Общества Суринама», организации, совместно управлявшейся ВИК и городом Амстердамом, евреи в Суринаме получили полную свободу отправления религиозных обрядов.

В Новых Нидерландах положение до 1650-х гг. было таким же, как впоследствии в южной Африке: не допускалось существования ни одной другой Церкви, кроме нидерландской реформатской. В соответствии с условиями хартии от 1640 г. на Новые Нидерланды ВИК постановила, что «в Новых Нидерландах запрещается публично исповедовать любую религию, кроме реформатской, в том виде, в каком она проповедуется и отправляется государственными властями в Соединенных Нидерландах в настоящее время»^{1161}. Когда в 1653 г. «приверженцы Аугсбургского исповедания» в Манхеттене подали петицию губернатору, Питеру Стёйвесанту, о разрешении организовать собственную конгрегацию и назначить проповедника, Стёйвесант запросил мнение Heren XVII, которые, под давлением классиса Амстердама (который нес духовную ответственность за колонию) ответили отрицательно^{1162}. Когда это привело затем к репрессивным мерам в виде разгона лютеранских молитвенных собраний в колонии, ВИК приказала Стёйвесанту прекратить гонения, постановив, что лютеране и, как неявно подразумевалось, другие диссентеры могли «свободно отправлять свой культ в своих домах». Когда лютеранская община в Амстердаме после этого апеллировала к ВИК, прося разрешить свободно исповедовать лютеранство не только в Новых Нидерландах, но и во всех владениях Компании, власти реформатской Церкви в Амстердаме сделали всё возможное, чтобы помешать «публичным богослужениям» лютеран, и не без успехов: первый лютеранский священник, прибывший в Новые Нидерланды с миссией от лютеранской конгрегации в Амстердаме, был изгнан Стюйвесантом по приказу ВИК в 1659 г.

Первая группа евреев, прибывшая в Новый Амстердам в 1654 г., была беженцами из Бразилии. Им разрешили остановиться и заниматься торговлей, а также совершать свои религиозные обряды у себя дома, но, согласно постановлению ВИК в 1656 г., они не могли держать своих магазинов или строить синагоги^{1163}. Всё же отношение к ним было весьма великодушным по сравнению с тем, которому подвергались радикальные диссентеры.

В 1658-62 гг. Стёйвесант проводил энергичное преследование групп квакеров, которые поселились на Лонг-Айленде.

На Кюрасао, в Суринаме или в других владениях ВИК в XVII или начале XVIII вв. не было ни одной лютеранской церкви, как не было их на территориях, подконтрольных ОИК. Католицизм также официально находился под запретом даже на Кюрасао, где католическая религия уже была насаждена испанцами среди чернокожего и смешанного населения острова до его захвата нидерландцами в 1634 г. Эффективный запрет на посещение Кюрасао католическими священниками из Венесуэлы сохранялся на протяжении нескольких десятилетий, и Церковь в Венесуэле получила доступ на остров только с 1670-х гг.^{1164} В 1690 г. ВИК даровала священникам формальное разрешение работать на Кюрасао, при условии, что они не будут прилюдно носить свои сутаны. Среди белого населения Кюрасао (состоявшего из немецких лютеран, нидерландских реформатов и многочисленных евреев-сефардов) было лишь незначительное количество католиков. Но католицизм в скором времени стал главной религией чернокожего населения и бедняков-полукровок. Так сложилась ситуация, при которой большинство населения было католиками, но до 1730 г. на Кюрасао не разрешалось строить ни одной католической церкви.